Ближневосточная новелла

Арабские страны, Иран, Турция

Предисловие


Советские читатели с большим интересом следят за появлением новых переводов, с одинаковым вниманием относятся к произведениям древних авторов и наших современников. Литературы Востока не представляют в этом отношении исключения. Да и сам интерес к переводам с восточных языков — явление не новое. Через переводы восточные мотивы проникали в русскую литературу на разных этапах ее развития. Возможно, одним из первых переводов был русский вариант «Панчатантры» (через арабо-греческую традицию) — «Стефанит и Ихнилат» (XV в.).
Романтизм начала прошлого века послужил благодатной почвой для «арабесок» и «подражаний» восточным авторам. Хафиз, Омар Хайям, Антара находили горячих поклонников среди русских поэтов, а порой и становились их героями. Знакомство с восточными литературами необязательно было прямым (например, Пушкин заимствовал мотив «Сказки о золотом петушке» у Ирвинга, а тот, в свою очередь, почерпнул его в арабо-испанской традиции). Знакомству с Востоком способствовали и непосредственные контакты представителей русской культуры на Кавказе (а позже и в Средней Азии). Литератора, а вслед за ним и читателя привлекала прежде всего экзотика, до сих пор чарующая всех в сказках «Тысячи и одной ночи»:




И адмиралы в твердых треуголках
Припоминают сон Шехерезады.




Таким образом появилось свойственное для прошлых веков любопытство ко всему заманчиво необычному. Восток казался монолитом, застывшим навечно, где прошлое не отграничивалось от настоящего. Этим объяснялся преимущественный интерес именно к легендарным, сказочным элементам в литературе и в жизни.
Последние сто лет принесли с собой многообразные изменения. Восток перестал быть неким окаменевшим в веках единством. Этим открытием русская читающая публика обязана ориенталистам первой половины нашего века, в первую очередь академикам А. Е. Крымскому и И. Ю. Крачковскому (Игнатий Юлианович Крачковский первым перевел на русский язык арабского автора XX в. Касима Амина). Да и сам Восток за сто лет неузнаваемо изменился. Ушло в прошлое затянувшееся средневековье, рухнула колониальная власть, восточные страны вступают на путь демократического развития. Сдает позиции вековая отсталость, рядившаяся в экзотические одежды, новое все увереннее прокладывает себе дорогу в экономике, общественной жизни, культуре.
Существенные изменения коснулись и литератур Ближнего Востока. Усваивались многие европейские жанры, течения, один другим сменялись всевозможные «измы». Вероятно, это были лишь «детские болезни» — если правомерно говорить о детстве литератур, возраст которых намного превосходит возраст иных европейских… В последние годы в советском востоковедении появился термин: «африканский» тип развития литературы, т. е. развитие, интенсивно происходящее в самые сжатые сроки. Этот термин с некоторыми оговорками применяют и к ближневосточным литературам — в том смысле, что их бурное развитие шло и продолжает идти за счет усвоения достижений мировой литературы на основе богатых традиций собственной классики.
Одна из актуальных национальных проблем на Востоке — традиции и новаторство. Период метаний, увлечения крайностями еще не прошел, но во многих странах уже имеются зрелые, в полном смысле этого слова, современные литературы. Их представители ответственно и серьезно подходят к решению своих писательских задач. Египтянин Юсуф ас-Сибаи, например, исходя из исторической позиции афро-азиатского писателя на современном этапе, видит основу художественного творчества в «политической и социальной борьбе», нуждающейся в плодотворной помощи со стороны литературы (и искусства вообще). Алжирец Мулуд Маммери полагает, что в «действительности истинная проблема состоит вовсе не в противоречиях, скорее видимых, чем реально существующих, между традицией и новаторством». Египтянин Юсуф аш-Шаруни также придерживается мнения, что «традиция и новаторство не могут существовать друг без друга». Еще один литератор, турок Халдун Танер, разделяет приблизительно ту же точку зрения: «…синтез традиции и новаторства явится вкладом каждой страны, со всеми ее самобытными, национальными чертами, в мировую литературу». Налицо определенное единство во взглядах на цели литературы. Можно предположить, что глашатаи национальных литератур выразили на международной встрече более или менее общие мнения своих соотечественников — собратьев по перу.
Жанр рассказа в современном понимании в литературах Ближнего Востока довольно молод. Существует мнение о правомерности возведения его родословной к макамам Харири, «городским» рассказам «Тысячи и одной ночи», хикаятам из «Бахар-и даниш» Инаятуллаха Канбу. Представляется, однако, что подобная «макамная» форма оказала сколько-нибудь заметное влияние на более крупные литературные формы начала века. В арабских странах первым рассказом традиционно считают «Выстрел без стрелка» бейрутинца Селима ал-Бустани, опубликованный в 1870 г. в журнале «ал-Джанан». Впрочем, существует и другая точка зрения, относящая рождение малых жанров прозы к 1917 г. В 70-е годы XIX в. появились первые турецкие рассказы Ахмеда Мидхата. К началу XX в. относят публикацию первых персидских рассказов. В генезисе рассказа несомненна роль европейской литературы. Ги де Мопассан, А. П. Чехов, Г. Джеймс — вот у кого учились ближневосточные авторы.
Следствием общности исторических путей народов Ближнего Востока явилась их несомненная культурная общность, проявившаяся и в сходстве формирования литератур — прежде всего на классическом их этапе. Заметное, если не решающее на определенных стадиях влияние оказал на них ислам. Мусульманская религия в самых различных своих проявлениях, традиция продолжают играть в жизни этих стран значительную роль, несомненно влияя на мировоззрение как писателей, так и читателей. Это влияние не может не приниматься во внимание.
Несколько последних сборников переводов, в которых представлены рассказы ближневосточных стран («Живи, Египет!», «Живой мост», «Плата за молчание», «Сквозь пелену тумана»), дают представление о своеобразии развития жанра. В данном сборнике приведены произведения неизвестных и известных в русских переводах авторов, которые в своих странах пользуются популярностью. Время публикации рассказов — конец 50-х — начало 70-х годов.
В плане тематики хотелось бы выделить рассказы, где авторы с вниманием относятся к бытовым традициям. Читатель легко убедится в разнообразии трактовки этой темы. Иракец Салахаддин ан-Нахи добродушно посмеивается, рассказывая о патриархальных добродетелях сторожа из захолустья («Великодушный Мади»). А у сирийского писателя Закарии Тамира, признанного мастера национальной литературы, традиции глухой старины вызывают совсем иные чувства. Его маленький рассказ «Как умерла черноволосая Фатма» сочетает великолепное использование образных средств классики, богатейших оттенков арабского литературного языка с гневным протестом против невежества, дикости, отживших обычаев, тупого равнодушия к судьбе человека. Трагедию кровной мести описал и турок Бекир Йилдыз в рассказе «Закон отцов». (Этот автор уже знаком советскому читателю по книге «Черный вагон».)
Очень характерно для ближневосточных писателей частое обращение к положению женщины в их странах. Женская тема — основная в рассказах «Бедрана» Бекира Йилдыза и «Лик луны» Закарии Тамира. Она занимает египтянина Рашада Рушди («На женской половине»), турка Хюсейна Улаша («Голодранка»), перса Джалала Але Ахмада («Муж-американец»). Разумеется, решает эту тему каждый по-своему, в соответствии со взглядами, материалом и, наконец, степенью таланта. Рашад Рушди набрасывает бытовую сценку с живым диалогом, меткими портретными зарисовками. Джалал Але Ахмад создает яркий сатирический образ, сложно переплетает в своем рассказе-монологе прошлое и настоящее. (Напомним, что это один из последних рассказов выдающегося писателя, умершего в 1969 г.) Хюсейн Улаш в «Голодранке» рисует реалистическую картину жизни «городских низов» современной Турции. Этот рассказ продолжает лучшие гуманистические традиции новой турецкой литературы. Тонким психологизмом отличается миниатюра Закарии Тамира «Лик луны». Ей свойственна и сложная символика, характерная для многих представителей арабоязычных литератур.
В жизнь героев, в литературу неукротимо врывается политика. Это прежде всего заметно в рассказах египетского писателя Нагиба Махфуза (признанного мастера, который давно приобрел международную известность). Некоторые его рассказы, такие, как публикуемый в сборнике «Наркоман и бомба», написаны «прямо», социальный смысл их очевиден. Другие — это отражает разные этапы в творческом пути писателя, в развитии его самосознания — насыщены иносказаниями. Это особенно характерно для рассказов «Под навесом» и «Сон», написанных сразу после июньской войны 1967 г. Писатель прибегнул к аллегорическому изображению и создал гневное обличение человеческому безразличию, воплощению предательства интересов нации.
Аллегория в сочетании с фольклорными традициями довольно широко представлена в арабоязычных литературах. С этой точки зрения арабская критика особенно выделяет Закарию Тамира и суданца ат-Тайиба Салиха. Читатель, несомненно, отметит психологическую глубину рассказов этих авторов.
Элемент иносказания присутствует и в «Пленнике земли» Фаридуна Амузгара (псевдоним Фаридуна Тонкабони). Рассказ, написанный не без влияния новейшей западной литературы, в форме внутреннего монолога, явно задуман автором как аллегорическое изображение крестьянства Ирана, задавленного бедностью, невежеством, сословными предрассудками.
В поисках безвозвратно ушедшего прошлого совершают поездку в Хайфу герои Гассана Канафани, лауреата премии «Лотос» (1974 г.). «Поездка в Хайфу» — одна из самых объемных вещей сборника. К ее автору можно отнести слова Анри Аллега о Мулуде Ферауне: «Некоторые писатели обладают жестоким и в то же время великим преимуществом: не только их книги, но и сама трагическая гибель их свидетельствуют о борьбе и страданиях родной страны». Талантливый, плодовитый писатель Гассан Канафани трагически погиб в результате террористического акта. В публикуемом произведении не следует отождествлять автора с его героем. Автор подростком был вынужден покинуть родину, подобно сотням тысяч соотечественников, но в отличие от своего героя он не сидел сложа руки, а боролся словом и делом, поэтому и не приемлет позицию отцов или старших братьев, а показывает их слабые стороны, не сгущая, однако, красок. Известный египетский критик Гали Шукри справедливо замечает, что заключительная часть новеллы «является как бы теоретическим дополнением художественного произведения» и диктуется внелитературными факторами.
Вошедшие в сборник произведения весьма разнообразны в жанровом и стилистическом отношениях. «Поездка в Хайфу», в сущности, стоит где-то на грани между новеллой и повестью (в арабской критике эта литературная форма определяется довольно зыбким термином ривая), юморески Ф. Амузгара и турецких писателей совсем коротки. Строгая и спокойная манера, в которой написан рассказ ат-Тайиба Салиха «Горсть фиников», кажется, ничем не напоминает томительное многословие, вязкость стиля «Пленника земли». Острофельетонная стилистика рассказов «Хозяин собаки», «Made in Turkey» заставит вспомнить хорошо известные советскому читателю произведения турецкого сатирика и юмориста Азиза Несина.
Лаконична и удивительно современна проза Голамхосейна Саэди, представленного в сборнике всего одним рассказом на городскую тему (а если заглянуть глубже — на тему некоммуникабельности, смятения, эфемерности существования, волнующую многих современных писателей в разных странах мира) — «Горячка». Мастерски владея диалогом, Саэди создает характеры с помощью одной их речевой характеристики, практически без авторских описаний.

В сборник включены рассказы наиболее своеобразных, по мнению составителя и переводчиков, авторов, пишущих на современные темы, предпочтительно городские. Иранская и турецкая части выделены по «государственному» принципу, арабская — по языковому. Публикуемые рассказы переводятся на русский язык впервые.
С. Шуйский


АРАБСКИЕ СТРАНЫ

ат-Тайиб Салих (Судан)

Горсть фиников


Перевод Л. Мелкумян


Конечно, я был тогда совсем маленьким. Не помню, сколько мне было лет, помню лишь, что люди, которые видели меня с дедушкой, гладили меня по голове и трепали по щечке, как всех маленьких детей. Странно, что я никогда не гулял с отцом, дедушка же, когда шел куда-нибудь, всегда брал меня с собой. Каждое утро я ходил в мечеть изучать Коран. Мечеть, река и поле — вот вехи нашей жизни.

Большинство моих сверстников тяготились тем, что надо сидеть в мечети и твердить Коран, но мне это нравилось. Наверное, потому, что я легко и быстро заучивал наизусть. Когда в мечеть кто-нибудь приходил, шейх всегда просил меня встать и прочитать суру «Рахман».

Посетители мечети гладили меня по голове и трепали по щечке — как и те, кто видел меня с дедушкой. Я любил мечеть. Любил я и реку. Днем, когда мы были свободны от занятий, я бросал свою деревянную дощечку, со всех ног бежал к маме, в одну минуту проглатывал обед и мчался к реке. Накупавшись, садился у воды и смотрел, как берег, изгибаясь к востоку, скрывался за густой акациевой рощей. Я любил все это и, погружаясь в мечту, представлял себе, что за рощей живет неведомое племя великанов — все огромного роста, белобородые и остроносые, как мой дед.

У деда действительно был большой и острый нос. Прежде чем ответить на мои многочисленные вопросы, дед обычно тер кончик носа указательным пальцем. Борода у деда была пышная, мягкая и белая, как хлопок. Я никогда не видел ничего столь ослепительно белого, ничего белее бороды моего деда. Он был очень высок, во всяком случае, я не знал никого в нашем местечке, кто, разговаривая с ним, не задирал бы голову вверх. А входя в комнату, дедушка наклонялся так низко, что напоминал мне изгиб реки у акациевой рощи. Мой дедушка был высоким и худым. Я любил его. Мне хотелось, когда я вырасту, быть похожим на него, широко шагать по земле и пахать эту землю.

Кажется, он выделял меня среди других внуков. И я не упрекаю его за это: мои двоюродные братья были тупицами, я же рос умным ребенком — так говорили взрослые. Я всегда угадывал, когда он хочет, чтобы я смеялся, а когда — чтобы молчал. Я знал время его молитв, готовил ему все необходимое, наполнял водой кувшин прежде, чем он просил меня об этом. Отдыхая, он любил слушать, как я читаю нараспев Коран, и по лицу деда я видел, что он мной доволен.

Однажды я спросил деда о нашем соседе Масуде. Мне казалось, что он не любит Масуда. Дедушка потер кончик носа указательным пальцем и ответил:

— Он ленивый человек, а я не люблю лентяев.

— Что такое ленивый человек? — спросил я деда. Он немного подумал и сказал:

— Посмотри на это большое поле. Его не охватишь взглядом, потому что оно тянется от края пустыни до берега Нила. Длина этого поля сто федданов[1]. А там, видишь, множество финиковых пальм? А эти деревья, видишь? Всем этим владел Масуд, все это досталось ему в наследство от отца.

Дед замолчал, и я перевел взгляд с его бороды на обширные земли, о которых он мне говорил. Мне было все равно, кто владеет пальмами, деревьями и черной растрескавшейся землей. Ведь я только мечтал здесь да бегал в свободное время. Дед заговорил снова:

— Да, внучек, лет сорок назад всем этим владел Масуд, а сейчас две трети земли принадлежат мне.

Его слова взволновали меня. Мне казалось, что земля эта принадлежит деду от сотворения мира…

— У меня не было ни феддана, когда я пришел сюда. Хозяином всего этого был Масуд. Но теперь все изменилось. И я думаю, что, прежде чем Аллах призовет меня к себе, я куплю и оставшуюся часть земли.

Не знаю почему, но, когда дед произнес эти слова, меня охватил страх и я почувствовал симпатию к нашему соседу Масуду. Лучше бы дед не забирал у него землю! Я вспомнил пение Масуда, его красивый голос, громкий смех, похожий на звук льющейся воды. А мой дед никогда не смеялся. Я спросил деда, почему Масуд продал землю.

— Из-за женщин, — сказал он. В голосе деда было неодобрение, и я почувствовал, что женщины, видно, нечто ужасное.

— Масуд, внучек, женат на многих женщинах. И вот каждый раз, когда он женился, он продавал мне феддан или два.

Я быстро подсчитал про себя, что Масуд наверняка женат на девяноста женщинах. Но тут же вспомнил трех его жен, их бедность, хромую ослицу, старое седло, поношенную, дырявую галлабийю[2]. Мне казалось, что я уж и думать забыл об этом, как вдруг увидел идущего в нашу сторону человека. Мы с дедом переглянулись.

— Сегодня я собираю финики. Приходите, — сказал подошедший Масуд.

Я внезапно почувствовал, что на самом деле ему вовсе не хочется видеть деда. Но дед быстро поднялся, и я заметил, как блеснули его глаза. Он потянул меня за руку, и мы отправились к Масуду на сбор фиников.

Кто-то принес деду скамейку, покрытую бычьей шкурой. Дед сел, а я остался стоять. У Масуда было много народу. Я знал всех, кто там был, но почему-то начал наблюдать за Масудом. Он стоял в сторонке один, как будто все, что происходило, его не касалось, хотя собирали-то его финики. Изредка он оборачивался на звук падающей сверху огромной грозди плодов. Один раз он закричал сидевшему на верхушке пальмы пареньку, начавшему срезать длинным острым ножом гроздь фиников:

— Осторожно, не повреди сердцевины пальмы!

Но никто не обратил внимания на его слова. Парень, сидевший на дереве, продолжал быстро и ловко орудовать ножом. Подрезанная гроздь полетела вниз, и казалось, будто она летит прямо с неба. А я задумался над словами Масуда «сердцевина пальмы» — мне представилось, что у пальмы есть живое, трепетное сердце! Вдруг я вспомнил, что сказал мне Масуд, когда увидел, как я ломаю ветку маленькой пальмы: «Пальмы — что люди, они могут радоваться и страдать». И мне стало стыдно — не знаю отчего.

Я вновь взглянул на площадку, там весело копошились мои приятели. Они собирали упавшие финики, большую часть которых тут же съедали. Финики были сложены в высокие кучи. К ним подошли люди, начали насыпать плоды в большие мерки, а оттуда — в мешки. Я насчитал тридцать мешков. Все разошлись, кроме торговца Хусейна, владельца земли, граничащей с нашим полем, и еще двух незнакомых мне людей. Вдруг я услышал тихое посвистывание и обернулся. Оказалось, мой дед заснул. Масуд все так же молча стоял в стороне, он жевал кусочек сахарного тростника, как будто только что пообедал. Через несколько минут он изжевал его весь и, казалось, не знал, что делать дальше.

Внезапно дед проснулся и встал. Он направился к мешкам с финиками, за ним торговец Хусейн и хозяин соседнего поля Муса. Подошли и двое незнакомцев. Я тоже пошел вслед за дедом, оглядываясь на Масуда. Он медленно приближался к нам, как человек, который хочет повернуть назад, по ноги сами несут его вперед. Все столпились вокруг мешков с финиками и стали рассматривать плоды. Кое-кто пробовал их на вкус. Дед дал мне горсть фиников, я тут же начал их сосать. Я заметил, что и Масуд набрал целую пригоршню, понюхал финики, затем медленно положил назад.

Собравшиеся начали делить мешки. Торговец Хусейн взял себе десять, незнакомцы — по пять, хозяин соседнего с нашим поля Муса — тоже пять, пять мешков взял и мой дед. Я ничего не понимал. Посмотрев на Масуда, я увидел, что его глаза помутились, они бегали по сторонам, как потерявшие свою норку мыши. И тут дед сказал ему:

— Ты остался должен мне пятьдесят фунтов, о них мы потом поговорим.

Хусейн позвал своих детей, они привели ослов. Незнакомцы пригнали пять верблюдов. Мешки с финиками погрузили на спины животных. Ослы заревели, верблюды начали злиться и кричать. Я не заметил, как подошел к Масуду и потянулся к нему. Не знаю, может быть, мне хотелось коснуться края его одежды? И вдруг он издал звук, похожий на блеяние ягненка, которого собираются зарезать. Я ощутил острую боль в груди и бросился бежать. Я бежал, словно у меня была тайна, от которой я хотел избавиться. В эту минуту я чувствовал, что ненавижу деда.

Я добрался до берега реки неподалеку от того места, где она поворачивала за рощу акаций. Там я засунул в рот палец, и меня вырвало съеденными финиками…

Гассан Канафани (Ливан)

Поездка в Хайфу


Перевод С. Шуйского и Маджида Ала ад-Дина


1

Саид С. въехал по иерусалимской дороге в предместье Хайфы. Приближаясь к городу, он почувствовал, что язык его цепенеет, и замолчал. Печаль обволокла, проникла внутрь, заполнила каждую клетку. Но он отогнал мысль повернуть назад. Не глядя на жену, он знал, что она молча плачет. Вдруг они услышали шум моря. Голос моря не изменился… Воспоминания пришли не постепенно, нет, в его голове будто внезапно рухнула стена, с грохотом запрыгали, налетая друг на друга, камни. События, тяготы ушедших лет нагрянули неожиданно, будто навалились на него. Он подумал, что Сафия, наверное, чувствует то же самое и поэтому плачет.

С тех пор как они ранним утром выехали из Рамаллаха, он говорил без умолку, и она — тоже. Мимо них за стеклом машины проносились поля. Жара была нестерпимая. Он чувствовал, что лоб его горит — будто асфальт под колесами машины. Над ними висело солнце июня, страшного июня, потоками низвергавшее на землю смолу злобы.

Всю дорогу он рассказывал жене о войне и о поражении, о воротах Мандельбаум, снесенных тракторами. О том, как в течение нескольких часов враг высадился на реке, на канале, на подступах к Дамаску. О прекращении огня, о сообщениях по радио, о том, как солдаты грабили дома, о запрещении всяких передвижений, о своем беспокойном двоюродном брате из Кувейта, о сбежавшем соседе, о трех солдатах-арабах, которые два дня бились на холме, близ больницы Аугусты-Виктории. Он говорил о полураздетых людях, сражавшихся на улицах Иерусалима, о крестьянине, казненном за то, что он подошел к лучшей гостинице Рамаллаха… Его жена рассказывала о том же… А сейчас, перед въездом в Хайфу, оба вдруг замолчали: они поняли, что всю дорогу мучительно избегали говорить о главном, ради чего приехали сюда!

Вот она, Хайфа, двадцать лет спустя…

В полдень тридцатого июня 1967 года серый «фиат» с белым иорданским номером быстро шел по дороге на север через плантации, которые двадцать лет назад назывались Ибн Амир. Когда машина въехала на главную улицу, Саиду показалось, что его подбросило, как взрывной волной, — и тут же дорогу скрыл занавес слез.

— Вот она, Хайфа, Сафия! — услышал он вдруг свой голос.

Руль в его руках налился тяжестью, ладони стали влажными. Ему хотелось крикнуть жене: «Я узнал Хайфу, но она меня не узнает». Но он передумал и промолчал, всего несколько минут назад он говорил:

— Знаешь, все эти двадцать лет я верил, что ворота Мандельбаум откроются, но никогда не представлял, что они будут открываться с другой стороны… Это мне в голову не приходило! И поэтому, когда их открыли, я почувствовал невыносимую горечь и унижение… Можешь считать меня безумцем, но я уверен: все ворота должны открываться с одной стороны! А если они открываются с другой, значит, на самом деле они еще закрыты…

Он взглянул на жену, но она не слушала его. Она разглядывала дорогу. Справа раскинулись сады, слева, совсем близко, шумело море. Более двадцати лет они были вдали от него!

— Никогда не думала, что увижу это все еще раз, — сказала она.

— А ты не видишь, тебе показывают, — ответил Саид.

Неожиданно она вспылила:

— Все философствуешь! Целый день только и твердишь: ворота, витрины, выставка — и все такое. Что с тобой происходит?

«Что со мной происходит?» — повторил он мысленно, а вслух произнес:

— Они открыли границу сразу после оккупации. История не знала таких войн. Не могу без ужаса вспомнить апрель 1948 года. А сейчас? Ради чего все это? Ради наших красивых глаз? Нет. Это война! Они говорят нам: «Пожалуйста, смотрите, насколько мы лучше вас, цивилизованнее. Вам остается только удивляться и служить нам». Но ты видела своими глазами: здесь ничего не изменилось. А ведь мы могли бы сделать все вокруг намного лучше.

— Так зачем же ты приехал сюда?

Он сердито посмотрел на нее и замолчал. «Сама ведь просила! Целых двадцать лет не желала ни о чем вспоминать! Но прошлое возвращается, как оживает спящий вулкан». Когда он вел машину по улицам Хайфы, всем своим существом он чувствовал дух войны — то неясно, то отчетливо и тревожно. Встречные лица казались ему свирепыми и жестокими. Он не сразу осознал, что уже ведет машину по Хайфе. На улицах как будто ничего не переменилось… Здесь ему был знаком каждый камень, каждый переулок. Когда-то он ездил по этим улицам на зеленом «форде» модели 1946 года. Он прекрасно знал город и сейчас, за рулем своей теперешней машины, не ощущал двадцатилетнего перерыва — будто и не было этих лет, этих жутких лет!

В памяти возникали названия — словно кто-то стирал с них пыль! Вади Наснас, улица короля Фейсала, площадь ал-Ханатыр, ал-Халиса, ал-Хадар… Воспоминания грозили поглотить его, но он взял себя в руки и вполголоса спросил у жены:

— Ну ладно, с чего начнем?

Она не отвечала, только молча плакала. Он живо представлял себе ее состояние. Невозможно точно определить меру ее боли, накапливавшейся двадцать лет. Сейчас в ее памяти и воображении вновь возникало прошлое, оно ширилось, росло, заслоняя собой будущее. Он удивился самому себе: почему он никогда не задумывался о глубине страданий, отраженных в ее глазах, в каждой морщинке, усугубленных каждым съеденным куском, каждой палаткой, где ей приходилось жить, каждым взглядом на детей, на него, на себя… Сейчас, среди разрушенного, забытого и печального, среди руин, оставшихся после поражения, испытанного дважды в жизни, все возрождается в ее мыслях.

Внезапно воспоминания полоснули как острым ножом. Проехав до конца улицу короля Фейсала (ведь для него улицы не меняли своих названий), он повернул налево, промчался по проспекту вниз, к порту, потом свернул направо на Вади Наснас и увидел перед металлическим ограждением группу вооруженных солдат. Он искоса взглянул на них. Совсем рядом раздался взрыв, потом беспорядочно загремели выстрелы. Руль дрогнул у него в руках, он чуть не наехал на тротуар, но вовремя выправил машину. Тут он увидел бегущего через дорогу мальчика, и страшное прошлое обрушилось на него. Впервые за двадцать лет он ощутил все так, словно время повернуло вспять…

Утром в среду 21 апреля 1948 года город жил обычной жизнью, хотя во всем уже чувствовалась какая-то неясная напряженность. Неожиданно с востока, с холмов ал-Кирмал, долетел выстрел. Еще выстрел, еще… Били из минометов, мины с воем неслись над городом и разрывались в арабских кварталах. Улицы Хайфы стали неузнаваемы. В городе воцарился страх, жители поспешно закрывали магазины, окна домов.

Саид С. был в центре города, когда раздались взрывы, наполнившие грохотом небо Хайфы. До полудня он все еще не верил в возможность тотального нападения… Потом решил вернуться домой, но вскоре убедился, что это нереально. Он колесил по боковым улицам, пытаясь проехать к своему дому в ал-Халисе. Сражение разрасталось. Постепенно он стал различать среди испуганной толпы вооруженных людей. Они то бежали с главных улиц в переулки, то возвращались назад, подчиняясь приказам, передаваемым через мегафон. Улицы были перекрыты. Саид старался преодолеть препятствия, объехать заграждения справа или слева, но всякий раз оказывался в тупике, открытом только в одном направлении — к берегу.

Год и четыре месяца назад он женился на Сафии и снял домик в этом квартале, полагая, что здесь им будет спокойнее. Он знал, что его молодой жене трудно будет со всем управиться. Провинциалка, она еще не привыкла к жизни в большом городе, перед ней то и дело возникали трудности, пугавшие ее. И вот он не может добраться до дому… Как же там Сафия?..

Он совсем растерялся. Никак не мог понять, где идет бой. Ведь было известно, что англичане еще удерживают город. То, что сейчас происходило, могло бы случиться не раньше, чем недели через три, — именно на это время англичане сами назначили свой уход.

Как ни торопился Саид, он сознавал, что надо держаться подальше от холмов, подходивших к улице Херцеля, где скапливались отряды евреев. Следовало избегать и торгового центра между кварталом ал-Халиса и улицей Пророка — там находилось ядро еврейских вооруженных сил. Он все старался объехать торговый центр, чтобы добраться до ал-Халисы, но почему-то попадал на улицу Вади Наснас, проходящую через Старый город.

Вдруг все смешалось, перепутались названия улиц: ал-Халиса, Вади Рашмая, Крепость, Старый город, Вади Наснас… Саид почувствовал, что заблудился. Стрельба усилилась. Он был в стороне от центра схватки, но ему удалось заметить, что английские солдаты снимали одни заграждения и ставили другие.

Каким-то чудом он очутился в Старом городе и оттуда поехал на юг, к улице Стэнтона. Теперь он знал, что находится менее чем в двухстах метрах от улицы Халул, до него уже долетал морской ветерок. Он глубоко вздохнул и лишь тогда вспомнил, что маленькому Халдуну, его сыну, исполнилось в этот день пять месяцев. Его охватило неясное беспокойство. Единственное чувство, которое оставалось неизменным все эти двадцать лет…

Думал ли он, что на них обрушится такое горе? Ах, как все перепуталось! Прошлое смешалось с настоящим, жизнь — с мыслями, фантазиями, иллюзиями двадцати лет. Разве он предполагал, разве предчувствовал, что может быть такой ужас? Иногда он утверждает: «Да, я знал заранее». И тут же противоречит себе: «Нет, я смог представить весь этот кошмар, только пройдя через него».

На город спускались сумерки. Трудно сказать, сколько часов он метался но улицам. Стало ясно: его теснили к морю. Машина была больше не нужна, и он бросил ее. Переулки, выходившие на главную улицу, были перекрыты. Всякий раз, когда он пытался пройти по ним, чтобы вернуться домой, его грубо отталкивали — дулом или штыком винтовки.

Воздух наполнялся треском выстрелов, эхом разрывов гранат, далеких и близких; казалось, сами звуки гнали людей в сторону порта. Мысли его были в смятении, но он все же заметил, что по мере его продвижения вперед толпа увеличивалась. Люди стекались из переулков на широкую улицу, ведущую к порту, — мужчины, женщины, дети. Одни что-то несли с собой, другие шли с пустыми руками. Людской поток катился вниз в страшном молчании, в мучительной тоске. Саид погрузился в темную волну движущихся людей… До сих пор он помнит, как стремительно приближался к морю, увлекаемый толпой, растерянный, не способный ни о чем думать, и лишь образы жены и сына Халдуна витали над ним.

Минуты тянулись томительно долго — как непрекращающийся кошмар. Он протиснулся через железные ворота порта, у которых стояли британские солдаты, подгонявшие толпу. Какие-то люди прыгали в лодки у пристани. Не зная, что делать, он топтался в стороне от лодок. И вдруг, точно обезумев или, напротив, после долгого помешательства неожиданно осознав всю дикость создавшегося положения, он врезался в середину толпы и стал с силой проталкиваться обратно к железным воротам.

Как пловец, преодолевающий сопротивление горного потока, Саид пробивал себе дорогу руками, плечами, ногами, головой… Временами его отбрасывало назад, но он вновь устремлялся вперед, как зверь, рвущийся из клетки в заповедный лес. Дым, крики, взрывы гранат, свист пуль у него над головой смешались с шумом моря, шарканьем ног, всплесками весел на волнах…

Так ли все это было двадцать лет назад?.. Холодный пот выступил на лбу Саида. Он никогда не думал, что прошлое может нахлынуть с такой силой… Он искоса взглянул на жену. Ее лицо было бледным и грустным, в глазах стояли слезы. Наверное, она вспоминает те мгновения, подумал Саид, когда он был ближе всего к морю, а она — к горам, а между ними топью простирались ужас и растерянность, плели невидимую сеть страх и неизвестность.

За эти годы она не раз вспоминала, что думала о нем в те часы, когда раздались выстрелы и люди на улице стали кричать, что англичане и евреи начали захват Хайфы. И на нее напал страх. Она думала о нем, пока шум сражения доносился до нее из центра города: ведь он был там. Себя она чувствовала в безопасности, но стрельба не утихала, и она вышла на улицу, еще не зная, куда и зачем пойдет. Тогда-то она и заметила перемену в обстановке. В полдень огонь усилился, он исходил теперь с холмов над ал-Халисой. Ей показалось, что она в кольце. Она бегом спустилась по лестнице и пошла в сторону главной улицы. Ей хотелось поскорее увидеть Саида, желание это смешивалось со страхом, с беспокойством об их судьбе, которую мог изменить любой выстрел. Подойдя к главной улице, она стала внимательно смотреть на мчащиеся машины, вглядывалась в лица прохожих, спрашивала, но не получала ответа на свои вопросы. И вдруг она очутилась в людском потоке — жители города стекались из разных кварталов, образуя нечто подобное страшному водовороту. Как соломинку, понесла ее людская река.

Сколько прошло времени, прежде чем Сафия вспомнила, что ее сын Халдун остался дома, в кроватке? Кто знает? Но вдруг какая-то сверхъестественная сила остановила ее. Она ощутила себя деревом, одиноким деревом посреди бурной реки. Она пыталась повернуть, всеми силами сопротивляясь течению. И от слабости, от усталости, от боли закричала что было сил. Крик ее заглох, затерялся в бескрайней толпе. Тысячу, миллион раз повторила она имя Халдуна. Много месяцев потом у нее не было голоса, сорванного этим криком. Но имя, будто крошечная крупинка, растворилось в бесконечном потоке звуков и имен.

Она уже почти падала под ноги толпе, когда, словно из-под земли, услышала голос Саида. Оглянувшись, она увидела его лицо, а на лице — гнев, страх, усталость и почувствовала еще больший ужас и горе. Ее будто ударило током, она ощутила безграничную решимость вернуться — чего бы это ни стоило. Пусть даже она никогда больше не сможет взглянуть в глаза Саиду! Ее бросало в дрожь от мысли, что она может потерять обоих — Саида и Халдуна. Напрягая силы, она вновь пробивалась сквозь толпу, преграждавшую ей путь, стараясь не упустить из виду Саида. Обессиленный, он звал то ее, то Халдуна.

Казалось, прошли века, прежде чем его загрубевшие руки обняли ее. Она заглянула ему в глаза, в изнеможении припала к плечу, а людской поток неумолимо нес их к берегу. Способность воспринимать окружающее вернулась к ним позже, под действием морской воды, брызгами разлетавшейся из-под весел. Они смотрели на берег, где оставалась Хайфа в вечерних сумерках, в пелене слез.

2

Всю дорогу из Рамаллаха в Иерусалим, и дальше — в Хайфу Саид не переставая говорил, но, подъехав к дому Галима, сразу замолчал. Вот они в ал-Халисе; какой знакомый шорох колес по асфальту… Сердце бьется толчками, оно переносит его из одного времени в другое. Двадцать лет промелькнули здесь в его отсутствие, а теперь возвращаются вопреки разуму и логике, неожиданно и невероятно. Чего же он ищет?

Неделю назад в их рамаллахском доме Сафия сказала:

— Теперь всюду ездят, давай поедем в Хайфу!

Это было за ужином. Рука его так и повисла в воздухе между тарелкой и ртом. Он посмотрел на Сафию, но та уже отвернулась — он не увидел ее глаз.

— Ехать в Хайфу — чего ради? — спросил он.

— Посмотрим на наш дом. Только посмотрим… — раздался ее глуховатый голос.

Он положил кусок на тарелку. Поднялся, подошел к Сафие. Голова ее поникла, как у человека, внезапно решившего признать себя виновным. Взяв ее за подбородок, он заглянул в заплаканные глаза и ласково спросил:

— Сафия… О чем ты думаешь?

Она утвердительно кивнула, давая понять, что он знает, сам постоянно думает о том же, но ждет, чтобы она сказала первая, отрешившись на миг от мысли, что виновата в том горе, которое пустило корни в их сердцах.

— Халдун? — спросил он шепотом. И вдруг осознал, что они никогда не произносили вслух этого имени. Они не захотели назвать им никого из троих своих сыновей. Старшего сына звали Халидом, дочь — Халидой. Дети ничего не знали о самом старшем своем брате Халдуне и называли Саида «отец Халида»[3]. А старые друзья словно договорились считать Халдуна умершим.

Саид стоял в оцепенении, мысли его витали далеко-далеко. Потом пришел в себя, быстро зашагал по комнате.

— Не выдумывай, Сафия, — наконец сказал он жене. — Не обманывай себя. Уж сколько мы расспрашивали, узнавали!.. Работники Красного Креста, сотрудники ООН, друзья, которых мы посылали в Хайфу, — все говорят одно и то же. Нет, я не хочу ехать. Это унизительно. Зачем себя мучить?

Сафия с трудом сдерживала рыдания. Всю ночь они провели без сна, молча, вновь прислушиваясь к стуку солдатских сапог на мостовой, к приказам, которые кричали в мегафон…

Ворочаясь в постели, Саид понимал, что отступать уже некуда: мысль, зревшая двадцать лет, родилась, и похоронить ее вновь невозможно. Он знал, что жена тоже не спит, обуреваемая теми же мыслями, но ему не хотелось возвращаться к вчерашнему разговору. Наутро Сафия подошла к нему.

— Если поедешь, возьми меня с собой. Не вздумай ехать один, — сказала она спокойно.

Он хорошо знает Сафию, знает, что она угадывает каждую мысль, которая приходит ему в голову. Так случилось и на этот раз. Ночью он решил уехать один, и вот она раскрыла его замысел.

Прошла неделя. Мысль о поездке не давала им покоя ни днем, ни ночью, но они не говорили об этом. Лишь вчера вечером он сказал ей:

— Завтра выезжаем в Хайфу. Посмотрим на город по крайней мере. Может быть, проедем мимо нашего дома… Все равно они скоро прикроют это дело — их расчеты не оправдаются. — Он помолчал немного, не зная, стоит ли продолжать, и заговорил о другом. — В Иерусалиме, в Набулусе да и здесь люди рассказывают о своих поездках в Яффу, Акку, Тель-Авив, Хайфу, Сафад, в деревни Джалила и Мусаллас. Все говорят об одном и том же. Воображение рисовало им что-то необыкновенное. Вернулись они разочарованные. А ведь это совсем не то, чего хотели израильтяне, когда открывали нам границу. Боюсь, они скоро отменят свое решение. Вот я и подумал, не воспользоваться ли нам моментом?

Сафия сильно побледнела; он заметил, что она дрожит. Саид вышел из комнаты, ощущая на губах жгучую горечь слез. С этого мгновения имя Халдуна непрестанно звенело у него в ушах, как двадцать лет назад в толпе, стекавшейся к плачущим водам порта. Вероятно, то же самое происходило с Сафией. Но по пути в Хайфу они говорили о чем угодно, только не о Халдуне. Замолчали они лишь у дома Галима, глядя на дорогу, до боли знакомую, сросшуюся с ними, как мясо с костями.

Как и двадцать лет назад, он снизил скорость, подъезжая к повороту, за которым начинался крутой подъем. Повернул и по узкой дороге осторожно повел машину в гору. На трех кипарисах, нависших над мостовой, выросли новые ветви, ему захотелось остановиться на минутку, чтобы прочесть имена, когда-то вырезанные на стволах, вспомнить их одно за другим — но он не сделал этого.

Проезжая мимо одного из домов, Саид заметил кого-то из семьи Хури… Ну да, это их большой дом на южном конце улицы Стэнтона, недалеко от улицы Халула, где арабы сражались до последней пули, а может быть, и до последнего человека. Мимо этого дома его пронесло тогда в тисках толпы. Именно здесь он вспомнил вдруг о Халдуне. Сердце его забилось, как двадцать лет назад, он почти слышал его удары.

И вдруг он увидел дом, где они жили и который он помнил все эти годы. Сейчас перед ним откроются фасад, балконы, выкрашенные в желтый цвет… На мгновение он представил, как молодая Сафия с длинной косой выходит на балкон, смотрит на него… Теперь на балконе торчали палки с натянутой веревкой, на которой болталось белое и красное тряпье… Сафия разрыдалась. Саид круто повернул руль вправо и, въехав на невысокий тротуар, остановился на том месте, что и двадцать лет назад.

Выключая мотор, Саид С. заколебался было на мгновение, но тут же понял, что нерешительность приведет к возвращению, столь же внезапному, как их приезд сюда. Он отогнал прочь сомнения, постарался скрыть их от жены и от себя самого. Да, двадцать лет — словно спрессованные, не толще папиросной бумаги! Саид вышел из машины, сильно хлопнув дверью. Подтянул ремень, спокойно взглянул на балкон. Только звон ключей в его руке выдавал внутреннюю дрожь.

Жена обошла машину и стала рядом с ним. Но ей не хватало его опыта, умения владеть собой. Он взял ее за руку. Перейдя улицу, они вошли в зеленые железные ворота, поднялись по лестнице, не позволяя себе замечать мелочи, эти мучительные мелочи: звонок, серебряную задвижку на дверях, карандашные каракули на стене, электрический счетчик, четвертую ступеньку, сломанную посредине, мягкие поручни, на лестничной площадке — скамейку под окном с металлической крестообразной решеткой… Вот и первый этаж, где жил Махджуб ас-Саади, дверь у него всегда была распахнута, дети вечно играли перед домом, наполняя лестницу криками… И наконец — перед ними недавно покрашенная, плотно закрытая, хорошо знакомая деревянная дверь.

Он протянул руку к кнопке звонка, шепнув Сафии:

— Поменяли звонок. — И после паузы добавил: — И фамилию, конечно…

Стараясь вызвать у жены улыбку, Саид сжал ее руку и почувствовал, как она дрожит. За дверью послышалось медленное шарканье ног. «Наверно, старик», — отметил про себя Саид. Замок щелкнул непривычно, и дверь медленно открылась.

«Да это женщина!» Саид не знал, произнес ли он это или только подумал, но вздохнул он с облегчением. Он продолжал стоять на том же месте, не зная, что говорить, мысленно кляня себя за растерянность, за отсутствие заготовленных для начала фраз — ведь он ждал этого момента, знал, что так будет. Он переступил с ноги на ногу и взглянул на Сафию, как бы прося о помощи. Мать Халида сделала шаг вперед:

— Можно войти?

Невысокая, полноватая старуха, одетая в синее в белый горошек платье, не поняла ее. Саид перевел на английский. Старуха улыбнулась, распахнула шире дверь и повела их в гостиную. Саид с Сафией шли рядом неуверенным шагом. Немного оправившись, они стали различать предметы. Саид заметил, что прихожая как бы уменьшилась, в квартире было сыро. Увидел многие вещи, которые считал своими и которые никто другой не то что трогать, даже видеть не смел — «святая святых».

Хорошо знакомая фотография Иерусалима висела на прежнем месте. На противоположной стене — тот же дамасский коврик.

Саид осматривался, открывая знакомый мир постепенно или сразу, как человек, пришедший в себя после длительного обморока. Войдя в гостиную, они увидели пять диванов, два из них стояли здесь всегда. Три других были новыми, некрасивыми, не подходящими к остальной мебели. Посредине, слегка поблекший, стоял тот же стол, инкрустированный перламутром. Стеклянная ваза на нем была заменена деревянной, но в ней по-прежнему красовались павлиньи перья. Он знал, что их было семь, попытался издали сосчитать, но не смог. Встал, подошел к вазе, стал перебирать перья одно за другим — только пять!

Вязаные занавески, белые, как сахар, которые сделала сама Сафия двадцать лет назад, исчезли. Их заменили другие, в синюю полоску.

Саид взглянул на Сафию: она взволнованно терла глаза, словно пытаясь разглядеть в углу те вещи, которых там больше не было. Старуха сидела перед ней, глуповато улыбаясь.

— Я уже давно жду вас, — произнесла она наконец, не переставая улыбаться.

По-английски она говорила медленно, с тягучим немецким акцентом, будто с усилием вытаскивала слова из бездонного колодца.

— Вы знаете, кто мы? — спросил Саид, наклонившись вперед.

Она закивала головой, задумалась, подбирая нужные слова:

— Вы — хозяева этого дома, я знаю.

— Откуда?! — выпалили разом Саид и Сафия.

Старуха расплылась в улыбке.

— Это видно по всему: по фотографиям и по тому, как вы стояли перед дверью… Как война кончилась, много людей приходили посмотреть на свои дома. Я знала, что и вы приедете.

Она вдруг смутилась и стала растерянно оглядываться вокруг, как будто видела все впервые. Саид и Сафия машинально следовали глазами за ее взглядом. «Странно, три пары глаз смотрят на одну и ту же вещь, но как по-разному они ее видят!» — подумал Саид.

Он прислушался к голосу старухи, та говорила еще тише и медленнее, чем раньше:

— Мне жаль, что так произошло, но тогда мне все представлялось по-другому.

Саид горько улыбнулся, не зная, что ответить. Как объяснить ей, ради чего они приехали? Он не хотел затевать политический спор, зная, что она ни в чем не виновата… Ни в чем не виновата? Нет, нет, не то!.. Как же ей объяснить?.. Сафия освободила его от этих терзаний.

— Откуда вы? — спросила она слабым, нерешительным голосом. Саид перевел.

— Из Польши, — ответила старуха.

— И когда?

— В тысяча девятьсот сорок восьмом году.

— Когда именно?

— В начале марта тысяча девятьсот сорок восьмого года.

Воцарилось молчание. Все старались смотреть куда-то в сторону. Тягостную тишину нарушил Саид:

— Конечно, мы приехали не для того, чтобы сказать вам: «Уходите отсюда!» Для этого нужна новая война…

Сафия сжала его руку, он спохватился и вернулся к исходной точке беседы:

— Я хотел сказать, что ваше пребывание в этом доме, нашем доме, моем и Сафии… словом, мы приехали, только чтобы взглянуть на свои вещи, они ведь принадлежат нам. Вы меня понимаете?

— Понимаю, но… — поспешно ответила женщина.

— Опять «но!» Это страшное, кровавое «но»… — вдруг вышел из себя Саид и замолчал, поймав на себе взгляд жены.

Он почувствовал, что ему не удалось приблизиться к цели. Роковое, непостижимое недоразумение, неразрешимый спор, судьба, которую нельзя изменить…

На мгновение ему захотелось встать и уйти. Его больше ничего не интересовало. Жив ли Халдун, мертв ли — ему было безразлично. Когда нервное напряжение достигает предела, слова теряют смысл. Его охватила горькая злоба — как будто разорвался желчный пузырь и ядовитая жидкость заливала все внутри. Взгляд его снова упал на пять павлиньих перьев, неподвижно стоявших в деревянной вазе посреди комнаты — нет, они не были неподвижны, они мягко покачивались, переливаясь всеми цветами под струей воздуха из открытого окна.

— Здесь было семь перьев, — вдруг резко и отрывисто бросил он, указывая на вазу. — Куда вы девали еще два?

Старуха посмотрела на вазу, потом на него, а он все стоял в негодующей позе: протягивая руку к вазе и требуя ответа, как будто от этого зависело счастье его жизни. Она встала, подошла к вазе, дотронулась до перьев, словно впервые увидев их, и медленно сказала:

— Не знаю, куда исчезли два пера, о которых вы говорите. Никак не могу вспомнить… Может быть, это Доф играл ими, когда был маленьким, и потерял.

— Доф?

Саид и Сафия вскрикнули, вскочили, словно ужаленные, и уставились на старуху.

— Ну да, Доф. Я не знаю, как его звали раньше. Если это вас интересует, он очень похож на вас…

3

Разговор продолжался два часа. Отвлечемся же от него ненадолго, чтобы восстановить последовательность событий. Итак, что же происходило в те несколько дней после 21 апреля 1948 года, когда Саид С. уехал из Хайфы на английском пароходе, куда его втолкнули вместе с женой и другими беженцами? Этот же пароход выгрузил их через час на серебристом берегу Акки. А через неделю, 30 апреля, член Хаганы[4] и старик с петушиным лицом отпирали дверь дома Саида С. в квартале ал-Халиса, чтобы впустить туда приехавших из Польши Эфрата Кошина и его жену. С тех пор эта квартира стала их домом, который они арендовали у организации, ведавшей в Хайфе имуществом арабских беженцев.

Эфрат Кошин приехал в Хайфу в начале марта 1948 года при содействии Еврейского агентства в Италии. Он покинул Варшаву в начале ноября 1947 года. В Италии их поселили в маленьком доме близ гавани, где все бурлило от необычайного скопления судов. В начале марта Кошина вместе с группой других переселенцев отправили в Хайфу.

Документы у него были в порядке, и маленький грузовичок, тарахтя повез его пожитки из шумного порта, полного английских солдат, арабов-грузчиков, товаров, по оживленным улицам Хайфы, где время от времени слышались одиночные выстрелы, в квартал ал-Хадар. Там их поселили в одной из комнатушек битком набитого дома.

Вскоре Эфрат Кошин выяснил, что все комнаты в доме заняты переселенцами, ожидающими отправки на постоянное место жительства. Он не знал, кто назвал этот дом переселенческим пунктом — название это существовало до них, они только продолжали им пользоваться…

Эфрат не раз смотрел с балкона на ал-Халису, но ему и в голову не приходило, что они будут там жить. Он думал, когда все успокоится, их отвезут куда-нибудь в сельскую местность, например на холмы Джалила — он читал повесть «Ночные воры» Артура Кестлера[5], когда жил в Италии. Книжку дал ему человек, приехавший из Англии для руководства переселением, он сам жил некоторое время на Джалилских холмах, где происходило действие повести Кестлера. Кошин совсем мало знал тогда о Палестине, в сущности, она была для него сценой, на которой разыгрывались древние мифы. Его память хранила картинки иллюстрированных религиозных книг, которые издавали для детей в Европе. Конечно, он не верил, что Палестина была пустыней, вновь открытой Еврейским агентством через две тысячи лет, но в общем его это почти не занимало. Его поселили в переселенческом доме и велели ждать. Он ждал, деля с другими повседневные заботы.

Высадившись в порту Хайфы в конце первой недели марта 1948 года, он не слишком задумывался над тем, что происходит вокруг. Никогда раньше он не встречал арабов. Первого араба он увидел лишь спустя полтора года после оккупации Хайфы. Современный миф точно совпал с представлениями, которые сложились у него в детстве, еще в Варшаве. А реальные схватки и стычки, о которых он слышал вокруг и читал в газете «Палестайн пост», казалось, происходят между людьми и тенями или кем-то в этом роде.

Где же был Эфрат Кошин в среду 21 апреля 1948 года, когда Саид С. застрял между улицей Пророка и кварталом Халул, а его жена Сафия выбежала из своей квартиры в ал-Халисе и поспешила в сторону торгового центра и улицы Стэнтона? На этот вопрос ответить трудно. Теперь невозможно восстановить все происшедшее в подробностях. Но Эфрат помнил, что атаки начались в среду утром и продолжались до ночи четверга, а утром в пятницу, 23 апреля 1948 года, он убедился, что в Хайфе все кончено — организация Хагана полностью контролирует положение. Он не знал, что именно произошло. Стрельба доносилась из ал-Хадара, люди, прибывавшие оттуда время от времени, рассказывали невероятные вещи. Понять что-либо было трудно. Однако Эфрат Кошин знал, что всеобщее наступление, начавшееся в среду утром, осуществлялось с трех сторон. Полковник Моше Кармател командовал тремя батальонами, они двигались от ал-Хадара — Хакермаля и от торгового центра, один батальон должен был захватить ал-Халису, мост, Вади Рашмая и выйти к порту. В задачу другого батальона входило окружить спасавшихся бегством арабов и оттеснить их к морю. Названия запомнились Эфрату только потому, что часто повторялись — он не знал толком, где расположены эти места. Говорили также об Аргоне и Вади Наснас.

Эфрату Кошину не надо было объяснять, что англичане собираются сдать Хайфу организации Хагана: он и сам наблюдал не раз их совместные операции. Кошин уже не помнил, как узнал о деятельности бригадира Стокуилла, но разъяснений не требовалось. На переселенческом пункте люди шепотом рассказывали друг другу, что бригадир Стокуилл заодно с организацией Хагана. Он и в самом деле скрывал свой отход из Хайфы от всех, кроме этой организации. Он обеспечил евреям внезапность их атак, арабы же до последнего момента были убеждены, что англичане уйдут позднее.

В среду и четверг Эфрат оставался на пункте: был приказ никуда не отлучаться. В пятницу кое-кто попробовал выйти, но Эфрат вышел только в субботу и очень удивился, не увидев на улицах машин. Настоящая еврейская суббота! На глазах у него почему-то выступили слезы. А жена неожиданно для него и вовсе расчувствовалась.

— Я плачу по другой причине… — сказала она. — Да, это настоящая еврейская суббота, но здесь больше нет ни пятницы, ни воскресенья…

Это было только начало. Жена привлекла его внимание к вопросам, над которыми он никогда не задумывался. И вдруг он по-новому увидел следы войны… Но, дорожа своим спокойствием, он гнал всякие мысли.

Жена же его Марьям все воспринимала иначе. Она очень изменилась. Все началось после того, как однажды, когда они проходили мимо церкви Бейт Лахам в ал-Хадаре, два солдата Хаганы что-то вынесли из дверей и бросили в стоявший рядом грузовичок. Едва взглянув, Марьям вцепилась в руку мужа и, вся дрожа, закричала:

— Смотри!

Он посмотрел, куда она указывала, но ничего не увидел, кроме двух солдат, вытиравших руки о гимнастерки.

— Это был мертвый арабчонок… весь в крови!.. — шептала Марьям.

Эфрат перевел ее на другую сторону улицы.

— Откуда ты взяла, что арабчонок?

— Да разве ты не видел? Его бросили в грузовик, как бревно, — еврея так не бросили бы!..

Он заглянул ей в лицо и ничего не сказал. Восемь лет назад Марьям потеряла отца в Освенциме. Когда за ними пришли, мужа дома не было. Ей удалось спрятаться у соседей наверху. Немецкие солдаты не нашли в квартире никого, но, спускаясь по лестнице, наткнулись на десятилетнего брата Марьям, который, видимо, приехал сообщить ей, что отец арестован. Заметив немцев, мальчик побежал. Она видела это через окошечко под лестницей, видела, как солдаты стреляли в ребенка…

Вернувшись на переселенческий пункт, Марьям заявила, что хочет уехать обратно в Италию. Но ей не удалось убедить мужа ни в ту ночь, ни в следующие — ей никогда не удавалось найти нужные слова, чтобы объяснить свои побуждения.

А через неделю Эфрат вернулся из Еврейского агентства в Хайфе с двумя радостными вестями: им дали квартиру в самой Хайфе и вместе с квартирой — младенца, которому всего пять месяцев!

Вечером в четверг 22 апреля 1948 года Тора Зонштайн, разведенная женщина, которая жила с ребенком над квартирой Саида С., услышала слабый плач младенца, доносившийся со второго этажа. Она просто ушам своим не поверила, но неумолкавший жалобный крик заставил ее встать с постели и спуститься этажом ниже. На ее настойчивый стук никто не ответил. Пришлось взломать дверь. Она нашла в кроватке младенца, посиневшего от крика, и унесла его к себе.

Тора думала, что скоро все образуется, но через два дня она убедилась в обратном. Ей было не под силу держать ребенка у себя, и она отнесла его в Еврейское агентство в Хайфе, полагая, что там найдут какой-то выход.

На свое счастье, Эфрат Кошин заявил в Еврейском агентстве — и подтвердил это документами, — что они с женой не могут иметь потомство, и ему предложили в виде исключения дом в самой Хайфе при условии усыновления младенца.

Убедившись в бесплодии Марьям, Эфрат давно хотел усыновить ребенка. И вот этот невероятный, хоть и запоздалый подарок судьбы! Ребенок, конечно, изменит жизнь Марьям и отвлечет ее от странных мыслей об арабчонке, брошенном, словно полено, в грузовик смерти.

Итак, это произошло в четверг 30 апреля 1948 года. Эфрат Кошин, его жена Марьям и чиновник с петушиным лицом из Еврейского агентства, несший пятимесячного ребенка, вошли в дом Саида С. в ал-Халисе.

В тот самый день Саид С. и Сафия горько плакали после очередной безуспешной попытки вернуться в Хайфу. Опустошенный, почти потерявший сознание от усталости, Саид уснул в пустом классе здания средней школы, что напротив известной тюрьмы в Акке, на берегу западного моря.

Сейчас они сидели в своей бывшей гостиной. Саид ничего не брал в рот, а Сафия отпила кофе, принесенный Марьям, проглотила кусочек печенья. Марьям все так же любезно улыбалась им.

Саид осматривался, волнение его возрастало по мере того, как Марьям рассказывала. Время тянулось невыносимо. Бесконечно долго он и Сафия были пригвождены к своим местам, мучительно ожидая чего-то неведомого, недоступного воображению.

Марьям выходила, что-то делала в других комнатах. Когда она скрывалась за дверью, они продолжали прислушиваться к шарканью ее туфель по кафельным плиткам пола. Сафия отчетливо представляла: вот Марьям идет по прихожей в кухню, справа спальня…

— Распоряжается как у себя дома! — воскликнула Сафия, услышав резкий стук двери.

Саид зажал руки в коленях, решительно не зная, что делать. Вернулась Марьям.

— Когда он придет? — спросил Саид.

— Должен сейчас подойти, запаздывает… Вечно забывает, что пора и домой. Как его отец. Тот был…

Она осеклась и, молча кусая губы, смотрела на Саида, которого била дрожь, словно под ударами тока. «Как его отец», — повторял он про себя и вдруг подумал: «Что же такое отцовство?» Как будто распахнул окно перед нежданной грозой. Он сжал виски руками, чтобы унять отчаянное головокружение, вызванное этим вопросом, который он таил в глубине души целых двадцать лет, не смея задать его себе. Сафия, поняв, что происходит с мужем, теребила его за плечо:

— Что она говорит! Как будто у Халдуна есть другой отец кроме тебя!

Марьям подалась вперед и, мучительно подыскивая слова, начала медленно говорить, будто вытягивая фразу за фразой из пересохшего, заполненного пылью колодца:

— Слушай, господин Саид, я должна сказать тебе кое-что важное. Я хотела, чтобы ты дождался Дофа, или называй его Халдуном, как знаешь. Нам надо поговорить. Чтобы все кончилось, как самой природе угодно. Думаешь, мне было проще, чем тебе? Все эти двадцать лет я не знала, что делать. Теперь надо решать. Я знаю, что ты его отец, но я знаю, что он и наш сын тоже! Пусть сам выбирает. Он стал взрослым. Мы должны понимать, что у него есть право выбора. Согласны?

Саид встал с места и начал ходить по комнате. На минуту остановился перед инкрустированным столиком, еще раз машинально пересчитал павлиньи перья в деревянной вазе. Он не проронил ни слова, будто и не слышал Марьям. Она с волнением смотрела на него. Наконец он взглянул на Сафию, перевел ей, что сказала Марьям. Та вскочила с места, бросилась к нему.

— Это справедливо, — проговорила она с дрожью. Я уверена, что Халдун выберет своих настоящих родителей. Не может же он не послушаться голоса крови!

Саид громко расхохотался.

— О каком Халдуне ты говоришь, Сафия? — в его словах звучала горечь поражения. — О какой крови? Что ты называешь справедливостью?.. Они воспитывали его двадцать лет; час за часом, день за днем твердили ему, каким он должен быть… А ты говоришь «справедливо»! Халдун или Доф, кто угодно, — он не узнает нас! Хочешь знать мое мнение? Давай уйдем отсюда. Все кончилось. Его у нас украли.

Он смотрел на Сафию, которая бессильно опустилась на стул. Впервые действительность нанесла ей такой удар. В словах мужа она чувствовала правоту, но невидимые нити надежды, которые двадцать лет опутывали ее, все еще держали ее в плену.

— Может быть, он вовсе и не знает, что у него родители — арабы, — продолжал Саид, — или узнал об этом год, а то и месяц назад. Он обманут… Может быть, он любит ее больше, чем нас. Преступление свершилось двадцать лет назад, когда мы оставили его здесь, и теперь приходится расплачиваться…

— Но мы ведь не нарочно бросили его, зачем ты так говоришь!..

— Затем, что мы не должны были бросать ничего: ни Халдуна, ни дома, ни Хайфы! У тебя не было этого страшного ощущения, когда мы въехали на улицы Хайфы? Я почувствовал, что узнаю город, но он меня — нет… То же самое я испытываю и здесь, в нашем доме. Ты представляешь себе это? Дом отказывается от нас! Так же поступит и Халдун, вот увидишь!

Сафия разрыдалась, Марьям вышла из комнаты, где, казалось, и воздух был наэлектризован. Саид чувствовал, что стена, которую он хотел преодолеть все эти двадцать лет, рухнула и все вокруг стало видно отчетливее. Он подождал, пока Сафия успокоится, и спросил:

— Знаешь, что случилось с Фарисом ал-Лабдой?

— Сыном ал-Лабды, нашего соседа?

— Да, нашего соседа в Рамаллахе, который уехал в Кувейт. Знаешь, что было с ним, когда он посетил свой дом в Яффе?

— Он ездил в Яффу?

— Да, с неделю назад, наверное, взял такси в Иерусалиме до Яффы. Он сразу поехал в Аджами, где жил раньше в двухэтажном доме за православной школой. По дороге на Джаблию за школой доминиканцев поворот налево, помнишь, и метров через двести — православная школа с большой спортивной площадкой, за ней еще поворот. Там и жил Фарис ал-Лабда. Неделю назад, не в состоянии более терпеть, он велел шоферу остановиться перед этим домом, быстро поднялся по лестнице и постучал в свою дверь…

4

Время было послеобеденное. Яффа, кроме Миншийи, выглядела, как и раньше, такой ее знал Фарис ал-Лабда двадцать лет назад. Прошли мгновения, прежде чем ему открыли дверь, но они показались долгими, как горькие и жестокие столетия. Перед ним стоял высокий смуглый мужчина в незастегнутой белой рубашке. Он протянул руку незнакомому гостю. Но Фарис не заметил его руки, он медленно произнес заранее заготовленные фразы, не пытаясь скрыть их истинный смысл:

— Я приехал взглянуть на свой дом. Это мой дом. И ваше пребывание здесь — лишь нелепая трагикомедия, которую оборвет когда-нибудь сила оружия! Если хочешь, стреляй в меня, но я ждал целых двадцать лет, чтобы вернуться сюда, и если…

Мужчина, стоявший на пороге и все еще протягивавший руку, сделал шаг к Фарису ал-Лабде и обнял его.

— Не растрачивай попусту свой гнев. Я тоже араб и тоже из Яффы, я знаю тебя: ты — сын ал-Лабды. Заходи, выпьем вместе кофе!

Войдя в дом, Фарис не поверил своим глазам. Здесь все было, как прежде: мебель, цвет стен, знакомые с детства вещи. Мужчина ввел его в гостиную, не переставая широко улыбаться. Фарис оцепенел, из глаз его хлынули слезы.

Гостиная выглядела так, будто он покинул ее лишь утром. Даже запах моря, всегда наполнявший эту комнату, запах, который нес с собой фантастические видения из неведомых, еще не открытых миров, оставался прежним. Но не это потрясло его. На стене, сверкающей белой краской, по-прежнему висел портрет его брата Бадра. Сохранилась даже черная лента в правом углу рамы.

В комнате воцарилась атмосфера былого траура. Слезы все еще текли по щекам Фариса, он не вытирал их. Прошлые дни, казалось, устремились к нему через распахнутые ворота, которые раньше были закрыты.

Брат Бадр был первым, кто взялся за оружие в начале декабря 1947 года в Аджами. Их дом стал штаб-квартирой парней, которые прежде приходили заниматься спортом на площадке православной школы. Бадр включился в борьбу, словно ждал этого с детства. А 6 апреля 1948 года товарищи принесли на плечах мертвого Бадра. На поясе у него еще болтался пистолет. Бадра с почестями похоронили в Аджами. Кто-то отправился на улицу Искандера Аввада к каллиграфу Кутбу, и тот сделал надпись на ленте: «Бадр ал-Лабда, погиб за свободу Родины». Один из парней нес перед гробом эту ленту, двое других — портрет погибшего юноши. Вечером портрет вернули домой, его правый угол перетянули черной траурной лентой. Фарис помнит, как его мать сняла все портреты, украшавшие стены гостиной, и повесила напротив дверей портрет Бадра. С тех пор печаль не покидала комнату. Все, кто приходил, не сводили глаз с портрета, тихими голосами выражая соболезнование.

Стоя в дверях, Фарис мог видеть гвозди, на которых держался портрет, и гвозди, оставшиеся от других фотографий. Ему вдруг представилось, что черные гвозди — это люди, застывшие в ожидании перед портретом его погибшего брата Бадра ал-Лабды.

— Проходи, садись, — пригласил мужчина, — поговорим! Я давно тебя жду. Нам бы встретиться по-другому!

Фарис сел в кресло напротив портрета брата. Он не видел его двадцать лет. Покидая Яффу (из Шатт аш-Шабаба их увезли на лодках на север, потом переправили в Газу; отец вскоре уехал в Иорданию), они ничего не взяли с собой, даже фотографию Бадра.

В комнату вбежали двое ребятишек, затеяли веселую возню между креслами и с шумом вылетели.

— Это Саад и Бадр, мои дети, — сказал мужчина.

— Бадр?

— Да. Мы назвали его в честь твоего погибшего брата.

— А портрет?

Мужчина встал, лицо его побледнело:

— Я из Яффы, из жителей Миншийи. В тысяча девятьсот сорок восьмом году снаряды разрушили мой дом. Не хочу рассказывать тебе, как сдалась Яффа и как отступили те, кто пришел спасать нас. Все это было давно… Я вернулся с товарищами по оружию в наш пустой город, и нас сразу арестовали. Я долго сидел в концлагере. Когда меня выпустили, я отказался уехать из Яффы. Чудом удалось найти этот дом, который мне сдали в аренду.

— А портрет?

— Я увидел его, как только вошел в дом. Наверное, из-за него я и остался здесь. Все это не так просто объяснить. Когда захватили Яффу, город был почти пуст. Выйдя из тюрьмы, я чувствовал себя как в плену — вокруг ни одного араба… Я был одиноким островком в бурном море вражды. Ты не испытал таких мучений, а мне пришлось пережить все сполна.

Этот портрет я воспринял как друга, он беседует со мной, напоминает о главном в жизни, о том, ради чего мы живем. Тогда — да и сейчас тоже — я считал и считаю, что человек, первым взявшийся за оружие, отдавший за родину жизнь, принес жертву, которой нет цены. Этот портрет для меня — символ верности тем, кто боролся… Я бы никогда не простил себе, если бы уехал и бросил его здесь. Поэтому я и остался… Портрет стал частью моей жизни. Я, моя жена Ламия, наши дети Саад и Бадр и твой брат Бадр — одна семья, мы прожили вместе двадцать лет…

Фарис оставался у них до полуночи. Он все смотрел на портрет, хранивший все эти двадцать лет свою гордость и молодость. А собравшись уходить, он попросил разрешения взять его с собой.

— Конечно, ты можешь взять его, — ответил хозяин. — Ведь это твой брат!

Фарис взял портрет и уехал обратно в Рамаллах. Всю дорогу он рассматривал лежавший на сидении портрет, с которого сияло юношеской улыбкой лицо брата. Он не отрывался от него, пока не проехал Иерусалим и не повернул к Рамаллаху. И тут Фарис понял, что не имеет права увозить этот портрет — он и сам не мог объяснить почему — и попросил шофера вернуться. До Яффы они добрались к утру.

Фарис еще раз медленно поднялся по лестнице, постучал в дверь. Ему отворил тот же мужчина.

— Какая страшная пустота зияла на месте портрета… — сказал он, забирая портрет. — Моя жена плакала, а дети совсем притихли, даже напугали меня. Я пожалел, что разрешил тебе взять его! Он принадлежит нам, он жил с нами, стал частью нашей жизни. Ночью я говорил жене, что вместе с портретом вам нужно вернуть себе и дом, и Яффу, и всех нас… Один портрет ничего не изменит… Но пусть он будет как мост между нами!

Фарис вернулся в Рамаллах с пустыми руками.

Саид закончил свой рассказ.

— И Фарис ал-Лабда, если бы ты знала… — добавил он чуть слышно, — сейчас он взялся за оружие.

5

С улицы донесся шум мотора. Марьям вошла в комнату, лицо ее было удивительно бледным. Время близилось к полуночи. Старая женщина медленно подошла к окну, отдернула занавеску.

— Это Доф приехал! — сказала она дрогнувшим голосом.

Послышались шаги. Саид С. напряженно вслушивался. Открылась, звякнув щеколдой, железная калитка.

Минуты казались бесконечными, а тишина оглушала биением крови в ушах. Повернулся ключ в замке. Только теперь Саид оглянулся на Марьям. Она сидела бледная и дрожала. Посмотреть на Сафию у него не хватило смелости. Он устремил взгляд на дверь, чувствуя, как покрывается холодным потом.

В прихожей шаги замерли.

— Мама! — послышался приглушенный голос.

Марьям нервно потирала руки. Сафия тихо, жалобно плакала. Опять прозвучал голос Дофа.

— Он спрашивает, почему я так поздно сижу в гостиной, — пояснила Марьям.

Вновь раздались шаги.

— Входи, Доф. У нас гости, они хотят видеть тебя, — сказала Марьям по-английски.

Дверь медленно отворилась, и на пороге появился высокий юноша — сомнений не было: перед ними стоял человек в форме израильского солдата.

Саид подскочил, словно от удара электрического тока.

— Это и есть сюрприз, который вы нам обещали!.. — прерывисто проговорил он, глядя на Марьям.

Сафия отвернулась к окну и зарыдала.

А юноша как вкопанный стоял в дверях, переводя взгляд с одного на другого, не понимая, что происходит.

— Я хочу представить тебе твоих родителей… настоящих родителей, — произнесла Марьям с расстановкой, отчеканивая каждое слово.

Юноша сделал шаг вперед. Лицо его изменилось, он, казалось, растерялся. Посмотрел на свою солдатскую куртку, потом на Саида, который все еще продолжал стоять, и тихо проговорил:

— У меня нет матери, кроме тебя. А отец мой убит на Синае одиннадцать лет назад. Других родителей я не знаю.

Саид отступил назад и тяжело опустился на стул. Он взял руку Сафии. Как странно, что он успокоился так быстро. Скажи ему кто-то минут пять назад, что он будет вот так спокойно сидеть на месте, он не поверил бы…

Опять медленно потянулось время. В гостиной было тихо, очень тихо. Высокий юноша начал медленно расхаживать по комнате. Положил на стол пилотку — какой контраст с нежными, яркими павлиньими перьями! В этом было что-то комическое… Вдруг Саида охватило отвратительное ощущение, будто он смотрит хорошо отрепетированный спектакль, напоминающий дешевую сцену из скверного фильма ужасов.

Молодой человек подошел к Марьям.

— Зачем они приехали? — заговорил он достаточно громко и решительно. — Не хочешь ли ты сказать, что они хотят вернуть меня?

— Спроси сам, — громко сказала Марьям.

Доф повернулся, как игрушечный солдатик.