— И что потом случилось, Томми?

— Она призналась, что принимает таблетки в регби-клубе в Сифилде и спит с Брэди; он и уговорил ее потрахаться втроем. Похоже, это сейчас модно, девчонки облизывают друг друга и все такое, даже если они не лесбиянки. Омерзительно, мать твою. Она пыталась сделать хорошую мину при плохой игре, рассказывала, как ей было здорово, говорила, что я давно отстал, но я заставил ее вместе со мной просмотреть фотографии, и она в конце разревелась. Я чувствовал себя плохо, вроде как чересчур уж на нее навалился, но ведь я хотел ей только добра. Понимаешь, когда кто-то еще их увидел — я например, — до нее дошло наконец… что это стыдно.

Мы остановились на красный свет в Доннибруке; из регби-клуба на другой стороне улицы доносилась громкая музыка, мелькали разноцветные огни — там шла вечеринка по поводу Хэллоуина: пьяные девчонки-подростки в коротких юбчонках и мизерных топах проходили мимо, пошатываясь на высоких каблуках и держась за руки, накрашенные, как жены футболистов или проститутки из «третьего мира». Две девчонки сидели на углу, одну рвало, другая держала подругу за волосы, чтобы она не изгваздалась в блевотине.

— И я должен был решить, что делать. Я не хотел ничего говорить Пауле по той же причине, по какой не хотел идти в полицию: так Наоми окажется в дерьме по самые уши. Я что хочу сказать? По виду ей можно дать восемнадцать, она пила таблетки, она находилась в клубе, где торгуют выпивкой… Брэди ведь не в темном переулке ее поймал. С другой стороны, я не хотел, чтобы этот ублюдок избежал наказания. На этих фотках он держит камкордер, этот гад сам все фотографировал. И тут мне пришла в голову идея.

— Накормить Брэди его же собственным лекарством.

— Вроде того.

— Ну а конкретно что ты собираешься предпринять, Томми? Если учесть, что тебе самому все это показалось таким омерзительным, зачем ты потребовал, чтобы они сделали еще один фильм?

— В порядке страховки. Против Брэди. Он мог продать это кому угодно, вывесить в Интернете. Ведь речь идет о моей дочери. Никто, на хер, не знает, что Брэди делает с фильмами, которые снимает.

— Делал. Он уже никогда больше ничего не снимет.

— Я к этому не имею никакого отношения, Эд.

— Я тебе верю.

— У меня все это бродило в голове… Наверное, у меня крыша поехала, я впал в такую ярость. Я придумывал, что бы с ним сделать, как бы его унизить…

— Почему тогда ты не заставил его действовать?

— Что?

В этом «что» чувствовалась попытка потянуть время, опасение попасться на вранье.

— Единственное доказательство, что Брэди в этом участвовал, тот снимок, где в зеркале виден его браслет. Наверняка это произошло случайно. Тогда какую страховку ты бы поимел, если бы он держал в руках камеру? Нет, Томми, ты сам в этом участвовал, верно?

— В чем, Эд?

С конца XIV века после пандемии чумы, поразившей Европу и Азию, выжившее население начало возрождение культуры предшествовавшего периода. В середине XV века власть в Константинополе взяли мусульмане, и Ромейская империя преобразовалась в Румский султанат. Переехавшие в Европу, а прежде всего в Италию греки стимулировали мощное развитие культуры. Одновременно кончилось «монголо-татарское» иго на Руси, и вскоре после этого Иван III объявил, что отныне Москва – Третий Рим.

— И, пожалуйста, делайте, делайте по-прежнему, но привозите лишь то, что входит в нашу специальность, — возражал учтивый, но неподатливый Трампота. — Юхту не привозите, для этого есть магазины кожевенных товаров, и льняное семя не возите, потому что есть магазины с семенами, а вот новые столовые приборы, каких наш покупатель еще не видел, — новый фарфор, стекло новых марок, новую кухонную утварь, новые ножи, и формы для печенья, и выжималки, и всяческие новинки, чтобы покупатель глаза вытаращил, — это да! Не смотрите на меня, пожалуйста, как на губителя вашей торговли и не думайте, что я уперся ни с того ни с сего. В Праге, может быть, еще можно некоторое время делать по-вашему, а в Вене уже нельзя. Как мог я, скажите, пожалуйста, сохранить среди наших товаров музыкальные инструменты, если на одной Кертнерштрассе — два магазина музыкальных инструментов? Зачем нам торговать тростями, если открылись специальные магазины «Предметы мужского обихода»?! Даже магазины «Домашний фокусник» есть уже в Вене, пан шеф! Об украшениях я и не говорю, а продавать за одним прилавком чай, а за другим веера — это уже полная бессмыслица. Вот я и держусь тарелок да сковородок и стараюсь, чтобы в этой области никто нас не обскакал, и на вашем месте, пан шеф, то же самое я сделал бы в Праге.

Желая поощрить бесспорный талант Трампоты и одновременно убедить его в своей правоте, Борн на собственный счет послал Трампоту в Париж; тот вернулся такой же неподатливый, как и был, обогащенный опытом, но вовсе не восхищенный.

Как же сказались все эти события на Руси? Историю ее ведут с IX века, ну и где же наши «возрождения»? Этому вопросу в Истории всемирной литературы посвящены две главы, написанные Д. С. Лихачевым, «Предвозрождение в русской литературе» и «Вопрос о Возрождении на Руси». Автор пишет:

— Универсальный магазин в Париже — это, собственно, не более чем полсотни специализированных магазинов под одной крышей. На одном этаже — дамская конфекция, на другом — мужская, на третьем, скажем, детские игрушки, и так далее. Но чтобы там хоть где-нибудь за одним прилавком продавали зонтики и роликовые коньки, мундштуки и подушечки для иголок, медальоны, шахматы и комнатные туфли, как это изволите делать вы в Праге, — этого, ей-богу, нигде не делают.

«В Московской Руси, поскольку она возглавляла патриотическую борьбу против монголо-татарского ига, в XIV–XV вв. были благоприятные условия для Предвозрождения. Но в XVI в., когда важнейшее условие для ренессансного развития – национальное объединение – было достигнуто, деспотизм царского государства и православной церкви, бывшей в Московии государственной, препятствовал быстрому экономическому и культурному развитию, изолировал Московскую Русь, затормаживал и сковывал ренессансные процессы».

— А ничего другого вы в Париже не увидели? — холодно, с чувством превосходства, с сарказмом осведомился Борн.

Иначе говоря, все было б очень хорошо, когда бы не было так плохо. Была Русь под игом (плохо), но имела благоприятные условия для «Предвозрождения» (хорошо). Сбросила Русь иго и объединилась (хорошо), затормозились ренессансные процессы (плохо).

Трампота сдержанно пожал плечами; вероятно, он ничего другого в Париже не видел, но не стыдился этого.

Что же из всего этого следует? Можно ли сделать рациональный вывод из множества путаных, а то и просто невероятных сведений? Можно. Причем вывод достаточно простой: надо не только летописи читать, а шире смотреть на проблему.

Действительно, Овидия на Руси никто не «возрождал», и мы не найдем здесь произведений типа элегий Максимиана Этрусского. Но ведь Русь – не Италия. Мы утверждаем, что Максимиан в конце XIV или в XV веке писал в стиле Овидия, творившего в конце XIII или начале XIV века, и оба они были представителями одной культуры. А на Руси своя культура, и, как вы очень скоро увидите, процессы на территории нашей страны, если говорить о литературном развитии, вполне сходны с европейскими. Пусть и с запаздыванием, но к своему Возрождению Русь пришла – с А. С. Пушкиным. И это подтверждает наш вывод, что термин «возрождение» следует применять к возрождению национальных культур, пострадавших в Средневековье. Овидию же, как представителю иной культуры, на Руси только подражали (а не возрождали), и то достаточно поздно.

Церковь Вознесения в Коломенском. 1532 год.

В Европе никакой литературы, если не считать за таковую разрозненные записи, ранее XII века нет, а так называемые античные писатели жили и творили позже этого времени. И в этом же русле находится наша отечественная литература. Мы здесь не будем ничего цитировать из произведений писателей, потому что, слава Богу, русскую литературу пока еще преподают в школах, а бегло перечислим, что имеется в мировой сокровищнице из нашей словесности.

1037–1050. Иларион, «Слово о законе и благодати». Изборник Святослава. Феодосий Печерский, «Слово о вере варяжской».

То был ограниченный человек, утилитарист, но ничего не поделаешь — дела у него шли успешно, и Борн, разговаривая с ним, испытывал неприятное чувство, будто повторяется что-то, уже бывшее четверть века назад, когда он сам воевал с мелкотравчатостью и консерватизмом своего бывшего венского шефа Макса Есселя; та же история, только наоборот, ибо этим консерватором, противящимся напору энергичной молодости, оказывался он сам, Борн. И он с неприятным чувством спохватывался, что ведь и Трампота совсем не так молод, как кажется Борну (а все из-за невероятной быстроты, с какой струился ток времени), что и Трампота вступает в возраст, в котором он, Борн, начал подумывать о том, что довольно ему отдавать свои силы чужим интересам, пора стать хозяином самому себе.

Недовольный собой, угнетенный заботами, Борн во время своих наездов в Вену любил по вечерам усесться в фиакр, чтобы, заехав в Серый дом, увезти поужинать своего исцеленного старшего сына и полюбоваться его красотой, хорошими манерами и умом. «Как странно все обернулось, — думал он, сидя с Мишей в шикарном ресторане отеля «Астория», где обычно останавливался. — Миша был единственным пятном на моем небосклоне, а сейчас он — одна из ярчайших звезд на нем!»

Миша во всем изменился к лучшему. Его миловидное с мелкими чертами лицо, правда, по-прежнему напоминало мать, но теперь это уже не было неприятно, потому что он начал понимать, что годы, когда жива была Лиза, были лучшими в его жизни. Чистый, элегантный, в черном костюме от первоклассного портного, который Борн специально заказал сыну для таких случаев, уверенный в себе, вежливый, улыбчивый, Миша выглядел как юный лорд, воспитанный в Оксфорде, и Борн не мог отвести от него глаз. «Что ж, моя кровь и хорошее воспитание, — думал он. — Да, именно воспитание сделало его таким. И теперь пусть-ка скажут мне господа социалисты, как это они представляют себе всеобщее развитие: многие ли могут позволить себе дать своему ребенку такие условия, какие я дал Мише?»

— Между прочим, если хочешь, можешь хоть сейчас вернуться домой, — сказал он однажды сыну. — Мамá, конечно, не будет возражать, ведь в душе она любит тебя, Миша, больше, чем ты думаешь, и теперь, когда ты исправился, она будет рада, что ты снова с нами.

— И я люблю ее, — отозвался Миша, обращая к отцу ясный, бесхитростный юношеский взор. — И Ивана тоже очень люблю: вы и не знаете, как часто я, бывало, заходил к нему по вечерам, когда мы с ним оставались одни, и смотрел, как он чудесно спит.

— Ну, так как? Хочешь вернуться? — спросил растроганный Борн.

— Домой да, но не в пражскую гимназию. Поэтому, прошу вас, оставьте меня здесь до выпуска. В Праге нас было сорок человек в классе, а здесь только девять, на будущий же год останется восемь, потому что один из однокашников, по всей видимости, провалится. Каждый учитель уделяет нам столько внимания, сколько было бы невозможно в другой школе. Еще год. Прошу вас, оставьте меня в исправительном доме еще на год.

— Ну, как хочешь, — сказал Борн, — только не говори «исправительный дом», говори — интернат.

Было это в 1883 году, когда, после двухсотлетнего покоя, произошло страшное извержение Кракатау в Ост-Индии. Удары, сопровождавшие беснование вулкана, были самыми мощными, какие знала история человечества; приливные волны, вздыбленные обвалом в океан чудовищных масс лавы и пепла, смели более сорока тысяч человек на побережье; тучи вулканической пыли, разнесшиеся по земному шару, всю последующую зиму вызывали при восходе и заходе солнца световые эффекты, нередко столь сильные, что даже в таких отдаленных городах, как Лондон или Чикаго, людей охватывала паника; казалось, что город охвачен пожаром.

9

Осенью 1884 года, когда Миша перешел в восьмой класс, в его жизни произошел неблагоприятный поворот. Началось, казалось бы, с заурядного, но в среде запуганных воспитанников Серого дома неслыханного происшествия: в клозете, которым пользовались ученики первого, второго и третьего классов, однажды ничем не примечательным сентябрьским утром была обнаружена надпись мелом «Franz Ioseph is a Ochs», что в переводе означает — «Франц-Иосиф — осел».

Заурядная мысль и не новая — ибо, как мы заметили, император Франц-Иосиф был, неведомо почему, бедняга, самой поносимой особой в империи: оскорбление государя было даже предусмотрено особой статьей австрийского Уложения о наказаниях. Но в Сером доме эта надпись произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Задрожали воспитанники, сразу сообразив, — и с полным на то основанием, — что теперь начнется строгое расследование и жестокие репрессии; помрачнели учителя, ибо им было ясно, что обнаружить виновника будет очень трудно, отчего авторитет педагогов потерпит невосполнимый ущерб. Советник Пидолл неукоснительно заботился о том, чтобы его воспитанники оставались вне политики; откуда же в стенах Серого дома могла родиться политическая идея, выраженная этой надписью? Кто этот негодяй? Судя по венскому «is а», вместо правильного немецкого «ist ein», можно было заподозрить уроженца Вены; Кизель, однако, был того мнения, что это ловкая маскировка, и злоумышленник, несомненно, один из шести чехов — учащихся в первых трех классах. Судил он так по слову «Ochs», то есть дословно «вол», ругательство специфически чешское; в Вене его, правда, тоже употребляют, но оно здесь не так распространено, как в Чехии; в подобном случае венец скорее употребит слово «Vieh»[25], или «Trottel»[26], или что-нибудь в этом роде.

Допросили венцев — безрезультатно, допросили чехов — то же, допросили, наконец, всех учеников трех первых классов, но ни уговоры, ни угрозы, ни посулы не помогли; никто не признался. После двухдневного усиленного расследования было решено, что все воспитанники, пользовавшиеся оскверненным клозетом, как невинные, так и неведомый виновник, получат по десяти ударов розгой; «белые черти», кляня сверхурочную работу, засучили рукава и взялись за дело.

И пока в учительскую доносились крики наказуемых отроков, педагоги, недовольные результатом своих усилий, разговорились о моральной и философской стороне инцидента, ликвидируемого в данный момент.

Доктор Кемени высказал мнение, что огорчаться тут нечему, наоборот, весьма утешительно, что, слава богу, наконец-то один из этих извращенных, зараженных преждевременными пороками дегенератов, вверенных попечению Серого дома, совершил поступок, какие совершают здоровые, свободные мальчишки венской улицы; расписывание стен озорными надписями, несомненно, больше соответствует детскому возрасту, чем истязание животных и прочие подобные выходки.

Директор Пидолл выразил готовность согласиться с таким выводом, если бы речь шла об озорной надписи вообще, например такой, какими дети поносят друг друга; но эта надпись посягает на честь государя императора, и над этим надо серьезно задуматься. Обратим внимание на интересное обстоятельство: родители наших воспитанников — все люди богатые или, по меньшей мере, состоятельные, так что у них нет ни малейших причин жаловаться на экономические условия в Австро-Венгрии, а наоборот, есть все основания быть довольными правительством его величества. Стало быть, неуважение к монарху виновник почерпнул не дома; от учителей интерната он слышал об императоре, если вообще слышал от них что-нибудь о нем, — надо полагать и надеяться, — только самое лучшее. Так пусть господа коллеги скажут ему, Пидоллу, откуда же все это взялось?

— Откуда? Видимо, из воздуха! — отозвался Кизель, резкий, пренебрежительный и самоуверенный. — Да, вы не ослышались, из воздуха! Не кажется ли вам, что сам воздух этой империи пропитан недовольством, неуважением к правительству, к государственному статуту Австро-Венгрии и, следовательно, к особе самого монарха? Даже гуляя в лесу, я вдыхаю, помимо ароматов хвои и древесных соков, смрад недовольства, досады и безнадежности; и так во всей монархии. Все нации, входящие в противоестественный конгломерат, именуемый австро-венгерской империей, чего-то хотят: немцы хотят воссоединиться с Германией, чехи хотят независимости или хотя бы автономии, итальянцы жаждут присоединения к королевству и так далее, — одно австро-венгерское государство уже не хочет ничего, ему только бы существовать, только бы сохранить себя, а этого, по совести, мало: так древний старик, уже выполнивший свою жизненную миссию, — если она вообще у него была, — как правило, ничего уже больше не хочет, кроме как продлить еще хоть ненадолго свою жалкую жизнь, прежде чем тело его разложится и перейдет в иные формы существования.

Во время речи Кизеля Пидолл, казалось, как-то вырос — он выпрямил свою обычно согбенную спину и вытянул шею. Доктор Кемени, явно забавляясь, сощурил монгольские глазки, а законоучитель, читавший у окна молитвенник, с шумом захлопнул книжку и скрипнул стулом.

— Ядро вашей мысли, коллега, вполне здоровое, — сказал он. — Вижу с радостью, что вы отвергаете ересь Монтескье, который ошибочно считал, что общая задача государств — всего лишь сохранение самих себя. Но вы не правы, сравнивая наше австро-венгерское государство со старцем, стоящим одной ногой в гробу. Мы, христиане, тоже говорим о детстве, юности, возмужалости и старческом маразме, но то, что правильно по отношению к народам, неправильно по отношению к государствам. Народ есть формация органическая, следовательно — божье творение, в то время как государство, хотя его конечная цель — прославление бога, есть производное от естества человека. Государство как несовершенное создание человеческое, может погибнуть от революции или от войны, а отнюдь не естественной смертью, какой почивают живые организмы.

— Избавьте меня, пожалуйста, от духовных наставлений, — заявил Кизель, — и скажите лучше, какова, по вашему мнению, помимо этого прославления бога, миссия или задача австро-венгерского государства?

— Я не в силах удовлетворить оба ваши пожелания одновременно, — ласково сказал, ничуть не обидевшись, преподобный отец, — потому что не могу избавить вас от духовных наставлений, отвечая на вопрос о задачах и миссии нашей империи. Попытаюсь пойти вам навстречу некоторым компромиссом, то есть тем, что буду краток. Прославление бога, безусловно, должно быть конечной целью государства, но его непосредственная задача — общее благо земное, то есть создание таких условий, чтобы, по возможности, все члены общества могли свободно достичь тех земных благ, кои способствуют достижению блага вечного.

Кизель пренебрежительно фыркнул и прищелкнул пальцами.

— Условия эти, впрочем, различны для различных государств? — продолжал «Отче наш», — ибо они всегда зависят от самых разнообразных обстоятельств: религиозных, национальных, экономических и политических. Так вот, наше особое географическое положение, между германской и русской империями, равно как и национальная пестрота, позволяет сравнительно легко ответить на вопрос о характере условий, обеспечить которые и есть государственная задача австро-венгерского государства. Государственно-политическая миссия нашей империи состоит в защите католических народов, пребывающих под ее суверенитетом, от прославленного панславизма и протестантского прусского пангерманизма.

Кизель резко встал и молча направился к двери, но, прежде чем покинуть учительскую, в бешенстве повернулся к законоучителю, воскликнув:

— Чем слушать такие несуразности, предпочитаю быть с теми героями, которые в эту минуту страдают за то, что кто-то в этом доме рискнул открыто провозгласить нечто разумное. Выносить же разговоры о том, что миссия немецкого государства — в защите подвластных ему немецких народов от великогерманского взлета, это, простите, выше моих сил!

Он хлопнул дверью, и в учительской настала тишина, нарушаемая лишь сопением отекшего директорского носа.

— Мне сразу бросилось в глаза, что эта крамольная фраза написана как-то уж слишком красивым почерком, — произнес доктор Кемени. — Не говоря уже о правописании: наш третьеклассник, а тем более второклассник или первоклассник даже и в такой короткой фразе сделал бы, по крайней мере, одну грамматическую ошибку, написал бы «Ох» вместо «Ochs» или «Josef» вместо «Joseph». Теперь все ясно.

— Что вы этим хотите сказать? — подавленно осведомился Пидолл, опасаясь новых, как он выражался, умствований.

— Это же ясно, — ответил Кемени. — Я радовался преждевременно: автор ругательной надписи не кто-то из наших подопечных дегенератов, а сам господин Кизель. Он сделал это отчасти по политическим мотивам, отчасти из садизма. Я уже давно и пристально к нему присматриваюсь: сорок процентов всех порок, которые назначают в этом доме, приходится на его счет. Когда Кизель проводит урок, надзиратели не отходят от дверей его класса, чтобы не бегать зря туда и сюда; на его уроках больше времени уходит на порку, чем на учение. Устроить так, чтобы сразу три класса были поголовно выпороты, это в его стиле, это ему по сердцу. Я наблюдал за ним, когда к нам доносились звуки ударов и крики, и заверяю вас, господа, у него ноздри вздрагивали от наслаждения! Извращенный человек в роли воспитателя извращенной молодежи — нечего сказать, повезло нам, господа!

— Извращен он или нет, все это одни умствования, — недовольно возразил Пидолл. — По мне, пусть извращен, лишь бы не внушал ученикам крамольные идеи, вот что главное. Поглядите, например, на Борна: способный, красивый юноша, так что, если бы не хроническая нехватка средств у нашего интерната, я давно бы отправил его с богом домой, а вот с Кизелем их водой не разольешь, и можете себе представить, чего Борн от него наслушался! И зачем это надо его отцу — такому приличному и уважаемому человеку, такому верноподданному гражданину, — зачем ему надо, чтоб за его же честные деньги у нас вот так испакостили его сына!

Испугавшись слишком сильного слова, сорвавшегося в пылу горячности, Пидолл оглянулся на законоучителя, но тот, ничуть не задетый, серьезно кивал в знак согласия головой.

— Так, так, — проговорил священник. — Вполне разделяю ваше мнение и говорю — пора поблагодарить господина Кизеля за его услуги и поискать другого преподавателя немецкого языка. «Горе человеку, из-за которого возникают ссоры», — сказал Христос. А святой Павел говорит дословно: «Ни в чем не давайте повода для ссор, и да будет ваше служение безупречно».

— Ох, трудно, трудно, — возразил Пидолл. — У Кизеля очень влиятельный дядя, барон фон Прандау, член верхней палаты и советник министерства внутренних дел.

— Если уж заговорили о дядях, — подхватил духовный пастырь, рассматривая свои белые руки, сложенные на коленях, — то есть дядя и у меня. Он настоятель храма святого Варфоломея на Кальвариенберггассе, верный служитель церкви, муж безупречный, щедрый покровитель бедняков и сирот и восторженный проповедник слова божьего.

— Не сомневаюсь в высоких достоинствах вашего дяди, — сказал Пидолл, покосившись на спокойное лицо законоучителя, — но, пожалуй, его вес не сравнится с весом дяди Кизеля.

— Заслуги моего дяди перед господом велики, — возразил «Отче наш». — Кроме того, он духовник весьма набожной дамы по имени Мария фон Шпехт, которая доводится родной теткой одному из наших питомцев и весьма интересуется его судьбой и успехами. Этот питомец — юный Борн, о котором вы только что изволили упомянуть, господин директор. Ну, а супруг этой тети, барон фон Шпехт, тоже член верхней палаты, а кроме того, начальник департамента в министерстве культов и просвещения, а тетушка Борна, которая имеет большое влияние на своего супруга, несомненно, будет очень недовольна, узнав, что ее племянник был отдан нами на попечение человека, чья ненависть к династии простирается до того, что он дает ей выход в бранных надписях на стенах.

Так случилось, что Миша был разлучен со своим единственным другом, любимым учителем и наставником, с человеком, который совершил переворот в его душе и благодаря которому с лица Миши исчезло выражение постоянного отвращения. Миша плакал, расставаясь с Кизелем, и ему казалось, что сердце его разорвется, но Кизель сумел внушить ему, что грустить не следует, так же как в свое время внушил презрение к физической боли.

— Не поддавайтесь малодушию, мой юный друг, — сказал он, крепко пожимая Мише руку. — Не поддавайтесь малодушию, если не хотите совершить по отношению ко мне самую худшую из измен. Я считал, что мне удалось воспитать в вас немца, запомните же, что немец умеет гордо сносить удары судьбы, он не поддается жалости и с улыбкой переносит потери. Сумеете быть таким — хорошо, не сумеете — плохо: значит, все, что я когда-либо говорил вам, сказано на ветер, годы, проведенные вами рядом со мной, потрачены впустую и наша дружба не была дружбой, ибо вы запятнали ее изменой. Теперь вам предстоит в одиночестве предаваться германской мечте, по пусть она будет столь же интенсивной, как и в те поры, когда я был с вами. Не ослабляйте прилежания в школьных делах; ослабив их, вы измените мне. Никому не открывайте ничего из того учения, с помощью которого я воздействовал на вашу мысль: открыв его, вы измените мне. Не теряйте твердости своих взглядов на жизнь и уверенности в себе, которые я вам привил; если вы их утратите — это будет измена мне. И запомните: если мы и расстаемся сейчас, то это не значит, что мы расстаемся навсегда, и когда бремя вашего внезапного одиночества будет особенно тяготить вас, представьте себе, что я кладу руку вам на плечо и говорю: выше голову, молодой германец, докажи, что ты один из нас!

Он уехал, и Миша, не желая изменять ему, держался мужественно, учился прилежно, но все же не мог скрыть своей тоски настолько, чтобы соученики не заметили его бледности, покрасневших глаз и странного испуга и беспомощности, которые охватывали его временами, когда — что бы там ни говорил Кизель — Миша, очнувшись от своей «германской мечты», видел себя снова в холодной реальной обстановке серой могилы, населенной коварными полуидиотами. Сверх того, ему приходилось сносить жестокие насмешки толстяка-садиста Франкфуртера, маньяка фон Шарфенштейна, который до последнего класса продолжал спать в проволочной клетке, эпилептика-альбиноса Жебровского и других кретинов, которые, счастливые тем, что, как они в своей гнусности ехидно полагали, открыли ахиллесову пяту Миши и могут столкнуть его с высот совершенства, которое им вечно ставили в пример, всячески бахвалились, как будто имели на то право, своей полноценной мужественностью и изводили Мишу мерзкими намеками, догадками и шуточками. А Кизель словно бы исчез в волнах Дуная, — уехал и ни строчки не написал, где он и что с ним, поступил ли он в Вене в другое учебное заведение, вернулся ли в родную Прагу, или судьба занесла его в какой-нибудь другой уголок империи. Он пропал, как тень, удалился вместе со своей шапочкой и двумя саблями, столь гармонично украшавшими стены его комнаты, и единственная память о нем в Сером доме таилась в мальчишеском горестном сердце.

И если в таких условиях Миша закончил гимназический курс с отличием, то это было не только испытание его зрелости, но и испытание его немецкого духа, которому подверг его Кизель, испытание его германской гордости и стойкости, и эти испытания он выдержал на «отлично». К тому времени ему исполнился двадцать один год, его брату Ивану еще не было восьми, а Ладиславу шел третий.

Г л а в а в т о р а я

ДЯДИ И ТЕТИ

1

— Не делай этого, Томми, не ври мне сейчас. В шантаже Шейна Говарда. Только скажи мне, кому пришла в голову эта идея, тебе или Брэди?

Примерно в это время Борн — быть может, сам того сперва не сознавая — начал по всей линии отступать под натиском непрекращающихся уговоров Трампоты. Осенью 1884 года он побывал на Международной выставке здравоохранения в Лондоне и увидел там много интересных новинок, которые сильно подхлестнули его воображение, утомленное и ослабевшее за последние два года; новшества, которые привлекали его внимание, помимо занимательности, имели еще и то достоинство, что относились к предметам кухонной и столовой утвари, то есть товарам, которыми Трампота строго ограничил торговлю фирмы «Я. Борн».

Томми опустил стекло и выбросил окурок на Лисон-стрит, заполненную людьми, идущими с маскарада: скелеты, ведьмы, вампиры, цепочкой двигающиеся по тротуару, обходя менее элегантных пьяниц. В небе с грохотом продолжали взрываться петарды. Томми снова поднял стекло.

Прежде всего, это были новые гигиенические пылесобиратели, представлявшие собой полые передвижные ящички на длинной ручке, с круглой щеткой внутри, которая вращалась, когда вы катили ящик по паркету или по ковру, и вбирала внутрь всю пыль и грязь. Далее там были сифоны, в которых каждый мог, при помощи баллончика со сжатым газом, приготовить зельтерскую воду из обычной водопроводной, и, наконец, прекрасные кухонные плиты модели «The household treasure» — «Сокровище домашнего очага» — сооружение в стиле барокко, с двумя духовками, бачком для горячей воды и четырьмя съемными конфорками. Эта прелестная плита, рекомендованная Кенсингтонским дамским комитетом и отмеченная десятком золотых, серебряных и бронзовых медалей, очаровала Борна. «Не надо больше мучиться с плитами! — пришел ему в голову рекламный текст, пока он склонялся над чугунной барочной грудью «Сокровища». — Не надо больше жечь кучу дров и чистить дымоходы! Варите только на нашем «Сокровище», остерегайтесь подделок!»

— Брэди, — сказал он.

Сердце у меня упало.

«Хождение» игумена Даниила (1106–1108) повествует, как автор был приветливо принят иерусалимским королем-крестоносцем Балдуином I.

— Какая тут связь с Шоном Муном?

— Понятия не имею. Просто Брэди, похоже, был с ним знаком.

Владимир Мономах (1053–1125), «Поучение» (ок. 1117). Нестор-монах, «Житие Феодосия Печерского», «Чтение о житии Бориса и Глеба», «Повесть временных лет» (1113–1118).

— А Рейлли тоже находились в деле?

Появляется ряд былин. Змееборец Добрыня спасает Забаву. По мнению литературоведов, текст содержит переклички с англосаксонским эпосом («Беовульф»), греческим (Персей и Андромеда), германо-скандинавским (Зигфрид), исландским (Сигурд), византийским и южно-славянским. Вообще борьба с драконами – излюбленный сюжет средневековой европейской литературы.

— Нет.

В Истории всемирной литературы сообщается, что «Проповедник Климент Смолятич в «Послании» к пресвитеру Фоме отклонял упрек последнего, что он пишет «от Омира (Гомера) и от Аристотеля, и от Платона», и отстаивал право писателя на символическое толкование Библии, так что это XIV век или позже.

— Да. Кто их втянул? Я знаю, они снабжали Дэвида Брэди наркотиками. Но возможно, они и с тобой были связаны, Томми. Может быть, ты их взял в дело, потому что задолжал им денег. Или ты вдруг оказался в долгу, потому что шантаж провалился. Я занялся этим делом, и ты не захотел доводить его до конца. А тут еще Дэвид Брэди умер, и ты уже не мог довести это дело до конца. Но Рейлли остались недовольны, они ведь рассчитывали на большие бабки. Шантаж человека вроде Шейна Говарда порнографическими фотографиями его дочери подразумевал не только единовременную выплату, но и мог превратиться в зарплату. Работа на всю жизнь, «мерседесов» как грязи.

«Слово о полку Игореве» (1185–1187).

— Нет.

О «Слове» скажем подробнее. Созвучия, найденные литературоведами: Ярославна сходна с Брамимондой («Песнь о Роланде») и Либгардой («Сказание о Вольфдитрихе»).

Я остановил машину около ограды на южной стороне парка на Фитцуильям-сквер. Щеку все еще жгло, но когда я до нее дотронулся, рука оказалась практически сухой. Если рана перестала кровоточить, она сможет зажить и без швов.

— Будет тебе, Томми. Ты думаешь, я не просек устроенную тобой пантомиму? Как ты совершенно случайно привез Даррена Рейлли в гараж, полный краденых машин, над которыми ты работал; как он смотрел на них и по его виду читалось, что он заранее предупрежден; как ты на обратном пути слабо завязал ему глаза, а сам повернулся к двери, чтобы ее запереть, и он смог оглядеться и понять, где находится. Я еще удивился, что ты тайком не сунул ему ключ для полноты картины.

А. Робинсон: «Древнегерманский, скандинавский и англосаксонский эпосы хранили память о западно-восточных, римско-гуннских и готско-гуннских войнах. (Тысячелетняя память без письменных источников! Вот бы такую нашим историкам.) Таковы основные закономерности западно-восточных взаимосвязей в области сюжетосложения и символизации в европейском раннефеодальном эпосе, в сферу которых входило и «Слово о полку Игореве». Затем упоминаются циклы Гильома Оранжского и Доона де Майанса и другой раннефеодальный эпос, поскольку «по сюжетной ситуации, настроению и поэтической структуре, напоминающей четырехчастное строфическое членение с единообразными зачинами, заклинание Ярославны типологически приближается к этим западным песням и служит их своего рода архаическим преддверием».

— Эд, ты все не так понял…

Также пишут, что по ряду признаков «Слово» созвучно с «Песнью о моем Сиде». А «Песнь о Сиде» (Испания, XII век) сравнивают с «Илиадой», причем все перечисленные литературоведами стилистические черты поддаются имитации, и не исключено, что «Песнь о моем Сиде» – стилизация эпохи Возрождения.

— Как только он оказался внутри, он тут же начал пускать слюни над «мерсом», и еще он сказал: «Именно об этом я и говорил, Томми». А ты заехал ему по уху — думал, это меня собьет. Выкладывай правду, Томми.

«Слово» вступило в прямое противоречие с литературным процессом второй половины XII века… В «Слове» нет типичной для современного ему летописания религиозно-провиденциальной концепции…» (здесь и дальше Д. С. Лихачев). Неспроста не утихают споры о «Слове»! Оно тоже может оказаться стилизацией, например XVI века. Интересно, что подражанием «Слову» считается «Задонщина», написанная в XV веке. А не наоборот ли?

— Даррен Рейлли… Верно, я пообещал ему показать машины, но… он понимал, что не стоит с ними связываться. Потому что он знал, кому они принадлежат.

«Повесть временных лет», Нестор, XII век, – наверняка написана позже даже XVI века.

— И кому же они принадлежат?

«Рассказы летописи о мести княгини Ольги древлянам за убийство ее мужа Игоря насыщены фольклорными мотивами многих народов… Подобные рассказы изложены Титом Ливием в повествовании о Ганнибале, в исландской саге о Харальде Суровом (зяте Ярослава), в монгольской летописи о Чингисхане».

— Броку Тейлору. Клянусь, раньше я врал, но сейчас говорю правду. Они принадлежат Броку. У него такие гаражи по всему городу, он их перекрашивает, кое-что меняет, ставит новые номерные знаки, все положенное. Я когда-то… много лет назад… та, в Вудпарке, оказалась первой. Недалеко от того места, где у твоего отца был гараж.

В XIII веке появилось «Слово о погибели Русской земли»:

— Что бы это значило? Какое отношение ко всему этому имеет гараж моего отца?

«Слово о погибели…» типологически соотносится с некоторыми из античных и средневековых памятников, воспевавших в более или менее сходных образах свое отечество. Таково описание Италийского полуострова в «Естественной истории» Плиния Старшего (I в.), Галилеи – в греческом тексте и в древнерусском переводе «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия (I в.), Испании в «Испанской истории и великой общей истории» (XIII в.)».

— Я тогда работал на него. Ну и Брок тоже там работал. Там он и начал — в смысле угонять машины. Ты помнишь…

I век и XIII век – одна и та же линия № 5.

— Я не помню, и мне наплевать, Томми. Мой отец давно умер, его нет, и он никак не может быть во всем этом замешан.

В XIV веке, как почти везде в Европе, мы видим на Руси новый стиль: «плетение словес».

Томми хотел было продолжать спорить, но передумал. Покачал головой и поморщился.

— Ладно, ладно. Извини меня, Эд. Знаю, я тут здорово обделался.

«В поисках опоры для своего культурного возрождения русские, как и другие европейские народы, обращаются к древности, но не к древности классической (Греция, Рим), а к своей национальной. И в этом следует видеть главную особенность русского Предвозрождения», – пишет Д. С. Лихачев. В том-то и дело, что в этом нет ничего особенного, потому что «классическая древность» – это и есть нормальное европейское Средневековье. И другие народы точно так же обращаются с конца XIV века к своей национальной классике, появляется множество стилизаций «под Средневековье» и на Руси, и в Европе, и даже в Индии и Китае.

— А что, по-твоему, происходило с Эмили Говард? Ну погоревал ты по поводу своей дочери, так почему же не подумал, через что приходится проходить другим женщинам?

«Этот повышенный интерес к «своей античности» – к древнему Киеву, к старому Владимиру, к старому Новгороду – отразился в усиленной работе исторической мысли… в обостренном внимании к произведениям XI – начала XIII в.».

Томми стыдливо пожал плечами:

Например былины об Алеше Поповиче были сложены именно в это время, тогда как былины об Илье Муромце гораздо более раннего происхождения. Так же и некоторые саги на Западе, внешне мало отличимые от более ранних, сложены в это время.

— Наверное, я решил, что им уже больше восемнадцати. Я не присутствовал ни при одной съемке.

— Ну да, ты только собирался получить свою долю от выкупа и расплатиться с Рейлли.

И кстати, нельзя сказать, что Руси не была знакома «античная» культура и система ценностей. Согласования с античными произведениями наших литературных работ литературоведы нашли, как мы это только что показали. А специалисты по изобразительному искусству нашли также схождения с античной Грецией в живописи.

Томми кивнул.

«Для России… античность отнюдь не была далекой от современности, замкнутой в прошлом исторической эпохой, – пишет Г. Кнабе. – Творчество Рублева в целом и его «Троица» в частности были как бы заново открыты на рубеже ХХ века и с тех пор вызывали и вызывают… все большее количество отзывов, наблюдений и ученых анализов. Среди них обращает на себя внимание всеобщее ощущение реальной и очевидной связи этих произведений с искусством классической Греции».

— А что потом? Жесткая порнография, шантаж, убийство, и что дальше? Жить в счастье и покое?

А вот мнение Н. Деминой: «В своей разумной уравновешенности и соразмерности всему человеческому Рублев ближе к эллинам классической поры, чем к напряженно взволнованным людям эллинистического мира и Византии».

Томми закусил губу. Казалось, он вот-вот заплачет.

О чем же сообщают нам искусствоведы? А сообщают они, что художник Андрей Рублев (1360/70 – ок. 1430, линии № 6–7) в творчестве своем ближе эллинам классической поры (V–IV века до н. э., линии № 5–6), чем к более высокой культуре эллинизированного мира (III–II века до н. э., линии № 7–8), или искусству Византии (ниже линии № 5). И это совершенно правильно. Россия линии № 6 сопоставима именно с линией № 5, потому что у нас искусство всегда отставало от европейского и средиземноморского уровня.

— Это же все для моей дочери Наоми. Я не имею никакого отношения к убийству, Эд, ты же знаешь, я не способен…

Из литературных произведений в XV веке на Руси появляются:

— Не пытайся спрятаться за своей дочерью, Томми. Наоми не брала деньги в долг у прохвостов. Наоми не заставляла других женщин заниматься сексом перед камерой. Вылазь из машины.

«Задонщина» – крупнейшее произведение о Куликовской битве, якобы обращение к примеру «Слова о полку Игореве» – начало века. «Сказание о Мамаевом побоище» – середина XV века. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина.

— Эд?

«Сказание о князьях Владимирских», рассказывающее о происхождении русских князей от римского императора Августа.

— Знаешь, где мы находимся?

В это же время или в начале XVI века появляется повесть о Вавилонском царстве, где развивается идея преемственности византийских монархов от Вавилона.

Томми огляделся.

— Где-то в городе. Около Бэггот-стрит?

XVI век. «Великие Минеи-Четьи» митрополита Макария – собрание всех произведений, посвященных житиям святых. «Домострой». «Стоглав».

— Фитцуильям-сквер. Знаешь, кто живет через дорогу?

«Однако неудача Возрождения была завуалирована пышными формами официальной историографии… и появлением грандиозных «обобщающих предприятий» в литературе», – пишет Д. С. Лихачев, продолжая переживать за Русь. Но то же самое мы видим и в «древней» Греции в эпоху эллинизма, то есть, если перевести скалигеровскую хронологию в нашу, в XV–XVII веках. В Западной Европе в это время выходят огромные серии античных писателей, целые университеты «дорабатывают» Аристотеля и других «древних», которые, впрочем, действительно были древними в сравнении с теми, кто их обрабатывал.

Я показал на один из четырехэтажных домов из кирпича, выстроившихся вдоль улицы. Чем дома выше, тем меньше становились их окна.

Воскресенский Новоиерусалимский монастырь. Скит патриарха Никона. 1657–1662 годы.

— Нет.

— Уверен?

— Я же сказал, нет.

— Здесь живет твой старый приятель Брок Тейлор. В приложении к «Айриш таймс» опубликовали снимок его дома; он, очевидно, один из выдающихся жильцов на этой площади. Может быть, он сможет решить твои проблемы. Мне надоело этим заниматься, Томми. Если честно, мне следовало бы передать тебя копам. Я больше не могу позволить себе такую ответственность. Отдай мне ключ. Я хочу, чтобы ты убрался из моего дома. И вообще с моих глаз.

— Пожалуйста, Эд, — сказал Томми. — Эти Рейлли меня прикончат…

«СТОГЛАВ»:«Оиже в церквах стоят в тафьях и в шапках. Да по грехам бесстрашие вошло в люди в церквах божиих, в соборных и приходных, стоят без страха и в тафьях, и в шапках, и с посохи. Якоже на торжище, или на позорище,[91] или на пиру, или яко в корчемнице, и говор, и ропот, и всяко прекословие, и беседы, и смрадные словеса; пения божественного не слышат в глумлении. Церковь божия устроена на молитву приходити и на оставление грехов, и Бога молити со страхом, мы же паче на гнев Бога подвизаем.
Иже бреют главы и брады. Да по грехам слабость, и небрежение, и нерадение вниде в мир в нынешнее время; нарицаемся хрестьяне, а в тридцать лет и старые главы бреют и брады и ус, и платье и одежи иноверных земель носят, то по чему познати хрестьян?
Иже хрестьяне рукою крестятся не по существу[92]… и крестное знамение не по существу кладут на себе, отцы духовные о сем не радят и не поучают.
Иже крестьяне клянутся и лаются.[93] Клянутся именем божиим во лжу всякими клятвами, и лаются без зазору всегда всякими укоризнами неподобными, скаредными и богомерзкими речьми, иже не подобает хрестьянам. И во иноверцах такое бесчиние не творится. Как Бог терпит нашему бесстрашию?…
О птицах и зайцах, о удавленине.[94] Продают в торгу по всем градам и по всем землям моего государства всякие птицы и зайцы давленину, а не колото живо и кровь не точена. И о сем в заповедях божиих вельми возбраняет хрестьянам давленина ясти. Достоит о сем законоположение рассудно утвердити, чтобы хрестьянские души давлениною не осквернялися…
О детином крещении. А детей бы крестили в церквах по уставу и по преданию святых апостол и святых отец. А не обливали водою, но погружали в три погружения. А крещали бы детей по священным правилам достоверно, якоже есть писано «О крещении младенец». Крещается от священника, глаголюще сице: «Крещается раб божий имярек. Во имя Отца». И погружает его единощи, глаголя «аминь». Та же «И Сына. Аминь», и погружает паки.[95] «И святаго Духа», и паки погружает третием. И глаголет: «И ныне, и присно, и во веки веков, аминь». Ведомо же буди, яко по апостольском 49 правиле измещется священник, крестивый сице, рек: «Крестится раб божий, имярек. Во имя Отца и Сына и святаго Духа ныне, и присно, и во веки веков, аминь». И тако погрузив крещаемого, и паки тоже слово рек и паки погрузив. И паки тоже слово третием рек и паки погрузив. Крестит бо, рече, в три безначальныя и в три сыны и в три утешителя – в 9 лиц. Такоже измещется по 8 правиле и рекий все тожде слово и погрузив крещаемаго единощи, яко не славя воскресения. Но сице подобает крестити. Прием священник рукама крещаемого и глаголет: «Крещается раб божий, имярек. Во имя Отца, аминь». И низводит его и возводит. «И Сына, аминь». Низводит и возводит. «И святаго Духа. Ныне, и присно, и во веки веков, аминь». И паки погружает его. И тако бы крестити в три лица божественна. В тридневное воскресение Христово треми погруженми, и посем мажет его великим миром и облачит его во вся новая, прежде вдав его на руки приемнику. И поет священник с людьми: «Блажени, им же отпустишася беззакония, и им же прикрышася греси» и прочая по уставу. А кум был бы один – любо мужеский пол, а любо женский, а по два бы кума и мнози кумове не были, как у вас преже сего было.
О обручении и о венчании ответ. А обручение бы и венчание было по божественному уставу все сполна во всем священническом чину. И венчали бы после обедни, а ночи бы не венчали. А венчали бы отрока пятинадесяти лет, а отроковицу двунадесяти лет по священным правилам. А меньше бы отрока пятинадесяти лет не венчали. И потом бы новобрачных поучали от божественного Писания, како подобает православным по закону жити и прочая.
Чин и указ. Аще будет поняти[96] вдовцу девица или за юношу идет вдовица. Пришедшим сим по литоргии в церковь и станут на месте пред святыми дверями. Священнику же наченшу во всем сану: «Благословен Бог наш», таже все по ряду венчание. Именует напредь первобрачного имя и потом двоебрачного или есть мужеский пол или женский. И по скончании всего глаголет молитву о двоеженце. Аще ли случится и треженец быти един от них, в той молитве применяет глаголя: «К третьему совокуплению», и не глаголет «браку», понеже нужа ради телесныя се бывает. Таже отпуст.[97] Аще ли есть в неделю глаголется: «Воскрес из мертвых Христос, истинный Бог наш, молитвами пречистыя его матери, и святаго его же есть храм, и его же есть день, и всех святых помилует и спасет нас, яко благий человеколюбец…»
О втором же браку и о треженцах. А второму браку венчания несть, но токмо молитва по правилам, и третьему молитва под запрещением по священным правилам. Второму – 2 лета епитимьи, аще будет млад, то едино лето. А третьему пять лет от общения и ото всякия святыни. А четвертый бы брак от вас никогда же не именовался, четвертый же брак и законни правила возбраняют, блудяй убо себе единому неправду сию имеет. А иже четвертого брака яко рекше себе смесив поругается, убо сим возбраняющим божественным и священным правилам, он убо который разрушает божественных и священных правил, каковое имеет благочестие и каковый ответ ждет на Страшнем суде, той убо и сам себе отлучи от славы божия…»


Я сунул ему в руку пятьдесят фунтов, чтобы он мог взять такси, перегнулся через него и открыл дверцу. Он не двигался, и тогда я вытолкнул его. Он швырнул ключ в окно, похромал через улицу и ненадолго остановился напротив дома Тейлора, где сразу же замигала охранная сигнализация. Несколько секунд он изгибался и крутился на месте подобно мотыльку, попавшему в свет лампы. Затем встряхнулся, злобно показал мне два пальца, двинулся дальше и исчез в темноте.



С конца XV века на Руси началась борьба с «ересью жидовствующих»:

«Вероятнее всего, это даже была не столько ересь (т. е. не богословское учение, меняющее некоторые из церковных догматов), сколько движение вольнодумцев. Вольнодумцы эти критически относились к церкви и к отдельным догматам православия, но больше тянулись к светским знаниям, усиленно занимались астрологией и логикой».

Глава 10

Это, скорее всего, розенкрейцерство. Масонство в самом деле проникло на Русь в это время, и уже с XVI, а особенно в XVII веке начинается пересмотр истории.

Я вернулся назад по дороге вдоль берега и старался не думать о Броке Тейлоре, Томми Оуэнсе и собственном отце. К тому времени как подъехать к дому, я исхитрился переключиться на холодное виски и теплую постель. Но тут зазвонил телефон. Это был Шейн Говард, и, судя по голосу, случилось что-то плохое.

Византия во времени и пространстве

— Я здесь, — промолвил он. — Необходимо позвать полицию.

— Зачем, Шейн? — спросил я.

Одновременность греческой и римской литератур I века до н. э. – I века н. э. должна была привести к значительной их взаимосвязи и взаимозависимости. Но так как этого не произошло (в рамках традиционной хронологии), историки выдумали теорию о том, что греки не желали знать никакой другой культуры. («Чтобы грек услышал, нужно было говорить по-гречески»).

— Потому что Джессика… моя жена мертва. Мне кажется, ее закололи. Я здесь.

Сложилась фантасмагорическая ситуация: греки так убеждены в превосходстве своей культуры, что не хотят знать никакой другой, а сами ничего не пишут. Везде нравственное разложение (после падения Карфагена), и в то же время огромные успехи в науке, предвосхитившие достижения Нового времени!

— Вы думаете, ее закололи?

Например вот как сообщается во Всемирной истории литературы об анонимном трактате «О возвышенном», который датируют 20-50-ми годами I века н. э. (линия № 8, XVI реальный век):

— Да. Мне необходимо позвонить в полицию.

— Только прежде чем вы это сделаете, Шейн, скажите мне: «здесь» — это где? Вы дома?

«Греческая литература пребывала в состоянии глубочайшего, явного, черного унижения… Что из написанного на греческом языке осталось для будущего?… Исключительно грекоязычные сочинения евреев – Филона и Иосифа Флавия». И в это же время в Риме Сенека-трагик «совершенно неантичными словами пророчил о географических экстазах Колумбовой эры»…

— Нет. Я… в доме. Который она показывала. Я не знаю адреса. Где-то в Бельвью.

В чем тут дело? Дело в том, что история Византийской (Ромейской) империи в наибольшей степени послужила «строительным материалом» при создании Скалигером оккультной, ставшей ныне традиционной хронологии разных стран. Не зря Вольтер называл византийскую историю «позором человеческого ума», – но она стала так выглядеть лишь после того, как из нее изъяли солидные «куски» и передали их историям Вавилона, Рима, Афин, Египта, да к тому же еще и мифической монголо-татарской империи.

Когда мы расстались, Джессика Говард поехала показывать кому-то дом. Я опустил окно. Ночь пахла серой и гниющими осенними листьями. Я зашвырнул пистолет Рейлли в куст падуба сбоку от моего дома, выехал с дорожки и направился в сторону Бельвью.

Вся история человеческой цивилизации есть эволюция методов сохранения, обработки и передачи информации. Можно выделить следующие четыре этапа этой эволюции: овладение человека речью, появление письменности, изобретение позиционной системы счисления и скорописи (XI век), изобретение печати (XV век). Сейчас человечество вступило в пятый этап: развитие информационных технологий.

— Ладно, Шейн, оглядитесь вокруг, найдите сумки Джессики — там должна быть брошюра с фотографиями дома, найдите ее.

Первый и пятый этапы остаются за пределами нашего исследования. На втором этапе, в период, когда единственным алфавитным письмом было так называемое древнееврейское письмо, возникло впервые государственное образование, развившееся со временем в Византийскую (Ромейскую) империю. Точную дату здесь указать нельзя, но она, конечно, должна находиться ниже линии № 1 нашей синусоиды; предположительно это III–IV века н. э. стандартного летосчисления.

Я услышал в отдалении какие-то звуки, затем Шейн снова заговорил.

Это не была империя в современном значении слова, а скорее добровольный союз племен и народов, объединившихся на основе общности письменности, признании единого Бога, дающего власть человеку (императору), а также на совместной эксплуатации единичных в то время источников металла. Медь добывали на Кипре, серебро в Испании, золото в Египте, а железо плавили в Венгрии, в Пеште, хотя названия местностей тогда были, очевидно, другие.

— Нашел, — выдохнул он. Голос его дрожал. Он произвел длинный, продолжительный звук, то ли вздох, то ли стон, и затем сказал: — Крови почти нет. Мне нужно будет спросить об этом полицейских.

— Прочитайте адрес, Шейн.

Накупив гигиенических пылесобирателей, сифонов и «сокровищ домашнего очага», Борн вернулся домой, довольный собой и уверенный, что даже придирчивый Трампота похвалит его: так и случилось. Но это было лишь первым звеном в цепи метаморфоз фирмы. Мы уже говорили, и по праву, что Борн был, в сущности, поэт, и, как всякий поэт, нуждался во внешнем толчке, который привел бы его в состояние вдохновения и побудил к действиям. Где не помогали уговоры рационалистического Трампоты, помогла изящная форма чугунной переносной плиты, остроумная конструкция пылесобирателя и, наконец, еще тупое выражение лошадиной морды из поддельной бронзы, — этого аляповатого настенного украшения, на котором как-то раз остановил Борн свой взор, совершая обычный обход магазина. Эге, подумал он, долгонько торчит тут эта коняшка! Сощурившись, он стал соображать, сколько же она висит, и подсчитал, что лет десять, — а до того висела у него в квартире на улице Королевы Элишки. В те годы его жилые комнаты и гостиная были обильно украшены такими вот декоративными предметами — не только лошадиными головами, но и собачьими, и всякими русалками, колонками, позолоченными тарелками, поддельными оленьими рогами, шкатулками и драпировками — до тех пор, пока некий молодой живописец (звали его «Либшер, да мы уже в свое время упоминали об этом случае) не вытерпел и дерзко заявил Борну, что хороший вкус заключается в том, чтобы вещей было поменьше. Как же, мол, Борн считает себя культурным человеком, если у него в квартире нет места, где повесить хорошую картину? Борн, хоть и был глубоко задет, признал правоту этого представителя богемы и принял его совет, но не буквально: художник-то предложил попросту выбросить весь хлам, подразумевая под этим словом украшения, Борн же вместо того одно за другим вернул их в магазин, откуда в свое время таскал их домой.

Он дал мне адрес дома: тупик в стороне от Ратдаун-роуд.

— Я уже почти на месте, Шейн. Ничего не делайте, пока не приеду.

«За десять лет никто над ней не сжалился! — подумал Борн, остановившись перед лошадиной головой. Он поглядел на этикетку с ценой, наклеенную на лошадиное ухо, и обнаружил, что цену снижали дважды: первоначально голова стоила двенадцать гульденов, потом восемь и теперь шесть. — Нет! Гульден — вот красная цена ей! — решил Борн, чувствуя, как кровь бросилась ему в голову. — Да что я говорю, гульден — пятьдесят крейцеров, а если и тогда ее никто не купит, пусть Негера отнесет ее на мост Королевы Элишки и утопит во Влтаве, как щенка!»

— Я должен позвонить в полицию, — повторил он.

— Сделаю это за вас, — пообещал я.

После четырех лет депрессии, которая началась историей с буршами и авантюрой в Хухлях, Борн, приняв это решение, вновь обрел себя. Разумеется, не только случайный взгляд на дурацкую лошадиную голову воскресил в нем былую предприимчивость и побудил устроить величайшую распродажу, какую когда-либо знала Прага, и коренную перестройку своего предприятия, но еще и радость от полного исцеления Миши и отнюдь не в последнюю очередь — здоровое чувство удовлетворения тем, что как раз тогда сбылись его слова, сказанные еще до Мишиного отъезда в Серый дом, когда Борн тщетно ратовал за создание крепкого чешского кредитного банка, который в периоды кризисов был бы опорой чешским финансовый предприятиям. Кризис, которого Борн опасался в те поры, разразился в 1884 году, когда из-за перепроизводства сахара цена его стала стремительно падать. Это было лишь временное и преходящее явление, но и его оказалось достаточно, чтобы банк, где Борн держал значительную часть своего состояния, «Чешское общество земельного кредита», прозванное «Боденкредитка», оказался на мели — оттого, что главным в его деятельности было основание и финансирование новых сахароваренных заводов. Венские банки, к которым «Боденкредитка» обратилась за помощью, отказали ей, а чешскому Ремесленному банку самому хватало забот, чтобы справиться с кризисом, и поэтому «Боденкредитке» не осталось ничего иного, кроме как объявить банкротство. Произошло это вскоре после того, как «Боденкредитка», не скупясь на расходы, построила и обставила новое великолепное здание в Индржишской улице; одно проведение электричества обошлось почти в сто тысяч гульденов.

Так или иначе, я должен был Дейву Доннелли телефонный звонок.



Для Борна-патриота это было прискорбное событие, ибо «Боденкредитка» была чешским банком; для Борна-коммерсанта и предпринимателя, правда, уже не столь прискорбное, поскольку он, будучи хорошо информирован, заблаговременно избавился от акций «Боденкредитки» и мог теперь, взглянув в близорукие глаза профессора Альбина Брафа, будущего зятя лидера старочехов Ладислава Ригра, сказать с укоризной: «А ведь я говорил». И, разумеется, Борн воспользовался такой возможностью с неожиданной для себя выгодой, но об этом позднее.

Я остановился на дороге и осторожно двинулся по темному тупику: девять отдельных домов, построенных в семидесятые годы, расположенные подковой вокруг слегка приподнятой ухоженной лужайки. Продавался четвертый дом слева. Считать мне не пришлось. Шейн Говард оставил свой «мерс» прямо на дороге, так что соседи уже давно имели возможность списать номера; более того, кто-то уже прилепил розовую бумажку на лобовое стекло: «Это не общественная стоянка. Только для жильцов. Пожалуйста, больше не оставляйте здесь машину».

Но вернемся к упомянутому коренному преобразованию магазина, и прежде всего к грандиозной распродаже всяческих украшений, к тому сенсационному, как выражалась покойная Валентина, «аусферкауфу», о котором возвестили крупные объявления во всех газетах и журналах:

___________________________________________________________________________

Предпочтительнее было бы не трогать место преступления. Но Шейн уже находился в доме. Кроме того, в наши дни работа агента по продаже недвижимости в Дублине считалась престижной, но Джессике досталась лишь смерть. Она лежала на кленовом полу в большой гостиной с двумя проникающими ранениями под левой грудью. Крови было очень мало — небольшое пятно на блузке, на руках побольше: очевидно, она пыталась защищаться. Ноги разбросаны, юбка задралась до середины бедер, но чулки и белье не пострадали. Я не заметил никаких следов сексуального нападения. На груди сине-багровые пятна, постепенно приобретавшие пурпурный окрас. Значит, мертва она никак не менее шести часов. В это время Шейн Говард, по его словам, бродил по сосновому лесу в Каслфилде. Я вспомнил красивое и печальное лицо Джессики Говард, каким я его видел сегодня утром. «Мне уже никакая терапия не поможет, Эд, — сказала она тогда. — Я уже на другой стороне».

УКРАСЬТЕ ПОЧТИ ДАРОМ ВАШУ КВАРТИРУ!

— Куда подевалась вся ее кровь? — спросил Шейн.

НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ СТЕНЫ ГОЛЫМИ!

Когда я в последний раз видел его, он сидел на полу в Рябиновом доме, свернувшись в клубок; теперь он ссутулившись сидел на ступеньках лестницы, ведущей из холла вниз в гостиную, — казалось, крупная фигура Шейна ломается под напряжением, как будто земля тянет его вниз.

В МАГАЗИНЕ БОРНА РАЗВЕРЗСЯ РОГ ИЗОБИЛИЯ!

— Похоже, попали прямо в сердце. В этих случаях кровотечение в основном внутреннее. Значит, она скорее всего умерла быстро и безболезненно, — проговорил я без особой уверенности: трудно представить себе боль бо́льшую, чем сознание того, что ты умираешь.

___________________________________________________________________________

Шейн тупо кивнул, затем попытался улыбнуться. Я не мог смотреть ему в глаза.



— Мы собирались развестись. Практически уже разошлись, хотели начать заниматься разводом. Я все тянул. Надеялся, она вернется. Но она хотела быть свободной. Так было всегда. Никто никогда не мог удержать ее.

Так, так, фирма «Я. Борн» опрокинула на публику рог изобилия, и посыпались из него швейцарские игрушечные домики, амурчики, пресс-папье, слуховые трубки, сетки-невидимки для волос, кальяны, макинтоши, английские подтяжки, лампионы, шуточные брызгающие перстни, часовенки с фигурами Кирилла и Мефодия, мазь от обмораживания, складные нотные пюпитры, театральные бинокли, собачьи намордники, стереоскопы, почтовые ящики, игральные карты, траурные повязки на цилиндр и так далее, до бесконечности — словом, вся невероятно разнообразная «заваль», как называют такой товар коммерсанты, за двадцать лет прихотливого предпринимательства Борна накопившаяся под прилавками, на чердаке и в подвале, непролазная чаща всякой ерунды, центнеры гипсового, металлического, картонного, майоликового и кожаного хлама, груды невообразимой безвкусицы, венской, пражской и берлинской.

— Шейн, почему вы здесь?

— Она всегда говорила мне, где она показывает дом. На всякий случай. Несколько лет назад, в Англии, один молодой человек показывал дом и просто пропал. А Джессика работала одна, никакой поддержки, даже офиса у нее не имелось. Хотя мы и жили врозь, я все еще за ней приглядывал. Она должна была позвонить, прислать эсэмэску и сообщить, что она дома. С этого, собственно, все и началось. Она вечно попадала в передрягу с каким-нибудь парнем где-нибудь на улице или целой бандой на какой-нибудь вечеринке. Я приходил на помощь. Таким же образом… в течение брака она тоже пропадала… проводила выходные с каким-нибудь актером, а он ее потом избивал… или попадала в неприятное положение в гостинице, рыдала по телефону… Я приходил на помощь. И каждый раз я ее прощал. Она превратила меня в гребаного клоуна. Я это знаю. Но подумайте, что я мог поделать?

Из рога изобилия сыпалось все, что не имело отношения к кухне, к хранению продуктов и обеденному столу, что не подпадало под девиз «Все от плиты до вилки», который Борн, в уединении своего кабинета, придумал для новой эры своей коммерческой деятельности, все, что выходило за рамки его новой специализации; все это сыпалось и сыпалось — неделю, десять дней, две недели, сыпалось сначала обильно, потом умереннее, медленнее, пока, наконец, рог изобилия не иссяк. Да, иссяк, был истощен, пуст, в нем ничего не осталось — ничего, кроме одного предмета, которого так никто и не купил, на который не польстился самый рьяный любитель дешевки, хотя первоначальную справедливую цену этого предмета снизили при распродаже с восьмидесяти до тридцати, потом до двадцати и, наконец, до десяти гульденов. Между тем это была поистине удивительная, ценная и интереснейшая вещь, изделие ловких и умелых рук, хитроумное сооружение из самого дорогого материала — красивый ларец, содержавший все, что необходимо в дороге элегантному джентльмену. Что ж, к тому времени в Праге, видимо, не нашлось элегантных джентльменов, собирающихся в дорогу, потому-то — хотя из борновского рога изобилия высыпались все купидоны и бульдожьи головы — этот великолепный и чем-то даже трогательный предок нынешних дорожных несессеров осиротел, был презрен и остался не замечен. Бори хотел уже приказать Негере отнести этот никому не нужный бесполезный предмет на мост Королевы Элишки и утопить его в Влтаве, как щенка, но, на счастье, вовремя заглянул внутрь него и подивился остроумному устройству его и тонкости работы. Тогда он велел осторожно перенести ларец к себе на квартиру и до конца дней своих держал его под диваном в музыкальном салоне. После смерти Борна ларец перешел во владение сына Ладислава, который, уже в наше время, передал его своему единственному сыну, тоже Ладиславу. Итак, этот дорожный ларец, это абсурдное порождение фантазии прошлого века, хранился в семье Борнов уже добрых семьдесят пять лет, и если за все это время его открывали и рассматривали всего несколько раз, зато всякий раз изумлялись ему больше и больше.

— Вы ее не убивали?

Да будет это предисловием и оправданием к предстоящему небольшому отступлению от нашего пространного повествования; право, я не могу удержаться от искушения точно и подробнейшим образом описать — пусть даже задержав изложение дальнейшего хода событий — столь достойный обломок старых добрых времен и воздать запоздалую честь тем неведомым, исчезнувшим в царстве теней умельцам, которые некогда сработали этот ларец в твердой уверенности, что он сослужит кому-нибудь добрую службу, будет в чьей-нибудь жизни предметом необходимости, а не одним лишь объектом удивления и забавы. Честные намерения были у тех неизвестных людей, и, как мы увидим, они со всей добросовестностью выполнили свой замысел.

— Я ее не убивал. Я там, в Рябиновом доме, вспомнил, что она давно не звонила. Поэтому поехал проверить. И увидел.

— У полиции вы будете главным подозреваемым, вы это сознаете?

2

Шейн взглянул на мертвую жену и кивнул.

— Но ведь у меня есть вы, так? И вы найдете убившую ее сволочь.

Был этот ларец высотой в двадцать один, длиной в пятьдесят и шириной в тридцать один сантиметр и весил двадцать два килограмма. Сделан он из полированного красного дерева и окован по граням защитными полосками никелированного железа. На крышке его, в самой середине, укреплена никелированная же пластинка в форме геральдического щита, но, как можно судить, служит она не для защиты, а для того, чтобы путешественник, владелец ларца, мог выгравировать на ней свое имя или, при желании — герб; за упомянутым отсутствием владельца этого не произошло и, видимо, уже не произойдет. По бокам ларец снабжен прочными металлическими ручками, выточенными так, что, если опустить их, они аккуратно умещаются в предназначенных для них выемках, и ларец остается идеально гладким настолько, что в темноте эти ручки невозможно нащупать и вслепую отщелкнуть. К сожалению, браться за них довольно опасно — грани их так остры, что можно порезать руки.

— Я могу попытаться.

Всунем теперь изящный ключик в скважину, украшенную ключницей в форме листка клевера, отопрем замок и поднимем крышку. С внутренней ее стороны, разумеется, укреплено съемное зеркало в рамке красного дерева; что же мы увидим в ларце? Прежде всего узкий ряд небольших, по глубоких ячеек, видимо, достигающих самого дна; они прилегают к задней стенке. В первой из этих ячеек помещается медный прибор цилиндрической формы для варки и фильтрования кофе, во второй стоят три флакона — для одеколона, деревянного масла и спирта, в третьем — богатый набор медных коробочек для разных сортов чая, в четвертом — майоликовая кофейная чашка, расписанная незабудками, и деревянная сахарница, в пятом — вынимающийся письменный прибор с двумя пузатыми гранеными флакончиками для чернил и песка. Если вынуть этот прибор, обнаружится, что он покоился на деревянных спинках двух мягких щеток — для волос и для шляп, которые сидят в ячейке щетиной вниз. Справа от этих ячеек, в толстой внешней стенке ларца, просверлено глубокое цилиндрическое отверстие, из верхнего конца которого торчит какая-то металлическая головка; для нее-то, по-видимому, и предназначается гаечный ключ, приложенный к флаконам с чернилами и песком. Накинешь этот ключ на четырехгранную головку, начнешь отвинчивать, еще не зная, для чего все это устройство, — и тогда (особенно, если, изучая ларец, поставить его на полированную поверхность стола) страшно удивишься, потому что из нижнего конца круглого отверстия, то есть из дна ларца, нежданно-негаданно начнет выползать острый стальной шуруп, который все глубже и прочнее будет ввинчиваться в доску стола. Как видим, неведомые конструкторы предка современных несессеров думали и о плаваниях по бурному морю, о жизни в качающихся каютах.

— Прекрасно, — сказал он. — И еще есть Деннис Финнеган. Пусть Денни ради разнообразия отработает свои деньги. Я ведь плачу ему.

Остальная часть дорожного ларца состоит из двух неравных отделений, расположенных одно над другим и впереди соединенных скрытыми никелированными шарнирами. Хочешь заглянуть внутрь, надо слегка приподнять за бока верхнее отделение и откинуть его на себя — ларец мигом превращается в маленький пюпитр, обтянутый красным сукном. Захватывающая метаморфоза! Вам сразу же видится путешественник в клетчатом дорожном костюме: устроившись в номере отеля «Кларидж» на Брук-стрит, он сел за этот пюпитр и, задвинув в рукав твердую манжету на правой руке, принялся писать, как мог лучше, по-английски: «Dear sir; имею честь уведомить вас, что, находясь в деловой поездке, я прибыл в Лондон и позволю себе навестить вас по делу о…»

С этими словами он снова опустил голову на грудь.

Но, увы, ничего подобного не происходило: никто никогда не присаживался к пюпитру, дабы написать хоть что-нибудь, его приятная красная поверхность была и навеки останется девственной, как навсегда останутся нетронутыми драгоценные вещички, хранящиеся под ней.



Я не мог дозвониться Дейву Коннелли на сотовый, поэтому позвонил ему по домашнему телефону и попал на его жену Кармел.

— Привет, красавчик. Он не может с тобой говорить. Спит.

— Всего же десять тридцать. Что с ним, стареет?

Очень скоро – возможно, менее чем через сто лет, империя развалилась. Причины просты: появление новых источников сырья на землях, князья которых не желали делиться с другими, а также появление новых алфавитов, сначала греческого, а на его основе латинского. В VIII веке начали формироваться национальные письменности Европы; для убедительности процитируем Большой энциклопедический словарь 2000 года выпуска:

Послышалось глухое ворчание и взрыв смеха, потом что-то упало с грохотом — скорее всего телефон. Кармел снова заговорила, на этот раз хрипло и задыхаясь.

«Народно-разговорный латинский язык перестал существовать в 9 в., к этому времени закончилось формирование романских языков на его основе. В Средние века (латинский язык) существовал в качестве общего письменного языка западноевропейского общества, католической церкви, науки и частично литературы».

— Черт возьми, Эд, сегодня у нас день свидания, первый за столетие, так что, будь так добр, отваливай. Позвони ему утром.

Из-за отсутствия у императора достаточных военно-технических средств и надежных средств коммуникаций началось обособление территорий, что привело к возникновению различных толкований религиозных положений. Но первичное применение всеми входящими в империю племенами еврейской письменности и исповедание первичной религии (арианства) привело к тому, что в V–VII веках сложились однотипные государства – каганаты, протянувшиеся от Испании до Сибири: Иберийский, Тюркский, Русский, Хазарский, Уйгурский и другие.

— Извини, Кармел, радость моя, но дело не терпит. Скажи Дейву, жена Шейна Говарда убита и я нахожусь на месте преступления вместе с Говардом.

Историю этой империи, какой она была со всеми дроблениями, от самого ее возникновения и до XII века н. э. включительно, хронологи отдали старовавилонскому царству, Ассирии и Египту, не только разместив события в глубокой древности, но и придав им циклический характер. Пятикнижие Моисеево является сводом этой истории в литературной обработке.

Наверное, голос мой разносился по всей кровати. Дейв немедленно взял трубку. Пока я давал ему адрес, было слышно, как жалобно причитает Кармел. Я закруглился, мы вышли на улицу, сели в «мерседес» Шейна и стали ждать полицейских.

Греческая событийность XIII–XV веков была искусственно удлинена и предстала как история Византии IV–XV веков; светская литература, искусство и наука «достались» Древней Греции и Риму.

Дело поручили старшему инспектору Фионе Рид — дама лет тридцати с хвостиком, с короткими рыжими волосами и постоянным выражением неодобрения, которое мне никогда не удавалось развеять. Она быстро осмотрела тело, и затем, когда бригада по осмотру места преступления из технического бюро полиции принялась за работу, а фотографы и специалисты по отпечаткам пальцев и другие судебные эксперты в белых халатах начали чередой подлезать под сине-белую ленту, огораживающую дом, и патологоанатом должен был вот-вот подъехать, наклонилась к окну машины и предложила нам выйти.

— Я хочу поговорить с мистером Говардом. А Дейв Доннелли жаждет поговорить с тобой. В участке Сифилда.

Мы уже показали в предыдущих главах, что в XV веке греческий язык широко использовался в Европе, в частности в Италии. Понятно, что и в XVI веке он мог оставаться, наряду с латинским, языком науки. А это – линия № 8 нашей синусоиды. «Загнав» эллинизированных ученых этого времени в какой-то выдуманный минус II – плюс I век, историки и были вынуждены выдумывать теорию, что якобы греки, не желая знать никакой культуры, не писали литературных текстов, но все же почему-то занимаясь наукой.

Меня отвлекла вспышка фотокамеры. Я оглянулся и увидел фотографа через дорогу. Пресса пребывала во всеоружии. Я повернулся к старшему инспектору Рид, но прежде чем смог сформулировать свой вопрос, она подняла палец.

Здесь подмена в том, что эти «греки» уже не были византийцами!

— Не знаю я, еж твою мышь, где произошла утечка, но не из Сифилда. Может быть, техническое бюро, но когда я найду этого мудилу, выпущу из него кишки. Я ответила на твой вопрос?

Например никем, кроме как гуманистом, нельзя назвать драматурга Феокрита, автора III века до н. э., линия № 7. Он пишет о греках, поселившихся в Александрии. Они обратились к учению жрецов о загробном мире и к их магическим обрядам; большое их внимание привлекал культ Исиды, которая сумела вернуть к жизни своего супруга Осириса. В комедии женщины идут на праздник Адониса, возлюбленного Афродиты; эту историю использовал также Шекспир в своей поэме «Венера и Адонис» в XVI веке, линия № 8.

— Да, мэм, — отчеканил я и ухмыльнулся, одержав, как мне казалось, маленькую победу.

Приведем фрагмент комедии. Сцена происходит в Александрии в 270 году до н. э., по нашей реконструкции в XV веке. Основные персонажи – две александрийские женщины, Горго и Праксиноя. Специально обратите внимание, как свободен их разговор, как они держатся с мужчинами, оцените изделия швейного искусства, которые они обсуждают, и, наконец, – как мастерски все это написано!

Она повернулась, чтобы подозвать двух полицейских в форме, перепоручила им Шейна Говарда, снова повернулась ко мне и усмехнулась:



— Кстати, ты попался, Лоу. И Дейв согласен. На этот раз ты попался. Давно пора.

Когда я шел к своей машине, в тупик вплывал Деннис Финнеган на еще одном черном «мерседесе». Наверное, Говарды покупают их пачками.



В полицейском участке в Сифилде меня провели в мрачную комнату для допросов, с облезлыми обоями и вытертым ковром. На стенке развесили телевизоры с видеокамерами и фотокамеры — якобы для фотографирования допросов подозреваемых. Когда я в последний раз сюда попадал, ничего подобного еще не существовало. Я ждал появления инспектора Дейва Доннелли, но когда в комнату вошел сержант Шон Форд, я понял, что Дейв в самом деле страшно зол на меня.

Форду не исполнилось еще тридцати, говорил он с фальшивым деревенским акцентом, как и многие дублинские полицейские, вид имел мрачный и самодовольный, а также отличался жалким юмором провинциального епископа. Поскольку его назначили на эту территорию, он, похоже, решил устроить мне тяжелую жизнь — скорее всего не без наущения Фионы Рид. Форд был рыжим, тут уж двух мнений быть не могло. На его маленьком розовом черепе в вольном беспорядке кустились остатки волос морковного цвета; лицо его носило опасный густой цвет бургундского; загар у него был в тон виски или сильного солнечного ожога; руки покрыты веснушками и печеночными пятнами.

Феокрит (III век до н. э.). Фрагмент комедии «ВЕНЕРА»:Горго.
Что, у себя Праксиноя?
Праксиноя.
Горго! Где пропала? Войди же!
Диво, как ты добралась. Ну, подвинь-ка ей кресло, Эвноя.
Брось и подушку.
Горго.
Спасибо, чудесно и так.
Праксиноя.
Да присядь же!
Горго.
Ну, не безумная я? Как спаслась – сама я не знаю.
Вот, Праксиноя, толпа! Колесницы без счета четверкой!
Ах, от солдатских сапог, от хламид – ни пройти, ни проехать.
Прямо конца нет пути – нашли же вы, где поселиться!
Праксиноя.
Все мой болван виноват: отыскал на окраине света
Прямо дыру, а не дом – чтобы с тобой мне не жить по соседству.
Назло, негодный, придумал: всегда вот такой он зловредный.
Горго.
Ты муженька бы, Динона, бранить погодила, голубка:
Крошка ведь здесь, погляди, – с тебя же он глаз не спускает.
Зопирион, дорогой мой, она не про папу – не думай!
Праксиноя.
Все понимает мальчишка, клянусь.
Горго.
Ах, папочка милый!
Праксиноя.
Давеча папочка этот (для нас – это все «давеча», впрочем)
Соды и трав для приправы пошел мне купить на базаре,
Соли принес! А верзила – тринадцать локтей вышиною!
Горго.
То не у нас. Диоклид мой – деньгам перевод, да и только:
Взял он овчинок пяток за семь драхм – словно шкуры собачьи
Или обрывки мешков. Сколько же будет над ними работы!
Плащ ты теперь надевай поскорей и с пряжками платье,
Вместе пойдем мы с тобой в палаты царя Птолемея,