Джером Клапка Джером

Истории, рассказанные после ужина

Введение

Был канун рождества.

Я начинаю так, потому что это — единственно правильный, добропорядочный, респектабельный способ начинать такие рассказы, а я воспитан в единственно правильном, добропорядочном, респектабельном духе и приучен всегда совершать единственно правильные, добропорядочные, респектабельные поступки; эта привычка очень сильна во мне.

Разумеется, просто ради информации указывать точную дату в данном случае нет никакой необходимости. Искушенный читатель и без меня знает, что был канун рождества. В рассказе с привидениями дело всегда происходит в канун рождества.

Канун рождества привидения отмечают весьма торжественно. В канун рождества они устраивают свой ежегодный праздник. В канун рождества всякий в Стране Привидений, кто хоть что-нибудь из себя представляет — или, пожалуй, относительно привидений правильнее будет сказать: всякий, кто ничего из себя не представляет, — выходит на землю, чтобы себя показать и на других посмотреть, чтобы прогуляться немного и похвастаться своим саваном или иным могильным туалетом, позлословить насчет того, кто как одет, и по-язвить на тему о том, у кого какой цвет лица.

«Рождественский парад» — я думаю, они сами употребляют именно этот термин — это такое торжество, к которому готовятся заранее и которого ждут с нетерпением во всей Стране Привидений, в особенности всякие важные особы, вроде злодейски умерщвленных баронов и преступных графинь, а также графов, из тех, что пришли в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем, перерезали своих родичей и умерли в состоянии буйного помешательства.

Во всех углах духи с большим старанием упражняются в глухих стонах и дьявольских усмешках, за много недель начинают они репетировать вопли, от которых стынет кровь, и жесты, от которых ужас проникает до мозга костей. Заржавевшие цепи и окровавленные кинжалы подвергают тщательному осмотру и приводят в полный порядок; а саваны и гробовые покровы, отложенные с прошлого года и бережно хранимые в сундуках, снова извлекают наружу, вытряхивают, чинят и проветривают.

Да, волнующее это время, ночь под рождество!

В ночь на 26 декабря, как вы, вероятно, могли заметить, привидения не появляются. Надо полагать, сочельника им более чем достаточно, они не привыкли к волнениям. Всю неделю после рождества привидения-джентльмены ходят с тяжелой головой и дают себе торжественные обещания на будущий год оставаться в сочельник дома; а духи-леди раздражительны и взвинчены и, когда к ним обращаются, готовы в любой момент разразиться слезами и выбежать из комнаты без всякой к тому причины.

Привидения попроще, те, кому не надо заботиться о том, чтобы их поступки соответствовали их высокому положению, иногда все-таки появляются в неурочное время: в канун Всех святых, в Иванов день; а некоторые даже выходят на землю просто по поводу событий местного масштаба — например, чтобы отпраздновать годовщину со дня повешения чьего-нибудь дедушки или чтобы предсказать какое-либо несчастье.

Ох, и любит же предсказывать несчастья средний британский дух! Отправьте его возвестить кому-нибудь беду — и он счастлив. Дайте ему ворваться в мирное жилище и перевернуть там все вверх дном предзнаменованием похорон, или предвестием банкротства, или намеком на предстоящее бесчестье, или на какое-нибудь другое ужасное несчастье, о котором ни один нормальный человек не захотел бы знать заранее, раз уж тут все равно ничем не поможешь, — и он чувствует, что сочетает приятное с полезным. Он никогда бы не простил себе, если б в его бывшей семье с кем-нибудь случилась беда, а он не появился бы там месяца за два до этого события, не выделывал бы всяких дурацких фокусов на лужайке перед домом или не балансировал на спинке чьей-нибудь кровати.

А бывают еще очень молодые или очень совестливые привидения с потерянным завещанием или какой-либо тайной, тяготеющей над ними; эти являются постоянно, круглый год; или же какой-нибудь неугомонный покойник, преисполненный негодования по поводу того, что местом его погребения оказалась мусорная куча или деревенский пруд, — он целому приходу не даст житья, являясь каждую ночь, пока кто-нибудь не устроит ему за свой счет похороны по первому разряду.

Но это все исключения. Как я уже сказал, средний добропорядочный дух выходит прогуляться раз в год, в канун рождества, и с него довольно.

Почему именно в канун рождества, я и сам никогда не мог понять. Из всех дней в году это самое неподходящее время для прогулок — холодное, грязное, сырое. И потом, на рождество всегда набивается полон дом живых родственников, так что забот и без того хватает и никто не испытывает нужды в общении с умершими родными, печально и сонно бродящими по комнатам.

Наверно, есть что-то такое в душной, замкнутой атмосфере рождества, какой-то особый праздничный дух, который привлекает к себе духов, все равно как сырость после летнего дождя вызывает появление лягушек и улиток.

И мало того, что сами привидения всегда бродят по земле в канун рождества, — в канун рождества живые люди всегда сидят и разговаривают о привидениях.

Всякий раз, как пять-шесть человек, говорящих по-английски, рассядутся в сочельник вечером у камина — они сразу же принимаются рассказывать друг другу истории о привидениях. Мы не успокоимся, пока не выслушаем в канун рождества несколько рассказов о призраках. Это — веселое, праздничное время, вот нам и приятно размышлять о могилах, трупах, убийствах и кровопролитиях.

Во всех наших рассказах о встречах с привидениями очень много общего, но это уж, конечно, не наша вина, а вина самих привидений, которые не желают испробовать какой-нибудь новый номер и упорно придерживаются старой, испытанной программы. В результате, стоит вам однажды в канун рождества выслушать шесть рассказов о приключениях, в которых замешаны призраки, и больше вам уж никогда не нужно слушать историй с привидениями. Если после этого вам кто-нибудь опять будет рассказывать о привидениях, вы почувствуете себя так, как будто посмотрели две веселые комедии или прочитали два юмористических журнала: повторение окажется несколько утомительным.

Вам непременно расскажут про некоего молодого человека, который однажды на рождество гостил в имении у своих друзей, и как раз в канун рождества его помещают на ночь в западном крыле дома. Посреди ночи дверь в его комнату тихо отворяется и кто-нибудь — обычно леди в ночной сорочке — медленно подходит к нему и садится на край кровати. Молодой человек думает, что это, должно быть, какая-нибудь гостья или дальняя родственница хозяев, страдая от бессонницы и одиночества, зашла к нему в комнату поболтать, хотя раньше он как будто ее и не встречал. Он и не подозревает о том, что это привидение: он такой простодушный. Однако она так и не заговаривает с ним, а когда он опять смотрит на то место, где она только что сидела, — ее уже нет!

На следующее утро за завтраком молодой человек излагает собравшимся эти обстоятельства и спрашивает каждую из присутствующих дам, не она ли была его ночной посетительницей. Но все дамы заверяют его, что это не они; а хозяин, страшно побледнев, умоляет не говорить больше на эту тему, что представляется молодому человеку на редкость странной просьбой.

После завтрака хозяин отводит молодого человека в угол и объясняет ему, что ночью он видел призрак одной леди, которая была убита в этой самой кровати — или которая сама там кого-нибудь убила, — какой именно вариант будет использован, не имеет значения: привидением можно стать, или если убьешь кого-нибудь, или если тебя самого кто-нибудь убьет, — кому что нравится. Пожалуй, привидение-убийца популярнее, но, с другой стороны, убитому легче пугать людей: он может показывать свои раны и испускать стоны.

Еще рассказывают про гостя-скептика. Кстати сказать, в историях такого рода всегда бывает запутан гость. Привидение невысоко ценит своих родных, оно предпочитает уделять внимание гостю, тому гостю, который, выслушав вечером в канун рождества страшный рассказ хозяина, начинает смеяться и говорит, что он вовсе не верит в духов и что эту ночь, если ему позволят, он готов провести в той самой комнате, где, по словам рассказчика, появляется привидение.

Все отговаривают его от этого опрометчивого поступка, но он упорствует в своем безрассудстве, подымается в Желтую комнату (или какого бы она там ни была цвета) с легким сердцем и со свечой в руке, желает всем спокойной ночи и закрывает дверь.

На следующее утро оказывается, что за ночь он весь поседел.

Он никому не говорит о том, что видел, — это было слишком ужасно.

Рассказывают также про храброго гостя, который видит привидение и знает, что это привидение, и следит за тем, как оно появляется в комнате и затем уходит сквозь стену, после чего, поскольку становится очевидным, что привидение не собирается возвращаться, и, следовательно, дальнейшее бодрствование бессмысленно, гость засыпает.

Он никому не говорит о том, что видел привидение, чтобы не пугать людей без нужды, — некоторые очень волнуются, когда слышат о привидениях, — но сам решает дождаться следующей ночи и посмотреть, появится ли оно опять.

И оно появляется опять, но на этот раз он встает с кровати, одевается, причесывается и идет за ним; и обнаруживает потайной ход, ведущий из его комнаты вниз в пивной погреб, — ход, которым, без сомнения, нередко пользовались в недоброе старое время.

Затем следует молодой человек, который проснулся со странным чувством среди ночи и увидел, что около постели стоит его богатый холостой дядюшка. Богатый дядюшка улыбается какой-то роковой улыбкой и исчезает. Молодой человек сразу же встает и смотрит на часы. Они стоят, так как он забыл их завести, и стрелки показывают половину пятого.

На следующий день он узнает, что, как это ни странно, его богатый дядюшка, которому он приходился единственным наследником, женился на вдове с одиннадцатью детьми, и произошло это всего два дня тому назад ровно без четверти двенадцать.

Молодой человек даже не пытается объяснить это необычайное совпадение. Он может только поручиться, что все, им рассказанное, является истинной правдой.

А еще рассказывают, как некий джентльмен, возвращаясь домой поздно вечером с обеда в масонской ложе, замечает свет в развалинах старого монастыря, тихонько подкрадывается и смотрит в замочную скважину. Он видит, как дух «серой сестры» целуется с духом коричневого монаха, и он до такой степени шокирован и перепуган, что тут же лишается чувств, и назавтра его находят лежащим в состоянии полной беспомощности у самой двери; говорить он еще не может, но крепко сжимает в руке свой верный старый ключ.

Все эти вещи происходят в канун рождества, и рассказывают о них тоже в канун рождества. В современном английском обществе ни один рассказ с привидениями не может быть рассказан ни в какое другое время, кроме вечера 24 декабря.

В силу всего вышеозначенного я понимаю, что, приступая к изложению печальных, но доподлинных историй с привидениями, которые я привожу ниже, нет никакой надобности уведомлять читателей, знакомых с англосаксонской литературой, о том, что все это было рассказано, и события, о которых говорится, происходили — в канун рождества. Тем не менее я это делаю,

При каких обстоятельствах мы начали свои рассказы

Это было в канун рождества! В канун рождества у моего дядюшки Джона; в канун рождества (что-то слишком уж много канунов рождества для одной книги. Я и сам это чувствую. Это становится чересчур однообразным даже для меня. Но я не вижу, как можно было бы теперь этого избежать) в доме № 47, Лэбернхэм-Гроув, Тутинг! В канун рождества в гостиной, слабо освещенной свечами (бастовали рабочие газовой компании), где пляшущее пламя бросало причудливые тени на очень пестрые обои, в то время как снаружи, на пустынных улицах, бушевала свирепая буря, и ветер, подобно какому-то беспокойному духу, летел со стонами через площадь и с воем сворачивал за угол у молочной лавки.

Мы только что поужинали и теперь беседовали и курили, не вставая из-за стола.

Ужин был очень хорош — бесспорно, прекрасный ужин. Впоследствии в связи с этим ужином в нашей семье возникли кое-какие недоразумения. Распространялись слухи обо всей этой истории вообще и о моей в ней роли в частности, высказывались мнения, которые не так уж удивили меня — потому что я знаю своих родственников, — но которые сильно меня огорчили. Что до моей тети Марии, я даже не знаю, когда мне снова захочется с ней увидеться. Уж она-то могла бы знать меня получше.

Но та несправедливость, — вопиющая несправедливость, как я докажу потом, — которая была допущена по отношению ко мне, не помешает мне быть справедливым по отношению к другим, даже к тем, кто жестоко оскорбил меня. Я ведь отдаю должное паштету из телятины, которым кормила нас тетя Мария, и жареным омарам, за которыми последовали сдобные ватрушки собственного тетиного изготовления, тепленькие (на мой взгляд, есть холодные ватрушки глупо — весь вкус пропадает) и запитые старым элем дяди Джона, — и признаю, что все это было очень вкусно. Я и тогда отдал должное ужину, сама тетя Мария вынуждена была признать это.

После ужина дядюшка сварил немного пунша на виски. Ему я тоже отдал должное, дядя Джон сам это говорил. Он сказал: «Рад видеть, что пунш тебе понравился».

Вскоре после ужина тетя ушла спать, оставив дядю в обществе старого доктора Скраблза, помощника приходского священника, нашего депутата в совете графства мистера Сэмюэля Кумбза, Тедди Биффлза и меня. Мы решили, что еще не время сдаваться, и дядюшка сварил вторую чашу пунша; и я полагаю, что мы все отдали должное пуншу — во всяком случае, я-то отдал, это я точно знаю. У меня это прямо страсть какая-то — всегда поступать по справедливости.

Потом мы долго еще сидели, и доктор сварил пунш на джине, для разнообразия, хотя я лично большой разницы не почувствовал. Но все это было хорошо, и мы были очень счастливы — все были так любезны друг с другом.

Дядя Джон рассказал нам одну очень смешную историю. О, это в самом деле была смешная история! Я не помню сейчас, о чем она была, но знаю, что тогда она очень меня позабавила; я, кажется, еще никогда так не смеялся. Даже удивительно, что я не могу припомнить эту историю, — ведь он рассказывал нам ее четыре раза! И только по нашей вине не рассказал в пятый. После этого доктор спел нам очень забавную песню, где ему по ходу дела надо было подражать голосам домашних животных и птиц. Правда, он спутал их немного. Он кричал ослом, когда речь шла о петухе, а изображая свинью, кукарекал. Но мы прекрасно поняли, что он имел в виду.

Я начал было рассказывать один очень интересный анекдот, но вскоре с некоторым удивлением заметил, что никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Сначала я подумал, что с их стороны это довольно невежливо, но потом до меня дошло, что, оказывается, все это время я говорил про себя, а не вслух, так что они, конечно, вовсе и не знали, что я им что-то рассказываю, и, наверное, никак не могли понять, что означают мои красноречивые жесты и оживленное выражение лица. Вот уж действительно презабавнейшая ошибка! Никогда прежде со мной не случалось ничего подобного.

Потом помощник нашего священника стал показывать карточные фокусы. Он спросил нас, не приходилось ли нам когда-нибудь видеть игру, которая называется «три листика». Он сказал, что это такое измышление ума, при помощи которого низкие, бессовестные люди, постоянные посетители скачек и тому подобных злачных мест, обманом отнимают деньги у неразумных юношей. Он сказал, что это очень простой фокус: все зависит от ловкости рук. Ловкость рук обманывает глаз. Он сказал, что покажет нам этот жульнический прием, чтобы мы были начеку и не попадались на удочку. Достав из чайницы дядюшкину колоду карт, он вытащил из нее три карты, две простые и одну картинку, сел на коврик перед камином и объяснил нам, что он будет делать.

Он сказал:

— Вот я беру эти три карты в руки — так — и показываю их вам. А затем я их спокойно положу на коврик рубашкой вверх и попрошу вас показать, где лежит картинка. И вам будет казаться, что вы знаете, которая из них картинка. — И он проделал все это.

Старый мистер Кумбз — он у нас также церковный староста — сказал, что картинка в середине.

— Вам кажется, что вы ее видели, — сказал помощник нашего священника, улыбаясь.

— Мне совершенно ничего не «кажется», — ответил мистер Кумбз. — Я вам говорю, что она в середине. Я ставлю полкроны за то, что она в середине.

— Вот видите, это как раз то, о чем я вам говорил, — сказал помощник нашего священника, поворачиваясь к нам. — Вот таким способом завлекают в сети неразумных юношей и выманивают у них деньги. Они уверены, что знают карту, им кажется, что они ее видели. Они не уловили той истины, что ловкость рук обманывает их глаз.

Он сказал, что знал молодых людей, которые отправлялись на лодочные гонки или на крикетный матч с несколькими фунтами в кармане и возвращались домой еще засветло без гроша за душой, потеряв все свои деньги в этой безнравственной игре.

Он сказал, что возьмет полкроны мистера Кумбза, потому что это послужит мистеру Кумбзу очень серьезным уроком и, быть может, окажется в будущем средством для спасения денег мистера Кумбза; а два шиллинга шесть пенсов он отдаст в церковный фонд.

— Насчет этого вы не волнуйтесь, — возразил мистер Кумбз. — Подумайте лучше о том, как бы вам не взять полкроны из церковного фонда.

И он положил деньги на среднюю карту и открыл ее.

Как ни странно, но это была действительно дама.

Все мы очень удивились, а помощник нашего священника в особенности.

Он сказал, что иногда, правда, бывает, что человек угадывает карту… случайно.

Помощник нашего священника сказал, что это — самое худшее из зол, которые человек может себе причинить, потому что когда попытаешь счастья и с первого раза выиграешь, то входишь во вкус этой так называемой игры и увлекаешься до того, что готов снова и снова рисковать своими деньгами, пока, наконец, не будешь вынужден оставить поле сражения разорившимся, погибшим человеком.

Потом он опять стал показывать нам свой фокус. На этот раз мистер Кумбз сказал, что дама легла с краю, у ведерка с углем, и хотел положить на эту карту пять шиллингов.

Мы стали смеяться над ним и отговаривать его. Но он не желал слушать никаких советов и настаивал на своем.

Помощник нашего священника сказал тогда, что, ну что ж, очень хорошо, он его предупредил. Если он (мистер Кумбз) твердо решил оказаться в дураках, пусть он (мистер Кумбз) делает как хочет.

Помощник нашего священника сказал, что он возьмет эти пять шиллингов и внесет недостающую сумму обратно в церковный фонд.

Мистер Кумбз положил две полукроны на ту карту, что лежала ближе к ведерку с углем, и открыл ее.

Хотите верьте, хотите нет, но это опять была дама!

После этого дядя Джон поставил флорин и тоже выиграл.

А потом мы все стали играть, и все выигрывали. То есть все, кроме помощника священника. Ему здорово досталось за эти четверть часа. Никогда не видел человека, которому бы так отчаянно не везло в карты. Он каждый раз проигрывал.

После этого дядюшка стал опять варить пунш, причем допустил забавную оплошность: забыл влить виски. Ох, и посмеялись же мы над этим! И в наказание заставили его потом добавить двойную порцию виски.

Да, мы как следует позабавились в тот вечер!

А потом, очевидно, дело так или иначе дошло до привидений, потому что мое следующее воспоминание относится к тому моменту, когда мы рассказываем друг другу истории с привидениями.

Первую историю рассказал Тедди Биффлз. Я даю ему возможность повторить ее здесь слово в слово.

(Не спрашивайте меня, как я сумел запомнить в точности его слова — застенографировал ли я их тогда, или же рассказ был у него записан и он вручил мне рукопись позднее, чтобы я опубликовал ее в этой книге, — я все равно не скажу, даже если вы и спросите. Это — секрет производства.)

Биффлз озаглавил свой рассказ —

Джонсон и Эмили, или Верный дух

Я был еще совсем мальчишкой, когда впервые познакомился с Джонсоном. Я приехал домой на рождественские каникулы, и в сочельник мне позволили лечь спать попозже. Когда я открыл дверь своей маленькой спальни и хотел войти, я столкнулся лицом к лицу с Джонсоном, который как раз выходил оттуда. Он прошел сквозь меня и с протяжным жалобным воем скрылся через окно на лестнице.

В первый момент я перепугался — ведь я был еще школьником в то время и никогда прежде я не видел привидений — и даже боялся сначала ложиться. Но, поразмыслив, я вспомнил, что духи могут причинить вред только грешникам, и, поплотнее укутавшись в одеяло, заснул.

Утром я рассказал родителю о том, что видел.

— Да, да, это старик Джонсон, — сказал он. — Ты его не бойся, он здесь живет. — И он рассказал мне историю этого бедняги.

Оказалось, что Джонсон, когда он был еще живой, любил в юности дочку прежнего съемщика нашего дома, очень красивую девушку по имени Эмили. Фамилии ее отец не знал. Джонсон был слишком беден, чтоб жениться на ней, поэтому он, поцеловав ее на прощание, сказал, что скоро вернется, и уехал в Австралию добывать себе состояние.

Но тогда Австралия была не то, что теперь. На диких землях, поросших кустарником, путешественников было мало, а если они и попадались, то обычно того движимого имущества, что удавалось обнаружить на трупе, едва лишь хватало на то, чтобы окупить необходимые похоронные издержки. Так что Джонсону понадобилось почти двадцать лет для того, чтобы сколотить себе состояние. Тем не менее задача, которую он себе поставил, была, наконец, разрешена, и тогда, счастливо улизнув от полиции, он покинул колонию и, полный радости и надежды, вернулся в Англию за своей невестой.

Он добрался сюда и нашел этот дом заброшенным и безмолвным. Все, что могли ему сказать соседи, сводилось к тому, что однажды туманным вечером, вскоре после его отъезда, вся семья тихо и скромно удалилась в неизвестном направлении и с тех пор никто ничего о них не знает, хотя и домовладелец и большинство местных торговцев не раз подавали заявления о розыске.

Бедный Джонсон, обезумев от горя, разыскивал свою пропавшую возлюбленную по всему свету. Но ему так и не удалось ее найти, и после долгих лет бесплодных поисков он вернулся, чтобы провести остаток дней своих в том самом доме, где в давно минувшие счастливые времена он вкушал блаженство в обществе своей обожаемой Эмили.

Он жил там совсем один и дни и ночи бродил по пустым комнатам, плача и призываю свою Эмили, а когда бедный старик умер, дух его продолжал его дело.

Он уже был там, когда мой отец снял этот дом, и агент даже снизил из-за него арендную плату на десять фунтов в год.

После этого я тоже постоянно встречал Джонсона в любое время ночи. Сначала мы обходили его и сторонились, чтобы дать ему пройти, но потом, когда мы к нему привыкли и можно уже было отбросить эти церемонии, мы стали проходить прямо сквозь него. Нельзя сказать, чтоб он нам особенно мешал.

К тому же это было доброе, безобидное старое привидение, и мы все ему очень сочувствовали и жалели его. А у женщин он одно время был просто любимчиком. Их так трогала его верность.

Но мало-помалу он стал нам надоедать. Уж очень он был печальный. В нем не было ничего жизнерадостного и веселого. Его было жалко, но он вызывал раздражение. Он мог часами сидеть на лестнице и плакать. И когда бы вы ни проснулись ночью, вы непременно слышали, как он слоняется по коридорам и комнатам со стонами и вздохами, так что уснуть снова было не так-то легко. А когда у нас бывали гости, он имел привычку усаживаться в дверях гостиной и громко рыдать. Особого вреда от этого никому не было, но настроение у всех, конечно, портилось.

— Ох, и осточертел же мне этот старый дурак, — сказал родитель однажды вечером (папа, как вы знаете, может быть очень резким, если его вывести из себя), когда Джонсон особенно надоел нам: он расстроил партию в вист, так как засел в каминной трубе и вздыхал оттуда до тех пор, пока уже никто не помнил козырей и даже не знал, с какой масти пошли. — Придется нам как-нибудь отделаться от него. Только вот не знаю — как.

— Ну, — сказала мать, — можешь не сомневаться, что нам от него не избавиться до тех пор, пока он не отыщет могилу Эмили. Только это ему и нужно. Найдите ему могилу Эмили, отведите его туда, и там он и останется. Это единственное, что мы можем сделать, помяните мое слово.

Мысль эта была вполне здравой, но трудность заключалась в том, что мы знали о местоположении могилы Эмили не больше, чем сам дух Джонсона. Отец предложил подсунуть бедняге могилу какой-нибудь другой Эмили, но, по воле судьбы, на много миль вокруг не было похоронено ни одной Эмили. Я никогда не думал, что есть округи, где бы совершенно не было покойных Эмили.

Подумав немного, я тоже отважился внести предложение.

— А что, если нам подделать что-нибудь такое для старика Джонсона? — сказал я. — Он, кажется, парень простодушный. Наверно, он бы поверил. Во всяком случае, почему не попробовать.

— Ей-богу, так мы и сделаем! — воскликнул мой отец.

На следующее же утро мы пригласили рабочих, они насыпали в дальнем конце сада небольшой холмик и установили надгробный камень с такой надписью:


Незабвенной памяти Эмили
Ее последние слова были: «Передайте Джонсону, что я его люблю».


— Это должно ему понравиться, — сказал в раздумье папа, когда работа была кончена. — Я очень надеюсь, что понравится.

И надежды его оправдались.

В тот же вечер мы заманили старого духа туда и… в общем, это было одно из самых жалостных зрелищ, которые я когда-либо видел: Джонсон бросился на могилу и зарыдал. Папа и старый Сквибинз, садовник, глядя на него, плакали, как малые дети.

С тех пор Джонсон больше ни разу не потревожил нас в доме. Каждую ночь он проводит теперь рыдая над могилой и, видимо, вполне счастлив.

Там ли он по сей день? Конечно! Я отведу вас туда и покажу его в следующий раз, когда вы у нас будете. Его обычное время с 10 вечера до 4 утра, по субботам — с 10 до 2.

Интерлюдия, рассказ доктора

Я горько плакал, слушая эту историю, — молодой Биффлз рассказывал ее с таким чувством. Все мы впали после этого в раздумье, и я заметил, что даже старый доктор потихоньку смахнул слезу. Однако дядя Джон сварил еще одну чашу пунша, и мы постепенно утешились.

А доктор через некоторое время даже повеселел и рассказал нам о духе одного из своих пациентов.

Не могу передать вам его историю. Очень жаль, но не могу. Все говорили потом, что это была самая лучшая история — самая страшная и жуткая, — но я сам ничего в ней не понял. Она показалась мне несколько отрывочной…

Он начал свой рассказ как полагается, а потом что-то как будто бы произошло, а потом он уже его кончал. Не могу понять, куда он дел середину своего рассказа.

Я знаю, однако, что кончилось все тем, что кто-то что-то нашел. И это привело на память мистеру Кумбзу одну очень интересную историю, приключившуюся на старой мельнице, которую арендовал некогда его зять.

Мистер Кумбз сказал, что расскажет нам эту историю и, прежде чем кто-нибудь смог его остановить, он уже начал.

Мистер Кумбз сказал, что его рассказ называется —

Мельница с привидениями, или Разрушенный дом

Ну, все вы, конечно, знаете моего зятя мистера Паркинса (так начал мистер Кумбз, вынув изо рта свою длинную глиняную трубку и засунув ее за ухо; мы не знали его зятя, но сказали, что знаем, — для экономии времени), известно вам и то, что однажды он снял в аренду старую мельницу в Сэррее и поселился там.

Надо вам также знать, что много лет назад на этой самой мельнице жил один злобный старый скряга, который там и умер и — по слухам — оставил все свои деньги запрятанными в каком-то тайнике. Вполне естественно, что всякий, кто арендовал после него эту мельницу, пытался их найти, но никто не добился успеха, а местные мудрецы говорили, что никто ничего не найдет до тех пор, пока дух скупого мельника не проникнется в один прекрасный день симпатией к какому-нибудь арендатору и не откроет ему место, где спрятаны сокровища.

Мой зять не придавал особого значения этой истории, считая все это бабушкиными сказками, и, в отличие от своих предшественников, не делал никаких попыток отыскать спрятанное золото.

— Разве только доходы были тогда совсем не те, что теперь, — говорил мой зять, — а то не думаю, чтобы мельник мог хоть что-нибудь скопить, каким бы скрягой он ни был, а если и мог, то во всяком случае не так много, чтобы стоило заниматься поисками.

И все-таки совсем отделаться от мысли о кладе он не мог.

Однажды вечером он лег спать. В этом еще, конечно, не было ничего необычного. Он часто ложился спать по вечерам. Но что действительно было примечательно, так это то, что в тот самый момент, когда часы на деревенской колокольне пробили двенадцатый раз, мой зять вдруг проснулся и почувствовал, что больше не может заснуть.

Джо (его звали Джо) сел в кровати и огляделся.

В ногах его кровати стояло нечто совершенно неподвижное, окутанное тенью.

Оно переместилось, свет луны упал на него, и мой зять увидел, что это была фигура высохшего маленького старичка в панталонах до колен и с косичкой на затылке.

В тот же миг в голове у него мелькнула мысль о спрятанном сокровище и старом скряге.

«Он пришел показать мне, где оно лежит», — подумал мой зять и тут же принял решение не тратить на себя всех денег, а выделить небольшую сумму для того, чтобы делать добро другим.

Видение направилось к дверям, мой зять надел брюки и последовал за ним. Дух спустился в кухню, приблизился к печке, постоял там, вздохнул и исчез.

На следующее утро Джо привел двух каменщиков и велел им разбирать печку и дымоход, а сам взял большой мешок из-под картошки, чтобы класть туда золото, и стоял рядом. Они разворотили полстены, но не нашли даже четырехпенсовика. Мой зять не знал, что и подумать.

На следующую ночь старик появился опять и опять повел его на кухню. Однако на этот раз, вместо того, чтобы идти к очагу, он остановился и вздохнул прямо посреди кухни. «А, теперь мне понятно, что он хочет сказать, — подумал мой зять. — Оно под полом. Зачем же этот старый идиот останавливался около печки и заставил меня предположить, что оно в трубе?»

Весь следующий день ушел на то, чтобы поднять все половицы в кухне; но при этом удалось найти лишь трехзубую вилку, да и та была со сломанным черенком.

На третью ночь дух, нимало не смущаясь, явился снова и в третий раз устремился в кухню. Добравшись туда, он поглядел на потолок и исчез. «Гм, видно, не очень-то много ума набрался он там, откуда пришел, — бормотал Джо, возвращаясь рысцой в свою комнату. — Мог бы, кажется, в первый же раз это сделать».

Однако теперь не было как будто никаких сомнений относительно того, где лежит сокровище, и сейчас же после завтрака мой зять с помощью своих домочадцев начал разбирать потолок.

Они разобрали его весь, дюйм за дюймом, и обнаружили примерно столько же сокровищ, сколько можно рассчитывать найти в порожней пивной бутылке.

На четвертую ночь, когда, как обычно, явился дух, мой зять так разозлился, что запустил в него своими башмаками, и башмаки, пролетев сквозь привидение, разбили зеркало.

На пятую ночь, когда Джо проснулся в двенадцать, что уже стало у него привычкой, привидение стояло на своем обычном месте, и вид у него был подавленный и очень несчастный. В его больших, грустных глазах было какое-то молящее выражение, и мой зять был тронут.

«В конце-то концов, — подумал он, — наверно, дуралей старается как может. Он, должно быть, забыл, куда на самом деле запрятал сокровище, и теперь пытается вспомнить. Дам ему возможность попробовать еще раз».

Дух заметно обрадовался и преисполнился благодарности, увидев, что Джо готовится за ним последовать; он отправился на чердак, указал рукой на потолок и исчез.

«Ну, на этот раз, надеюсь, он попал в точку», — сказал мой зять; и на следующий же день работа закипела.

Три дня ушло у них на то, чтобы полностью разобрать крышу, и единственное, что они нашли, было птичье гнездо, завладев которым, они покрыли дом брезентом, дабы предохранить его от сырости.

Казалось бы, это должно было отучить беднягу искать клады, но где там!

Он сказал, что тут что-то есть, иначе привидение не стало бы все время приходить, и что раз уж он зашел так далеко, то дойдет до конца и разгадает тайну, чего бы ему это ни стоило.

Ночь за ночью вставал он с постели и следовал за призрачным старым обманщиком по всему дому. Каждую ночь старик указывал ему новое место, и каждый раз наутро мой зять принимался разрушать мельницу в указанном месте в поисках клада. По прошествии трех недель на мельнице не осталось ни одной комнаты, пригодной для жилья. Все стены были разворочены, половицы подняты, потолки проломаны. И тут визиты призрака прекратились так же внезапно, как начались; и мой зять получил возможность на досуге отстраивать мельницу заново.

Что побудило старого призрака сыграть такую глупую шутку с человеком семейным да к тому же исправным налогоплательщиком? А этого я уже сказать не могу.

Некоторые говорили, что дух злобного старика хотел наказать моего зятя — зачем тот в него поначалу не верил; другие утверждали, что это, наверно, был призрак какого-нибудь скончавшегося местного водопроводчика или стекольщика, которому, естественно, было приятно видеть, как ломают и портят дом.

Но толком никто ничего не знал.

Интерлюдия, рассказ помощника священника

Мы выпили еще пунша, а потом помощник нашего священника рассказал нам одну историю.

Я ничего не мог понять из его рассказа, так что не смогу передать его вам. Никто из нас ничего не мог понять в его рассказе. Это был вполне хороший рассказ, если судить по материалу. В нем было огромное количество сюжетов, а событий столько, что хватило бы на дюжину романов. Никогда прежде я не слышал рассказа, в котором уместилась бы такая уйма событий и столько различных персонажей.

Мне кажется, что в этот рассказ были включены все люди, с которыми рассказчик когда-либо был знаком, которых когда-либо встречал, о которых когда-либо слышал. Их там были целые сотни. Через каждые пять секунд он вводил в повествование свежую партию действующих лиц, а с ними — новехонький, с иголочки, набор событий.

Это был примерно такой рассказ:

— Ну, и тогда мой дядя вышел в сад и взял свое ружье, но, разумеется, его там не оказалось, а Скроггинз сказал, что он в это не верит.

— Во что не верит? Какой Скроггинз?

— Скроггинз! Да ведь он же был тот второй человек, это была его жена.

— Какая жена? При чем еще она тут?

— Господи, я же вам рассказываю. Это она нашла шляпу. Она приехала в Лондон со своей кузиной — ее кузина приходится мне золовкой, а вторая племянница вышла замуж за человека по фамилии Эванс, а Эванс, когда все было кончено, занес ящик к мистеру Джейкобсу, потому что отец Джейкобса видел этого человека, когда он был жив, а когда он умер, Джозеф…

— Послушайте, оставьте в покое Эванса и ящик. Что произошло с вашим дядюшкой и ружьем?

— С ружьем? С каким ружьем?

— Да с тем ружьем, которое ваш дядя всегда хранил в саду и которого там не оказалось. Что он с ним сделал? Застрелил, что ли, из него кого-нибудь из этих людей — Джейкобсов, или Эвансов, или Скроггинзов, или Джозефсов? Потому что, если так, то это было хорошее и полезное дело и мы будем рады о нем услышать.

— Нет, что вы! Как он мог? Его ведь живьем замуровали в стену, и когда Эдуард Четвертый заговорил с аббатом на эту тему, моя сестра сказала, что при ее состоянии здоровья она не может и не хочет, потому что это угрожает жизни ребенка. Они окрестили его Хорейшио в память о ее собственном сыне, который был убит при Ватерлоо до того, как родился, и сам лорд Нэпир сказал…

— Послушайте, вы знаете, о чем вы говорите? — спросили мы его в этом месте.

Он сказал, что нет, но зато он знает, что в этом рассказе каждое слово — правда, потому что его тетушка сама это видела. Здесь мы накрыли его скатертью, и он уснул.

И тогда рассказал свою историю дядюшка.

Дядюшка сказал, что это — доподлинная история. Она называлась —

Привидение в голубой комнате

— Я не хочу вас пугать, — начал дядя необыкновенно внушительным, чтобы не сказать замогильным, голосом, — и, если вы предпочитаете, чтобы я не упоминал об этом, я не буду, но факт остается фактом: в этом самом доме, где мы сейчас сидим, есть привидения.

— Что вы говорите! — воскликнул мистер Кумбз.

— Какой смысл спрашивать, что я говорю, когда вы слышали, что я сказал? — заметил дядя слегка обиженным тоном. — Я говорю вам: в доме есть привидения. Регулярно в канун рождества в Голубой комнате (так в дядином доме называют комнату рядом с детской) появляется дух одного грешника, который когда-то в сочельник убил куском угля человека — из тех, что славят Христа на улице.

— Как он это сделал? — спросил мистер Кумбз с нескрываемым интересом. — Это трудно?

— Я не знаю, как он это сделал, — ответил мой дядя, — он не открыл своего приема. Тот человек расположился как раз напротив парадной двери и запел рождественскую балладу. Предполагают, что в момент, когда он разинул рот, чтобы взять си-бемоль, кусок угля, брошенный грешником из окна, влетел ему в глотку, застрял там и задушил его.

— М-да, тут нужна меткость, но попробовать, безусловно, стоит, — задумчиво пробормотал мистер Кумбз.

— Но, увы, это было не единственное его преступление, — прибавил мой дядя. — До этого он убил корнетиста.

— Не может быть! Неужели это установлено? — воскликнул мистер Кумбз.

— Разумеется, установлено, — ответил дядя раздраженно, — во всяком случае, это настолько достоверно, насколько можно ожидать в подобных случаях. Вы сегодня что-то очень придирчивы. Косвенные улики были неоспоримы. Бедняга корнетист поселился по соседству едва ли за месяц до этого. Старый мистер Бишоп, который содержал тогда «Веселых парней» и от которого знаю эту историю, говорил, что он никогда не встречал более трудолюбивого и энергичного корнетиста. Он, корнетист, знал только две песенки, но мистер Бишоп говорил, что громче и дольше он не мог бы играть, даже если бы знал сорок. Песенки, которые он умел играть, назывались «Энни Лори» и «Родина, милая родина!», и мистер Бишоп говорил, что первую из них даже ребенок мог узнать в его исполнении.

Этот музыкант — этот бедный, одинокий артист — имел обыкновение регулярно каждый вечер приходить на нашу улицу и играть по два часа сряду, стоя как раз напротив этого дома. В один из таких вечеров люди видели, как он, вероятно по приглашению, вошел в этот самый дом, но никто никогда не видел, чтоб он отсюда вышел!

— А горожане не пробовали предложить вознаграждение тому, кто его обнаружит? — спросил мистер Кумбз.

— Ни полпенни, — ответил мой дядя.

— Однажды летом, — продолжал он, — сюда прибыл немецкий оркестр с намерением — как было указано в афишах — остаться здесь до осени. На следующий же день по приезде они всей компанией — люди здоровые и крепкие, что называется молодцы как на подбор, — были приглашены на обед все тем же грешником и, проведя последовавшие за этим сутки в постелях, оставили город в самом плачевном состоянии, страдая от резей и несварения желудка. А приходский врач, который их лечил, выразил сомнение по поводу того, сможет ли когда-нибудь кто-либо из них опять что-нибудь сыграть.

— Вы… Вы не знаете рецепта? — спросил мистер Кумбз.

— К сожалению, нет, — ответил дядя, — но говорят, что главной составной частью был свиной паштет, купленный в станционном буфете.

— Остальные преступления этого человека я забыл, — продолжал мой дядя. — Когда-то я знал их все, но теперь память у меня никуда не годится. Тем не менее я, вероятно, не погрешу против, истины, если выскажу предположение, что он не совсем непричастен к кончине и воспоследовавшему за ней погребению джентльмена, который играл ногами на арфе; точно так же, я полагаю, нельзя утверждать, что нет никакой связи между ним и одинокой могилой безвестного итальянца-шарманщика, как-то раз посетившего эти места.

— Каждый сочельник, — проговорил мой дядя, и тихий внушительный звук его голоса, казалось, проник сквозь жуткую завесу молчания, которое, подобно тени, незаметно подобралось к нам и воцарилось в гостиной, — каждый сочельник дух этого грешника посещает Голубую комнату в этом самом доме. Там, с полуночи до первых петухов, под приглушенные вопли и стоны, под раскаты злобного хохота и потусторонние звуки ужасных ударов ведет он свирепую призрачную битву с духами корнетиста и злодейски убитого рождественского певца, которым время от времени приходят на помощь тени немецких оркестрантов; и все это время тень задушенного арфиста играет своими призрачными ногами на разбитой призрачной арфе безумные адские мелодии.

Дядя сказал, что в сочельник Голубая комната как спальня выбывает из строя.

— Тише! — произнес мой дядя, предостерегающе подняв руку и указывая на потолок, и мы прислушались, затаив дыхание. — Слышите? Они сейчас там — в Голубой комнате!

Я встал с места и сказал, что я буду спать сегодня в Голубой комнате.

Но прежде чем рассказать вам свою собственную историю — историю о том, что со мной произошло в Голубой комнате, — я хотел бы предпослать ей здесь —

Объяснение личного характера

Я нахожусь в крайней нерешительности относительно того, рассказывать ли вам эту мою собственную историю. Дело в том, что она не похожа на другие истории, которые я рассказывал, или, вернее, которые рассказывали Тедди Биффлз, мистер Кумбз и мой дядюшка, — это правдивая история. Это вам не то, что рассказывают люди в канун рождества, сидя у огня и попивая пунш, — это изложение событий, действительно имевших место.

Собственно, это даже и не «рассказ» в общепринятом смысле слова, это отчет. Я чувствую, что он будет несколько неуместен в книге подобного рода. Он больше подходит для какого-нибудь жизнеописания или учебника истории.

И еще одно обстоятельство мешает мне приступить к рассказу: дело в том, что это история исключительно обо мне самом. Рассказывая ее, я вынужден буду все время говорить о себе, а этого мы, современные писатели, очень не любим. Если есть у нас, представителей новой литературной школы, хоть одно похвальное стремление, то это — стремление никогда никому не показаться хоть в малейшей степени эгоцентричным.

Я лично, как мне говорят, захожу в своей скромности — в этой стыдливой скрытности касательно всего, что имеет отношение к моей собственной персоне, — даже слишком далеко; и многие ругают меня за это.

Ко мне приходят и говорят:

— Ну что это такое? Почему вы ничего не пишете о себе? Вот о чем нам хотелось бы почитать! Расскажите нам что-нибудь о себе самом!

Но я всегда отвечаю: «Нет». Не потому, конечно, что считаю это предметом неинтересным. Я лично не знаю другой темы, которая могла бы оказаться более увлекательной для человечества в целом или, во всяком случае, для его культурной части. Но я не делаю этого из принципа. Люда искусства так не поступают. Это было бы дурным примером для молодежи. Я знаю, что другие писатели (не все) делают это, а я не буду… как правило, конечно.

Поэтому при обычных условиях я бы вовсе не стал рассказывать эту историю. Я сказал бы себе: «Нет! Это — хорошая история, это поучительная история, это необычайная, сверхъестественная, захватывающая история; и я знаю, публика была бы рада ее услышать, и мне бы хотелось изложить ее здесь, но — в ней рассказывается обо мне самом, о том, что я говорил, и что видел, и как я поступал, а на это я пойти не могу. Моя скромная, антиэгоцентрическая натура не позволит мне так много говорить о самом себе».

Но обстоятельства, о которых пойдет здесь речь, нельзя назвать обычными, и в силу некоторых соображений я, при всей своей скромности, даже рад случаю рассказать эту историю.

Как я уже отметил вначале, в нашей семье были кое-какие недоразумения по поводу этого ужина в сочельник и, в частности, по отношению ко мне в связи с моим участием в событиях, о которых я сейчас расскажу, была допущена большая несправедливость.

Для того чтобы восстановить свою репутацию, для того чтобы рассеять облако клеветы и кривотолков, бросающее тень на мое доброе имя, я чувствую, будет лучше всего, если я, с полным чувством собственного достоинства, просто изложу факты, чтобы беспристрастные люди сами могли обо всем судить.

Моя основная цель — признаюсь чистосердечно — состоит в том, чтобы очистить себя от незаслуженного позора. Побуждаемый этим стремлением — а я считаю, что это похвальное и благородное стремление, — я преодолел свое обычное отвращение к рассказам о самом себе и поэтому могу начать то, что здесь озаглавлено —

Моя собственная история

Как только дядюшка кончил свой рассказ, я, как я уже говорил, поднялся и сказал, что буду спать сегодня в Голубой комнате.

— Ни за что! — вскричал дядя, вскочив со стула. — Ты не должен подвергаться этой смертельной опасности. Кроме того, постель там не постлана.

— Наплевать на постель, — ответил я. — Мне приходилось жить в меблированных комнатах для джентльменов, и я привык спать в постелях, которые оставались непостланными круглый год. Я принял решение, и вы мне не мешайте. Я молод и вот уже месяц живу с чистой совестью. Духи не причинят мне вреда. А может быть, я даже окажу им какую-нибудь услугу и заставлю их за это уйти или вести себя тихо. И потом, мне бы хотелось самому все увидеть.

Сказав это, я опять сел. (Каким образом мистер Кумбз попал на мой стул с другого конца комнаты, где он сидел весь вечер, и почему он даже не подумал принести извинения, когда я уселся прямо на него, и зачем было Биффлзу делать вид, что он — мой дядя, и, внушив мне это ложное представление, заставлять меня в течение трех минут трясти его руку и заверять его, что я всегда относился к нему, как к родному отцу, — все это я и по сей день не в силах понять.)

Они пытались отговорить меня от этой, как они выражались, безрассудной затеи, но я оставался непоколебим и требовал, чтоб мне дали возможность воспользоваться моим правом. Ведь я был «гость». А «гость» в сочельник всегда ночует в комнате с привидениями, это его привилегия.

Они сказали, что, конечно, если я ставлю вопрос так, то им нечего мне ответить; поэтому они зажгли мне свечку и все вместе проводили меня наверх.

Я был в крайне приподнятом настроении, — от того ли, что готовился совершить благородный поступок, или благодаря сознанию собственной правоты вообще — не мне судить, но в тот вечер я шел по лестнице, преисполненный необыкновенной жизнерадостности. Когда я поднялся на площадку, то едва мог остановиться: у меня было такое чувство, что мне хочется подняться еще выше, на чердак. Однако с помощью перил мне удалось сдержать свое честолюбивое стремление, я пожелал всем спокойной ночи, вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

Неполадки начались сразу же. Свечка вывалилась из подсвечника, прежде чем я отпустил ручку двери. И она продолжала вываливаться из подсвечника каждый раз, как я поднимал ее и запихивал обратно. Никогда не встречал такой скользкой свечки. Наконец, я решил обойтись без подсвечника и стал носить свечку в руке, но и тут она ни за что не желала стоять прямо. Тогда я разозлился и вышвырнул ее в окно, а потом разделся и лег в темноте.

Я не заснул — спать мне ничуть не хотелось, я лежал на спине и глядел в потолок, размышляя о разных вещах. Жаль, что я не могу припомнить ни одной из тех мыслей, что приходили мне тогда в голову, они были очень остроумны. Я сам смеялся над ними так, что вся кровать тряслась.

Я пролежал таким образом с полчаса и совсем уже забыл о привидениях, как вдруг, случайно окинув взглядом комнату, я заметил в кресле у огня духа, который имел на редкость самодовольный вид и курил длинную глиняную трубку.

В первый момент я, как большинство людей в подобных обстоятельствах, подумал, что я сплю. Я сел в постели и протер глаза.

Нет! Сомнений быть не могло, это — привидение. Я видел сквозь него спинку кресла. Оно посмотрело в мою сторону, вынуло изо рта призрак своей трубки и кивнуло.

Самым удивительным для меня во всей этой истории было то, что я не испытывал ни малейшей тревоги. Если я и почувствовал что-нибудь, увидев его, так это, пожалуй, удовольствие. Все-таки общество.

Я сказал:

— Добрый вечер. И холодная же стоит погода!

Он сказал, что сам он этого не заметил, но охотно мне верит.

Несколько секунд мы оба молчали, а потом, стараясь быть как можно любезнее, я спросил:

— Я полагаю, что имею честь обратиться к духу джентльмена, у которого произошел несчастный случай с одним из тех певцов, что славят в сочельник Христа на улице?

Он улыбнулся и сказал, что с моей стороны очень мило припомнить это. Один такой крикун — не бог весть какая заслуга, но все же и это на пользу.

Я был несколько обескуражен его ответом. Я ожидал услышать стон раскаяния. Дух же, казалось, наоборот, был очень собою доволен. Я подумал тогда, что раз уж он так спокойно отнесся к упоминанию об этом случае, то, наверное, его не оскорбит, если я задам вопрос о шарманщике. История этого бедняги меня живо интересовала.

— Скажите, пожалуйста, правда ли, — начал я, — что вы были замешаны в убийстве итальянского крестьянина, забредшего как-то в наш город со своей шарманкой, которая играла только шотландские песенки?

Он вспылил.

— Замешан, говорите? — вскричал он в негодовании. — Кто осмелился утверждать, что помогал мне в этом деле? Я умертвил парня собственноручно. Мне никто не помогал. Я один все сделал. Покажите-ка мне человека, который это отрицает.

Я успокоил его. Я заверил его, что у меня никогда и в мыслях не было сомневаться в том, что он единственный и подлинный убийца, и я пошел еще дальше, спросив его, что он сделал с телом корнетиста, которого он убил.

Он сказал:

— К которому из них относится ваш вопрос?

— О, значит, их было несколько? — спросил я.

Он улыбнулся и самодовольно кашлянул. Он сказал, что ему бы не хотелось показаться хвастуном, но если считать вместе с тромбонами, то их было семеро.

— Господи ты боже мой! — воскликнул я. — Вот уж, наверно, пришлось вам потрудиться!

Он ответил, что не пристало ему, конечно, говорить так, но что действительно, по его мнению, редко какое английское привидение из средних слоев общества имеет больше оснований с удовлетворением оглядываться на свою жизнь, прожитую с такой пользой для человечества.

После этого он несколько минут сидел молча, попыхивая своей трубкой, а я внимательно разглядывал его. Никогда прежде, насколько я мог припомнить, не приходилось мне видеть, как привидение курит, и мне было очень интересно.

Я спросил его, какой табак он предпочитает, и он ответил:

— Дух сорта Кэвендиш.

Он объяснил мне, что дух того табака, который человек курит при жизни, остается в его распоряжении и после смерти. Он сказал, что он лично выкурил при жизни массу Кэвендиша, так что теперь он хорошо обеспечен духом этого табака.

Я заметил про себя, что это весьма полезные сведения, и решил, пока жив, курить как можно больше.

Я подумал, что начать можно сейчас же, и сказал, что, пожалуй, выкурю с ним трубочку для компании; он сказал: «Валяй, старик». Я протянул руку, достал из кармана своего сюртука необходимые принадлежности и закурил.

После этого у нас завязался дружеский разговор, и он рассказал мне обо всех своих преступлениях.

Он сказал, что однажды ему случилось жить рядом с молодой леди, которая обучалась игре на гитаре, в то время как напротив жил джентльмен, игравший на виолончели. И он с дьявольской изобретательностью познакомил этих двух ничего не подозревавших молодых людей и убедил их уехать и обвенчаться против воли родителей и взять с собой свои инструменты; они так и сделали, и не успел еще кончиться их медовый месяц, как она уже проломила ему виолончелью голову, а он изуродовал ее на всю жизнь, пытаясь заткнуть ей глотку гитарой.

Мой новый друг рассказал мне о том, как он заманивал к себе в дом уличных торговцев пышками и впихивал в них их собственные изделия до тех пор, пока животы у них не лопались и они не умирали. Он сказал, что обезвредил таким способом десятерых.

Девиц и молодых людей, декламирующих на вечерах длинные и нудные стихотворения, а также неоперившихся юнцов, которые бродят ночами по улицам и играют на гармошках, он обычно отравлял пачками, по пятнадцати за раз, чтобы дешевле обходилось; а уличных ораторов и лекторов, толкующих о вреде спиртных напитков, он запирал по шестеро в небольшой комнате, ставил каждому по стакану воды и по кружке для пожертвований и предоставлял им заговаривать друг друга до смерти.

Его было просто приятно слушать.

Я спросил, когда, по его мнению, должны прибыть остальные духи — духи уличного певца и корнетиста и немцев-оркестрантов, о которых говорил дядя Джон. Он улыбнулся и ответил, что никто из них никогда больше сюда не вернется.

Я сказал:

— Как? Значит, это неправда, что они встречаются здесь с вами каждый сочельник и учиняют скандалы?

Он ответил, что так было раньше. Каждый сочельник вот уже двадцать пять лет он сражался с ними в этой самой комнате, но больше они уже не будут беспокоить ни его, ни жителей дома. Одного за другим он их всех положил на обе лопатки, вывел из строя и сделал абсолютно непригодными для дальнейших выходов на землю. В этот самый вечер, незадолго до того, как я поднялся наверх, он покончил с последним немцем-оркестрантом и выбросил остатки в оконную щель. Он сказал, что из него уже никогда не выйдет ничего такого, что можно было бы назвать привидением.

— Но вы-то сами, я надеюсь, будете приходить как обычно? — спросил я. — Им здесь было бы очень жаль лишиться вас.

— Да не знаю, — ответил он. — Теперь уж и незачем вроде приходить. Если только, конечно, — добавил он любезно, — здесь не будет вас. Я приду при условии, что в следующий сочельник вы опять будете ночевать в этой комнате.

— Вы мне понравились, — продолжал он, — вы не убегаете с визгом при виде обыкновенного призрака, и волосы у вас не становятся дыбом. Вы не представляете себе, — сказал он, — до чего мне надоело видеть, как у людей волосы встают дыбом.

Он сказал, что это его раздражает.

Тут со двора донесся легкий шум, он вздрогнул и почернел, как смерть.

— Вам дурно! — вскричал я, выскакивая из постели и подбегая к нему. — Скажите, что мне для вас сделать? Хотите, я выпью немного бренди, а вас попотчую его духом?

Минуту он молчал, напряженно прислушиваясь, затем издал вздох облегчения, и тень опять прилила к его щекам.

— Ничего, все в порядке, — пробормотал он. — Я думал, что это петух.

— Что вы! Для петуха еще слишком рано, — сказал я. — Ведь сейчас только середина ночи.

— О, этим проклятым птицам все равно, — с горечью ответил он. — Они с таким же удовольствием кричат в середине ночи, как и во всякое другое время, — и даже с большим, если знают, что этим испортят кому-нибудь вечер. Я считаю, что они это делают нарочно.

Он рассказал мне, как один его приятель, призрак человека, убившего сборщика платы за водопровод, имел обыкновение посещать дом на Лонг-Эйкр, в подвале которого был устроен курятник, и как всякий раз, когда мимо проходил полисмен и свет от его фонаря падал на решетчатое подвальное окно, старый петух воображал, что это солнце, и тут же начинал кукарекать как сумасшедший, в результате чего бедный дух бывал, разумеется, вынужден растаять, и были случаи, когда он возвращался домой еще до того, как пробьет час ночи, посылая ужасные проклятия петуху, из-за которого его визит на землю продолжался всего каких-нибудь сорок минут.

Я согласился, что это очень несправедливо.

— Сплошная бессмыслица, — продолжал он в сердцах, — понять не могу, о чем только думал старик, когда создавал все это. Я ему много раз говорил: назначьте специальное время, и пусть все этому подчиняются — скажем, четыре часа утра летом и шесть зимой. Тогда хоть будешь знать, на каком ты свете.

— А что вы делаете, если поблизости нет петуха? — спросил я.

Он уже собирался мне ответить, но вдруг опять вздрогнул и прислушался. На этот раз я отчетливо услышал, как в соседнем доме, у мистера Баулса, дважды прокричал петух.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал он, поднимаясь и протягивая руку за шляпой. — Вот с такими вещами нам приходится мириться. Интересно, который час?

Я посмотрел на свои часы и сказал, что половина четвертого.

— Так я и думал, — проворчал он. — Я сверну шею этой чертовой птице, если только доберусь до нее.

И он собрался уходить.

— Если бы вы могли подождать минутку, — сказал я, снова слезая с кровати, — я бы прошелся с вами.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — заметил он в нерешительности, — но не жестоко ли тащить вас на улицу?

— Отнюдь нет, — ответил я, — я с удовольствием прогуляюсь. — Тут я частично оделся и взял в руки зонтик, он ухватил меня под руку, и мы вместе вышли на улицу.

У самых ворот мы встретили Джонса, местного констебля.

— Добрый вечер, Джонс, — сказал я (в сочельник я всегда настроен приветливо).

— Добрый вечер, сэр, — ответил он, как мне показалось, несколько нелюбезно. — Осмелюсь спросить, что вы здесь делаете?

— Да ничего, — объяснил я, описав зонтиком дугу в воздухе, — просто вышел, чтоб проводить немного своего приятеля.

— Какого приятеля?

— Ах да, конечно, — засмеялся я, — я забыл. Для вас он невидим. Это призрак джентльмена, который убил уличного певца. Я пройдусь с ним до угла.

— Гм, я бы на вашем месте не стал этого делать, сэр, — сказал Джонс сурово. — Советую вам попрощаться с вашим приятелем здесь и вернуться в дом. Может быть, вы не вполне отдаете себе отчет в том, что вы вышли на улицу в одежде, которая состоит лишь из ночной сорочки, пары ботинок и шапокляка? Где ваши брюки?