Нагиб Махфуз

Путешествие Ибн Фаттумы

Родина

Жизнь и смерть, сон и явь — ступени на пути ищущего духа. Он проходит их шаг за шагом, обнаруживая во всем намеки и знаки, барахтаясь в темной пучине, неистово хватаясь за каждую новую надежду, которая загадочно ему улыбается. Чего ты ищешь, путник? Какие страсти бушуют в твоей груди? Как ты сдерживаешь свои порывы и желания? Почему заходишься от восторга, как несущийся всадник? Отчего проливаешь слезы как ребенок?

Ты наблюдаешь за буйным праздничным весельем. Ты видишь меч палача, занесенный над головами. Все прекрасное и ужасное начинают, благословясь именем Бога. Твоим сознанием завладели тени магической силы — образы матери, учителя, возлюбленной и стражника. Ветер времени унес их, но имена их увенчаны бессмертием.

Как бы далеко я ни находился от дома, моя привязанность к этому месту будет обостряться, пробуждая незабываемые воспоминания, и глубоко высекать на сердце имя Родины. Всю свою жизнь я буду скучать по разлитым в воздухе ароматам, по минаретам и куполам, по прелестному лицу, озаряющему улицу, по богачам, верным власти как псы, по босым беднякам, по песням блаженных, по струнным мелодиям, по гарцующим скакунам, по деревьям и вьюнкам, по плачу горлицы, по воркованию голубок.

Моя красавица-мать, качая головой, обращается ко мне со словами:

— В этот день ты родился.

— Это в первую очередь твой день! — радостно отвечаю я. Мой отец Мухаммед аль-Инаби был весьма богатым торговцем зерном. Семеро его сыновей от первого брака стали успешными купцами. Он прожил до восьмидесяти лет, сохранив отменное здоровье. В восемьдесят встретил мою прекрасную мать, семнадцатилетнюю Фаттуму аль-Азхари — последнюю ягодку на грозди детей мясника Катаифа аль-Азхари. Она покорила сердце отца, и он взял ее в жены. Жили они в просторном доме. Отец приобрел дом на ее имя, что вызвало возмущение его прежней семьи. Мои братья посчитали этот брак незаконным, назвали его грязной сделкой и пошли искать управу на отца у судьи и знатных купцов. Однако отец, совершенно потеряв от любви рассудок, настоял на своем. По его разумению, он имел на это бесспорное право. А что касается разницы в возрасте, то это всего лишь предрассудок ограниченных людей. Отец же пил из источника своего счастья, и сердце его было спокойно.

— День твоего рождения снова напоминает им о поражении и приводит их в бешенство!

— Нет предела человеческой жадности! — часто повторял я ей.

С ранних лет я слышал приятнейшие слова, но сталкивался с ужаснейшими из поступков. Отец дал мне имя Кандиль, но братья звали меня сыном Фаттумы, отрекаясь от родства со мной и вообще ставя под сомнение честь моей матери. Отец умер раньше, чем его образ успел запечатлеться в моем сознании. Однако он оставил после себя состояние, достаточное, чтобы обеспечить нам безбедное существование до конца дней. Вражда с моими братьями прекратилась. Но сплетни и пересуды порой пугали мою мать. Поэтому она решила не пускать меня в школу, а поручить домашнее обучение шейху Магаге аль-Губейли, нашему соседу. Он учил меня Корану, хадисам, языку, арифметике, литературе, мусульманскому праву, суфизму. Шейху было около сорока, крепкий, почтенного вида, с окладистой бородой, он носил высокую чалму и красивый балахон. У шейха был острый взгляд. Низким густым голосом он растягивал слова урока, ведя его спокойно и неторопливо. Доходчивые объяснения и ласковая улыбка помогали мне понять трудные места. Мать с пользой проводила избыток свободного времени, следя за занятиями. Она слушала за ширмой, когда зимой мы перемещались в зал, и из-за проема в стене в остальное время года, когда мы занимались на мужской половине дома.

— Вижу, ты доволен своим учителем, нам повезло, — говорила она мне.

— Он — великий шейх, — с воодушевлением отвечал я.

Шейх оставлял время для обсуждений, задавал вопросы, просил меня высказывать собственные мысли — то есть относился ко мне как к взрослому. Однажды — не помню, сколько мне было тогда лет — я спросил его:

— Если ислам таков, как вы говорите, то почему на улицах полно нищих и невежд?

— Сегодня ислам загнан и заперт в стенах мечетей, — с сожалением ответил он.

Шейх говорил долго, камня на камне не оставляя от сегодняшней нашей жизни, даже Султан не избежал его гнева.

— Получается, в нас вселился дьявол, а не Божественное откровение, — сказал я.

— Поздравляю тебя с этим заключением! — одобрительно произнес он. — Мудро для твоих лет.

— Что же тогда делать, шейх?

— Ты умен, ответ придет скоро, — спокойно ответил он.

Видно было, что он опытный путешественник. Беседы о странствиях доставляли нам радость.

— Я путешествовал вместе со своим покойным отцом, который водил нас в Машрик и Магриб, — сказал шейх.

— Расскажите, учитель, что вы видели, — нетерпеливо попросил я.

Рассказ его был настолько красочным, что в моем воображении возникали далекие мусульманские страны, а Родина моя показалась мне лишь звездочкой на небосводе, усеянном светилами.

— Ничего нового в мусульманских странах ты не найдешь! — сказал он.

Я вопросительно посмотрел на него.

— У всех у них одинаковые традиции, нравы, склонности. Все они далеки от истинно мусульманского духа. А вот в южной пустыне ты откроешь новые неизведанные земли.

Он пробудил во мне огромный интерес.

— Сразу после смерти отца я в одиночку отправился в путешествие, посетил страны Машрик, Хиру и Халяб. Если бы обстоятельства сложились по-иному, дошел бы до Амана, Гуруба и Габаля. Но караван остановился у Халяба — в Амане вспыхнула гражданская война.

Он бросил на меня странный взгляд и произнес:

— Это языческие страны!

— Спаси, Господи! — воскликнул я.

— Однако ж путь туда и пребывание там совершенно безопасны для чужестранца, ведь и там нуждаются в купцах и гостях.

— Они же прокляты! — снова воскликнул я.

— Посмотреть не помешает, — спокойно ответил он.

— А что же вы сами не попытаетесь повторить это путешествие?

— Обстоятельства и семья заставили меня позабыть главную цель той поездки — страну Габаль.

— Чем же примечательна страна Габаль? — захотелось узнать мне.

— Ее часто называют чудо-страной, — сказал он, вздохнув. — Говорят, нет ничего совершеннее.

— Наверняка многие путешественники писали о ней.

— Ни разу в жизни я не встречал человека, побывавшего там, не обнаружил ни книги, ни заметки о ней, — ответил он с долей сожаления.

— Невероятно, не могу поверить… — произнес я растерянно.

— Тайна, покрытая мраком… — грустно заключил он.



Как любая тайна, она притягивала меня, увлекала в неизвестность, разжигая воображение. Всякий раз, сталкиваясь с недобрым словом или подлым делом, дух мой устремлялся в страну Габаль.

Шейх Магага аль-Губейли продолжал просвещать мои разум и душу, рассеивая вокруг меня мрак и направляя мои желания ко всему самому благородному на свете. Мать день ото дня все больше радовалась моим успехам, привнося в мое воспитание свою любовь и красоту. Она была среднего роста, изящно сложена, а ее кожа сияла прозрачной белизной. Она не скрывала восхищения моей красивой внешностью, но с такой же откровенностью сказала как-то:

— Твои слова часто беспокоят меня!

Я спросил ее о причине, и она ответила:

— Ты видишь только уродливую сторону жизни!

Она не могла опровергнуть мои слова или найти в них преувеличение, но объясняла свою веру так:

— Все создал Бог, и во всем есть мудрость Создателя.

— Я ненавижу невежество и бедность!

Она настаивала:

— Бог требует от нас принимать все с благодарностью.

Я предложил шейху обсудить эту тему. Его позиция была абсолютно ясна — он верил в силу разума и свободу выбора. Однако тихо прошептал мне на ухо:

— Постарайся не волновать мать.

Этому совету я и следовал, движимый большой любовью к ней. И давалось мне это легко — наивность матери была равна ее красоте. А между тем время, отведенное образованию и воспитанию, приблизило меня к концу юности. Небо разразилось дождем, и пролился свет, открывший мне новые горизонты. Шейх Магага аль-Губейли спросил меня:

— Чем ты намерен заниматься в этой жизни, которая только в труде обретает смысл?



* * *

Я стал по-новому смотреть на Халиму Адли аль-Тантави. В детстве я подолгу наблюдал, как она обычно вела своего отца — слепого чтеца Корана. В том же квартале, где стоял наш дом, сияющий, как дворец, находилось их маленькое жилище. Мое внимание главным образом было приковано к ее отцу: худосочному, с закрытыми глазами, с крупным носом, покрытым оспой. Он вызывал во мне и сочувствие, и восхищение. Мне нравился его голос, когда он у дверей своего дома призывал на молитву, делая это по собственной инициативе. В эти напряженные дни я обратил внимание и на девушку, словно заново открыв ее для себя.

После короткого дождя земля в квартале стала скользкой. Шейх двигался осторожно, доверив свою левую руку дочери, а толстой палкой в правой руке, словно клювом птицы, ищущей корм, нащупывал частыми ударами, где ступить. Халима вела его, утопая в просторной галабее темного цвета. Из-под опущенной черной сетки-вуали виднелись только ее глаза. Однако фигура ее представлялась моему юношескому взгляду телом идеальной женщины, скрытые прелести которой проступали при каждом дуновении ветра, как горящие угли проступают из-под пепла. Ее нога поскользнулась, и, чтобы удержать равновесие, она резко покачнулась, непроизвольно наклонив голову. Край черного платка соскользнул с ее лица. И тут же совершенство этого лица запечатлелось в моей зрительной памяти, заполнив красотой каждый уголок моего существа. В это мгновение я получил длинное послание, вместившее все знаки, что вершат судьбу сердца.



* * *

Мать под впечатлением рассказа шейха Магаги о труде, без которого жизнь была бы неполноценна, спросила меня:

— Ты согласен со мной, что тебе лучше всего подойдет занятие торговлей?

— Сначала я думаю жениться! — удивил я ее своим ответом.

Она очень обрадовалась отсрочке разговора о работе и стала расписывать мне купеческих дочек, но я снова удивил ее, сказав:

— Мой выбор пал на Халиму, дочь шейха Адли аль-Тантави.

Мать приняла удар.

— Но она нам не подходит! — простодушно возразила она.

— А мне нужна она! — не сдавался я.

Недовольно нахмурившись, мать сказала:

— Твои братья будут издеваться над нами!

Однако для меня не существовало моих братьев. Чувство, что я хозяин дома, со временем только крепло. Мать не противилась моему решению, хотя соглашалась со мной неохотно и в то же время не теряла надежды. Как я и хотел, все удалось, пусть и слишком большой ценой. Сопротивление моей матери сходило на нет, и однажды она сказала мне, смирившись:

— Твое счастье для меня дороже всего на свете, дороже любого убеждения.

И она сделала наконец то, чего я от нее ждал, — вышла из нашего особняка и направилась в полуразвалившийся дом сватать за меня Халиму. В следующий раз мать взяла меня с собой, и мы беседовали с шейхом Адли аль-Тантави и его супругой. К нам вышла невеста, у которой, как положено по шариату, были открыты только лицо и руки. Пробыв с нами считанные минуты, она удалилась. Вскоре начались приготовления к заключению брака.

Как-то я заметил, что мой учитель шейх Магага аль-Губейли терзается не свойственным ему сомнением и обращается ко мне необычным для него тоном. Глядя себе под ноги, он однажды тихо произнес:

— Есть важный разговор, Кандиль.

Мне стало ужасно любопытно.

— Намекните, господин, о чем речь, — ответил я.

— Не могу выносить одиночества, — с грустью сказал он.

Шейх был вдовцом. Его три дочери, выйдя замуж, обзавелись собственными домами.

— Зачем же оставаться одному? — наивно спросил я. — Разве Пророк (да благословит его Аллах и приветствует) не женился после кончины госпожи Хадижи?

— Ты прав, именно об этом я и думаю.

— Достойнейшие из семейств почтут за честь, — заговорил я с воодушевлением.

— Но предмет моих желаний в твоем доме.

Я оторопел и, взволнованный, уставился на него.

— В моей семье? — переспросил я.

Он ответил смущенно:

— Да, госпожа твоя мать!

— Но моя мама не может выйти замуж! — выпалил я.

— Почему же, Кандиль?

— Она же моя мама! — недоумевал я.

— Всевышний заповедал нам брак, — спокойно отвечал он. — Тебе же самому будет нелегко, женившись, оставить мать одну.

Немного помолчав, он добавил:

— Аллах ведет нас правильным путем.

Когда я остался один, мысли мои спутались, и события в моем воображении сложились в новую печальную картину. Я сказал себе, что мать внезапно согласилась с моим намерением жениться на Халиме, потому что сама хотела выйти замуж за шейха Магагу аль-Губейли. События, происходившие за моей спиной, были вполне обычными, но мне стало досадно. Я оказался в крайне затруднительном положении: между двумя самыми дорогими мне людьми, с одной стороны, и между собственным гневом и замешательством, с другой.

— Боже! — вырвалось у меня из глубины души. — Не дай мне совершить несправедливость и глупость!

Я повел себя достойно, как мог бы поступить человек старше и опытнее. Вверил все воле Аллаха и смирил свое возмущение, поскольку брак есть право мужчины и женщины. Мама не только мать мне, но, кроме этого, и женщина, и мы созданы для того, чтобы перестрадать и вынести данные нам испытания, чтобы со стойкостью правоверных принять свою долю радости и боли. Я взвалил это на свои плечи со всеми вытекающими последствиями и с прежней откровенностью рассказал матери о предложении шейха Магаги. Она выразила удивление, только разозлившее меня, и пробормотала:

— Такое мне не приходило в голову.

— Но это правильно и справедливо, — холодно ответил я.

Я ушел, раздосадованный, а она неуверенно попросила:

— Дайте мне возможность подумать.

Я принял это за первый признак согласия, поскольку ответ был не похож на явный отказ. С тяжелым сердцем я выжидал, пока она тихо и застенчиво, смущаясь, не сказала мне:

— Да свершится воля Аллаха!

Мне подумалось: как ловко мы прикрываем наши страсти светлой набожностью и как умело маскируем свой стыд искрами божественного откровения.

Сын и мать начали обычные приготовления к свадьбе. Договорились о том, что мать переедет в дом шейха Магаги, который нельзя было назвать плохим, а Халима переберется в мои хоромы. Я надеялся, что буду наслаждаться дарованным мне счастьем, стряхнув с себя остатки печали. Однако нашим планам не суждено было сбыться. В нашу спокойную жизнь ворвался третий стражник Султана и, подобно урагану, разрушил ее. Однажды повстречав Халиму, он решил сделать ее своей четвертой женой. Шейх Адли аль-Тантави, охваченный паническим страхом, обратился к моему учителю шейху Магаге:

— Я не могу ему отказать!

Дрожа от страха, он разорвал нашу помолвку, и очень скоро Халима была введена в дом третьего стражника. От потрясения я замкнулся в себе, задаваясь вопросом: а что же сердце Халимы? Какие чувства она затаила? Разделяла ли она мое страдание, или сокровища Султана вскружили ей голову и затуманили глаза? Я очнулся в одиночестве, повторяя про себя:

— Меня предала вера, меня бросила мать, Халима изменила мне. Эта земля забыта Богом.

Все казалось мрачным — от самого незначительного человека, каким был шейх Адли аль-Тантави, вплоть до Султана, не говоря уже о том народе, который следовало бы смыть потопом, чтобы дать место новому чистому миру. Меня не трогали ни сочувствие и печаль матери, ни та мудрость, которой делился со мной шейх. Свет для меня померк, стал ненавистным, невыносимым, невозможным.

— Ты должен жениться как можно скорее, — сказала мне мать. — Господь уготовил тебе судьбу лучшую, чем ту, что ты выбрал сам!

Я отрицательно покачал головой, и шейх Магага сказал мне:

— Приступай к работе немедленно.

Я опять покачал головой.

— У тебя, наверное, есть план? — спросил он.

Давая волю щемящим чувствам, я выпалил:

— Отправлюсь в путешествие!

— Какое путешествие? — спросила мать с тревогой. — Тебе еще не исполнилось и двадцати!

— Самый лучший возраст для странствий, — ответил я.

Я посмотрел на своего учителя:

— Поеду в Машрик, Хиру, Халяб и не остановлюсь, как вы, из-за гражданской войны, что случилась в Амане. Я доберусь до Амана, Гуруба, Габаля, сколько бы времени на это ни потребовалось.

Взглянув с состраданием на мать, шейх сказал:

— Это отнимет у тебя по меньшей мере год, а может, и больше.

— Не так много для того, кто жаждет знаний, — заявил я. — Хочу обрести ученость и вернуться на свою больную Родину с исцеляющим лекарством.

Мать собралась было что-то возразить, но я рассудительно предупредил ее:

— Я не отступлюсь от своего решения.

Меня пленила мечта, реальность поблекла. Перед глазами предстала воображаемая земля Габаль, как заветная звездочка, возвышающаяся среди других на небосклоне. Из неутихающей жгучей боли созрело извечное желание странствий. Шейх Магага аль-Губейли смирился с неизбежностью и пригласил отужинать с нами хозяина каравана. Звали его аль-Кани бен Хамдис. Он был лет сорока, сильный духом и телом.

— Я хочу, чтобы юноша ушел и вернулся вместе с тобой, — сказал шейх Магага.

— Все зависит от его желания, — ответил караванщик. — В каждой стране мы стоим по десять дней. Кому этого оказалось достаточно, идет с нами дальше. В любом случае через каждые десять дней есть караван.

— Десяти дней будет достаточно, — сказал шейх.

— Я тоже так думаю, — отозвался я.

Мать же беспокоилась прежде всего за безопасность, но хозяин каравана дал ей ясно понять:

— Ни разу караван не подвергался нападению. Жители этих стран и на десятую долю не защищены так, как иностранцы.

Я начал готовиться к путешествию, спрашивая советов у своего учителя шейха Магаги. Одну поклажу я заполнил динарами, другую — одеждой, третью — прочими принадлежностями, среди которых были тетради, книги и карандаши. Я решил, что брак матери с шейхом должен быть заключен до того, как я отправлюсь в путь. Чтобы наш дом не оставался пустым, в него переехал шейх. Теперь, когда положение изменилось, я стал меньше переживать. Путешествие завладело моими мыслями, и впереди открылся бескрайний простор надежды…

Земля Машрик

Мать прощалась со мной, проливая горькие слезы и приговаривая:

— Аллах избавил нас от скитаний, а ты сам выбрал такую судьбу!

Про себя я сказал: как бы там ни было, оставляю тебя не одну. Шейх Магага проводил меня до площади на границе, которой мы достигли незадолго до рассвета. В свете факелов мы увидели караван. Все вокруг было объято темнотой, дышащей весенними ветрами, а над нами перемигивались неспящие звезды. Шейх прошептал мне на ухо:

— Не отставай от каравана бен Хамдиса.

Тотчас раздался крик караванщика:

— Выдвигаемся после утренней молитвы!

Караванщик заметил нас, пожал нам руки и обратился ко мне:

— Все твои спутники — купцы, ты единственный путешественник среди нас!

Это не обрадовало меня, но и не огорчило. Призыв на молитву пронесся над нашими головами, мы направились в мечеть около рынка и выстроились на последнюю совместную молитву, которую нам было дано совершить. Из мечети мы поспешили к каравану и заняли места рядом со своими поклажами. Караван начал движение, взяв быстрый темп, и сердце мое утонуло в грусти расставания. В глубине его возникли воспоминания о матери и Халиме, окутанные всепоглощающей тоской по Родине. В объятьях темноты я прошептал:

— Господи, благослови каждый мой шаг.

Темнота стала отступать, и на горизонте появились первые признаки долгожданного рассвета. Небо окрасилось радостно-красным, показался ободок солнечного диска, и свет разлился по бескрайней пустыне. Караван, казалось, совершал величественный танец по поверхности Земли. Тело мое слилось с ритмичными монотонными движениями в волнах струящегося света и скользящего ветра, с возрастающей жарой, обещающей превратиться в пекло, и с пейзажем, застывшим среди желтых песков и чистого голубого неба. От однообразия картины я ушел в себя, погрузился в неотступные воспоминания, горькие переживания и розовые мечты. У каждого источника воды мы делали остановку, чтобы поесть, совершить омовения и молитвы, пообщаться. Я познакомился с достойнейшими из моих спутников-купцов, которые непонимающим взглядом смотрели на единственного путешественника.

— Следую в страну Габаль! — похвалился я.

— Что это за страна? — пренебрежительно спросил один из них.

— Мы из страны ислама! — заметил с гордостью другой.

— Торговля — суть цивилизации, которую нам завещал Аллах, — отозвался третий.

— Пророк (да благословит его Аллах и приветствует) занимался торговлей, — напомнил четвертый.

Я добавил, оправдываясь:

— А еще он был путешественником, покинувшим свой родной город!

Первый сказал:

— Ты растратишь свое состояние в странствиях и вернешься домой нищим.

Сдерживая гнев, я ответил:

— Тот, кто готов трудиться, не знает бедности.

Я уважал занятие торговлей, но вместе с тем глубоко верил, что жизнь — не только торговля, но и путешествие.

Наступили длинные и жаркие весенние дни, сменяемые холодными ночами. Впервые я увидел звезды такими величественными, волшебными, бесконечными. Осознал, что моя тоска по матери больше, чем я думал, а любовь к Халиме реальнее, чем день, ночь и звезды, и сильнее, чем тяга к неизведанному.

Мы шли уже почти месяц, когда вдалеке замаячили стены государства Машрик. Тогда аль-Кани бен Хамдис объявил:

— Разобьем лагерь у Голубого источника и в полночь войдем в город.

Мы готовились. На вечерней молитве я услышал, как кто-то прошептал:

— Это последняя молитва до нашего возвращения из языческих стран!

Мне стало не по себе, но я готовился к новой долгой жизни, поэтому сказал про себя: «Аллах милостив и милосерден».

Незадолго до полуночи караван подошел к новой стране. У входа нас встретил обнаженный мужчина, на нем была лишь набедренная повязка. В свете факелов он показался высоким и тощим. Мои спутники сказали, что это начальник таможни. Мужчина громогласно произнес:

— Добро пожаловать в Машрик, столицу государства Машрик. Приветствуем купцов и путешественников. Тот, кто будет соблюдать порядок, встретит исключительно доброе и вежливое обращение.

Караван проследовал меж двух рядов стражников, и купцы свернули на рынок. Меня же проводник повел в гостиницу для иностранцев. Перед шатром, похожим на казарму, он заставил верблюда опуститься. Когда проводник понес мои вещи внутрь, я понял, что это и есть гостиница. Она представляла собой шатер, разделенный на два крыла длинным залом. Каждое крыло составляли смежные комнаты, отделенные друг от друга перегородками из плотной ткани. Отведенная мне комната была простой, даже примитивной. Полом служил песок, постелью — нечто вроде циновки, брошенной на землю, посередине стоял сундук и валялся тюфяк. Измученный, целый месяц лишенный нормального отдыха, я поспешил лечь как только разобрал вещи. Я спал глубоким сном, пока не проснулся от жары. Чувствуя себя плохо, я поднялся, вышел в зал и увидел, что он заполнен иностранцами, рассевшимися перед своими комнатами на завтрак. Ко мне подошел низкорослый, слегка полноватый человек, опоясанный тряпкой, прикрывающей причинное место, и сказал мне с улыбкой:

— Я — Фам, хозяин гостиницы. Вы хорошо провели ночь?

— Спасибо, — ответил я, утирая пот, струящийся по лицу.

— Подать вам обед?

— Мне очень нужна ванная, — не вытерпел я.

Он провел меня в конец зала, отодвинул ширму, и там я нашел все необходимое, чтобы помыться, причесаться и привести в порядок свою бородку. Когда я вернулся к себе в комнату, Фам уже принес поднос и накладывал мне завтрак. Я спросил у него:

— Могу я помолиться у себя в комнате?

— Вас могут увидеть, — предупредил он. — Тогда вам несдобровать.

Он принес мне сушеные финики, молоко и пшеничную лепешку. Я набросился на еду.

— Когда-то и я любил путешествовать, — сказал он мне.

— Вы из Машрика?

— Я родом из пустыни, в Машрике я осел позже.

Встретить бывшего путешественника оказалось приятно.

— Конечная цель моего путешествия — земля Габаль, — сказал я.

— Многие стремятся туда, но мне надо было зарабатывать.

Не утерпев, я спросил:

— Что вы знаете о ней, господин Фам?

— Только то, что иногда ее называют чудом нашего века. И несмотря на это, я не встречал никого, кто бы там побывал, — ответил он с улыбкой.

Внутренний голос подсказывал мне, что я буду первым сыном человеческим, кому доведется побывать в этой стране и раскрыть ее секрет миру.

— Вы надолго остановились в Машрике? — спросил он.

— На десять дней, затем двинусь с караваном аль-Кани бен Хамдиса.

— Великолепно. Ходите, смотрите, наслаждайтесь свободным временем. Довольно только прикрыться повязкой, не больше.

— Я не могу выйти без накидки, — неодобрительно сказал я.

Он рассмеялся:

— Сами увидите. Я забыл спросить, как вас зовут, уважаемый?

— Кандиль Мухаммед аль-Инаби.

Он поднял в знак приветствия руку и удалился. На рассвете я вышел из гостиницы, завернувшись в легкий плащ и надев чалму, защищающую меня от солнца. Я удивлялся весенней жаре и недоумевал, как же будет печь летом. На улице меня сразу поразили две вещи — нагота и пустота.

Люди — и женщины, и мужчины — ходили абсолютно голые, в чем мать родила. Нагота была для них настолько привычна, что не привлекала взглядов, не вызывала интереса, каждый занимался своим делом. Смущались только одетые чужестранцы вроде меня. Люди с бронзовыми телами, не столько стройными, сколько легкими от недоедания, выглядели довольными и даже веселыми. Из-за одежды, прикрывавшей меня, было трудно избавиться от ощущения, что я сильно выделялся среди них. А еще труднее было отвести взгляд от вызывающей наготы, которая разжигала огонь в моей крови. Я подумал про себя: что это за страна, ввергающая молодого, как я, человека в жуткое искушение!

Другая странность заключалась в бескрайней, раскинувшейся повсюду пустоши, словно я переместился из одной пустыни в другую. Неужели это и есть столица Машрика? Где дворцы, где дома, улицы, дороги? Ничего, кроме земли, по окраинам которой растет трава и пасется скот. То там, то здесь виднелись беспорядочно разбросанные скопления палаток, около них собирались женщины и девушки, которые либо пряли, либо доили коров и коз. Они также были нагими. Красота бесспорная, но покрытая грязью, неухоженная и убогая. В этой языческой стране, где поклонялись идолам, увиденное недолго ужасало меня. Но какие оправдания подобным явлениям я мог найти в своем исламском государстве? Себе я приказал:

— Смотри и записывай, признай горькую правду.

Пока я в изумлении рассматривал все вокруг, к сердцу подступило чувство безумной влюбленности, извлеченное из глубин воздыхателем, затаившимся во мне. Не в силах сопротивляться, я вспомнил Халиму, образ которой затмил мне белый свет с его обжигающими лучами солнца. Какое-то время я стоял, потеряв чувство реальности, пока не заметил девушку, стрелой промчавшуюся от гостиницы. Она растворилась в толпе, скрывшись из вида. Я увидел ее и снова потерял. Вероятно, она попала в поле моего зрения, пока я пребывал в своих видениях, в состоянии полусонной растерянности. Девушка оставила неизгладимое впечатление, именно она стала причиной волнения, охватившего все мое существо. Да, она была нагой туземкой с бронзовой кожей, но черты ее лица так совпадали с образом потерянной мной любимой Халимы, что я убедил себя в том, что она — Халима Машрика, и в том, что я еще встречусь с ней. Я бродил по разным местам и, не встречая ничего нового, стал терять интерес. Сердце было разбито горем и отчаянием, а воображение искало Халиму Машрика.

На чужбине я стал перерождаться в другого человека, ощущая внутри дерзкий порыв следовать своим желаниям и ввязываться в авантюры. Я отрекся от одной цивилизации, приняв другую. Захотелось жизни без свидетелей: без тех, что рядом, из плоти и крови, и без тех, что пульсируют внутри каждого из нас.

После полудня я очутился на краю очередного пустыря, не зная, куда привели меня уставшие ноги. На открытой местности не было видно ни скота, ни пастухов, с двух сторон она была окружена высокими могучими деревьями, подобных которым я никогда раньше не видел. В глубине за стеной стоял дворец. Вход в него охранял отряд вооруженных до зубов всадников. На площади не было никого, кроме группы подобных мне иностранцев, восхищенно осматривавшихся вокруг. Как возник этот дворец среди лачуг? Нет сомнений, это дворец короля Машрика, и войти в него, естественно, нельзя. А я-то полагал, что правитель Машрика — шейх племени, живущий в шатре соответствующего размера и красоты:

— Это дворец правителя? — спросил я у одного из приезжих.

— Кажется, так, — неуверенно ответил он.

По роскоши резиденция не уступала дворцу нашего Султана, хотя смотрелась она странно, разительно отличаясь от всего, что ее окружало.

Воздух становился прохладнее, открывая нам прелесть весны. Однако голод и изнеможение возникли как джинн из бутылки, поэтому я повернул в поисках обратной дороги в гостиницу. У входа я увидел Фама, сидящего на диване из пальмовых листьев. Он встретил меня улыбкой:

— Пообедали на рынке?

— Еще не выяснил, где находится рынок, — выпалил я. — И умираю от голода, благородный человек.

Я сел за столик перед своей комнатой, и Фам принес мне пшеничный хлеб, говяжью вырезку, поджаренную на жире и заправленную уксусом, и полное блюдо фиников, айвы и винограда.

— Подать вам финиковое вино? — спросил Фам.

— Боже упаси! — ответил я, жадно принявшись за еду.

— Вино — это музыка путешествия, — пробормотал он.

Я ел, пока не насытился, потом спросил разрешения сесть рядом с ним на диван. Он этому очень обрадовался. Мы сидели и коротали вечер под еще не полной луной. Я подставил лицо приятному ветерку, столь неожиданному после жаркого дня. Вскоре меня охватили покой и расслабленность. Фам обратился ко мне:

— У нас есть шатры с музыкой и танцами, именно то, что нравится приезжим.

— Не сейчас, давай отложим это, — ответил я.

— Тебя удивило то, что ты увидел?

— Ничего, что заслуживало бы внимания, кроме дворца, — безразлично ответил я. — Мне нужны знания, которые просто так на дороге не валяются.

— Ты прав.

— Дворец короля — настоящее чудо!

— На земле Машрик нет короля!

Прочитав удивление на моем лице, он продолжил:

— Машрик — это столица и еще четыре города. В каждом из городов есть свой господин, во владении которого пастбища, скот и пастухи. Население — рабы, подчиняющиеся воле господ и получающие взамен скудное пропитание и безопасность. Дворец, что ты видел, принадлежит господину столицы. Он самый важный и богатейший из господ. Но над остальными он не властен. У каждого из них есть своя вооруженная охрана наемников, которых обычно привозят из пустыни.

Что за странный порядок! За исключением некоторых отличий он напомнил мне уклад жизни племен в доисламские времена. Господа сродни землевладельцам нашей страны, но разница все-таки есть — их отличает разная степень невежества. В любом случае наш грех в стране Откровения ужаснее, чем у остальных народов.

Я был осторожен и только слушал, воздерживаясь от критических замечаний, как и подобает чужестранцу.

— Каким образом был возведен этот великолепный дворец, если все подданные — простые пастухи? — поинтересовался я у него.

Фам с гордостью ответил:

— Инженеров и рабочих привезли из государства Хира, а изумительная мебель и украшения дворца были произведены в земле Халяб, которыми она славится.

Помолчав немного, я попросил:

— Господин Фам, расскажите о вашей религии.

— Все население Машрика поклоняется луне. В полнолуние бог является во всем своем могуществе. Тогда все устремляются на пустырь, чтобы встать вкруг жреца для молитвы. Затем совершаются обряды — танец, пение, опьянение и совокупление.

Потрясенный, я спросил:

— И таким образом они обеспечивают себе бессмертие в раю?!

— Нам неведомы ни бессмертие, ни рай. У нас нет ничего, кроме ночи полнолуния!

Я колебался, но все же спросил:

— У вас нет ни медицины, ни образования?

Он пренебрежительно ответил:

— Наследники господина обучаются конной выездке и получают знания о боге луны. При каждом дворце есть врач, выписанный из Хиры или Халяба. А что касается народа, то он брошен на милость природы. Заболевшего изолируют до тех пор, пока он или поправится, или умрет и его склюют стервятники.

Я посмотрел на него вопросительно, а он продолжил:

— Жизнь полностью согласуется с законом луны и ее учением. Именно поэтому мы — народ, который в основном пребывает в веселье и довольствии. Мы самый счастливый народ, господин Кандиль!

Про себя я подумал, что это, без преувеличения, помутнение рассудка, но вслух произнес:

— Я рад за вас, господин Фам!

Часть ночи я провел, записывая в тетради хроники путешествия и описывая увиденное. Другую часть ночи, не в состоянии заснуть, я размышлял над искушениями человека в его земной жизни и спрашивал себя, действительно ли в стране Габаль отыщу панацею?!

Последующие несколько дней прошли без событий, не считая того, что я осмелился сбросить часть одежды, оставив только короткие штаны и повязку на голове. Однажды утром я увидел толпу бегущих людей и услышал перешептывание постояльцев. Я поспешил к Фаму узнать, что там происходит. И он прокричал:

— Ночь полнолуния! Ночь богоявления и поклонения!

Новость потрясла меня. Он пообещал, что зрелище будет захватывающим. Я сразу же отправился на рынок, где встретился со своими спутниками-купцами, разбившими лагерь у входа. Днем они работали, а вечера проводили в развлечениях. С азартом и знанием дела они занимались обменом товаров. Мне бросилось в глаза, что купцы имели дело не с жителями, а с представителями господина столицы, который единолично являлся и продавцом, и покупателем товара. Остальная часть рынка представляла собой длинный проход, по обеим сторонам которого стояли палатки, заполненные продуктами и мелким товаром — расческами, зеркальцами, дешевыми украшениями из стекляруса.

Я пообедал в гостинице, затем, когда солнце уже клонилось к закату, направился на площадь поклонения. Мужчины и женщины стояли плотным кольцом, оставляя центр круга свободным. Обнаженные и бронзовые, блестящие от пота, они чего-то ждали, источая возбуждающий запах человеческих тел. Перед закатом набежали тучи, закрывшие голубой небосвод. Ненадолго заморосило. Дождь был встречен радостными гортанными криками людей, безоглядно верующих и готовых к испытаниям. Не успело солнце скрыться с одной стороны, как с противоположной взошла полная луна — грандиозная, величественная, притягательная, дающая надежду. И мгновенно раздалось такое ликование, что птицы в небе перепугались. Луна продолжала восхождение, проливая золотой свет на бронзовые тела и воздетые к небу, словно хватающиеся за этот плывущий свет, руки. Немало времени прошло в благоговейном молчании, пока луна не застыла в центре небосвода. В этот момент откуда-то раздался протяжный возвещающий трубный звук, и северная сторона круга расступилась, освобождая место приближающемуся почтенному человеку — высокому, обнаженному, с отпущенной гладкой бородой. Он двигался, опираясь на длинный посох. Достигнув центра круга, остановился. Все взгляды были прикованы к жрецу луны. Наступила тишина. Жрец продолжал стоять неподвижно. Вдруг он отбросил посох, упавший к его ногам, и поднял голову и руки к небу. Тысячи рук последовали за ним. Он хлопнул в ладоши, и в одно мгновение из глоток вырвался гимн. Он зазвучал так мощно и всеобъемлюще, как будто и земля, и небо, и все пространство между ними, опьяненные хмелем песнопения любовников, участвовали в этом действе. Меня поглотил возбуждающий ритм: дикий, грубый, гудящий и отдающийся эхом. Во мне бурлили эмоции, и охватила дрожь вожделения. Действо достигло наивысшей точки, затем стало постепенно спадать, шаг за шагом, пока не пришло в состояние полного спокойствия, слившись с тишиной. Жрец опустил руки и посмотрел перед собой. За ним последовали и другие, обратив взгляды в его сторону. Он величаво поднял свой посох, взял его в левую руку и заговорил:

— Вот бог является во всем величии и красоте. Является в свое время, не оставляя рабов своих. Милость бога — благодать рабам его.

Из окружавшего его людского моря послышалось благодарственное бормотание. Жрец продолжал:

— Лунные циклы говорят нам, что жизнь конечна и что она идет к завершению. Но она добра к тому, кто добр, улыбчива тому, кто приветлив. Не растрачивайте ее щедроты на глупости.

Раздались радостные возгласы, подобные стремительно падающей звезде, ладони захлопали в ритме танца. Жрец не останавливался:

— Остерегайтесь ссоры, остерегайтесь зла. Злость разъедает печень, жадность вызывает несварение и порождает болезни, алчность приводит к несчастью. Веселитесь, развлекайтесь, изгоняйте дурные помыслы удовольствием.

В это время раздался бой барабанов, и тела начали сотрясаться в пляске. На призыв откликнулись и груди, и чресла. В лунном свете движение продолжало нарастать и шириться. Земля плясала, благословленная луной. Объятья перемежались с танцами, под луной все слились во всеобщей любви. Я ошеломленно смотрел вокруг, будто попал в юношескую мечту, кровь кипела в венах, желания граничили с умопомрачением, сердце жаждало безумия.

Я вернулся в гостиницу, шатаясь от переизбытка чувств. Приступ похоти жестоко вцепился в мои раскаленные нервы. Бодрствуя при свете свечи в своей комнате, я делал записи в тетрадь и размышлял об испытаниях, которые подстерегали чистоту моей веры, вспоминая пору своего религиозно-духовного воспитания под руководством шейха Магаги аль-Губейли. Я предавался размышлениям в никчемной расслабленности. Внезапно мой слух пронзил крик о помощи. Я вскочил на ноги, готовый броситься на выручку, но обнаружил, что стою в непроглядной темноте. Видимо, я заснул, и сон поглотил все мое существо. Проснулся я рано и, покидая гостиницу, спросил:

— Могу ли я как иностранец попросить встречи с местным мудрецом?

— Это жрец луны, — ответил Фам. — Он всегда рад принять чужестранца. Я устрою тебе встречу с ним.

Я направился на рынок, но не нашел там никого из купцов. Аль-Кани бен Хамдис сказал, что все отправились во дворец уладить некоторые формальности со стражником господина. Он спросил меня:

— Ты решил продолжить путешествие с караваном?

— Да, здесь нет ничего стоящего, — машинально ответил я.

— Ты прав, это нищая страна, а вот дальнейшее путешествие обещает богатые впечатления.

— Что меня действительно интересует, — откровенно ответил я, — так это земля Габаль.

Он улыбнулся:

— Да позволит тебе Всевышний насладиться прекраснейшим из творений!

Скука и жара стали угнетать меня еще сильнее. Я начал развлекаться прогулками по рынку. Перед палаткой старика, продающего финики в корзинах из пальмовых листьев, я невольно замер в изумлении. За его спиной в глубине палатки прелестная девушка кормила голубку. Это была обнаженная бронзовая Халима Машрика с красивым, созревшим, но нетронутым телом. Я замер, мой взгляд был прикован к ней, и все перестало существовать, кроме нее. Круглым, как луна, лицом, черными глазами и длинной шеей она действительно напомнила мне Халиму. В одно мгновение передо мной пронеслась вся история моего сердца. В одной точке встретились реальность прошлого, магия настоящего и мечта будущего. Страсть охватила мою душу благодаря этому удивительному созданию. Что за зов, что за плен! Я подошел к ней ближе и полностью растворился в ней, не обращая внимания на ее старика отца, утратив свою врожденную застенчивость и пренебрегая необходимыми в такой ситуации церемониями. Я позабыл скуку, жару, план путешествия, мечту о Габале, даже надежды на благо Родины, которые я лелеял. Я позабыл обо всем, ибо обладал всем. Меня охватила радость и ощущение полноты бытия. Девушка отступила назад и скрылась. Оставшись один, я пришел в себя под пристальным взглядом старика. Мое счастливое наваждение испарилось, и я возвратился в реальность с ее соблазнами и запахом пота. Я начал было уходить, но меня окликнул старик:

— Эй, чужеземец!

Отметив про себя, что попал в неприятную историю, я остановился и обернулся. Он мягко сказал:

— Подойди сюда.

Смущаясь, я подошел. Он спросил:

— Тебе приглянулась моя дочь Аруса?

От неожиданности я онемел и ничего не ответил. Он повторил: