Тут и там

[РУССКИЕ ИНОРОДНЫЕ СКАЗКИ — 8]



ТУТ

Марина Воробьева

СЛОН-ДРАКОН

Хорошо было в деревне у бабушки, только вечером скучно. По вечерам, как только темнело, бабушка закрывала ворота на огромный ржавый замок и никуда Витьку не пускала, потому что тут деревня, тут ночью одни волки и алкаши ходят, а еще беглые уголовники, убийцы и маньяки. Когда-то Витька думал, что маньяки — это быки такие вроде яков, а потом увидел по телевизору маньяка, это был просто дядька небритый в кепке, а вовсе не огромный як. Скучно.

Вот когда гроза, сразу веселее: сосна высоченная прямо на крышу ложится от ветра, будто всю крышу сейчас перепилит, и ветер воет, и Витька думает: вот раскачает сегодня ветер весь дом или не раскачает? И ворота стучат, замок хотят скинуть, а то чего он их держит.

А когда нет ветра, скучно. Телевизора нет, книжки, привезенные из города, кончаются уже третий раз.

— Бабушка! А ты сказки знаешь?

— Какие тебе еще сказки? — Бабушка режет свеклу огромным ножом на кубики.

— А ты какие сказки знаешь? Как мама рассказывает или как папа? — интересуется Витька.

— А как мама? — Бабушка сбрасывает свеклу в кастрюлю, кастрюля булькает, свекла подскакивает, как плоский камушек, брошенный в воду так, чтоб прыгал. По бабушкиной юбке расплывается бордовое пятно.

— А мама настоящие сказки рассказывает. Ну, про то, как Иван-Царевич шел по лесу, это когда он Жар-птицу искал, вот так шел и избушку увидел на курьих ножках, а избушка — бац! Тррррр! К нему передом и повернулась.

Ну, знаешь сказки такие?

— Знала когда-то, да вот забыла. — Морковка сваливается в борщ тихо и аккуратно.

— А как папа рассказывает, знаешь? Ну, это тоже сказки, только не настоящие совсем. Это про то, как мальчик прогуливает школу, а потом возвращается домой, а там дома нет, а вместо дома избушка на курьих ножках. И вот избушка — бац! Трррр! Поворачивается, и из нее баба-яга выходит. Только мальчик Бабу-ягу хотел обмануть, на лопату усадить да и в печь, как Баба-яга сразу добрая оказалась. Живи, говорит, у меня, в школу не ходи, да и нет больше твоей школы. Там теперь лоток с мороженым стоит.

— Ага, — говорит бабушка и очищает последнюю картофелину.

— А еще папа рассказывает, как вот сидит мальчик дома, играет себе или книжку читает, а тут к нему кто-то в окно стучит или в дверь скребется.

— Ага, — говорит бабушка, и картошка отправляется к борщ.

— Так вот, скребется кто-то, а потом входит. Или влетает. Это гости всякие сказочные. Они разные бывают. Бывает Дед Мороз, бывает волшебник злой, но не очень, а еще гномы приходят, а я хочу, чтобы Слон-Дракон пришел. Баб, ты знаешь, кто это Слон-Дракон?

— Знаю, — говорит бабушка и оттирает стол от свекольного сока.

— Правда знаешь? Бааб!

— Не знаю, — говорит бабушка и моет тряпку.

— Это такой слон летающий. С тремя головами и с крыльями, как у дракона! Он тоже добрый, хоть и большой, он сны показывает, и с ним поиграть можно.

— Да ну тебя, Витька! Никто сюда не придет, кроме Саньки-алкаша. Да и Санька-алкаш не придет, я дверь заперла.

* * *

И тут ветер налетел, зашуршал сначала в траве, потом по веткам вверх полез, воротами застучал, на большую сосну поднялся, сосна на крышу облокотилась, бум! Весело стало Витьке.

А тут и в дверь кто-то стучит. Ветер? Нет, стучит раз, раз-два-три, прямо в дверь, будто хоботом.

— Витька! Ты куда?! Не открывай, стой, говорю тебе! Санька небось опять деньги просить, Витька!

Но Витька уже скинул крючок, отодвинул задвижку и ключ повернул.

А там Слон-Дракон прямо в воздухе висит, три головы, три хобота, огромные серые крылья, всеми ртами улыбается Витьке.

— Слон-Дракон! Как же здорово! — смеется Витька.

— Какой тебе слон да дракон, это ж Санька, горе ты мое! — Бабушка хочет отодвинуть Витьку от двери. — А ну убирайся, алкаш, я сказала!

Санька ухмыляется сквозь два передних зуба:

— Ну что, старая, не спишь, а? А ты, малец, чего тут делаешь? За слона сейчас схлопочешь.

А Витька гладит слоновий хобот, а потом второй, Слон-Дракон сажает Витьку себе на спину, и они покачиваются в воздухе.

— Ой, батюшки-святы! Ой, ребенок в воздухе висит! Ой, что же делать?! Санька, ну помоги же снять! Ну прямо в воздухе! Ветер, улетит ребенок, держи!

Слон-Дракон аккуратно снимает Витьку и ставит рядом с бабушкой.

— Слушай, чего это она? — спрашивает Слон-Дракон, он такой большой и такой испуганный, у него даже уши на ветру дрожат, как простыни. Слон-Дракон не любит, когда кричат.

— Ох и ни хуя себе! — присвистывает Санька и сжимает голову руками, будто голова пытается вырваться и стать из одной тремя. — Уже и мальчишка летает! Слышь, Михална, налей опохмелиться, совсем я чего-то плох.

И бабушка достает из шкафа две граненые рюмки и заначку для гостей. Она захлопывает дверь, но Слон-Дракон успевает влететь и даже в комнате помещается.

Витька шепчет Слону-Дракону на ухо:

— Не знаю, чего она! Странная она сегодня, говорит с кем-то, две рюмки поставила себе одной, ладно, ничего, ты не бойся. Давай я тебе сказку лучше расскажу. Ненастоящую, как папа рассказывает.

Витька говорит, Слон-Дракон кивает всеми головами, бабушка с Санькой-алкашом наливают по второй, сосна скрипит по крыше, словно перепилить хочет, бац! Тррр!

Ася Датнова

КОНЕЦ СВЕТА

В тот год объявлений о грядущем конце света было особенно много, как комаров в сырое лето. Конец жизни на земле предрекали так давно и часто, что новость эта превратилась в интересное туристическое предложение, чтобы затем стать скучным анекдотом. Так долго и так надежно он не наступал, что, казалось, жизнь не кончится никогда.

В мае все еще влюбленная, и все еще друг в друга, чета Красиков решительно взяла отпуск, первый за несколько лет, и вскоре они уже лежали на морском пляже, оглушенные светом, и удивлялись, отчего так долго предпочитали работу отдыху.

Через несколько дней, по предсказаниям, должен был наступить очередной конец света. В тот самый день они собрались с утра и отправились на мыс, чтобы искупаться без свидетелей.

Яркое утро обещало превратиться в мучительно жаркий день. Море было еще холодным, и все-таки они окунулись, чтобы ощутить на губах соль. Оно растерло их ледяной мочалкой, надавало пощечин, бухнулось в колени. Кожа их стала шершавой. Волосы жесткими. Они вынырнули и легли на крупную гальку меж больших валунов. Галька полипами отпечаталась на теле, и они стали похожи на белокожих ягуаров.

Муж увлеченно фотографировал на мобильник свою ногу, возвышавшуюся пятипалой горой в окружении песка и моря, а еще дальше — неба. Жена не делала ничего.

— Во сколько сегодня конец света? — спросила она сквозь красную дрему.

— В шестнадцать.

— Успеем на обед.

Облака проходили над горами медленно и торжественно. Края их были освещены.

Небо в облаках было похоже на голубую корову в белых пятнах. Пятна на ее шкуре складывались в карту мира, материками и островами. Они смотрели, как море переходит в небо, и думали, что жалко будет, если все это действительно перестанет.

— В сущности, — подумал он вслух, — горы и море оставить, а нас убрать.

Но это была просто красивая фраза: впадая и ничтожество перед лицом больших пространств, он имел в виду не себя. А тех, кто не убирает за собой фантики и банки из-под пива.

Они лежали, лениво переворачиваясь, иногда поднимаясь, чтобы окунуться в зеленую шипучку. Становилось все жарче, солнце ставило горячий утюг между лопаток. Все текло сонно и лениво, восхитительно безмысленно, как и бывает на отдыхе.



И вдруг они почувствовали, что что-то изменилось. Так бывает, когда среди жаркого дня набегает гроза, природа напоминает о своем возможном недружелюбии и всем понятно, что пляжный день окончен и пора складывать полотенца. Она приподнялась на локте и огляделась: солнце действительно ушло в облака, клонясь к горизонту, от скал пролегли длинные тени. Камни, только что казавшиеся удобными, впились в бока, песок неприятно лип. Муж сел, повертел головой.

— Это только мне стало холодно?

Их бил озноб. Они решили, что перегрелись.

— Кажется, нам пора.

Море изменило цвет, в рокоте волн теперь слышалось нечто не успокаивающее, а тревожное и угрожающее, и это бормотание нарастало. Как будто там ворочалось что-то злое, как детский кошмар под складками одеяла. И море, и остров, и небо теперь словно говорили им: «Прочь! Прочь! Вас не надо!» Они встали и начали поспешно собираться, подбирая разбросанную одежду. Выглядело это так, словно они удирали. Они удирали.

Не глядя друг на друга, не оборачиваясь назад, ощущая между лопатками постыдный холодок, они спешно взбирались вверх по склону, оскальзываясь на гравии и песке. Стук-стук-стук, шуршал устроенный ими маленький камнепад, и в перестуке камней им тоже чудилось что-то опасное.



Они вошли в парк и быстро зашагали по дорожке, но вскоре замедлили шаг. Парк, казалось, тоже замер в ожидании. Не было слышно ни птиц, ни насекомых. Не шелестел кронами ветер. Ни одна травинка не дрожала.

Они заспешили к выходу. Казалось, тишина поет злым голосом.

И вдруг часы на далекой башне забили и пробили четыре. Они встали, считая, шевеля губами. Потом, рассказывая друзьям, они никогда не могли объяснить. Воздух сгустился и потемнел, все задержало дыхание и словно сгруппировалось перед ударом. Мир на миг завис над бездной, прежде чем рухнуть в нее, и она невольно схватила его за руку.

А потом что-то и правда случилось. Вдруг выпорхнула из темных глубин парка и не спеша пролетела над ними стайка ярких бабочек.

Дмитрий Дейч

ГРЕХ

Однажды после долгой субботней молитвы два уважаемых раввина поспорили между собой. Поводом для разногласия стая вопрос о том, позволено ли иудею раскрывать и закрывать зонтик в субботу. Спорили они долго, так и не достигнув соглашения, и тут, как назло, пошел дождь. Первый раввин, тот, что полагал любые субботние манипуляции с зонтиком (как и с любым другим предметом обихода, который требуется приводить в действие, совершая специфическое усилие) греховными, натянул на шляпу целлофановый пакет, чтобы не замочить головы. Второй же нажал на кнопку, раскрывая зонтик, и предложил укрыться вдвоем. Мол, если это грешно, весь грех достанется ему одному, в то время как защита от ливня будет по справедливости и в соответствии с заслугами — разделена поровну.



Поразмыслив, первый раввин согласился, но обещал вернуть нечаянный долге избытком.



Прошло двадцать пять лет.



Оба состарились.



Оба преуспели в изучении каббалы.



Однажды после долгой субботней молитвы они шли по морскому берегу и по своему обыкновению беседовали о талмудических премудростях. Накрапывал дождик. Второй раввин собрался снова раскрыть зонтик, вежливо пригласив первого разделить закрытие на двоих.



Но первый раввин отказался от этой чести, заявив: «Если раскрыть зонтик в субботу есть деяние греховное и подлежащее осуждению, пусть у этой пальмы отломится лист и упадет на землю».



Только он вымолвил это, как и в самом деле лист отломился и мягко спланировал ему под ноги.



Второй ответил: «Если такой пустяк, как пользование зонтом, — грех в глазах Неназываемого, пусть вся эта пальма обрушится мне на голову».



Первый раввин сожмурился от страха, но ничего не произошло: пальма осталась на месте.



«Что ж, — молвил разочарованный первый раввин, — верно, ты был прав с самого начала, а я все эти годы лишь попусту сотрясал воздух. В знак согласия и признания твоей правоты я готов сам, своими руками раскрыть этот зонтик».



Сказав это, он нажал на кнопку зонта, и в этот самый миг пальма покачнулась и рухнула, задавив его насмерть.

ПСИХОАНАЛИЗ ГРИФФИТА

Свет: торшер в углу кабинета. Шторы задернуты. Звук: шипение кондиционера. Шаги в коридоре. Запах: едва уловимый аромат одеколона «Богарт». Глаза плотно закрыты. Руки сложены на животе. Голова покоится на подушке. Дыхание медленное, как у спящего. Мышцы лица расслаблены. Голос — ровный и тихий.

— …думаете, это поможет?

— Не знаю… Будем надеяться на лучшее… Вы же понимаете: никаких гарантий… В любом случае потребуется не менее тридцати сеансов. Но прежде чем мы приступим, я хотел бы получить дополнительную информацию: каким образом вы пытались решить проблему? Постарайтесь припомнить все до мельчайшей подробности.

— Сперва я прошел курс когнитивной терапии. После — лечился по методу Шульца. Был на приеме у Роджерса, участвовал в сессиях клиент-центрированной психотерапии. Два месяца прогрессивной мышечной релаксации…

— Результаты?

— Ну… нельзя сказать, что их не было вовсе…

— Подробнее, пожалуйста.

— После когнитивной терапии я перестал бояться. До этого я всегда боялся, что меня застигнут врасплох. Голым. Войдет пациент, и мне придется как-то выкручиваться, объяснять… Стоило скрип путь двери, руки сами тянулись — запахнуть халат… прикрыться… с трудом преодолевал искушение забраться под стол… В какой-то момент, вдруг, внезапно приходило понимание и вместе с ним — облегчение: да нет же, я одет. Все в порядке. Никто ничего не заметил.

После курса терапии я больше не боялся того, что меня застигнут врасплох. То есть я по-прежнему чувствовал себя голым — стоило кому-то войти, но меня это совершенно не беспокоило. Пациент появлялся в дверях, я говорил ему: присаживайтесь. А про себя думал: да, я голый, и что с того? Совершенно ничего. Минуту-другую спустя я, однако, спохватывался и понимал, что одет. Это-то и приводило меня в недоумение: только что беседовал с пациентом — нагишом, и все было нормально, а тут вдруг — ррраз и… как же так? Я полностью одет, на мне рубашка и галстук, кожей чувствую нижнее белье, брюки, носки, туфли… Все это очень странно. Очень-очень странно… я прерывал сеанс, просил у пациента прощения и выходил на балкон. Мне нужно было пять-семь минут, чтобы привести себя в порядок. Это было невыносимо.

— И как же вы поступили?

— Я обратился за помощью к Гертруде Кляйн, она была широко известна как специалист в области толкования сновидений, о ней слагали легенды… После первого сеанса мне приснились ярко-желтые астры. Гертруда сказала, что это плохой знак и скорее всего ничего не выйдет. Она отправила меня к своему приятелю, который был учеником Стэна Грофа и практиковал ЛСД-терапию.

— Это было до запрещения ЛСД?

— Это было после. Джордж использовал запрещенные методы, и у него не было отбоя от пациентов. Он мог устроить оргию прямо во время группового сеанса, мог избить пациента до крови или закрыть его в темном чулане и заставить кукарекать два-три часа подряд. Поначалу мне это нравилось. Я пришел к нему просто поговорить, но остался в «терапевтическом сквоте», как мы называли этот гадюшник, на три месяца. Кончилось тем, что его арестовали и я снова остался один на один со своими проблемами.

— Были какие-то результаты?

— Ничего существенного. Стоило пациенту войти в кабинет, я по-прежнему чувствовал себя голым, но вместо смятения это приводило меня в восторг. Первые три-четыре минуты уходило на то, чтобы справиться с чудовищной эрекцией. Потом все приходило в норму, и я как ни в чем не бывало продолжал сеанс.

— Что было потом?

— Некоторое время я ничего не предпринимал. В конце концов восторг — лучше, чем смущение и замешательство… Но однажды… хм… эээ… случилось нечто из ряда вон выходящее… кажется, это был не самый удачный день для моей карьеры. У меня не отобрали лицензию только потому, что не сумели обосновать претензию о сексуальных домогательствах… к счастью, пациентка отозвала иск… но я, конечно, почувствовал запах паленого. И — уже от отчаяния — обратился за помощью к гештальт-терапевту, хоть никогда и не верил в эту бредятину. И вправду: хватило первых десяти встреч, чтобы окончательно в ней разочароваться.

— Были какие-нибудь результаты?

— Едва ли это можно назвать результатами… Начало сеанса — без изменений… я по-прежнему чувствовал возбуждение, хоть и научился его сдерживать. Сам сеанс проходил ровно. Но по окончании, как только за пациентом закрывалась дверь, я начинал смеяться. Это был дикий, торжествующий, неконтролируемый хохот. Я выл как гиена… Мне не хватало воздуха, ноги подгибались. Мой смех слышали пятью этажами ниже. Люди пугались насмерть. В недельный срок я потерял всех до единого пациентов и совершенно не представлял, каким образом сумею оплатить счета за следующий месяц. Дела мои пришли в полный упадок. Я был близок к самоубийству. Не знаю, что удержало меня от этого поступка, помню, я думал тогда: если выброситься из окна, будут думать, что у меня был страх высоты, а если зарезаться, коллеги станут рассуждать о «пронзенном» и «пронзаемом», устроят симпозиум, какой-нибудь гад непременно напишет статью на эту тему, и т. д. и т. п….

И вот наконец, когда я потерял всякую надежду, один мой друг посоветовал обратиться к опытному гипнотизеру. Им оказался Ганс-Элрик Эриксон. Думаю, вы читали об этом в газетах. В общем, тут я даже не знаю что сказать. И пришел, лег на кушетку. Меня загипнотизировали. Когда я открыл глаза, кабинет был разгромлен, тут и там валялись рыбки из разбитого аквариума, доктор висел на люстре, секретарша (вернее, то, что от нее осталось) плавала в ванне. Я так и не понял, что произошло. На моей одежде не было ни пятнышка, ни складочки. Я совершенно ничего не помнил. Насколько я знаю, полиция до сих пор расследует это дело, у них нет ни единой зацепки.

— Что-то изменилось для вас?

— Да… на этот раз все совершенно изменилось. Теперь мне все время казалось, что я голый. Я остался без работы и большую часть времени проводил в своей спальне — под одеялом. Стоило выйти из дому, меня начинали донимать приступы: то и дело я хлопал себя по ляжкам, чтобы убедиться — выходя из дому, я не забыл натянуть брюки. Но самое неприятное состояло в том, что время от времени я и в самом деле разгуливал по городу нагишом и обнаруживал это в самый неподходящий момент — на автобусной остановке, в баре, в офисе моего бухгалтера… Меня госпитализировали. И довольно долго держали в отделении для буйных.

— Как вас лечили?

— Сперва — медикаментозно… Со временем стали приводить в общую комнату и даже позволяли играть с другими пациентами: мы строили домики и лепили машинки из пластилина. Я научился собирать кубик Рубика. Я могу собрать кубик Рубика за 95 секунд. Это абсолютный рекорд буйного отделения.

— Что было потом?

— В один прекрасный момент я понял, что нет никакой разницы. Чувствовать себя голым и быть голым — одно и то же. Понять это можно только в лечебнице, где социальные условности теряют всякий смысл. Мне стало все равно — голый я или нет. В конце концов, для того и существует медперсонал: если ты голый, тебя оденут. К тому времени меня перевели в отделение для «ходячих» и я научился играть в облавные шашки.

Однажды ко мне подошел один из пациентов по имени Свен. «Гриффит, — сказал он, — я слышал, ты был хорошим аналитиком — покуда не загремел в психушку». Я припомнил те жуткие времена и ответил: «Ты ошибаешься, дружище, я был ихтиологом. Занимался изучением глубоководных рыб». «Черт возьми, Гриффит, — закричал этот псих, — я знаю, о чем говорю: Джеймс Бин из пятого корпуса кучу бабок отвалил тебе за сеансы, и все равно его заперли здесь и признали шизофреником!»

Мне нечего было сказать в ответ.

Известие о том, что среди пациентов имеется психоаналитик, немедленно разнеслось по всей больнице. Отношение ко мне изменилось: кое-кто меня решительно невзлюбил, другие, наоборот, старались со мной подружиться и даже подбрасывали деньжат, когда я оставался на мели.

Однажды ночью меня разбудило чужое дыхание на щеке. Я открыл глаза и увидал вытянутое, похожее на лунный серп лицо отца Михаила, православного священника, попавшего в психдом после кровавой разборки с Предателем Рода Человеческого. «Мне срочно нужна твоя помощь», — сказал отец Михаил.

Как я мог ему отказать?

Мы тихонько прошлепал и босиком в туалет и закрылись в смежных кабинках. Как только он открыл рот, я немедленно почувствовал себя голым — совсем как в добрые старые времена. Тут я посмотрел на себя и понял, что верхняя часть моего тела обернута простыней, а нижняя — обнажена, поскольку, усаживаясь на унитаз, я инстинктивно приподнял простыню, как поступил бы любой из нас — как больной, так и здоровый.

Это был момент истины.

С тех пор я больше не попадаю в эту ловушку. Вернее, я по-прежнему смущаюсь — как только пациент отворяет дверь и ко мне возвращается это жуткое состояние (тут ничего не изменилось: я чувствую себя голым), но как только это происходит, я говорю: «Простите, я забыл одеться. Как думаете, я — голый или у кого-то из нас глюки?» Поначалу опешив, пациент скоро приходит к выводу о том, что все это — уловка, часть моего терапевтического метода, и так мы оба минуем опасный участок…

— Выходит, ваша проблема не разрешилась?

— Я научился с ней жить, она перестала сводить меня с нарезки. Три года назад меня выписали. Я сменил имя, фамилию, город, сделал пластическую операцию и подкупил учетную комиссию. В конце концов, я ничего другого делать не умею, поэтому пришлось удовольствоваться фальшивой лицензией. Я снова занимаюсь любимым делом. Кстати говоря, вам стоит всего лишь позвонить куда следует, и меня упекут за решетку. Конечно, я могу попроситься в психушку, мне даже не придется симулировать… но ведь до этого дело не дойдет: вы не поступите как подобает добросовестному американскому гражданину. Вы меня не сдадите…

— Это почему же?

— Когда меня вышвырнули из психушки, первое время пришлось подрабатывать мойщиком посуды, разнорабочим, сторожем и, наконец, уборщиком в одной из фирм, предоставляющих услуги финансовым, медицинским и юридическим компаниям. Однажды меня вызвали для уборки офиса известного психоаналитика. Сперва я хотел отказаться: было неловко думать, что произойдет, если он узнает меня, но отказ был чреват увольнением. Я надел фирменную кепку с козырьком на размер больше, надеясь скрыть лицо. Мне не о чем было беспокоиться: люди, как правило, не способны отличить одного уборщика от другого, они не видят лица, но только логотип на рубашке или кепке. Он меня не узнал бы в любом случае, поскольку был занят с пациентом. Я мыл коридор, ведущий в его кабинет, думая о том, сумел бы я сам признать кого бы то ни было в сходных обстоятельствах, и тут раздался вопль — такой отчаянный и безнадежный, что, казалось, воздух почернел и сгустился. Дверь кабинета распахнулась, оттуда выскочил человек (лица я не успел разглядеть), крикнул что-то неразборчивое и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая через три ступеньки, даже не попытавшись воспользоваться лифтом.

Дверь кабинета оставалась открытой. Я осторожно туда заглянул и увидал бывшего коллегу, приятеля по конгрессам и соседа по журнальным публикациям в сумеречном состоянии, которое живо напомнило мне недавнее прошлое.

Его проблема была точь-в-точь похожа на мою собственную, хоть и казалась на первый взгляд почти безобидной. Как только пациент переступал порог его кабинета, у доктора начинался внутренний зуд, он терпел и крепился, но рано или поздно бросался на пациента с пластмассовой расческой, намереваясь причесать своего подопечного — любой ценой, вне зависимости от пола, возраста, социального положения и наличия шевелюры. Как-то раз он до крови расцарапал плешь одному театральному антрепренеру, и только обширные и разнообразные связи уберегли его от сокрушительного скандала.

Услышав мою историю, он предложил прямо сейчас, не сходя с места устроить сеанс психоанализа. Не знаю, как он почувствовал… как понял, что я — после всего пройденного — стал противоядием, убивающим собственную болезнь.

После первого же сеанса я получил предложение стать его аналитиком.

С тех пор только тем и занимаюсь, что анализирую аналитиков. Довольно скоро выяснилось, что я, увы, не был исключением из правил: все мы страдаем от подобного профессионального заболевания, и все до единого пытаемся скрыть свою слабость — различными способами и средствами, не всегда легальными и зачастую довольно опасными — как для нас самих, так и для всех окружающих.

Обычно, чтобы поправить положение, требуется тридцать-сорок сеансов. Я всегда начинаю с того, что прихожу на прием и рассказываю эту историю.

Увы, я не способен избавить вас от болезни. Точно так же, как сами вы не способны исцелить пациента — раз и навсегда, окончательно и бесповоротно. Тем не менее я могу сделать так, что вы привыкнете к своему недостатку, подчините его себе вместо того, чтобы самым унизительным образом подчиняться — ежедневно, ежечасно, ежесекундно. Самое главное — вы перестанете бояться. Безумие не выглядит опасным, коль скоро безумны все до единого.

Теперь я готов ответить на все ваши вопросы…

— Сколько я должен вам за сеанс, коллега?..

— Первый — всегда — бесплатно.

Татьяна Замировская

СОВПАДЕНИЕ, НЕ ИНАЧЕ

Марфа пришла в гости к Пингвиновым, села за стол, смотрит: у Пингвиновых тарелки такие же, как у нее, фарфоровые, с английскими замками.

— У меня дома такие же тарелки, — заметила Марфа, потому что почувствовала себя как-то странно, вспомнив, как Пингвиновы приходили к ней домой, ели из ее тарелок холодец и кричали: какой красивый замок, вот бы в нем жить! Хотя, может быть, это не они приходили?

Тогда Пингвинов-муж сказал:

— Может быть, ты думаешь, что мы украли твои тарелки? Отличная мысль! На самом деле мы пошли в магазин «Астроном» и купили там набор суповой, и тут английские замки изображены, и что?

— У меня тоже дома тарелки с английскими замками, и очень странно, что вам понадобились именно тарелки с замками, учитывая, что тарелок всяких всюду очень много, — сказала Марфа и подумала, что она вообще непонятно зачем это говорит. Но ее уже понесло, Марфа по гороскопу Овен, ей при рождении специально дали тихое прикроватное имя, чтобы ее не несло, но ее все равно иногда заносило.

Тогда Пингвинов-жена ей сказала:

— И что, теперь ни у кого дома не должно быть таких тарелок? Да это даже не коллекционный фарфор, когда тираж ничтожный, тут куча семей из таких суп хлебает, и что? А теперь ей этот суп как отравленный, будто они эти тарелки у нее из дома унесли, а у нее что, разве пропадали тарелки?

— Нет, не пропадали тарелки, — сказала Марфа и совсем расстроилась. — Я сегодня мыла посуду, все тарелки на месте, все хорошо. Просто странно, смотрите: вот у этой вот супницы тоже отбита ручка, причем с этой же стороны, и что теперь делать? Это совпадение, не иначе, но мне страшно!

Пингвинов-муж заметил, что такая концентрация на мелочах, как правило, не красит людей.

Потом Марфа, уже напрочь утопая в тошнотворных водах ужаса, сказала, что шотландский замок на большой салатнице у нее немного бракованный, там нарисовано как будто НЛО, и давайте сейчас проверим, у вас то же самое или нет, и Пингвиновы полезли в сервант, достали салатницу, и там тоже брак, как будто НЛО нарисовано, но немного иначе нарисовано, другой немного корабль, и иллюминаторов чуть-чуть больше.

— Я уже не буду это есть, спасибо большое, черт подери, — мрачно сказала Пингвинов-жена и вылила суп в окно, а потом и супницу туда выбросила. А потом и салатницу. Тут уже и муж подключился: расколотили весь сервиз.

Марфа почувствовала себя неуютно, попрощалась и поехала домой, испытывая чувство вины и неясный страх сойти с ума. Открыла посудный шкаф — а там гора битой посуды.

Это был один и тот же сервиз, вот в чем дело.

ДУРНОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ: ГОСТИ

Одна женщина, ее звали Софико, хотя у нее в роду не было грузин, как-то сидела дома и ждала мужа с охоты. И очень, очень нервничала: было из-за чего нервничать, во рту все было зелено и горько, как после пригоршни октябрьского, вымерзшего крыжовника, на ладонях с утра еще появились мягкие, сонные и абсолютно безболезненные волдыри, напоминающие жемчуг, но какой-то неполный, как если бы этот жемчуг приснился и не совсем целиком вышел из сна, явившись только оболочкой. Безболезненной, но неприятной, очень неприятной — берешь в руку чайник и чувствуешь, как он утопает в этой сонной жемчужной мякоти, а кости пальцев ломит отсутствием привычного фарфорового прикосновения. Муж ушел на охоту еще в пять утра, а с шести Софико начала видеть сны, в которых она разоряет чужие могилы и заливает получившиеся жирноватые ямы свежим молоком, которое тут же, прямо на кладбище, доит за деньги у какой-то коровы в красном платье, десять копеек за литр, очень дешево, бормочет корова, задирая подол, и Софико радуется, буквально за мелочь какую-то ямки доверху, всем будет тепло, хорошо, — успокаивается она только тогда, когда все кладбище вместо торчащих из земли каменных монументов превращается в ровные ряды сияющих и питательных молочных луж. Коты опять же могут приходить, понимает она во сне, молоко вот свежее, спасибо (корова опускает подол и говорит: я теперь могу идти, вы ведь уже все сделали, да?). Потом ей — во сне, разумеется, — становится как-то не по себе, и она идет за толкованиями этого сна к психологу, который тоже во сне назначает ей какие-то таблетки с названием «Вера», это то ли имя, то ли смысл жизни, но это вряд ли смысл, потому что от таблеток Софико начало тошнить, и она проснулась лицом в подушку.

И вся подушка в этих полупереваренных таблетках.

Какая уж тут вера, подумала она. Хотя не поверить было тяжело: некоторые таблетки были почти целехоньки. Видимо, она просто проглотила гораздо больше, чем нужно было, — вот и проснулась.

Помимо снов были еще кое-какие нехорошие приметы. Дочь Софико спустилась со второго этажа и сказала, что у нее какое-то прелюбопытное нервное расстройство: когда она смотрится в зеркало, не видит и не распознает своею лица, видит только большой кожистый кусок чего-то однородного — ни глаз, ни носа, ни рта.

— Ты выглядишь нормально, успокойся, — сказала Софико, но потом подумала: а где должна быть дочь? Разве она не уехала пять лет назад? Уехала. Нет никакой дочери.

— Нет тебя, — сказала она, — вот и не видишь ничего.

Дочь пожала плечами и ушла наверх. Да, ей теперь будет о чем подумать там, наверху.

Софико пошла в кухню, потрогала ладонью печь: молчит. Во сне печь говорила, причем очень нехорошие вещи.

Тут в дверь постучали, но не муж — Софико уже знала, что с мужем на охоте случилась трагедия, об этом ей подсказала мушиная лента, свисающая с потолка: мухи налипли на нее в форме слова «трагедия», как-то умудрились.

На пороге стояла маленькая девочка с пулевой раной в детском сердце. Сердце это самое, детское, не билось, кровь не ходила внутри девочки туда-сюда, поэтому цвета девочка была нехорошего, октябрьского, ну и ладно, на дворе же октябрь, подумала Софико.

— Дайте водички, — попросила девочка. — Пить хочется страшно. И зайти некуда — тут один только дом в округе.

Софико зачерпнула кружкой воды из ведра, отдала кружку девочке, отметив: оранжевая кружка с зайцем, больше потом из нее не пить, потому что девочка уже, наверное, заразная, пока ходила в таком виде по лесу, микроорганизмы в ней какие-нибудь, стопроцентно.

Девочка напилась, вытерла рукавом синие губы и сказала:

— Ну вот, а теперь я боюсь обратно идти, я тут у вас в кухне посижу, — и села за стол, и сидит.

Ну, если задуматься и как-то отвлечься, девочка как девочка.

Софико сидела за столом напротив девочки, старалась на нее не смотреть и курила. В дверь снова кто-то постучал, и снова не муж — уже по приходу девочки было ясно, что дела мужа плохи. (Софико сказала себе: вестник, она вестник, как только придет само известие, она исчезнет вместе со всей этой выпитой водой, и кружку может забирать, я ее все равно выброшу иначе.) На пороге стоял дедушка-пасечник с замерзшим осенним ульем вместо головы.

— Голова прострелена, напрочь причем, — объяснил он. — То есть разнесли все вообще. Поэтому я в маске, некоторым образом. У вас сигареты не найдется?

Дедушка-пасечник был жутко смущен, поэтому Софико позвала его в дом. Дедушка был чистый и аккуратный, с него не текло, не капало. Софико даже отдала ему свою сигарету, но дедушка ее не курил — просто держал в пальцах, стряхивал пепел на пол. Было заметно, что ему это нравится. Он сел за стол рядом с девочкой, девочка его не испугалась, да уж, подумала Софико, хорошо, что у дедушки глаза ульем прикрыты или их нет вообще, иначе он бы в обморок упал от вида этой девочки, хорошенькое дело.

— Будете чай? — предложила она гостям.

Гости молчали. Софико плеснула из ведра воды в чайник, поставила его на печь — будет гость, будет и чай.

В дверь снова постучали. Софико беспомощно посмотрела на дедушку-пасечника. Он словно что-то почувствовал — поднялся, сам открыл дверь. На пороге стоял медведь в военной форме с орденами, абсолютно мертвый, с аккуратной дырочкой между глаз.

— Честь имею, — поздоровался медведь. — Зашел на огонек. Вижу, люди сидят хорошие. Отчего бы не зайти. Заплутал старик. Огни вижу какие-то — а где город? Города нет. Служил тридцать лет, уже на пенсию надо — но не могу, как это так — на пенсию? Вот, отправили — я шел, шел, практически правильно, компас, карта — но куда попал и итоге? Это что за населенный пункт, например? Лучше бы на границу послали, честное слово. Помогите, пожалуйста. В данном случае необходимы мелкие предметы из стекла, толченый фарфор тоже подойдет.

Софико взяла из рук девочки чашку («Допила?» — тихо спросила, вынимая ее из рук, девочка кивнула: допила, конечно) и уронила ее в эмалированную кастрюлю. Чашка разбилась. Софико протянула кастрюлю медведю.

— Спасибо, хозяйка, — закивал медведь, аккуратно вкладывая себе в пасть осколки. — Колотый фарфор, стекло — все нормально, все годится. Просто голова болит очень.

Он указал на дырочку во лбу.

— Болит голова и болит. Уже сил практически нет, надо избавиться как-то. Ты не бойся, хозяйка, когда уж начнет действовать, я выйду, туда выйду — в лес, допустим.

Закипела вода, Софико заварила чай, разлила его по граненым стаканам, поставила перед гостями. Ее предчувствия начинали сбываться: девочка вскарабкалась мертвому медведю на колени (хотя где у медведя должны быть колени, вот вопрос) и начала засыпать, старичок-пасечник макал в чай пальцы и хихикал. Практически идиллия.

Вдруг в дверь снова постучали.

Софико аккуратно приоткрыла дверь — а там ее муж, Юрий Васильевич Головлин, живой и невредимый, все у него хорошо — розовощекий, с нагретым, жестким ружьем за спиной, ухмыляется, разводит руками: прости, красавица, дурака — задержался на охоте! Ну, всякое бывает. Где только люди не задерживаются.

Муж зашел в дом, увидел гостей и говорит:

— Это ты, Софико, хорошо и правильно сделала: я на своей охоте в этот раз очень важных гостей застрелил и испугался, что из-за них у меня проблемы начнутся. Мне даже сказали — все, домой теперь не пустят. Я уже и не верил, что вернусь. Но видишь, ты этих гостей в дом впустила, все просьбы их выполнила, чаем напоила — мне об этом сказали, поблагодарили да и отпустили: иди, мол, не держим зла на тебя, все в порядке. Да и гости уже не злятся — все-таки серьезные люди, не мелочь какая-то, не утка, не вальдшнеп, нормальные порядочные личности, правда?

Девочка, старичок-пасечник и медведь дружно закивали.

— А что было бы, если бы я не впустила гостей? — спросила Софико, смутно о чем-то догадываясь.

— Ну, я бы сам стал такой же гость, — объяснил муж, — ходил бы так по чужим хатам, где муж на охоте начудил чего-нибудь. Сидел бы, чаи гонял. Но к тебе бы не заходил: нельзя. Так бы и мучился постоянно.

— Не постоянно! — сказал медведь. — Если толченого стекла нажраться, так и недолго совсем. Ну, я пошел. Будьте здоровы.

Похлопал мужа по плечу да и вышел.

Девочка и дедушка-пасечник тоже собрались идти: поблагодарили Софико за чай, тоже похлопали мужа по плечу — мол, мы не обижаемся, всякое бывает, любой человек имеет право на ошибку, потому что за его спиной всегда стоит другой, близкий и родной ему человек, который права на ошибку не имеет.

Софико такого права не имела, поэтому поступила правильно: если кто-то просит о помощи, его надо впустить в дом и эту помощь оказать. Хотя она почему-то считала, что вопрос не в этике и не в сострадании — просто надо всегда прислушиваться к самым черным, самым негативным и чудовищным своим предчувствиям. «Все приметы сбывались. Поэтому я так себя и повела», — говорила она себе.

И это была чистейшая ложь. Но ложь в некоторых ситуациях, оказывается, прощается — что тут такого, ну ложь и ложь, не важно, в общем.

Елена Касьян

ОКНА НАПРОТИВ

Обычный будний день обычной женщины. Такой же день, как вчера, такой же, как завтра.

Она шла мимо витрин, поглядывая на свое отражение, старалась не сутулиться и ступать грациознее. Потом забывала, опускала плечи, между бровей появлялась глубокая морщинка, а в душе ныла какая-то заноза. Впрочем, все ведь хорошо. Нормально все…

Ночью приснилось, что кто-то положил ей на грудь каменную плиту. Плита была тяжелая и большая, давила на ребра и не давала подняться.

Ей редко снились кошмары. Да и вообще, с тех пор как кончилось детство, снов почти не было. А если и были, то сразу забывались. Бабушка когда-то говорила: «Если сны блеклые, значит, жизнь яркая!» (Ах, бабушка, если бы все было так, как в твоих сказках да прибаутках!)

Плита давила на грудь, женщина стала задыхаться и проснулась от собственного кашля. Лежащий рядом мужчина не шевельнулся. Только кошка, спавшая в ногах, подняла голову и внимательно посмотрела из темноты.

Женщина села на кровати, еще не совсем понимая, где находится, и приложила ладонь к груди — сердце билось часто-часто. Она нащупала ногой тапочки и пошлепала на кухню. Кошка вздохнула, потянулась и побрела за ней…

Воды в кране не было. Она налила в чайник ту, что осталась в пластиковой бутылке, и поставила на огонь. Включила настольную лампу, села у стола и вдруг вспомнила, как это бывало в детстве.

* * *

Лежишь в кровати, укрытая по самые глаза, а луна светит в щель между гардинами. Одежда на стуле обретает какие-то жуткие очертания. А тебе лет шесть, и бабушка в кухне еще суетится, и радио там играет, и свет горит… но через целый коридор от тебя. А у тебя тут темно и страшно. И за шкафом, прямо у дверного косяка, как будто стоит кто-то.

— Бабуля, бабуль! — зовешь тихонько. — Ты скоро?

А она не слышит, далеко. Почти за тридевять земель.

И ты садишься в постели, все еще укутанная в одеяло, всматриваешься в темноту за шкафом, а ноги спустить страшно. Долго собираешься с духом, настраиваешься, а потом — р-раз! — одним рывком к двери. А там уже свет сочится и музыку слышно. Выходишь в кухню, щуришься, лохматая вся, жалостная, босыми ногами на кафеле переминаешься…

— Ой, батюшки! — всплеснет бабушка руками. — Чего же это ты?

— Ба, а ты скоро? — и всхлипнешь картинно. — А то не засыпается…

— Скоро, деточка, совсем уже скоро, — и обнимет тебя.

А руки у бабушки сухие и теплые. Уткнешься носом в фартук, а он пахнет пирогами, парным молоком, хозяйственным мылом, корицей…

А тебя уже ведут в комнату, в кровать укладывают, укрывают заботливо.

— А что это там за шкафом, ба?

— А ничего там нет, милая, это тень от шторы ложится. Никак боишься?

Бабушка присаживается рядом и начинает тихонько петь и гладит тебя по голове. И вот уже по комнате начинают плясать искорки, и то там, то сям вспыхивают золотые мотыльки, и ты хочешь рассмотреть, увидеть и почти слышишь мягкий шелест крыльев… и уже вот-вот!.. Но ватные веки смыкаются, ты медленно тонешь в густом тумане, медовом, теплом, кисельном, карусельном…

— Ба, ты тут? — только и успеваешь вымолвить.

* * *

Женщина встала, достала из заначки сигарету и стала мять ее в пальцах (бросила курить, да, почти бросила! но отчего-то держала полпачки на полке, за банкой с крахмалом).

— Опять?

Она вздрогнула от неожиданности и обвела взглядом кухню.

— Опять, говорю, куришь? — Кошка на подоконнике недовольно повела плечом.

— Ну, просто очень захотелось, — стала оправдываться женщина. — Это в последний раз!

Она затянулась, подошла к окну, открыла форточку. Кошка фыркнула и медленно перетекла с подоконника на табуретку.

В доме напротив горел свет в окне четвертого этажа. Кто-то стоял на балконе. «Курит, — подумала она, — мужчина или женщина?» С такого расстояния было не разобрать. «Мужчина, — решила она, — пусть будет мужчина. Конечно, кому там еще быть?»

Мужчина не уходил. С балкона полетел оранжевый огонек и погас, не долетев до земли. Ей показалось, что мужчина кивнул головой и улыбнулся. Она была почти уверена. Женщине стало как-то неловко, и она спряталась за занавеску.

— Думаешь, тебя не видно? — хмыкнула кошка. — Странные вы, люди…

— Ну неудобно же. Вроде как подглядываю.

— Да ладно, подумаешь. Это же наша кухня, наше окно. Куда хотим, туда и смотрим! — сказала кошка и стала старательно вылизывать заднюю лапу.

Вскипел чайник. Женщина сняла его с огня и сразу вернулась к окну. На балконе уже никого не было. Чаю больше не хотелось. Она еще немножко постояла, пока в окнах напротив не погас свет, и пошла в спальню. Кошка вздохнула, спрыгнула на пол и, покачиваясь, побрела за хозяйкой.

* * *

День пролетел за какими-то заботами: суета-суета, работа, проблемы, приятельницы, звонки, покупки, готовка, стирка…

Сегодня ее мучила бессонница. Долго ворочалась в постели, долго смотрела в потолок, мысли наползали одна на другую. Женщина тихонько тронула спящего рядом мужчину за плечо. Тот засопел и повернулся к стенке. Женщина встала, прошла на кухню и сразу потянулась к полке за сигаретой.

— Никому нельзя верить! — сказала кошка в спину. — Никто не держит слова. Ну и как с вами жить?

— Ну мы же как-то живем друг с другом. — Женщина чиркнула спичкой.

— Да видела я, как вы живете…

Женщина подошла к окну и замерла. На балконе напротив курил вчерашний мужчина. Он кивнул ей, как старой знакомой. Она кивнула в ответ и отчего-то смутилась. (Какие глупости! Веду себя как девчонка!)

При всем желании рассмотреть лицо мужчины было невозможно — далеко. «У него карие глаза», — решила она. И даже повторила вслух.

Кошка свернулась калачиком на табуретке, но тут подняла голову и удивленно посмотрела на хозяйку:

— Это имеет значение?

— Тебе не понять. Для людей все имеет значение.

— Куда уж мне! — обиделась кошка. — Зато вы, люди, все понимаете! Поэтому все как один живете дружно и счастливо.

— Я бы на твоем месте не лезла не в свое дело!

Кошка демонстративно потянулась, потом выгнула спину, спрыгнула с табуретки и пошла к двери. Но в последний момент передумала, села возле холодильника и посмотрела на хозяйку. Та водила пальцем по стеклу, выписывая невидимые буквы.

Мужчина на балконе снова кивнул ей головой и поднял руку. Если улыбку она могла и придумать, то этот жест иначе расценить невозможно. Она помахала рукой в ответ, улыбнулась и снова засмущалась.

Они выкурили еще по сигарете. Несколько раз обменялись кивками (или им показалось). Потом мужчина сложил вместе ладошки и прислонил к щеке — так делают маленькие дети, когда их укладывают в кроватку. «Спать», — догадалась она.

Женщина подхватила кошку, поцеловала ее в нос и покружилась по кухне.

— Ну все, все! — примирительно заурчала кошка. — Сейчас еще уронишь! Пошли уже.

* * *

Она проснулась, когда рядом никого не было. Кошка умывалась на подоконнике. В окно светило солнце. Женщина всегда просыпалась позже всех. На кухне ей оставили чашку остывшего кофе и бутерброд.

На холодильнике висела записка: «Заплати за квартиру, я задержусь на совещании. Позвоню с работы. Целую!»

Она подошла к окну. Балкон в доме напротив был пуст. Она постояла минутку в нерешительности и засобиралась.

— Я просто схожу туда. Просто так. Скажу, например, спасибо за компанию. Или еще что-нибудь скажу. Или спрошу, есть ли у них вода в кране?..

Кошка потерлась о ноги.

— И не отговаривай меня! — сказала женщина. — Я просто схожу, а что такого?

Она шла через двор, глядя вверх, на балкон напротив. Сердце стучало в волнении. Она мысленно высчитывала квартиру на лестничной площадке четвертого этажа.

Навстречу ей через двор шла женщина. Шла не глядя под ноги и рассеянно улыбалась, рассматривая окна напротив.

Что-то очень знакомое было в ее силуэте.

ТЕТУШКА МО

— Почему же она не плачет? — волнуется тетушка Мо. — Это же ненормально. Младенцам положено плакать!

Она разглядывает маленькое розовое личико, откинув кружевной уголок конверта.

— А вот и нет! Мама говорит, что я совсем не плакала. Ну вот ни капельки! А только всегда молчала и улыбалась! — В доказательство Кора широко улыбается, показывая мелкие смешные зубы и прелестную ямочку на левой щеке.

Такая же ямочка есть у ее матери. Тетушка Мо говорит, что это поцелуй ангела.