— Скажи, пожалуйста, — начал Гриша, — есть такое наказание, чтобы человека лишали возможности двигаться?
— Нет такого наказания, — сердито сказал я. — Это только в сумасшедших домах смирительные рубашки надевают. На буйных.
— Ну вот, — обрадовался Гриша. — Представь: человека поместили в камеру и надели на него такую рубашку. Год он лежал без движения, представляешь?
— Не представляю, — сказал я. — У него за год все мышцы отомрут.
— Ну пусть не год! Пусть меньше!.. А потом сняли с него эту рубашку. И вот он может пройти по камере, может встать, сесть, выглянуть в окно… Он свободен, понимаешь?
— В камере? — уточнил я.
— В камере! — подтвердил Гриша. — Ему достаточно этой свободы!..
И такие вот разговоры — каждый день.
Привязался однажды: можно ли найти человека, если известны паспортные данные? Я ответил: можно- через горсправку. А если не знаешь, в каком он городе живет? Ну, тут уж я задумался. Не перебирать же, в самом деле, все города по очереди — так и жизни не хватит.
…Ты шел по дороге, тянувшейся по дну оврага с отвесными склонами, с которых постоянно осыпался песок. Только что ты попрощался с матерью. Она стояла на пороге дома, провожая тебя взглядом, пока ты не свернул направо и тяжелым шагом старого крестьянина не зашагал в город, утонувший в седом тумане. Она молитвенно сложила на своей широкой груди руки, покрытые ярко-розовыми пятнами от стирки, в глазах ее была надежда, бессмысленная, раздражавшая тебя уверенность, что ты вернешься победителем.
— А кого ты искать собрался, Гриша?
— Я?.. Никого… Я — так… из любопытства…
Ты нес в руке темный портфель старомодного фасона, распоровшийся по швам. Позеленевшая от плесени кожа пахла листьями, устилавшими пол чердака. Ты жил в странном доме. Это был дом-паломник, дом на перепутье, дом открытых дверей и окон. Приходили туда разные люди, жили сколько им нужно было и уходили в неизвестность. Для одних дорога шла вверх, для других — вниз. А если они и возвращались назад, так уже, наверно, другим путем, потому что ты никогда не видел одних и тех же знакомых тебе людей в клетушках, нарезанных расчетливо, как хлеб для голодных.
Да о чем говорить — одна та история с “Витязем” чего стоит!.. Рассказал Сталевару — тот вылупил на меня совиные свои глаза и, радостно ощерясь, предположил: “Так они ж это… коктейли-то видать, на сырой воде разводят… А Гриньке, стало быть, только кипяченую можно. Вот он и окосел…” Но шутки шутками, а Гриша-то ведь и впрямь оказался трезвенником! То есть вообще ни-ни. Ни капли…
Чердак дома был большой мусорной свалкой. Под его покатой крышей скопилось все то, что в состоянии была оставить после себя нужда. Копаясь там, ты находил вещи необыкновенные, часто непонятные, как, например, лыжи топорной работы, заостренные с обеих сторон и с обеих сторон выгнутые. Там же ты обнаружил деревянные ящики с фотографическими принадлежностями, какие были в ходу еще до первой мировой войны, какие-то давным-давно выдохшиеся порошки, пузырьки с вонючей жидкостью и фотобумагу, засвеченную десятки лет назад. Здесь же ты и нашел портфель, который должен был придать тебе достоинство и значительность в этот трудный день.
А ведь тебя предупреждали люди, сочувствующие тебе, в равной мере как и люди, к тебе не расположенные, наставляли тебя, объясняли, что нельзя отрываться от своей среды и переходить границы, обозначенные судьбой. Ты их не послушал и шел теперь этой каменистой дорогой, а по краю оврага за тобой шли твои товарищи, сверстники, которые давно примирились с порядком вещей и которых удивляло и возмущало твое решение.
Хотя была однажды ложная тревога. Я сидел в кухне на своей скамеечке и курил в печку, а Гриша с матерью разговаривали в большой комнате. Что-то мне в их беседе показалось странным. Мать молчала, говорил один Гриша. Я вслушался.
Они сталкивали босыми ногами большие круглые камни, которые быстро катились по откосу и загораживали тебе дорогу. Ты проскакивал между этими камнями, следя, чтобы какой-нибудь из них не перебил тебе ногу, а ребята, возбуждая себя до ненависти, кричали:
— …а жители той планеты, — печально излагал наш особо опасный квартирант, — понятия об этом не имели. Вообще считалось, что это варварская, зашедшая в тупик цивилизация…
— Эй, ты, что у тебя в портфеле?
И что самое удивительное — вязальные спицы в руках матери постукивали мерно, спокойно, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном.
— У него там шило и сапожная колодка!
— …он знал, что на этой планете ему не выжить, да он и не хотел… Собственно, это был даже не побег, а скорее форма самоубийства…
— Интеллигент — козлиный хвост!
— Может, старостой вернешься?
Я швырнул окурок в печку и направился в большую комнату. Гриша сидел напротив матери и сматывал шерсть в клубок.
— Сукин староста, сосчитай до ста!
Глаза — ясные, голос — ровный.
Тебя бомбардировали камнями со всех сторон; один попал тебе в ногу, но ты упрямо шагал по пустынной дороге и не отвечал на брань и укоры твоих друзей, с которыми ты в марте начинал лето первым купаньем в Висиньче, а в ноябре встречал зиму и которым ты сегодня изменил, неожиданно обманул их.
— О чем это вы тут разговариваете?
Никогда раньше ты не простил бы им все эти грубые слова и оскорбительные насмешки, но теперь ты чувствовал нечто вроде вины и поэтому шел молча, с ожесточенным упорством.
— А это мне Гришенька фантазию рассказывает, — с добрым вздохом отвечала мать. — В книжке прочел.
ВЕЧЕРОМ, ДОЖДАВШИСЬ, когда Григорий ляжет спать, я снова подошел к матери.
Потом, когда глубокий овраг расступился и на холме показался город, тяжело карабкающийся к облакам, мальчишки остановились, ибо здесь пролегала невидимая межа, которую они никогда не переступали.
— Слушай, мать… Я, конечно, понимаю: квартирант у нас хороший, лучше не бывает… Но скажи мне честно, мать: тебя в нем ничего не беспокоит?
Она отложила вязанье, сняла очки и долго молчала.
Они смотрели тебе вслед, выкрикивали бранные слова без всякой веры в их эффект, голоса мальчишек становились жалобными и все больше напоминали скуление щенят. Вместе с мальчишками остался позади запах поселка, горячий аромат душистого табака, разросшегося вокруг домов.
— Ну, странный он, конечно… — нехотя согласилась она. — Но ведь в детдоме рос — без матери, без отца…
Ты решил отдохнуть; сел на берегу Висиньчи, знаменитой реки, которая озаряла все твое детство, и обмыл окровавленные ступни, чтобы обуть башмаки с чудесно подбитыми подметками, заботливо покрытые лаком, башмаки — целое состояние, башмаки — знак достоинства в наивысшем его выражении.
— Детдом — ладно, — сказал я. — А вот насчет других планет — это он как? Часто?
Река быстро катилась и, переливаясь множеством оттенков, исчезала в черном брюхе города. А мальчишки все еще стояли там, высоко, почти на середине неба, питая нелепую надежду, что ты вернешься к ним, откажешься от своего безумного, рискованного замысла.
— Да пусть его… — мягко сказала она.
Ты, однако, окунулся в оживленный и враждебный город. Здесь твоя зеленоватая блуза, застиранная до белизны, и брюки, перешитые из какого-то старого-престарого костюма, показались тебе жалкими и унизительными.
Заслонившись портфелем, как картушем с дворянскими гербами, ты упрямо шел в гору по крутым улицам. Ты проходил мимо молелен, помещавшихся в подвалах, проходил мимо наглухо закрытых и безмолвных церквей, ты запомнил даже мечеть, почерневшую от старости. Среди этих зданий, которые возводили твои отцы, ты дошел по извилистой улочке до цели твоего путешествия.
Глава 6
Здесь стоял мороженщик в белых нарукавниках. С ящика стекала вода, а он вертел кривое лотерейное колесо, соблазняя учеников азартной игрой, в которой победитель получает порцию безвкусного мороженого, отдающего сахарином.
— А ЧТО ЭТО НАШЕГО КВАРТИРАНТА не видать?
Ты вошел в вестибюль, огромный, как лес, — там собралось несколько сот твоих ровесников, прибывших со всего города и даже из окрестностей. Мальчишки важничали, сравнивая свои костюмы и внешний облик с костюмами и наружностью конкурентов. Они шумели, демонстрируя свое высокомерие и самоуверенность. В этой толпе, на этой откровенной бирже, ты горько ощутил свою слабость.
Швейная машинка ответила мне длинной яростной речью, мать же ограничилась тем, что оделила меня сердитым взглядом искоса.
И струсил. Впервые ты узнал вкус слез.
— Не понял, — уже тревожась, сказал я. — Где Гриша?
К тебе подошел какой-то человек и с оскорбительно-покровительственным видом дотронулся до твоей головы.
За окнами было черным-черно. Часы на серванте показывали половину двенадцатого.
— Почему ты плачешь, мальчик? Кто тебя обидел?
— Да не стучи ты, мать, своей машинкой! Он что, не приходил еще?
Это было сказано тебе, грозе всего поселка, независимому человеку, который уже знал, как зарабатывают на жизнь.
— Почему… — сухо и не сразу ответила она. — Приходил. Потом снова ушел. Да он уж третий вечер так…
— Третий вечер? — изумился. — Гриша? Вот не знал…
Потом раздали экзаменационные темы и ты со слезами на глазах, предусмотрительно и боязливо выбрал самую сентиментальную, самую дурацкую тему: «Что может рассказать школьная парта?» На больших листах бумаги формата «для жалоб и прошений» ты унизился до бесстыдства, вплетая в сочинение собственные сюжетные линии, празднично принаряженные слащавостью, самоуничижением и эмоциональным шантажом.
— Откуда ж тебе знать! — вспылила она. — Ты сам-то в последнее время дома вечерами не бываешь.
А ведь твоя жизнь никогда не казалась тебе достойной жалости, ты всегда был уверен, что живешь так, как надо, испытывая всю гамму наслаждения и боли, взлетов и падений, никогда тебе не приходило в голову, так же как и всей твоей компании, что ты обиженный, обездоленный мальчик.
Я смущенно почесал в затылке и, прихватив сигареты, вышел из дому.
И вот, одолеваемый страхами, ты орошал слезами невинные листки бумаги; с робкой хитростью наблюдал, как от слез расплываются трогательные слова, и скорбно поглядывал на преподавателя, молодого, сутулящегося человека со смуглым лицом и черными глазами — он прохаживался между скамейками с улыбкой, в которой участвовали одни только губы.
НАШ ПЕРЕУЛОК, опыленный светом желтеньких безмозглых лампочек на далеко разнесенных друг от друга столбах, был весь розово-бел от цветущих деревьев. Я постоял, прислушиваясь.
Когда прозвонили перемену, ты уже полностью верил в свою несчастливую сиротскую долю. Ты стал жалким, невзрачным, несмелым, с извиняющейся улыбкой ты уступал дорогу товарищам, никому не загораживал солнца, ты даже старался не дышать, чтобы не портить воздух, насыщенный здоровыми запахами поздней весны, уже сливающейся с летом.
Минуты две было тихо. И вдруг где-то возле новостройки взвыли собаки. Лай начал приближаться, откочевал вправо, причем из него все явственней проступали выкрики и топот бегущих ног.
Избрав такой образ действий — заискивая перед всеми вокруг, — ты забрел в такое место, где никого больше не было, и остановился возле мелкого бассейна с чахлым фонтаном, украшавшим гимназический двор.
— Что-то слышится родное… — озадаченно пробормотал я.
Ты стоял здесь с дурацкой улыбкой, и ручками, которые вышибли не один зуб, пощипывал швы брюк. А твои соперники носились как угорелые по всей территории. Некоторые из них даже стали бросать камешки по воде.
В частном секторе теперь было шумно, и ядро этого Шума катилось прямиком ко мне. Первым из-за угла выскочил высокий широкоплечий парень и припустился наискосок к нашей калитке. Увидев огонек моей сигареты, шарахнулся и принял оборонительную позу.
И вот ловко брошенный умелой рукой камень шесть раз отскочил от густой, покрытой ряской воды и угодил в тебя — в правый глаз, почти аккурат в нижнее веко.
Ты вскрикнул, схватился за раненое место, глаз моментально распух так, что ты видел им только крышу школы.
— А ну быстро в дом! — негромко скомандовал я.-~ Быстро в дом, я сказал. Без тебя разберемся…
Потом тебя повели по коридору, потом звенели стеклянными крышками, потом перевязывали глаз и лоб бесконечной лентой бинта. Когда все вокруг наконец успокоились, ты заметил, что в белой комнате стоит учитель, тот, чуть сутулящийся, чернявый, и внимательно на тебя смотрит. Рядом с ним переминался с ноги на ногу один из твоих соперников, рослый парень, из тех, что впоследствии не раз зимовали в одном классе по два года. Ты заметил также, что одет он в гимназический мундирчик (хотя и не по всей форме), из чего следует, что он, а вернее, его родители рассчитывают на благоприятный результат экзаменов. Он украдкой поглядывал на тебя, и в его глазах легко было обнаружить ничтожную крупицу страха и изрядную дозу неприязни.
И растерянный Гриша Прахов молча скользнул мимо меня во двор. Навстречу ему, угрожающе клокоча горлом, двинулся спущенный на ночь с цепи Мухтар, но Гриша был настолько взволнован, что просто перешагнул через пса и заторопился по кирпичной дорожке к дому. Ошарашенный таким пренебрежением, Мухтар сел на хвост и, до отказа вывернув голову, уставился вслед.
— Это он бросил в тебя камень, — сказал учитель.
Я прикрыл калитку.
— Угу, — простонал ты.
Тут из-за угла выскочили еще двое. Точно так же метнулись на огонек моей сигареты, а потом с ними произошло то же, что и с Гришей, — только узнали они меня быстрее и шарахнулись не так далеко.
— Его придется исключить из числа экзаменующихся.
— Да это же Минька! — растерянно сказал тот, что повыше. Зовут Славкой, фамилии не знаю, живет в Нижнем поселке.
Ты молчал, неуверенно прикасаясь к повязке и страдая от жгучей боли.
А кто второй? Второму фонарь светил в спину, лица не разглядишь. Выдал оскал широкий, наглый, в тридцать два зуба… Бехтерь.
— Он потеряет год, — добавил учитель.
Ты по-прежнему молчал, не зная, что ответить.
Со стороны котлована под собачий аккомпанемент подбежал третий. Задохнулся и перешел на тяжелую трусцу… А намного их Гриша обставил. Молодец, бегать умеет. Хотя с чего ему не уметь — ноги длинные, голова легкая…
— Если ты примешь его извинения, я могу его простить. От тебя зависит.
— Что, чижики? — ласково спросил я, дождавшись, когда они соберутся вместе. — Детство вспомнили? В догонялки поиграть захотелось? А если мне сейчас тоже поиграть захочется?
Несостоявшийся гимназист открыл рот и напряженно смотрел на тебя.
Я сделал шаг, и они попятились. Бехтерь перестал улыбаться.
— Ну что, простишь его? — спросил учитель.
— Нет, Минька… — И я удивился, сколько в его скрипучем голосе было ненависти. — С тобой мы в догонялки играть не будем. А вот с квартирантом твоим еще сыграем. Так ему и передай.
— Прощу, — сказал ты и, ни капельки не стыдясь, расплакался одним глазом.
Я выслушал его и не спеша затянулся.
— Ну, извинись перед ним, — сказал учитель.
— Бехтерь, — прищурясь, сказал я. — А помнишь, ты лет пять назад этот переулок спичкой мерил? Сколько у тебя тогда спичек вышло?
Верзила шагнул по направлению к тебе и прохрипел басом:
Вместо ответа Бехтерь издал какой-то змеиный шип.
— Так вот, Бехтерь, — продолжал я — Если я тебя еще раз поймаю в нашем районе — заставлю мерить по новой. Только уже не поперек, а вдоль. Славка!
— Ну… Извини.
— Ну!
— Тебя это тоже касается. И дружку своему растолкуй. Я его хоть и не знаю, но личность запомнил.
— Ступай в класс, — приказал ему учитель, а тебе сказал: — Ты останься.
— А меня-то за что? — баском удивился тот, о ком шла речь.
Потом он внимательно на тебя смотрел, а ты терпеливо размазывал слезы на левой щеке, что не помешало тебе заметить, как в такт твоим всхлипываниям щека учителя как-то странно, судорожно дергается.
— А не будешь на свету стоять, — закончил я, топча окурок. Мать ждала меня в прихожей, приоткрыв дверь во двор.
— Ты откуда?
— Что там, Минька? — спросила она.
— Из поселка.
— Все в порядке, мать, — успокоил я. — Так… Ниж нинские немножко не разобрались.
— А ты знаешь, что у нас в гимназии таким, как ты, трудновато.
Успокоился и направился прямиком в Гришину комнату. Гриша сидел на койке и расстегивал рубашку, хотя умные люди обычно начинают с того, что разуваются. Увидев меня, он ужасно смутился и стал почему-то рубашку застегивать.
— Угу.
— Ну расскажи, что ли, — попросил я, присаживаясь рядом с ним. — Что вы там с Бехтерем не поделили?
— Ты сможешь вносить плату за право учения?
Гриша вдруг занервничал, ощетинился.
— Не знаю.
— Я… отказываюсь отвечать! — заявил он высоким срывающимся голосом.
— Ведь от платы освобождаются в первую очередь дети государственных служащих.
Это было так не похоже на нашего обычного Гришу, что физиономия моя невольно расползлась в улыбке.
В полном унижении ты хныкал, хлюпая носом. Ты был уже способен на любую гнусность.
— Ну а что я у тебя такого опросил? Я спросил: что вы не поделили…
— Это ты написал сочинение о школьной парте? — Учитель взял со стола твои засвиняченные слезами листки, лежавшие среди многих других.
Гриша вскочил.
— Я, пан учитель.
— Да что ж это такое! — плачуще проговорил он. — Там все выпытывали, теперь здесь…
— Не знаю, плакса, долго ли я здесь пробуду, — тихо, как бы про себя, сказал учитель, придерживая ладонью щеку.
Смотри-ка, вскакивать начал…
— Мне очень хочется учиться, — проскулил ты.
— Да кому ты на фиг нужен! — сказал я, удивленно глядя на него снизу вверх. — Все равно ведь узнаю завтра, за что гоняли…
— Ладно, посмотрим, — он с неприязнью отвернулся. — Ничего тебе не обещаю. Ну, ступай.
Гриша помолчал, успокаиваясь.
Ты отошел к двери и с порога еще раз посмотрел на него. Ты запомнил эту круглую, сутулую спину, черную голову и полные губы. Тебе вдруг показалось, что этого человека ты будешь встречать всю жизнь, что неуловимая нить соединила вас навсегда. И ты впервые почувствовал гнев, раздражение, пожалел о своей слезливости. Когда ты прикоснулся пальцами к холодной латуни дверной ручки, тебе уже было безразлично, какие будут результаты экзамена и суждено ли тебе учиться в гимназии.
— За Людмилу, — вымолвил он мрачно.
— За Людмилу? — ошарашенно переспросил я. — Ах, за Людмилу…
Дверь выходила в коридор, плохо освещенный одним узким и высоким окном. У стены неподвижно выстроилось несколько мальчишек. Ты тоже остановился, и навстречу тебе двинулся тот самый верзила в гимназическом мундирчике. Он шел с кривой усмешкой, лениво опустив руки и перебирая толстыми пальцами, словно пересчитывая деньги. Он не смотрел на тебя, но, проходя мимо, как бы невзначай ударил растопыренной ладонью по лицу, так что громкое эхо прокатилось по коридору, отражаясь от стен, выкрашенных масляной краской.
Я посмотрел на смущенного, рассерженного Гришу и засмеялся.
Ты замер в испуге и почти религиозном ужасе. А мальчишки уже были далеко, возле лестничной площадки, и разговаривали небрежно, со смехом. Ты стоял и никак не мог понять, что же случилось. Осторожно пощупав пальцем щеку, ты ничего не обнаружил, кроме пышущей жаром кожи. Потом ты стал беспомощно оглядываться вокруг и наконец подошел к окну, за которым гимназисты, припав к прутьям железной ограды, дразнили проходивших мимо евреев.
— А что хоть за Людмила? Я ее знаю?
«Он меня ударил по лицу, — сказал ты сам себе и повторил: — Он меня ударил по лицу».
— Как же ты ее можешь не знать! — с досадой ответил Гриша. — В одной смене работаем.
И теперь тебе действительно хотелось плакать. Ты смешно скривил губы, изо всех сил зажмурил здоровый глаз, но слезы тебя не послушались.
Я перестал смеяться.
С пересохшим горлом ты сел в классе на последнюю парту. Ты получил задачу по арифметике и писал какие-то цифры на бумаге в клеточку, непрерывно, с удивлением, повторяя одни и те же слова:
— Постой-постой… Так это наша Люська? Крановщица?
«Он меня ударил по лицу».
Гриша молча кивнул.
Прозвучал звонок, означавший, что сегодня экзаменов больше не будет. Ты выбежал в числе первых, но по дороге почему-то стал проверять, намного ли выше тебя один из самых рослых мальчиков. Оказалось, что всего на полголовы.
По пустынной улице, тонувшей в тени каштанов, ты отошел совсем недалеко от гимназии, сел на краю водосточной канавы и вынул из портфеля пенал. Ты внимательно осмотрел дерево, прослужившее немалый век, и стукнул им по каменной плите тротуара, чтобы проверить его прочность. Пенал был еще крепкий. Ясень, могучее дерево, оно долго не стареет.
— МАТЬ! — КРИКНУЛ Я, втаскивая его за руку в большую комнату. — Посмотри на этого дурака, мать! Ты знаешь, с кем он связался? С Люськой Шлеповой из Нижнего поселка!
Мать выронила вишневый плюш, которым покрывала швейную машинку, и, всплеснув руками, села на стул.
— Да как же это тебя угораздило, Гришенька?
Сперва мимо тебя прошел учитель. Ты провожал его недружелюбным взглядом, пока он не исчез где-то за церковью.
— Он уже и с Бехтерем познакомиться успел, — добавил я. — Устроили, понимаешь, клуб любителей бега по пересеченной местности!
Услышав про Бехтеря, мать снова всплеснула руками.
Затем в дверях появился твой обидчик с группой дружков. Ты не спеша встал, запихнул портфель за пояс и держа пенал обеими руками — как шкатулку, набитую драгоценностями, — двинулся ему навстречу.
— Побьют тебя, Гришенька, — проговорила она, с жалостью глядя на квартиранта.
Верзила был увлечен разговором и заметил тебя лишь в последний момент. Он остановился с кривой усмешкой и сразу же передал свой портфель товарищам.
— Чего тебе надо, кацап? — удивленно спросил он.
КОГДА НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ перед сменой я рассказал обо всем ребятам, отреагировали они как-то странно. Валерка осклабился, Вася-штангист всхохотнул басом, Старый Петр сказал, поморгав:
Ты приближался к нему, лениво грохоча ручками в пенале.
— А в чем новость-то? Что Гринька с Люськой? Так я это неделю назад знал.
— Эй, ты, деревенщина, брось полено! — с угрозой кричали его товарищи.
— Неделю? — не поверил я. — А кто разнюхал? Аркашка?
— Ну ты, Минька, силен! — восхитился Сталевар. — Глянь-ка туда.
Он заслонился руками, и ты треснул его по никелевым часикам, блестевшим на запястье. Пенал лопнул и полетел на землю, а твой обидчик скорчился от боли и приложился губами к разбитым часам, как прикладываются к ране. Тогда ты стукнул его локтем в не защищенную теперь щеку и в нос, расплющенный над часами. Брызнула кровь, он хотел было отскочить вбок, спрятаться за спины товарищей, но ты подставил ему ножку. Он грохнулся головой о тротуар с такой силой, что зазвенели стекла уличного фонаря. А у тебя по волосам, по затылку разлился странный холод, и, ощерив зубы, ты повалился на своего врага.
Я обернулся. Возле правилки, там, где у нас располагается лестница, ведущая на кран, стояли и беседовали Гриша с Люськой. И то ли повернулись они так, то ли свет, сеющийся по цеху из полых стеклянных чердаков в полукруглой крышке, падал на них под каким-то таким особым углом, то ли я просто впервые видел их вместе… Похожи — как брат с сестрой. Гриша, правда, черноволосый, а у Люськи — рыжая копна из-под косынки, вот и вся разница.
— Я тоже сначала думал — они родственники, — пробасил над ухом Вася-штангист.
Его товарищи бросились ему на помощь, но ты уже плохо соображал, что происходит. Ты кипел и бушевал, извиваясь в куче тел, и по-прежнему твой мозг сверлила одна и та же мысль: он ударил тебя по лицу. Со свистом разорвалась чья-то рубаха, кто-то из мальчишек завыл, ты попал рукой во что-то теплое и мокрое.
А потом ты увидел над собою небо. И пожалел о своей слабости, понял, что тебя избили и истоптали, что ты лежишь и в дурмане тебе мерещится небо. Ты едва не застонал и приподнялся на локтях, и в этот момент ты явственно услышал цокот копыт несущегося в атаку эскадрона улан. Ты увидел одного из своих врагов — потеряв голову, он карабкался на крутую каменную стену, проросшую травой, но всякий раз срывался и съезжал вниз. Ты заметил и другого — он несся назад в школу, а позади него развевалась, как знамя, целиком оторванная спинка пиджака. Твой главный враг, держась обеими руками за живот, спешил к перекрестку, словно по неотложной нужде. Вскоре он исчез и стало совсем тихо.
А ПОСЛЕ СМЕНЫ я снова встретил Люську у проходной.
— Бехтеря ждешь? — спросил я. — Или Гришу?
Ты встал. Твоя блуза держалась только на одном рукаве, ты оторвал его и бросил в сточную канаву. Портфель неизвестно куда девался. Ручки с перьями катились вниз по тротуару…
— А ты прямо как свекор, — кротко заметила она. Глаза ее были зелены и нахальны.
Из-за угла осторожно выглянул твой обидчик. Ты был так измучен, что не мог погнаться за ним. Не двигаясь с места, ты топнул заплатанными башмаками, а он не стал ждать, сразу смылся и только слышно было, как он бежит во весь опор.
— Слушай, Люська! — сказал я. — Чего ты хочешь? Чтобы Бехтерь Гришку отметелил? А я — Бехтеря, да?
Мороженщик вертел колесо лотереи. В воздухе плыл липовый цвет. Где-то свистел затерявшийся в большом городе паровоз. А ты без пенала, без портфеля — этих обязательных атрибутов жизненного успеха — тяжелым шагом старого крестьянина возвращался со своего первого экзамена…
— Кто бы тебя отметелил… — вздохнула она.
— Ишь, губы раскатала! — огрызнулся я. — Метелок не хватит!.. Слушай, на кой он тебе черт сдался, а? Для коллекции, что ли? Нет, я, конечно, понимаю: парень красивый, видный. Тихий опять же. Стихи, наверное, читает… с выражением.
— Темнеет, сержант, — несмело говорит Корвин.
Люська поглядела на меня изумленно и вдруг расхохоталась, запрокинув голову.
В самом деле. Пройдя свой дневной путь, облака скрылись где-то за линией горизонта, покрасневшего от пламени заката. Первая звезда украсила совершенно чистое небо.
— Стихи?.. Ой, не могу! Гриша — стихи!..
— Ну вот, закатилась! — с досадой сказал я. — Чего смешного-то?
— Завтра будет ветер, — говорю я, собирая в горсть смятые морозом клюквины. На вкус они сладкие, но от них на зубах остается оскомина.
— Да так… — все еще смеясь, ответила Люська. — Просто никто еще мне ни разу не вкручивал, что он из-за меня с другой планеты сбежал…
— Ребята на болоте видели аиста.
— Ты прав, уже пора, — говорю я сам себе.
Глава 7
С трудом поднимаюсь. Я так ослабел, словно из меня вытекла вся кровь. Меня пугает надвигающаяся ночь и в особенности предрассветная духота. Полной грудью я вдыхаю воздух, перенасыщенный озоном, знаю, что это полезно, но у меня начинает кружиться голова. Я опираюсь на клен, истекающий соком.
— А КАК ЖЕ ТВОЯ ФИЛОСОФИЯ насчет смирительной рубашки? Тебе ведь раньше камеры хватало…
— Взво-о-од! В две шеренги становись!
Он улыбнулся. — Не хватило, как видишь…
Они бегут ко мне, позванивая оружием. Толкают друг друга, ссорятся, становясь в строй. Они промерзли за день и теперь стараются согреться, хлопают руками.
Мы подходили к заводу, и уже замаячил впереди стеклянный кубик проходной, когда навстречу нам шагнул Валька Бехтерь с фирменными очками в руке.
Я подхожу к ним. Мои ребята хорошо одеты, все в немецких мундирах, они отлично вооружены. Это моя заслуга. И они знают об этом.
— Почему у тебя рожа целая? — испуганным шепотом спросил он Гришу.
— Ребята, — тихо говорю я. — У командира лежит приказ, через несколько дней из нас сформируют роту.
На меня он даже не смотрел.
Они внимательно слушают, я вижу перед собой замершие лица, как на скульптурной композиции.
— Два раза тебе повторять? — с угрозой осведомился я. — Кому было сказано, чтобы ты мне больше не попадался?
— Скоро мы выделимся в самостоятельную бригаду. Тогда будем действовать на свой страх и риск. Вы составите ядро этого отряда.
Похоже, Бехтерь не понял ни слова и среагировал только на голос.
— Если бы нам коней, — неуверенно отзывается чей-то голос.
— Минька! — в страхе проговорил он, тыча в Гришу очками. — Почему у него рожа целая?
— У Перуна целый эскадрон верхом ездит, — добавляет другой.
— В чем дело, Бехтерь? — начиная злиться, процедил я.
— А у меня есть сабля, зарыта в саду возле дома, — шепчет Маланка.
— Минька, клянусь! — Бехтерь, чуть не плача, ударил себя очками в грудь. — Я же его вчера ночью встретил!.. Я же его вчера… Синяки же должны были остаться!
Рядом со мной стоит Корвин. Я чувствую на себе его взгляд, он верит в меня, ему отчаянно хочется, чтобы я ответил так, как следует.
Но тут я так посмотрел на него, что Бехтерь попятился и пошел, пошел, то и дело оглядываясь.
— Будут кони, ребята. Подберем самых лучших. Погоним немцев через весь округ, от озер до старой границы.
— Вот идиот! — сказал я. — И не пьяный вроде…, Интересно, что это у него за работа такая? Полчетвертого уже, обед у всех давно кончился, а он гуляет…
Я зажигаю фонарик и смотрю на трофейные авиационные часы. Скоро семь.
Я повернулся к Грише и увидел, что смуглое лицо моего квартиранта бледно, а губы сложены в безнадежную грустную улыбку.
— Мы ждем, пока подойдет первый эшелон. Когда он остановится возле станции, двинемся согласно плану. Каждый должен знать назубок свою задачу. Через двадцать минут отступать отделениями на смоленский тракт. Там встретимся. А теперь перекур.
— Так, — сказал я. — С ним все ясно. А с тобой что?
Кровавые огоньки озаряют ладони, прикрывшие цигарки. Кто-то тяжело ставит на кучу земли «дегтяря». Слышатся шутливые разговоры, смешки, молодцеватые возгласы, скрывающие волнение.
— Знаешь, Минька… — через силу выговорил он. — Я, пожалуй, от тебя съеду…
— Корвин, — говорю я.
— Съедешь с квартиры? — изумился я. — А чего это ты вдруг?
— Я здесь, сержант, — он щелкает каблуками.
— Нашли меня, Минька, — с тоской сказал Гриша Прахов. — Ты не волнуйся — тебя не тронут… не имеют права… В общем… прости, если что не так.
— Корвин, — повторяю я, — ты помнишь наш разговор?
— Да он что, заразный, что ли? — взорвался я, имея в виду Бехтеря. — Сначала он бредил, теперь — ты!..
— Помню.
Сгоряча и сказал что-то очень похожее на правду.
— Ты со своим отделением пойдешь предпоследним. Займешься вагонами с людьми. Всех эсэсовцев сразу расстреляешь на месте.
— Людмила! — ахнул Гриша. — У нее же отгулы! Ее же сегодня в цехе не будет!..
Где-то далеко стонет паровоз. Отряд приходит в движение. Все поспешно снимают со спины оружие.
Он кинулся в сторону, противоположную проходной, и я еле успел поймать его за руку.
— Ты слышишь, Корвин?
— Ты куда?
Он отвечает не сразу:
— К ней!
— Куда к ней? Хочешь, чтобы прогул тебе записали?
— Так точно, сержант.
Скрутил я его, довел до стеклянного строения и силой затолкал в вертушку проходной. Оказавшись на территории завода, Гриша перестал буянить и притих.
— Да ведь она же к родственникам уехала! — вспомнил он вдруг. — Ну, тогда все…
— Повтори приказ.
Опустил голову и молча побрел к цеху. Ничего не понимаю. Только что был парень как парень — и вот на тебе! Того и гляди, снова себя инопланетянином объявит!
Он громко глотает слюну.
И Сталевара в тот день с нами не было. Собирался в область Сталевар — к теще на блины, и заранее колдовал со сменами, переходя из одной в другую и набирая отгулы…
— Расстрелять эсэсовцев.
А Гриша продолжал меня удивлять. Мы и раньше знали, что парень он старательный, но в этот раз он самого себя перехлестнул. Уж до того отчаянно гонял листы, что даже рассердил Старого Петра.
— Вопросы есть?
— Ты что один корячишься? — заворчал на Гришу Старый Петр. — Видишь же, какую плиту режем! Ее вдвоем вести надо… Почему Васю не подождал? В последний раз, что ли, работаешь?..
Корвин нервно щелкает предохранителем.
— Нет.
Гриша растроганно поглядел на него и ничего не ответил. Передышки он себе в тот день не давал. Кончится пакет — хватает чайник и бежит на прокатный стан за газировкой. Если и случалось ему присесть на минутку — уставится и смотрит. На меня, на бригадира, на Старого Петра… Даже на пресс. И не шелохнется, пока не окликнешь его. Только в одну сторону он не взглянул ни разу — вверх, где вместо Люськи ездила в кабине мостового крана толстая тетка с кислым, сердитым лицом.
Я вытираю мокрый от росы автомат. Парни топают ногами, гася недокуренные самокрутки, их называют «банкротки». Один из партизан повернулся спиной к товарищам и быстро крестится раз за разом, словно про запас.
— Ты не заболел, Гриня? Может, тебя у мастера отпросить? Иди домой, а утром врача вызовешь…
— Не было приказа расстреливать пленных, — слышу я шепот Корвина.
Гриша с признательностью глядел на Валерку и молча качал головой. Бехтерь, скотина!.. Чем же он его так достал, хотел бы я знать! “Почему у тебя рожа целая…” Угроза? В том-то и дело, что нет! Не угрожают с таким ошарашенным видом…
— Если хочешь, я назначу кого-нибудь другого.
СТЕКЛЯННЫЕ ЧЕРДАКИ в полукруглой крыше засинели, потом стали черными. Смена кончилась.
Он молчит и беспомощно тянет носом.
— Ну, Корвин?
Я даже не заметил, как и куда Гриша исчез. Когда выбрался из душевой, на шкафчике его уже висел замок. Поспрашивал ребят, и мне сказали, что Гриша оделся и ушел. Я хотел было на него обидеться (раз Люськи нет — думал, вместе домой пойдем), как вдруг увидел, что из замочка торчит ключ. И что-то сразу мне стало не по себе. Вот в чем дело: Гриша ничего никогда не забывает — недаром мне мать все уши прожужжала о его аккуратности. И если он оставил ключ нарочно…
— Не надо, сержант.
Я отомкнул шкафчик, открыл дверцу и в непонятной тревоге уставился на образцовое Гришино хозяйство. Роба, двойные брезентовые рукавицы, ботинки, полотенце, мыльница, мочалка в целлофановом пакете… Все на месте, всему свой крючок, своя полочка… В уголке вчетверо сложенная влажная тряпка — уходя, Гриша тщательно протер шкафчик изнутри и снаружи.
В этот момент, ломая кусты, подбегает взбудораженный часовой.
Домой я возвращался почти бегом.