— Но почему, отец? — в отчаянии воскликнул бедный юноша. — Разве то, что я встал на защиту невиновности той, которую люблю и которую защитить более некому, вы расцениваете как забвение сыновнего долга? Почему нельзя соединить оба столь благородных долга вместе? Я всегда почитал долгом порядочного человека восставать против зла, защищать униженных и восхвалять добродетель, и вы учили меня этому, отец. Если потребуется, я готов поступиться другими менее значительными своими обязательствами ради того, чтобы защитить то, что близко и дорого каждому человеческому сердцу. Отстаивая главное, я этим защищаю честь рода, отец.

— Чего стоят твои принципы, коли они учат тебя неповиновению отцовской воле? — раздраженно возразил маркиз. — Если они несут бесчестье твоей семье?

— Где нет греха, там нет и бесчестья, отец, — возразил сын. — К тому же бывают ситуации, когда неповиновение само по себе может быть актом благородства.

— Странная мораль, — сказал маркиз с явным раздражением. — Весь этот романтический вздор характеризует не только тебя, но и твоих друзей, и ту, которую ты так рыцарски защищаешь. Известно ли вам, синьор, — переходя на официальный тон, с пафосом произнес маркиз, — что вы принадлежите семье, а не семья принадлежит вам. Вы лишь хранитель ее чести и традиций, не более, и поэтому не вольны распоряжаться собой, как вам заблагорассудится. Моему терпению пришел конец.

В такой же степени иссякло терпение юного Винченцо, вынужденного отражать непрекращающиеся, яростные нападки на репутацию Эллены. Это было тем труднее, что он, несмотря на свой праведный гнев, вынужден был все время сдерживаться и помнить, что перед ним его отец.

К сожалению, оба Вивальди имели самые противоположные представления о границах сыновнего долга. Для отца это было беспрекословное подчинение, для сына понятие сыновнего долга включало стремление к взаимному уважению и пониманию, особенно когда речь шла о таких важных делах, как счастье и брак по любви.

Они расстались, затаив обиду и раздражение друг на друга. Винченцо так и не удалось узнать от отца, кто этот низкий клеветник и доносчик, который посмел бросить тень на репутацию любимой девушки. И смутная и непонятная тревога вдруг овладела юношей.

Маркиз ди Вивальди тоже не добился от сына обещания никогда более не видеться с Элленой ди Розальба.

И вот, еще несколько часов тому назад счастливый, готовый забыть прошлые страхи и думать лишь о радужном будущем, смелый и независимый в своих решениях, Винченцо вновь был ввергнут в пучину неизвестности и душевных страданий.

Разлад с отцом грозил быть затяжным и мучительным, и это угнетало его. Он любил отца, и в другое время сознание, что он мог так прогневать его, доставило бы немало мучений его совести, но не теперь. Отец слишком грубо и непочтительно отозвался о той, кого Винченцо так высоко чтил и любил. Не собираясь расставаться с надеждой, что все уладится, юноша, однако, думал сейчас лишь о том, как отомстить клеветнику.

Сам зная, с чем он столкнется, объявив о своем намерении жениться на Эллене, он тем не менее жестоко страдал от того, что произошло между ним и отцом. Отец был слишком несправедлив к Эллене. Это еще более укрепило в Винченцо решимость видеться с ней. Чувство нежной любви к ней, однако, на время было оттеснено страстным желанием немедленно расквитаться с обидчиком. Прежде всего надо найти негодяя. Внезапно вспомнились слова отца, свидетельствующие о том, что он прекрасно осведомлен о вечерних визитах сына на виллу Алтиери. В новом свете предстали и странные предупреждения монаха. Бесспорно, это он следил за каждым его шагом, он и есть тот, кто бросил тень на их чистые отношения с Элленой.

Еще совсем недавно он готов был считать эти предупреждения полудружескими советами, теперь же все выглядело иначе.

А тем временем в душе Эллены тоже не было покоя — в ней боролись любовь и уязвленная гордость. Знай Эллена, что произошло между отцом и сыном во дворце Вивальди, с ее сомнениями было бы покончено — она, не раздумывая, позволила бы гордости победить в ее сердце это робкое и еще не окрепшее полудетское чувство привязанности к прекрасному юноше.

Синьора Бианки, разумеется, рассказала племяннице о цели визита Винченцо, но скрыла от нее все возможные осложнения, с которыми могут встретиться молодые люди, если объявят о своей помолвке. Но она все же обмолвилась о том, что семья Винченцо, возможно, не очень будет рада этому браку. Испуганная Эллена тут же призналась тетушке, что предвидела это и даже рада, что тетушка отказала Винченцо. Но печальный вздох, слетевший с ее уст, говорил об обратном и побудил синьору Бианки тут же сказать, что, собственно говоря, она не отказала Винченцо окончательно, а оставила ему надежду.

Это привело к тому, что в дальнейшей беседе Эллена поведала тетушке о своем робком чувстве к юноше и вынесла на ее бесспорный суд все свои сомнения. Она уже не столь решительно утверждала, что обстоятельства, задевшие ее гордость, так уж существенны и неустранимы. Синьора Бианки, разумеется, скрыла от племянницы собственные причины, побудившие ее благосклонно выслушать Винченцо ди Вивальди. Эллена, с ее благородным сердцем и неискушенным умом, едва ли сочла бы возможным, чтобы в таком святом деле, как брачный союз, кроме чувств учитывались бы и иные соображения.

Раздумывая над тем, как важен этот брак для Эллены, старая синьора решила и дальше не противиться визитам Винченцо на виллу Алтиери. Она намеревалась помочь Эллене разобраться в своих чувствах. Конечно, Эллену пугало то, что ей придется тайным образом войти в семью Вивальди, однако синьора Бианки, обеспокоенная своим ухудшающимся здоровьем, была намерена поторопить события и по возможности уговорить Эллену не откладывать помолвку на срок более долгий, чем это было бы разумным. В тот вечер, когда Винченцо неожиданно появился в саду и Эллена так неосторожно выдала свои чувства к нему, она, взволнованная и испуганная, во всем открылась тетушке. Поэтому на следующее утро, когда письмо Винченцо, простое и искреннее, произвело свое впечатление на Эллену, синьора Бианки не замедлила воспользоваться этим и снова побеседовала с племянницей.

Винченцо после разговора с отцом провел весь остаток дня в своих комнатах, строя планы, как отыскать того негодяя, который посмел так неблагородно воспользоваться доверием его отца. Вечером он снова отправился на виллу Алтиери, но уже не для того, чтобы тайком спеть любимой серенаду, а открыто быть принятым синьорой Бианки. На этот раз она встретила его не столь сдержанно и холодно, как накануне. Заметив, что юноша чем-то встревожен и озабочен, она объяснила это неуверенностью его в ответных чувствах Эллены. Поскольку ничто уже не удивляло и не настораживало в его поведении добрую старушку, она решила дать бедному влюбленному еще больше надежд. Винченцо с тревогой ждал, что тетушка снова заведет разговор о его родных и их отношении к Эллене, однако синьора Бианки решила, видимо, пощадить его. Этот его визит продолжался значительно дольше, и Винченцо ушел почти успокоенный, хотя опять не увиделся с Элленой. Девушка была слишком расстроена намеками и недомолвками тетушки, когда речь заходила о семействе Вивальди, так что предпочла не присутствовать на беседе Винченцо с тетушкой.

Вернувшись домой, Винченцо был крайне удивлен, узнав, что мать в этот вечер дома и хочет его видеть. В будуаре матери его ждала та же сцена, что произошла и в кабинете отца, с тем только отличием, что маркиза была более изощренной и коварной в своих вопросах и лучше владела собой.

Винченцо еще раз убедился, как умеет его мать соблюдать этикет даже в самых сложных семейных обстоятельствах. Скрывая раздражение и даже гнев, она сумела ввести сына в заблуждение относительно того, как она отнеслась к его проступкам. Она не была резка, не журила и не прибегала к откровенным угрозам. Она подчеркивала, что верит в его благоразумие и в то, что он не сделает шагов, способных вызвать губительные последствия.

Винченцо ушел от матери, не убежденный ни ее доводами, ни ее предостережениями. Он не намеревался менять свое решение. Знай он лучше свою мать, он бы не был столь спокоен и уверен, что все обойдется.

А тем временем маркиза, не добившись открытым путем своей цели, решила действовать тайно. Для этого ей нужны были совет и помощь того, в кого она верила и кто согласится быть исполнителем всего, что она задумала. При этом ею руководили не разум и проницательность или же подлинное знание истинной натуры того, на кого она решила во всем полагаться, а всего лишь безошибочное чутье, что он столь же коварен и порочен, как и она, и ей легко будет найти в нем понимание.

В доминиканском монастыре Святого Духа в Неаполе каноник отец Скедони был достаточно известен. Он был итальянцем, о чем свидетельствовала его фамилия, но более этого о нем никто ничего не знал. Сам он предпочитал хранить тайну своего происхождения, что подтверждали многие обстоятельства. Например, он никогда не говорил о своей семье, не произносил имен родственников, если они у него были, не называл место, откуда он родом. Он умело избегал любых разговоров на эту тему и, если кто-то проявлял излишнее любопытство, тут же уходил. И все же бывало так, когда его поступки или вырвавшееся пусть одно лишь слово выдавали в нем человека знатного происхождения, но претерпевшего многие удары судьбы. За замкнутой внешностью угадывался незаурядной силы дух, однако никто из монахов монастыря не мог бы припомнить его великодушия, а скорее всего, все видели в нем мрачную гордыню неудачника. Появление его в монастыре вызвало интерес и толки. Некоторые считали, что его странное появление, замкнутость и любовь к одиночеству, а также постоянные покаяния — это следствие пережитой драмы, угнетающей его неукротимый дух, другие же были склонны считать все его поведение муками раскаяния за совершенное страшное преступление.

Иногда он уединялся на несколько дней и тогда избегал любого общения, а если в такие дни и вынужден был общаться, то вел себя как человек, полностью отрешенный от внешнего мира. Никто не знал, удалился ли он в свою келью после вечерней молитвы или совсем исчез из монастыря, хотя за ним был установлен негласный надзор и все места, куда он в таких случаях удалялся, были известны. Никто никогда не слышал из его уст жалобы или недовольства. Старшие братья в монастыре хвалили его за способности к учению, но никто никогда не отмечал его прилежание. Ему порой аплодировали за тонкость и глубину аргументов в диспутах, но часто подмечали, что он не способен узреть истину даже там, где она лежит на поверхности. Он мог идти к ней через лабиринт самых изощренных аргументаций, но терял ее из виду, когда она была перед ним. В сущности, истина его не интересовала, он не хотел постичь ее в открытой и честной борьбе, но любил испытывать свои способности и изощренную хитрость поисков ее, когда приходилось преодолевать искусственно созданные преграды. В конце концов, привыкший к ухищрениям и подозрению, его испорченный ум не мог уже принимать за истину все простое и понятное.

Среди знавших его никто не испытывал к нему симпатии, многие просто не любили его, а еще больше было тех, кто явно опасался его. Внешность его была необычной, однако если он и производил впечатление, то отнюдь не своей привлекательностью. Хотя он был высок и излишне худ, руки и ноги у него были непропорционально велики. В черной сутане своего монастырского ордена он невольно внушал страх, ибо было в нем что-то не от человека. Тень от низко опущенного на лоб капюшона падала на его и без того темное с грубыми чертами лицо, подчеркивая его недоброе выражение, мрачный взгляд больших, подернутых печалью глаз отпугивал.

Это не была печаль чувствительного, уязвленного сердца, а скорее печаль мрачной и озлобленной натуры. В лице его было что-то такое, что сразу трудно было определить. Зримые следы пережитых страстей как бы навсегда застыли на его лице и исказили его черты, не покидавшее его мрачное выражение проложило глубокие борозды морщин. Пронзительный взгляд, казалось, проникал в душу каждого, словно хотел выведать все самое сокровенное. Редко кто выдерживал этот взгляд, многие просто стремились лишний раз не заглядывать в эти глаза.

И все же, несмотря на мрачность и неприветливость, на его лице хотя и чрезвычайно редко, но вдруг появлялось то, что могло бы рассказать об истинной натуре этого замкнутого и мрачного человека. Это случалось тогда, когда кто-то пробуждал в нем интерес. Тогда он разительно менялся, чутко улавливал все особенности характера и темперамента собеседника и старался понравиться ему. И это обычно ему удавалось без особых усилий.

Этот доминиканский монах по имени Скедони был духовником и неизменным советником маркизы ди Вивальди. Узнав о недостойном поведении сына и его намерении жениться на простолюдинке, вознегодовавшая и уязвленная маркиза поспешила тут же попросить совета у своего духовника. Она знала, что он, как никто, способен понять ее и помочь ей. От маркизы не ускользнуло сходство их характеров, и она сразу поняла, как они могут быть полезны друг другу. Скедони тоже это знал и тонко и искусно использовал эту дружбу. Семейство ди Вивальди имело имя и влияние при дворе, и Скедони имел право рассчитывать на достойное вознаграждение за свои услуги. Маркизе также льстило частое присутствие монаха в ее доме, придававшее ему еще большее благочестие и известность.

Маркиза и ее духовник, каждый движимый своими интересами и страстями, не посвятив в это главу дома, приступили к исполнению своего плана.

Винченцо, покидая будуар матери, встретил Скедони в коридоре. Тот, видимо, шел к маркизе. Винченцо знал, что монах является духовником матери, и поэтому ничуть не удивился, увидев его здесь, хотя время было слишком позднее для таких посещений. Скедони, проходя мимо, поклонился, придав своему лицу смиренное и благочестивое выражение. Однако Винченцо, окинув его внимательным взглядом, невольно содрогнулся от недоброго предчувствия.

ГЛАВА III

Ты существуешь? Не небожитель? Добрый дух? Иль злой? Коль скоро стынет кровь моя от страха, Скажи, кто ты такой? В. Шекспир. Юлий Цезарь
Винченцо стал постоянным гостем синьоры Бианки на вилле Алтиери. Наконец к их беседам начала присоединяться и Эллена. Тетушка, хорошо зная свою племянницу и наблюдая за молодыми людьми, пришла к заключению, что деликатность и такт образованного юноши оказывают на стеснительную и целомудренную Эллену куда большее впечатление, чем красноречивые признания. Веди Винченцо себя иначе, возможно, он отпугнул бы Эллену и она бы могла отказать ему. Пока же опасность этого с каждым днем уменьшалась. Винченцо часто навешал их, и они проводили время в тихих задушевных беседах.

Теперь синьора Бианки полагала, что следует окончательно убедить Винченцо в том, что у него нет соперников.

До сих пор Эллена решительно отвергала любые попытки нарушить ее покой и уединение. Что касается ее сдержанности, смущающей Винченцо, то тетушка объяснила ему это скорее тем, что гордая Эллена всегда помнила об отношении к ней семьи Винченцо. Обнадеженный этим объяснением, юноша лишь терпеливо ждал, когда она наконец поверит в святую искренность его чувств. В этом ему, как могла, помогала синьора Бианки, чьи разговоры о достоинствах Винченцо Эллена выслушивала со все большим вниманием.

Так прошло несколько недель, и наконец Эллена, уступив настоятельным советам тетушки, к собственной радости, согласилась признать официально ухаживания Винченцо ди Вивальди. Она почти уже не думала о его семье, а если и вспоминала об этом, то с уверенностью и надеждой, что все непременно образуется.

Теперь молодые влюбленные в сопровождении тетушки и ее дальнего родственника, синьора Джотто, нередко совершали прогулки по живописным окрестностям Неаполя. Винченцо был счастлив, что более не требуется скрывать его помолвку с Элленой и он может появляться с ней совсем открыто. Он всячески старался восполнить тот урон, который был нанесен ее репутации его тайными визитами на виллу. Ее чистота и доверчивость усиливали это чувство вины перед ней и его преданную любовь. Все это вытеснило из его головы все мысли о родителях и их гневе.

Молодые люди побывали в Пиццуоте, Байе, на зеленых холмах Паузолино, совершили несколько вечерних прогулок по лагуне, где слушали мелодичные звуки гитар, пение виноградарей или рыбаков, отдыхавших после трудового дня. В тихих волнах лагуны отражались темные густые купы деревьев и одинокие полуразрушенные виллы у самой кромки воды. На горизонте виднелись парусники, уходящие в море.

Однажды вечером, когда они сидели втроем в саду, в павильоне, где когда-то Винченцо невольно услышал тайное признание, слетевшее с уст Эллены и сделавшее его таким счастливым, Винченцо отважился наконец попросить синьору Бианки ускорить их бракосочетание с Элленой. Старая синьора на этот раз уже не противилась. Здоровье ее сильно пошатнулось в последнее время, и с каждым днем она чувствовала себя все хуже. Уставшим и печальным взором глядела она на знакомые холмы, закатное солнце над лагуной, разноцветные паруса судов у причалов и рыбачьи лодки, возвращающиеся из Санта-Лючии домой с вечерним уловом, величественную древнеримскую башню в конце мола, на которую косо падал луч заходящего солнца. Все было до боли знакомо, но уже не радовало сердца и не приносило, как прежде, отдохновения.

— Увы! — печально произнесла она. — Как прекрасно уходящее на покой солнце, как тихо и покойно вокруг. Боюсь, мне уже недолго любоваться этим.

В ответ на мягкий упрек Эллены тетушка высказала свое пожелание видеть Эллену счастливой и устроенной и внезапно добавила, что надо поспешить с бракосочетанием, пока она еще жива. Эллена, напуганная мрачными предчувствиями тетушки и той прямотой, с которой она все сказала в присутствии Винченцо, в смятении и испуге разрыдалась. Юноша между тем, казалось, во всем понимал тетушку.

— Не надо плакать, дорогое дитя, — говорила та. — Времени у меня действительно мало. Я, чувствуя это, не буду скрывать. Исполни мою просьбу, прошу тебя, и свои последние дни я проведу в покое.

Затем, помолчав немного, она взяла Эллену за руку.

— Наша разлука, дорогая, будет тяжким ударом для нас обеих. Да, это так, синьор, — сказала она, повернувшись к Винченцо. — Эллена мне как дочь, а я, надеюсь, была ей доброй любящей матерью. Представьте, что будет с ней, когда меня не станет. Только ваша близость и забота могут помочь ей легче перенести утрату.

Винченцо, бросив на нее встревоженный взгляд, хотел было что-то сказать, но старая синьора продолжила:

— Я не говорила бы об этом так спокойно, если бы не знала, что отдаю мое дитя в добрые и надежные руки. Вам, синьор Винченцо, вручаю я судьбу моей девочки. Заботьтесь о ней, оберегайте ее от всех бед и превратностей судьбы, как старалась делать я. Я бы многое еще сказала, но я слишком устала…

Винченцо взволнованно слушал тихий, слабый голос синьоры Бианки и со щемящим чувством стыда вспоминал, что уже успел стать невольным виновником первых невзгод Эллены, допустив, чтобы недавние слова его отца задели ее честь.

Гнев к отцу и нежность к Эллене переполняли сердце, и он мысленно дал клятву отныне всячески оберегать ее и заботиться о ней, беречь ее покой и доброе имя.

Синьора Бианки молча взяла руки Винченцо и Эллены и соединила их.

На лице юноши она без слов прочла чувства, овладевшие им в эту минуту; подняв на нее глаза, он торжественно поклялся беречь и любить Эллену с той же нежностью и заботой, как это делала она. Он чувствовал, какие крепкие узы связывают его теперь с любимой, более крепкие и прочные, чем даже узы церковного брака. Страстность и сила, с которой юноша произнес слова клятвы, не оставили и тени сомнений в душе синьоры Бианки.

Эллена, не в силах унять рыдания, не промолвила ни слова, но, отняв платок от глаз, посмотрела на Винченцо сквозь слезы, и на губах ее мелькнула слабая улыбка, столь трогательная и доверчивая, что она сказала ему больше любых слов.

Перед тем как покинуть виллу, Винченцо имел еще одну беседу с синьорой Бианки. Было решено, что венчание состоится на следующей неделе, если Эллена даст на это согласие. Об этом он узнает завтра.

Переполненный радостью, юноша пустился в обратный путь. Радость была несколько омрачена тем, что, едва войдя в дом, он был тут же приглашен в кабинет отца. Винченцо догадывался, о чем пойдет речь.

Когда он вошел, маркиз, погруженный в глубокие раздумья, не сразу заметил его. Подняв глаза на сына, в которых отразились и растерянность и гнев, маркиз сурово изрек, глядя на него:

— Ты продолжаешь упорствовать в своем безрассудстве, сын, несмотря на все мои предупреждения. Я дал тебе достаточно долгий срок, чтобы ты обдумал все и достойным образом отрекся от того, что ты назвал своими принципами и намерениями. Но я не упускал тебя из виду. Мне известно, что все это время ты продолжал бывать на вилле столь же часто, как и прежде, чтобы видеться с этой несчастной девушкой. Мне известно, что ты по-прежнему увлечен ею.

— Вы имеете в виду девушку, которую зовут синьорина ди Розальба, ваша светлость, — ответил Винченцо. — Она не несчастна, а мои чувства к ней остались неизменными. Почему, дорогой отец, вы так противитесь счастью своего сына? — воскликнул Винченцо, подавив в себе гнев, вызванный тоном отца. — Почему продолжаете так несправедливо судить о той, которая, бесспорно, заслуживает не только моей любви, но и вашего восхищения и уважения?

— Я не в том возрасте, сын мой, чтобы бездумно поддаваться чувствам, — сурово заметил маркиз. — Я не юнец, как видишь, и не могу закрывать глаза на очевидные факты. Я верю тем доказательствам, которые у меня есть, а они убеждают меня в том, что я прав.

— Какие же доказательства так легко убедили вас, отец? — вскричал Винченцо. — Что могло столь разительно повлиять на ваше доверие ко мне?

Маркиз опять сурово отчитал сына за неповиновение и строптивость, и хотя он был многословен и красноречив, это не привело к взаимопониманию между отцом и сыном. Маркиз продолжал бездоказательно обвинять во всем Эллену и пугал сына отцовским гневом. Винченцо самоотверженно защищал ни в чем не повинную девушку и убеждал отца в искренности и глубине своих чувств к ней.

Маркиз был непреклонен и опять не пожелал назвать имя своего тайного осведомителя. Винченцо ничуть не пугали угрозы отца, честь Эллены была для него превыше всего, и он мужественно противостоял всем наветам.

Маркиз снова ничего не добился. Гнев и угрозы не помогли ему там, где преуспели бы отцовские понимание и любовь, которые скорее могли бы пробудить в юноше сыновние чувства и, возможно, поколебали бы в душе Винченцо его отчаянную решимость. Но, увы, такового не произошло. Винченцо более не испытывал ни колебаний, ни сомнений.

Отец предстал пред ним высокомерным деспотом, посягнувшим на его священное право на личное счастье, оскорбившим и оговорившим беззащитную и ни в чем не повинную Эллену на основании злостных наветов какой-то ничтожной личности. Поэтому Винченцо не мог испытывать ни угрызений совести, ни сожаления за свое непослушание. Теперь он был полон решимости ускорить свой брак с Элленой. Только это может сделать его счастливым и спасти Эллену от дальнейших оскорблений.

На следующий день он отправился на виллу Алтиери. Синьора Бианки должна была поговорить с Элленой и назначить день свадьбы. Задумавшись, он не заметил, как дошел до того места, где арка словно перерезала своей тенью дорогу, и в ту же минуту услышал голос:

— Не ходите на виллу. Там смерть.

Знакомая фигура в сутане исчезла так же быстро, как и появилась. Прежде чем Винченцо опомнился, он был снова один среди развалин. В полном отчаянии он крикнул:

— Чья смерть?

Но кругом была тишина. Он хотел было броситься на поиски исчезнувшего монаха, но тут же понял, что благоразумнее всего следует немедленно поспешить на виллу.

Каждый, знавший о недомогании синьоры Бианки, подумал бы, что несчастье случилось с ней, но Винченцо испугался за Эллену. В его смятенном мозгу мелькнула страшная мысль, что кто-то покусился на жизнь Эллены. Он уже видел ее распростертой на полу в луже крови, ее мертвенно-бледное лицо и угасающий взор, полный мольбы и упрека, тщетно взывающий о помощи.

Когда он наконец достиг садовой калитки, охватившее его отчаяние было столь велико, что силы изменили ему, и он почувствовал, что не может вставить ключ в замок калитки. Наконец, овладев собой, он вошел в сад и приблизился к дому. Вилла с закрытыми ставнями казалась необитаемой. Обогнув ее, он поднялся по ступеням портика и лишь тогда услышал слабые звуки причитаний, доносившиеся из дома. Не раздумывая более, он бросился к двери и заколотил в нее. Ему пришлось повторить стук в дверь несколько раз, прежде чем она наконец открылась.

На пороге он увидел старую служанку Беатрису.

Та, увидев его, не дожидаясь расспросов, горестно запричитала:

— О, синьор, горе нам! Кто мог подумать, что ей станет так худо? Еще вчера вечером вы видели ее живой и здоровой. Кто мог подумать, что сегодня смерть отнимет ее у нас!

— Она умерла! — в ужасе воскликнул Винченцо и, войдя в вестибюль, невольно прислонился к колонне, почувствовав, как слабеют его ноги. Беатриса, напуганная его состоянием, поспешила поддержать его, но он, овладев собой, отстранил ее.

— Когда она умерла? — спросил он, задыхаясь. — Почему? Где она?

— Здесь, синьор, здесь, дома, — постаралась успокоить его служанка и разрыдалась. — Думала ли я, что мне придется оплакивать смерть моей госпожи, что она уйдет первой, а я останусь, — печально сокрушалась преданная служанка.

— Отчего она умерла? — прервал ее Винченцо. — Когда это случилось?

— Сегодня в два часа ночи, синьор. О, злосчастный день, зачем ты принес горе в этот дом…

— Все, мне уже лучше, — сказал Винченцо, — проводите меня к ней, я должен видеть ее. Не мешкайте, ведите меня к ней! — нетерпеливо приказал он.

— О, синьор, это так ужасно! Зачем вам видеть ее, она на себя не похожа, — снова запричитала Беатриса.

— Ведите меня к ней, — повысил голос Винченцо. — Иначе я сам найду дорогу.

Старушка, испугавшись его вида и голоса, более не останавливала его, но только попросила позволить ей сначала доложить о его приходе. Но Винченцо не стал ждать этого. Он следовал по анфиладе комнат с затемненными ставнями окнами за семенившей впереди служанкой. Наконец та остановилась у двери последней комнаты и с тревогой посмотрела на него, обеспокоенная его состоянием. Но Винченцо уже овладел собой и смело переступил порог. Приблизившись к постели, он вдруг увидел коленопреклоненную фигуру у изголовья и вздрогнул. Это была Эллена. Она жива!

Девушка испугалась, увидев его, но у него не было ни сил, ни времени объяснять ей, почему он здесь. К тому же он боялся, что в эту скорбную минуту не скроет своей радости, что Эллена жива.

Он пробыл у ложа усопшей синьоры Бианки совсем немного, но сделал все, чтобы утешить и успокоить Эллену. Затем, оставив ее одну, поспешил отыскать Беатрису, чтобы расспросить ее об обстоятельствах скоропостижной смерти синьоры Бианки. Из ее слов он узнал, что синьора, когда, как всегда, удалилась вечером в свои покои, чувствовала себя как обычно.

— Это случилось ночью, синьор, наверное, около часа ночи. Я проснулась от странного шума в комнате госпожи, — продолжала Беатриса. — Мне стыдно, синьор, но я поначалу даже рассердилась, что меня будят в такой час, да простит меня Святая Дева Мария за это, синьор! Сначала я не хотела вставать с постели, даже попыталась снова уснуть, как вдруг опять услышала шум. Нет, решила я, не иначе как кто-то забрался в дом. Конечно, я испугалась, синьор, но тут вдруг услышала голос молодой синьоры, звавшей меня. О, моя бедная девочка, на ней лица не было. Она стояла в моих дверях, дрожащая и бледная как мел. «Беатриса, — вскричала она, — моя тетушка умирает!» — и, не дожидаясь моего ответа, снова бросилась в комнату синьоры. Святая Мария, я думала, что потеряю сознание.

— Но что случилось с тетушкой? — нетерпеливо воскликнул Винченцо, прерывая пространное повествование старушки о собственном самочувствии.

— О, моя бедная госпожа! Я думала, что у меня не хватит сил дойти до ее комнаты, но, когда я все же, полумертвая, вошла туда, — продолжала верная себе Беатриса, — и увидела ее, лежащую на постели, я не могу передать вам, что я почувствовала. О, бедная, бедная моя госпожа! Я сразу поняла, что она умирает. Она пыталась что-то сказать Эллене, но не могла, хотя была в полном сознании. Видели бы вы, синьор, какими глазами она смотрела на молодую синьору и как она пыталась сказать ей что-то важное. У меня сердце разрывалось от жалости к ней. Ее что-то мучило, и до последнего вздоха она пыталась высказать это. Она схватила Эллену за руку, и видели бы вы ее молящие глаза. Бедная девочка была в таком отчаянии, она так рыдала, бедняжка! Еще бы, она теряла такого друга. Второго такого ей не найти.

— Она обретет друга не менее верного и любящего, поверьте мне! — не выдержав, страстно воскликнул Винченцо.

— Может, небо сжалится над ней и так оно и будет, синьор, — печально закивала головой старая служанка. — Мы сделали все, что могли, для старой госпожи, но все было напрасно, — продолжила она свой печальный рассказ. — Бедняжка даже не могла проглотить лекарства, которые пытался дать ей доктор. Она так быстро слабела, время от времени из ее груди вырывался долгий печальный вздох, и тогда она крепко сжимала мою руку. Наконец она оторвала свои глаза от Эллены, взор ее помутнел, и казалось, что она более уже никого не видит. О, синьор, я видела, что жизнь покидает ее, она более не сжимала мою руку, и я уже почувствовала, как холодеют ее пальцы. В считаные минуты лицо ее так изменилось. Это было около двух часов ночи, синьор. Когда приехал духовник, все уже было кончено.

Умолкнув, Беатриса заплакала. Винченцо, сам готовый разрыдаться, какое-то время не мог вымолвить ни слова. А ему необходимо было расспросить, каковы были симптомы столь внезапного и резкого ухудшения здоровья синьоры Бианки и случалось ли это с ней прежде.

— Никогда, синьор, — заверила его Беатриса, когда он наконец обрел дыхание и спросил ее, — хотя недомогала она уже давно и здоровье ее все больше ухудшалось. Однако, синьор…

— Что — однако? — быстро спросил Винченцо.

— Даже не знаю, что и думать, синьор, о такой скорой смерти! Конечно, я не могу утверждать, и, может, вы посчитаете это вздором, но тут было так много странного…

— Говорите яснее, Беатриса, вам нечего бояться, что я высмею вас, — взволнованно обратился к ней юноша.

— Я вам верю, синьор, но что будет, если станет известно, что это я вам сказала…

— Никто ничего не узнает, Беатриса, — заверил ее Винченцо, еле сдерживая нетерпение. — Не бойтесь и расскажите мне все, что вас беспокоит.

— Тогда я прямо скажу вам, синьор, что мне не нравится, как умерла госпожа. Не нравится и то, как изменилось ее лицо после смерти.

— Говорите яснее, Беатриса, — повторил Винченцо, — и по делу.

— Увы, синьор, есть люди, которые не понимают, когда им говорят прямо, как я сейчас делаю. Так вот, я не верю, что синьора умерла своей смертью.

— Что? — воскликнул пораженный Винченцо. — Какие у вас основания так говорить?

— Я уже назвала их, синьор. Мне не нравится, что она так внезапно и быстро скончалась, не нравится ее вид и…

— Боже праведный! — воскликнул в отчаянии Винченцо. — Ее отравили?

— Тише, синьор, тише. Я не стану утверждать этого, но умерла она не своей смертью.

— Кто приходил к синьоре Бианки в последнее время? — спросил Винченцо дрогнувшим голосом.

— Увы, синьор, никто не приходил, она жила очень уединенно.

— Никто? — переспросил Вивальди. — Вспомните хорошенько, Беатриса.

— Никто, кроме вас и кузена Джотто. Еще была у нас монахиня из монастыря, которая забирает вышивки у молодой синьоры.

— Вышивки? Из какого монастыря?

— Санта-Мария-дель-Пианто, синьор, он здесь неподалеку от нас, за садами, что спускаются к заливу, за оливковой рощей. Может, синьор даже видел его.

— Как давно она заходила к вам?

— Недели три назад.

— Вы уверены, что больше никто за это время здесь не бывал?

— Уверена, синьор, разве что рыбак, который принес рыбу, да садовник. Был еще лавочник, который доставляет нам макароны. В город ходить далеко, да и времени у меня нет.

— Значит, три недели назад? Вы так сказали, Беатриса? Вы уверены в этом?

— Да, синьор. Вы думаете, мы постились тут все эти три недели? На виллу то и дело кто-то заглядывает чуть не каждый день, я говорю о торговцах.

— Я спросил вас о монахине.

— Ах да, синьор, простите. Это было недели три назад.

— Странно, — задумчиво произнес Винченцо. — Мы еще поговорим с вами об этом, Беатриса, а теперь сделайте так, чтобы я смог взглянуть на синьору Бианки. Только синьорина Эллена ничего об этом не должна знать. И никому не говорите о ваших догадках, Беатриса, даже молодой госпоже. Как вы думаете, у нее нет таких же опасений, как у вас?

Беатриса поспешила успокоить его: нет, у Эллены не возникло никаких подозрений. Служанка пообещала выполнить его просьбу, и как можно скорее.

После этого Винченцо покинул виллу, мрачно раздумывая над случившимся. На ум то и дело приходила мысль, что между внезапной смертью синьоры Бианки и странными предупреждениями монаха существует какая-то связь. Наконец совсем неожиданно он пришел к выводу, что этот таинственный незнакомец есть не кто иной, как Скедони, который в последнее время так зачастил во дворец Вивальди и буквально не покидает покоев матери. Эта догадка вызвала у него неподдельный ужас, и он понял, что отныне не будет знать покоя. Хотя он гнал от себя эту мысль как наваждение, она упорно возвращалась. Он постарался припомнить голос, походку и весь облик таинственного монаха и сравнивал его с духовником матери. Иногда мелькала мысль, что это мог быть кто-то посторонний, взявшийся следить за ним по поручению Скедони или маркизы ди Вивальди. Возмущенный до глубины души недостойным поведением своих скрытных и коварных недругов, он принял решение обличить этого низкого преследователя и заставить его во всем сознаться или же рассказать ему, кто побудил его следить за ним и с какой целью. Теперь он был почти уверен, что его преследователь скрывается где-то в руинах крепости Палуцци.

Он не переставал думать и о том, что рассказала ему Беатриса о монашенке из соседнего монастыря, но не мог найти причину, почему кто-то из монашек хотел бы причинить зло Эллене, которая, как он понял, в течение нескольких лет находилась с ними в наилучших отношениях. Вышивки по шелку, о которых упомянула старая служанка, во многом объясняли характер этих отношений и многое говорили о нелегких обстоятельствах жизни скромных обитателей виллы Алтиери. Это еще больше укрепило в нем уважение и чувство глубокой нежности к девушке. Но мысль о подозрениях Беатрисы не давала покоя. Она казалась порой нелепой, а порой вполне вероятной и возможной. Кому нужна была смерть этой во всех отношениях безупречной женщины? Какие причины толкнули кого-то к столь чудовищному и жестокому поступку? Синьора Бианки действительно недомогала, но столь внезапная смерть и странные ее обстоятельства и многое, что ей предшествовало, заставляли Винченцо мучиться сомнениями. Он надеялся, что, увидев тело усопшей, он, возможно, избавится от терзавших его подозрений. Беатриса пообещала, что, если он вернется на виллу вечером, когда Эллена уйдет к себе в спальню, он сможет побывать в комнате синьоры Бианки. Его мучило сознание, что он должен тихо, как вор, проникнуть в дом своей возлюбленной и делать это втайне от нее в минуты неутешной скорби. Но это необходимо было сделать, чтобы узнать истинную причину смерти синьоры Бианки. Это сейчас казалось ему самым главным. Итак, поиски монаха придется снова отложить.

ГЛАВА IV

Открой же эту тягостную тайну, Из-за нее в разладе ты с душою. Р. Уолпол. Таинственная мать
Вернувшись домой, Винченцо справился, у себя ли маркиза, ибо намеревался расспросить ее о Скедони. Правда, он мало надеялся на то, что мать захочет полностью удовлетворить его любопытство, но все же полагал, что хоть что-нибудь да узнает.

Маркиза была в будуаре, и не одна — с нею был ее духовник. «Этот человек вечно стоит на моем пути, как злой гений», — невольно подумал юноша, входя в комнату матери.

Скедони был настолько поглощен беседой с матерью, что не сразу заметил появление Винченцо, который, остановясь на пороге, с любопытством смотрел на изборожденное глубокими морщинами лицо священника. Беседуя, тот держал взор потупленным, но в его застывших резких чертах были жестокость и коварство. Маркиза с величайшим вниманием слушала то, что говорил ей Скедони, близко склонив к нему голову, словно боялась упустить хоть одно слово. На лице ее были раздражение и недовольство. Их беседа никак не походила на исповедь, а скорее на очень важный для обоих разговор.

Винченцо наконец перешагнул через порог и вошел в комнату. Скедони тут же поднял глаза, но выражение лица его ничуть не изменилось, когда его взгляд и взгляд юноши встретились. Он встал, но, кажется, не торопился уходить и лишь коротким кивком ответил на довольно нелюбезное приветствие Винченцо. Все говорило о том, что духовник знает себе цену, а в его манере чувствовалось сознание собственного превосходства.

Маркиза при виде сына слегка смутилась, и резкая с кладка между бровями стала еще глубже. Это говорило о ее недовольстве неожиданным приходом сына. Однако она тут же попыталась это скрыть улыбкой, которая понравилась Винченцо еще меньше.

Скедони же преспокойно снова опустился в кресло и с легкостью светского человека заговорил о каких-то пустяках. Винченцо оставался сдержанным и молчаливым. Он не знал, как начать разговор, который, как он надеялся, мог бы многое прояснить. Маркиза же, похоже, не собиралась прийти на помощь сыну. Его глаза и уши в конце концов помогли ему если не получить нужную информацию, то, во всяком случае, сделать кое-какой вывод. Прислушиваясь к низкому тембру голоса Скедони, он был почти уверен, что он едва ли похож на голос его непрошеного советчика из развалин крепости Палуцци, хотя понимал, что голос очень легко изменить. Да и ростом Скедони был выше, чем незнакомец, хотя что-то в его облике делало их похожими. Винченцо склонен был объяснить это одинаковым монашеским одеянием — видимо, оба были монахами одного ордена. Что касается черт лица, то Винченцо ничего не мог сказать определенного, ибо не видел лица незнакомца, неизменно спрятанного капюшоном. У Скедони капюшон сейчас был отброшен, и лицо его было открытым. Но Винченцо вспомнил, каким видел вчера духовника, когда тот покидал покои матери. Его лицо было тоже скрыто капюшоном, и тогда сходство его с таинственным преследователем Винченцо было достаточно большим. Фантазия тут же услужливо воссоздала в памяти весь зловещий образ загадочного монаха из развалин. Однако Винченцо тут же остановил себя — все лица монахов под капюшонами кажутся одинаковыми. Это окончательно смутило Винченцо. И все же одна деталь давала ему ключ к разгадке. Если монашеская сутана и капюшон делали всех одинаковыми, то в этом и кроется разгадка, это и должно ввести его в заблуждение. Винченцо тут же решил задать Скедони несколько вопросов, чтобы проверить, как он воспримет их.

Указав на одну из гравюр, украшавших будуар матери и изображавших древние руины, он небрежно заметил, что неплохо было бы пополнить коллекцию матери изображением развалин крепости Палуцци.

— Вы, кажется, недавно побывали там, святой отец? — добавил он, пристально вглядываясь в лицо Скедони.

— Да, это довольно величественное зрелище, — согласился духовник.

— Особенно арка, — продолжал Винченцо, не сводя глаз со Скедони. — Она соединяет два утеса, на одном из которых высятся развалины крепости, а другой густо порос сосной и дубом. Очень живописно. Но на такой гравюре к месту было бы изобразить еще живописного разбойника, притаившегося среди камней, чтобы неожиданно напасть на путника, или же одинокую фигуру монаха в черной сутане, укрывшегося под темными сводами арки, вестника опасности и беды, ждущих каждого, кто случайно забредет туда.

Лицо Скедони оставалось невозмутимым.

— Великолепная картина, — похвалил он, — я поражен богатством вашей фантазии и той легкостью, с какой вы соединили разбойника с монахом.

— Простите, святой отец, я не собирался проводить какую-либо параллель между ними.

— Полноте, синьор, я такого и не подумал, — произнес Скедони с улыбкой, в которой было что-то недоброе.

Во время беседы, если этот короткий обмен фразами можно было назвать беседой, вошедший слуга вручил письмо маркизе, и та покинула комнату, оставив их вдвоем. Винченцо решил воспользоваться этим и продолжить разговор:

— Похоже, что развалины в Палуцци привлекают не столько разбойников, сколько священнослужителей. Каждый раз, когда я проходил мимо них, мне встречался монах. Он появляется и исчезает столь внезапно, что мне кажется, будто это призрак.

— Поблизости от крепости есть монастырь ордена Кающихся Грешников, — спокойно пояснил духовник.

— Их одеяние похоже на ваше, святой отец? Я заметил, что тот монах, о котором я упомянул, одет в такую же сутану, как ваша. Мне даже показалось, что он одного с вами роста и вообще весьма похож на вас.

— Допускаю, — спокойно ответил Скедони. — Все монахи похожи друг на друга, однако у братьев из монастыря Кающихся Грешников сутаны из мешковины, украшенные особой эмблемой в виде черепа. Не заметить этого вы не могли. Это знак их ордена. Если вы его не заметили, то этот монах принадлежит другому ордену.

— Нет, не заметил, — чистосердечно признался юноша, — но это не имеет значения. Все равно я намереваюсь познакомиться с ним и высказать все, что я думаю о нем, и, надеюсь, на этот раз он не сделает вид, что не услышал меня.

— Что ж, если у вас есть на то причины, то почему бы не сделать это, — глубокомысленно заметил Скедони.

— Следовательно, если на это есть причина, говорите вы? А разве грешно сказать правду даже без особых причин? Неужели нужно, чтобы только обида побуждала людей к откровенности? — Юноше казалось, что он почти достиг цели и Скедони понимает, о чем он говорит. — Позвольте, святой отец, разве я говорил, что мне нанесена обида? — вспылил наконец Винченцо. — Если вы достаточно осведомлены обо мне, то должны знать, что вопросы оскорбленной чести я предпочитаю решать иным способом. Итак, вы считаете, что я говорил об обиде?

— Я это понял по вашему тону и немногим словам, — сухо ответил монах. — Когда человек раздражен, речь его становится сбивчивой. Это означает, что в нем говорит ущемленное самолюбие. А тому должна быть причина, реальная или воображаемая, это уже не столь важно. Поскольку я не имею чести быть посвященным в ваши тревоги, я не могу судить, насколько они обоснованны.

— Не сомневаюсь, святой отец, — вызывающе произнес Винченцо, — и поверьте, что в любом случае я искал бы совета не у вас. Но тревоги, увы, реальны, и теперь, мне кажется, я знаю, кто в них виновен. Тайный советчик, втершийся в доверие почтенного семейства, чтобы ложью разрушить в нем мир и спокойствие, гнусный клеветник, посягнувший на святую невинность. Вот он сейчас передо мной! — Винченцо произнес эти слова со всей страстностью, присущей его искренней натуре. Однако он не терял самообладания и достоинства. Он был уверен, что нанес удар Скедони в самое сердце. Но выдержка или гордыня позволили тому сохранить хладнокровие! Однако Винченцо видел, что это дается ему с великим трудом, ибо лицо монаха потемнело еще больше от еле скрываемой злобы.

Винченцо понял, что видит перед собой человека губительных страстей, способного на любое преступление. Он невольно отступил назад, словно при виде гадюки, поднявшей голову. Сам того не ведая, юноша, однако, неотрывно глядел в глаза монаха, будто тот его заворожил.

Скедони быстро овладел собой. Лицо приняло спокойное выражение, и краска отлила от него. Однако взгляд его был жесток и надменен.

— Синьор, не будучи осведомленным о причинах вашего раздражения, — произнес он многозначительно, — я, однако, не могу понять, почему оно направлено против меня? Не стану строить догадки, — добавил он, повысив голос, — что побудило вас высказать мне в лицо столь оскорбительные предположения, однако…

— Я выдвинул их против автора гнусных клеветнических измышлений, — перебил его Винченцо. — Вам же, святой отец, лучше знать, имеют ли они к вам какое-либо отношение или нет.

— Что ж, в таком случае у меня претензий к вам нет, — ловко вывернулся Скедони с таким поразительным спокойствием, что это просто обескуражило Винченцо. — Если они направлены против некоего автора ложных измышлений, ваше объяснение меня вполне удовлетворяет.

Самодовольство, с которым он произнес эти слова, заставило Винченцо снова усомниться в верности своих заключений. Невозможно, чтобы человек, знающий о совершенном им зле, мог с таким спокойствием и достоинством выдержать град обвинений. Юноша в душе корил себя за горячность и поспешность своих заключений в отношении Скедони, человека уже немолодого, к тому же в сане священника. Даже свирепое выражение его лица юноша уже готов был великодушно объяснить уязвленной гордостью и скорбью по поводу чьей-то грубости. Под влиянием столь противоречивых чувств бедный Винченцо ди Вивальди готов был даже попросить прощения у святого отца. Он, в сущности, тут же и сделал это столь же горячо и искренне, как до этого бросал ему в лицо обвинения. Любой человек с добрым сердцем охотно бы простил его, Скедони же выслушал юношу с явным удовлетворением и не без скрытой насмешки. В глазах Скедони Винченцо был всего лишь зеленым юнцом, не умеющим владеть собой. Он видел в нем лишь его недостатки, не способен был оценить искренность молодости, жажду справедливости и великодушие. Скедони привык видеть в человеке лишь его пороки.

Не будь Винченцо столь юн и неискушен, он без труда заметил бы самодовольное удовлетворение духовника маркизы, презрение и даже злобу, скрытые за лживой улыбкой. Сознавая свое превосходство над Винченцо, Скедони был уверен, что способен читать его, как раскрытую книгу, где есть все его недостатки и пороки, пристрастия и слабости. Он был даже уверен, что смог бы использовать против него даже его собственные несомненные достоинства. И хотя улыбка показного добродушия все еще не сходила с его губ, мысленно Скедони уже предвкушал близкое отмщение.

Но пока бедный Винченцо искренне сокрушался и ломал голову, как загладить свою вину, Скедони уже, казалось, забыл о случившемся, ибо в его голове уже зрел коварный план расплаты.

От внимания маркизы, когда она вернулась, не ускользнули ни некоторая растерянность сына, ни пятна неестественного румянца на его щеках и сосредоточенно нахмуренные брови. Святой отец, однако, был самодовольно спокоен, но взгляды, которые он время от времени бросал на юношу из-под полуопущенных век, не сулили ничего хорошего.

Маркиза, раздраженная странным поведением сына, попыталась выяснить, что произошло, однако Винченцо был менее всего расположен объяснять ей это или же оставаться долее в ее обществе, поэтому, сославшись на то, что святой отец самым наилучшим образом все ей объяснит, резко повернулся и покинул комнату.

Когда они с маркизой остались одни, Скедони с деланой неохотой рассказал маркизе о случившемся, скрыв, однако, благородное раскаяние юноши. Наоборот, он лицемерно попросил разгневанную маркизу простить сына.

— Он еще так молод, — добавил он, с удовольствием отмечая, что его рассказ произвел нужное впечатление и еще больше восстановил маркизу против сына. — Молодость — это всегда буйные эмоции, поспешные суждения и выводы. Без сомнения, какую-то роль здесь играет также ревность юного Винченцо к той дружбе, которой вы осчастливили меня, — коварно вставил он. — Ревность сына к друзьям матери не такое уж редкое чувство, и особенно к такой матери, как вы, маркиза ди Вивальди.

— Вы слишком добры, святой отец, — ответила маркиза. Ее чувство раздражения и гнева на сына лишь возрастало по мере того, как Скедони все изощренней и коварней якобы пытался защищать Винченцо от гнева маркизы.

— Вынужден признаться, синьора, — с лицемерным смирением заявил он, — что моя преданность вашей семье и мой долг духовника обязывают меня предвидеть подобные испытания. Но я готов вынести их, если мои советы помогут сохранить честь и покой вашей достойной семьи и уберегут неразумного юношу от неосторожного шага.

Во время этой беседы, полной понимания и взаимной симпатии, Скедони и маркиза как бы забыли о тех недостойных целях, которые каждый из них преследовал, и о недоверии и неприязни, которые неизбежно возникают между заговорщиками, объединенными недобрыми помыслами.

Маркиза, не уставая, благодарила Скедони за бескорыстную преданность семье Вивальди, как бы забыв, что обещала ему ценное вознаграждение, а он делал вид, что ее тревога за сына — это проявление высокого чувства материнского долга, а вовсе не забота о собственном тщеславии и честолюбии.

Обменявшись таким образом взаимными комплиментами, они наконец перешли к главному — что делать с непокорным отпрыском семейства Вивальди. Очевидно, заключили они, одних увещеваний уже недостаточно.

ГЛАВА V

А если яд монах мне дал коварно, Чтобы убить меня, боясь бесчестья… В. Шекспир. Ромео и Джульетта
Винченцо, немного успокоившись, вдруг по-иному наконец взглянул на некоторые особенности поведения оскорбленного его выходкой монаха, и некоторые из прежних сомнений вновь вернулись. Однако, решив, что это все результат его встревоженного состояния, а не какие-либо достоверные факты, он, пересилив себя, прогнал их прочь.

Близился вечер, и он заторопился на виллу Алтиери. До этого ему предстояла встреча со знакомым врачом, на суждения которого он мог положиться. Встретившись, они вдвоем проследовали на виллу. У Винченцо все еще оставался ключ от потайной калитки в сад, который ему накануне дала синьора Бианки, и он вновь решил воспользоваться им. Открывая калитку, он внезапно почувствовал неловкость оттого, что снова вынужден тайком входить в дом Эллены, что могло бросить тень на ее репутацию.

Беатриса уже ждала их и тут же провела в спальню синьоры Бианки. Винченцо со страхом подошел к изголовью постели, врач последовал за ним и стал с другой стороны. Стараясь не выдать своего волнения в присутствии служанки и сгорая от нетерпения задать врачу роковой вопрос, Винченцо, взяв у Беатрисы лампу, отпустил ее.

Свет лампы упал на посиневшее, изменившееся до неузнаваемости лицо умершей. Винченцо с глубокой печалью глядел на нее, вспоминая, как еще вчера мирно беседовал с ней, а она смотрела на него глазами, полными тревоги и мольбы за судьбу ее дорогой племянницы, а потом так пророчески предсказала свой скорый конец и соединила их с Элленой руки. Глядя на нее, он в душе повторил данную ей клятву беречь и любить Эллену. Никто и ничто теперь не заставит его нарушить эту клятву, подумал Винченцо.

Еще до того как Винченцо собрался задать свой вопрос врачу, по выражению лица последнего он понял, что был прав в своих догадках. Врач сосредоточенно и с сомнением изучал искаженные черты лица умершей. Винченцо сам уже догадался, что означают эти зловещие темные пятна на мертвом лице. Не решаясь первым нарушить молчание, которое могло еще сулить какую-то надежду на то, что он ошибается, Винченцо терпеливо ждал. А врач, зная, какое ему предстоит вынести заключение о смерти синьоры Бианки, казалось, умышленно медлил.

— Я знаю ваше мнение, доктор, — наконец не выдержал Винченцо. — Оно совпадает с моим.

— Я не совсем уверен, синьор, — неожиданно сказал врач, — хотя понимаю, что вы думаете. Внешние признаки могут ввести в заблуждение, и я не спешил бы делать окончательное заключение. Подобные симптомы могут быть следствием самых разных причин. — И он вдруг пустился в их перечисление, а затем попросил позволения побеседовать со служанкой. — Мне необходимо знать, как чувствовала себя синьора Бианки накануне печального исхода.

После довольно долгой беседы со старой служанкой врач остался при своем мнении о причине столь внезапной смерти. Он не мог с уверенностью утверждать, что смерть наступила от принятия яда. В конце концов он заявил, что склонен объяснить смерть синьоры Бианки естественными причинами. По всему было видно, что он стремится во что бы то ни стало развеять подозрения Винченцо. Во всяком случае, ему удалось убедить юношу не прибегать к официальному расследованию.

Винченцо провел еще какое-то время у ложа усопшей, а затем вышел в сад. Брезжил рассвет, и с набережной доносились голоса рыбаков, готовящих лодки к выходу в море. На фоне светлеющего неба виднелся силуэт развалин крепости Палуцци. Когда совсем рассвело, он вернулся в дом, и вскоре вместе с врачом они отправились в Неаполь.

Понемногу спокойствие возвращалось к Винченцо. Он был рад, что врач развеял его сомнения относительно насильственной смерти синьоры Бианки, и он мог надеяться, что жизни Эллены ничто не угрожает.

Поблагодарив врача и распрощавшись с ним, Винченцо наконец вернулся во дворец, где верный слуга, поджидавший его, бесшумно открыл ему дверь.

ГЛАВА VI

Здесь было их шестеро или семеро, Кто прятал свои лица даже в темноте. В. Шекспир
Смерть тетушки, единственного родного и близкого человека, означала для Эллены полное одиночество в этом мире. Скорбь, глубокая жалость и любовь к той, которая ушла из жизни так внезапно и в жестоких мучениях, вытеснили в душе Эллены все другие мысли и чувства. О собственной судьбе она даже не думала.

Погребение синьоры Бианки должно было состояться в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто. Гроб с телом усопшей, по обычаю, был доставлен на кладбище открытым, сопровождали его лишь священник и могильщики.

Эллена до последней минуты находилась у тела усопшей, но теперь она должна была ждать отпевания в монастыре. Ее состояние не позволило ей петь вместе с монахинями, но успокаивающие слова молитвы, их тихая скорбь несколько успокоили бедную девушку.

После погребения настоятельница монастыря увела Эллену к себе. Успокоив ее, как могла, мать настоятельница сказала Эллене, что отныне она, если пожелает, может считать монастырь своим истинным убежищем. Эллена сама подумывала об этом как наилучшем для себя выходе. Здесь она скорее забудет свое горе, найдет покой и удовлетворение. Когда она покидала покои настоятельницы, все уже было решено — пока она будет жить в монастыре.

Эллена возвращалась на виллу лишь с одной целью — сообщить о своем решении Винченцо. Привязанность и уважение к нему достигли уже той степени, когда она не считала возможным без его ведома принимать решения, могущие изменить ее жизнь. Благословение тетушки и то, как торжественно она соединила их руки в последний вечер перед смертью, как вручила ему судьбу Эллены, сделали Винченцо еще ближе, и она с трепетом и волнением стала думать о нем как о единственном защитнике и опекуне. Его любовь и привязанность к ней и ее ответное чувство связывали их теперь незримыми, но прочными узами.

После похорон они впервые остались на вилле одни. Решение Эллены временно пожить в монастыре не встревожило Винченцо. Он понимал, что так положено, ибо обычаи требуют от нее одиночества и молитв, да и легче будет перенести горе вдали от стен, которые постоянно тебе напоминают о горькой утрате. Он лишь пожелал узнать, сможет ли он хоть изредка навещать ее там, а когда истечет срок траура, он хочет просить ее руки, как того желала ее тетушка.

Хотя Винченцо и смирился с решением Эллены, все же расставание с ней вселило в него смутную тревогу и страх. Но, успокоенный Элленой, высоко отозвавшейся о достоинствах и доброте настоятельницы монастыря, он постарался прогнать все страхи и сомнения.

Тем временем мысли о его загадочном преследователе, монахе с развалин крепости Палуцци, оповестившем его о смерти синьоры Бианки, все больше не давали ему покоя. Он снова вернулся к своему решению выследить его и узнать, кто он и чего хочет, почему преследует его и не дает покоя. Юношу пугали зловещие обстоятельства его появления и то, как он исчезал, словно призрак, растворяясь в темноте. Пугало его и то, что пророчества монаха начали сбываться. Все это уже выходило за рамки разумного понимания.

Винченцо был достаточно умен и образован, чтобы не поддаваться бытующим суевериям и предрассудкам. Будь он в другом, более спокойном состоянии, он не видел бы в происходящем столько таинственного и зловещего. Но теперь его юное воображение и любопытство были разбужены, и он, пытаясь разгадать тайну монаха, был бы разочарован, если бы с высот таинственного и неразгаданного был бы сброшен снова на бренную землю, где все объяснялось бы заурядно и просто.

Он твердо решил в полночь снова побывать на развалинах и, не ожидая появления незнакомца, основательно, с факелом в руках обследовать каждую щель или нишу, чтобы удостовериться, что здесь нет ни единой живой души, кроме него самого. До сих пор ему это мешало сделать отсутствие сопровождающего. Он помнил предупреждение Бонармо — не появляться здесь одному. Пожалуй, тот был прав и поступил разумно, отказавшись его сопровождать. Поскольку у Винченцо других верных друзей не было, он решил взять с собой своего слугу Паоло.

Вечером накануне того дня, когда Эллена должна была покинуть виллу, чтобы поселиться в монастыре, Винченцо пришел попрощаться с ней. Тревожное состояние не покидало его, хотя он знал, что их разлука будет недолгой и за это время Эллена не отвыкнет от него и не забудет. И тем не менее ему казалось, что они расстаются навеки. Тысячи предположений рождались в его мозгу, и среди них самым вероятным казалось, что монашенкам удастся склонить ее навсегда остаться в монастыре. В нынешнем положении ее легко было уговорить на это. Даже заверения Эллены, что этого не случится, не успокоили его, и он был настолько встревожен, что напугал кроткую Эллену, терпеливо убеждавшую его, что его страхи напрасны. Ее ответы на его вопросы становились все более краткими и сдержанными, что повергло юношу в отчаяние.

— Мне кажется, что мои опасения оправдаются и я более не увижу тебя! — неосторожно воскликнул Винченцо. — Ужасная тяжесть гнетет меня, и я не в состоянии избавиться от нее. Я признаю, Эллена, что во многом твое решение разумно, и верю, что это ненадолго и я вскоре смогу увезти тебя оттуда как свою жену, с которой меня уже ничто не разлучит. Я хотел бы быть полностью уверен, что ничего не случится, но страх мой так велик, что я не в силах побороть его, неужели я потеряю тебя? Почему я должен сейчас покориться жестоким обстоятельствам и предрассудкам? Почему не могу уговорить тебя немедля сочетаться узами брака, которые никто уже не посмеет разорвать? Почему мы должны полагаться на волю случая, если уже сейчас можно помешать нашей разлуке? Скажи, Эллена, почему условности должны взять верх над нашей любовью? Ты должна войти в церковь Святой Девы Марии лишь для того, чтобы дать брачный обет перед алтарем!

Все это Винченцо произнес на едином дыхании, не дав Эллене ни опомниться, ни возразить. Когда он умолк, она лишь кротко упрекнула его, снова постаралась успокоить, но не согласилась с ним. Она объяснила ему, что ее пребывание в монастыре не только необходимо ей самой, но это дань памяти ее тетушке. Она печально и строго возразила ему, что если он считает ее неспособной сохранить верность своим чувствам без брачного обета, тогда он совершил ошибку, сделав ее своей избранницей.

Пристыженный Винченцо умолял ее простить его горячность и постарался подавить в себе терзавшие его страхи. Он удвоил свое внимание и нежность к ней в последние часы перед разлукой, однако желанного успокоения и уверенности не было. Эллена чувствовала это и, как могла, пыталась помочь возлюбленному совладать с собой. Они прощались со слезами, Винченцо снова и снова возвращался, чтобы услышать из ее уст слова любви и нежности, заверения помнить его. Наконец бедная Эллена с печальной улыбкой заметила, что их расставание на несколько дней действительно похоже на прощание навсегда. Ее замечание лишь усилило тревогу Винченцо и заставило его еще раз вернуться. Наконец он покинул виллу Алтиери и вернулся в Неаполь.

Эллена, чтобы как-то успокоиться, до поздней ночи бродила по комнатам родного дома, в котором прошло ее детство. Он казался ей таким тихим и печальным, каким она никогда его не знала. Оставляя эти милые уютные комнаты, где все еще витала тень дорогой тетушки, она словно прощалась с прежней тихой и счастливой жизнью и вступала в новый, незнакомый ей мир. Чем быстрее приближался час прощания, тем дороже становились ей эти стены, и в последнюю минуту ей казалось, что она не найдет силы покинуть виллу Алтиери.

Она подолгу задерживалась в самых любимых уголках дома и вспоминала. В этой комнате они с тетушкой ужинали в последний вечер перед ее смертью и беседовали. Предаваясь печальным воспоминаниям, она вдруг услышала шорох листвы за окном и, подняв глаза, увидела быстро промелькнувшую в саду фигуру человека. Узорчатые ставни, как обычно, были открыты, пропуская в комнаты свежий ветерок с залива, но Эллена стремительно закрыла их и тут же услышала шум у крыльца и крик Беатрисы в вестибюле.

Напуганная криком служанки, Эллена бросилась к ней на помощь, как вдруг в коридоре, ведущем в вестибюль, увидела троих мужчин в плащах и масках. Эллена повернулась и бросилась бежать обратно, чтобы запереться в той комнате, откуда только что вышла. Она вся дрожала от страха, и силы готовы были изменить ей, однако, когда люди в масках настигли ее, у нее хватило смелости спросить их, кто они и что им здесь нужно. Но те без всяких слов набросили ей на лицо вуаль и, схватив за руки, повели ее, почти не сопротивляющуюся и испуганную, к выходу.

В вестибюле Эллена увидела привязанную к колонне Беатрису и рядом с ней еще одного человека в маске. У него был такой угрожающий вид, что бедная старушка почти лишилась чувств от страха. Пронзительный крик Эллены привел ее в чувство, и добрая служанка громко запричитала, моля пощадить ее молодую госпожу, но мольбы ее были напрасны. Почти бесчувственную, Эллену вынесли из дома и втолкнули в поджидавший экипаж. Когда она пришла в себя, экипаж с огромной скоростью мчался по каменистой, в ухабах дороге и кто-то по-прежнему крепко держал ее за руки. В темноте экипажа она не могла разглядеть своих похитителей, а на все ее мольбы и вопросы они отвечали молчанием.

Они ехали всю ночь, останавливаясь лишь для того, чтобы сменить лошадей. Тогда Эллена криками и мольбами пыталась привлечь к себе внимание посторонних, но окна экипажа были закрыты тяжелыми кожаными шторами, и никто ее не слышал. Ее похитители правильно рассчитали, что люди прежде всего равнодушны и никому не придет в голову поспешить на помощь их пленнице.

Первые несколько часов Эллена была настолько напугана и потрясена происшедшим, что не испытывала ничего, кроме страха и отчаяния. Но потом, заставив себя хотя бы немного успокоиться, постаралась разобраться, что же произошло с ней. Одно ей было ясно — ее разлучили с Винченцо, и, возможно, навсегда. Чья-то безжалостная рука, так грубо вырвавшая ее из прежней жизни, не остановится ни перед чем, и они с Винченцо больше не увидятся. Сознание этого острой болью пронзило сердце, и все другие страхи померкли. Отныне ей стало все равно, куда ее везут и что с ней будет.

С наступлением дня жара усилилась, и тяжелые шторы на окнах были несколько приоткрыты. Это позволило Эллене кое-как разглядеть своих спутников. Их осталось всего двое из тех четырех, что ворвались в ее дом. Они были по-прежнему закутаны в плащи, и лица их скрывали маски. Через небольшую щель в шторах она не могла определить местность, где они находятся. Она видела лишь отвесные скалы в густых зарослях кустарника, нависавшие над дорогой, по которой катил экипаж.

Очевидно, был полдень. Жара была невыносимой. Наконец экипаж остановился у почтовой станции, где им наконец подали воду со льдом. Когда для этого пришлось откинуть занавеску на окне, Эллена успела увидеть, что станция находится на пустынном горном плато. Вдали виднелись кромка леса и высокая горная гряда. Слуги здесь привыкли ко всему и потеряли способность удивляться и сочувствовать, подумала Эллена, глядя на хмурые, изможденные лица, на которых голод и унижения проложили глубокие борозды морщин. Они смотрели на Эллену с вялым любопытством, хотя каждый, в ком было сердце, прочел бы в ее глазах мольбу и отчаяние. У этих бедняг, должно быть, сердце давно окаменело от собственных страданий. Равным образом никто на станции не выразил удивления, увидев людей в масках.

Эллена приняла кружку ледяной воды, первую за все долгие часы путешествия, ее спутники жадно опорожнили свои и снова плотно зашторили окна, несмотря на невыносимую жару. Экипаж снова тронулся. Чувствуя, что почти теряет сознание от духоты, Эллена попросила открыть окно, и один из сопровождающих, скорее следуя своему желанию, чем выполняя ее просьбу, приподнял угол тяжелой занавески. Эллена снова увидела горы, но сколько ни всматривалась, так и не смогла понять, куда мог лежать ее путь. Перед ней были высокие вершины, глубокие пропасти, кое-где пятна кустарника на скалах, карликового дуба или остролиста. Она видела зеленые долины, уходящие к горизонту. Наконец на низких пологих склонах и у подножия гор стали появляться оливковые рощи, а ниже — террасы виноградников, апельсиновые рощи, посадки олеандра, граната и можжевельника.

Долго пробывшая в темноте закрытого экипажа, предоставленная своим нерадостным мыслям, Эллена находила хотя и слабое, но все же утешение, созерцая виды живой природы, и вскоре величие и красота пейзажа настолько ободрили ее, что она, успокаивая себя, решила: что бы ни случилось, на какие бы страдания она ни была обречена, она многое сможет перенести, если ей будет позволено наслаждаться картинами природы, черпать в них силы и получать успокоение. Разве следует падать духом, уговаривала она себя, если Господь благословил нас ходить по его рощам?

Воспоминания о Винченцо вновь вызвали слезы на глазах, однако она решительно подавила минутную слабость и всю остальную часть пути не позволяла отчаянию восторжествовать над ее волей и рассудком.

Когда жара несколько спала и день стал клониться к вечеру, экипаж въехал в длинное темное ущелье, в конце которого, словно в телескопе, Эллена увидела ярко освещенную косыми лучами заходящего солнца равнину. В конце ущелья бурный горный поток, срываясь с высокой скалы, стремительно падал вниз, разбиваясь в вечернем воздухе на тысячи искрящихся пылинок, а далее вновь устремлялся к другому порогу, чтобы и с него с грохотом обрушиться вниз, пока наконец не вырвется на просторы широкого ложа на дне ущелья, где покатит свои воды дальше. Узкая дорога, вырубленная в скале, петляя, шла вдоль русла реки, все выше поднимаясь в горы, и порой она казалась подвешенной над бурным потоком. Эллена, не испытывая никакого страха, смотрела вниз на бурлящие воды и испугалась лишь тогда, когда увидела впереди утлый мосток, переброшенный через ущелье. Он, с его тонкими перилами, был словно подвешен в воздухе под самыми облаками. Когда экипаж пересекал его, Эллена, сжавшись от страха, почти забыла о всех своих невзгодах. Дорога по ту сторону ущелья пошла вниз и через полмили вышла на обширную равнину, окруженную грядою гор, щедро освещенных косыми лучами предвечернего солнца. Переход из полумрака ущелья к яркому свету уходящего дня был столь разительным, что показался Эллене возвращением к жизни из небытия. Но это впечатление вскоре исчезло, когда среди утесов и ущелий она увидела высокие шпили и террасы прилепившегося над пропастью монастыря. Бедная девушка сразу поняла, какая отныне уготована ей судьба.

У подножия скалы ее спутники покинули экипаж и заставили ее сделать то же самое. Далее подъем был слишком крутым и опасным для экипажа. Отсюда предстояло подниматься пешком. Эллена безропотно, словно овечка, ведомая на заклание, последовала за своими мучителями по узкой каменистой тропе, вьющейся вверх под сенью миндальных, фиговых и миртовых деревьев. Сладко пахло жасмином и цветущей мимозой. Иногда за поворотом внезапно открывался вид на зеленую равнину внизу или снежные вершины горной гряды Абруцци вдалеке. Все здесь радовало глаз и поражало неожиданностью: цветущий мох, изобилие цветов и кустарников, зеленые поляны и величественные пальмы. Но на сердце у Эллены было тяжело, а ее спутники не замечали ничего вокруг. Уже вдали между деревьями мелькнули стены монастыря, к которому вела тропа, и наконец она увидела высокий западный витраж храма с острым шпилем и крыши монастырских зданий, затем кусок глухой стены, огораживающей сад со стороны обрыва, и темную арку ворот. Все это постепенно открывалось взору за каждым поворотом, кипарисовой рощей или мощными стволами кедра. В этой медленной смене картин было что-то зловещее, предвещавшее сердцу бедной девушки одиночество и страдание, особенно когда она прошла мимо могил и надгробий монастырского кладбища, спрятавшихся за густыми зарослями кустарника и выступами скал. Когда наконец они приблизились к монастырским стенам, ее спутники остановились у небольшой часовни у края тропы. Здесь, вынув какие-то бумаги, они, к немалому удивлению Эллены, стали о чем-то совещаться. Ей не удалось уловить хотя бы слово, да, в сущности, это уже не имело для нее никакого значения, ибо ничто уже не могло изменить ее участь. Однако ей было любопытно услышать голоса тех, кто так упорно хранил молчание все эти долгие часы их путешествия.

Один из них, оставив другого сторожить Эллену, вскоре скрылся в монастырских воротах. Эллена безуспешно попробовала разговорить своего стража, но он лишь молча отмахивался от нее рукой и отворачивал лицо. Подчинившись своей участи, Эллена стала ждать, что будет дальше, и тем временем осмотрелась вокруг. Место, где она находилась, не показалось ей ни мрачным, ни суровым, хотя величие гор, вознесенных в поднебесье, должно было бы вселять священный трепет в душу каждого смертного. Перед нею был широкий вид на всю долину, словно непреодолимым бастионом окруженную цепью гор.

Фантасмагорическое нагромождение утесов, высоких и острых, как церковные шпили, глубокие расселины и хаос камней, окрашенных последним отблеском солнца, казались чем-то неправдоподобным. Тишина и опускающиеся сумерки навевали грусть, и девушка сидела, погруженная в свои раздумья. Звуки вечерней молитвы, донесшиеся из монастыря, нежные голоса монахинь немного успокоили Эллену. Те, кто так проникновенно поет, не могут оказаться бесчувственными к ее горю, думала она. Возможно, она встретит здесь и участие, и добрые слова, столь же целительные, как звуки этой молитвы!

Прошло достаточно времени, как она сидела на мягкой траве склона, под стенами монастыря, когда наконец в сгущающихся сумерках заметила, что из ворот вышли двое монахов и направляются прямо к ней. Когда они подошли поближе, Эллена увидела их сутаны из серой мешковины и бритые макушки в венчике седых волос. Подойдя к часовне, они обратились к ее стражу и, отозвав его в сторону, стали о чем-то переговариваться. И тут Эллена впервые услышала голос своего стража в маске, хотя говорил он очень тихо. Эллена хорошо запомнила этот голос. Второй из ее похитителей, тот, что ушел в монастырь, так и не вернулся, но было ясно, что двое бритоголовых монахов в серых сутанах пришли сюда по его повелению. Один из них, высокий и худой, чем-то напомнил Эллене именно того из ее похитителей в маске, который ушел в монастырь, поручив другому сторожить ее. Чем больше она вглядывалась в него, тем сильнее ее охватывало тревожное предчувствие. Он был так же высок, сутул и угловат в движениях, как ее похититель в маске. Серая просторная сутана не могла скрыть от нее его характерных угловатых движений, которые ей запомнились за время путешествия. Судя по лицу, у него была душа не монаха, а разбойника, а его пронзительный недобрый взгляд словно выслеживал жертву. Второй монах, ничем особенным не отличавшийся, был разительно непохож на своего собрата.

Закончив беседу с человеком в маске, они подошли к Эллене и предложили ей следовать за ними в монастырь. Ее страж в маске, вручив ее монахам, тут же покинул их и вскоре исчез за поворотом горной тропы, ведущей вниз.

В полном молчании они поднялись по крутой, выложенной камнем дорожке, ведущей к воротам монастыря, которые открыл им послушник. Эллена очутилась на просторном монастырском подворье, окруженном с трех сторон высокими строениями, а с четвертой стороны — садом. Аллея кипарисов вела к храму, замыкавшему перспективу. В левой части сада за деревьями виднелось одинокое строение, а справа до самых взгорий, служащих как бы естественной оградой монастырских угодий, простирались оливковые рощи и виноградники.

Высокий монах, в котором Эллена заподозрила одного из ее похитителей, направился к двери в северной части подворья и дернул за ручку звонка. Когда дверь отворилась, он без слов передал Эллену вышедшей на крыльцо монахине. Эллена заметила, каким полным понимания взглядом обменялся с ней монах. Он тут же оставил их, а монахиня так же молча повела Эллену по многочисленным пустым коридорам, где стояла мертвая тишина, вдоль грубо раскрашенных стен, на которых были изображены все кары Господни, которые должны были бы сразу же повергнуть грешника в трепет. Всякая надежда на сострадание в этих стенах мгновенно угасла в сердце бедной девушки. Недоброе лицо монахини тоже не сулило ничего хорошего. Видимо, и здесь ей придется испить до дна свою чашу страданий, подумала она с горечью. Шедшая впереди монахиня в белых развевающихся одеждах, когда блики света падали на ее суровые черты и зловеще усугубляли их недоброе выражение, казалась бедной Эллене скорее призраком, восставшим из гроба, чем живым существом. Последний поворот коридора привел их в покои матери настоятельницы. Здесь монахиня остановилась и, повернувшись к Эллене, произнесла:

— Сейчас время вечерней молитвы, подождите здесь, пока не вернется матушка. Она с вами побеседует.

— Какого ордена ваш монастырь? — осмелилась спросить Эллена. — И как зовут мать настоятельницу?

Монахиня ничего не ответила и лишь окинула девушку ледяным взглядом и удалилась.

Бедная Эллена недолго пребывала в одиночестве, ибо вскоре дверь открылась и вошла мать настоятельница, статная особа, преисполненная высокомерия и собственной значимости. С первой минуты она не собиралась скрывать своего презрительного отношения к пленнице. Будучи женщиной знатного рода, она почитала за тяжкий грех, равный святотатству, посягательство на традиции и законы высших кланов Неаполитанского королевства. И то, что Эллена, простая горожанка, осмелилась тайно обручиться с юношей из знатной семьи, делало для нее Эллену достойной самого сурового наказания. Но она намеревалась сделать это по-своему, блюдя внешние приличия и не унижая открыто провинившуюся.

— Я полагаю, — начала она строго, заметив, как испугалась Эллена при ее появлении, — я полагаю, — снова повторила она, даже не предложив девушке сесть, — что вы и есть та молодая особа из Неаполя.

— Меня зовут Эллена ди Розальба, — ответила бедняжка, обнадеженная кажущейся вежливостью обращения.

— Никогда не слышала такого имени, — ответила настоятельница, — но мне известно, почему вас направили сюда. Здесь вы должны набраться тех знаний, которых вам не хватает, и понять, что такое чувство долга. Поскольку вы отданы под мой надзор и опеку, я все это время буду неукоснительно, с присущей мне ответственностью выполнять эти нелегкие обязанности. Я согласилась взять их на себя исключительно потому, что намерена защитить знатную и благородную семью от посягательств на ее честь и покой.

Эти слова объяснили бедной девушке все. Она слушала их, стоя неподвижно, словно окаменела. Трудно сказать, какие чувства и мысли переполняли ее: сначала это был испуг, потом стыд, а затем ее охватили гнев, чувство протеста и искреннее негодование, что кто-то посмел обвинить ее в попытке вторгнуться в чужой дом против желания его хозяев. Оскорбленная гордость наконец помогла ей обрести силы и дар речи. Она потребовала объяснить, кто посмел ее так грубо похитить, увезти из родного дома и по чьей воле ее хотят насильно заточить в монастырь.

Настоятельница, не привыкшая к возражениям, сразу даже не нашлась, что ответить строптивой ослушнице. Эллена уже понимала, какая гроза может обрушиться сейчас на ее голову, но уже не испытывала ни страха, ни бессильного отчаяния.

«Ведь это надо мной совершено насилие, — говорила она себе. — Неужели оно должно восторжествовать, а невинная его жертва понести наказание. Нет, им не удастся добиться от меня смирения и покорности. Мне только надо сохранять присутствие духа, способность оценить своего противника, предугадать его действия. Я должна не бояться, а презирать его и добиться над ним превосходства». Так уговаривала себя бедная девушка, готовясь к худшему.

— Я должна напомнить вам, — наконец обрела дар речи настоятельница, — что в вашем положении вопросов не задают. Лишь чистосердечное раскаяние, смирение и покорность могут смягчить вашу участь. Можете идти.

— Благодарю вас, — с достоинством ответила Эллена, поклонившись. — Мне остается лишь уповать на милосердие моих притеснителей.

Понимая, что дальнейшие протесты бесполезны и даже унизительны, девушка подчинилась своей участи, твердо решив даже в страданиях, если они ей суждены, никогда не терять достоинства.

Уже знакомая монахиня с недобрым лицом провела ее через трапезную, где собрались монахини после вечерней молитвы. Поймав на себе их настороженные изучающие взгляды, заметив улыбки и слыша оживленное перешептывание, Эллена с горечью поняла, что вызывает не только простое любопытство, но и подозрение. Она едва ли может рассчитывать на сострадание и доброжелательность тех, кто, вознеся в храме вечернюю молитву Господу, не очистился от недоброго чувства злорадства при виде чужого горя и унижения.

Крохотная каморка, в которую монахиня провела Эллену, скорее напоминала тюремную камеру, чем монастырскую келью. Небольшое оконце было забрано железной решеткой, на полу лежал матрац, из мебели были лишь стул и небольшой столик, на котором стояло распятие, а рядом легкий молитвенник. Эллена, оглядев стены своего нового жилища, с трудом подавила в себе вздох отчаяния. Ее жизнь внезапно и разительно изменилась. Винченцо далеко и, возможно, никогда не узнает, где она. Слезы душили ее, но она сдержала их, ибо тут же вспомнила о маркизе ди Вивальди. Ее одну она считала теперь повинной во всех несчастьях, столь неожиданно обрушившихся на нее. Вопреки заверениям тетушки, семья Вивальди не пожелала знаться с ней. При мысли, что ее так грубо и жестоко отвергли, все восставало в Эллене. Она корила себя за то, что уступила уговорам тетушки и Винченцо. Она не должна была соглашаться на тайное обручение. Ей не нужны ни почести, ни привилегии этого брачного союза, если они достаются такой ценой. С гордостью думала она о своем скромном труде, обеспечивавшем им с тетушкой независимое и достойное существование; уверенность в своей полной невиновности внезапно уступила место раскаянию.

«Возможно, мать настоятельница была не так уж несправедлива ко мне, — горько сокрушалась Эллена. — Я заслуживаю наказания, осмелившись вступить в брак с Винченцо против воли его родителей. Но все еще можно поправить, можно сохранить и свою независимость, и честь, навсегда отказавшись от Винченцо. Но как смогу я сделать это! Неужели я отрекусь от того, кто так любит меня, обреку и его на страдания? Того, о ком я не могу вспомнить без слез, кому дала обет верности перед Богом по совету и воле моей дорогой тетушки накануне ее смерти! Справедливо ли это будет, возможно ли поступить так? Могу ли я сделать моего возлюбленного несчастным в угоду предрассудкам его семьи?»

Бедная Эллена была в полном смятении. Мысль об отказе от брака с Винченцо казалась столь невозможной, что она тут же прогнала ее, но, вспомнив о его семье, она подумала, что и сама не согласится стать членом ее против воли родителей Винченцо. Мысленно она готова была даже посетовать на бедную тетушку, чья доверчивость была повинна в ее несчастьях, но Эллена слишком любила покойницу, так что тут же пристыдила себя за такие мысли, теперь ей оставалось лишь терпеливо сносить невзгоды, раз так случилось. Она также прогнала мысль о том, чтобы пожертвовать любовью Винченцо ради обретения свободы, или же, если ему вдруг удастся отыскать и освободить ее, потом гордо отвергнуть его. Но чем больше она думала о том, что ему никогда не найти ее, тем больше понимала, как боится потерять его. Она поняла, что то сильное чувство к нему, которое переполняло ее сердце, было слишком дорого ей.

ГЛАВА VII

Часы бьют час. В. Шекспир
Тем временем Винченцо ди Вивальди, не ведая того, что произошло на вилле Алтиери, отправился на развалины крепости Палуцци, сопровождаемый своим слугой Паоло. Была уже глубокая ночь, когда они вышли из города. Винченцо на сей раз принял все меры предосторожности и не позволил Паоло зажечь факел даже тогда, когда они благополучно достигли арки и укрылись под ее сводами. Он опасался, что его тайный советчик может появиться до того, как он обследует крепость.

Его слуга Паоло был настоящим неаполитанцем. Сообразительный, пытливый от природы, он не лишен был живого воображения и смелости. Увлеченный загородной экскурсией своего хозяина, он вместе с тем воспринял все с чувством здорового простонародного юмора, и по его поведению, выражению лица и полным интереса и озорства глазам было видно, что он охотно принимает правила игры. Он был более других приближен к своему юному хозяину, который, не обладая особым чувством юмора, тем не менее умел ценить его в других. Винченцо нравились открытость и веселый нрав слуги настолько, что между обоими установились отношения допустимой между хозяином и слугой фамильярности и откровенности. Поэтому по дороге в крепость Винченцо успел рассказать своему спутнику столько, сколько счел нужным, чтобы не только разжечь его любопытство, но и предостеречь его о необходимой осторожности. Паоло, от природы не пугливый и не верящий в предрассудки, сразу понял, что его хозяин, однако, не свободен от них и верит в сверхъестественные силы и прочую ерунду, как, например, в то, что в крепости Палуцци творятся странные дела. Он попробовал подшутить над этим, но Винченцо был не в том расположении духа. Он был насторожен и полон зловещих ожиданий. В то время как его хозяин менее всего думал о реальной опасности, практичный Паоло готовился именно к ней, ибо понимал всю неосторожность посещения крепости глубокой ночью. Винченцо настаивал на том, чтобы первое время они ждали появления монаха в полной темноте, ибо свет факела непременно отпугнет его. Через какое-то время, пояснил он, они зажгут факел. Но Паоло резонно заметил, что, пока они это сделают, монах опять улизнет от них. После некоторых препирательств Винченцо наконец согласился зажечь факел, но велел пока спрятать его в щели между камнями. Спрятав факел, они снова заняли свои места под аркой. Бой часов в соседнем монастыре известил их, что уже перевалило за полночь. Винченцо вдруг вспомнил, что ему рассказал Скедони о монастыре Кающихся Грешников, находящемся где-то вблизи развалин, и поинтересовался у Паоло, не монастырские ли часы только что пробили. Паоло подтвердил, что это были часы церкви Санта-Мария-дель-Пианто. Название храма он запомнил потому, что об этом монастыре ходит немало слухов.

— Это место могло бы заинтересовать вас, синьор. О нем много рассказывают всяких странных историй. Думаю, что и ваш монах оттуда, потому что он тоже ведет себя странно.

— Значит, и ты веришь в таинственные истории, — подколол слугу Винченцо, улыбаясь. — А что же ты слышал об этом монастыре? Говори потише, а то нас обнаружат.

— Эту историю мало кто знает, синьор, — шепотом ответил Паоло, — и я дал слово никому ее не рассказывать.

— Ну, раз ты дал слово, — перебил его Винченцо, — я не разрешаю тебе его нарушать, хотя, думается, ты не прочь это сделать. Видимо, эта история порядком обременяет твою память и тебе не терпится ею поделиться.

— Я не так уж обещал, синьор, и думаю, что ничего страшного не случится, если я расскажу ее вам.

— Что ж, рассказывай. Но прошу, говори потише.

— Хорошо, синьор. Случилось это накануне праздника святого Марко, лет шесть тому назад… — начал Паоло.

— Тише, — прошептал Винченцо.

Они прислушались. Кругом стояла тишина.

Паоло продолжал:

— Так вот, было это накануне праздника святого Марко. Когда прозвучал последний удар колокола, вдруг… — Паоло умолк, услышав совсем рядом шорох.

— Вы опоздали, — внезапно раздался из темноты голос, который Вивальди сразу же узнал. — Сейчас за полночь, она уехала час тому назад. Будьте осторожны!

Хотя Винченцо почувствовал удовлетворение от того, что узнал своего преследователя, он все же удержался от вполне естественного вопроса «Кто уехал?», ибо прежде всего думал о том, что теперь-то он от него не уйдет. Не раздумывая, он бросился в ту сторону, откуда раздался голос, а Паоло от волнения даже выстрелил из пистолета и побежал за факелом. Винченцо был настолько уверен, что на этот раз не упустил монаха, что даже протянул руку, чтобы схватить его.

— Я знаю, кто вы! — выкрикнул он, торжествуя. — Мы еще увидимся с вами в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто. Паоло, где ты, посвети мне!

Быстрый Паоло был уже рядом:

— Сюда, синьор, он поднялся по этим ступеням, я видел его сутану.

— Следуй за мной! — крикнул Винченцо, взбегая по лестнице.

— Иду, иду, хозяин. Только, ради Господа, не упоминайте о монастыре, а то наша жизнь подвергнется опасности…

Они быстро поднялись на террасу и при свете высоко поднятого факела окинули ее взглядом, но терраса была пуста. Огонь высветил лишь грубую кладку полуразрушенных стен и ветви сосен, нависшие над ними.

— Ты видишь кого-нибудь, Паоло? — спросил Винченцо, еще выше подняв факел над головой.

— Вон под этими арками слева, мне показалось, мелькнула тень. Может, это призрак, синьор, кто знает. Быстрым же оказался ваш монах.

— Поменьше говори, Паоло. И будь поосторожней да ступай потише, — сказал Винченцо, опуская факел.

— Слушаюсь, синьор. Глаза должны увидеть, если уши подвели. Освещайте путь, синьор.

— Не паясничай, Паоло, — строго остановил его Винченцо. — Помолчи и, главное, будь осторожен.

Паоло подчинился, и они проследовали дальше под колоннаду, соединяющую уцелевшие части развалин с башней, которая произвела такое отпугивающее впечатление на Бонармо. Увидев ее снова, Винченцо вдруг понял все безрассудство своей затеи и ощутил страх.

Он неожиданно остановился. Паоло, поняв его состояние, попытался уговорить его не продолжать поиски.

— Мы не знаем, кто укрывается в этих развалинах, сколько их там, а нас ведь всего двое. Я только что видел, синьор, как кто-то вошел вон в тот проход, — и он указал туда, откуда, как подумал Винченцо, скорее всего, им могла грозить опасность.

— Ты уверен в этом? — с волнением спросил он. — Как он выглядел?

— Здесь очень темно, синьор, я не успел разглядеть.

Винченцо смотрел на контуры башни, и в душе его яростно боролись самые противоречивые чувства: страх, гнев, решимость. Наконец он принял решение.

— Я продолжу поиски, — сказал он, — меня не пугает опасность. Я должен положить конец этой неизвестности. А теперь, Паоло, решай сам, хочешь ли ты разделить со мной ту опасность, которая может нам грозить. Уверен ли ты в себе? Если уверен, тогда можешь сопровождать меня, если нет — я пойду один.

— Слишком поздно, синьор, задавать мне такие вопросы, — тихо ответил Паоло. — Если бы я этого не решил для себя, я бы не пошел за вами так далеко. У вас и раньше не было причин сомневаться в моей смелости.

— Тогда идем! — воскликнул обрадованный Винченцо и обнажил шпагу. Он вошел в узкий проход, сам неся факел, который отказался вернуть Паоло. Огонь осветил каменные стены прохода, уходящего, казалось, в бесконечность.

Пока они шли, Паоло успел заметить кое-где на стенах бурые пятна, напоминавшие пятна крови, но воздержался сказать об этом хозяину, да и побоялся нарушить тишину.

Винченцо ступал осторожно и бесшумно, временами останавливаясь и прислушиваясь, а затем снова ускорял шаги и знаком приглашал Паоло следовать за ним дальше. Проход заканчивался лестницей, ведущей в подземелье. Винченцо показалось, что впереди уже не впервые мелькнул слабый свет.

Он остановился и, убедившись, что Паоло следует за ним, хотел продолжить свой путь, но тот схватил его за руку.

— Остановитесь, синьор! — прошептал Паоло. — Разве вы не видите человека, который притаился в темноте?

Винченцо, присмотревшись, увидел еле различимый силуэт кого-то, кто словно притаился и поджидал их у лестницы, ведущей вниз. В полумраке трудно было разглядеть его одежду. Тот ли это, кого он ищет? Он поднял было факел повыше, но это ничего не дало, тогда, быстро передав факел Паоло, он ринулся вперед. Когда он достиг лестницы, то убедился, что тот, кто стоял там, исчез столь бесшумно, что даже не было слышно его шагов. Паоло точно указал место, где впервые заметил таинственный силуэт. Винченцо громко крикнул в темноту, но ему ответило лишь долгое эхо из подземелья.

Постояв немного, Винченцо начал спускаться по лестнице вниз. Не прошло и минуты, как следовавший за ним Паоло взволнованно окликнул его:

— Вот он, синьор, я вижу его! Он прошмыгнул в дверь, ведущую в подземелье!

Винченцо ускорил шаги, и Паоло едва успевал за ним. Наконец Винченцо перевел дух и оглянулся. Он уже был здесь в прошлый раз. Ему знакома эта просторная комната под сводами. Паоло заметил, как изменилось лицо его хозяина.

— Вам плохо, синьор? — испуганно прошептал он. — Ради всех святых, давайте уйдем из этого поганого места. Те, кто прячется здесь, по всему видно, люди недобрые. Нам не следует оставаться здесь.