Alberto Moravia
IL CONFORMISTA



Альберто Моравиа
КОНФОРМИСТ


РОМАН


®
ЛИМБУС ПРЕСС
Санкт-Петербург • Москва
2004



Перевод с итальянского С. Ломидзе


Альберт© Моравиа
Конформист: Роман. – СПб.: ООО \"Издательство \"Лимбус Пресс\", 2004. – 336 с.
Законопослушным человеком хочет быть каждый, но если государ­ство, в котором ты живешь, является преступным, то поневоле обора­чивается преступлением и твое послушание. Такова цена конформиз­ма, которую вынужден заплатить доктор Марчелло Клеричи, получающий от фашистских властей приказ отправиться во Фран­цию, с тем чтобы организовать и осуществить ликвидацию итальянс­кого профессора-антифашиста. Выполняя задание, Марчелло пони­мает поразительное сходство государственного насилия с сексуальным, жертвой которого он пал в детстве.
Знаменитый роман, по которому снят не менее знаменитый фильм Бернардо Бертолуччи \"Конформист\".


ISBN 5-8370-0096-8


© R. С. S. Libri S.p.A. – Milan Bompiani 1951
© С. Ломидзе, перевод / ООО \"Издательство \"Лимбус Пресс\", 2004
© А. Веселов, оформление / ООО \"Издательство \"Лимбус Пресс\", 2004
© Оригинал-макет / ООО \"Издательство \"Лимбус Пресс\", 2004



ПРОЛОГ


ГЛАВА ПЕРВАЯ
В детстве разные вещи зачаровывали Марчелло, словно сороку, возможно, потому, что родители, скорее из равноду­шия, нежели из строгости, не подумали удовлетворить его инстинкт собственника. А может, потому, что другие инстинк­ты, более глубокие и смутные, затмевала жадность. Его по­стоянно обуревало страстное желание обладать тем или иным предметом. Карандаш с резинкой, книжка с картин­ками, рогатка, линейка, эбонитовая чернильница-непроли­вайка – любая мелочь вызывала в его душе сперва неисто­вое и безрассудное желание, а потом, когда он становился владельцем желанной вещи, оно сменялось изумлением, очарованностью, горделивым удовлетворением. У Марчел­ло была своя комната, где он спал и занимался. Здесь все предметы, разложенные на столе или запертые в ящиках, были для него священны – их ценность зависела от того, как давно они были приобретены. В общем, они не были похо­жи на другие предметы в доме, то были свидетели событий прошедших или будущих, неведомых и захватывающих. Марчелло сам сознавал, что присущая ему страсть к облада­нию необычна, и, извлекая из нее невыразимое наслажде­ние, он вместе с тем страдал от нее, как от непроходящей вины, не оставлявшей даже времени для раскаяния.


5



Однако из всех предметов его особенно привлекало ору­жие, возможно, именно в силу своей запретности. Не игру­шечное, с каким забавляются дети, – жестяные ружья, ре­вольверы с пистонами, деревянные кинжалы, – а оружие на­стоящее, в коем идея угрозы, опасности, смерти воплощается не во внешней форме, а составляет самый смысл его суще­ствования. С детским пистолетом можно было играть в смерть, не имея никакой возможности убить, а с настоящим револьвером смерть была не просто вероятна, но и реальна, словно искушение, сдерживаемое одной только осмотритель­ностью. Марчелло иногда удавалось подержать в руках на­стоящее оружие – охотничье ружье в деревне, старый ре­вольвер отца, хранившийся в ящике, – тот однажды показал его сыну, – и всякий раз Марчелло испытывал дрожь, слов­но рука наконец находила свое естественное продолжение в рукоятке оружия.
У Марчелло было много друзей среди мальчишек в квар­тале, и он быстро заметил, что его страсть к оружию имела более глубокие и невнятные причины, чем их невинные во­енные забавы. Они играли в войну, притворяясь безжалост­ными и жестокими, но на самом деле игра для них остава­лась игрой, они изображали из себя беспощадных злодеев понарошку. С ним же происходило обратное: его безжалост­ность и жестокость искали выхода в игре в войну, и не толь­ко в игре, но и в других развлечениях неизменно проявля­лась его тяга к разрушению и смерти. В то время Марчелло был жесток, не испытывая ни стыда, ни угрызений совести, для него это было естественное состояние, именно в жесто­кости он находил удовольствия, не казавшиеся ему пресны­ми, и в поведении его было еще много ребячества, поэтому оно не настораживало ни его самого, ни окружающих.
Ему случалось, например, в жаркую пору в начале лета выйти в сад. Сад был невелик, но там в беспорядке густо разрослись многочисленные растения и деревья, за которы­ми много лет никто не ухаживал. Марчелло выходил в сад,


6




вооруженный тонким, гибким прутом, выдернутым из ва­лявшейся на чердаке одежной выбивалки. Какое-то время он бродил то по усыпанным гравием дорожкам в тени дере­вьев, то под палящими лучами солнца, присматриваясь к растениям. Он чувствовал, что глаза у него горят, а все тело раскрывается навстречу блаженству, казалось, сливавшему­ся с ощущением жизненной силы, что исходила от пышного, залитого светом сада, и был счастлив. Но счастье это было агрессивным и жестоким, оно словно желало помериться силами с чужой бедой. Завидев посредине клумбы краси­вый кустик белых и желтых маргариток, или красный бу­тон тюльпана, прямо сидящий на зеленой ножке, или высо­кие, мясистые белые каллы, Марчелло наносил удар пру­том, свистевшим в воздухе подобно мечу. Прут начисто срезал цветы и листья, аккуратно падавшие на землю рядом с растениями, и оставлял обезглавленные стебли. Марчелло ощущал, как при этом удваиваются его жизненные силы, он испытывал сладостное удовлетворение, которое доставля­ет выход слишком долго сдерживаемой энергии, одновре­менно осознавая свою власть и могущество. Словно расте­ния были виновны и он наказывал их, зная, что это в его власти. Однако он сознавал, что в подобном времяпрепро­вождении есть нечто запретное, преступное. То и дело он воровато оглядывался на виллу, опасаясь, как бы мать из окна гостиной или кухарка из кухни не заметили его. И по­нимал, что боится не столько упреков, сколько того, что его застанут за делом, казавшимся ему самому ненормальным и непонятно почему вызывавшим чувство вины.
Переход от цветов и растений к животным был незаме­тен, как и в самой природе. Марчелло не мог бы сказать, когда обнаружил, что удовольствие, которое он получает, расправляясь с цветами и растениями, становится сильнее и глубже, если те же мучения он причиняет животным. Воз­можно, на это его натолкнула случайность, когда удар пру­та вместо того, чтобы изуродовать кустарник, пришелся по


7



спине задремавшей на ветке ящерицы, а может, скука и пре­сыщенность привели к тому, что он стал искать новых жертв для удовлетворения своей не осознанной еще жестокости. Как бы там ни было, однажды днем, когда в доме было тихо и все спали, Марчелло вдруг охватили угрызения совести и стыд из-за учиненного им избиения ящериц. Ему удалось отыскать пять или шесть ящериц, прятавшихся не то на вет­ках деревьев, не то на каменной изгороди. Он сразил их од­ним ударом в тот момент, когда они, обеспокоенные его мол­чаливым присутствием, собирались юркнуть в убежище. Как это случилось, объяснить он не мог, точнее, предпочитал не вспоминать, но все было кончено, только тусклое солнце пылало над окровавленными, испачканными в пыли тельца­ми мертвых ящериц. Он стоял у гравиевой дорожки, на ко­торой лежали рептилии, сжав прут в руке, и продолжал ощу­щать во всем теле охватившее его во время убийства воз­буждение, но оно уже не горячило, как прежде, а отзывалось сожалением и стыдом. Он сознавал также, что к обычному упоению властью и жестокостью на сей раз примешивалось особое смятение, необъяснимо-новое, ощущавшееся физичес­ки и внушавшее ему странное чувство страха. Словно он открыл в своем характере что-то совершенно ненормальное, чего следовало стыдиться и скрывать от других, не то он мог навсегда лишиться общества своих сверстников. Не было сомнений в том, что он не такой, как все мальчики его возра­ста, которые ни в одиночку, ни вместе не предавались по­добным занятиям. К тому же он отличался от них беспово­ротно. Ящерицы были мертвы, и их смерть, вызванная его жестоким, безумным поступком, была непоправима. И этим поступком был он сам, подобно тому, как в прошлом отож­дествлял себя с поступками совершенно нормальными и не­винными.
В тот день, чтобы удостовериться в своем новом, таком болезненном открытии, Марчелло решил сравнить себя со своим маленьким другом Роберто, жившим на небольшой


8



вилле по соседству. Ближе к вечеру, закончив уроки, Роберто обычно спускался в сад, и до ужина, по обоюдному согла­сию семей, мальчики играли вместе то в саду у Роберто, то у Марчелло. В течение всего длинного безмолвного дня Мар­челло, растянувшись у себя в комнате на постели, с нетерпе­нием ждал этого момента. Родители куда-то ушли, дома была только кухарка, время от времени он слышал, как она поти­хоньку напевает в кухне на первом этаже. Обычно днем Марчелло занимался или играл в своей комнате. Но в тот день ни занятия, ни игры не привлекали его. Он был не в состоянии что-либо делать и вместе с тем бесился от соб­ственного безделья. Его парализовывали и одновременно лишали терпения ужас от сделанного им открытия и надеж­да, что этот ужас рассеется при встрече с Роберто. Если Ро­берто скажет ему, что тоже убивал ящериц, что ему нравит­ся их убивать и он не видит в этом ничего дурного, всякое ощущение ненормальности пройдет, и Марчелло будет от­носиться к гибели ящериц равнодушно, как к ничего не зна­чащему происшествию, не имеющему последствий. Он не знал, отчего придавал такое значение суждению Роберто. Втайне он надеялся, что если и Роберто проделывал то же самое, точно так же, испытывая те же чувства, значит, так поступают все, а то, что делают все, – нормально, то есть хорошо. Эти размышления, впрочем, проносились в голове Марчелло не в виде четких, ясных мыслей, а смутных ощу­щений и импульсов. Но в одном он был уверен: от ответа Роберто зависел его душевный покой.
Со страхом и надеждой Марчелло нетерпеливо ждал наступ­ления сумерек. Он уже почти заснул, когда из сада до него донесся долгий переливчатый свист: это был условный сигнал, которым Роберто извещал его о своем приходе. Марчелло встал с постели и, не зажигая света, в полусумраке заката, вышел из комнаты, спустился по лестнице и очутился в саду.
В приглушенном свете летних сумерек деревья казались неподвижными и насупившимися. Под ветвями сгущалась


9




почти ночная тень. Аромат цветов, запах пыли, испарения, исходившие от разогретой солнцем земли, застыли в непод­вижном плотном воздухе. Ограда, разделявшая сады Мар­челло и Роберто, совершенно утонула в густой зелени гигант­ского плюща, словно образовавшего стену из наложенных друг на друга листьев. Марчелло пошел прямо в угол сада, где плющ и тень были особенно густы, взобрался на боль­шой камень и решительным жестом сдвинул вьющуюся мас­су. Это он придумал своеобразное окошко в зелени плюща, которым пользовались во время игр, полных тайн и приклю­чений. Убрав плющ, Марчелло увидел прутья решетки, а между ними белокурые волосы и тонкое бледное лицо Ро­берто. Марчелло приподнялся на камне на цыпочки и спро­сил:

-    Нас никто не видел?

Этим вопросом они обычно начинали игру. Роберто отве­тил, словно повторяя урок:

-    Нет, никто… – И мгновение спустя спросил: – Ты сде­лал уроки?

Он говорил шепотом, как было условлено между ними. Тоже шепотом Марчелло ответил:

-    Нет, сегодня я не занимался… неохота было… скажу учи­тельнице, что плохо себя чувствовал.

-    Я сделал письменное задание по-итальянскому, – про­бормотал Роберто, – и решил одну задачу по арифметике… мне еще одна осталась… а почему ты не делал уроки?


Этого вопроса Марчелло ждал:


-    Потому что охотился на ящериц.

Он надеялся, что Роберто скажет: \"Ах, вон оно что… Я тоже иногда охочусь на ящериц\" – или что-нибудь в этом роде. Но на лице Роберто не выразилось ни понимания, ни даже любопытства. Марчелло добавил с усилием, пытаясь скрыть смущение:

-    Я их всех убил.


Роберто спросил осторожно:


10





-    Сколько их было?

-         Всего семь штук, – ответил Марчелло. Затем, пытаясь похвалиться, сообщил подробности: – Они прятались на вет­ках деревьев и среди камней… я дождался, пока они задви­гаются, а потом прикончил их с ходу… одним ударом вот этого прута… каждую одним ударом. – Он скорчил доволь­ную гримасу и показал прут Роберто.

Марчелло заметил, что приятель посмотрел на него с лю­бопытством, смешанным с удивлением:

-    Зачем ты их убил?

-         Так просто. – Он поколебался, чуть не сказав: \"Потому что мне это доставляет удовольствие\", потом, сам не зная почему, сдержался и ответил: – Потому что они приносят вред… Ты разве не знаешь, что ящерицы приносят вред?

-         Нет, – ответил Роберто, – я этого не знал… А в чем их вред?

-         Они пожирают виноград, – ответил Марчелло. – В про­шлом году, в деревне, они съели весь виноград на беседке.

-    Но здесь нет винограда…

-         И потом, – продолжал он, не обращая внимания на воз­ражение Роберто, – они злобные… одна из них, завидев меня, вместо того чтобы удрать, набросилась на меня, раскрыв пасть; если бы я ее не остановил вовремя, она бы на меня прыгнула… – Он помолчал и спросил доверительно: – А ты никогда их не убивал?


Роберто покачал головой и ответил:


-         Нет, никогда. – Потом, потупив глаза, добавил сокру­шенно: – Говорят, что животным нельзя причинять зло.

-    Кто так говорит?

-    Мама.

-         Мало ли что говорят, – произнес Марчелло, все менее уверенный в себе, – а ты попробуй, глупенький… уверяю тебя, это забавно.

-    Нет, не стану пробовать.

-    Почему?




11





-    Потому что это дурно.

\"Итак, делать нечего\", – с досадой подумал Марчелло. В нем нарастал гнев против друга, который, сам того не ведая, обрекал его на ненормальность. Ему, однако, удалось овла­деть собой, и он предложил:

-         Слушай, завтра я снова буду охотиться на ящериц… если ты придешь охотиться со мной, я подарю тебе колоду карт – игру \"Купец на ярмарке\".

Он знал, что для Роберто предложение было заманчивым: он не раз уже выражал желание иметь эту игру. И действи­тельно, Роберто, словно осененный внезапным вдохновени­ем, ответил:

-         Я приду, но с одним условием: мы их поймаем живьем, посадим в коробку, а потом выпустим на свободу… а ты дашь мне колоду.

-         Так не пойдет, – возразил Марчелло. – Самое приятное – убивать их прутом… бьюсь об заклад, ты на это не спосо­бен.


Роберто ничего не ответил.
Марчелло продолжал:


-         Значит, приходи… договорились… но и ты найди себе прут.

-    Нет, – упрямо проговорил Роберто, – я не приду.

-    Но почему? Колода новая.

-         Нет, бесполезный разговор, – сказал Роберто. – Я не стану убивать ящериц… даже если… – он поколебался, по­дыскивая предмет соответствующей ценности, – даже если ты дашь мне свой пистолет.

Марчелло понял, что делать нечего, и вдруг отдался во власть гнева, уже кипевшего у него в груди:

-    Ты не хочешь, потому что ты трус, ты боишься.

-    Чего боюсь? Не смеши меня.

-         Боишься, – раздраженно повторил Марчелло, – ты тру­сишка, заячья душа. – Вдруг он просунул руку сквозь пру­тья решетки и схватил приятеля за ухо. У Роберто были




12



красные оттопыренные уши, и Марчелло не раз таскал при­ятеля за уши, но никогда с такой яростью, с таким отчетли­вым желанием сделать ему больно: – Признайся, что ты трусишка!


-    Нет, отпусти меня, – жалобно взмолился приятель, из­виваясь, – ай-ай!

-    Признайся, что ты заячья душонка.

-    Нет, отпусти меня!

-    Признайся, что ты заячья душонка.

Теплое потное ухо Роберто горело у Марчелло в руке, в голубых глазах мученика появились слезы. Он пролепетал:

-    Ладно, хорошо, я трусишка, – и Марчелло отпустил его.


Роберто отскочил от ограды и, убегая, прокричал:


-    Нет, я не трус… я только говорил так, а сам думал в это время, что я не трус… я тебя обманул!

Он исчез, и голос его, в котором звучали слезы и насмеш­ка, растаял вдали, за кустами соседнего сада.

От этого разговора у Марчелло осталось крайне неприят­ное ощущение. Роберто, отказавшись поддержать его, ли­шил его отпущения грехов, которого Марчелло добивался и которое было для него связано с этой поддержкой. Тем са­мым он был отброшен в ненормальность, но при этом пока­зал Роберто, как важно ему покончить с ней. К тому же Марчелло прекрасно понимал, что позволил лжи и насилию увлечь себя. Теперь Марчелло мучила совесть не только из– за убитых ящериц, ему было стыдно, что он солгал Роберто и не признался, зачем на самом деле ему нужна была под­держка приятеля, ему было стыдно, что он выдал себя, схва­тив Роберто за ухо. К одной вине прибавилась другая, и за­гладить их Марчелло не мог.

Время от времени, среди этих горестных размышлений, он возвращался мысленно к убийству ящериц, почти наде­ясь, что оно станет обычным событием, из-за которого не стоит переживать и мучиться. Но внезапно замечал, что со­жалеет о смерти ящериц, и вместе с тем к нему вновь воз­




13



вращалось довольно приятное и именно поэтому вызывав­шее омерзение чувство возбуждения и физического смяте­ния, испытанное им во время охоты. Ощущение это было таким сильным, что он засомневался, сможет ли устоять перед искушением и не устроит ли в ближайшие дни новую охоту. Эта мысль привела его в ужас: он не только не мог подавить в себе постыдное желание, он был не способен кон­тролировать себя. В этот момент Марчелло сидел у себя в комнате за столом перед раскрытой книгой в ожидании ужи­на. Он порывисто встал, бросился на колени на лежащий у кровати коврик, как делал обычно, когда молился, сложил руки и сказал вслух с искренним, как ему казалось, выраже­нием: \"Клянусь перед Богом, что никогда больше не трону ни цветы, ни растения, ни ящериц\".
Между тем потребность в прощении, толкнувшая его в поисках поддержки к Роберто, не проходила, превратившись в свою противоположность – в потребность осуждения. Ро­берто, хотя и мог спасти его от угрызений совести, присоеди­нившись к нему, не обладал достаточным авторитетом, что­бы подтвердить основательность мучений Марчелло и наве­сти порядок в царящей у него в голове путанице, вынеся окончательный приговор. Это был такой же мальчишка, как и он сам, Роберто годился в сообщники, но не в судьи. Вмес­те с тем, отвергая предложение Марчелло, вызвавшее у него отвращение, Роберто сослался на мнение матери. Марчелло подумал, что надо бы и ему обратиться к матери, только она могла бы осудить или простить его, во всяком случае, так или иначе оценить его поступок. Марчелло хорошо знал свою мать и, приняв подобное решение, рассуждал абстрактно, словно речь шла о матери идеальной, такой, какой она дол­жна была бы быть, а не такой, какой была. В действительно­сти он сомневался в удачном исходе своей исповеди. Но де­лать было нечего, другой матери у него не было, к тому же его импульсивное желание обратиться к ней было сильнее всяких сомнений.


14



Марчелло дождался момента, когда был уже в постели и мать пришла пожелать ему спокойной ночи. Это была одна из тех минут, когда ему удавалось побыть с ней наедине: за столом или во время редких прогулок с родителями почти всегда присутствовал и отец. Хотя инстинктивно Марчелло не слишком доверял матери, он любил ее, а точнее, восхи­щался ею, она очаровывала его и смущала, словно старшая сестра, отличавшаяся странностями и капризным характе­ром. Мать Марчелло, очень рано выйдя замуж, и духовно, и физически осталась ребенком. Кроме того, хотя она не была близка с сыном и из-за светских обязанностей занималась им очень мало, она никогда не отделяла свою жизнь от его. Поэтому Марчелло вырос в атмосфере постоянной сумато­хи, вызванной поспешными выездами и возвращениями до­мой, примерками платьев, бесконечными и пустыми теле­фонными разговорами, раздраженными перепалками с пор­тнихами и поставщиками, спорами с горничной, постоянной сменой настроения по малейшему поводу. Марчелло мог входить в комнату матери в любой момент, она не обраща­ла на него внимания, и он с любопытством наблюдал за ее интимной жизнью, в которой ему не было места. Порою мать, словно встряхнувшись от поглощавших ее забот, внезапно испытывала угрызения совести, решала заняться сыном и брала его с собой к портнихе или модистке. В этих случаях Марчелло вынужден был просиживать на табурете долгие часы, пока мать примеряла шляпы и платья, забытый в ее обычном суетливом равнодушии.
В тот вечер он сразу понял, что мать спешит больше обыч­ного. И действительно, Марчелло еще не успел преодолеть свою робость, как она, повернувшись к нему спиной, напра­вилась через темную комнату к оставленной приоткрытой двери. Но он не собирался ждать еще целый день, чтобы выяснить ее мнение, которое было ему так необходимо. Усев­шись в кровати, он громко позвал ее: \"Мама!\"
Он увидел, как она с досадой повернулась на пороге.


15





-    Что случилось, Марчелло? – спросила она и вернулась к кровати.

Она села рядом с ним, спиной к свету, бледная, тоненькая, в черном декольтированном платье. Тонкое лицо, обрамлен­ное черными волосами, было в тени, но Марчелло все же ус­пел разглядеть выражение недовольства, спешки и нетерпе­ния. Тем не менее, охваченный решимостью, он объявил:

-    Мама, я должен что-то сказать тебе.

-    Хорошо, Марчелло, только быстренько… мама должна уходить… папа ждет меня. – В то же время, подняв руки, она возилась с застежкой ожерелья.

Марчелло хотел признаться матери в убийстве ящериц и спросить ее, плохо ли он поступил. Но спешка матери заста­вила его переменить планы. Точнее, изменить заготовлен­ную в уме фразу. Ящерицы вдруг показались ему существа­ми слишком мелкими и незначительными, чтобы привлечь внимание такой рассеянной особы. И сам не зная почему, он решил солгать, преувеличив собственное преступление. Он надеялся, что чудовищность содеянного поразит мать – он смутно догадывался, что чувства ее притуплены и бедны. Он сказал с поразившей его самого уверенностью:

-    Мама, я убил кошку.

В этот момент матери удалось наконец соединить оба кон­ца ожерелья. Держа руки на затылке, прижав подбородок к груди, она смотрела вниз и то и дело от нетерпения прито­пывала ногой.

-    Ах вот как, – сказала она непонимающе, словно все ее внимание было поглощено ожерельем.


Марчелло повторил неуверенно:


-    Я убил ее из рогатки.

Он увидел, что мать с досадой тряхнула головой и опусти­ла руки, держа ожерелье, которое ей так и не удалось за­стегнуть.

-    Чертова застежка! – с яростью воскликнула она. – Мар­челло, будь добр, помоги мне надеть ожерелье. – Она села




16



боком на кровать, повернувшись спиной к сыну, и прибави­ла нетерпеливо: – Но смотри, чтобы застежка защелкнулась, не то оно снова расстегнется.
Говоря, она сидела, повернувшись к нему худой, обнажен­ной почти до пояса спиной; в свете, падавшем из двери, пле­чи ее были белы, словно бумага. Тонкие пальцы с острыми ярко-красными ногтями держали ожерелье, обвивавшее не­жную шею, оттененную вьющимся пушком. Марчелло поду­мал, что, как только он застегнет ожерелье, она, наверное, выслушает его с большим терпением. Подвинувшись к мате­ри, он взял концы ожерелья и щелкнул пружинкой. Мать тут же встала и сказала, наклонившись и слегка коснувшись губами его лица:


– Спасибо… а теперь спи… спокойной ночи!


Прежде чем Марчелло сумел задержать ее словом или жестом, она исчезла.
Следующий день был жарким и пасмурным. Молча ото­бедав с родителями, Марчелло потихоньку соскользнул со стула и через стеклянные двери вышел в сад. Как всегда после еды, он находился в состоянии оцепенения, смешанно­го с чрезмерной обостренностью чувств и задумчивостью. Ступая осторожно, почти на цыпочках, по хрустящему гра­вию, под тенью деревьев, где кишели насекомые, он дошел до калитки и выглянул наружу. Ему открылась знакомая улица, слегка идущая под уклон, обсаженная с обеих сторон перечными деревьями, покрытыми пушистой, молочного цвета листвой. В этот час дорога была пустынна и странно темна из-за черных низких облаков, заволокших небо. На­против виднелись другие калитки, другие сады, другие дома, похожие между собой. Внимательно понаблюдав за доро­гой, Марчелло отошел от калитки, вынул из кармана рогат­ку и склонился к земле. В мелком гравии попадались и бо­лее крупные белые камни. Марчелло взял один, величиной с грецкий орех, вставил его в рогатку и стал прохаживаться вдоль стены, отделявшей его сад от сада Роберто. Он решил


2-863


17



для себя, что находится в состоянии войны с Роберто, а по­тому должен с величайшим вниманием наблюдать за плю­щом, прикрывавшим ограду, и при малейшем движении от­крыть огонь, точнее, выстрелить из рогатки. В этой игре на­ходили выход и обида на Роберто, не захотевшего стать его сообщником, и звериный, жестокий инстинкт, толкнувший его на это убийство. Разумеется, Марчелло прекрасно знал, что в это время Роберто обычно спал и не мог следить за ним из-за зелени плюща, тем не менее он действовал с такой серьезностью и важностью, словно был уверен, что приятель подстерегает его. Старый, сильно разросшийся плющ под­нимался до острых наконечников ограды, и находившие друг на друга листья, большие, черные, пыльные, застыли вяло и неподвижно в тяжелом безветрии. Пару раз ему показалось, что листва едва заметно затрепетала, точнее, он убедил себя в этом, и тотчас, с внутренним удовлетворением, метнул камень в зеленую чащу листвы.
Сразу после выстрела он поспешно нагнулся, поднял еще один камень и встал в боевую позицию, широко расставив ноги, вытянув руки вперед и держа рогатку наготове: как знать, а вдруг Роберто, спрятавшись в листве, невидимый, целился в него, тогда он, Марчелло, весь на виду. Так, иг­рая, он забрался в глубь сада, туда, где проделал в зелени плюща окошко. Здесь он остановился, внимательно огляды­вая изгородь. В его воображении дом был замком, ограда, укрытая плющом, – крепостными стенами, а проделанное им отверстие – тайной брешью, сквозь которую легко было проникнуть противнику. Неожиданно он совершенно отчет­ливо увидел, как листья задвигались справа налево, дрожа и покачиваясь. Да, сомнений не было, листья шевелились, зна­чит, там кто-то был. В ту же минуту он подумал, что Робер­то там быть не может, что это только игра, а раз так, он может пульнуть камнем. Одновременно мелькнула мысль, что Роберто за оградой и он не должен стрелять, если не хочет убить приятеля. Потом с внезапной и отчаянной ре­


18



шимостью Марчелло натянул и выпустил камень в гущу листвы. Не удовлетворившись одним выстрелом, он нагнул­ся, лихорадочно снова зарядил рогатку камнем, выстрелил, за вторым выстрелом последовал третий. Теперь он отбро­сил сомнения и страхи, не имело значения, был ли Роберто за стеной или нет. Марчелло испытывал только радостное и воинственное возбуждение. Наконец, раздвинув хорошень­ко листву, он, задыхаясь, бросил рогатку на землю и пролез к самой ограде. Как он предвидел и надеялся, Роберто там не было. Но просветы между прутьями были достаточно широки и позволяли просунуть голову в соседний сад. Дви­жимый непонятным любопытством, Марчелло глянул вниз. Со стороны Роберто плющ не рос, а между стеной и гравиевой дорожкой тянулась гряда с ирисами. Так вот, прямо пе­ред Марчелло, между стеной и вереницей белых и лиловых ирисов, растянулась на боку большая серая кошка. Безум­ный страх перехватил ему дыхание, потому что он заметил неестественное положение животного: кошка лежала на боку, вытянув и расслабив лапы, уткнувшись мордой в землю. Густая серая с голубоватым отливом шерсть казалась взъеро­шенной, всклокоченной и вместе с тем мертвой, как перья убитых птиц, которых Марчелло видел как-то на мрамор­ном столе в кухне. Ужас его возрастал: спрыгнув на землю, он выдернул палку, поддерживавшую розовый куст, снова вскарабкался на ограду и, просунув руку сквозь прутья, по­пытался кольнуть кошку в бок испачканным в земле кон­цом палки. Но кошка не пошевелилась. Внезапно от ирисов на высоких зеленых стеблях, с белыми и лиловыми головка­ми, склоненных к неподвижному серому телу, на Марчелло повеяло смертью, словно чья-то милосердная рука разложи­ла вокруг покойника цветы. Бросив палку и не заботясь о том, чтобы вернуть ветки плюща в прежнее положение, Марчелло спрыгнул на землю.
Его обуревал страх, первым его побуждением было бе­жать и запереться в шкафу, в чулане, где угодно, лишь бы


2*


19



там было темно и безопасно, чтобы скрыться от самого себя. Он испытывал ужас прежде всего от того, что убил кошку, но еще сильнее его пугало то, что накануне он объявил об этом убийстве матери: то был несомненный знак, что таин­ственным и роковым образом ему предназначено совершать жестокие поступки, влекущие за собой смерть. Но гораздо больший ужас, нежели смерть кошки и вещее предзнамено­вание о ней, у него вызывала мысль о том, что, убивая кош­ку, в сущности, он намеревался убить Роберто. Только по воле случая произошло так, что на месте приятеля оказа­лась кошка. Но в этой случайности был особый смысл: нельзя было отрицать, что от цветов он перешел к ящерицам, от ящериц к кошке, от кошки к убийству Роберто, которое за­мыслил и желал, хотя и не совершил. Однако убийство было возможно и, вероятно, неизбежно. Итак, подумал Марчел­ло, он ненормален, и эту ненормальность он ощущал остро, физически, всем существом, он был помечен одинокой и грозной судьбой и отныне вступил на кровавый путь, на ко­тором остановить его не могла бы никакая человеческая сила. Одолеваемый этими мыслями, он в исступлении кружил в маленьком пространстве между домом и оградой, то и дело поднимая глаза к окнам, почти желая увидеть там свою лег­комысленную и рассеянную мать. Но теперь она больше ни­чем не могла ему помочь, даже если когда-то и была на это способна. Охваченный внезапной надеждой, он снова бро­сился в глубь сада, пробрался к стене, глянул сквозь прутья решетки. Обманывая себя, он подумал: вдруг кошки не бу­дет на месте. Но она никуда не исчезла, по-прежнему лежа­ла бездыханная, серая, неподвижная, в траурной короне бе­лых и лиловых ирисов. И о смерти явно свидетельствовала жуткая картина – черная цепочка муравьев, протянувшаяся от дорожки через гряду прямо к морде, к глазам животно­го. Марчелло смотрел и вдруг по какому-то сверхнаитию ему показалось, что вместо кошки он видит Роберто, тоже рас­простертого среди ирисов, тоже мертвого, а возле его потух­


20



ших глаз и полуоткрытого рта сновали муравьи. Дрожа от ужаса, Марчелло оторвался от созерцания жуткой картины и спрыгнул вниз. Но на сей раз он позаботился о том, чтобы водворить на место сдвинутый им плющ. Потому что теперь он испытывал не только муки совести и ужас перед самим собой, он боялся, что его увидят и накажут.
Охваченный страхом, он в то же время хотел, чтобы все открылось и его наказали, хотя бы для того, чтобы он вовре­мя остановился на наклонной плоскости, в конце которой, как ему казалось, его ждало убийство. Но родители редко его наказывали, и не потому, что придерживались в воспи­тании принципов, исключавших наказание, а, как догады­вался Марчелло, из равнодушия. Поэтому к страданиям от того, что он совершил преступление и, самое главное, счи­тал себя способным на еще более тяжкие проступки, при­бавлялись мучения от того, что он не знал, к кому обратить­ся, чтобы его наказали, не знал даже, каким могло бы быть наказание. Марчелло смутно понимал, что тот же внутрен­ний механизм, который толкнул его на признание Роберто в надежде услышать что это и не вина вовсе, а дело обычное, что так поступают все, теперь заставлял его обратиться к родителям с иной надеждой – услышать, как они восклик­нут с негодованием, что он совершил чудовищное злодеяние и должен понести за него соответствующее наказание. Для него было неважно, что прощение Роберто толкнуло бы его на новые проступки, а теперь он навлекал на себя суровое осуждение. Он понимал, что на самом деле в обоих случаях хотел любой ценой и любыми способами вырваться из кош­марной изоляции, на которую обрекала его собственная не­нормальность.
Возможно, он решился бы признаться родителям в убий­стве кошки, если бы в тот же вечер за ужином у него не появилось ощущение, что они уже все знают. Сидя за сто­лом, он заметил со смешанным чувством испуга и какого-то непонятного облегчения, что отец и мать в дурном настрое­


21



нии и держатся враждебно. Мать, с выражением преувели­ченного достоинства на детском лице, сидела прямо, опус­тив глаза, замкнувшись в негодующем молчании. Сидящий напротив отец иными, но не менее красноречивыми спосо­бами показывал, что раздражен. Отец был много старше матери и часто озадачивал Марчелло тем, что относился к нему и матери, словно к двум детям, и требовал послуша­ния, словно мать приходилась Марчелло сестрой. Отец был худ, его сухое морщинистое лицо отличалось невыразитель­ным, почти неживым блеском выкаченных глаз и частым судорожным подергиванием щеки, только изредка он позво­лял себе усмехнуться, и то коротко и безрадостно. Многие годы, проведенные в армии, выработали в нем привычку к точности жеста, к строгости манер. Но Марчелло знал, что, когда отец бывал рассержен, строгость и чопорность стано­вились чрезмерными и превращались в странную, сдержи­ваемую ярость, придававшую особый смысл обыденным жестам. В тот вечер, сидя за столом, Марчелло сразу заме­тил, что отец с силой подчеркивал, словно желая привлечь к ним внимание, самые обычные, ничем не примечательные жесты. Например, он брал стакан, отпивал глоток и ставил стакан, сильно ударив им по столу. Или пододвигал к себе солонку и, взяв щепотку соли, со стуком водружал ее на место. Схватив хлеб, отламывал кусок, и вновь раздавался удар хлебницей о стол. Вдруг, охваченный внезапной стра­стью к симметрии, принимался все так же шумно расклады­вать приборы так, чтобы нож, вилка и ложка располагались вокруг тарелки под прямым углом. Если бы Марчелло был меньше озабочен собственными переживаниями, он бы сра­зу заметил, что эти жесты, исполненные столь многозначи­тельной и патетической энергии, предназначались не ему, а матери. Та, действительно, при каждом стуке, высокомерно вздохнув, с достоинством замыкалась в себе и вздергивала брови, демонстрируя выдержку. Но Марчелло, ослепленный своими заботами, был уверен, что родители все знают: разу­


22



меется, Роберто, известный трусишка, выследил его. Мар­челло хотелось, чтобы его наказали, но, увидев родителей в гаком гневе, он вдруг почувствовал внезапную дрожь, зная, что в подобных обстоятельствах отец способен на припадки ярости. Подобно тому, как проявления любви со стороны матери были нечастыми, случайными, явно продиктованны­ми скорее укорами совести, нежели материнскими чувства­ми, так и строгость отца бывала неожиданной, неоправдан­ной, чрезмерной и вызванной желанием наверстать упу­щенное за долгие периоды бездействия, а не серьезными педагогическими намерениями. Жалоба матери или кухар­ки вдруг напоминала отцу, что у него есть сын, и он начинал орать, неистовствовать и бить мальчика. Побои особенно пугали Марчелло, потому что отец носил на мизинце камень в массивной оправе, и во время наказаний, неизвестно ка­ким образом, камень всегда поворачивался к внутренней стороне ладони, и к жестокому унижению от пощечин при­бавлялась еще и острая боль. Марчелло подозревал, что отец специально поворачивал перстень, но уверен не был.
Оробев и испугавшись, Марчелло в спешке начал изобре­тать какую-нибудь приемлемую ложь: это не он убил кош­ку, а Роберто, в самом деле, кошка ведь находилась в саду Роберто, да и как бы он мог ее убить через плющ и ограду? Но потом он внезапно вспомнил, что вчера вечером сам при­знался матери в убийстве кошки, которое действительно произошло на следующий день, и понял, что всякая ложь исключалась. Как мать ни была рассеянна, она, конечно, сказала отцу об их разговоре, а тот, разумеется, сразу же установил связь между признанием сына и обвинением со стороны Роберто, таким образом, отвертеться не было ника­кой возможности. При этой мысли, кидаясь из одной край­ности в другую, Марчелло вдруг вновь захотел, чтобы его наказали, причем как можно быстрее и решительнее, но каким должно было быть наказание? Он вспомнил, как Ро­берто однажды говорил ему о пансионах, куда родители


23



помещают строптивых детей, и с удовольствием обнаружил, что ему очень хотелось бы такого наказания. В этом жела­нии подсознательно сказалась усталость от беспорядочной, лишенной любви и ласки жизни в семье. Марчелло надеял­ся, что таким образом ему удастся успокоить свою совесть и его состояние улучшится. Мысль о пансионе сразу вызвала в его воображении картины, которые должны были бы наво­дить уныние, но ему, напротив, были приятны: строгое хо­лодное серое здание с окошками, забранными железными решетками; ледяные голые комнаты с высоким потолком и белыми стенами, где выстроились в ряд кровати; пустынные коридоры, темные лестницы, массивные двери, неприступ­ная ограда – словом, все, как в тюрьме, но для него такая обстановка была предпочтительнее, чем зыбкая, томитель­ная, невыносимая свобода отчего дома. Даже мысль о том, что придется носить полосатую форму и ходить с бритой головой, что было унизительно и почти противно, – даже эта мысль казалась Марчелло приятной в его нынешнем без­надежном стремлении к порядку и нормальности, какой бы она ни была.
Погрузившись в свои фантазии, Марчелло смотрел уже не на отца, а на ослепительно белую скатерть. Ночная мош­кара, влетев в распахнутое окно и ударившись об абажур лампы, падала на нее. Потом он поднял глаза и как раз ус­пел увидеть прямо за спиной отца, на подоконнике, силуэт кошки. Но животное, прежде чем он разглядел, какого оно цвета, спрыгнуло вниз, пересекло столовую и скрылось на кухне. Хотя Марчелло не был ни в чем уверен, сердце его наполнилось радостной надеждой, что это та самая кошка, которая несколько часов тому назад лежала неподвижно среди ирисов в саду Роберто. Он порадовался такой своей реакции, ибо надежда означала, что в сущности жизнь жи­вотного была для него важнее, чем собственная судьба. \"Кош­ка!\" – громко воскликнул он. Бросив салфетку на стол и выпростав из-под стула одну ногу, он спросил:


24





-    Папа, я поел, можно мне выйти из-за стола?

-         Оставайся на своем месте, – с угрозой в голосе ответил отец.


Марчелло, оробев, все же отважился сказать:


-    Но кошка жива!

-         Я велел тебе оставаться на месте, – повторил отец. Сло­ва Марчелло, нарушив долгое молчание, словно позволили заговорить и ему, и, обратившись к жене, он произнес: – Ну, скажи что-нибудь, говори!

-         Мне нечего сказать, – ответила она с подчеркнутым до­стоинством, опустив глаза и презрительно скривив рот. Мар­челло заметил, что в худых пальцах мать сжимала малень­кий платочек и часто подносила его к носу. Другой рукой она отщипывала кусочки хлеба и роняла их на стол, при­чем брала хлеб не пальцами, а кончиками ногтей, словно птичка.

-    Скажи же что-нибудь… говори… черт возьми!

-    Мне нечего тебе сказать.

Марчелло начал было понимать, что причина дурного настроения родителей – вовсе не убийство кошки, как вдруг ход событий убыстрился. Отец повторил:

-    Да говори же!

Мать в ответ только пожала плечами. Тогда отец, схватив бокал, стоявший перед тарелкой рявкнул:

-         Будешь ты говорить или нет? – и с силой ударил им об стол.

Бокал разбился, отец с проклятиями поднес ко рту ране­ную руку. Испуганная мать вскочила из-за стола и поспешно устремилась к двери. Отец почти со сладострастием выса­сывал кровь из раны, нахмурив брови. Но увидев, что жена уходит, он прервал свое занятие и крикнул:

-    Я запрещаю тебе уходить!.. Ты поняла?

В ответ ему раздался стук с силой захлопнутой двери. Отец вскочил и бросился за женой. Возбужденный бурной сце­ной, Марчелло последовал за ним.




25



Отец уже поднимался по лестнице, держась рукой за пе­рила, внешне спокойный и неторопливый. Но шедший за ним Марчелло видел, что он шагает через две ступеньки, молча взлетая на площадку второго этажа. Словно сказочный лю­доед в семимильных сапогах, подумал Марчелло, ничуть не сомневаясь, что размеренная и угрожающая поступь отца возьмет верх над беспорядочным и поспешным бегством матери, которой мешала узкая юбка. \"Сейчас он убьет ее\", – подумал он, следуя за ними. Оказавшись на втором этаже, мать бросилась к своей комнате, но не успела закрыть дверь, и отцу удалось прорваться к ней. Когда Марчелло поднялся наверх, то заметил, что шум ссоры внезапно сменился тиши­ной. Дверь материнской комнаты оставалась открытой. Мар­челло в нерешительности застыл на пороге.
Вначале в глубине комнаты, по обеим сторонам широкой низкой кровати, стоявшей у окна, он увидел только две боль­шие легкие занавески, которые задувало сквозняком, к са­мому потолку, они почти касались люстры. Эти бесшумно парящие полосы ткани, белевшие в темноте комнаты, созда­вали ощущение пустоты, словно родители Марчелло выле­тели в распахнутые окна и исчезли в летней ночи. Потом в полосе света, падавшего из коридора через дверь и освещав­шего кровать, он наконец разглядел родителей. Точнее, уви­дел только отца, со спины. Он почти закрывал собою мать, виднелись только ее разметавшиеся по подушке волосы и поднятая к спинке кровати рука. Мать судорожно, но безус­пешно пыталась ухватиться за спинку, в то время как отец, навалившись на нее всем телом, делал руками такие движе­ния, словно хотел удушить. \"Он убивает ее\", – убежденно подумал Марчелло, стоя на пороге. В этот момент он испы­тывал необычное чувство воинственного и жестокого воз­буждения и вместе с тем желание вмешаться в борьбу, но он и сам не знал толком, чего ему хотелось – помочь отцу или защитить мать. Вместе с тем его манила надежда, что это преступление, куда более тяжкое, перечеркнет его собствен­


26



ный проступок: в самом деле, что такое убийство кошки по сравнению с убийством женщины? Но в тот самый момент, когда, поборов последние сомнения, завороженный, он дви­нулся вперед, мать пробормотала тихим, ласковым и вовсе не сдавленным голосом: \"Пусти меня\", и, как бы противоре­ча этим словам, ее поднятая рука, искавшая спинку крова­ти, опустилась и обвила шею отца. Удивленный, Марчелло отступил назад и вышел в коридор.
Потихоньку, стараясь не скрипеть ступеньками, он спустил­ся на первый этаж и направился к кухне. Теперь его снова му­чило любопытство: он хотел узнать, была ли кошка, спрыгнув­шая с окна в столовую, той самой, которую он считал убитой. Толкнув дверь, он увидел мирную домашнюю сцену: пожилая кухарка и молоденькая горничная сидели в белой кухне за мраморным столом, между электроплитой и холодильником, и ели. На полу, под окном, кошка, показывая розовый язычок, лакала молоко из миски. Он сразу с разочарованием увидел, что это была не серая, а совсем другая, полосатая, кошка.
Не зная, как объяснить свое появление на кухне, Марчел­ло подошел к кошке, наклонился и погладил ее по спине. Кошка, не переставая лакать молоко, замурлыкала. Кухар­ка встала и закрыла дверь. Потом открыла холодильник, достала оттуда тарелку с куском пирога, поставила ее на стол и, пододвинув стул, спросила Марчелло:


-    Хочешь кусок вчерашнего пирога?.. Я его оставила спе­циально для тебя.


Марчелло, не говоря ни слова, отошел от кошки, сел и начал есть пирог.
Горничная сказала:


-    Не понимаю я некоторых вещей… у них столько време­ни в течение дня, столько места в доме, а они ссорятся имен­но за столом, в присутствии ребенка.


Кухарка нравоучительно заметила:


-    Когда нет желания заниматься детьми, лучше их и не рожать.




27



Горничная, немного помолчав, добавила:


-         Он по возрасту ей в отцы годится… понятно, что между ними нет согласия…

-         Если б только это… – отозвалась кухарка, бросив тяже­лый взгляд в направлении Марчелло.

-         И потом, – продолжала горничная, – по-моему, этот че­ловек – ненормальный.

Марчелло, услышав эти слова, хотя и продолжал не спе­ша доедать пирог, навострил уши.

-         Она тоже так думает, – продолжала горничная. – Зна­ешь, что она мне как-то сказала, когда я раздевала ее перед сном? \"Джакомина, когда-нибудь мой муж убьет меня\". Я ей ответила: чего синьора ждет, чтобы его оставить? А она…

-    Тс-с, – прервала ее кухарка, указывая на Марчелло.


Горничная поняла и спросила мальчика:


-    Где папа и мама?

-         В комнате наверху, – ответил Марчелло. И вдруг, под влиянием непреодолимого импульса, сказал: – Это правда, что папа ненормальный. Знаете, что он сделал?

-    Нет, а что?

-    Он убил кошку, – ответил Марчелло.

-    Кошку? Как это?

-         Из моей рогатки… я видел, как в саду он следил за серой кошкой, гулявшей по стене… потом взял камень, выстрелил в кошку и попал ей в глаз… кошка упала в сад Роберто, я потом пошел посмотреть и увидел, что она мертва. – Говоря, он все больше воодушевлялся, хотя и не оставлял тона наивного рас­сказчика, который искренне и простодушно повествует о неко­ем преднамеренном преступлении, свидетелем которого стал.

-         Подумать только, – сказала горничная, скрестив руки, – человек в таком возрасте, синьор, берет рогатку сына и уби­вает кошку! Надо ли сомневаться, что он ненормальный?

-         Кто дурно относится к животным, тот плохо относится и к людям, – произнесла кухарка. – Все начинается с кошки, а кончается убийством человека.




28





-    Почему? – сразу спросил Марчелло, оторвав глаза от тарелки.

-    Так говорится, – ответила кухарка, приласкав его. – Меж тем, – добавила она, обращаясь к горничной, – это не всегда верно: тот тип, что убил столько народу в Пистойе, я прочла в газете, знаешь, что он сейчас делает в тюрьме? Завел себе канарейку.


Пирог был съеден. Марчелло встал и вышел из кухни.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Летом, у моря, ужас перед неизбежностью, о которой так просто сказала кухарка: \"Все начинается с кошки, а конча­ется убийством человека\", постепенно изгладился из души Марчелло. Он еще часто думал о непостижимом и безжало­стном механизме, куда в течение нескольких дней была вов­лечена его жизнь, но уже с меньшим страхом, воспринимая случившееся скорее как сигнал тревоги, а не как окончатель­ный приговор, чего он какое-то время боялся. Проходили дни, залитые палящим солнцем, напоенные запахом соли, заполненные различными открытиями и развлечениями. И каждый проходящий день казался Марчелло победой, не столько над собой, ибо он никогда не чувствовал своей не­посредственной, умышленной вины, сколько над темной, пагубной, коварной и чуждой силой, окрашенной в мрачные тона несчастья и неотвратимости, – именно эта сила, почти против его воли, вела Марчелло от уничтожения цветов к избиению ящериц, а от него – к попытке убить Роберто. Он по-прежнему ощущал ее молчаливое и грозное присутствие, но она уже не давила, как прежде. Как случается порой в кошмарах, когда, испугавшись какого-нибудь чудовища, че­ловек пытается избежать опасности, притворившись спящим, тогда как на самом деле все происходящее – сон, так и Мар­челло, не имея возможности устранить эту силу окончатель­


29



но, старался как бы усыпить ее, изобразив беспечное забы­тье, от которого на самом деле был еще далек.
Это лето было одним из самых беззаботных, а может, и самых счастливых в жизни Марчелло, это было последнее лето, когда он еще оставался ребенком, не испытывая ника­кого отвращения к детству и никакого желания стать взрос­лым. Отчасти его состояние объяснялось естественной склон­ностью возраста, но также и желанием любой ценой вы­рваться из злосчастного круга дурных предзнаменований и роковой предопределенности. Но время от времени внезап­но возникшее, мучительное воспоминание о мертвой кошке, распростершейся среди белых и лиловых ирисов в саду Ро­берто, свидетельствовало о нарочитости и искусственности такого беззаботного поведения. Воспоминание это пугало Марчелло, как пугает должника собственная подпись под документом, удостоверяющим его долг. Ему казалось, что смерть животного наложила на него какие-то неведомые и страшные обязательства, от которых рано или поздно, но ему было не уйти, даже если бы он скрылся под землей или пересек океаны, чтобы замести следы. В такие минуты он утешался тем, что прошел месяц, второй, третий, скоро ми­нует год. В сущности, самое главное – не разбудить чудови­ще и протянуть время. К тому же приступы отчаяния и стра­ха были редки, а к концу лета прекратились вовсе. Когда Марчелло вернулся в Рим, от эпизода с кошкой и предше­ствовавших ему событий у него осталось смутное, почти стер­шееся из памяти воспоминание. Словно то, что он пережил, случилось в другой жизни, с которой его связывали отноше­ния легкие и необязательные.
Забыть случившееся ему помогло и возбуждение, связан­ное с тем, что по возвращении в город он впервые пошел в школу – прежде Марчелло учился дома. Все было новым – друзья, учителя, классы, расписание, в этой новизне, про­являвшейся по-разному, просматривалась идея порядка, дис­циплины, совместных занятий, и это нравилось Марчелло


30



после хаоса, отсутствия правил и одиночества, царивших в родительском доме. Школа была похожа на пансион, о ко­тором он когда-то мечтал, но без принуждения и рабства. В школе было много приятных моментов и отсутствовали те, что делали бы ее похожей на тюрьму. Марчелло быст­ро заметил в себе пристрастие к школьной жизни. Ему нра­вилось вставать утром по часам, быстро умываться и оде­ваться, аккуратно заворачивать книги и тетради в клеенку, перехваченную резинкой, и спешить по улицам в школу. Ему нравилось врываться с толпой приятелей в старую гим­назию, бежать во всю прыть по широким грязным лестни­цам, по убогим, звучным коридорам и замедлять свой бег уже в классе, между стоящими в ряд скамьями, перед ка­федрой. Особенно ему нравился заведенный на уроках по­рядок: появление учителя, перекличка, опрос, состязание с приятелями при ответах на вопросы, победы и поражения в этом состязании, спокойный, бесстрастный голос препо­давателя, само, такое характерное, устройство классной комнаты – ученики, объединенные общим стремлением к знаниям, сидящие рядами перед учителем. Между тем Марчелло был учеником посредственным, а по некоторым предметам и просто одним из последних. В школе ему нра­вились не столько занятия, сколько совершенно новый об­раз жизни, более, чем прежний, соответствовавший его наклонностям. Вновь, в который раз, его привлекала нор­мальность, не зависящая ни от случайности, ни от предпоч­тений или естественных влечений души, а заданная, сво­бодная от пристрастий, не принимающая в расчет индиви­дуальные склонности, ограниченная и подчиняющаяся бесспорным правилам, направленным к единой цели.
Но по неопытности и наивности он вел себя неуклюже и неуверенно, столкнувшись с другими правилами, негласны­ми, но существующими, которые регулировали отношения между учениками. В этом тоже проявлялась новая нормаль­ность, но приспособиться к ситуации было труднее. Впервые


31



Марчелло понял это, когда его вызвали к доске показать письменное задание. Учитель взял у него тетрадь и, поло­жив ее перед собой на кафедру, принялся читать. Марчел­ло, привыкший к дружеским, непринужденным отношени­ям с домашними преподавателями, вместо того чтобы спо­койно стоять в сторонке и ждать, совершенно естественно обнял учителя за плечи и склонился к его лицу, чтобы вмес­те с ним прочесть задание. Преподаватель, не выказав ника­кого удивления, ограничился тем, что снял с плеча руку Марчелло, но весь класс грохнул от хохота, причем неодоб­рение ребят отличалось от учительского – в нем не было снисходительности и понимания. Едва чувство неловкости и стыда прошло, он принялся размышлять о происшедшем и понял, что, сделав столь невинный жест, нарушил сразу две нормы – школьную, основанную на послушании и уважитель­ном отношении к учителю, и мальчишескую, требовавшую хитрости и скрытности. Что было особенно странно, обе эти нормы не противоречили друг другу, а, напротив, загадоч­ным образом друг друга дополняли.
Но Марчелло сразу понял, что если стать хорошим учени­ком – довольно легко, то считаться среди товарищей лов­ким и развязным – гораздо труднее Этому мешала его не­опытность, семейные привычки и даже внешность. Марчел­ло унаследовал от матери столь правильные и нежные черты лица, что их совершенство казалось почти манерным. У него было круглое лицо со смуглой, мягкой кожей, маленький нос, хорошо очерченный рот с капризным и сердитым выра­жением, круглый подбородок; из-под каштановой челки, по­чти полностью закрывавшей лоб, несколько сумрачно, хотя невинно и ласково, смотрели серо-голубые глаза. Лицо было почти девичьим, но грубые мальчишки, пожалуй, не замети­ли бы этого, если бы его нежность и красота не соединялись с некоторыми прямо-таки женскими чертами характера, так что приходилось сомневаться, не является ли Марчелло дев­чонкой, переодетой мальчиком: он необыкновенно легко


32