Живи, Египет!

Современная египетская новелла


Современный жанр новеллы в Египте еще молод. Он возник на рубеже XIX и XX веков, когда вслед за пробуждением египетского народа к активной политической и общественной жизни, к борьбе за национальную независимость началось и быстрое развитие литературы в ее современных формах, намного отличающихся от тех, которые существовали в средние века, в период расцвета классической арабской литературы.
Источниками формирования жанра послужили, с одной стороны, макама, или классическая плутовская новелла, с другой — газетная статья — фельетон на злободневную тему и, наконец, — источник, оказавший наибольшее влияние, — европейский рассказ конца XIX — начала XX века.
Попытки возродить жанр макамы в дальнейшем не получили развития, поскольку условность классической формы ограничивала разнообразие современного содержания.
Влияние газетного фельетона было устойчивей и плодотворней. От газетной статьи египетский рассказ унаследовал свойственный прессе дух злободневности, острый интерес к проблемам сегодняшнего дня. Оперативность газетного стиля привлекла к нему писателей-новеллистов. Не случайно многие современные писатели начинали свой творческий путь в газетах и журналах. И по сей день многие из них сочетают литературное творчество с журналистикой.
Что касается влияния европейского рассказа и западной литературы вообще, то оно остается столь же сильным, как и в начале века. Если любой из новеллистов старшего поколения охотно признавал своими учителями Мопассана и Чехова, то последующие поколения новеллистов многому научились и многое взяли у Горького и у Хемингуэя, у Камю и у Кафки. Однако характер влияния существенно изменился: прямая подражательность, бесхитростный пересказ сюжетов, слегка переделанных на египетский лад, уступили место подражанию форме, стилю, заимствованию идей и настроений.
Все современные западные литературные течения нашли свое отражение в египетском рассказе. Иногда в рамках одного короткого рассказа любопытным образом смешивается влияние самых различных литературных направлений — от реализма до абстракционизма. Но это не только результат влияния, с одной стороны, и подражания — с другой. Это также и следствие быстрого развития египетской литературы, проходящей ускоренным темпом те же стадии, которые прошла в своем развитии европейская литература. Это развитие совершается в непрерывной острой борьбе литературных направлений и школ, за которыми стоят определенные общественно-политические силы современного Египта. Оно знает свои подъемы и спады, также связанные с общественно-политической ситуацией в стране на различных этапах ее истории.
На всем протяжении первой половины века в египетской литературе шла упорная борьба за реализм. В 20-е годы поколение писателей, идейно связанное с египетской буржуазно-националистической революцией 1919 года, Мухаммед Теймур, Тахер Лашин, братья Иса и Шихата Убейд, а также ныне здравствующие Таха Хусейн, Махмуд Теймур, Тауфик аль-Хаким, Яхья Хакки заложили основы реализма во всех литературных жанрах, в том числе и в коротком рассказе.
Рассказы «Возвращение» Махмуда Теймура, «Шейх аль-Бильбейси» Тауфика аль-Хакима, «Медная кровь» Яхья Хакки достаточно типичны для творчества каждого из этих писателей. Они представляют собой образцы египетского реализма, когда он находился еще в стадии становления и был по преимуществу описательным, не претендуя на углубленный анализ действительности. Махмуд Теймур, вдохновлявшийся творчеством Чехова, поставил себе еще в начале своей литературной деятельности задачу «правдиво и без прикрас изобразить жизнь простого египтянина». Выполняя эту задачу на протяжении почти пятидесяти лет, он создал множество рассказов, героями которых являются крестьяне и ремесленники, мелкие чиновники и жители беднейших кварталов Каира. Его рассказы неизменно отличает искреннее, хотя и несколько сентиментальное сочувствие бедным и обездоленным. Именно так он относится и к героине своего рассказа «Возвращение» Умм Заян, простой, кроткой и душевной женщине, на долю которой выпало много тяжких испытаний.
Рассказ «Шейх аль-Бильбейси» Тауфика аль-Хакима — это описание нравов египетского провинциального общества начала века. Нравы эти хорошо знакомы писателю. Работая судебным чиновником в ряде городов египетской провинции, он накопил материал для большого количества рассказов и для повести «Записки провинциального следователя». Рассказ передает и характерную для Тауфика аль-Хакима манеру беспристрастного бытописателя, редко выражающего собственные чувства так непосредственно, как делает это Махмуд Теймур.
Яхья Хакки, также описывающий главным образом жизнь средних и бедных слоев, отличается большим демократизмом и ближе стоит к своим героям. Поэтому ему лучше удается передать черты характера простого человека. Присущее писателю чувство юмора уберегает его от сентиментальности. Сочувствуя своим героям, он в то же время позволяет себе и добродушно посмеяться над их человеческими слабостями.
Яхья Хакки — хороший знаток быта. Его рассказы, изобилующие живописными бытовыми деталями, часто напоминают жанровые картинки.
Демократическая тенденция, нашедшая наиболее сильное выражение в творчестве Яхьи Хакки, получила дальнейшее развитие у писателей, пришедших в литературу в конце 40-х — начале 50-х годов. Оживленная общественно-литературная атмосфера этого периода, насыщенного острой идейной борьбой, стала благодатной почвой для появления большого числа новых писательских имен, новых по духу и стилю произведений. В новеллистике этих лет ведущую роль играли Абдаррахман аш-Шаркави, Абдаррахман аль-Хамиси, Юсуф Идрис, Юсуф аш-Шаруни и еще ряд писателей. Произведения многих из них переводились на русский язык и известны советскому читателю. Благодаря их деятельности реализм сделался в 50-е годы ведущим направлением египетской литературы. Они принесли с собой новый взгляд на задачи литературы и ее назначение, требуя вместо пассивного сострадания прозябающему в бедности и невежестве народу активного служения делу его освобождения, его борьбе за лучшую жизнь. Им свойствен повышенный интерес к социальной теме. Они ввели в свои произведения нового активного героя-борца, пытались уловить в окружающей жизни признаки перемен, свидетельствующих о зарождении в Египте новых общественных отношений. Иногда некоторые из них, быть может, слегка забегали вперед в изображении новых сторон жизни и несколько преувеличивали сознательность своих героев, крестьян и интеллигентов, но это проистекало от истинной веры в близость радикальных перемен и в деревне и в городе.
Это направление представлено в сборнике рассказами «Шарбат» Юсуфа аш-Шаруни, «Камень, упавший с неба» и «Конец шейха Тухами» Салаха Хафиза, «Манна небесная» Юсуфа Идриса, «Маклер» Альфреда Фарага. Эти рассказы, относящиеся по времени написания к концу 50-х — началу 60-х годов, свидетельствуют о качественно новых чертах египетской новеллы. Их объединяет общая социальная позиция авторов, вера в нравственные силы простого человека, активный характер героев. Их герои уже не безропотные, забитые существа, а люди, умеющие постоять за себя. Такова, например, героиня рассказа Юсуфа аш-Шаруни девочка-служанка Шарбат. В рассказе «Шарбат», написанном на традиционную для египетской новеллистики тему о загубленном детстве, жестоких хозяевах и несправедливых обидах, у маленькой Шарбат упорный и независимый характер. Несмотря на угрозы хозяина и побои отца, она ни за что не хочет «работать прислугой». Она хочет учиться в школе.
Признаки нового в жизни египетской деревни, преодоление старых суеверий — вот главная тема рассказов Салаха Хафиза. В предисловии к своей книге рассказов он пишет, что сюжеты их подсказал ему сам народ. С юмором он описывает эпизод своего детства — появление в городе Файюме первого самолета и переполох, вызванный этим событием («Камень, упавший с неба»). Не может не вызвать улыбки и история старого крестьянина дядюшки Рамадана, его разочарования в святом шейхе Тухами. Непросто было старому крестьянину побороть в себе почтение к шейху, но несправедливость святого и сознание своей правоты придают Рамадану решимость для смелого шага.
Еще большую смелость проявляет герой рассказа Юсуфа Идриса «Манна небесная» шейх Али, бросающий вызов самому аллаху. Написанный в форме притчи этот полный юмора рассказ наглядно свидетельствует о народных истоках таланта крупнейшего египетского новеллиста Юсуфа Идриса. Он говорит о том, что, несмотря на извечную необходимость повседневной борьбы за кусок хлеба, народ умеет ценить шутку и дорожит ею не меньше, чем хлебом. Образы самобытных «артистов» из народа, которые подобно шейху Али наделены даром смешить людей, неоднократно встречаются и в других произведениях Идриса.
Египетская критика единодушно оценивает творчество Юсуфа Идриса как высшее достижение египетской новеллистики 50—60-х годов. Он создал, по существу, новую школу короткого рассказа в Египте. Его приемы композиции, тщательный отбор художественных средств, сочный язык, уходящий корнями в живую народную речь, психологическая глубина каждого образа впервые позволили изобразить египетский народный характер во всей его многогранности и в тесной связи с породившей его общественной средой. Творчество Идриса вызвало многочисленные подражания у более молодых авторов и оказало значительное влияние на развитие египетской новеллистики.
Нельзя не заметить следы этого влияния в рассказах Альфреда Фарага и отчасти Абуль Муаты Абу-н-Нага. Оно выражается в стремлении вскрыть социальные причины изображаемых явлений, объяснить поступки героев их принадлежностью к определенной общественной среде.
Популярных в Египте писателей Юсуфа ас-Сибаи, Ихсана Абдель Куддуса и Мухаммеда Абдель Халима Абдаллу египетская критика причисляет обычно к романтическому направлению в литературе. Большинство их произведений посвящено темам любви и охотно читается, главным образом молодежью. Их романы и повести широко экранизируются египетской кинематографией.
Вместе с тем у Юсуфа ас-Сибаи есть немало рассказов о простых тружениках. К числу таких принадлежит и рассказ «Проблеск», в котором с большой теплотой, хотя и с известной долей сентиментальности, изображен счастливый миг в жизни бедного сапожника Мадбули, узнающего, что его сын успешно сдал экзамены в школе и сможет учиться дальше.
Ихсан Абдель Куддус в одном из последних своих сборников рассказов — «Женщины с белыми зубами» — неожиданно проявил себя как писатель незаурядного сатирического дарования. То иронически, то добродушно он высмеивает тех, кто пытается в новые времена жить устаревшими представлениями о морали и нравственности. В рассказе «Купальник для дочери мастера Махмуда» хороший и незлой человек, мастер Махмуд выдерживает нелегкую борьбу с самим собой, прежде чем сделать маленький, очень маленький шаг вперед по пути признания новых и устрашающих его своей «аморальностью» норм поведения женщины, а именно ее права носить на пляже купальник.
Умерший в 1970 году писатель Абдель Халим Абдалла редко выходил на протяжении своей творческой жизни за рамки традиционных сентиментально-романтических сюжетов. Рассказ «Платье невесты», написанный целиком в традиционной романтической манере, привлекает поэтичностью изображения патриархальных, уходящих в прошлое обычаев египетской деревни. Борьба за подойник, символ власти в доме, между свекровью и невесткой — одна из таких отживающих черт крестьянского быта.
В современной египетской новеллистике много авторов-женщин. Первые женщины-писательницы и поэтессы появились в Египте еще в начале века. Все они были представительницами известных аристократических и литературных семей. Сейчас, когда широко распространилось женское образование, когда с каждым годом намного возрастает число работающих женщин, женщины, занимающиеся литературным трудом, отнюдь не редкость. Рядом с именами Бинт аш-Шати (на русский язык переводились ее рассказы), Латифы аз-Зайят (у нас переведен ее роман «Открытая дверь») появляются все новые имена женщин-писательниц. В своих произведениях они затрагивают прежде всего проблемы брака, семьи, общественной морали. Ихсан Кемаль — одна из талантливых новеллисток, рассказы которой, несмотря на их специфически «женскую» тематику, нельзя назвать «дамской» литературой. Они лишены сентиментальности, в них чувствуется острота ума и ясность взгляда их автора. Героини Ихсан Кемаль — деятельные, мыслящие женщины — явление типичное для сегодняшнего Египта. Такова и героиня рассказа «Наизнанку», желающая хорошенько разобраться в характере своего будущего мужа, дабы не повторять печального опыта соотечественниц, почти не имевших права общаться со своим нареченным до свадьбы. Вопросы, которые встают перед Саусан, когда она убеждается, что жених ее не тот человек, с которым следует связывать свою жизнь, отражают сегодняшнее положение египетской женщины, уже во многом более свободной, чем два десятилетия тому назад, но вместе с тем еще достаточно крепко связанной укоренившимися предрассудками и традициями.
На протяжении 60-х годов в египетской новеллистике происходили весьма существенные изменения. Сложная и полная противоречий политическая и идеологическая обстановка, в которой развивалась молодая реалистическая литература, не могла не сказаться на творчестве ее представителей. Огромные трудности, стоящие на пути социальных преобразований в Египте, острота и драматизм социальной борьбы, сила вековых традиций, доставшихся в наследство от феодального уклада и имеющих особенно прочные корни в деревне, — все это разрушило у части интеллигенции надежды на возможность скорых и безболезненных перемен. Уже к середине 60-х годов критика заговорила о «кризисе» египетского рассказа, проявившемся прежде всего в творчестве наиболее талантливых его представителей Юсуфа Идриса, Юсуфа аш-Шаруни, в многочисленных рассказах, написанных в 60-е годы крупнейшим египетским романистом Нагибом Махфузом, а также в рассказах многих молодых новеллистов. Кризис выразился в отходе от социальной темы, в усилении интереса либо к темам узкопсихологического плана, либо к вопросам абстрактным, далеким от жизненной реальности. За этим незамедлительно последовало появление большого количества новых (и старых) форм, заимствованных у европейского экзистенциализма и абстракционизма. Усилилась тяга к причудливому, необычному построению рассказов. Ясность художественного языка уступила место нарочитой усложненности, символике, которая у многих писателей стала одним из основных художественных приемов. Ряд писателей, таких, как Абдаррахман аш-Шаркави, аль-Хамиси и других, во многом определявших лицо новеллистики в 50-х годах, перестали писать рассказы, обратившись к иным жанрам, преимущественно к драматургии и журналистике.
Некоторые причины этого духовного кризиса интеллигенции могут быть поняты из написанного в 1965 году рассказа Юсуфа Идриса «Язык боли». С большой силой писатель передает в нем болезненно-мучительное состояние человека, осознавшего, что в погоне за своим личным благополучием он утратил всякую связь с народом, из которого вышел и для которого не захотел ничего сделать. Увлечение описаниями физических и душевных страданий, заметное в этом рассказе, в дальнейшем творчестве Идриса еще более усиливается. Все чаще обращается он к темам душевных мук, тоски, отчаяния. Одновременно он начинает уделять преувеличенное внимание поискам новых форм построения рассказа, считая, что классическая схема — завязка, кульминация, развязка — устарела. Аналогичные изменения произошли и в творчестве Нагиба Махфуза. В большинстве рассказов, написанных им в 60-е годы, преобладают мрачные настроения. Излюбленные мотивы: фатальная предопределенность человеческой судьбы, беспомощность человека перед лицом трагических и бессмысленных обстоятельств, жестокость людей в их отношении друг к другу. В рассказах очень много символики, иногда понятной, иногда трудно поддающейся расшифровке.
В статьях некоторых египетских критиков появились утверждения, что реализм, исчерпав свои возможности и выполнив свою миссию, окончательно пришел в упадок и должен быть заменен новыми формами искусства, более соответствующими «духу времени».
Нападение израильских агрессоров в июне 1967 года и связанные с этим события усилили настроение горечи и разочарования в среде египетской писательской интеллигенции. Вся глубина ее растерянности, смятения духа нашла свое выражение в опубликованном в 1968 году рассказе Нагиба Махфуза «Под навесом», одном из самых мрачных произведений египетской новеллистики, представляющем собой абстракционистскую картину безумного, хаотичного и лишенного всякой логики мира, где господствуют насилие и жестокость.
Но после периода первой растерянности, вызванной июньскими событиями, началось медленное и постепенное «выравнивание» настроений. Стремление разобраться в причинах военной слабости страны заставило художников вновь обратиться к объективной реальности и конкретным проблемам. При этом, правда, тематика большинства рассказов последних лет затрагивает не столько социально-политические, сколько взятые в более широком плане культурно-исторические условия, в которых находится Египет.
В ряде рассказов Махфуза, там, где он касается острых жизненных проблем, таких, как отношение к религии, долг интеллигенции перед народом, он отказывается от символики, и стиль его становится реалистически трезвым. Используя в рассказе «Ребячий рай» прием осмысления столь сложной проблемы, как религия, через свежее детское восприятие, он пытается выразить, насколько это возможно, свое отношение к некоторым религиозным догмам. В рассказе «Фокусник украл тарелку» много символов. Но символика рассказа прозрачна, понятна. Она отражает сложный мир людских характеров и взаимоотношений, с которым впервые сталкивается маленький герой и где ему предстоит найти свой путь в жизни.
За последние несколько лет в египетскую литературу пришло много молодежи, большая часть которой новеллисты. Невозможно перечислить все имена авторов сборников и отдельных рассказов, появляющихся на страницах газет и журналов. Невозможно, конечно, и предсказать дальнейшую творческую судьбу того или иного из молодых авторов.
В настоящий сборник включены рассказы четырех молодых новеллистов. Это — «Сватовство» Бахи Тахира, «Живи, Египет!» Салаха эд-Дина Хафиза, «Три больших апельсиновых дерева» и «Мельница шейха Мусы» Яхьи ат-Тахира Абдаллы и «Ракета «Земля-земля» Гамаля аль-Гитани.
Интересно, что все эти писатели родом из ас-Саида (Верхнего Египта), наименее развитой в культурном отношении области страны. В их рассказах, особенно у Яхьи Абдаллы, нашли отражение многие суеверия и старые традиции, бытующие в крестьянской среде верхнеегипетских деревень. В них выразился также и дух протеста молодого поколения, стремящегося жить по-новому, отвергающего мораль отцов и дедов, но вместе с тем связанного кровными узами со старшим поколением.
В своих произведениях молодые писатели иногда нарочито обостряют конфликты окружающей действительности. В этом проявляется их стремление пробудить у народа желание освободиться от оков консерватизма, религиозных и кастовых предрассудков.
В то же время их рассказы, как, например, «Живи, Египет!» Салаха эд-Дина Хафиза, передают и динамику жизни, ее движение вперед. Символом устремленности в будущее служит в рассказе дорога, уходящая в беспредельную даль.
В новеллистике последних лет не могла не найти отражения тема войны, которой посвящено в общей сложности несколько десятков рассказов, в том числе целый сборник Сулеймана Файяда «Невзгоды июня».
Описывая тяготы войны, эпизоды солдатского героизма, авторы многих рассказов вместе с тем касаются и более широких моральных и социальных проблем. В рассказе «Вопросы и ответы» Абуль Муаты Абу-н-Нага это проблема ответственности каждого человека перед самим собой и перед всем народом. Рассказ Гамаля аль-Гитани «Ракета «Земля-земля» создан человеком, своими глазами наблюдавшим картину разрушений и смерти в городах и деревнях зоны Суэцкого канала. Будучи военным корреспондентом каирской газеты «Аль-Ахбар», аль-Гитани часто выезжает на линию фронта. Но — черта, характерная для большинства египетских рассказов на военную тему, — наряду с ненавистью к врагу, принесшему горе на родную землю, в рассказе звучит настойчивое стремление разобраться в причинах поражения, открыть глаза людям, не познавшим трудностей войны, на те страдания, которые выпали на долю жителей прифронтовой полосы.
Молодые авторы не похожи один на другого. Сдержанная, ясная манера письма Бахи Тахира отличается от темпераментного, шероховатого, перегруженного отступлениями и ассоциациями стиля Гамаля аль-Гитани. Последовательность и детальность изложения событий у Салаха эд-Дина Хафиза прямо противоположны лаконизму и сжатости образного языка Яхьи ат-Тахира Абдаллы. Общим для всех является стремление к новизне формы (порой даже переходящее в вычурность) и широкое использование символики и образных ассоциаций как средств художественной выразительности. Но главная черта, присущая всем этим авторам, — сильное реалистическое начало, живой интерес к насущным проблемам своей страны.
Многие произведения в жанре повести и рассказа, появившиеся за последнее время в Арабской Республике Египет в условиях дальнейшего его развития по пути прогрессивных социально-экономических преобразований, позволяют предположить, что именно в этом направлении пойдет дальнейшее развитие египетской литературы, в том числе и новеллистики.
В. Кирпиченко


Махмуд Теймур

Родился в 1894 году в Каире в знатной аристократической семье. Его отец, Ахмед Теймур-паша, был крупным филологом, специалистом в области арабской классической литературы и фольклора. Тетка Махмуда, Айша Теймур, была известной поэтессой. Брат Мухаммед Теймур (скончавшийся 27 лет от роду) один из основоположников современной египетской новеллы, известный драматург, создатель современного египетского театра.

Получив прекрасное литературное образование и не имея надобности зарабатывать себе на жизнь, Махмуд Теймур с юности посвятил себя литературной деятельности. Первый сборник рассказов Теймура вышел в 1925 году. С тех пор им издано более двадцати сборников рассказов и пять повестей, а также ряд работ литературоведческого, мемуарного и публицистического характера. Более двух десятков рассказов Теймура переведено на русский язык.

Рассказ «Возвращение» взят из сборника «Рассказал сказитель…», вышедшего в 1971 году.

Возвращение


Перевод Т. Сухиной


Семья Хавамиди владеет имением неподалеку от города Бенха. Посреди их поместья стоит старый невзрачный дом, который рядом с хижинами феллахов[1] кажется большим и роскошным. Там живет женщина, которая стала как бы неотделимой частью этого дома. Зовут женщину Умм Заян аль-Агана. Живет она в комнатушке с печью, следит за домом, убирает его. Она неопределенного возраста, невысокого роста, тощая, с маленьким морщинистым лицом, работящая, хлопотливая. То она печет лепешки, то кормит в птичнике кур и гусей, то доит в хлеву буйволицу. Утром она выходит во двор, неся на голове свой знаменитый кувшин, чтобы наполнить водой горшки и прочую посуду. Идет она прямо, высоко подняв голову, с легкостью, которой позавидовала бы и двадцатилетняя девушка, взмахивая правой рукой торжественно, как солдат на параде.

Когда-то давно у Умм Заян был собственный дом, много детей и славный, добрый муж, который ничего не жалел ради ее благополучия и счастья. Тогда она была сама себе хозяйкой и прислуживала только мужу и детям. Но счастье длилось недолго. Судьба сурово обошлась с ней, отняв у нее мужа — кормильца и защитника. Это страшное несчастье она пережила с удивительной стойкостью и с тех пор всю свою душу вкладывала в работу. Она была домашней прислугой, гнула спину в поле, и вместе с ней работали ее взрослые дочери и сыновья, помогая ей добывать кусок хлеба. Но беда не приходит одна. После смерти мужа одного за другим она потеряла всех своих детей. Последней умерла дочь, которая совсем девочкой вышла замуж и, родив сына по имени Гали, последовала за своими братьями и сестрами. Так у бедной женщины от всей семьи остался лишь маленький внук, которого отец, поглощенный работой и мыслями о новой жене, отдал на ее попечение. С того времени Умм Заян и устроилась прислугой в семью Хавамиди, перебралась со своим внуком Гали на кухню, отданную ей под жилье.

Гали вырос у печи. Он спал на сене или на куче зерна, с раннего детства вдыхал запах теста и свежевыпеченного хлеба. Кожа его отливала медью, точно поджаристая лепешка. Сколько раз, когда он был еще малышом, детское любопытство влекло его к топке, чтобы посмотреть на пылавший в глубине раскаленный красный круг. Но бабушка поспешно оттаскивала внука прочь, прежде чем огненные языки успевали его лизнуть. Частенько он запускал руку в квашню и пачкал лицо тестом или, обжигая пальцы, отрывал от только что вынутых из печи лепешек куски побольше, а потом сидел и плакал, держа руку в холодной воде. В общем, Гали был настоящим чертенком. Он действовал своевольно и самовластно, бесчинствуя в царстве теста и огня. Бабушка Гали души в нем не чаяла, перенесла на него всю свою былую любовь к мужу и детям, ведь только в нем она видела свое счастье и воплощение своих надежд. Только ради него и жила…

Несмотря на все несчастья, выпавшие на ее долю, Умм Заян обладала редкостным терпением и кротостью, которые разве что чудом могут сохраниться в человеческой душе. На лице ее никто не видел и следа безысходного отчаяния или внезапного гнева. От нее никогда не слышали сетований или жалоб на судьбу. Напротив, в ее ясных, подкрашенных сурьмой глазах всегда сияет радость. Это радость умиротворения, живущего в ее сердце. На губах ее нельзя не заметить ласковой улыбки, которую она стыдливо прячет от посторонних взглядов, прикрываясь концом накидки. Если кто-нибудь из прохожих при встрече спросит ее: «Как поживаешь, Умм Заян?» — она отвечает спокойно, с достоинством, и ответ ее всегда неизменен: «Хвала аллаху, спасибо. Все хорошо».

Нередко к ней наведывалась семья Хавамиди. Они садились и глядели, как она железной кочергой переворачивает лепешки, или шли вместе с ней в птичник, где она месила птицам отруби и хлебные крошки. Потом они с увлечением слушали забавные истории, шутки и новости, рассказывать которые она была мастерица. А уж Гали повсюду бегал за Умм Заян, как собачонка, держась за ее подол, чтобы не отстать от своей проворной бабушки. Если же она хотела отвязаться от него и заняться работой, она делала ему лошадку из сухого кукурузного стебля, он садился верхом и радостно скакал по двору.

Когда Гали подрос, он стал убегать из дому и играл со своими сверстниками на куче соломы. Они катались на расседланных ослах, возвращавшихся в загон. В полдень Гали отправлялся в молельню подразнить спящих там праведников. Затем выходил в поле, плясал с деревенскими девочками, подпевал им, когда они заводили любимую свою песню: «О стебелек травы зеленой, покрывший бархатом поля…»

Сколько раз Умм Заян бегала в поле искать Гали! Если ей удавалось найти мальчика, она уводила его, несмотря на крик и слезы, в свою комнатушку. По дороге домой старушка давала ему в утешение кусочек сахарного тростника.

Когда Гали исполнилось семь лет, он стал сопровождать господских детей из семьи Хавамиди в поля, вместе с ними лакомился там арбузами и огурцами. Если же им приходило в голову прокатиться в какую-нибудь из соседних деревень, они садились верхом, а Гали бежал позади с палкой, погоняя ослов.

Гали видел своего отца только по праздникам, потому что тот со своей новой семьей переехал в далекое селение, где заработки были больше.



* * *

Случилось так, что однажды отец приехал в деревню в неурочное время. Когда Умм Заян, почуяв недоброе, спросила о причине его приезда, он сказал, что хочет забрать сына и устроить его в Каире в услужение к богатым людям. Он считал, что в деревне по нынешним временам много не заработаешь. А там, в городе, перед мальчиком открываются тысячи дорог, выбирай, какая душе угодна. И это не говоря уж о благополучии и достатке, в котором купаются городские жители. Умм Заян спорила и противилась, как только могла. Она умоляла оставить ей внука. Но отец и слушать ее не стал да еще припугнул тем, что если она не отдаст ему сына, то бесповоротно погубит его будущее. А ее долг — забыть о своих чувствах ради счастья внука. Он не уставал описывать ей обеспеченную жизнь, которую Гали будет вести в городе, и прекрасное будущее, ожидающее его там. У женщины не нашлось слов, чтобы возражать, и она покорно смирилась с судьбой, как делала это и раньше. Но после тягостного молчания она спросила:

— А он надолго уедет?

— Он будет приезжать к тебе каждый год на праздники!

— Ты думаешь, ему повезет в городе?

— Да! Он вернется в европейском костюме, в торбуше[2] набекрень и в начищенных до блеска ботинках. Вернется изящным юношей, а не грубым, неотесанным феллахом. Он привезет нам деньги и гостинцы.

И тут Умм Заян представила себе внука Гали в изысканном европейском костюме, на голове сдвинутый набекрень торбуш, на ногах — блестящие ботинки, он восседает на муле, а позади бежит паренек с палкой. От счастья на глазах у нее выступили слезы. Но в то же время ей казалось, что сердце ее разрывается на части. Она всхлипывала, сама не зная, плачет ли она от радости за Гали или же от печали, скорбя о разлуке с ним.

Отец Гали уехал, пообещав вернуться через несколько дней и забрать сына. А Умм Заян, уйдя в свою комнатушку, плотно затворила за собой дверь. Подперев рукой подбородок, она сидела, предаваясь мечтам, и слезы текли по ее лицу.

На другой день она отправилась на базар, принесла сверток материи и стала шить для Гали рубашки и шапочки. Она не спала ночей, работала при свете лампы. А на коленях у нее лежал мальчик, она качала его, баюкала песнями о прекрасном будущем, повторяя, словно припев, слова о том, каким он будет, когда станет богатым: у него будут пышные, закрученные кверху усы, такие же, как у султанов, ярко-красный торбуш с кисточкой, как у эмиров, ботинки со скрипом, как у солдат. Она глядела на Гали долгим, жадным взглядом, потом обнимала его и осыпала поцелуями, а он просыпался и плакал спросонок. Тогда она молча гладила внука по голове, нежно покачивая, и опять начинала петь ему песни голосом, дрожащим от скорби и печали.

Наконец Гали уехал с отцом в Каир, и Умм Заян осталась одна. Странно, что при расставании с внуком она не пролила ни одной слезинки и на ее лице не проявилось никакого волнения. Напротив, она улыбалась, забавляла его, со смехом рассказывала ему веселые истории. Но, возвратясь домой, она заперлась и не выходила за порог несколько дней. Когда через неделю люди увидели Умм Заян, она была бледна как мертвец, вставший из могилы.



* * *

И снова жизнь пошла своим чередом. Умм Заян опять возилась у печки, месила тесто и пекла хлеб, кормила кур, доила коров, делала сыр. К ней вернулась прежняя приветливость, на губах вновь появилась улыбка, она, как и раньше, быстро сновала по двору, работала усердно и старательно. Разве только спина ее сгорбилась немного да морщин прибавилось на лице.

Когда же наступала ночь, она уходила в свою каморку и часами просиживала у печи, освещенная отблесками угасающего огня. Она разговаривала с Гали, воображая, будто он тут, рядом, и она, как бывало, рассказывает ему забавные истории, спрашивает, что он делает, сколько зарабатывает, носит ли он костюм и сдвинутый набекрень торбуш. Затем она брала какую-нибудь его рубашку, сворачивала ее и, нежно прижав к груди, начинала укачивать и напевать о прекрасном будущем Гали, а из глаз ее катились слезы.

Прошли годы. Один за другим минули праздники, а Умм Заян все ожидала возвращения Гали. Она шила ему одежду, копила для него деньги, покупала сладости, которые он любил, и все это относила его отцу, чтобы он передал мальчику. Отец брал эти гостинцы и раздавал их своим детям. А услышав, что кто-то приехал из города, она тотчас бежала расспросить о Гали. Приезжий обычно отвечал, что Гали жив-здоров, хотя на самом деле и в глаза его никогда не видел. Иногда Умм Заян казалось, что через несколько дней Гали вернется. Она говорила, что сердце предсказывает ей это. Старушка готовила к приезду внука одежду, пекла пресный хлеб, собирала кукурузные стебли, чтобы сделать лошадок, и просила управляющего послать за Гали мула на станцию и парнишку-погонщика с палкой.

Так прожила Умм Заян целых десять лет, предаваясь мечтаниям…

И наконец мечта ее сбылась: пришел отец мальчика и сообщил, что ее внук Гали приезжает завтра утром. Умм Заян была потрясена, она едва не лишилась рассудка. Но вскоре спокойствие вернулось к ней. Она вновь обрела дар речи, задала множество вопросов, но разве может мужчина толком на них ответить!

Умм Заян поскорей бросилась к печке, чтобы приготовить вкусную еду для внука, затем выбрала из кукурузных стеблей — вроде тех, какими играл Гали, — самый крепкий и сделала лошадку с седлом. Она вымылась, подкрасила сурьмой глаза, нарядилась в новое платье и всю ночь не спала, ходила по комнате. Она не знала, чем заняться, хотя у нее еще было столько дел! Незадолго перед рассветом Умм Заян вышла и села у порога, ожидая внука, который приедет к ней верхом на породистом муле. Но сон одолел ее, и проснулась она, лишь когда женщины погнали буйволиц на пастбище.

И вот, наконец, появился отец мальчика. Рядом с ним шел семнадцатилетний юноша с угрюмым, отливающим медью лицом с грубой кожей, прыщавый, одетый в рубаху, пальто и торбуш. Над верхней губой у него пробивались усики. Умм Заян подошла к ним и спросила у отца:

— Что, Гали не приехал, сын мой?

Смеясь, отец ответил, указывая на юношу:

— А это кто же, по-твоему?

Умм Заян долго с удивлением смотрела на юношу, который стоял перед ней и самодовольно улыбался. Она приблизилась к нему, бормоча дрожащим голосом и судорожно моргая от волнения: «Это Гали? Возможно ли такое?..»

Отец и сын громко расхохотались.

Умм Заян подошла к юноше вплотную, долго прижимала его к груди, и слезы струились по ее лицу… Потом она ввела его в свою каморку с печью, подала еду и сладости. Она рассказывала ему о всех событиях, происшедших в ее жизни со дня разлуки с ним; говорила о том, что неустанно о нем думала, что каждый праздник его ждала. Потом она рассказала ему все про птиц и буйволов: какие из них подохли, а какие народились за время его отсутствия. Она воскресила в его памяти прошлое, напомнила, в какие игры он играл, когда был маленький, как шалил и не слушался… Взгляд ее упал на лошадку из кукурузного стебля. Она отошла немного и, взглянув на юношу, вдруг заметила, что он с неприязнью и отвращением оглядывается вокруг, что он не проронил почти ни слова, что голос у него грубый и резкий, а движения неуклюжие и неловкие. Умм Заян совсем растерялась: как же угодить ему, чем порадовать? Она бросилась к своему сундуку, стала рыться в нем, искать подходящий подарок для внука. Но ничего не нашла, кроме нескольких пиастров, которые ей удалось скопить. Она сунула их ему в руку, сказав: «Возьми, Гали, развлекись на эти деньги!»

Юноша раскрыл ладонь и холодно взглянул на деньги. Потом без единого слова благодарности положил их в карман. А через некоторое время Гали встал, извинился и тотчас ушел в поле петь песни с деревенскими девушками и парнями, а бабушка его осталась одна возле печки и растерянно спрашивала себя: «Неужто это Гали?.. Разве это мой мальчик, мой любимый малыш?..»

С тех пор Гали к ней больше не приходил. Дни он проводил в развлечениях с товарищами в поле или в кофейне на станции, а когда наступала ночь, шел спать в дом к своему отцу.



* * *

Умм Заян напрасно ждала его все это время, и хлеб, который она для него испекла, зачерствел… Проходили дни. Иногда она слышала о Гали, но никогда больше его не видела.

Как-то раз к Умм Заян пришел отец Гали и увидел, что она стоит у печки, прижимая к груди рубашонку, которую ее внук носил малышом, и сухой кукурузный стебель — старую лошадку Гали. Она целовала их и плакала. Он удивился и спросил:

— Чего же ты плачешь? Ведь Гали к тебе вернулся. Она подняла голову, взглянула на него с отчаянием и, словно покорившись судьбе, произнесла:

— Гали давно умер, сын мой… Умер с тех пор, как уехал в город!..

Тауфик аль-Хаким

Родился в 1898 году в Александрии, в семье высокопоставленного судейского чиновника. Будучи студентом Высшей юридической школы, познакомился с Мухаммедом Теймуром и увлекся театром. В 1918 году пишет свою первую пьесу «Нежеланный гость», направленную против британской оккупации.

Закончив в 1927 году юридический факультет Сорбонны, возвращается в Египет. Несколько лет работает прокурором в сельской местности, затем — в министерстве просвещения в Каире. С 1950 по 1952 год заведует Египетской национальной библиотекой.

В 1956 году назначается постоянным членом Высшего совета по делам литературы и искусства. Тауфик аль-Хаким первым из египетских писателей награжден в 1958 году орденом Нила за заслуги в области литературы.

Перу аль-Хакима принадлежит несколько десятков томов произведений, среди них романы, повести, рассказы, пьесы, публицистика. Но особую известность принесли ему написанные на автобиографическом материале роман «Возвращение духа» и повесть «Записки провинциального следователя» (оба эти произведения переведены на русский язык).

Рассказ «Шейх аль-Бильбейси» взят из сборника рассказов, вышедшего в 1953 году.

Шейх аль-Бильбейси


Перевод В. Кирпиченко


Сам я никогда его не видел. Но слышал о нем от людей, знавших его. Лет тридцать назад человек этот пользовался большой известностью в нашей провинции. Это был, говорят, рослый, крупный и представительный мужчина, чья внешность внушала людям почтительное уважение. Одет он был всегда тщательно, носил только дорогие и добротные вещи, держался с достоинством. Был он седобородый, в высокой чалме и с длинными четками в руках.



* * *

Один из знавших его рассказывал:

— Впервые я повстречал шейха аль-Бильбейси у губернатора провинции, где время от времени собиралась вся местная знать. Когда однажды я вошел в гостиную губернатора, мне сразу бросилась в глаза величественная осанка шейха. У меня не было и тени сомнения, что он здесь самый почетный и уважаемый гость. Хозяин представил меня ему, и я, даже не расслышав его имени, благоговейно склонился перед ним, намереваясь поцеловать ему руку. Он мягко отнял руку и жестом пригласил меня сесть рядом, промолвив с ласковой укоризной:

— Господь с тобой, сынок! Господь с тобой!.. У кого ты учишься в аль-Азхаре?[3]

Покраснев от смущения, я ответил:

— Я не учусь, а занимаюсь земледелием у себя в поместье.

Похлопав меня по руке, он сказал:

— Благое дело! Кто сеет добро, тот и пожнет добро, а кто сеет…

Тут он закашлялся неприятным глухим кашлем, похожим на собачий лай. Прикрыв рот рукавом, чтобы заглушить кашель, он продолжал:

— Как же это я раньше не встречал тебя здесь?

Покосившись на губернатора, который вполголоса беседовал с другими гостями, чтобы — как мне показалось — не мешать нам, я объяснил:

— Я редко бываю в городе, не хочу оставлять свою землю и хозяйство без присмотра.

Перебирая четки дрожащими пальцами, шейх одобрительно кивнул головой:

— Правильно делаешь, сын мой. Недаром есть пословица: без хозяйского глаза земля не родит.

И снова закашлялся. Теперь его кашель еще более напоминал собачий лай. Мне стало не по себе, и он это почувствовал. Наклонясь к моему уху, он прошептал:

— Тебя пугает мой кашель? Не бойся. Со мной это иногда случается, но быстро проходит.

Желая его успокоить, я сказал:

— Это, наверное, из-за погоды, ведь в последние дни стоят холода.

Многозначительно взглянув на меня, он шепотом отозвался:

— Нет, сын мой, дело не в холодах. Не хочу тебе лгать. Это иная болезнь.

— Но все же не опасная..?

— Я молюсь господу, дабы он избавил меня от нее.

И закашлялся. Вернее сказать, залаял по-собачьи. Боясь, как бы его кашель не услышали окружающие, он прикрывал рот рукавом, тревожно озирался и шептал мне на ухо:

— Не хочу, чтобы они слышали. Ты — дело другое, ты мне все равно что сын. Заслони меня хоть немножко. Вот послал мне аллах муку. Но ничего, мучениями он испытывает верных рабов своих. Господи, хоть бы скорей кончился этот приступ, тогда я смогу уйти отсюда спокойно.

Мне стало его жаль. Я видел, что он подбирает полы своей абы[4] собираясь встать, но кашель словно приковывает его к месту. Он все сидел, прикрывая рот рукавом. Потом кашель утих, и я сказал:

— А есть ли какое-нибудь средство от этой болезни?

— Все в руках аллаха, но боюсь, что уже поздно. Я могу теперь лишь молиться о том, чтобы болезнь моя не была опасной для других. Но моего слугу, бедняжку, постигла такая участь…

— Какая же?

Я спросил это с опаской. Тихим, дрожащим от слабости голосом он ответил:

— Однажды у меня был необычайно сильный приступ. Говорят, кашель мой был похож на лай того самого бешеного пса, что меня укусил. Когда мой слуга хотел помочь мне, облегчить мои страдания, я набросился на него и укусил, да так, что укус оказался смертелен. Упокой, господи, его душу! И прости меня, грешного!

Кашель вновь оборвал его речь. Он вцепился зубами в свой рукав, пытаясь унять приступ. В страхе я хотел броситься прочь от него. Но я испытывал к нему почтение и жалость, боялся его обидеть и не хотел привлекать внимание гостей, а потому остался на месте. Я словно окаменел. Упавшим голосом я вымолвил:

— Надеюсь, это легкий приступ…

И не договорил. Глаза его вдруг выкатились из орбит, лицо исказилось, все тело напряглось. На губах выступила пена. Он ощерил зубы и мгновенно преобразился из почтенного шейха в злобного бешеного пса. Он уже не кусал рукав, а оскалил зубы и залился яростным, неистовым лаем. Его скрюченные пальцы, словно когти, протянулись ко мне. Вот-вот он на меня набросится. И тут, не помня себя от ужаса, я одним прыжком очутился у двери, ударился головой в деревянную створку — до сих пор на лбу у меня сохранился шрам — и выскочил во двор. Вздохнув с облегчением, я крикнул слугам и баввабам:[5]

— Слава аллаху, я спасся! Но его превосходительство и гости в опасности. Шейх может искусать их до смерти!

Я хотел послать слуг в гостиную, на помощь тем, кого еще можно было спасти, но вдруг увидел, что губернатор и его гости, в том числе и шейх, выходят из дверей, покатываясь со смеху.

Когда я понял, что меня разыграли, и высказал свое негодование, губернатор спросил с улыбкой:

— Стало быть, ты не знал, на какие проделки способен шейх аль-Бильбейси? Ну что ж, теперь ты с ним познакомился.

Прикоснувшись к шишке на лбу, я сказал:

— Это знакомство оставило неизгладимый след.

Шейх, похожий на артиста, который только что смыл с лица грим, подошел ко мне и произнес:

— Вот все и кончилось благополучно! Бог даст, в следующий раз…

Я воскликнул, не дав ему договорить:

— Ну уж нет! Вторично я не попадусь на эту удочку!

— А кто тебе сказал, что в следующий раз я снова прикинусь собакой?

После этого я не встречал шейха до самой его смерти. Шутки такого рода давно уже отошли в прошлое. Перевелись и подобные люди, наделенные своеобразным талантом и служившие непременным украшением гостиных в те времена. Каждый век рождает своих комедиантов. Но комедианты прошлого века воистину не имели себе равных. Я безмерно жалею, что ни разу больше не встретился с шейхом аль-Бильбейси, хоть и знаю, что встреча эта не прошла бы мне даром.

Яхья Хакки

Родился в Каире в 1905 году, в литературной семье. Его дядя был писателем, брат издавал журнал «Ас-Суфур», в котором печатались рассказы одного из основоположников современной египетской новеллы Мухаммеда Теймура. Получил юридическое образование. Некоторое время работал в прокуратуре, занимался адвокатской практикой, затем поступил на дипломатическую службу и занимал дипломатические посты в Турции, Италии, Франции и Ливии. Выйдя в отставку, работал директором департамента искусств министерства культуры, редактором литературно — общественного журнала «Аль-Магалля».

Начал заниматься литературной деятельностью в 20-е годы. Помимо повестей «Светильник Умм Хашим» и «Сон в руку», Яхьей Хакки написано четыре сборника рассказов, много литературно-критических статей и эссе, а также книга воспоминаний «Дорогие образы» (1971).

Рассказ «Медная кровать» взят из сборника «Антар и Джульетта» (1960).

Медная кровать


Перевод Т. Городниковой


Покупать приданое оказалось для Зейнаб делом утомительным и вместе с тем приятным. Она радовалась и печалилась одновременно. Порой она плакала от умиления и счастья, хотя при этом невольно испытывала угрызения совести, когда видела, как мать надрывается ради того, чтобы собрать деньги на это приданое. Мать позаботилась обо всем: о тазике и о кувшине, о сиденье для ванной и о деревянных сандалиях, не забыла о метелках — их купили две: одну с черенком, другую — без. Порой же Зейнаб плакала от ярости, когда ей, избалованной и капризной, приходилось довольствоваться черствым хлебом.

— Это, доченька, только цветочки. Ягодки еще впереди, — говорила ей мать.

Ей хотелось бы осыпать дочь золотом и драгоценностями, но… видит око, да зуб неймет.

Прежде семья их была среднего достатка, но обеднела после смерти кормильца. Госпожа Адиля не захотела снова выйти замуж, опасаясь, что отчим станет плохо обращаться с ее единственной дочерью. Женщины всего квартала боготворят ее, а мужчины встают и кланяются, когда она проходит мимо. Лицо у нее всегда скрыто покрывалом, которое хранит от чужих взоров тайные ее думы.

Жила она в своем родном городе Даменхуре, тайком, небольшими участками, распродавая пять федданов[6] земли, — все, что у нее осталось. Когда жених ее дочери настаивал, чтобы она переехала с ними в Каир, она подумала про себя, что ей не хотелось бы быть приживалкой, а вслух сказала, что останется в доме, где родилась и вышла замуж. Здесь она и умрет, отсюда проводят ее в последний путь, и носилки с ее телом сами, без посторонней помощи, найдут дорогу к могиле.

— Ну что ты такое говоришь, мама. Если будет на то воля аллаха, я умру за тебя.

— Смерть, дочка, удел всякого в этом мире.

Зейнаб жила, огражденная от забот материнской любовью. Бывало, спит она с матерью в одной постели. Ночью мать обнимет ее, положит головку ненаглядной своей дочурки себе на грудь. О господи, как приятен запах ее кожи! Как чисто дыхание! Никто другой на всем белом свете не может так убаюкать, навеять такой сладкий сон! Зейнаб гордится матерью, которая ни разу не сказала ей дурного слова, ничем не ранила ее душу.

Зейнаб росла сиротой и стала от этого до крайности впечатлительной. Как-то умерла девочка, сидевшая с ней в школе за одной партой. Зейнаб отказывалась идти в школу, если директриса не пересадит ее на другую парту, пускай даже на самую заднюю. В то же время всеобщее внимание, которое она привлекла к себе этим поступком, удручало ее не меньше, чем смерть несчастной одноклассницы.

Любовь к матери превратилась у нее в поклонение, она трепетала от страха за ее здоровье. Но это не помешало ей таскать бедняжку по магазинам, покупая приданое. Когда та изнемогала от жары и у нее распухали ноги, дочери и в голову не приходило спросить бедную старуху, не хочет ли она отдохнуть. В радости, как и в горе, человек становится забывчив.

Зейнаб хотелось купить деревянную кровать, которую она видела в одном мебельном магазине. Ей нравилось, что спинка кровати украшена точно такой же росписью, какая была на платяном шкафу. Получилось бы, будто она купила целый гарнитур, а не кровать и шкаф по отдельности. Она мечтала об этой кровати еще и потому, что к изголовью, слева и справа, приставлялись тумбочки с ящиками. Зейнаб заранее предвкушала, как приятно будет, лежа в постели, протянуть руку и вынуть из ящичка то, что нужно. Это так удобно. Она хочет, чтоб у нее все было «модерновое», ей не нравится засовывать всякую всячину под матрас, как делает мать. Но госпожа Адиля решительно воспротивилась идее дочери. Она сказала:

— Не обольщайся внешним изяществом. Приглядись к тому, что скрыто под этой полированной отделкой, и ты увидишь, что там самое простое дерево. Пройдет год-другой, и оно растрескается. К тому же такая кровать обуза при переезде, да и двигать ее с места на место совсем нелегко. — И еще она внушала дочери: — А заведутся в ней клопы, тогда что будешь делать?

И хотя из глаз Зейнаб ручьем катились слезы, госпожа Адиля купила ей роскошную медную кровать. Не чета современным, никелированным, с гранеными низкими ножками, это была кровать желтой меди в старинном стиле, на высоких ножках-колонках, из которых каждая венчалась тяжелой шишечкой. Спинка кровати была изукрашена орнаментом в виде сплетения больших и малых окружностей, скрепленных меж собой гвоздиками с блестящими шляпками. Спинка эта походила на святыню, к которой стремятся паломники. Такая кровать сразу заметна. Она возвещает о славе былых времен, и всякому ясно, что лишь на ней можно обрести подлинное отдохновение. Когда госпожа Адиля сшила зеленый чехол для Корана, чтобы Зейнаб повесила священную книгу справа на спинку кровати, она сказала дочери:

— Пророк свидетель! Ну куда бы мы повесили ее на той жалкой деревянной кровати?!

Эта кровать стала ложем, на котором Зейнаб провела первую брачную ночь, родила сына, своего первенца, а потом дочь и еще двух близнецов. Правда, выкидыши не в счет, а их тоже было немало!.. И вот прошли долгие годы. Время разрушило медь, подобно тому как оно подтачивает дерево. Отвалились медные шишечки. Ножки кровати стали похожи на старые трубы с рваными краями. Блеск металла померк. Часть колец со спинки отлетела, обнажив гвоздики, которые ощерились, словно клыки, причиняя боль при всяком случайном прикосновении. Но к старым вещам так привязываешься!.. И эта старая кровать, хоть она и стоит теперь растопырясь, как лошадь, справляющая нужду, хоть она и скрипит, когда ложишься или встаешь, хоть она стала калекой и как будто страдает ревматизмом, все же кажется прочной и величественной. Зейнаб с мужем спят на ней, а с ними вместе — младший их отпрыск и еще кто-нибудь из детей, когда захворает. Если же отвернуть край матраса, то там окажется ворох бумаги да разного тряпья и еще деньги на хозяйственные расходы до конца месяца. Что же, яблоко от яблони недалеко падает…

Кровать эта — отрада Зейнаб, прибежище, где она находит успокоение в конце дня: от темна до темна она трудится. И когда ее грузное усталое тело опускается на кровать, она чувствует себя легкой, как перышко, что покоится на мягкой, нежной ладони. Перед сном она расчесывает волосы, повязывает голову платком, и тогда на лице ее, обретающем тихую безмятежность, проступают черты прежней Зейнаб — той стройной девушки, которая спала некогда в материнских объятиях. Ее полные губы по-детски оттопыриваются, усталый взгляд обретает какую-то наивность и смирение. Убаюкивая детей, она обращается к ним с такой нежностью, какой не услышишь в ее голосе днем. А мучительно тяжкими ночами, когда муж ее задерживается дольше обычного, кровать кажется ей слишком просторной. Она ворочается с боку на бок, стараясь заснуть, и представить себе не может, как бы она жила, если б вдруг у нее отняли эту кровать. Навещая свою мать в Даменхуре, она мечтает о своей кровати, которую не заменят даже материнские объятия.

Госпожа Адиля обычно приезжала повидаться с дочерью по праздникам. Как приятны были эти ее приезды! Дети встречали ее радостными криками. А она входила с корзинами, где были лепешки, пирог, крашеные яйца, утка. Приезжая погостить, госпожа Адиля спала на кушетке в прихожей. Она уверяла, что ей там очень удобно, можно вытянуть ноги. И днем приятно бывает вздремнуть. А если случится, что придет какая-нибудь гостья, когда она приляжет, ничего не стоит переложить подушку от изголовья к спинке, и готово, можно прилично встретить пришедшую, усадить ее рядом. На кушетке хватит места и для подноса с завтраком или с чашкой кофе, с обедом или ужином, когда ей трудно бывает встать к столу. Но зачем госпожа Адиля придумывает все эти отговорки?.. Просто она знает, что в доме у Зейнаб одна-единственная кровать, чудесная медная кровать. Нет, не может госпожа Адиля лишить всю семью этой кровати, завладеть ею безраздельно, в то время как дорогим ей людям пришлось бы спать, постелив тюфяки на полу в гостиной или в прихожей.

Во время последнего своего приезда к дочери, на третий день, госпожа Адиля ужинала, сидя на кушетке. Она доедала остатки пирога, который уже зачерствел, намазывая ломтики повидлом. Вскоре она почувствовала, что не может проглотить больше ни кусочка. Быть может, повидло прокисло. Она попросила воды, выпила немного и почти сразу же уснула. А наутро не могла поднять голову с подушки. Зейнаб пощупала ее лоб: он пылал. Госпожа Адиля вымолвила слабым голосом:

Это ничего, просто я малость простыла.

Аспирин, чай с лимоном, бобовый суп… А к вечеру температура подскочила так высоко, что, казалось, от тела больной идет пар! Она с трудом отвечала на вопросы дочери, а порой бормотала что-то вовсе невразумительное.

Немного спустя она впала в забытье. Ее била дрожь, она металась, словно опаленная огнем, словно ей нестерпимо хотелось вскочить и убежать прочь, но какие-то невидимые цепи приковывали ее к месту. Она перекатывалась с боку на бок, голова ее металась по подушке, будто больная совершала зикр[7]. Порой она на миг хваталась за грудь и тотчас же бессильно роняла руку. Страдания ее были ужасны. Бледная, растерянная Зейнаб едва сдерживала рыдания. Ей казалось, что мать, несмотря на забытье, сознает все, что происходит с ней и вокруг нее. Уж лучше бы она закричала. Зейнаб легче было бы перенести любой крик, чем молчание горячо любимой матери. Слезы хлынули из глаз Зейнаб, когда она увидела, как мать пытается разорвать ворот платья, словно желая сбросить с себя одежды… И это госпожа Адиля!.. Та, которая всю жизнь прожила, соблюдая строжайшее целомудрие!..

Нужно что-то сделать, нужно перенести ее на кровать. Там ей будет удобно. А то она вот-вот упадет с кушетки. Зейнаб кляла себя за то, что так поздно спохватилась, не устроила мать, как подобает. Но откуда было ей знать, что болезнь постигнет бедняжку так скоро!.. Она, ее муж и дети могут лечь на полу в гостиной, а как только мать поправится, она заберется к ней в кровать, ляжет рядом, положит голову ей на грудь, как бывало когда-то.

— Дай бог! Ах ты, господи! Дай бог! Ах ты, господи!

Зейнаб позвала мужа, и вдвоем они подняли госпожу Адилю, которая содрогалась, словно жертва перед закланием. Они перенесли ее на кровать и уложили там. Сердце Зейнаб сжалось, когда ей почудилось, будто кровать скрипнула на этот раз как-то по-особому, жалобно. Кровать, казалось, была сделана специально для госпожи Адили, как по мерке. Ну вот, теперь все в порядке!.. И то ли спинка кровати, походящая на священную степу, производила такое впечатление, то ли Коран в пыльном зеленом чехле, а может быть, виною тому уханье в ночном мраке совы, которая несколько дней назад улетела из их квартала, а сейчас вдруг снова пожаловала именно в эту ночь, чтобы, словно по уговору, испустить свой роковой крик. Но в комнате, неведомо почему, создавалось ощущение, что кровать с достоинством готовится выполнить свою новую миссию — принять Азраила[8] и узреть воочию, как отлетит душа, а тело станет постепенно холодеть, пока совершенно не окоченеет; исстрадавшаяся плоть сперва пожелтеет, как воск, потом покроется синими, как индиго, пятнами, и вот распространится отвратительный запах тления, подобный запаху сырой глины, а вскоре запах этот превратится в зловоние, в ни с чем не сравнимый смрад. До сего дня кровать была желанным прибежищем, а теперь она готова стать одром смерти.

На следующий день пришел доктор и сказал, что у больной менингит и ночь предстоит тяжелая: если смерть не наступит до утра, стало быть, кризис миновал. Он мог бы сказать, что больная наверняка умрет до рассвета, но все же впрыснул ей стрептомицин, чтобы успокоить родных, очистить свою совесть и отработать полученные деньги. Не успел он выйти за порог, как больная захрипела, началась агония. А у Зейнаб — как на грех — схватило живот. Это всегда случалось с нею от страха. Так бывало и во время воздушных налетов. Она металась от постели матери к уборной, от уборной к постели. По щекам ее градом катились слезы. Она вытирала их мокрыми ладонями. Все ее существо объял страх. У нее было такое чувство, будто ей вонзили нож в сердце. Она не верила, что мать умрет. Но хрип все усиливался. Казалось, будто тупая пила вгрызается в дерево, твердое, как железо. Зейнаб бродила теперь по дому как безумная, ломая руки. Она была в совершенной растерянности, какой-то внутренний голос нашептывал ей:

«Эта кровать сохранит запах твоей матери. Ты будешь чувствовать его до конца жизни. Сможешь ли ты и впредь спать на кровати, где умерла твоя мать?.. Разве обретешь ты там отдых? Не лучше ли будет ее продать? Но кто ее купит?.. Да и чем заменить это ложе? Как же быть?.. Оставить мать на кровати? Ведь невозможно поверить, что она умрет. Или переложить ее на другое место и тем самым заранее убедить себя в том, что мать умрет!»

Зейнаб не находила себе места от отчаяния, мысли путались в голове. Она не переставала плакать. Веки покраснели, опухли. Перед самым рассветом хрипение умирающей стало прерывистым и слабым. Шаги метавшейся по дому Зейнаб замедлились, и вот она застыла на месте. Потом Зейнаб позвала мужа и попросила помочь ей перенести мать с кровати на тюфяк, который она приготовила в гостиной. Муж удивился:

— Но зачем это? Сейчас ее нельзя трогать.

Про себя Зейнаб воскликнула:

«Глупец! Разве можешь ты жалеть мою мать больше, чем я?..»

А вслух она сказала:

— Не прикасайся ко мне, я поганая…

Как будто кто-то другой говорил ее языком, и ни сама она, ни ее муж не поняли, что означают эти слова.

Они подняли вдвоем тело умирающей и положили его в гостиной на тюфяк. Зейнаб плакала без умолку. Ухватившись за край тюфяка, она причитала:

— О господи, сделай так, чтобы мама выздоровела, сделай, господи!

Любовно и благоговейно закутала она мать большим покрывалом. Насчет покрывала можно не думать, в крайнем случае достанется гробовщику.

Она сидела подле матери. Муж уснул. На рассвете словно какая-то неведомая сила пробудилась в умирающей, и она почти окостеневшими уже руками сбросила тяжелое покрывало. Вот показалась ее правая рука с поднятым указательным пальцем, потом сомкнутые губы, закрытые глаза. Госпожа Адиля хотела умереть, взывая к богу…



* * *

Родственники и соседи в один голос решили, что Зейнаб устроила слишком пышные похороны, словно покойная была не старухой, отжившей свой век, а невестой, которая умерла в день свадьбы. Зейнаб била себя по щекам, яростно, будто мстила врагу, царапала себе лицо ногтями… И странное дело, ее не стали утешать обычными словами: «Довольно убиваться по матери», — а сказали решительно, почти прикрикнули: — Хватит мучить себя!..

Нагиб Махфуз

Родился в 1912 году в Каире, в семье мелкого чиновника. В 1934 году окончил филологический факультет Каирского университета. Много лет работал чиновником в различных министерствах. В 1959 году был назначен директором Государственной организации по развитию кино. В настоящее время занимается исключительно литературной работой.

Начал писательскую деятельность как автор романов из истории Древнего Египта — «Игра судеб» (1939), «Радобис» (1943) «Борьба Фив» (1944). В 1938 году издал также сборник коротких рассказов — «Шепот безумия».

Настоящая известность пришла к Махфузу после появления серии его романов, носящих названия различных кварталов Каира: «Новый Каир», «Хан аль-Халили», «Переулок аль-Мидакк» и трилогии «Междворцовый проезд» — одного из самых значительных произведений современной египетской прозы, законченного Махфузом в 1956 году. Всего Махфузу принадлежит около двадцати романов и шесть сборников рассказов. На русский язык переведены повести Нагиба Махфуза «Вор и собаки» и «Осенние перепела», а также ряд рассказов.

Рассказ «Ребячий рай» взят из сборника «Винная лавка «У черного кота» (1968), рассказ «Фокусник украл тарелку» — из сборника «Под навесом» (1969).

Ребячий рай


Перевод В. Кирпиченко


— Папа…

— Ну что?

— Мы с моей подружкой Надией всегда вместе.

— Это хорошо, детка.

— И в классе, и на переменках, и в столовой.

— Прекрасно. Она такая милая, воспитанная девочка.

— Но на урок закона божия я иду в один класс, а она в другой.

Он взглянул на жену, которая вышивала скатерть, и увидел, что она улыбается. Тогда он сказал, тоже с улыбкой:

— Это ведь только на время урока закона божия.

— А почему так, папа?

— Потому что у тебя одна вера, а у нее — другая.

— Как это?

— Ты мусульманка, а она христианка.

— Почему, папа?

— Ты еще маленькая, поймешь, когда вырастешь.

— Я уже большая.

— Нет, детка, ты еще маленькая.

— А почему я мусульманка?

Нужно было проявить терпение и осторожность, чтобы не подорвать с первого же шага современные методы воспитания.

— У тебя папа мусульманин, мама мусульманка, поэтому и ты мусульманка тоже.

— А Надия?

— У нее папа христианин и мама христианка. Поэтому и она христианка.

— Это оттого, что ее папа носит очки?

— Нет, очки тут ни при чем. Просто ее дедушка тоже был христианин.

Он решил перечислять предков до бесконечности, пока дочери это не прискучит и она не заговорит о другом. Но она спросила:

— А что лучше, быть мусульманкой или христианкой?

Подумав немного, он ответил:

— И то и другое хорошо.

— Но ведь все равно что-то лучше!

— И та и другая религия хороша.

— Может, и мне стать христианкой, чтобы нам с Надией никогда не разлучаться?

— Нет, доченька, это невозможно. Каждый должен сохранять веру своих родителей.

— Но почему?

Воистину, современное воспитание — нелегкая штука!

— Ты не хочешь дождаться, пока вырастешь? — ответил он вопросом.

— Нет, папа.

— Хорошо. А знаешь ты, что такое мода? Так вот, кто следует одной моде, а кто предпочитает другую. Быть мусульманкой — самая последняя мода. Поэтому ты должна оставаться мусульманкой.

— Значит, Надия старомодная?

Будь ты неладна вместе со своей Надией! Видно, он все же допустил ошибку, несмотря на всяческую осторожность. Теперь придется выпутываться.

— Это дело вкуса, но каждый должен исповедовать веру родителей.

— Можно я ей скажу, что она старомодная, а я следую новой моде?

Он поспешно ее перебил:

— Каждая вера хороша. И мусульмане и христиане веруют в бога.

— Но почему они веруют в разных комнатах?

— Потому что каждый верует по-своему.

— Как по-своему?

— Это ты узнаешь в будущем году или еще через год. Сейчас довольно с тебя знать, что мусульмане веруют в бога и христиане тоже веруют в бога.

— А кто такой бог, папа?

Он несколько растерялся. Долго думал. Потом спросил, пытаясь сохранить спокойствие:

— А что говорила про это учительница в школе?

— Она прочитала суру[9] и мы выучили молитву, но я ничего не поняла. Кто такой бог, папа?

Подумав еще, он с улыбкой сказал уклончиво:

— Это творец всего в мире.

— Всего-всего?

— Да, всего-всего.

— А что значит творец?

— Это значит, что он все сделал.

— Как сделал?

— Своей всемогущей волей.

— А где он живет?

— Повсюду в мире.

— А когда мира не было, где он жил?

— Высоко, наверху…

— На небе?

— Да.

— Мне хочется на него посмотреть.

— Это невозможно.

— Даже по телевизору?

— Даже по телевизору.

— И никто его не видел?

— Никто.

— Так почему же ты знаешь, что он наверху?

— Потому что это так и есть.

— А кто первый узнал, что он наверху?

— Пророки.

— Пророки?

— Да, пророк Мухаммед, например.

— А как он это узнал, папа?

— Благодаря своей особой силе.

— У него было очень сильное зрение?

— Да.

— Почему, папа?

— Потому что аллах сделал его таким.

— Но почему все-таки?

Теряя последние остатки терпения, он ответил:

— Потому что он может сделать все, что захочет.

— А какой он?