Кофейная книга
Составитель Макс Фрай
Иллюстрации Людмилы Милько
Марусе Вуль, которая уговорила меня составить сборник рассказов про кофе. И правильно сделала.
Марина Богданова,
Оксана Санжарова
Кофейная кантата
Утро
Хорошо, когда утро в девять. Нет, в десять еще прекрасней, а в одиннадцать — уже разврат. К разврату кофе должно подавать в постель, на таком деревянном подносике, и чтобы кофейник и сливочник серебряные, а чашечка прозрачного фарфора, а в сухарнице под салфеточкой нечто благоуханное, похрустывающее и пышное, присыпанное корицей и ванильным сахаром. «Не желаете ли кофию, душечка?» — «С удовольствием, любезный друг мой!» И никакого тебе «кофе — черная смерть, сливки — белая, сахар — сладкая и ис-ка-жа-ю-щая вкус!» Это надо подсказать Николь: «Смерть, искажающая вкус», — чем не название для детектива? Так что лучше в девять и не в постель. Зато никто не предлагает мерзкий зеленый чай и тошнотворные финики. Поздравляю, душечка, мы снова без любовничка.
Лиза вытащила ноги из-под одеяла — и не кривые, и не хромые, и вообще изумительно прекрасные ножки в поперечно-полосатых махровых носочках — и зарядки ради пропрыгала в кухню, кокетливо помахивая подолом спальной футболки и распевая: «Мой папаша запрещал, чтоб я польку танцевала». На середине кухни, взбрыкнув ножкой в потолок, она окончательно поняла, что коль и заводить мужа, то лишь такого, который позволил бы пить кофе вволю. А лучше бы и сам варил. Впрочем, нет. Пускай лучше не вмешивается, и сами сварим. Све-же-смо-ло-то-го. Что нашей душеньке угодно? Кисельку или водицы? Пожалуй, что водицы? Из колодца или из болотца? А не угадали — из-под крана. А кофей в это время суток желаете из Аравии или из Бразилии? Кофей мы, друзья мои, предпочтем из осиного гнезда, да-да-да! И не говорите, что высокоэкологичный бывший любовник — это нерентабельно. Вы знаете, в какой моде сейчас вазы из бумаги ручной работы? Не знаете — то-то же. А у нас-то круче. Бедные осы, жевали-жевали, плевали-плевали, лепили-лепили, а всё для того, чтобы у Лизочки кофеек не задохся в дурацкой жестянке. А в чем мы наш кофеечек сварим? В медной турочке, глиняной корчажечке или в антикварном кофейничке польского серебра забытой фирмы «Кристобель»? А и нет у нас времени на кофейничек, только на турку. Воды под ободок, четыре ложечки без горки, имбирь на кончике ножа и кардамону два зерна. А на блюдечко мы положим пирожное от добрых кришнаитов — сплошной вред и нездоровье: сливочное масло, вареная сгущенка, — кушай, дорогая, и ни в чем себе не отказывай.
Что может сниться прелестной барышне, брошенной неверным другом, засыпающей в слезах и печали в одинокой постели? Кто-то большой и важный, в пудреном парике, в табачном камзоле и с бородавкой на носу. И какая-то музыка, как будто строгий папенька бранится под клавесин и скрипки. И никаких неверных друзей. Нам, знаете ли, недосуг. Недосуг, недосук и не до кобелей, как сказала бы Николь. У нас забот полон рот — как бы кофе не упустить, и на службу не опоздать, и полосатые носочки кофием не облить! На стене, в пятне развеселого утреннего солнца, кивает обиженному кофейнику на полке опрятная Шоколадница, плывущая по итальянскому кафелю в крошечных туфельках, еле видных из-под гремящего крахмального передника. Гигантскую переводную картинку принесла Николь вечером скверного дня. Утром Лизочка проснулась двадцатипятилетней, днем обнаружила себя брошенной, а к вечеру успела трижды поплакать и дважды поспать. Подруга пришла, как обычно, без звонка и с порога поприветствовала именинницу стихами: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце село, да и сам я этим летом жду посадки и расстрела». А после вручила два коричневых пакетика с кофе, какой-то диск, надписанный маркером, и огромный прозрачный файл с мутной картинкой внутри. Взяла за руку, отвела на кухню, сварила кофе из дареного пакетика (чуть замусорив чистенький Лизочкин стол и несколько залив сверкающую плиту), назвала Диму инфантильным убийцей огурцов, непонятно сказала: «Не плачь, квакуха, с получки купим новый тазик, и все болото будет наше», — и тут же попросила тазик. С теплой водой.
Вместо тазика картинку отмачивали в гигантской прабабкиной селедочнице на чету осетров, ни в одно Лизино блюдце такая не поместилась. Зато когда верхняя бумажка сползла, как пленочка, как кокон, Николь сказала: «Ну да, не кофейница, а шоколадница, девочка-шоколадница. Зато тебе теперь всегда будет с кем поговорить». Поговоришь с ней, как же, когда она такая аккуратненькая и так старательно несет свой подносик. Лиза выпрямляет спину, ставит кофе и стакан с водой на тарелку и мелкими шажочками семенит по кухне к столу. «Ваш кофе, сударыня!» — «Спасибо, Лизхен, и можете быть свободны». Ах! Ну вот и облила новые носочки!
Кофе выпит, пирожное подъедено. Чашка, блюдце, стакан, ложечка и турка вымыты. Стол и плита сияют. Постель заправлена, носочки отправились в стирку. Волосы причесаны, полосатые чулочки — шоколад-капучино-сливки и повторить — туго натянуты, юбка выглажена, блузка безупречна. «До свиданья, дом, милый дом», — говорит Лизочка, стоя у зеркала. И, глядя в зеркало, грозит пальцем: разговоры с неодушевленными предметами — верный признак шизофреников и старых дев, подумай об этом, пока меня нет.
Лавка
Работа возле дома — это счастье. Один внутренний дворик, арка, второй, перебежать через дорогу — и вот, пожалуйста, — кованый козырек над зеленой дверью, вывеска, обдуманно ржавая и искусно помятая, как выражается Инна Феликсовна, «с прелестью патины». Затейливыми буквами, тусклым золотом выведено: «Старье и хлам». То же самое и на медной табличке на двери, а ниже — мелко: «Вам, конечно, сюда не надо?» Еще как надо, и именно сюда! Лизочка спускается на две ступеньки, на ходу достает из сумки ключи. Длинный ригель в первую, открыть, пока нащупывает второй ключ, над головой щелкнуло, включилась сигнализация. Теперь скорее, замок сварной решетки, потом внутренней двери, обитой кожей. Щелк… щелк… Через полторы минуты в милиции решат, что к нам лезут воры. Слева от входа откинуть панельку: звездочка, первые четыре цифры телефона (Елизавета Александровна, надеюсь, вы понимаете, что для кода надо выбирать числа, не связанные с вами лично?), единичка. Вуаля! Ах, какой вы, Лизочка, гениальный взломщик! Сигнализация над головой разочарованно выключается. Сегодня утром свидания с милицейским нарядом не будет.
Из плюшевого домика бесшумней кобры выскальзывает Королева Абиссинии. Страшная, как горгулья, скелетина с огромными ушами жмурится и демонстративно зевает Лизе в лицо, показывая страшные клыки и ребристое черное нёбо. Это тебе, Золушка, первое задание: накормить чудовище. Под пристальным нефритовым взглядом Лизочка вытряхивает в миску пакетик «обеда с кроликом». Теперь отвязать колокольчик у двери — пусть встречает посетителей, — включить кассу и поискать записку от злой мачехи, по совместительству крестной феи. Ну вот, пожалуйста, — из гроссбуха торчит длинный листок:
Милая Лиза!
1. Намекаю, что фарфор хорош, когда чист, а фаянс нехорош всегда.
2. «Общепит» у Ани не брать! (Умоляю!!! Будет плакать — не сдавайтесь!!!)
3. В сомнительных случаях сверяйте посудные клейма по справочнику, справочник в бюро за клоуном.
Вчера Лизочка лично убирала книгу и может поклясться — никакой записки не было. Наверное, это Королева Абиссинии в ночи ловит огромными вибриссами хозяйкины мысли и покрывает четвертушку листа размашистым почерком Инны Феликсовны.
Инна Феликсовна обворожительна. Когда она смотрит на Лизочку и протяжно говорит: «Детка, а вы кушали сегодня хоть что-то, кроме кофе? Хотите сладкого?» — Лизочка замирает и трепещет. Так в далеком детстве она замирала в Мариинке, когда беззвучно ползли в разные стороны тяжелые складки занавеса, а на сцене оказывался прекрасный и сладкий замок, точь-в-точь как из книжки про Золушку. Сидя в пыльном бархатном кресле, аккуратно снимая фольгу с маленькой шоколадки, Лизочка ждет, когда же Инна Феликсовна пристроит сигарету в длинный мундштук и начнет монолог. Мундштуки и монологи — ее страсть. Инна Феликсовна не разговаривает как все люди. Она искрится и блистает, а ты знай подавай реплики и обмирай от восторга.
Вот тебе, Золушка, и вторая работа: моем фарфор, фарфор лишь тогда хорош, когда чист. И ведь не поспоришь. Поэтому, милочка, — тазик, стружка детского мыла (что вы, детка! «Фейри» сожрет всю позолоту подчистую! Только нежное детское мыло!), губочка, тряпочка и стул абрамцевского модерна. И ничего, что стулу сто лет, — очень он даже крепкий. Аккуратно снимаем с буфета всех наших Коньков-Горбунков, Медной горы Хозяек и балерин с подклеенными ножками. Подтаскивая стул к буфету, Лизочка мельком глянула на записку. Стоп-стоп-стоп. Какой такой четвертый пункт?
Вот он, четвертый пункт. Неумолим и неотменим:
4. Совсем забыла! Сегодня собирался зайти Валентин Петрович, покажите ему, дружочек мой, все интересное за последние две недели.
Все, пропало утро. Валентин Петрович представителен, надушен, галантен, остроумен и даже — ах! — жовиален. Лизочке он внушал глубочайшее отвращение.
Поводов к ненависти Валентин Петрович не давал ни малейших. Никто и никогда не осыпал Лизочку изысканными комплиментами так часто, как он. И все же ни от чьих комплиментов не хотелось потом отмываться с хозяйственным мылом.
Разговаривая с ним, Лизочка все время ощущает себя провинциальной барышней на первом балу — и тошен кавалер, и отказать невозможно, так что приседай, кивай пудреной головкой, руки округляй жеманно и держи улыбку такую — намеком. Даже не уголками губ, а только напряжением в уголках — одним словом, джиокондовскую.
Звякает колокольчик, и по лесенке в подвал спускается пара прекрасных замшевых туфель, безупречно отглаженные летние брюки, пиджак на два тона темнее, белая рубашка голландского полотна, в руке шляпа бежевого фетра, сомнений нет, Валентин Петрович. Вот было же вспоминать! Чтоб ты ногу подвернул, старый черт!
Каждый раз Лизочка изумляется, обнаружив свою руку в его сухих пальцах. Валентин Петрович мимолетно щекочет усами Лизину лапку и с усмешкой отпускает жертву на волю. Однажды она таки обтерла руку о юбку, но больше такого себе не позволяет. А жаль.
— Ну-с, Лизочек, с каждым днем вы все милее! Как вам это удается? А что новенького у вас для старика? Припасли что-нибудь? Ну что же вы, а я так надеялся!
Увы, все то же, что и в прошлый раз, ничего больше не приносили, разве что посуду. Нет, серебра нет. Только кузнецовский фарфор, но вы же не любите…
Валентин Петрович в шутливом ужасе машет рукой — избави бог от кузнецовского фарфора, это для пролетариев XIX века!
Лизочка как раз купает в тазике обиженную кузнецовскую супницу для пролетариев. Валентин Петрович не унимается:
— Лизочка, вам уже говорили, что вы — существо вне времени?
А ты ополаскивай супницу и улыбайся загадочно.
— Эти хулиганские чулки выглядят так по-детски. Вам никогда не приходилось примерять кринолин? Хотя бы маскарадный?
А ты улыбайся, вытирай насухо антиквариат и отвечай эдак небрежно, будто у тебя полшкафа кринолинов:
— Голубой или розовый?
И что, поможет? Нет, не поможет. Потому что он тут же обрадовано нахмурится:
— Елизавета Александровна, ужель вы обо мне так плохо думаете? Голубой, розовый — это для фарфоровых пастушек. Полагаю, палевая тафта. И даже, знаете ли, не кринолин, не люблю я этой чрезмерности. Небольшие фижмы. Исключительно чтобы подчеркнуть талию и создать пикантную загадку ниже. Серебристо-стальной атлас тоже будет неплох.
— А кофейный? — спрашивает простушка Лизочка.
— Помилуй боже, нет. Этот цвет вас старит. И напиток, если мне будет позволено высказать мнение, тоже не для юных дам. Цветочный чай, Елизавета Александровна. Может быть, зеленый. В крайнем случае, некрепкий черный с молоком. Ну, извольте видеть сами! — (Тут Лизочка, все еще сжимающая в руках несчастную супницу, оказывается развернута к четырехметровой высоты зеркалу). — Вам элементарно не идет коффэ.
От позорного бегства в слезах Лизочку спасает волшебный прием: «вообрази себе Николь». Будь тут Николь, в любимом полосатом свитере по колено, она бы царственно закинула голову, прикрыла глаза, дожидаясь конца тирады. А потом, поправив на носу воображаемое пенсне, изрекла бы, картаво и величественно: «Обосъ\'аться!»
Валентин Петрович был несколько скандализирован, когда девчонка прыснула ему прямо в лицо, поспешно, впрочем, извинившись.
— Ну-с, Лизавета Александровна, на нет и суда нет, коли позволите, загляну к вам позже. Если будет серебрецо, не сочтите за труд отложить. Я вам телефонизирую.
И, отвесив глубокий поклон, Валентин Петрович покидает подвал.
Лизочка, водрузив наконец супницу на полку, тянется за дырявой кружкой «напейся — не облейся», типичный образец юмора пролетариев XIX века. Раньше там стояла собака немецкого фарфора.
Однажды рядом с тобой оказывается вещь, которая сладко и неуловимо навевает что-то такое. Как будто тебя окликнули из тумана, как будто давным-давно вы были знакомы. Возможно, именно из-за радости узнавания и ходят по комиссионкам и антикварным лавкам чудаки вроде Валентина Петровича. Он же не виноват, что Лизочку от него подташнивает. И Лизочка не виновата. Может быть, ради этих голосов из тумана она и пошла работать к Инне Феликсовне, неразумно распорядившись своей молодостью и талантом, которого, кстати, и нету.
Ноты
Впрочем, один талант все же есть, даже не талант, способность. В детстве Лизочку считали одаренным ребенком, и потому бабушка водила ее в изостудию, и на фигурное катание, и даже в детский английский театр, но нигде не задерживались подолгу. На сцене Лизочка робела и теряла голос, хотя вне сцены носилась и визжала на редкость пронзительно. Изостудия быстро наскучила, а синяки на коленках и ягодицах у будущей фигуристки вызвали у бабушки ужас: «Бьют вас там, что ли?!» Дольше всего Лизочку мучили игрой на фортепиано. «Кисонька! Мягкой лапкой бьем по клавишам! Мягкой ла-а-апкой!» Клавиши были тяжелые, накладки слоновой кости, бронзовые подсвечники отражались в полированной черной деке. Бабушкина подружка Анна Фридриховна, «ставившая руку» Женечке и Лешику, ходила к ним дважды в неделю, вечная и неизменная, как этюды Черни. Женечка вырос и стал лауреатом какого-то конкурса молодых дарований, Лешик шлет любимому преподавателю трогательные открытки из Нью-Йорка, прочая череда воспитанников растворилась в тумане времен. «Круглая лапка, Лизочка, кру-углая! Мягко, но твердо!» Они даже успели разобрать три менуэта и сарабанду Корелли, но тут Анна Фридриховна Валуева, урожденная Зибельтау, уехала в Германию, доживать свой век на родине обожаемого Генделя и Баха.
При звуках фортепиано до сих пор вспоминался запах «Серебристого ландыша» и черная вышитая брошка среди белого кружевного жабо. Анне Фридриховне наверняка бы понравилась большая нотная тетрадь, появившаяся однажды в «Старье и хламе», хотя название лавочки она бы не одобрила.
Однажды, под католическое Рождество, мрачная и несчастная Лизочка прибрела на работу, похлюпывая мокрыми сапожками, пару раз едва не хлопнувшись в лужу. Инна Феликсовна отсутствовала, в такие погоды у нее разыгрывалась мигрень и инфлюэнца. На царском столике (а-ля Буль, цвета красного леденца, латунь и черепаховый панцирь, отличная реставраторская работа), на дешевенькой подставке для книг, какая у Лизочки была в первом классе, высился нотный альбум, сияя настоящим немецким рождественским сентиментальным великолепием. «Нотная тетрадь Анны Магдалены Бах. Часть 2», с золотыми виньетками на матерчатом огромном переплете, с благонравными детками за клавиром. Потертый репринт, точная копия с альбома XVIII века, а теперь и сам этот репринт стал антикварной ценностью. Роскошный подарок, из тех, что маменьки вручают, умиляясь, а дети принимают, внутренне содрогнувшись от тоскливого отвращения. Елочка сияла в зале, и ни в коем случае не всхлипывать от разочарования, хорошие девочки радостно благодарят и целуют ручку мамочке, а потом садятся на высокую табуреточку и играют прямо с листа миленькую пьеску, почти без помарок. Сколько маленьких мучеников по всему свету проклинали эту глупую курицу, Анну Магдалену? И раз-два-три, и раз-два-три, круглая лапка, деточка, мяаагкой лапкой по клавишам! Ритмичнее, дружочек мой! Лизочка так и впилась глазами в раззолоченное орудие пытки. У Анны Фридриховны была тонкая коричнево-розоватая тетрадка, исчирканная карандшиком, с расставленными номерами пальчиков над самыми трудными пассажами. Целых 12 пьес, ну и гадина же ты, Иоганн Себастьян, нашел чем порадовать молодую жену! Но как бы вздохнула и всплеснула руками пожилая девица Зибельтау, если бы Санта-Клаус подложил ей под елочку такую… раритетную вещь.
И как-то ненавязчиво к концу рабочего дня Лизочка даже почти решилась выкупить альбом, ну и что, что только вторая часть. И потом, когда-нибудь, сидя в кухне, кричать через стенку: «Я все слышу, Масик, ну-ка снова с пятого такта!» А из комнаты недовольное: «Ну маааам, ну я уже три раза начинаю с пятого!» Потому что детей надо учить музыке по золотым старинным нотам, чтобы развивать в них чувство прекрасного. И за ногу привязывать к роялю, да. Шелковой голубенькой ленточкой, под щиколоткой, прямо поверх чулка, и туго-претуго, маменька никогда не умела рассчитывать силы. Тройным морским узлом на бантик.
Через четыре дня булевский столик стоял, сиротливо блистая черепаховыми вишенками и мотыльками. Сказочные ноты упорхнули так же беззвучно, как и появились.
Собака
Перемывая старинную посуду («внутри, снаружи и донышко не забудь»), Лизочка нет-нет да поглядывает на Ту Самую полку. На ту, куда сослан керамический плебс, где немецкие кружки с серебряными и бронзовыми крышечками, и кружки-затеи, и кружка с ручкой-чертом, в которой стоит букет из растрепанных перьевых роз. Такую розу (бледно-палевую) Лизочка честно выкупила за 30 рублей — нет удобнее метелки для пыли. Собаку принесла старушка из соседнего дома — сухонькая старушка, в синем бархатном пальто и шляпке весной и осенью, вытертой лисе зимой и белом полотняном плаще летом, — за год Лизочка изучила весь ее гардероб. Она приходила раз, а то и два в месяц, принося китайскую шкатулочку с секретом, связку пуговиц филигранной работы, деревянную шпильку с цветком. Сердцевина цветка — крошечная линза, в которой («Чудо враждебной техники!» — весело воскликнула Инна Феликсовна) белые домики на фоне гор и надпись: «С любовью из Юнгфрау».
Собаку Нина Дмитриевна принесла зимой. Улыбнулась, сказала виновато: «Не знаю, возьмете ли», — и начала медленно разворачивать платок. Сначала показалась что-то коричневое, потом светлое, потом — р-раз — и вот она стоит молочно-белая в каштановых пятнах, замершая в стойке «чую дичь». Отчего-то Лизочка, не знакомая близко ни с одной охотничьей собакой, кроме дряхлого ирландского сеттера Джоя, сразу поняла, что означает эта приподнятая лапа. Знакомой синеватой зеленью блеснул ошейник-ленточка с облезлой золотой пряжкой. Под лапами на белой лужайке розочки, две аленькие и одна желтенькая, зеленые листья еле выступают из-под глазури, а цветочки свернуты из тончайших фарфоровых ноготков. В детстве так хотелось отломить одну и приколоть на платье кукле. Но сперва Лизочка, зажмурившись, провела пальцем по гладкой собачьей спине и знакомо запнулась на трещине, у самой попы хвостик был отбит и бережно приклеен снова. Уже потом она разглядела и сколотый кусочек лужайки, и сеть сероватых трещинок, покрывавших всю фигурку призрачной паутиной. «Фарфоровая собака… Два меча… ага… Примерно восемнадцатого века, мейсенский фарфор, в приличной сохранности», — безжалостно констатировала Инна Феликсовна следующим утром, после чего лично позвонила владелице и после пятнадцатиминутной светской беседы отправила Лизочку отнести конверт: «…вход под арку, налево первая парадная, квартира тридцать семь, три звонка, Нина Дмитриевна, не перепутай, и кстати, детка, поинтересуйся ненавязчиво: это был единственный фарфор?»
Дипломатически подводить разговор к фарфору Лизочке не пришлось. Домашняя Нина Дмитриевна — в халате вытертого синего бархата — сама показала ей мейсенского пастушка с собачкой (у мальчика отбит локоть, белый песик свернулся клубком), а в пару к нему нежнейшую пастушку, тоже отмеченную двумя взмахами синих мечей. На этом сокровища не иссякли, и из глубины орехового буфета были извлечены алебастровый флакончик для ароматического уксуса, узенькое горлышко властно обнимает грудастая нимфа («это, Лизочка, бельгийская работа…»), и театральная сумочка, расшитая переливчатым стеклярусом. Старушка суетливо отряхивала полки от невидимой пыли, смущенно хлопотала и порывалась напоить Лизочку чаем или кофейком. Есть хороший, растворимый. Лизочка пискнула «лучше чай, спасибо», но Нина Дмитриевна упросила девочку не скромничать, кофе у нее еще целая баночка. В чреве роскошного буфета ютились макароны, стеклянные банки с крупой, рижские красной жести коробки для бакалеи и ветхий букетик лаврушки. На нижней полке красовались парадные чашки кобальт с золотой сеточкой, матово сверкнула серебряная сахарница и солоночка на смешных гнутых ножках. «Сахар, знаете, я на кухне не держу, раньше так дружно жили, такие соседи были хорошие, а теперь все прячу, Лизочка, самой стыдно!» Лизочка глотала сладковатую бурую жидкость и сочувственно кивала. «Ой, не спросила, а может, вы с молочком?» И, не дожидаясь ответа, метнулась к холодильнику, старой рычащей «Бирюсе». «Какая она милая! — подумала Лизочка. — И как…» В сухонькой старушечьей лапке, холодный и пузатенький, к Лизочке плыл серебряный сливочник, который она знала, как знала фарфоровую собачку. До последней мелочи, до смешного завитка, до белой каемочки отстоявшихся скудных сливок. Когда сливочник утвердился на кружевной салфетке, Лизочка медленно, как во сне, развернула его другим боком. Гравировка «С Любовию. Паульхен» была там, где ей положено быть. Нина Дмитриевна налила Лизочке молока, улыбнулась и погладила готические буквы.
— Да, это очень сентиментальная вещь. По-немецки сентиментальная, сейчас такое не принято, смешно даже как-то. Знаете, так и не смогла с ним расстаться, даже когда очень были деньги нужны. Сниму с полки, покручу — и обратно ставлю, без него и дом не дом.
Нину Дмитриевну Лизочка в последний раз видела в марте, и вот уж какую неделю внучатая племянница покойной, бойкая девица из Гатчины, коробками тащит в лавку ненужное наследство, а все не кончается.
Почти месяц Лизочка хитрила: с утра прятала собаку за кружечным забором, а к приходу Инны Феликсовны возвращала на престижную вторую полку ореховой горки — между маркизой в розовых гирляндах и китайским болванчиком. Смысла в хитростях не было никакого, фарфоровая гончая стоила как боевой слон, но Лизочка упорно повторяла ритуал дважды в день.
Во вторник четвертой недели, привычно сбросив туфли и придвинув удобнее дубовый табурет, она обернулась к горке — между расправившей юбки маркизой и ехидным мандарином стояла эмалевая табакерка. Не нужно было проверять записи, чтобы узнать, какая усатая, лощеная, пьющая зеленый чай гадина утащила ее собаку.
Спалось Лизочке скверно. Нет, никакой фарфоровый пес по зеленым сонным лугам не носился, а падало и билось что-то вдребезги, и детский голос, неизвестный и родной, сквозь слезы повторял:
— Не кидал! Прыгнула и поломалась, сама прыгнула и поломалась!
— Конечно, — говорила Лизочка, поглаживая шелковые волосики, — конечно, она просто прыгнула. Собаки всегда прыгают. Папа купит тебе другую. Собачку, и киску, и охотника с рогом, и целый полк солдат… Не хочешь другую? Мы приклеим хвост, приклеим хвост — приклеим хвост, — напевает она, — и привяжем ее поводком.
Вечером Лизочка купила коробку пирожных и отправилась к Николь. Подруга варила кофе в керамической джезве с проволочной ручкой и толковала Лизочкин сон по Фрейду, Мерлину и девице Ленорман.
— И бонусное толкование от мадам Никольской, знатока потаенных изгибов женской души… — Николь постучала джезвой о край грязной плиты. — Взамуж вам надоть, матушка. И детишек парочку, которые переколотят все твои антикварные пылесборники к едрене фене, как давеча моя Дарья китайский чайник. Вот сейчас кофею откушаем, и поможешь клеить как профессионал. Крышку от «Момента» подержишь, к примеру.
Трубка
Вода в тазике с мыльным раствором уже давно остыла. Королева Абиссинии несколько раз басовито обронила «мау!», проинспектировала тарелку — а вдруг что новенькое нарисовалось за время сна. Пошуршала в лотке — не обнаружились ли пропавшие при большевиках бриллианты? Походила вокруг да около, на миг прижимаясь к Лизочкиным чулочкам. Нырнула в домик досыпать. Махровое полотенце промокло насквозь, зато и работы осталось чуть — пара соусников и пепельница — турецкий башмачок. Пепельницу, кстати, надо переместить в табачную витрину — к деревянной пахучей коробке из-под манильских сигар, к серебряным папиросницам, к мундштукам — великому пристрастию Инны Феликсовны, к трубкам… К трубкам. Черт их совсем побери! Чистый фарфор — лучший фарфор.
Трубку принесла какая-то дама. Точнее, принесла она не одну трубку, а целый красный суконный мешок на кулиске, примерно в таком же Лизочка таскала в школу сменную обувь. А еще тяжелую серебряную зажигалку с поцарапанными перламутровыми накладками. Если нажать незаметную кнопочку сбоку — звучала простенькая спотыкающаяся мелодия. Зажигалку купили почти сразу — молодая пара, на вид совершенно не могущая себе это позволить. Лизочка не без зависти смотрела, как Он снова и снова нажимает на кнопочку, а Она улыбается «я-знала-что-тебе-понравится, милый» улыбкой. Остальные сокровища Лизочка, морща носик, два дня мыла и чистила специальными ершиками: множество мундштуков — костяных, деревянных и два янтарных; сильно изогнутую трубку из пенки, потом прямую, с длинным чубуком, как у капитанов на картинке, крохотную, словно игрушечную, из полупрозрачного зеленого камня, тяжелую, черного дерева, и Ту Самую. Она была вырезана из красновато-коричневой древесины ореха, отполирована прикосновениями до шелковой гладкости. Не большая и не маленькая, не слишком тяжелая, с чашкой в виде хитрой мордочки химеры и с потемневшей серебряной крышечкой. Табаком она пахла совсем слабо — призрачный медовый аромат. Содержимое красного мешка заняло полвитрины, той, рядом с которой застревают мужчины. В ней лежали два бинокля, опасная бритва с инкрустированной ручкой, несколько фляг (к одной прилагался неполный набор серебряных стаканчиков) и, предмет особой Лизочкиной нежности, часы-луковица от Буре.
Павел (почему-то Лизочка сразу знала, что он Павел) начал заходить в гости к трубке в понедельник. В среду он робко попросил вынуть ее из витрины. И Лизочка, конечно, вынула, и он подержал трубку в руке (у него были очень, очень красивые руки) и понюхал чашечку с мечтательным лицом. А в пятницу он встал с ней у зеркала — того, что Инна Феликсовна датирует «вторым эрмитажным пожаром», — и сделал суровое лицо, и это было очень славно, и сказал, что трубка очень взрослит, потому что преподаватель с такой юной рожей несолиден, и да, его зовут Павел… а вас Елизавета Александровна? Просто Лиза? Хорошо, я никогда-никогда не буду называть вас «бедной Лизой». А можно, скажем… это не будет ужасным хамством пригласить вас на чашечку кофе? Не сейчас? А потом он попросил придержать трубку неделю. И Лизочка, конечно же, немедля спрятала ее в верхний левый ящик своего стола, а через неделю он пришел с деньгами и маленьким букетиком гиацинтов, совсем к закрытию. И они пошли пить кофе, и сидели в курящем зале, а Павел очень неумело набивал трубку вишневым табаком, потом разворачивался в профиль и спрашивал, достаточно ли он теперь грозен. А потом они гуляли по Английской набережной, и там стоял огромный парусник — его пять стальных мачт поднимались над домами, и Павел сказал, что такие парусники управляются компьютером, но в них нет очарования, а вот когда в Питер вернется «Штандарт»… А она думала, что позвать его сейчас к себе, например выпить кофе, ужасно неприлично, но совершенно необходимо, и чтобы мосты развели. Лучше, конечно, на неделю сразу. А потом…
А потом не было ничего, и сначала тоже не было ничего, и смотреть на стальной парусник Лизочка ходила с Николь, потому что некоторые идиотки боятся придержать товар втихую и не умеют попросить об этом в голос, а потом приходит старая сволочь Валентин Петрович, у которого таких трубок в коллекции, наверно, триста штук. И ни одну он не курит, потому что вообще не курит, и помрет здоровым. Медленной, мучительной смертью — если проклятья чего-то стоят.
Трубка упадет и разобьется,
в руке моей останется только разбитый черепок;
такова и моя судьба.
Павел пришел через неделю и еще в дверях помахал деньгами и букетиком, но трубки не было, проклятье, уже не было, и — «может быть, вы посмотрите вот эту?.. не то, нет… Я не могу сегодня уйти пораньше, нет, я очень занята…» Очень, очень занятая идиотка, пьющая свой кофей в одиночестве. Ну и ладно, может быть, он и кофе-то вовсе не любит — просто так принято начинать знакомства.
Паульхен
Лизочка пристраивала свой нехрустальный башмачок меж прокуренных трубок, бормоча заклинание «чистый фарфор — лучший фарфор», когда закурлыкал телефон, антикварный мир вздрогнул, и все вернулось на круги своя. Анечка спрашивала, принимают ли сегодня, а то она еще коробку нашла, хочет принести. Ну так вот тебе, Золушка, еще полмиски чечевицы, сейчас мы еще и Анину посуду помоем. Общепит не брать, невзирая даже на слезы. Впрочем, Аня девочка простая, плакать не будет. Не возьмем мы, возьмут на помойке, куда и откочуют забракованные «все после сороковых».
Звякнул колокольчик, Лизочка улыбается, но улыбка подкисает, бледнеет и сходит на нет. Это не Аня и не случайный посетитель, это Валентин Петрович, ненасытный и вездесущий В. П. Специально под дверью караулил, что ли? «А это снова я, рады мне? Вижу, вижу, что рады! Вот верите, как сердце шепчет: зайди еще, вернись. Уж не вы ли, чаровница, по мне тосковали?» Лизочка бесконечно долго выполаскивает последний соусник и думает, не стоит ли по новой перемыть сервиз на дюжину персон? Валентин Петрович расхаживает вдоль витрин, содержимое которых знает назубок. «Отрадно видеть ваше прилежание, Лизочек! Ну неужто не отвлечетесь, не почтите беседой? Ох и в строгости держит вас Инна Феликсовна. Как смоляночку, право, только пелеринки не хватает!» Но тут его монолог прерывается, потому что Анечка спускается по лестнице медленно, на ощупь, прижимая к груди тяжелую коробку.
В коробке погромыхивало, высокую стопку тарелок девица бесхитростно прижимала подбородком, дно картонки опасно прогнулось. С криком: «Позвольте, милочка!» — Валентин Петрович галантно бросился навстречу. Тут плечи его и затылок странно напряглись и окаменели, он почти вырвал коробку у оторопевшей барышни, осторожно, как бомбу, опустил груз на табурет и выхватил тяжелую невзрачную кружку. Длинные пальцы коллекционера заострились хищными когтями, впервые Лизочка увидела, как человек до синевы бледнеет прямо на глазах. Серую унылую кружку, облепленную венками и подплывшими буквами, он держал торжественно, как священную чашу.
— Это я сразу беру, без торга и разговоров. Что, хороша? Нехороша! Унылое убожество, вот это что, шир-пот-реб! — И голосом, предвещавшим великое и недоброе, возгласил: — Сие есть чаша крови московских дур и дураков. Позвольте представить вам, милые дамы, ходынскую коронационную кружку. Ничего не говорит? Пустой звук? Елизавета Александровна, не разочаровывайте меня, только не сегодня! Кровавая кружка, так их и называли, да-с. Всем пришедшим сулили кружку и пяток пряников в платочке. На дармовщинку и набежало желателей. Милочка, там у вас в хозяйстве не было тряпочки такой, с портретиками? Не припомните? — Он дрожащими пальцами любовно провел по серой пряничной короне: — «На память св. коронования»… Да-с, память долгая. Людей подавили — страсть, головотяпство сплошное. А кружечка-то с трещинкой. Как вообще уцелела? Вот сердце-то чуяло. Четыреста трупов, по полицейской сводке, четыреста… А говорили, что за три тыщи. — Бормоча, Валентин Петрович нервно мусолил кружку, оглаживал белесоватые бока, залезал пальцами внутрь, щупал донышко.
Как умалишенный, с содроганием подумала Лизочка. При взгляде на ликующего Мефистофеля ее отчего-то мутило.
Анечка, внезапно очнувшись, пискнула:
— Так было что-то же еще у баб Нины! Я сейчас посмотрю, я мигом!
А навстречу ей, дыша духами и туманами, спускалась великолепная Инесса Феликсовна, своевременно и эффектно, как бог из машины.
— Я, кажется, что-то пропустила? Валентин Петрович, что это с вами? — Мельком скользнула глазами по кружке, дождалась, когда Анечка хлопнет дверью, и бросила: — Тридцать пять. Для вас, ладно, двадцать. Но исключительно для вас. Двадцать и… тот ваш дамский мундштук фальшивого Фаберже. Не спорьте, будьте паинькой, и я сварю вам кофе. Или вы предпочтете ваш мерзкий зеленый чай? Состояние-то прекрасное, верно?
Валентин Петрович нехотя поставил кружку на столик, подошел к Инессе Феликсовне, склонился над ее рукой и мурлыкнул:
— Чаровница! Разорительница! Знаете, чем взять старика…
И оба скрылись за дубовой дверью с латунной ручкой. А Лизочка остолбенела. В неразобранной коробке сверкнул беззащитным серебром знакомый сливочник.
Валентин Петрович живет в склепе. В страшной мрачной пещере с климат-контролем. Там у него в стеклянных гробах томятся золоченые чашки, табакерки, фарфоровые собаки, старинные ноты, книги, которых никто не читает, трубки, которых никто не выкурит. Валентин Петрович приходит туда, зажигает бестеневые светильники и кружится, кружится среди мертвого своего богатства, как заводная балеринка, отставив напружиненную ногу в замшевой ботинке. А потом садится и прихлебывает зеленый чай из коронационной кружки. И туда же этот упырь запихнет Паульхена, навсегда ее Паульхена!
И тогда кроткая Лизочка совершает немыслимое. Она похищает сливочник из коробки и держит в руках, бережно, как птенца. А когда из офиса выходят замшевые туфли, опускает его между коленей, расправляя складочки и складывая ручки, как благовоспитанная юнгфрау. Паульхен лежит между ее коленками, в убежище из коричневой шотландки, тихо, как мышка, и оба смотрят, как Валентин Петрович, поводя носом, роется в опустевшей коробке, перещупывает немытые тарелки, рассеянно оценивает на просвет блюдечко костяного фарфора, ворчит: «Все не то, что-то же еще было! Да, Лиза, вы не упакуете мне кружку?» Лизочка сидит ни жива ни мертва, а Инна Феликсовна, не спуская глаз с пунцовой своей помощницы, сама достает из ящика буфета пупырчатый целлофановый мешочек. Медленно опускает кровавую кружку в фирменный коричневый пакет с бечевочными ручками, добавляет туда же костяное блюдечко как подарок от магазинчика, берет Валентина Петровича под руку и церемонно провожает гостя до самых дверей. Там, у дверей, она глубоким грудным голосом внушительно произносит: «Девочке ни слова, вы поняли? Для нее кружка стоит пять тысяч, и… вы же джентльмен, Валентин Петрович! Вряд ли сегодня мне принесут алмаз „Орлов“, а если принесут, я отложу».
Вернувшись, Инна Феликсовна залихватски заламывает выщипанную бровь, наклоняется к Лизочке, заглядывает ей в лицо и конспиративно шепчет:
— Ну что же, деточка, так и будете сидеть, как баба на чайнике? Покажите же, что вы так пикантно спасали от нашего вурдалака?
Бестиарий
— Привет, тихо сегодня как у вас. Мне, пожалуйста, кофе, а этому господину… сливок ведь нет? Только «Петмол»? Ой, все равно хорошо! Будем кутить — И в этого господина — сливочек! И мороженое с фисташкой! Женя, это Паульхен, наливайте смело ваши сливки. Я его сегодня своими руками мыла. У нас с ним любовь с первого взгляда — сначала я его спасла от рабства, да еще таким пикантным способом, а я ведь приличная девушка из хорошей семьи. Потом я его выкупала, прилюдно расцеловала и несла, прижав к груди, — ну теперь он просто обязан на мне жениться. Вам не попадет за разлитие сливок в тару клиента? Где у вас камера — тут? Эй, смотрите-смотрите, это местные сливки, я их честно купила за пять эре и буду пить из личного сливочника. Знакомься, Паульхен: это Женя — самый лучший в мире бармен. Стоишь ты на стойке «Бестиария», несомненно, самого лучшего в городе бара. Вот это, мой милый, камин. Самая прекрасное, что есть в «Бестиарии», не считая, конечно, Жени. Дома я тебе камин не обещаю, но есть печка-голландка, она тебе понравится — очаровательная особа, и младше тебя лет на сто.
— Вот картины: эта мне не очень, эта тоже не очень, а вот тут запутанное, такое-непонятное-чудное я люблю. Женя, а что на этом рисунке? Ой, правда саламандра? Которая не горит в огне? А я думала, она как ящерка, а она немножко как собачка. Женя, а вы знаете, что только настоящий художник может разглядеть саламандру в огне, это я у Дюма читала, по-моему, про Леонардо… И еще, пожалуйста, Женя, сварите мне глинтвейн. У вас потрясающий глинтвейн, дома так не выходит, только сахару положите немножко больше, а то он у вас всегда получается такой мужской и суровый.
Ее слова текут сквозь сознание, как вода по неглубокому руслу, иногда шевеля коряги, водоросли и волосы утопленников, — на фразу о настоящих художниках он эффектно заломил левую бровь, а на упоминание Леонардо своевременно удивился:
— Даже так?
— Ой, спасибо. Замечательно. И сахару сколько нужно. Кстати, знаете, Женя, я вас раскусила. Я недавно читала в одной книжке… Я вам принесу обязательно, если хотите, даже подарю… Там про то, как устраиваются в жизни всякие боги, в которых уже не верят. И знаете, в общем, все у них в порядке. Анубис, например, держит похоронное бюро, а Дионис… И не сбивайте меня с мысли! Женя, ну признайтесь, вы же тоже такой бог? Смотрите сами: камин — это жертвенник, а еще мы постоянно что-нибудь проливаем, в основном вино, как положено. Ну и воскуриваем… воскуряем, не знаю, как правильно. Дайте пепельницу, Женя. Я вам немедля воскурю благовоние с ментолом. А еще вы так красивы, просто даже неприлично быть таким красивым. Я бы решила, что вы Дионис, но он и так неплохо устроился. Или это Бахус неплохо устроился? Вот и магазин у вас рядом. А? Как-то Бахус популярнее, а казалось бы — жирная такая, просто неприличная туша. У нас в лавке целых два Бахуса, один — чистый Рубенс, и ни одного Диониса. Я уже прожужжала в вас дыру? У меня словесный понос, да, Женечка? Это от счастья. Мелочь, казалось бы, сливочник, да, — но такой славный. Я вам уже говорила, что у вас очень красивые руки? Нет? Ну так слушайте, а то больше не скажу, это вы меня просто напоили сегодня.
Бармен, и не только бармен
Это было не с Леонардо. Хотя парень из Винчи талантливо конструировал монстров — с ближайших денег вместо тех двух уродских драконов надо заказать копии его бестий — под серебряный карандаш и в тонких рамках. А саламандру в камине увидел Бенвенуто Челлини, тот еще, кстати, мошенник, и немедля получил затрещину от отца — для памяти. Пять золотых содрал за карандашную почеркушку, и то уступил по дружбе, но рисунок того стоит. Саламандра с натуры — редкая удача. Все-таки они поразительно беспамятливы и ленивы — всего пара тысячелетий — и ледяную саламандру, одним куском кожи которой можно затушить пожар, поселили в огонь. В новых сказках колдуны таскают ее в карманах, как зажигалку.
Когда среди ночи вместо дремотного воздуха спальни в горло хлынул дым, он проснулся, наполняясь пониманием: убежище горит! Жена пробормотала что-то, не открывая глаз. Он снял с груди ее тяжелую, сонную руку, встал, схватил джинсы и, уже балансируя цаплей, понял: бесполезно. У него всегда были скверные отношения с огнем. Можно сказать, с рождения.
Сквозняк из разбитого окна подкормил пламя, бледные язычки набрали цвет, яркие дорожки побежали к первой двери, проскочили над неплотным порожком офиса, потом зал винного — аппетитное дерево декоративных бочек, звон стекла — это лопаются бутылки, — одуряющий запах выкипающего вина, короткий смежный коридорчик, зал ресторана — вкусные скатерти, запертая витражная дверь убежища. Десять лет коту под хвост. Почему коту? Или козлу. Как тут кричат дети: «Дом горит — козел не видит»?! А кто видит?
Саламандра проснулась, когда огонь, закусив ресторанными скатертями, принялся за лак столов. Он почувствовал ее пробуждение и шепнул:
— Кормись, девочка!
Ящерка билась о стекло изнутри, пока преграда не брызнула осколками, сбежала по стене, походя лизнула скамью — назавтра он заметит длинный темный след от ее языка и сам зашкурит дерево до белизны. И виноградные лозы в фальшивом расписном витраже двери поплыли, потемнели.
Через три часа все было кончено. Серегу, хозяина магазина, ресторана и бара, подняли звонком с постели, так он и примчался — в куртке поверх майки и кроссовках на босу ногу. Пожарные сматывали шланги, сонный сержант писал протокол о поджоге. Серега разлил по рюмкам водку:
— Повезло тебе, Женька. Офис мой — просто в угли, я тебе даже говорить не буду, насколько я влетел, и в ресторане — штук на тридцать ремонт. В магазине все бухло пропало, елки, а у тебя только проветрить — и открывай. Ты свечку сходи поставь, по уму. Неопалимая купина, блин. Кабак, что ли, переименовать? Не морщись, не стану. Цены, кстати, поднимай. Процентов на десять. Или на двадцать? Давай на двадцать. Там еще стекло на твоей картинке посыпалось, пожарные накосячили, а может, само лопнуло…
— Нет, она еще вчера упала, прибрать забыл.
Лизочка допила свой кофе, украдкой облизнула стеклянную креманку, обтерла салфеткой круглый серебряный сливочник и убрала свое сокровище в замшевую торбу. Осторожно заглянула в кожаную папочку, отсчитала деньги. Подумала — и добавила еще десятку. Радость у девочки, чаевыми швыряется. Слезла с высокого табурета, покрутилась перед зеркалом, пригладила кудряшки щеткой и потрясла головой, воссоздавая беспорядок.
— Спасибо. Женя, надеюсь, я не очень шалила?
Улыбнуться одновременно профессионально и интимно:
— Вам это к лицу!
Когда дверь за ней закрылась, он поставил вариться кофе — себе, прибавил звук в колонках, поиграл с частотами, пока вибрация ударных не начала отдаваться в дереве стойки, закурил. «Значит, книжка про богов. Десять лет на одном месте, пора — рано или поздно кто-то из клиентов подмечает твою нестареющую рожу. Обычно женщина, и никогда — жена. Ну почему в самый неподходящий момент всегда появляется какая-нибудь догадливая сука-нилгейман… Хотя в запасе еще лет семь. Ну, пять…»
На стенках чашки длинным языком лег осадок. Потерявший вкус кофейный песок царапал нёбо. Он налил в стакан воды, прищурился, разглядывая жидкость на просвет, отмечая, как хрусталь прорастает рубиновыми прожилками, как цвет сгущается и тяжелеет. Сделай такое прилюдно, и толпа потребует хлебов и рыбы, кабы не водки. Качнул стаканом, посмотрев, как ползут по стеклу винные «ножки». Отсалютовал камере: «Только один раз и только для вас — вечно молодой, вечно пьяный. Хайрете».
Николь
Только у замызганной двери с двумя рядами звонков Лизочка осознала, что пришла не домой. Автопилот, ничего не поделаешь. На одном из звонков прямо по белой пластмассе рамочки намертво выжжено: «Никольская О.». Виновато вздохнула (поздно! коммуналка!) и коротко нажала квадратную кнопку.
Николь приоткрывает дверь на необходимые для Лизочкиного просачивания тридцать сантиметров и, не удивившись, шепотом инструктирует: «Лампочка перегорела, дети уложены, старухи на посту, так что строго в моем кильватере, соблюдая тишину и таинственность», — и зашагала, высоко поднимая колени, беззвучно напевая: «Мы длинной вереницей пойдем за Синей птицей…»
В комнате у Николь как в пещере сорока разбойников — бардак, полумрак и полно сокровищ. Витражный фонарь где-то под потолком расцвечивает грязноватую, давно не беленную лепнину красным, желтым и лиловым. На стене светится шар пузырчатого стекла, оплетенный пальмовым волокном. Тьму он не рассеивает, зато красиво отражается тройным золотисто-зеленым пятном в старинном трюмо, заваленном книгами. Поймав Лизочкин взгляд, Николь гладит зеркало: «На днях оценщица из Русского музея облила его горючими слезами — смотри, аж шпон облез, но мы были непокобелимы: нас отсюда вынесут только вместе. Кофе?» И, не дожидаясь ответа, раздвигает дубовую столешницу — там, на хитро пристроенной полке, живут разнокалиберные чашки и блюдца, мисочки-бульонницы, широкие стаканы для виски, стопочки для саке зеленоватой растресканной поливы и старший брат Лизочкиного кофейника той же польской фирмы «Кристобель». Лизин пан Кристобель жил в ее семье, сколько она себя помнила, и до сих пор сиял как новый. Своего же красавца Николь хищно выхватила из случайной помойки года три назад, откипятила в семи водах, причем вместе с грязью бедняга лишился и скудного слоя серебра, но был вознагражден за страдания новой ручкой. Вместо истлевшего изящества черного дерева теперь торчал кривой кусок отполированной яблоневой ветки.
Сидеть в коммунальной кухне, пока не сварится кофе, выше Лизиных сил: там на полу оторваны оргалитовые плитки и тараканы, одурев от света, крутят лапкой у виска — вы чего, сейчас наша смена! Но вот кофейник вернулся, на стол поставлены сахар-рафинад, старорежимный ликер «Вана Таллин», тарелка с сыром (длинные брусочки волокнистого сулугуни, прозрачные дырчатые ломтики маасдама) и чашки — на сегодня приземистые, лилово-коричневой пористой глины снаружи, черной блестящей глазури изнутри. Пришла вежливая кошка Бастардесса, вспрыгнула на третий стул, неспешно оценила сервировку, предпочла маасдам, выбрала кусочек, унесла в уголок. Лизочка достала из сумки Паульхена и пристроила его рядом с сыром, для красоты.
— Хорош? Ты просто не поверишь, как он мне достался.
— Только не говори, что ты за него отдалась, в остальное поверю. Совершенно твоя игрушка. Для меня он слишком блестящий — сама знаешь, я ценю зримые следы времени — не так грязь видно.
Отодвинув свою чашку, Лиза смотрит на чистенького Паульхена и кокетливо улыбается:
— Ника, и как ты только меня терпишь?
— Это у меня просто денег нет на саксонский фарфор, вот и компенсирую созерцанием твоей красоты, особенно за полночь, на сон грядущий. А так — с трудом, дорогая, с трудом. Сама понимаешь: совершенно невыносима подруга, ради которой надо разбирать срач и держать в холодильнике сливки. Но чего не стерпишь ради кофейного сестринства.
— Ради чего?
— А, то есть мой диск ты так и не слушала. А я-то старалась, переписывала тебе…
— Я слушала, я правда очень-очень слушала, я даже поняла, что это Бах.
— Прости, солнце мое, с тем, что такая вся из себя Лизхен не знает немецкого, я не смирюсь никогда. Ну ладно, только учти — это хромой на обе ноги подстрочник:
Кошки не оставляют ловлю мышей.
Девицы остаются кофейными сестрами,
И мамы обожают кофейные пары,
Бабушки упиваются тем же…
Кстати, может, еще сварим?
Кода
Скормив «Индезите» чулки и блузку, Лизочка чистит зубы, принимает душ, позевывая, переодевается в футболку и чистые «сонные носки», аккуратно складывает бежевый плед, отгибает одеяло в пододеяльнике с прошивками, тянет за угол и взбивает слежавшуюся за день подушку. Паульхен приглушенно поблескивает за стеклом буфета. Лизочка щелкает выключателем, опускает голову на подушку. Нащупывает выключатель вновь и, выбравшись из еще не належанного гнезда, идет к буфету, открывает дверцу в бесцветном витраже, оглаживает серебряный бочок. Засыпает она, накрыв ночник платком, глядя на Паульхена, стоящего возле кровати на придвинутом табурете.
Ее разбудит запах кофе и свет с непривычной стороны.
И на бис
«Любезный друг, N* премилый городок, и я уже завел несколько приятных знакомств, скрашивающих мое одиночество. С особой радостью посещаю я дом референдария Пауля Штилленберга как ради приятности бесед с господином референдарием, человеком разумным и прекрасно образованным, так и ради дивного кофе, который готовит его супруга, прелестная Элиза. Не смейтесь надо мной, мой друг, и не щиплите многозначительно свою бородавку — при всем очаровании милой Лизхен (мне, в силу почтенного возраста, дозволено величать хозяйку дома таким образом) главным магнитом для меня является именно волшебный напиток. Смею утверждать, что даже в Вене не пил я столь прекрасного кофея…»
Кофе «Гранада»
(Рецепт баристы Саши)
Сахар подогревается в крохотной джезве, потом чуть-чуть подгорает до запаха карамели. Потом Саша про него вспоминает, несколько раз плавно встряхивает джезву, бормочет про себя что-то по-мавритански, кидает в джезву, не глядя, полторы ложки мелко молотой «Арабики». Туда же сломанную сухую гвоздичинку, три ритуальных скребочка по коричной палочке, мелкую лиловую розочку (пахнут, заразы, убийственно, кончаются очень быстро, найдете — покупайте побольше). Подумав, добавляет апельсиновую корочку. Заливает водой. Только холодной. Только кипяченой. Джезва томится в жарком мавританском песке до шелковой кремово-коричневой шапки.
Ася Вайсман
Кофе по-восточному
Здесь несколько домов, сад и забор, а за забором — Восток. Мы уже четыре месяца живем на Востоке, но пока за забором, чтобы научиться разговаривать поместному и привыкнуть. Мы все молодые и приехали из разных стран, потому что в каждом из нас есть восточная кровь — в ком-то больше, в ком-то меньше, и все мы имеем право попробовать жить на Востоке. Нас обещали год кормить и учить за казенный счет, а мы тем временем будем привыкать. И нас действительно учат — в основном местному языку — и кормят — в основном местной едой, от которой у большинства наших изжога и снится, что вокруг пустыня и во рту песок.
А мне нравится еда, которой нас кормят, и сны нравятся, только я молчу, мне неудобно, потому что почти все вокруг говорят, что есть восточную пищу невозможно, а от снов похмелье.
А еще нас возили в ближайший восточный университет, куда мы поступим, если хорошо выучим местный язык и переживем первую Великую Жару. В этом университете самые новые компьютеры, и огромная библиотека с книгами на всех языках, и высокие потолки, а в нашем общежитии потолки низкие и каждую ночь кто-то плачет, и раз в две недели встреча с психологом, а он говорит — вы привыкнете, ведь в вас течет восточная кровь.
К воротам часто приходят смуглые восточные люди из местных и ждут наших девушек. Нам говорили, чтобы мы с ними не ходили, потому что восточные люди делятся на несколько племен, и между собой они враждуют, и есть такие племена, что не могут породниться друг с другом, так что ничего не выйдет, да и вообще вам лучше думать об учебе, а если вдруг какие проблемы, отправим вас домой, там и рожайте. Людей из разных племен можно различить по придыханию, с которым они произносят некоторые звуки, а еще у них на запястье по-разному выпирает косточка, но главное — интуиция, она подсказывает. А у нас нет опыта, поэтому нам лучше с местными мужчинами вообще не общаться, мы не поймем, с кем имеем дело. А как мы приобретем опыт, если не будем общаться?
Многое нам рассказывали, а главному не научили. Вчера одна девушка с нашего этажа пошла в магазин купить шоколадку и случайно познакомилась с восточным мужчиной. Они разговорились на восточном языке — интересно говорить на восточном языке по-настоящему, не на уроке, — и он пригласил ее выпить кофе. Так и сказал: «Пойдем выпьем кофе». И девушка с нашего этажа согласилась. Он был симпатичный и говорил о кино, а не о машинах, о которых обычно говорят восточные мужчины. Потом она вспомнила, что ей показалось — он как-то даже расстроился, когда она согласилась выпить с ним кофе. О кино перестал говорить, отвернулся и начал что-то напевать. Но взял ее за локоть и повел к какому-то дому. Раз — и они идут в его квартиру, которая на первом этаже с отдельным входом. Вначале девушке с нашего этажа показалось, что это кафе, потом она подумала, что он хочет угостить ее кофе у себя дома. Но как только они вошли, восточный мужчина накинулся на нее и повалил — прямо на пол. Она стала кричать и отбиваться и от волнения забыла весь восточный язык. Только кричала «нет! нет!». Он вроде бы удивился, стал хватать ее за руки, но отпустил, и она вырвалась и убежала. Шла по этой восточной улице и плакала. К ней подошел какой-то мужчина и стал расспрашивать — что, мол, случилось. И выяснилась удивительная вещь. На Востоке, оказывается, если мужчина предлагает женщине «выпить кофе», а она соглашается — значит, она соглашается на то, чтобы он привел ее к себе домой и куда-нибудь повалил. Это у них такой эвфемизм. Потому что восточные люди очень стыдливые. Здорово, а? Нас учат всякой древней истории Востока, а о таких вещах никто не говорит. И не дай бог научиться на своих ошибках.
Впрочем, я не опасаюсь совершить подобную ошибку, потому что мой мужчина живет там же, где и я, — с нашей стороны забора, и говорит со мной на одном языке. Мы познакомились тут, на Востоке, и он сказал, что теперь не сомневается — ехать сюда стоило. А я рассказала ему, что мне нравятся сны, которые снятся от здешней пищи, и что в последнее время песок у меня во рту стал сладким на вкус и я не хочу просыпаться, тем более что в комнате холодно, а во сне, в пустыне, тепло. Он посмотрел на меня и сказал: «Ты переживешь Великую Жару». С чего он так решил, я не знаю, но после этого он просунул руку мне под майку и спросил: «А так тебе не холодно?» И потом еще несколько раз это делал, и всегда спрашивал, не холодно ли мне, и смеялся. А я не могла больше ни о чем думать, даже перестала учить новые восточные слова. Правда, они сами запоминались, и никто ничего не заметил.
Собственно, много слов мне пока не нужно. Главное помнить фразу «у меня есть друг». Как-то местный парень, который часто вертится возле столовой — то ли на кухне работает, то ли мешает тем, кто работает, — спросил меня: «Тебе нравится наша еда?» Нравится, говорю, спасибо. Ему, наверное, никто так не отвечает. «А пойдем, — говорит, — погуляем. Нет? Почему?! У тебя есть друг? А откуда? Из твоей страны? Да он тут ничего не знает! А я тебя угощу кофе!»
Спасибо, говорю, я пью кофе со своим другом. «Он умеет делать кофе?» — спрашивает этот парень. «Да, — отвечаю, — он делает мне кофе по-восточному». — «О», — сказал псевдоповар. И сразу руку убрал.
А мы действительно почти каждую ночь собираемся человек по десять в одной комнате и пьем кофе. Называется этот напиток «кофе по-восточному» — ведь мы же на Востоке.
И другие напитки тоже пьем.
К сожалению, у нас очень трудно остаться вдвоем. Все время кто-то ходит или сидит. Мы несколько дней не виделись наедине и вот наконец договорились встретиться в пять часов, когда мои соседки пойдут в дальний магазин. А без четверти пять пришла одна девушка, Анна. Рассказала, что она обещала какому-то восточному красавцу быть в пять у ворот, а теперь думает — может, не ходить. Может, говорит, Я ЛУЧШЕ С ТОБОЙ ПОСИЖУ? Нормально, да, посидит со мной, когда ко мне должен прийти человек, который сказал, что я переживу Великую Жару. В общем, я ее спросила, что за красавец ждет ее у ворот и как у него с придыханием. А она сказала, что не знает, но он очень мускулистый и говорит, что она такая красивая, что он умирает, и еще он хочет угостить ее кофе по-восточному. Она сказала, что и так пьет кофе по-восточному каждый вечер, а еще нас водили в то кафе, где варят кофе в песке, но он заявил, что угостит ее таким напитком, который умеет делать только он, и спросил, не согласится ли она все-таки выпить с ним кофе. И она согласилась, а он почему-то очень обрадовался, чуть не запрыгал. И наверное, она пойдет, в конце концов, почему бы не выпить с ним кофе, даже интересно. Тут я вздрогнула и посмотрела на часы и ничего не сказала. Я подумала — может, не все восточные мужчины вкладывают в это выражение что-то не то. В конце концов, она взрослый человек и сама разберется. Если я ей скажу, она спросит, почему я так думаю, и мне придется рассказать про девушку с нашего этажа, а она просила никому не говорить. Я ничего не сказала, и Анна пошла к воротам, а ко мне пришел мой друг.
К ужину Анна не вернулась, а я специально поглядывала на стол, где она обычно сидела. Все как-то забегали и засуетились, и сходили в ее комнату, там ее тоже не было. И к отбою она не пришла, это было ЧП, небывалый случай, пришлось сообщить в полицию. Нас стали опрашивать, и мне даже не пришлось ничего говорить, ее соседки по комнате рассказали, что она шла встречаться с молодым человеком, который живет в соседнем городе.
Наутро ее по-прежнему не было. И я поклялась, что, если Анна вернется и с ней все будет в порядке, я пойду к здешнему начальству и расскажу про себя всю правду. Мой друг не понимал, почему я схожу с ума, он не знал, что это я во всем виновата. Я плохо себя чувствовала и не пошла учиться, и мой друг тоже не пошел, мы сидели вдвоем и пили кофе по-восточному, но мне ничего не хотелось, только плакать.
Анна вернулась к обеду, начальству рассказала совершенно неправдоподобную историю про то, как она упала в обморок и случайный знакомый отвез ее в больницу, а оттуда не выпускали, потому что хотели, чтобы она сдала анализы. А нам она рассказала, что он классный и было очень приятно, а на груди у него шрам, и он подарил ей мобильник, и она, наверное, не будет поступать в университет, он хочет жениться и много детей, и обещал познакомить ее с родителями, только ее теперь небось не скоро отпустят за ворота. Сейчас она сидит и рассказывает это по третьему разу очередной группе девушек, а я сижу и думаю, как завтра пойду к нашему начальству и сообщу, что во мне нет ни капли восточной крови. Я просто пошла на отборочные тесты за компанию с подругой. Дело было осенью, было уже холодно, и подруга уговорила меня сдать с ней заодно, и я прошла интеллектуальный тест, потом психологический, а потом тест на адаптацию к восточному языку. Там надо было повторять странные слова и пытаться различить странные звуки, и я так хорошо сдала этот тест, что экзаменаторша спросила, учила ли я восточный язык раньше. Остальные тесты я тоже сдала хорошо и осталась ждать окончательных результатов, а вокруг все говорили про Восток. Я знала, что на Востоке тепло и много древностей. Остальные знали не больше. Потом меня опять привели к психологу. В комнате сидели еще люди, и самый важный поздравил с результатами тестов и спросил, есть ли у меня документы о том, что во мне течет восточная кровь, и я сказала, что документов нет, и добавила — «не сохранились». Женщина, которая экзаменовала на адаптацию к языку, что-то прошептала важному на ухо, он кивнул головой и сказал — «ну да, я понимаю, бывает». Он сказал, что вообще-то это не по правилам, но они запишут с моих слов. Тут я поняла, что происходит, и хотела засмеяться. Но я в последнее время часто думала, как хорошо было бы куда-нибудь уехать. И я не стала смеяться. Родителям я сказала, что на Востоке очень хорошие университеты и что в молодости надо путешествовать. А подруга моя тесты сдала хуже и никуда не поехала.
Когда я все это расскажу, они наверняка отправят меня обратно. Как глупо — я даже не успела пережить Великую Жару и увидеть настоящую пустыню. Я думаю, она продолжит мне сниться, даже когда я вернусь домой и стану есть домашнюю еду, и я буду просыпаться с песком во рту.
Рецепт кофе по-восточному, который мы пьем по ночам
Украсть в столовой растворимого кофе (заходишь на кухню за добавкой восточной еды и немного кофе отсыпаешь в салфетку).
Налить воды из-под крана в чашку с надписью «Ленинград 1980», привезенную из дома. Засунуть туда кипятильник, включить в розетку.
Насыпать растворимого кофе в керамическую чашку с восточным орнаментом, которые нам тут выдали бесплатно.
Залить кофе вскипевшей водой. Тщательно размешать.
Перелить полученный напиток в чашку с надписью «Ленинград 1980», привезенную из дома, чтобы пить именно из нее.
Пожеланию — добавить сахар (предварительно украсть из столовой).
Постараться не морщиться.
Кэти Тренд
Кофе с пряностями
Просыпаюсь с утра от того, что солнце светит с непривычной стороны.
Ну вот, теперь уже и солнце.
Поднимаюсь, выглядываю в окно. Нет, солнце на месте, но за ночь под окном выстроили шестиэтажный стеклянный торговый центр, который отражает лучи прямо в мой угол. Вяз для этого пришлось сместить в сторону особнячка с деревянной башней. Особнячок пока стоит, что, в общем-то, странно. Но ведь и я пока никуда не исчезаю, нас двое на этом острове, я и домик, который я помню красным. Теперь-то он серый, а успел побывать зеленым.
Рано проснулся. Хочется кофе, а в доме шаром покати. И делать-то вроде нечего: статья сдана, уже, должно быть, и деньги за нее пришли. Наскоро бреюсь, разыскиваю телефон, пустой кошелек, банковскую карточку. Карточка обнаруживается в Цветке. Это не я, честно. Мне не могло прийти в голову кормить Цветок банковскими карточками, не для того я его с помойки спас. Стряхиваю землю, огладив пальцем забавного гиппокампуса в уголке карточки. Надеюсь, от земли карточки не портятся.
Интересно, где сегодня банкомат. Чтобы его найти, надо расслабиться, не думать о кофе, не думать о деньгах, вообще не думать. Погулять я иду, вон погода какая, холода прошли, яблони цветут. Вчера на моей улице финские яблони цвели, все в розовых облаках, а сегодня уже китайки, сами огромные, длинные, ложатся ветвями на провода, а цветы у них мелкие.
Заворачиваю за угол: вчера мой банк был там, и банкомат у него был в отдельной будке, за дубовой дверью с медной ручкой. Сегодня там обувной магазин, перегородку между будкой и основным помещением снесли, в закутке продают стельки и шнурки. Не думай о банке, гуляй, дыши. Три дня не вставая за компьютером сидел.
Неделю назад можно было в ларьке, который стоял вот тут, пива купить, попивать на ходу. Но ларьков у нас теперь нет вовсе, здесь такое сильное течение, что сносит их первыми. Вдруг — на тебе — магазинчик в подвале. Удачно. Заскакиваю в подвал, нашариваю по карману последнюю мелочь, беру выпендрежную мятую бутылку и довершаю ею свой джинсовый имидж. За моей спиной хмурые мужики в синих комбезах начинают демонтаж вывески «Продукты», рядом, прислоненная к стене, стоит уже вывеска про какой-то гламур. То ли женская одежда, то ли еще что похуже. Хорошо, успел.
Звонит телефон.
— Митька, — раздается на том конце несчастный голос Светки, — ты не знаешь, где сегодня купить полипропиленового троса? Ты же у нас краевед.
— Не знаю еще, — говорю, — а тебе зачем?
— Да Наське обещала построить на даче лазалки, сегодня ехать, а все снаряги как корова языком слизала. Помоги, а, ты же всегда знаешь, что где! Пожалуйста…
— Ладно, ладно, — вздыхаю, — как только встречу — отзвонюсь.
Значит, теперь надо не думать еще и о веревках. Я так старательно не думаю о веревках, что вдруг обнаруживаю на углу банкомат моего банка. Засовываю карточку — о, доехало! Снимаю всё, наполняю кошелек пятью зелеными тысячами и несколькими синими полтинниками. С деньгами в кармане необходимое равновесие немедленно меня настигает, я уже не ищу ничего, не хочу кофе, не думаю о веревках, я самодостаточный человек посреди летнего городского острова.
В таком настроении я сразу, одно за другим, нахожу два прекрасных места.
На первом этаже старого Дома культуры появился продуктовый супермаркет. Позавчера тут была дубовая дверь, а теперь… нет, никаких сожалений, стеклянная, и ладно. То ли еще будет завтра. Захожу в магазин — и немедленно обретаю кофе в крафтовом пакете, кенийский, молотый, под названием «Живой кофе». Пахнет умопомрачительно. Это очень хорошо, что молотый, кофемолка у меня есть, но без крышки — течением снесло. Значит, кофе у нас есть, одно очко мне.
Второе место, большой строительный магазин, обнаруживается возле Печатного Двора, на месте фирменного книжного магазина. Вместо Печатного Двора там уже ресторан «Печатный Двор», ну, в сущности, небольшой сдвиг. А строительный магазин огромный и завораживающий. Застреваю там часа на два. Разглядываю инструменты, доски, штуки всякие полезные. На втором этаже даже скутеры продаются, и я несколько минут размышляю, не купить ли себе такой кататься по острову. Но стоит он, по крайней мере, трех статей, пока их напишешь, небось и магазина этого уже не будет. Там же, на втором этаже, обнаруживаются и веревки самого разного качества, намотанные на черные катушки. Звоню Светке. Обещаю постоять в дверях, подержать магазин.
Запускаю обрадованную Светку в магазин, отправляюсь дальше. Мне еще нужны пряности, которые можно купить только на рынке. Старательно не думаю о рынке.
Мимо проезжает вечный сороковой трамвай, на маршрут которого нанизаны все острова. Если бы мне удалось хоть раз сесть на него, думаю я, я бы сразу все нужное нашел. Но, как назло, каждый раз, встречая сороковой трамвай, я нахожусь катастрофически далеко от ближайшей остановки, да и иду чаще всего в другую сторону. Нет так нет, иду вдоль трамвайных рельс. У меня хорошее предчувствие на их счет.
Пиво давно кончилось, начинает хотеться есть. Продуктовый магазинчик нахожу в какой-то щели между обувным и сумочным, захожу, покупаю себе еды домой и пару пирожков, зажевать на ходу. Выглядываю на улицу — и вижу полную даму, со всех ног несущуюся к магазину от перекрестка.
— Молодой человек! — пыхтит она. — Подождите! Подержите его для меня…
Послушно стою в дверях. Дама вскакивает в магазин, и я ее узнаю. Живет она недалеко от меня, примелькалась.
— Знаю… — задыхаясь, грозит она мне пальцем, — пока вы тут, магазин не исчезнет!.. Спасибо.
Снова встраиваюсь в вектор трамвайных рельс. И рельсы меня не подводят. Чудо: на маленькой поперечной улочке книжный магазин! Такая редкость.
Бросаюсь к нему, чтобы не убежал, долго брожу вдоль полок, щупаю корешки. Ко мне подходит продавец, длинный белобрысый парень с замашками голубого, нежно спрашивает, чем мне помочь.
— Мне бы фантастики какой-нибудь, — сообщаю не задумываясь.
— Вот. — Он подводит меня к полке с краеведческой литературой. «Улицы Городского острова», «Каменноостровский проспект», «Выборгская сторона», «Архитектура двадцать первого века». Действительно, фантастика. Люблю такие книги: впечатление от них разнится день ото дня. Выбираю себе три, по ближайшим улицам, интереснее всего перечитывать их отдельными главами, сравнивая с тем, что приносит течением. В магазин заходит женщина с недовольным выражением лица, продавец подходит к ней, я жду, пока он освободится, и слушаю, как женщина почему-то распекает его за то, что не успеешь оглянуться, как все уже исчезло. Удивленно пожимаю плечами: не только исчезает, ведь и появляется тоже! Вот какая прекрасная книжная лавка появилась, знай лови да радуйся.
Рынок я нахожу на месте старого трамвайного парка. Все они теперь успели во что-то превратиться, и где ночует вечный сороковой трамвай, я уже не представляю. Когда-нибудь мне все-таки удастся в него сесть, вот уж тогда посмотрю я собственными глазами. А на рынке нахожу я и зерна кардамона, и звезды бадьяна, и сушенные целиком имбирные корешки.
Из окна кухни теперь виден дом с высокой зеленой крышей и фальшивыми печными трубами. Удачный мне подогнали вид для кофеварения: торговый центр уже снесло течением, на его месте возник старый фонтан, который я помню с детства, куст боярышника и два куста персидской сирени.
В моей квартире пока ничего не изменилось. Каждый раз, отправляясь на охоту, я надеюсь, что однажды сдвиг затронет и дом и откроется проход в ту самую комнату. С детства мне снилось, что внутри брандмауэра есть у меня лестница, ведущая в комнату, в которую все проваливается. Всякие любимые предметы, пропавшие из дома неведомым путем, скорей всего, там: кольцо моей бабушки, плюшевый Чебурашка, которого мне подарили на трехлетие, старые папины круглогубцы, стилет, который в семнадцать лет я выточил себе из напильника, конопляная рубаха, которую сшила мне Лу в период безудержного хиппизма; главное, о людях не думать, нет, только вещи, им не будет хуже от того, что я на них надеюсь. Но сколько бы всего ни менялось в городе, в доме все остается по-прежнему. Видимо, иногда бывают просто сны.
Кофе с пряностями
Четыре ложки кенийского кофе
Восемь зерен кардамона
Один лепесток бадьяна
Имбирь — на глазок
Кардамон и бадьян растолочь в ступке. Имбирь натереть на терке. Пряности прогреть в сухой джезве, засыпать кофе, залить горячей водой, поставить на маленький огонь. Трижды дать шапке пены приподняться. Снять с огня, легко, но настойчиво постучать джезвой о стол, пока пена не посветлеет. Пить, глядя на деревья и высокие крыши.
Лея Любомирская
После обеда
После обеда, когда обитатели дома престарелых Санта-Ана разбредаются по своим комнатам поспать час-другой, дона Мария де Жезуш идет к воротам. Ворота всегда закрыты, чтобы не разбредались постояльцы, многие из которых уже ничего не помнят и ничего не испытывают, кроме неудержимого желания хоть куда-нибудь уйти. В заведении не так уж и плохо, кормят вполне прилично, есть сад с розами и телевизор, а сиделки и медсестры внимательны и почти не раздражаются, даже если старики начинают капризничать и скандалить из-за места у телевизора или шоколадного мусса, которого всегда слишком мало. Но все там пропитано такой серой тягостной тоской, такой унылой обреченностью, что трудно дышать. Даже крепкие, ко всему привычные сиделки иногда срываются с места, выбегают за территорию и стоят там, жадно хватая воздух ртом.
Дона Мария де Жезуш прислоняется лбом к прохладной металлической ограде и закрывает глаза, чтобы не видеть машин и людей. Она бы и уши закрыла руками, но руки ей нужны свободными. Несколько мгновений дона Мария де Жезуш стоит неподвижно, напряженно вглядываясь в темноту под веками. Потом поднимает правую руку и щелкает выключателем. Комнату заливает яркий свет, такой резкий, что дона Мария де Жезуш от неожиданности открывает глаза, но тут же закрывает снова и торопливо щелкает другим выключателем. Яркий свет сменяется приглушенным, янтарным, очень уютным. Дона Мария де Жезуш удовлетворенно кивает головой, достает из кармана передника маленькую тряпочку и смахивает невидимую пыль с красивого светильника на комоде. Потом включает огромную квадратную радиолу и настраивает ее на радио Палмелы. Три года назад господин инженер подарил ей на Рождество большой телевизор, будете смотреть сериалы, сказал, улыбаясь, но дона Мария де Жезуш так и не привыкла к телевизору и отдала его кому-то из племянников.
По радио начинается программа по заявкам. Дона Мария де Жезуш проходится своей тряпочкой по радиоле, старенькому комоду и деревянным подлокотникам зеленого кресла. Потом прячет тряпочку обратно в карман передника и вытаскивает из-за шкафа большую гладильную доску. Дона Мария де Жезуш очень любит гладить белье и слушать радио. Это куда лучше, чем какие-то там сериалы.
* * *
После обеда дона Граса позволяет себе присесть на минутку в кресло. С утра она уже перестелила постель — господин инженер не любит спать два дня подряд на одних и тех же простынях, — постирала, сменила наполнитель в кошачьем туалете, вычистила обе ванные, прибрала в детской, сделала обед, забрала из школы барышню Жулию. накормила ее и отправила с шофером к учительнице музыки. Теперь осталось только помыть посуду, подмести, вымыть полы и погладить белье. Дона Граса терпеть не может гладить, но господин инженер платит ей за глажку дополнительно сто пятьдесят евро в месяц, а деньги ей сейчас, когда Фернанду уволили, очень нужны.
Дона Граса закрывает глаза и ждет, пока глаза привыкнут к темноте и впереди засветится солнечное пятно. Потом она выходит из арки и идет по направлению к авениде Луизы Тоди. Там, чуть-чуть не доходя до авениды, есть что-то вроде дома престарелых — небольшой потертый особнячок с чудесным, но очень запущенным розовым садом, по которому в любую погоду молча гуляют старики с отрешенными лицами. Дона Граса входит через маленькую дверь в ограде сбоку от особнячка. Ей хотелось бы хоть раз войти через парадный вход, но он всегда закрыт на огромный ржавый замок, и дона Граса никак не подберет к нему ключа. Старики, бесплотные и равнодушные, как будто вырезанные из бумаги, даже не смотрят на нее, когда она берет ножницы и начинает бережно подрезать розы.
* * *
Дона Мария де Жезуш доглаживает последнюю наволочку и убирает ее, еще теплую, в шкаф. Ставит выключенный утюг на металлическую подставку на комоде, складывает и задвигает за шкаф гладильную доску. Потом выключает радиолу и смотрит на часы. Если она поторопится, она еще застанет дону Грасу и выпьет с ней чашечку кофе.
Bavaroise[1] de café
Для приготовление capilé:
Вода — 3,5 л
Сахар — 2,5 кг
Вода из-под апельсинового цвета и листья а венки (Adiantem capillus-veneris, папоротник адиантум «венерин волос», растет в европейских субтропиках и на подоконнике) — по 100 г
Мелко нарубленные листья «венерина волоса» сложить в кастрюлю, залить 1,5 литрами кипящей воды и закрыть крышкой. Пока стынет вода, из оставшейся воды и сахара сварить сироп до пробы на «тонкую нитку».
Остывшую воду с листьями процедить через влажную ткань, тщательно отжимая листья руками, и смешать с сиропом.
На огне довести до пробы на «слабую помадку», снять с огня и, когда слегка остынет, добавить воду из-под апельсинового цвета.
Остудить, залить в бутылку.
Для приготовления bavaroise:
Желток — 1
Capilé — 1 большая рюмка
Кофе — 3,5 дл
На слабом огне взбить миксером желток с рюмкой capilé. Не прекращая взбивать, влить тонкой струйкой очень горячий кофе и, когда пена начнет липнуть к лопаткам миксера, выключить миксер, разлить напиток по подогретым бокалам и немедленно подавать.
Это не кофе
— Это не кофе, — рявкнул Мигел и замахнулся. Филомена испуганно сжалась. Пожалуйста, подумала она, пожалуйста, пожалуйста…
— Это не кофе, — мягко сказал Амброзиу и крепко взял Летисию за запястье. Летисия побледнела, но попыталась улыбнуться. Пожалуйста, подумала она, пожалуйста, пожалуйста…
— Кофе, — размеренно говорил Мигел, отвешивая Филомене пощечины. — Должен. Быть.
— Горячим, — промурлыкал Амброзиу, удерживая руку Летисии в кофейнике. — Кофе должен быть горячим, моя дорогая.
Из носа и разбитой губы у Филомены текла кровь, но она стояла неподвижно, даже старалась не моргать,
чтобы не разозлить Амброзиу. Летисия боялась даже подумать, что будет, если он разозлится.
— Ты меня поняла? — Мигел брезгливо вытер руку о халат.
— Если нет, в следующий раз я объясню доходчивее. — Амброзиу еще раз улыбнулся и выпустил руку Летисии. — Идите умойтесь, моя дорогая.
— А то весь халат мне испачкала кровью.
— А потом сварите мне хорошего кофе, — Амброзиу выделил голосом «хорошего».
— И побыстрее,
— Дорогая.
Филомена подняла поднос и, пятясь, вышла из комнаты.
* * *
Идет охота на производителей кофе?
Тело еще одного кофейного плантатора, тридцатипятилетнего Амброзиу Пинту Баштуша, было обнаружено в минувшую пятницу, сообщает наш корреспондент из Кубала.
Полиция пока воздерживается от каких-либо заявлений.
* * *
Чайный салон «Фелисия» приглашает всех желающих на чашечку чая.