— Ваше преосвященство, быть может, произносить проповедь будете не вы, а Вайт? Он тоже епископ Винчестерский, — высказал предположение секретарь, отзывавшийся на имя Равенстоун.

— А! Я понял смысл твоих вычислений! Вайт, человек сильный и проницательный, он хочет занять мое место! Послушай меня. Мне кажется, я понял дьявольский план; он стремится все сделать быстрее, возможно, к ближайшей ночи! Вот в чем польза моих сновидений — они предупреждают! Я должен сейчас же уехать из Лондона; я пережду начало июля в Винчестере. Возьми это кольцо с печаткой; когда приговор Бредфорда принесут из суда — поставишь мою печать и вторую подпись: это будет подтверждением.

— Вы думаете, приговор будет вам послан? — с кажущимся спокойствием спросил секретарь и добавил: — И вы уверены, что он будет означать смерть? В беседе с королевой ее фрейлина сказала, что ведьмы потому являются дочерьми ада, что они причиняют вред живущим.

— Тьфу; эта женщина — сама ведьма и к тому же хитрая насмешница, но мы нуждаемся в ее услугах, пока правит Мария Стюарт. Мы умно поступили, пообещав ей владения Жиля Раффорда. С тех пор как он умер, а его наследник перерезал себе горло, мы можем без затруднений передать эти земли Алисе из Хантингтона.

Ни один мускул не дрогнул на лице Равенстоуна, его потемневшие глаза смотрели прямо и спокойно, когда он проговорил:

— Да, это хорошо придумано, ваше преосвященство, если только она верна вам. Когда должны казнить Джона Бредфорда?

— Прикажем коменданту тюрьмы, чтобы он исполнил приговор в четыре часа утра. Бредфорд — великий оратор, как и его тезка, сумасшедший Джон Мюнстер; он даже на раскаленных угольях произнесет проповедь! Сделаешь все, как я тебе приказал, и пошлешь приговор в Ньюгейт. Вот и все… нет, постой, подойди ближе — я забыл сказать тебе важную вещь: в моем кабинете стоит ларец, который я оставил открытым. В нем лежит серебряный кубок, оплетенный червленой цепочкой; прикрепи мою печать к цепочке и запомни то, что ты при этом услышишь; но сделай все это ровно в полночь и так, чтобы ни одна душа не узнала об этом.

Равенстоун обещал все исполнить, и рука его задрожала от радостного волнения, принимая заветное кольцо. Гарднер стоял уже на пороге, когда неожиданно для себя увидел лунную радугу. Это было недобрым предзнаменованием.

— Алиса Хантингтон, — проговорил он, кусая губы, — неужели земель мертвеца не достанет, чтобы удовлетворить голубоглазую колдунью? — Крадучись, епископ выскользнул из залы.

Оставшись в одиночестве, Равенстоун схватился за голову и воскликнул:

— О Провидение! Как же мне осуществить задуманное! Да, мне следует остерегаться этой распутной девки, которая только и может, что брать взятки да лицемерить перед этим тупым изувером. Его взгляд на поэзию достоин грубого и тщеславного трутня! Я слышал и видел людей, изучавших платоновское учение; они живут под горячим солнцем Испании, где воздух кажется дыханием бесплотных существ и воды так светлы и привольны, что хочется поселиться навеки в этой благодатной стране; но жить здесь, на этом сыром и туманном острове — среди невежества и бессердечия!

Молодой Равенстоун заперся в своей комнате; для исполнения его тайных намерений — разузнать все о скрытой деятельности Гарднера — необходимо было принять надлежащий вид. Он накинул поверх камзола мантию, которую обычно надевал епископ Гарднер. Презрительная улыбка не покидала его лица; до сих пор он и в мыслях не предполагал, что ему придется подражать дряхлой и безобразной наружности своего господина. В одиннадцать часов, когда мрак узких улочек Лондона уже не разгоняли едва тлеющие фонари, Равенстоун, воспользовавшись отмычкой, проник в личную резиденцию Гарднера. Там он прошел в кабинет и позвонил в серебряный колокольчик. Когда доверенный слуга епископа вошел, то неожиданно для себя увидел своего господина. По своему обыкновению тот сидел позади плотной занавеси и кутался в широкую мантию. У него был вид, как будто он только что возвратился с консилиума.

— Из суда еще не прибыл посыльный? — спросил мнимый епископ.

— Нет, ваше преосвященство; но есть сообщение от королевы: они серьезно занемогли.

— Если прибудет комендант тюрьмы, не медли — уведоми меня.

Слуга вышел, и Равенстоун остался один. На высокой тумбе рядом с креслом, в котором сидел, он увидел ларец. Внутри него лежал продолговатый серебряный кубок с тонкой цепочкой, прикрепленной к противоположным концам его. Похожие вещицы предназначались для ворожбы или колдовства. Стоило рискнуть и исполнить то, о чем просил Гарднер. Любопытство заставило Равенстоуна продеть цепочку в кольцо; оно мелко задрожало и трижды с мелодичным звоном задело край кубка. Он с тревогой вслушивался, ожидая чудесных явлений. Когда он поднял глаза, перед ним стояла Алиса из Хантингтона.

Эта женщина обладала грацией королевы. На прелестной головке возвышалась сплетенная из светлых волос прическа; подобная мусульманской чалме, она придавала ее осанке благородство и величественность. Платье из тонкой голубой ткани обильными складками ниспадало с ее плеч и придавало ее фигуре изящность и стройность, достойные греческой Дианы.

— Вы меня звали, — сказала она, — я пришла.

Равенстоун, с таким презрением недавно говоривший о суеверии Гарднера, был заметно испуган: кровь замедлила бег в его жилах и темный ужас сковал его. Однако благая цель и сознание собственного притворства вернули ему самообладание; сохраняя осанку, приличествующую епископу, он возвысил голос и спросил:

— Куда подевалось твое колдовское искусство, если ты не знаешь в чем моя надобность?

— Я изучала ход ваших планет, — отвечала Алиса Хантингтонская, — вашим желаниям несть числа, и потому время их исполнения неопределенно; но я прочла судьбу Марии Стюарт, и я знаю, кто из ее вельмож лишится благоволения своей фортуны сегодняшней ночью.

— Не скажешь ли ты, кто он? Каков его облик, Алиса? — отворачивая от Алисы лицо, спросил мнимый епископ.

— У него тонкое, благородное лицо с глубоко посаженными глазами; густые брови и широкие ноздри, все время он как бы принюхивается; у него тонкие губы и большие руки с длинными холеными ногтями; расслабленная походка и природная смуглость — вот его приметные черты. Однако невозможно описать его ум, столь глубок он и многогранен. Знаком ли тебе этот портрет, епископ Винчестерский?

— Полно, женщина! — отвечал Равенстоун. — В том, кого вопрошаешь ты, нет больше веры к ведьме, окрасившей цветом своих глаз лицемерие; отныне бессильна ее льстивость, заставлявшая краснеть мальчиков и верить их в то, что дерево, которое она любила, и источник, которому она улыбалась, — священны. И сейчас она служит двум господам, — один из них обезумел от своих мечтаний, другой — от своих лет! — Произнеся эту тираду, Равенстоун скинул с себя мантию; густые агатовые волосы рассыпались по его плечам; и он предстал перед Алисой грациозный и гибкий, как сама молодость. Алиса оставалась невозмутимой; она не сделала даже попытки отстранить юношу, когда он обнял ее.

Она засмеялась, и смех ее был так мелодичен, так свеж был ее румянец, что Равенстоун невольно выпустил ее из своих рук.

— Документ, Алиса! Уже полночь, и комендант ждет — где документ об освобождении Бредфорда?

— В моей руке, — ответила она. — Нужна лишь твоя печать и подпись; видишь, тут уже стоит подпись нашей королевы.

Равенстоун выхватил пергамент и, не спеша ставить подпись, развернул его.

— Ты обманываешь меня, Алиса! Это брачный контракт, дающий тебе в приданое земли Жиля Раффорда.

— Но он подписан самой королевой, не правда ли? — спросила она, улыбаясь.

Равенстоун снова заглянул в пергамент и увидел в контракте свое имя: он был представлен как муж, выбранный королевой Марией для своей фрейлины.

— Королева подписала указ об отмене приговора Бредфорду?

— Вот он, но печать, которая должна спасти твоего друга, не будет поставлена до тех пор, пока ты не дашь свое согласие на брак. Выбирай!

В правой руке она держала развернутый указ об освобождении Бредфорда, в другой ее руке был брачный контракт. Он улыбнулся, когда взор его встретился с ее сияющими голубыми глазами, и поставил свое имя на контракте, справа от себя. Заключив соглашение своей подписью, она вложила бумагу в поясной кошель и позволила Равенстоуну взять документ об освобождении Бредфорда. Все складывалось удачно, но когда он обернулся, чтобы взять кольцо Гарднера, то нашел ларец закрытым.

— Ты сам виноват, Равенстоун! — сказала Алиса. — Ты смеялся над чудесами и колдовскими обрядами даже тогда, когда любопытство соблазнило тебя заглянуть в ларец в надежде на чудо. Как хорошо, что хозяин твой был достаточно умен и не надеялся на твое почтение к нему. Он спрятал это кольцо для того, чтобы разжечь твое любопытство! Ты думаешь, я пришла сюда как сильфида, не слыша ударов кольца по кубку? Они открыли мне твое присутствие. Верно говорят, Равенстоун, что человеческое тщеславие — это ведьма, которая управляет его душой.

— Демон! Прекрасный демон! Когда коварный иезуит, направивший твою хитрость, перестанет нуждаться в тебе, он предаст тебя твоему хозяину, демону огня, и ничто не спасет тебя от его объятий!

— Я доверяю только себе, — отвечала девушка. Сбросив узорную накидку, дотоле прикрывавшую нижнюю часть ее лица, она встряхнула густыми волосами; они волною упали до самых ее ног, окутали ее прекрасное тело сверкающей золотой вуалью. Огромные лазоревые глаза ее торжествующе засияли.

— Не восставай против моего могущества, Равенстоун, если тебе дорога жизнь! — воскликнула она и продолжала: — Гарднер безжалостно определил Бредфорду смерть, и тебе не отвратить ее. Он и тебя притворными снами заманил в ловушку, им замысленную, а ты, подобно глупой овце, вложил свою голову в пасть зверя. Пеняй же на себя, Равенстоун! Я исполнила волю Гарднера, и земли Жиля Раффорда теперь мои.

— Но ты еще не полностью оплатила по счету, — усмехнулся Равенстоун.

— Эти земли — мои! Они — мои, и теперь только я, если того пожелаю, могу спасти тебя, — с презрением зашипела она. — Твое имя, Генри Равенстоун, так же фальшиво, как твоя клятва спасти Джона Бредфорда.

Алиса засмеялась и трижды ударила в ладони. В тот же миг комната наполнилась вооруженными людьми в черных камзолах. Они окружили и повалили наземь отчаянно сопротивлявшегося Равенстоуна.

— Но это же не епископ! — воскликнул кто-то из наемников с возмущением.

— Ладно, ладно, помалкивай!

— Нам за эту падаль не заплатят!

— Это — Жиль Раффорд из Хантингтона, малыш, — довольно хмыкнул разбойник Коннерс, — вот я и расквитался с тобой сполна, мерзавец.

— Это не Стефан Гарднер! — в несколько глоток затрубила толпа в черных камзолах, и множество рук протянулось к Алисе. Она попыталась бежать, но тщетно. Прекрасные развевающиеся волосы сослужили ей плохую службу: их непомерная длина не позволила ей скрыться в одном из боковых переходов. В завязавшейся борьбе они обвились вокруг ее горла, и задыхающаяся Алиса была принуждена покориться своим неверным сообщникам. Так хвастливая красота ее обернулась орудием смерти. За волосы ее волочили до самого Ньюгейта; обвиненная в колдовстве, она была казнена на следующее утро рядом с Джоном Бредфордом. Дабы не привлекать внимание многочисленных ее любовников и не вызывать в сердцах зрителей сострадания к прекрасному телу дьяволицы, перед казнью ее обрядили в мужское платье. Бредфорд узнал ее. Увидев, как палачи из веток душистого лавра выкладывают поленницу под ее ногами, он горестно воскликнул, предчувствуя гибель своего юного друга:

— Господи! Из-за меня погиб молодой лавр! Ради моего спасения! Неужели талисман моего друга срублен лишь для того, чтобы растопить кости какой-то ведьме?!

Жители Лондона, даже те из них, у кого воспоминания о святых делах Бредфорда заглушены голосом предрассудков, до сих пор поклоняются заброшенному пепелищу, где первого июля 1555 года был предан огню святой великомученик Джон Бредфорд. Его сердце чудесным образом избегло пламени; когда казнь свершилась, оно лежало, подобно телу мученика архиепископа Гранмэрского, забальзамированное и обернутое в листья лаврового дерева. Память о Джоне Бредфорде освящена религией, тогда как останки Алисы Хантингтонской истлели в грязи и прахе, подобно нечестивым символам каббалы.

Фрэнсис Лэтом

ДУХ ВОД

Перевод А. Брюханова

Макхардис силою завладел титулом и стал Таном клана Дангиван после того, как коварно умертвил последнего обладателя этого титула, лорда Родерика, пригласив его на пиршество в свой замок на берегу Клайд. Пир подходил к концу, когда злосчастный Родерик поднялся, учтиво попрощался с хозяином и с гостями и направился в свою резиденцию. Но не суждено ему было возвратиться в мирный Босуэлкасл. Его верных соратников предали смерти и погребли в тайных склепах замка. Самого Родерика заковали в цепи и бросили в мрачное подземелье.

Трое суток провел в мрачной темнице Родерик. Ложем ему служил каменный пол; кружка воды и овсяная лепешка были его пищей. Так подло обошелся с ним тот, кому он щедро дарил свою благосклонность. На четвертую ночь Макхардис вошел к Родерику; в одной руке он держал запечатанную сургучом бумагу, в другой — кинжал. Слуга, приносивший еду сэру Родерику, нес перед новоиспеченным Таном факел. Родерик не обратил внимания на вошедших, и первым нарушил молчание Макхардис, предложив узнику прочесть принесенную им бумагу. Это было завещание Родерика, передающее в руки Макхардиса обширнейшие владения и титул дангиванских Танов.

— С какой целью вы подаете мне эту бумагу? — спросил Родерик.

— Подпишите ее, и вы сохраните себе жизнь, — отвечал ему Макхардис. — Я не могу обещать вам полной свободы, но рад буду предложить вам лучшие апартаменты в моем замке. Каждое ваше желание будет исполняться со всем тщанием, достойным вашего происхождения, если только ваши желания не будут простираться за пределы этого замка.

Кровь прилила к лицу благородного сэра Родерика. Он с яростью разорвал протянутую ему бумагу. Макхардис, взбешенный таким ответом, кинулся на несчастного и заколол его. С тяжелым стонам Родерик упал к ногам своего убийцы.

Покинув темницу, Макхардис возвратился в свой кабинет, где его уже ожидал поверенный, тайно составлявший бумаги, подобные только что уничтоженной. По требованию Макхардиса он принялся изготавливать еще одно завещание Родерика, стараясь как можно искуснее подделать руку и подпись погибшего Тана. Эту работу злодеи выполнили с большим прилежанием и тщательностью, и тем немало помогли исполнению подлых замыслов Макхардиса.

Задолго до восхода солнца мертвое тело Родерика вывезли из замка и бросили неподалеку в густых зарослях шиповника, предварительно содрав с него дорогие одежды.

Продолжительное отсутствие Тана серьезно встревожило его вассалов. Поиски и расспросы крестьян не принесли никаких известий о нем; никто не видел Родерика с тех пор, как он и его свита покинули замок Макхардиса.

Только через несколько дней после кровавого преступления тело Тана было обнаружено в лощине охотниками. Следы насилия на теле и отсутствие роскошного одеяния не оставляли никаких сомнений в том, кто совершил это злодейство. Всем стало ясно, что слуги, сопровождавшие Тана в тот роковой день, убили своего господина, польстившись на его дорогие одежды, и скрылись, разделив добычу. На Макхардиса не пало и тени подозрения.

А он, преуспев в исполнении самых смелых своих желаний, торопился нанести завершающий удар. Получив от слуги подложный документ, он тайно подбросил его в одну из комнат замка Родерика, где, как он полагал, бумагу невозможно будет не заметить. И действительно, при разборе бумаг погибшего Тана этот документ был обнаружен, и Макхардис в согласии с волей покойного был объявлен единственным наследником титула и всех его владений. Не такое уж неожиданное известие, ибо все знали о дружбе, связывающей Макхардиса с Родериком. Большинство подданных все же глубоко опечалились этой переменой, так как тиранический характер Макхардиса был хорошо известен, и те, кого судьба обрекла на положение его вассалов, рассказывали много нелестного о достоинствах нового господина.

Став Таном клана Дангиван, Макхардис достиг вершин своих честолюбивых устремлений; но не было ему покоя! Ложе, на которое он возлег, усеивали шипы и терзали его душу. Увы! Сколь непохожим на мирную радость праведника было его торжество! Совесть его беспрестанно воскрешала в памяти подробности кровавых преступлений; зловещая мысль о неотвратимом возмездии приводила его в трепет.

В молодости Родерик был женат на прекрасной леди, наследнице вождя соседнего клана. С ней Родерик мечтал в счастии прожить всю свою жизнь. Но напрасны были его надежды! Несравненная Матильда умерла, оставив безутешному Родерику младенца. Макхардис был крестным, принимавшим мальчика из рук священника.

Два года прошло с той поры, но безутешный Родерик все еще оплакивал свое горе. Все это время Макхардис старательно поддерживал его в несчастии и как бы ненароком напоминал ему о счастливых днях, проведенных с милой Матильдой. Как же возликовал он, когда, едва скрывая радость, принял от Родерика торжественную клятву никогда более не налагать на себя супружеских уз и беспрестанно молиться за воссоединение с любимою там, где неведома острая боль разлуки.

Макхардис давно с вожделением смотрел на владения Дангиван, и не было дня, когда бы он не обдумывал способа завладеть ими. Зная, что у Родерика, кроме сына, нет больше близких родственников, которые могли бы притязать на Дангиван, он замыслил убить отца вместе с малолетним Дональдом.

После долгих раздумий Макхардис утвердился в мысли, что благоразумнее будет начать с Дональда, так как если приступить к делу в ином порядке и отправить на тот свет первым отца, то впоследствии может не представиться возможности добраться до сына.

Анна, молодая нянька, прогуливалась с маленьким лордом по берегу реки Клайд, когда на нее напали четверо вооруженных мужчин в масках и вырвали ребенка из ее рук. Двое, схватив заплакавшего мальчика, бросились бежать, а оставшиеся крепко привязали Анну к дереву и последовали за своими сообщниками.

Непривычно долгое отсутствие сына встревожило Родерика, и он послал прислугу поискать Анну и ее питомца и сказать ей, чтобы они немедленно возвращались. После недолгих поисков слуги нашли няньку, которая, плача и причитая, рассказала о случившемся. Ослабевшую от горя, ее привели в замок, и Родерик выслушал ее.

Он рвал на себе волосы и одежды; в беспамятстве, он не слышал и не видел ничего; и все слова утешения, которые говорил ему Макхардис, были напрасны.

Никто даже представить не мог, кто те злодеи, что похитили ребенка, и почему решились они на такой шаг. У Родерика, насколько все знали, не было врагов; ко всем он относился доброжелательно и всегда одаривал милостью страждущих; и теперь он даже предположить не мог, кому бы пошла на пользу смерть его сына, настолько чиста и бесхитростна была его душа. Увы! Он оплакивал сына на груди своего заклятого врага!

Для исполнения своих подлых намерений Макхардис предусмотрительно нанял четырех разбойников, которые и похитили Дональда. По замыслу злодея, руководивший бандитами Аллан должен был избавиться от сообщников и утопить мальчика в глубоких водах Клайда.

Надвигался вечер, когда Аллан, прижимая спящего ребенка к груди, подошел к своей хижине, в которой он намеревался спрятать Дональда до той поры, когда ночной мрак окутает саваном землю и позволит ему беспрепятственно совершить то, в чем он так клятвенно божился Макхардису. Ступив на порог своего скромного жилища, он увидел Джаннет, свою жену, горько рыдающую над мертвым тельцем их единственного сына. Уходя утром, Аллан оставил его здоровым и веселым резвиться у ворот. И вот не прошло и дня, как смерть унесла его, и лишился Аллан своей единственной радости и надежды. Он не усмотрел связи между постигшим его несчастьем и карой небесной за злодейства свои, но почувствовал безмерную горечь страдания, и жалость к Родерику наполнила его сердце.

— Несчастные дети! — воскликнул охваченный раскаянием Аллан. — Отчего так жестока наша судьба, Родерик! Моя судьба уже предопределена, тебе же еще предстоит испить всю горечь земных страданий. Завтра, — прошептал замолкнувший было Аллан, — завтра твоего сына, безжизненного, найдут в речной стремнине, и жестокая правда, Родерик, подтвердит худшие твои опасения.

— Ты не станешь убийцею этого ребеночка! — сквозь слезы воскликнула Джаннет и прижала к себе маленького лорда.

— Нет, я должен, — сказал Аллан. — Я поклялся в том страшною клятвою. Взгляни на цену моего злодейства! — И он высыпал на стол содержимое кошеля, туго набитого золотыми монетами. — Я получу еще больше, когда лорд Макхардис убедится в совершении его воли.

— Я не отдам мальчика тебе, — проговорила Джаннет. — Он станет мне сыном. Ты злодей, Аллан, но еще не детоубийца. Наш Алоиз так похож на него, и росточком они одинаковы; посмотри, как они похожи друг на друга! Только что у Дональда волосы кудрявее, а наш Алоиз потемнее. Да и кто разберет: если в воде дня два пролежит, то ничего и не разберешь.

— О чем это ты? — Аллан непонимающе посмотрел на свою жену, и внезапно со всею ясностью осознал смысл ее слов, облегчивших его измученную душу.

Джаннет накормила маленького Дональда, переодела его в одежду своего умершего сына и уложила в кроватку, тихонько напевая и баюкая его. Когда он уснул, она приступила к исполнению своего замысла.

Она одела бедного Алоиза в богатое платье Дональда, не забыв ни одного украшения из тех, что были на маленьком лорде. Единственной вещью, которую она сберегла, был золотой медальон с миниатюрным портретом отца Дональда на длинной цепочке; он легко мог соскользнуть с шеи мальчика и утонуть в реке. С наступлением темноты Аллан вынес тело ребенка из дома и, обливаясь слезами и горячо молясь, опустил его в темные воды Клайда.

Джаннет и словом не обмолвилась ни с кем из соседей о смерти своего ребенка. Притворившись, будто бы мальчик заболел заразной болезнью, она спрятала Дональда в верхнюю комнатушку дома и старалась пореже зажигать свет, чтобы кто-нибудь из соседей случайно не вошел во двор и не заметил мальчика.

Маленького утопленника обнаружили лишь на третьи сутки; удивший с лодки молодой рыболов увидел плывущее тело и вытащил его на берег. По платью признали лорда Дональда (хотя черты были уже совершенно неразличимы), и горестную весть принесли в замок Дангиван. Родерик был в отчаянии; он устроил пышные похороны, и после скорбного обряда удалился в заброшенную северную башню замка.

Аллан ожидал Макхардиса, чтобы потребовать от него обещанное вознаграждение; он также рассчитывал на дополнительную плату за находчивость, проявленную им при выполнении нелегкого поручения.

Удовлетворившись полученным, он поторопился вернуться домой с тем, чтобы тайно в темную ночь оставить свое жилище и переправиться в Перту, а уже оттуда отправиться искать убежище для своей семьи в каком-нибудь из глухих уголков Шотландии. Он не без основания полагал, что Макхардис постарается уничтожить его так же, как он уничтожал прочих помощников, когда-либо исполнявших его злодейские приказания.

И эта мысль не была порождением мятущегося воображения — все слуги слишком хорошо знали мстительную натуру Макхардиса: до тех пор вероломный лорд не обретал покоя, пока не умерщвлял всех, кого подкупами или угрозами принуждал к преступлениям. Какое же испытал он жестокое разочарование, обнаружив, что Аллан предупредил его месть и избежал смерти!

Теперь Макхардис намеревался умертвить Тана, но, пока он обдумывал и прикидывал, как бы удачнее расправиться с Родериком и при этом не повредить себе, тот неожиданно решил посетить Англию и возобновить дружественные отношения с тамошним монархом.

Во время недолгого пребывания в. Англии Родерик присоединился к войску крестоносцев и с ними отправился в Святую Землю, где показал чудеса храбрости, беспощадно разя полчища нечестивых язычников.

Шестнадцать лет он провел в беспрерывных битвах в заморских странах — шестнадцать лет, пока наконец воспоминания о милой Шотландии не наполнили тоскою его сердце. Тогда Родерик повернул своего коня и возвратился домой, вознамерившись провести остаток дней в покое и благочестии.

Он был в расцвете сил, доблесть его вызывала восхищение женщин и уважение рыцарей. Шотландская знать устраивала роскошные пиры, приветствуя его возвращение; Макхардис тоже приветствовал его, и вскоре Родерик был дружен с ним, как и прежде. Макхардис не замедлил пригласить его в свой замок, где ничего не подозревавшего гостя ожидала ужасная смерть.

О том, каким образом Макхардис достиг своего величия, уже было рассказано; но он не был счастлив. Чтобы избавиться от навязчивых кошмаров, питаемых воспоминаниями о свершенных злодействах, Макхардис замыслил обручиться с юной леди, почти девочкой, отданной ему под опеку ее умирающим отцом. Удивительная красота Катарины благотворно воздействовала на расстроенные чувства Макхардиса, а огромное ее состояние тешило его чрезмерную алчность и побуждало выказывать ей знаки заботливого внимания. Несмотря на свои лета, Макхардис был красив: не много найдется на свете мужчин, одаренных природой с такою щедростью, как он. Но преступные страсти и долгая привычка к жестокости исказили его черты, и порою оно превращалось в отвратительную маску, смотреть на которую без содрогания было невозможно. Неудивительно, что такое тонкое существо, каким была леди Катарина, испытывало омерзение, когда ей приходилось выслушивать его комплименты.

Два года прошло с той поры, как она поселилась в замке Дангиван, и уже достаточно насмотрелась на отвратительные выходки Макхардиса, заставлявшего ее трепетать от ужаса. Ежедневно она оплакивала свою судьбу и горько сожалела об ослеплении дорогого отца, уготовившего своей единственной дочери столь ужасную участь.

В те давние времена нити судеб жителей Каледонии сплетались в руках Призрачных Парок, трех древних, как сама жизнь, сестер-ведьм. С самого рождения Дональда они покровительствовали его судьбе и трудились ему на благо и его врагам на беду.

Прошло немало лет с тех пор, как Аллан похоронил Джаннет; отныне все силы своей души он обратил на воспитание Дональда, которого любил с отцовской нежностью. Героические помыслы Дональда, так свойственные юности, его доброта и отзывчивость восхищали и радовали Аллана. Природное благородство и возвышенность духа выделяли юношу в бедном его окружении, и часто Аллан украдкой любовался им, но, когда юноша смотрел ему прямо в глаза, Аллан всегда потуплялся, испытывая угрызения совести и глубочайшую вину перед ним, ибо раскаяние навеки поселилось в его сердце. Заветным его желанием было видеть Дональда занимающим подобающее его происхождению место в обществе, но страх и неправдоподобие истории, которую он должен был поведать лордам, отнимали у него решимость произнести хотя бы слово.

С того самого времени, когда он вместе с Джаннет покинул Дангиван, его дела шли весьма успешно: на часть денег, которые ему дал Макхардис, он купил небольшой участок земли, и все доходы, которые приносила ему эта земля и его трудолюбивые руки, он откладывал для Дональда в надежде, что когда-нибудь его питомец обретет свое настоящее имя.

Дональду шел уже двадцатый год, и Аллан стал все чаще задумываться, как с наибольшей для Дональда выгодой распорядиться накопленными сбережениями, когда однажды ночью ему неожиданно явилась одна из сестер-ведьм и приказала возвратиться со своим названым сыном на берега реки Клайд.

Аллан отдал все необходимые по хозяйству распоряжения и повиновался колдунье; вернувшись в родные места, он купил дом в горах Дангивана и стал обживаться на новом месте. С ужасом он узнал об убийстве Родерика; будучи хорошо осведомленным о злодействах Макхардиса, он понял истинные причины чудовищного преступления.

Время посеребрило его голову, и он настолько изменился, что никто бы не смог узнать в этом старце прежнего Аллана, но все же, оберегая себя от роковой случайности, он назвался другим именем.

Следуя дальнейшим указаниям Призрачных Парок, Аллан отправился к вождям соседних с Дангиваном кланов, чтобы оповестить их о судьбе законного наследника Родерика и о преступлениях Макхардиса.

Он доказывал происхождение Дональда родимым пятном на его шее; и многие лорды припоминали, что видели такое же у сына Родерика, когда тот был еще младенцем. Это бесспорное доказательство и несколько других несомненных свидетельств позволили Аллану убедить всех в законности прав Дональда на трон Дангивана, но никто из соглашавшихся с ним не пожелал стать врагом свирепому Макхардису, чья сила и неустрашимая отвага ввергали в ужас соседние кланы и остерегали их от попыток встать на его пути.

Не смог Аллан при всем своем старании поднять лордов встать на защиту молодого Дональда; удрученный бесплодностью затраченных усилий, старик вскорости угас под тяжестью довлевшей над ним вины.

Дональд ничего не знал и даже не догадывался о причинах смерти своего названого отца; тот так и не раскрыл ему тайны его происхождения. Аллан был уверен, что возвышенная душа юноши не вынесет безвестности в то время, когда его владениями распоряжается узурпатор. Да и что мог бы он сделать один против могущественного врага, который неизбежно уничтожил бы его, узнай он о существовании соперника. Вышло так, что ни один из лордов не встал на сторону Дональда, однако некоторые из них позволили себе разболтать все, что сообщил им старый Аллан, и слухи о воскресшем наследнике Дангивана дошли до ушей Макхардиса. Хотя тот открыто высмеял подобные, как он говорил, глупости, известие вселило в него неизъяснимый страх перед неясным будущим.

Терзаемый жестокою тревогой, Макхардис решился доподлинно узнать о своей судьбе у Призрачных Парок. Он покинул замок Дангиван, взяв с собою одного лишь верного Сэнди, и углубился в дремучие леса, во мраке которых, как ему рассказывали, скрывалась пещера Фингала, где колдуньи находили прибежище для полуночных шабашей.

Когда они достигли страшного места, Макхардис приказал Сэнди ожидать его возвращения под огромным и приметным деревом, а сам, испытывая непривычную слабость от страха, двинулся к отверстой пещере. Душа Макхардиса трепетала в ужасе; чудовищные порывы ветра сгибали стволы вековых деревьев; гром грохотал над его головою, и вдруг ослепительная голубая змея молнии с глухим шипением всколыхнула землю у его ног и разломилась надвое. Макхардис отшатнулся, ошеломленный, и бросился прочь; но тропа, ведущая из леса, выскользнула у него из-под ног и исчезла; в беспамятстве, не зная, куда он идет, Макхардис блуждал во мраке сырого леса, когда неожиданно увидел перед собой подрагивающий на ветру огонек. Задыхаясь от усталости, он шел на мерцающий свет, надеясь, что тот выведет его из проклятого леса.

Скоро он вышел к подножию утеса, в зияющей расселине которого что-то тускло поблескивало; он подошел ближе и увидел приоткрытую дверь. Она легко подалась, и он ступил в густой светящийся туман, заполнявший огромную пещеру; сияние, исходящее со всех сторон, медленно разгоралось, пока не стало невыносимым; нервы Макхардиса были готовы лопнуть от напряжения, когда перед ним сгустились тени Призрачных Парок, сестер-ведьм, кивающих ему и приветствующих его нестройным хором дребезжащих голосов:



Хэй! Мы знаем, зачем ты здесь.
Трясется от страха коварный Тан.
Убийца бежит, но избегнет ли он
Призрака непокойного мертвеца?
Нет, в чаще, во тьме лесной
Восстань, Родерик, пред злодеем!
Яви страшные раны, что нанес он тебе;
Пусть раскаянье гложет его день и ночь!



Призрачные Парки спросили, что он хочет узнать от них. «Проси! — Требуй! — Спрашивай! — мы поведаем тебе будущее», — восклицали они.

И Макхардис спросил в первый раз: «Суждено ли мне погибнуть от меча?»

Первая Парка ответила: «Нет у людей такой силы, чтобы нанести вред Макхардису!»

Он во второй раз спросил: «Кто наследует земли страны после смерти моей?»

Вторая Парка ответила: «Будут править законный наследник Родерика и Катарина, несравненная роза Шотландии».

Замерло сердце в груди у Макхардиса, вздулися вены; и третья Парка, самая древняя, спросила его: «Что ты хочешь узнать от меня?»

Отдышался Макхардис и задал третий вопрос: «Сколько лет осталось мне жить?»

Молчаливо кивали бородатыми лицами Парки, не отвечали прямо, только сказали ему: «Суждено тебе встретить призрак убитого Родерика».

Вспомнились Макхардису страшная ночь злодейства и труп окровавленный; затрясло его тело крупной дрожью, и глаза полезли у него из орбит.

«Помни! — провозгласили Парки. — Увидишь призрак в третий раз, не жить тебе более!» — Сказали так и исчезли. Ужаснулся Макхардис темноте, нащупал стену и попытался выбраться из пещеры, но не сделал и трех шагов, как призрак убитого Родерика преградил ему путь.

Макхардис со смертной мукой посмотрел на ужасающее видение; холодный пот выступил на лице его; ноги его подкосились, и он рухнул на камни.

Бездыханным был найден он Сэнди, который, обеспокоившись долгим отсутствием Тана, покинул свое убежище и отправился на поиски. В тревоге он бродил по лесу и перепугался, когда наткнулся на Трех Сестер; они позабавились его испугу, но указали дорогу.

Он нашел своего господина очнувшимся от смертного обморока, поднял его; Макхардис огляделся кругом и, не увидев призрака, испытал огромное облегчение. С большим трудом, напрягая все силы, он выбрался из ужасной пещеры; когда он достиг с помощью Сэнди замка Дангиван, он уединился в своих покоях и два дня приходил в себя после увиденного.

Со дня смерти Аллана Дональд жил в вынужденном уединении: ему еще не представился случай испытать себя на военном поприще, но он ожидал его с юношеским нетерпением.

Томясь одиночеством, он совершал дальние прогулки по окрестным горам, и нередко ему приходилось встречать там прелестную леди Катарину, сопровождаемую служанкой Магги Камерон.

Горячая, пылкая страсть с первого взгляда захватила юношу, и сколько ни убеждал он себя в безнадежности своей любви к высокопоставленной леди, чувства его не ослабевали и все рассуждения холодного рассудка были напрасны. Каждая встреча наполняла его душу неизъяснимым блаженством и соблазняла надеждой.

Леди Катарина была совсем не так холодна, как то могло показаться со стороны Дональду; часто она взволнованным шепотом обращала молитву к Богу, моля его, чтобы происхождение юноши оказалось не ниже ее.

Незаметно пролетели пять недель со дня первой их встречи. Однажды утром, когда леди Катарина каталась по реке в маленькой лодочке под парусом, неожиданный и сильный порыв ветра перевернул лодку. Юная леди оказалась в воде, одежды ее намокли, и она медленно погружалась в пучину.

Дональд, следуя повсюду за девушкой, в этот момент стоял на берегу и любовался красиво выгибавшимся на ветру белым парусом; увидев, какая опасность угрожает его избраннице, он не раздумывая бросился в стремнину, чтобы спасти возлюбленную от неминуемой смерти. К счастью, он прекрасно плавал, и его сильное тело легко расшвыривало волны. Он вынес девушку невредимой на берег, донес ее до ворот замка Дангиван и там неожиданно оставил; она даже не успела выразить ему свою признательность за счастливое спасение и была сильно разочарована и удивлена его поспешным уходом.

С этого дня в сердце леди Катарины расцвела любовь; однако благоразумие советовало ей избегать встреч с Дональдом: она видела бедность его; ее друзья питали высокомерное предубеждение к нему; безнадежность ее любви пугала юную леди; и она решилась подавить в себе нежные чувства к Дональду, забыть и никогда более не встречать его.

Теперь Дональд не видел своей возлюбленной. Он чувствовал, что она переменилась к нему; и глубокое отчаяние завладело им. В ночной тишине блуждал он по горам, с тоскою заглядывав в мрачные пропасти. Случай привел его к пещере Фингала, которую несколько часов назад покинул Макхардис, получивший аудиенцию у Призрачных Парок. У входа в пещеру Дональд увидел трех безобразных старух, одна из которых обратилась к нему по имени. Удивленный, Дональд с некоторою холодностью начал разговор с ними, но заботливые взгляды и доброжелательность Трех Сестер смягчили его. С глубоким уважением он выслушал старшую из них, поведавшую ему о преступлениях нынешнего Тана и о его жестоком намерении принудить к браку леди Катарину. Старшая Сестра предупредила Дональда о коварном замысле Макхардиса погубить его.

Три Сестры подарили ему белый шелковый платок с вытканными на нем магическими знаками. «Помни, — сказала одна из них, — этот платок действенен только один раз, не торопись испытать его магическую силу. Когда в смертельной опасности все усилия твои окажутся тщетны, все старания друзей твоих бесплодными — только тогда воспользуйся им. Помни об этом!»

Потрясенный услышанным, Дональд возвратился домой; никогда не предполагал он, что его самые фантастические мечты воплотятся в действительность: рождением своим он не уступает знатнейшим шотландским лордам! Он чувствовал, сколь близко желанное счастье, о котором недавно он не смел и думать.

На следующий день он встретил странного человека; незнакомец был искренне обеспокоен его судьбою и утверждал, что Макхардис открыл тайну происхождения Дональда и лично поручил наемным убийцам расправиться с ним. Утаив от наемников истинную причину своей ненависти, Макхардис сказал им, что разыскивает соблазнителя леди Катарины. Еще незнакомец сказал Дональду, что сейчас леди Катарина томится под стражею и выслушивает признания ненавистного ей Макхардиса.

В волнении выслушал Дональд это сообщение и решил отправиться ко двору короля Малькольма просить его защиты. Просматривая бумаги покойного Аллана, он обнаружил документ, свидетельствующий о спасительной предусмотрительности его приемных родителей; в одной из бумаг содержался перечень примет на теле маленького Дональда; заботливою рукою к свитку была прикреплена цепочка с портретом Родерика.

Найденные доказательства его высокого происхождения утешили Дональда и укрепили его силы; с легким сердцем он отправился в дорогу со всею быстротой, на которую был способен. Полуденное солнце пекло немилосердно, и он уже преодолел значительную часть своего пути, но невыносимая жара отбирала силы, и он едва передвигал ноги, когда впереди показался придорожный трактир. Он постучал в запертые двери, надеясь найти за ними спасение от палящего солнца и дождаться вечерней прохлады; но в этой просьбе ему отказала дородная хозяйка. Он просил ее, но все увещевания были напрасны, она не пускала его в дом. Однако в разговоре женщина неосторожно обмолвилась о том, что ее нерадушие связано с пребыванием высокопоставленной постоялицы, бежавшей из замка Дангиван и теперь укрывшейся здесь от шпионов Макхардиса; сюда ее привела служанка, Магги Камерон, дочь хозяина этого заведения. Еще она проговорилась о том, что беглянку зовут леди Катарина. При упоминании имени своей возлюбленной Дональд так пылко стал выражать свою радость, что почтенная женщина, встревоженная возможными последствиями своей болтливости, поспешно вошла в дом и затворила за собою двери. Отчаяние овладело Дональдом; он так надеялся встретиться с милой Катариной и показать ей подарок своих странных покровительниц. Последние силы оставили его, и он упал без чувств. Постояльцы трактира, обнаружив его лежащим у порога, привели Дональда в чувство и внесли вовнутрь.

Леди Катарина сразу же узнала в ослабевшем бродяге верного Дональда; он очень скоро оправился от слабости, и юная леди с большим удивлением выслушала его рассказ. Но счастье вновь изменило им: наемники Макхардиса, посланные за беглецами, ворвались в трактир, схватили всех находившихся в нем и препроводили в замок Дангиван. Дональда заключили в ту же темницу, что и Сэнди, попавшего туда за то, что он тайно пытался помочь молодой леди. Часовые охраняли их, и только благодаря успешным действиям Магги, которая подпоила тюремщиков и подобрала ключи к запорам, узники снова обрели свободу и бежали из замка.

Ведомые Магги, они вскоре достигли уединенной хижины, отстоящей на две мили от Дангивана. Меньше чем через час к ним присоединились леди Катарина и ее сопровождающие; им удалось обмануть шпионов Макхардиса, пройдя подземным ходом из северной башни в небольшой грот, которым оканчивалась одна из аллей замка.

Они бежали два дня, едва останавливаясь, чтобы передохнуть, когда — увы! — их снова опутал сетями злодей Макхардис, на этот раз лично возглавивший погоню.

Как только они прибыли в замок, Макхардис отрядил несколько человек перевезти Дональда на лодке в пещеру Фингала (длинный скалистый грот, скрывавший один из рукавов реки) и там умертвить его. Тщетно Катарина, пав перед ним на колени, молила отложить исполнение приговора; Макхардис был непреклонен. Прекрасная леди, не помня себя от отчаяния, бежала из замка, и Тан не мог задержать ее. Сэнди, не отходивший ни на шаг от своей леди, последовал за нею; добыв лодку, они направились в пещеру Фингала и прибыли туда первыми. Спрятав лодку в одном из протоков, леди Катарина укрылась за выступом скалы и оттуда наблюдала за Таном, прибывшим вскоре в сопровождении всего одного человека. Вопреки надеждам Катарины Макхардис сразу же заподозрил неладное и очень скоро нашел ее убежище. Грубо втащив девушку в свою лодку, он направился к месту, где находились Дональд и его будущий убийца.

По пути в лодке завязалась борьба. Катарина, выскользнув из объятий Тана, упала в холодную воду и непременно погибла бы, если бы не верный Сэнди: он помог ей взобраться обратно в лодку и повез дальше — туда, откуда Дональд, связанный по рукам и ногам, в отчаянии наблюдал происходящее.

В обмен на жизнь Тан предложил Дональду отказаться от владений и от прав на руку леди Катарины, но юноша отверг предложение с презрением, которого оно стоило. Тайные помыслы заставляли Макхардиса сохранить юноше жизнь, и он снова поклялся освободить Дональда и не чинить препятствий его дальнейшей судьбе, если леди Катарина сама откажется от Дональда и станет его женой. Девушка с достоинством отказала Макхардису, и взбешенный Тан приказал убийце задушить свою жертву. Сопротивляться силе не имело смысла, но юноша вспомнил слова одной из Сестер и три раза взмахнул платком. Призрак его духа-хранителя восстал из вод и произнес приговор злобному тирану; Макхардис вместе со своей лодкой погрузился в пучину и там нашел свою погибель.

Когда Дональд и леди Катарина возвратились в замок, их встретили радостные лица домашних и слуг. Восторг и ликование сопутствовали восшествию сына Родерика на лордство, и все радовались избавлению от гнета Макхардиса.

Дональд без труда утвердил свой титул среди подданных, а союз его с прекрасной Катариной был счастлив как для них самих, так и для их потомков.

Неизвестный автор

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Перевод А. Бутузова

Когда-то давным-давно, если верить старинным немецким хроникам, в небольшом силезском городке Нейссе остановился странствующий волынщик. Жил он неприметно и очень скромно; все дни проводил в маленьком саду около домика, а по вечерам играл для собственного развлечения. Такое размеренное существование, однако, длилось недолго: соседи, привлеченные чудесной игрой, частенько коротали около домика музыканта теплые летние вечера, и неудивительно, что очень скоро мастер Виллиболд перезнакомился со всеми в городе и теперь играл ко всеобщему удовольствию и к собственному процветанию.

Юные ухажеры и их избранницы, которым посвящалось и посвящается немало пусть и не совсем изящных, зато искренних стихов, были самыми постоянными из слушателей волшебных мелодий мастера Вилли. Нередко и свидания назначались у его окон, и потому паузы, если случалось им вкрасться в ход мелодии, в избытке заполнялись нежными переливами вздохов.

Добрые же горожане буквально засыпали старого волынщика приглашениями на торжественные вечера и званые обеды, без его музыки не обходился ни один праздник, даже свадьба не считалась сыгранною, если мастер Виллиболд не исполнял в честь молодых знаменитый танец собственного сочинения. Замысловатая его мелодия как брызгами обдавала собравшихся искрометной радостью и в то же время звучала серьезно и даже строго, веселое ликование в ней смешивалось с тихой грустью, в общем, музыка создавала ту не передаваемую словами атмосферу, что всегда и всюду отличает супружескую жизнь. Слабые отголоски этой мелодии и теперь можно узнать в дошедшем до нас старонемецком «Дедушкином танце». Во времена наших бабушек он тоже исполнялся в честь новобрачных и кое-где украшает свадьбу по сей день. Но вернемся в тихий, спокойный Нейсс. Обычно, стоило мастеру Виллиболду выдуть первые звуки из своей верной волынки, — самым старым из старых дев не удавалось усидеть на месте, пускались в пляс даже изрядно раздавшиеся за годы семейной жизни матроны и седовласые мужи обретали такую сноровку и живость, что ничуть не уступали в танцевальных па розовощеким отпрыскам своих взрослых детей. Казалось, волшебная музыка возвращает молодость, и потому, сначала в шутку, а потом и всерьез, ее назвали «Дедушкин танец».

В том же городе вместе с мастером Вилли в его домике жил юный художник по имени Видо; горожане считали его сыном старого музыканта. Может показаться странным, но чудесные мелодии не трогали сердце молодого человека, и он оставался мрачен и молчалив, как ни старался Виллиболд развеселить его. Даже шум празднеств, печальным свидетелем которых порой оказывался юноша, не мог рассеять его задумчивость. Сидя в углу, вдали от круга танцующих, он весь вечер, не отрываясь ни на миг, любовался одной из девушек, однако не решался ни заговорить с ней, ни тем более пригласить на танец. Отец девушки, мэр города Нейсса, слыл человеком гордым и даже надменным, если не сказать спесивым, и он счел бы себя глубоко оскорбленным, если бы какой-нибудь бедняк осмелился бросить влюбленный взгляд на его дочь. К счастью, прелестная Эмма думала иначе и любила со всем жаром первого и неразделенного чувства очень красивого и очень застенчивого юношу. Нередко она замечала восторженный взгляд Видо, украдкой любовавшегося ею, и тогда замедляла танец, чтобы дать влюбленному возможность полнее насладиться красотой и прелестью ее черт. Искреннее восхищение, которым дышало лицо художника, заставляло ее, краснея, отворачиваться прочь, но яркий румянец и блеск быстрых глаз юной красавицы успевали вызвать новый пожар и вместе с тем посеять новую надежду в сердце ее несчастного поклонника.

Мастер Виллиболд уже давно обещал юноше помочь добиться ее руки, но до сих пор не мог выбрать способ, как это сделать. То он хотел, подобно старым колдунам, зачаровать мэра танцем и заставить его плясать до тех пор, пока не будет исполнено любое желание, в другой раз он предлагал увести невесту из дома ее отца, подобно тому, как греческий Орфей когда-то увел из ада свою Эвридику. Но все его планы отвергал Видо — он не хотел причинять зло родителям невесты и надеялся в конце концов расположить их к себе постоянством и добропорядочностью.

Однажды мастер Вилли в сердцах сказал ему такие слова: «Ты ничего не добьешься, если просто предложишь свои чувства; твоей любви мало, чтобы победить этого надутого дурака. Тут необходима напасть навроде египетских — тогда, пожалуй, он уступит. Увидит, что Эмма уже твоя и ничего тут не поделаешь, — тогда только и отдаст ее. Эх, жаль, что я обещал не делать того, что не понравится тебе. Слово свое я сдержу. Но смерть все прощает, а там… кто знает, думаю, я помогу тебе, хотя с условием, что сделаю тогда все по-своему».

Бедный художник был не одинок в безнадежном своем чувстве. Не меньше шипов и колючек было рассыпано на пути других претендентов на руку дочери мэра. К слову сказать, все горожане испытывали мало приязни к своему голове, и ни один не упускал случая заступить ему дорогу. А всё потому, что градоначальник настроил всех против себя неумеренным и неумным правлением. Взятки и штрафы, непомерные налоги и наказания по ничтожным пустякам возмущали души даже самых миролюбивых из нейссцев.

Каждый год после праздничной январской ярмарки мэр имел обыкновение облагать горожан чудовищными налогами, оправдываясь при том крупными тратами на проведенные торжества. Но, когда в очередной раз сей тиран объявил свою волю, долготерпению его подданных пришел конец. Кипящая ненавистью толпа сильно напугала злосчастного экзекутора. Затворившись в доме, он в страхе прислушивался к гневным выкрикам бунтовщиков, призывавших сжечь его вместе с награбленным им добром.

Как только произошли описанные события, к Виллиболду пришел Видо и сказал: «Старина, пришло время показать твое искусство, ты ведь часто предлагал мне помощь. Если твоя музыка действительно так сильно действует на людей, то пойди освободи мэра и успокой беснующуюся толпу. В награду за спасение мэр отдаст любую вещь, какую ты ни пожелаешь. Тогда ты расскажешь ему обо мне и о моей любви и попросишь для меня руки Эммы». Старый волынщик улыбнулся и снял со стены волынку, при этом он пробормотал себе под нос: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Затем не торопясь направился к площади, где вооруженные факелами и копьями мятежники все плотнее обступали дом городского головы.

На площади мастер Виллиболд прислонился к одной из ратушных колонн и принялся наигрывать «Дедушкин танец». И только он заиграл — свершилось чудо: вместо злобных гримас засветились улыбки; грозно сведенные брови разошлись; ненависть и гнев оставили лица, искаженные черты разгладились и смягчились. Острые пики и горящие факелы были отброшены руками, до того угрожающе их сжимавшими, а музыка все лилась и лилась из кожаных мехов; уже ноги нетерпеливо переступали ей в такт, и, наконец, вся площадь, не в силах удержаться, пустилась в пляс. От недавнего недовольства не осталось и следа; город выглядел как в большие праздники — все радовались и танцевали. А старый мастер, не переставая играть на волшебной волынке, отошел от ратуши и зашагал по одной из улиц, — люди, приплясывая, двинулись за ним, и каждый, пританцовывая, входил в свой дом, который незадолго до того оставил совсем в ином настроении.

Спасенный от неминуемой гибели мэр не знал, как благодарить избавителя. Он пообещал отдать Виллиболду все, что бы тот ни пожелал, пусть даже это будет стоить половину его состояния. Смеясь, музыкант отвечал, что искусство его не стоит таких огромных денег, да и вообще для себя лично он ничего не хочет, но раз его милость, господин мэр, поклялся отблагодарить спасителя, чего бы это ему ни стоило, то старый Виллиболд смеет просить руки его дочери, прелестной Эммы, для своего Видо. Самолюбие правителя оказалось сверх меры уязвлено такою просьбой, и, как только мог вежливее, он отказал, но мастер настаивал и даже напомнил про обещание. Что ж, правитель поступил так, как все деспоты того мрачного времени, да и нашего, светлого, имели и имеют обыкновение поступать: сочтя себя оскорбленным, мэр объявил мастера Виллиболда возмутителем спокойствия и врагом всеобщего благополучия, после чего отправил его в городскую тюрьму поразмыслить над тем, что ему было обещано, а что — нет. Не удовлетворившись, однако, содеянным, мэр обвинил волынщика в связях с нечистой силой и заявил, что следует проверить, не тот ли это дудочник, что увел всех детей из злополучного Гаммельна. «Единственным отличием» в искусстве двух музыкантов мудрый правитель нашел лишь то, что в Гаммельне под дудку плясали только детишки, а здесь все, и старые и малые, подпали под власть колдовских чар. Посредством столь искусно проведенного сравнения мэр отвратил от доброго участия в судьбе пленника самые мягкие из сердец. Страх таинств некромантских наук и боязнь второго исхода детей были тогда так сильны, что судьи и присяжные тотчас же засели за работу; секретарь уже подсчитывал похоронные издержки; звонарь подал прошение на замену колокольной веревки и был готов хоть сейчас звонить по душе бедного грешника; плотники сооружали подмостки на месте предполагаемой казни; а прокурор в трехсотый раз репетировал обвинительную речь. Смерть колдуна-крысолова была не за горами. Но как ни торопились экзекуторы и судьи, мастер Виллиболд оказался проворнее всех; от всей души он посмеялся над их поспешными приготовлениями — как-то раз лег на свою соломенную подстилку в камере да и помер.

Перед смертью друга навестил Видо, и вот что тот сказал ему: «Теперь ты убедился, что нельзя строить планы, предполагая только доброе в человеческой душе: в этой же душе немало и злого. Здесь я плохой тебе помощник, да и устал порядком от тех неприятностей, что свалила на мою голову твоя прихоть. Теперь моя очередь просить тебя об одолжении, хотя, если не захочешь — можешь не исполнять его. Когда я умру, мой мальчик, посмотри, чтобы волынку положили в гроб со мною. Как память она не слишком много будет значить, если ты сохранишь ее у себя, а если она останется со мною, кто знает, быть может, счастье улыбнется тебе». Видо обещал исполнить последнюю волю, и они расстались навеки.

Едва известие о смерти мастера Виллиболда распространилось по городу, все жители от мала до велика собрались у тюрьмы и с облегчением узнали, что это правда. Больше всех этой вести радовался достопочтенный мэр. Безразличие, с которым узник воспринимал приготовления к собственной казни, рождало в душе жестокого правителя дурные предчувствия. Порой он как наяву видел пустую тюремную камеру и стражников, застывших у порога с разинутыми от изумления ртами. В другой раз его мозг обжигала мысль о коварстве хитрого колдуна, сжигающего вместо себя соломенное чучело. Посему было решено как можно быстрее предать земле тело волшебника и тем избегнуть возможного обмана. Таким вот способом честь судей славного города Нейсса была спасена от посягательств чародея.

Для упокоения останков Виллиболда отвели неосвященный участок кладбища у самого края церковной ограды. Начальник тюрьмы, по закону наследовавший имущество заключенных, осмотрел небогатый скарб музыканта и спросил, что делать с волынкой.

Присутствовавший при том Видо оказался избавленным от труда самолично исполнять волю покойного, потому что речь, произнесенная мэром, звучала так: «Для того чтобы, в будущем избежать каких бы то ни было бед и неприятностей, зловредный инструмент надлежит похоронить вместе с хозяином». Волынку положили в гроб, пастор прочел подобающую случаю молитву, и дюжий могильщик торопливо закидал землей свежую яму с телом музыканта.

И следующей же ночью произошли очень странные события. Часовые на городской башне, по обычаю тех мест наблюдавшие за округой, были неприятно поражены, увидев мастера Виллиболда, поднимавшегося из своей могилы. С волынкой под мышкой он прислонился к могильной плите и, освещаемый взошедшей луной, принялся дуть и перебирать трубки своего инструмента совсем так, как это делал, будучи живым.

Пока озадаченные стражники переглядывались между собой, отверзлось множество соседних могил; их обитатели молча глядели из тьмы черными провалами белеющих в лунном свете черепов. Они осматривались, покачивались в такт, наконец, они покинули свои ветхие ложа и пустились, гремя болтающимися суставами, в безудержный пляс. Из стрельчатых окон церковного придела, из ниш фамильных склепов таращились безликие маски благородных жителей подземелий. Иссохшие руки раскачивали и трясли створки железных решеток, болты и шарниры, удерживавшие их, отлетали прочь с грохотом; кладбище наполняли толпы восставших скелетов. Извиваясь и корчась, проносились они в жутком танце. Новые и новые гости, раздвигая могильную насыпь, лезли из-под надгробий. Отряхиваясь, они вставали в весело вальсирующий хоровод — только саваны колыхались, развеваемые ветром на их лишенных плоти телах. Так продолжалось до тех пор, пока часы на башне не пробили полночь — с последним ударом все танцоры, и большие и маленькие, нехотя возвратились в свои мрачные жилища; музыкант переложил инструмент в другую руку и тоже вернулся в могилу. Все стихло.

Задолго до рассвета, сотрясаемый крупной дрожью, один из стражников разбудил мэра и прыгающими губами поведал ему об увиденном. Строго-настрого приказав держать все в секрете, правитель решил сам провести следующую ночь на башне. Однако предосторожности оказались напрасны — в городе множились и ползли невероятные слухи. Ближе к вечеру крыши прилегавших к церкви домов были усеяны зеваками; коротая время, они горячо спорили о том, что должно произойти.

И мастер Виллиболд не обманул ожиданий — с первым ударом часов, отбивавших одиннадцать, он не спеша поднялся, оперся на могильную плиту и заиграл. Мертвецы, казалось, только того и ждали — камням и надгробиям было не сдержать их; с первыми, звуками волынки кладбище зашумело и наполнилось, как в прошлый раз. Полуистлевшие трупы и совсем скелеты, в саванах и без, высокие и низкие, женщины и мужчины — толпа восставшей нежити кружила вокруг музыканта. Хоровод замедлял бег или, наоборот, убыстрял, смотря по тому, какая звучала мелодия. И так продолжалось до тех пор, пока часы не пробили полночь; с последним ударом колокола танцоры и волынщик вновь упокоились в могилах. Живые же свидетели жуткого представления убедились воочию, что «много есть на земле и в небе такого, что и не снилось нам». Мэр долго не уходил со сторожевой площадки, а перед тем как сойти, приказал немедленно схватить художника и бросить в тюрьму, чтобы пытками вырвать у него признание, как избавить Нейсс от проделок его названого отца. На первом же допросе Видо напомнил о невыполненном обещании и тем вызвал заметное смущение в умах членов магистрата. Однако мэр был непреклонен и вместо того, что сдержать слово, решил перезахоронить останки умершего музыканта в освященном приделе церковной ограды.

И вновь не обошлось без происшествия: местный пономарь по собственному почину вынул из гроба волынку и повесил ее у себя дома в изголовье кровати. Теперь заколдованный музыкант, если бы и захотел, не смог бы сыграть волшебную мелодию без инструмента. Той же ночью, только часы пробили одиннадцать, в дверь к пономарю постучали. Призывая на помощь всех святых и угодников, злополучный служка, обливаясь холодным потом, отворил дверь и увидел стоящего на пороге мастера Виллиболда. «Мою волынку», — проговорил мертвец и шагнул в комнату. Сняв инструмент со стены, он возвратился к своей могиле и принялся играть. Все было как в предыдущие ночи: вылезшие из-под земли гости уже приготовились лихо отплясать свой танец, когда вместо вальса мастер заиграл марш и двинулся прямо в город, и следом за ним двинулась жуткая процессия. В полном параде отшагав по пустынным улицам вымершего от ужаса города, покойники, как и раньше, ровно в полночь возвратились в свои, жилища.

Ужас охватил горожан; еще одна ночь — и мертвецы войдут в их дома. Многие из членов магистрата пытались убедить мэра исполнить обещанное, но самонадеянный упрямец и слышать не желал о том, а про Видо сказал: «Художнишке больше подойдет осиновый кол, чем брачное ложе».

На следующую ночь город вновь заполнила пляшущая нежить. Хотя затворенные окна и не пропускали звуков, по движениям танцующих угадывались фигуры «Дедушкиного танца». Эта ночь была страшнее предыдущих; скелеты останавливались напротив домов, где жили невесты, и начинали, приплясывая, кружиться вокруг зыбкой тени, постепенно обретавшей сходство с несчастной девушкой, в чью честь игралась ночная свадьба.

Разгоравшийся день горожане Нейсса встречали в трауре — все девушки, чьи тени танцевали среди мертвецов, неожиданно умерли. Новая ночь принесла новые смерти; бедные невесты встречали рассвет в убранных цветами похоронных дрогах.

Долее подвергать опасности жизни своих дочерей и жен нейссцы не могли; городского правителя заставили дать согласие на свадьбу. Задолго до начала ночного бала приглашенные сидели за праздничным столом. Часы на башне пробили одиннадцать, и к неописуемому ужасу присутствующих на улице зазвучала до дрожи знакомая мелодия. Опрокидывая стулья, испуганные гости бросились к окнам: в свете фонарей по мостовой шагал старый волынщик, а за ним — длинная вереница закутанных в белые саваны фигур. У самых дверей музыкант остановился, но не перестал играть, и вся процессия, не торопясь, прошествовала в залу. И там, недоуменно озираясь и протирая в изумлении глаза, они остановились, подобно толпе внезапно разбуженных лунатиков. Ледяные цепи сковали сердца людей, в гробовом молчании они наблюдали открывавшиеся им метаморфозы. Бледные щеки вошедших заметно порозовели, побелевшие губы постепенно обрели свой естественный цвет и напоминали теперь нераскрывшиеся розовые бутоны. С радостным удивлением ожившие привидения окликали друг друга и собравшихся, ибо то были те самые девушки-невесты, чьи смерти уже несколько дней оплакивал Нейсс.

Сняв с чистых душ магическое заклятье, мастер Виллиболд освободил их из-под холодных надгробий и привел сюда, на веселую свадьбу. Сам же, доиграв чудесную мелодию, незаметно исчез, и больше его в тех краях не встречали.

Видо рассказывал потом, что познакомился со старым мастером во время одной из прогулок в горах. Добрый Волшебник Силезских гор, а это был именно он, проникся симпатией к юному художнику и обещал помочь его несчастной любви. Он сдержал слово, хотя, как мы видели, весьма и весьма своеобразно.

Со временем Видо стал известным и уважаемым в городе человеком. Богатство его росло вместе с его славой. Прекрасная Эмма каждый год дарила ему по сыну, а его картины продавались даже в Италии. «Пляска Смерти», полотна которой — предмет гордости галерей Базеля, Антверпена, Дрездена, Любека и многих других городов, — всего лишь жалкое подражание шедевру Видо, созданного в память описанных событий и названному «Пляска Смерти в Нейссе». Увы! Картина эта утеряна и до сих пор не найдена, к великому огорчению истинных ценителей искусства.

Чарльз Мэтьюрин

ЗАМОК ЛЕЙКСЛИП

Перевод А. Бутузова

События этой повести — не просто пересказ каких-то фактов, они и есть факты не столь отдаленного периода в жизни моей семьи. Свадьба моих близких родственников, их внезапный и загадочный разрыв, полное отчуждение друг от друга вплоть до оставления ими земной юдоли — все это факты. Я не могу ручаться за правдивость иррационального объяснения этих загадок; однако эту историю я рассматриваю как замечательный образчик готического искусства, мне не забыть то впечатление, которое она произвела на меня, когда я впервые услышал ее среди множества других леденящих душу преданий. Ч. Р. М.
Умиротворение и спокойствие ирландских католиков в тревожные годы первой половины восемнадцатого столетия были весьма похвальны, но вместе с тем и весьма необычны; анализ возможных причин столь странного их поведения не занимает автора этой повести; ему представляется гораздо более интересным описывать сами события, нежели отыскивать для них сомнительные основания. В ту пору многие католики, не удовлетворенные существовавшим положением дел, покидали фамильные резиденции и странствовали, подобно лишенным крова бродягам, терпеливо ожидая возможных перемен к лучшему.

Однако некоторые из приверженцев короля Иакова II еще оставались на севере острова, и среди них был один якобитский баронет, сэр Редмонд Блейни. Утомленный раздражающим соседством вигов, их нескончаемой болтовней о героической обороне Лондондерри и о варварстве французских генералов, изнуренный назойливыми проповедями преподобного мистера Уолкера, пресвитерианского священника, которого местные жители называли не иначе, как «Евангелист», этот баронет решил оставить родовое поместье и пожить в более спокойном крае. Для этого в январе 1720 года он снял на три года Лейкслипский замок (тогда он принадлежал муниципалитету Коннолиса и сдавался внаем по трехгодичным контрактам), после чего переехал туда со всей семьей, кроме него, состоявшей из трех дочерей; мать их умерла задолго до описываемых событий.

В те годы замок Лейкслип поражал своей красотой и величием, и мало замков в Ирландии могли соперничать с ним. Теперь, увы, его стены разрушило безжалостное время. Расположенный всего в семи милях от Дублина, Лейкслип окружен природой столь тихой и восхитительной, что досужее воображение равно может отнести замок и за сотню миль от города. После целой мили (ирландская миля равняется примерно двум английским) утомительной езды от Лукана до Лейкслипа дорога, с одной стороны огороженная высокими стенами — владения Вишесов, с другой — ветхими столбиками низкого забора, за которым нет ровным счетом ничего, на что бы следовало обратить внимание, неожиданно сворачивает к Лейкслипскому мосту, где путешественнику открывается необычайно восхитительный вид. Воспоминание о нем, доведись вам хотя бы раз увидеть его, будет питать ваше воображение еще долгие годы. Некрасивое, но еще крепкое сооружение, Лейкслипский мост круто опускается на противоположный, значительно более низкий берег реки Лиффи. Справа поток отделяет земли Машфилдов и прихода святой Катерины от владений Вишесов, которые здесь больше не скрывает высокая ограда. Растущие вдоль берегов реки деревья сплетают в ее темной глубине свои ветви. Слева к реке сбегают садовые лесенки ухоженных домиков замка. Сверкая на солнце бриллиантами брызг, волны играют прогулочными лодками, причаленными под стрельчатыми арками летних строений замка. Чуть ниже река плавно огибает низкую в этом месте церковную ограду, и дальше, насколько можно различить, гладь ее полностью скрывают окаймляющие берега густые заросли. Противоположный замку берег являет разительную противоположность описанному ландшафту; покрытые редким кустарником холмы, заброшенные башни и чаща, скрывающая подступы к воде, — теперь эти земли принадлежат полковнику Марли.

Если смотреть поверх городских крыш, то хорошо видны развалины замка Конфи, отстоящего от моста на четверть мили; хищные очертания его башен напоминают о прошедших веках, когда кровь лилась, как вода в Лиффи. Как только вы минуете мост, ваше внимание, конечно же, привлечет водопад (Лососевая стремнина, как его называют здесь); сияние его струй, будь то солнечный день или лунная ночь, едва ли будило восторг грубых душ, живших в те мрачные времена, когда замок Конфи был «неприступной скалой»; вряд ли они даже взглядывали в сторону водопада, когда, грохоча копытами коней по бревенчатому настилу Лейкслипского моста, возвращались с разбойной вылазки, и тем паче не думали они о нем, когда моста не было и поток приходилось преодолевать вброд.

То ли уединение, в котором пребывал сэр Редмонд Блейни, способствовало безмятежности его чувств, то ли они от бездействия утратили былую силу, теперь это сказать трудно, но определенно то, что постепенно его интерес к политическим проблемам угасал, если не считать обедов со старым приятелем, таким же приверженцем короля Иакова, как и сам сэр Редмонд; и если не принимать в расчет многозначительные кивки и улыбки, которыми они имели обыкновение обмениваться за бутылкой вина, если не слушать его разговоров с приходским священником о победе правого дела и о надеждах на лучшие времена и если закрыть глаза на тот, пожалуй, самый крамольный случай, когда якобиту-слуге, насвистывавшему «Мой милый Чарли», неожиданно отозвался и вторил густой бас сэра Редмонда, то можно сказать, что интерес баронета к политике угас окончательно. Вдобавок ко всему старого джентльмена сильно переменили семейные несчастья. Младшая из трех его дочерей, Джейн, исчезла при обстоятельствах столь необычайных, что, несмотря на то что предание об этом — фамильная тайна, я не могу удержаться и поведаю его вам.

* * *

Девочка была необыкновенно прелестна и умна, и ей позволяли гулять в окрестностях замка вместе с дочерью одного из слуг, которую тоже звали Джейн. Однажды вечером Джейн Блейни и ее подружка зашли далеко в лес; их продолжительное отсутствие не вызвало беспокойства, так как подобные прогулки не были редкостью; однако когда ближе к ночи домой возвратилась плачущая подружка Джейн Блейни, весь замок переполошился. Она рассказала, что, проходя дорогой неподалеку от замка, они встретили старуху, одетую в гаэльское платье (красный берет и длинный зеленый жакет); неожиданно появившись из кустов, она взяла Джейн Блейни за руку; на ее ладони лежали две тростинки: одну она перебросила через плечо, а другую дала девочке и заставила ее сделать то же самое.

В ужасе от увиденного подружка убежала; вслед ей донесся голос Джейн Блейни: «Прощай, прощай, много времени пройдет, прежде чем мы увидимся снова». Девочка рассказала, что после этого старуха и Джейн исчезли, а сама она едва нашла дорогу домой. Немедленные и тщательные поиски не принесли результатов; в лесу осмотрели каждый кустик, баграми прощупали дно в прудах — все было тщетно. Постепенно надежда угасла, и поиски прекратили.

Прошло десять лет. Как-то раз экономка сэра Редмонда вспомнила, что забыла на столе в кухне ключи от шкафа с конфетами, и вернулась, чтобы забрать их. Когда она подошла к двери, то услышала детский голос, шептавший: «Холодно, холодно, как долго я не грелась у огня!» Экономка вошла и, к своему изумлению, увидела Джейн Блейни, съежившуюся и как будто усохшую вполовину; она куталась в какое-то тряпье, склонясь над тлеющими угольями. Экономка в ужасе бросилась прочь из кухни и позвала слуг, но привидение уже исчезло. Говорили, что девочку видели еще несколько раз; она становилась все меньше и меньше, как будто не выросла ни на дюйм с тех пор, как пропала. Всегда ее видели греющейся у огня; встречали ли ее в башне или на кухне — все время она куталась в лохмотья, жалуясь на холод и голод. Говорят, ее до сих пор видят в замке такую, совсем не похожую на Люси Грей из чудесной баллады Водсворта:



И кто-то молвит: как дитя
Она и по сей день.
В пустынных далях, как мечта,
Скользит Свит Люси Грей.


Среди холмов, дорог одна
Она легко идет,
И тихий шелест — песнь ее —
Доносит ветерок.



Судьба старшей дочери была более печальна, хотя и менее необычна; ее обручили с джентльменом мягкого характера и твердого достатка; ко всем прочим достоинствам он был католик, и потому сэр Редмонд подписал брачный контракт, будучи совершенно спокоен за судьбу своей дочери. Свадьбу справляли в замке Лейкслип. После того как невеста и жених удалились в свои покои, гости еще не покинули замок и какое-то время сидели за праздничным столом и пили за грядущее счастье молодоженов, когда неожиданно, к великой тревоге сэра Редмонда и его друзей, из той части замка, где располагались покои новобрачных, донеслись громкие и пронзительные крики.

Кто из гостей не потерял присутствия духа, устремился по лестнице наверх, но было уже поздно: злосчастный жених в ту роковую ночь неожиданно и необъяснимо сошел с ума. Изуродованное тело умирающей леди покрывали раны, которые в буйном припадке помешательства ей нанес ее несчастный муж. Сам он умер сразу же после убийства жены. Скоро, как только того дозволяли приличия, тела предали земле, и об этой истории старались больше не вспоминать.

Хотя сэр Редмонд и продолжал выслушивать самые невероятные истории о явлениях Джейн (их пересказывали ему домашние), надежда на ее возвращение таяла с каждым днем, и вся его забота отныне обратилась к оставшейся дочери, Анне. Получив весьма неглубокое образование, приличествовавшее в те времена ирландским женщинам, Анна жила уединенно и общалась главным образом со слугами, от которых переняла склонность к сверхъестественным страхам и суевериям; все это имело ужасные последствия в дальнейшей ее судьбе.

Среди многочисленной челяди замка была одна «старая колдунья», когда-то нянчившая покойную мать леди Блейни; ее память была настоящим кладезем страшных преданий. Загадочное исчезновение Джейн было причиной того, что ее сестра прилежно выслушивала жуткие истории старой ведьмы, клявшейся и божившейся, будто однажды она видела беглянку, стоявшую в одной из зал замка перед портретом матери и шептавшую: «Горе мне, горе! Разве могла мама подумать, что ее Джейн когда-нибудь станет такой!»

Когда Анна повзрослела, она стала еще серьезнее прислушиваться к словам старухи, особенно к ее обещанию показать ей будущего жениха. Для этого, однако, надо было совершить определенный ритуал. Нечестивостью своей он возмутил Анну, но в конце концов она уступила настойчивым уговорам старухи и согласилась его исполнить. Время, выбранное для безбожных молитв, приближалось; ночь на 1 ноября полна событий, и именно этой ночью следует проводить подобные церемонии с тем, чтобы усилить действие заговоров (предполагают, что такие обряды проводят и поныне на севере Ирландии).

Весь день накануне старуха уговаривала молодую леди, и, чтобы вернее заставить ее исполнить желаемое, она без устали рассказывала ей истории, одну другой страшнее. В замке эту женщину прозвали Кумушкой, равно как в Англии подобных ей называют госсип, а в Шотландии — каммер (хотя настоящее ее имя было Бриджит Диз). Старуха оправдывала свое прозвище неумеренной болтовней, цепкой памятью и ненасытным интересом к сверхъестественному. Ее назойливого внимания не избежал ни один человек в замке; все рано или поздно становились ее жертвами, начиная с конюшего, которого ее рассказы заставляли теплее кутаться в одеяло, и кончая юной леди, Кумушкино влияние на которую было необычайным.

Наступило 31 октября; замок был тих и спокоен. Около половины двенадцатого Кумушку и Анну Блейни видели направлявшимися к башне короля Джона, где, как говорили, этот монарх был коронован ирландскими принцами и провозглашен лордом Ирландии. Это было самое старое из строений замка. Открыв маленькую, неприметную дверцу ключом, с которым она не расставалась даже ложась в постель, Кумушка поторопила юную леди. Ступив под своды подвала, Анна стояла в нерешительности и сомнениях, подобно тому как неопытный пловец стоит на берегу незнакомого потока. Был теплый осенний вечер; сильный ветер вздыхал в кронах деревьев, окружавших замок. Внезапные порывы клонили верхушки деревьев к блестящей глади реки Лиффи, которая, разбухнув от недавних дождей, неслась и ревела среди валунов, обступавших ее русло. Темная аллея вязов скрывала маленькую деревушку замка; там еще виднелись огни, но и они, ввиду позднего часа, скоро должны были погаснуть.

Девушка медлила.

— Я обязательно должна идти одна? — спросила она, предчувствуя, что ужасы ее вечернего бдения — ничто в сравнении с гораздо более жуткой его целью.

— Непременно одна, или снадобье потеряет свою силу, — отвечала ей старуха, прикрывая ладонью тусклый огонек свечи. — Вы должны сойти вниз одна; я буду ждать у входа. Когда вернетесь — смотрите, кто явится вам ровно в полночь.

Несчастная девушка не трогалась с места.

— О! Кумушка, Кумушка, разве ты не можешь пойти со мной. О! Кумушка, идем вместе, прошу тебя!

— Если мы пойдем вместе, дорогая, нам не выбраться оттуда живыми; тот, кто живет там, растерзает нас в клочья!

— О! Кумушка, Кумушка, давай вернемся в мою комнату, я уже сделала так много и прошла так далеко!

— То, что мы сделали, дорогая, обязывает нас идти дальше; если вы сейчас вернетесь в свою комнату, то в полночь увидите не молодого и красивого жениха, а кого-то, кто больше похож на…

Молодая леди оглянулась и некоторое время стояла не двигаясь; ужас и невероятная надежда заставляли трепетать ее сердце. Затем, с внезапной отвагой она, как птица с террасы замка, устремилась вперед; ее белые одежды развевались как крылья и вскоре исчезли из виду. Старуха закрыла дверцу в подвал, поставила свечу в низкую бойницу башни и села ожидать действия колдовских снадобий. Прошел час, и леди поднялась из подвала; лицо ее было бледно, и глаза глядели неподвижно, как мертвые; в руке она сжимала окровавленный лоскут — доказательство того, что колдовской ритуал ею исполнен. Она упала в объятия своей сообщницы и несколько мгновений стояла, тяжело дыша и озираясь, как будто не сознавая, где она. Старуха ужаснулась безумному виду своей жертвы, но заторопила ее к спальне, где предметы, приготовленные для зловещего церемониала, были первым, что задержало взгляд несчастной девушки. Вздрогнув при виде их, она закрыла глаза и остановилась посредине комнаты.

Потребовались все искусство и настойчивость Кумушки (сопровождавшей свои уговоры загадочными угрозами), чтобы заставить молодую леди довершить начатое. Наконец несчастная проговорила в отчаянии: «Хорошо! Я все исполню, но будь в соседней комнате; если произойдет то, чего я боюсь, я позвоню в серебряный колокольчик, и если у тебя есть душа, о которой ты заботишься, Кумушка, приди мне на помощь».

Старуха обещала выполнить ее просьбу. С нетерпеливой обстоятельностью она дала ей последние наставления, после чего ушла в свою комнату, примыкавшую к комнате леди. Свеча ее давно потухла, но она разворошила уголья в камине и сидела возле них, поклевывая носом и поглаживая время от времени соломенный тюфяк на своей кровати. Однако она не решалась ложиться, так как в любой момент из комнаты леди мог долететь звук колокольчика.

Было уже далеко за полночь; могильная тишина окутывала спящий замок. Старуха дремала, склонившись к огню. Ее голова опускалась все ниже и ниже, пока, наконец, не коснулась колен. При звуке колокольчика Кумушка встрепенулась, но задремала снова, потом снова встрепенулась, когда колокольчик зазвучал отчетливее — и в тот же момент она проснулась, но не от звона, а от душераздирающего крика, донесшегося из соседних покоев. Испуганная вероятными последствиями неудачи, старая карга заторопилась в комнату госпожи. Анна лежала на полу без сознания. С неохотой, но старухе пришлось позвать на помощь экономку (предварительно спрятав принадлежности тайного ритуала). Вдвоем они перенесли девушку на кровать и с помощью специфических средств, обычных в то время — обожженных перьев и т. п., — привели ее в чувство. Когда экономка ушла и Кумушка осталась наедине с Анной, о предмете их беседы можно было догадаться, хотя об истинных событиях той ночи еще много лет не знал никто. Странной формы кинжал лежал на кровати Анны; было очевидно, что кто-то посетил ее комнату, и весьма вероятно, что это было не земное существо.

Старуха советовала уничтожить колдовскую улику, но девушка не слушала ее и спрятала оружие в один из шкафов в спальне. Она полагала, что отныне (с тех пор как перед ней приоткрылась пугающая завеса будущего) она имеет право знать все тайны, связанные с ночной загадкой. Однако с этой ночи характер ее разительно переменился; переменились ее манеры и даже ее лицо. Она стала серьезнее и проводила долгие часы в уединении и раздумьях; при виде бывшей сообщницы она вздрагивала и сжималась; при этом она избегала даже малейшего намека на обстоятельства, произведшие в ней столь странную перемену.

Прошло несколько дней с той ночи. Однажды после обеда, оставив сэра Редмонда с капелланом, читающим ему житие святого Франциска Хавьера, Анна вернулась в свою комнату к прерванному рукоделию и была немало удивлена, услышав звук колокольчика у ворот; кто-то звонил настойчиво и громко — звук, которого ей ни разу не доводилось слышать с тех пор, как их семья поселилась в замке; их гости, из числа отдыхавших на здешнем курорте, приходили и уходили неслышно, как и подобает гостям в доме знатного и влиятельного человека. За оградой, по аллее уже упоминавшихся нами вязов, в сопровождении четырех слуг верхом на коне ехал молодой джентльмен. Слуги его, тоже верхом, были нагружены тяжелой поклажей; у двух передних с седел свисали притороченные кобуры, двое других везли переброшенные через луки седел огромные тюки. Шла первая неделя декабря, но обед в замке подавали в час дня, и поэтому Анна легко разглядела все эти подробности. Прибытие незнакомца вызвало суматоху в замке; отдавались громкие и поспешные приказания, шаги не смолкали в коридорах в течение целого часа; затем все утихло. Говорили, что сэр Редмонд собственноручно запер залу, где он принимал незнакомца, дабы никто не мог помешать их разговору. Примерно через два часа после прибытия незнакомца к Анне постучала служанка и передала приказ хозяина замка приготовить к восьми часам ужин и присутствовать на нем.

Хозяйство в замке велось неплохо по ирландским меркам, и все, что требовалось от Анны — спуститься на кухню и проверить, хорошо ли прожарены цыплята и посыпаны ли они сахаром, согласно вкусам тех лет; еще ей надо было посмотреть, правильно ли положены специи и по мерке ли разлито вино в кувшины; но самое главное — ей следовало проследить за тем, чтобы в центр горохового пудинга положили большой кусок масла. На этом ее обязанности по приготовлению ужина заканчивались, и она могла возвратиться в свою комнату, чтобы приготовить на вечер торжественное платье из белой дамасской ткани. В восемь часов ее позвали на ужин; по обычаю тех лет ей следовало внести первое блюдо. Когда она проходила по коридору, кто-то схватил ее за локоть; лицо Кумушки, искаженное отвратительной гримасой, придвинулось к ней. Она прошептала: «Разве я не говорила, что он придет за вами?» У Анны застыла кровь в жилах, но она овладела собой и вошла в залу, приветствуя отца и незнакомца низким реверансом; после этого она заняла свое место за столом. Ужас, охвативший ее при встрече бывшей сообщницы, не уменьшился в присутствии незнакомца; странной была его задумчивость во время ужина. Он ничего не ел. Сэр Редмонд тоже выглядел необычайно сдержанным и задумчивым. Наконец он обратился к незнакомцу (не называя его по имени): «Вы выпьете за здоровье моей дочери?» Незнакомец выразил желание оказать хозяину такую честь, но скромно наполнил свой стакан водой; Анна добавила несколько капель вина в свой, поклонившись ему. В этот момент, в первый раз с тех пор, как она увидела его, ей удалось рассмотреть его лицо — оно было бледным, как у мертвеца. Мертвенная бледность его щек и губ, глухой, как из-под земли, голос и странный блеск больших и неподвижных черных глаз, которые он не сводил с Анны, заставили ее побледнеть и даже задрожать, когда она подносила бокал к губам. Она поставила бокал обратно на скатерть и после этого, еще раз поклонившись отцу и странному незнакомцу, удалилась в свои покои.

Там она застала Бриджит Диз, занятую уборкой прогоревшего торфа в ее камине (тогда еще не было каминных решеток).

— Что ты делаешь здесь? — в волнении спросила девушка.

Старуха обернулась к ней, и безобразная ухмылка исказила ее лицо:

— Я ведь говорила, что он придет за вами!

— Да, я верю, что это он, — проговорила, несчастная девушка, опускаясь в плетеное кресло поодаль от камина. — Никогда в жизни я не видела человека с таким взглядом.

— Но разве он не настоящий джентльмен? — продолжала старуха.

— Он выглядит так, как будто явился с того света, — сказала Анна.

— Этот ли свет, тот ли, — пробормотала старуха, поднимая вверх костлявый палец, — помяните мои слова, они верны как… (тут она повторила одну из странных формул, произнесенных ею в ночь на 1 ноября) — он будет вашим супругом.

— Значит, мне суждено стать невестою мертвеца, — сказала Анна, — ведь тот, кого я видела сегодня вечером, — не живой человек.

Минуло две недели, и, казалось, Анна примирилась с чертами, доселе вызывавшими в ней ужас и отвращение. Она обнаружила, что они необыкновенно красивы; она заметила, что голос, такой странный и глухой, смягчается, когда произносит ее имя. Возможно, что вкусы и склонности молодых людей оказались так же одинаковы, как и их образ жизни; может быть, все проистекало из совокупности причин, — как бы то ни было, меньше чем через месяц незнакомец сказал Анне, что любит ее. С румянцем, хотя и без теснящих грудь вздохов, она приняла его признание. Он открыл ей, что имя его — сэр Ричард Максвелл и что он — шотландский баронет. Семейные невзгоды вынудили его покинуть родину, и он перевел все свое состояние в Ирландию, решив остаться здесь на всю жизнь. Так он говорил. Ухаживание тех дней было простым и коротким, и скоро Анна стала женою сэра Ричарда. Они жили с ее отцом до самой смерти сэра Редмонда, после чего перебрались в свои северные владения. Там они провели несколько лет. Семья их росла, и дни протекали в счастии и спокойствии. Поведение сэра Ричарда, однако, отмечали две странности — он всеми силами старался избегать встреч с соотечественниками: если он узнавал, что в соседний город прибывал какой-нибудь шотландец, он затворялся в замке и не покидал покоев до тех пор, пока не уверялся в отъезде чужестранца. Другая его странность заключалась в том, что он имел обыкновение запираться в своей комнате в канун 1 ноября. Леди, у которой были свои воспоминания, связанные с этим днем, лишь однажды отважилась спросить его о причинах этого необычного уединения; с тех пор она ни разу не осмеливалась повторить свой вопрос и, кажется, испытывала немалое облегчение от этого. Все шло своим чередом, и дела обстояли, как я уже сказал, немного таинственно, но тем не менее счастливо, когда неожиданно, без объяснения причин, сэр Ричард и леди Максвелл расстались и больше никогда не встречались в этой жизни. Сэр Ричард продолжал жить в фамильном особняке, а леди Максвелл переехала к дальней родственнице в удаленную и глухую часть страны. Столь глубоки были чувства, вызвавшие их разрыв, что имя любого из бывших супругов до самой смерти не проронили губы другого.

Леди Максвелл пережила своего супруга на целых сорок лет, дожив до девяноста шести лет. Только перед смертью она открыла родственнице, в доме которой жила, следующие необычайные обстоятельства.

Она рассказала, что в ночь на 1 ноября, около семидесяти пяти лет назад, по наущению негодной советчицы, она выстирала одно из своих платьев в течении, где сходятся четыре потока. Она исполнила и другие безбожные обряды, подсказанные ей Кумушкой, надеясь увидеть будущего жениха в полночь в своих покоях. Пробило двенадцать, однако то, что она увидела, не походило на человеческое существо. Видение неописуемое и ужасное приблизилось к ней и швырнуло на пол тяжелый кинжал странной формы, наказав «узнать будущего мужа по этой вещи». Жуткий визит лишил ее чувств; придя в себя, ока подняла брошенное призраком оружие: при ближайшем рассмотрении оно оказалось покрыто засохшей кровью. С тех пор оно хранилось в одном из ее секретеров и не извлекалось оттуда до того рокового дня, когда леди Максвелл и сэр Ричард так странно и внезапно расстались. Как-то раз рано утром сэр Ричард Максвелл встал, чтобы отправиться на охоту. Затеряв свой охотничий нож, он зашел к леди Максвелл, еще не встававшей с постели, одолжить другой. Леди, полусонная, отвечала, что в таком-то из секретеров он найдет то, чего хочет. Он вышел из комнаты, но, к несчастью, перепутал секретеры; леди Максвелл совершенно пробудилась, когда увидела мужа, приставившего к ее горлу страшное оружие. Он угрожал ей мгновенной смертью, если она не расскажет, как этот кинжал оказался у нее. Она умоляла не убивать ее и в ужасе открыла ему всю правду о страшном гадании. Несколько мгновений он стоял неподвижно, лицо его искажали то гнев, то презрение и беспредельное отчаяние; ни одно из чувств не возобладало над остальными; как она клялась, в этот момент он был донельзя схож с демоном, явившимся ей роковой ночью (так своеобразно проявилось фатальное сходство). Затем он воскликнул: «Ты победила меня с помощью дьявола, но больше тебе не владеть мной!» — и он оставил ее, чтобы не встретить больше в земной юдоли.

Уже тогда ей была известна тайна ее мужа. Нельзя достоверно указать, откуда она узнала ее, но, вероятнее всего, этому способствовал приезд одного шотландского джентльмена, утверждавшего, что он знает сэра Ричарда. Любопытство леди Максвелл, разжигаемое странными привычками мужа, требовало разгадки и побудило ее искать встречи с приезжим шотландцем. Представившись чужим именем, она узнала от него обстоятельства, отравившие ее жизнь до самого последнего часа. Вот рассказ, который ей довелось услышать.

Сэр Ричард Максвелл смертельно враждовал со своим младшим братом. Клан предполагал примирить их на фамильных празднествах. Так как ножи и вилки были тогда орудиями, неизвестными в Горах, пирующие пользовались вместо них шотландскими кинжалами. Вино лилось рекой, и вместо того, чтобы примирить врагов, праздник воспламенил их; вспомнились старые распри, и руки, вначале лишь с негодованием сжимавшие рукояти кинжалов, с яростью выхватили их; в завязавшейся схватке сэр Ричард смертельно ранил своего младшего брата. Жизнь его самого с трудом спасли от мести клана, и он был вынужден бежать к морю. В глухой рыбацкой избушке он скрывался до прихода судна, переправившего его в Ирландию. В ночь на 1 ноября он ступил на его борт, и в тот же миг дух его смутила внезапная ярость; бессознательно его рука коснулась кинжала, который он продолжал носить после убийства. Он выхватил его и обратился к небесам, моля, чтобы «вина за пролитую кровь брата была бы так же далека от его души, как брошенное им оружие». С этими словами он размахнулся и с силой метнул кинжал в воздух. Теперь же, спустя много лет, он нашел его спрятанным в шкафу у своей жены. То ли он в самом деле поверил, что она завладела им с помощью сверхъестественных сил, то ли он боялся того, что жена была тайным свидетелем его преступления, — сейчас это сказать трудно, но исход был таким, каким я его описал вам. Разрыв был немедленным и бесповоротным, и я не знаю, насколько правдива эта история, но рассказываю ее такой, какой ее рассказали мне.

Мэри Уоллстоункрафт Шелли

СОН

Перевод А. Бутузова

Время, когда произошли описываемые в этой легенде события, ознаменовалось вступлением на престол Генриха IV, короля французского; его правление и ровное обращение с подданными хотя и принесли мир королевству, трон которого он занимал, все же не смогли залечить глубоких ран, в избытке нанесенных друг другу враждующими сторонами. Неубывающая неприязнь и память о смертельных обидах продолжали жить в сердцах ныне объединенных вассалов; и часто руки, только что пожимавшие друг друга, непроизвольно вслед за тем сжимали рукояти кинжалов; чувствам недавних врагов более подходила холодная сталь, нежели учтивые речи. Многие из непокорных католиков удалились в отдаленные провинции; терзаясь и досадуя в своем уединении, они не переставали в волнении ожидать того дня, когда наконец им представится возможность открыто проявить свои чувства.

В большом укрепленном замке, стоявшем на обрывистом берегу Луары, недалеко от Нанта, проводила свои дни последняя представительница своей фамилии, единственная наследница обширных земель и владений, молодая и прекрасная графиня де Виллиньев. Весь прошедший год она провела, затворившись в своем уединенном жилище; траур, носимый ею по отцу и двум братьям, павшим в гражданской войне, служил извиняющей и достаточной причиной ее удаления от дворцовых дел и празднеств. Осиротев, графиня унаследовала не только высокое имя, но и обширные земли; и вскоре ей стало известно, что король, ее попечитель, желал бы видеть ее владения препорученными вместе с ее рукой благороднейшему из дворян, происхождением и достоинствами заслуживающему столь щедрого дара. В ответ Констанция решила принять постриг и заключить себя в монастырь. Король горячо воспротивился осуществлению ею задуманного, искренне веря, что такая мысль есть следствие чрезмерной чувствительности переполняемого печалью сердца графини; к тому же он надеялся, что со временем живые лучи юности пробьют себе путь сквозь тучи.

Минул год, но графиня была непреклонна в своем решении. Не желая принуждать ее и желая понять причины, побуждающие столь юную и прекрасную обладательницу счастливой фортуны хоронить себя в монастырских стенах, король объявил о своем намерении теперь, когда истек срок ее траура, посетить замок Виллиньев. Если его приезд, сказал монарх, не повлечет за собой перемен в ее намерениях, то ему не останется ничего другого, как дать ей высочайшее соизволение.

Много дней и ночей в слезах, в безутешном горе провела Констанция, много печальных часов протекло. Ворота ее затворились для посетителей; подобно леди Оливии в «Двенадцатой ночи» она препоручила себя одиночеству и печали. С непоколебимой, неизменной твердостью она отвергала увещевания и сочувствие своих подданных; нянчила и пестовала свою тоску, как если бы это была единственная дорогая ей вещь на свете. И все же печаль была еще слишком свежа, слишком горька и болезненна, чтобы быть желанной гостьей в ее покоях. Молодая, живая и пылкая, Констанция не переставала противиться своему горю, преодолевала и желала забыть его; но все, что дышало радостью, все, что было прекрасно вне стен, только будило горе. И легче было выносить его тяжесть в смиренном уединении; Констанция покорилась своему горю; и оно угнетало ее, но не пронзало болью.

В надежде рассеяться недолгой прогулкой в окрестностях Констанция вышла из замка. В высоких и просторных покоях своего жилища она чувствовала себя стесненной. Древний лес и холмы хранили дорогие ее сердцу воспоминания; деревья манили ее, обещая упокоить часы и дни ее жизни под густым лиственным покровом. Подобно ветру, шумящему в кронах, или солнцу, катящемуся по небесному своду, вечное движение и перемена утешали ее в глубокой печали, неизбывной болью и тоской сжимавшей ее сердце под сводами замка.

На краю густо заросшего тенистыми деревьями парка, в одном из уголков его, находилось место, откуда взору открывалась равнина, раскинувшаяся у подножия гор. Констанция отреклась от этого уголка, но бессознательно ноги ее направлялись туда; и теперь, в двенадцатый раз за этот день, она вновь обнаружила себя стоящей среди знакомых деревьев. Она присела на поросший травою холмик и в задумчивости посмотрела на цветы, посаженные ею для украшения этого зеленого убежища — замка ее любви и воспоминаний. В руке она держала письмо короля, по-отечески опекавшего ее в великом горе. Грусть затемняла ее черты, и нежное сердце в тоске вопрошало судьбу: как должно ей, столь юной, незащищенной, оставленной милостью небес, сопротивляться новому несчастью.

«Единственное, чего я прошу, — думала она, — позволить мне жить в замке отца — жить там, где все мне знакомо с детства. Слезами я буду орошать цветы на могилах тех, кто был дорог мне; я буду плакать здесь, в этом лесу, где жила моя безумная мечта о счастье, — я буду оплакивать ее смерть, ибо счастье мое отныне погребено навеки!»

Легкий лесной шорох достиг ее слуха; сердце ее учащенно забилось — но снова все стихло.

— Глупо! — произнесла она полушепотом, — глупо обманывать себя и тешить чувства фантазией; все это оттого, что когда-то мы виделись здесь; когда-то, сидя в беседке, я ожидала, и звуки, подобные этим, предвещали его столь желанный приход; и кролик, зашуршавший в траве, и птица, разбудившая тишину своей песней, — все говорит о нем. О, Гаспар! — мой когда-то; отныне никогда дорогое место не озарится радостью, принесенной тобою, отныне — никогда более!

Снова зашелестели кусты, и стали отчетливо слышны шаги в чаще. Констанция поднялась; сердце ее учащенно билось: должно быть, это глупая Манон идет уговаривать ее вернуться в замок. Однако шаги были тверже и размеренней, что было совсем не свойственно ее горничной; выйдя из тенистой беседки, Констанция разглядела пришельца. Убежать — был первый ее порыв; но хотя бы еще раз увидеть, взглянуть на него, еще раз услышать его голос; еще раз, прежде чем страшная клятва разлучит их навеки, побыть вместе! Бездна отчаяния переполняла душу ее в долгие часы и дни одиночества, и Констанция решила, что краткий миг не оскорбит память умерших и, может быть, отчасти смягчит смертельную тоску, что мертвенной бледностью покрывала ее щеки.

Любимый, он вновь стоял перед ней; взаимные клятвы верности соединяли их. Как и Констанция, он был печален, и она не могла противиться его умоляющему взгляду, взывавшему к ней не уходить, остановиться.

— Я пришел сюда, леди, — сказал молодой рыцарь, — без всякой надежды переменить твою волю. Я пришел еще только раз взглянуть на тебя и сказать «прощай», прежде чем отправиться в Святую Землю. Я пришел молить тебя не уходить в мрачный монастырь; ты избегнешь меня, столь ненавистного тебе, ибо ты не увидишь меня никогда более. Погибну ли я или буду жить — Франция и я расстались навеки!

— То, что ты говоришь, страшно! — сказала Констанция. — Однако, пожелает ли король терять своего верного рыцаря? Трон, который ты помогал воздвигать, нуждается в твоей защите. Если слова мои когда-то были не безразличны тебе, умоляю — не уходи в Палестину.

— Одно твое слово могло бы остановить меня, одна улыбка, Констанция, — юноша опустился перед ней на колени: образ, когда-то столь дорогой и любимый, — пугающий и запретный теперь.

— Не медли более! — вскрикнула она. — Ни улыбка моя, ни слово отныне не принадлежат тебе. Зачем ты пришел сюда; здесь живут души умерших. Если эти тени — их; они проклинают неверную, позволившую убийце тревожить их освященный покой.

— Когда любовь наша была юна, ты нежно встречала меня, — отвечал рыцарь, — ты научила меня находить путь среди этих деревьев. Ты с радостью встречала меня здесь, в этом месте, и однажды ты поклялась быть навеки моей — здесь, под этими древними кронами.

— Было преступлением, великим грехом, — сказала Констанция, — отворить двери отца сыну его заклятого врага. Но разве небо недостаточно наказало меня за это?

Пока она говорила, молодой рыцарь в тяжелых раздумьях опустил голову и стоял не двигаясь; Констанция трепетала, каждое мгновение готовая обратиться в бегство. Наконец он освободился от минутной задумчивости и медленно отвечал:

— То были счастливые дни, Констанция, тревога и радость наполняли их, когда вечер приводил меня к твоим ногам; когда ненависть и месть окутывали далекий замок, тени и звезды, подобно храму любви, укрывали сенью эту беседку.

— Счастливые? Нет — горестные дни! — эхом отозвалась Констанция. — Как я могла думать, что из несоблюденного мною долга произрастет что-то доброе; разве Господь вознаграждает непослушание? Не говори о любви, Гаспар! Пролитая тобою кровь разлучила нас навеки! Не приближайся ко мне. Мертвые даже теперь стоят между нами! Их бледные тени предупреждают меня и грозят мне за то, что я внимаю речам их убийцы.

— Но я не убийца! — в отчаянии вскричал бедный юноша. — Констанция, мы оба — последние в своих родах. Смерть жестоко обошлась с нами, и мы одиноки. Но все было не так, когда мы впервые полюбили; моя семья, отец, брат, даже моя мать — все дышало ненавистью к дому Виллиньев, но я благословлял наши встречи. Я видел тебя и благословлял небеса. Господь заронил любовь в наши сердца. В залитых луною домиках теплыми летними вечерами назначали мы тайные свидания. Стоило дню разгореться неясными лучами, мы находили приют в этом укромном убежище, и здесь, на том самом месте, где я сейчас стою, мы преклонили колени и поклялись в верности друг другу. Неужели клятва будет нарушена нами?

Слезы катились по бледным щекам Констанции, когда любимый оживлял в ее сердце образы счастливых часов.

— Нет, никогда! — вырвалось у нее. — О, никогда! Ты знаешь или узнаешь скоро решимость и верность той, кто не смеет принадлежать тебе. Приличествовало ли нам говорить о любви, о счастье, когда война, кровь, ненависть бушевали вокруг! Весенние цветы, собранные нашими руками, попрали сошедшиеся в жестокой битве рыцари. От руки твоего отца погиб мой отец; мой брат поклялся отомстить, и малое утешение знать, что не твоя рука направляла смертоносный удар, поразивший его. Ведь ты сражался на стороне убивших его. Не говори ничего больше, ни слова — это бесчестит непокойные души, что слушают тебя. Иди, Гаспар! Забудь меня. С благородным и храбрым Генрихом твоя карьера вознесет тебя; прекрасная девушка примет, как я когда-то, твои клятвы и будет счастлива с тобой. Прощай! Пусть Дева Мария благословит тебя! В монастырской келье я буду помнить христианский завет — я буду молиться за своих врагов. Гаспар, прощай!

Она торопливо выбежала из беседки, быстрыми шагами пересекла лесистую лощину и вскоре достигла замка. Лишь в уединенной замкнутости своих покоев она позволила горю, как буря разрывавшему ее грудь, выйти наружу; новые горести омрачали память давно ушедшей радости и делали зловещей ловушкой само воспоминание о прошлом блаженстве; сокрытая в тайниках сердца любовь вместе с воображаемой виной составляла ужасное сочетание, грозящее, подобно жестокому тирану, обратить в прах живое тело. Внезапно странная мысль пронзила ее. Констанция отбросила ее, как детскую, суеверную, но мысль не оставляла ее.

— Манон, — в необычайном волнении позвала она горничную. — Манон, ты когда-нибудь спала на ложе святой Катерины?

Манон в ужасе перекрестилась.

— Святители небесные! Кроме двух девушек, там никто не спал с тех пор, как я помню себя на свете. Одна из девушек упала в Луару и утонула, другая только поглядела на каменную постель и возвратилась домой без единого слова. Это страшное место; если монахиня не ведет примерную и благочестивую жизнь, то беда коснется ее в тот самый час, когда она положит голову на святой камень!

Констанция тоже перекрестилась.

— В течение всей нашей жизни единственно через посредство Господа и через благословение святых мы можем, каждый из нас, надеяться на свою праведность. Завтра ночью я усну на этом ложе!

— Но госпожа! Ведь завтра прибывает король.

— Тем более; мне необходимо утвердиться в решении до его приезда. Нет такого горя, которое переполняло бы сердце и было бы столь велико, что для него не отыскалось бы лекарства. Когда-то я надеялась принести мир нашим домам; и если лучше мне будет надеть венок из терний — небо укажет мне свою волю. Завтра я буду спать на ложе святой Катерины, и если, как я слышала, святая направляет во снах монахинь, то и я буду ведома ею. Я поступлю так, как мне укажут небеса; я готова ко всему, даже к самому худшему.

На пути из Парижа в Нант король остановился и провел ночь во владениях, отстоящих на несколько миль от замка Виллиньев. Перед самым рассветом в его покои был проведен молодой рыцарь; вид его был серьезен и даже печален, мужественная красота его поблекла, сокрытая чрезмерной усталостью. Он молча стоял в приемной Генриха, когда тот, быстрый в движениях, обратил к нему взгляд живых голубых глаз и мягко проговорил:

— Итак, ты нашел ее непреклонной и решившейся, Гаспар?

— Да, я нашел ее решившейся на наше обоюдное горе. Увы! Поверьте, это не только моя беда; разрушая мое счастье, Констанция приносит в жертву свое.

— Так ты действительно веришь, что она скажет «нет» тому галантному шевалье, которого мы представим ей?

— О моя клятва! Я не допускаю и мысли о том! Это невероятно. Мое сердце признательно вам и глубоко благодарит вас за ваше великодушное участие. Но даже голос любимого, звучавший в беседке, где воспоминания и уединенность помогали чарам, не смог убедить ее; она не последует даже приказу вашего величества. Она собирается уйти в монастырь, ухожу и я, примите мою отставку: отныне я — воин креста.

— Гаспар, — сказал монарх, — я знаю женщин лучше тебя. Их не победить уступками и покорностью. Смерть родных, естественно, тяжким бременем легла на сердце графини; лелея в одиночестве свое горе, она вообразила, что самому небу противен ваш союз. Дай время голосу света достичь ее души; голос земной силы и голос земной доброты, один приказывая, другой — умоляя, найдут отклик в ее сердце, и — клянусь честью и святым крестом — она будет тогда твоею. А пока будем исполнять задуманное. По коням; занимается день, и солнце уже высоко.

В Нантское аббатство король прибыл к началу службы, отправлявшейся в кафедральном соборе. За мессой последовал пышный обед, и был уже полдень, когда монарх достиг берега Луары, где, чуть выше Нанта, высился замок Виллиньев. Графиня встретила короля у ворот. Тщетно Генрих искал следы безысходного горя на ее щеках, тщетно он пытался отыскать в ее лице печаль и отчаяние, которые ожидал увидеть. Щеки ее цвели, и манеры ее были живы; голос ее дрожал, но не сильно. «Она не любит его, — подумал Генрих, — или сердце ее уже согласно».