Джером Клапка Джером

Вечнозеленые деревья

Они смотрят такими тусклыми и угрюмыми в ясный весенний день, когда молодая зеленая травка испещряется белыми подснежниками и желтым шафраном, а с каждой ветви рвутся на волю, к яркому солнышку, сотни нежных пушистых листочков, выбиваясь из стеснительной оболочки красновато-коричневых бутонов; смотрят такими холодными и жесткими среди трепещущих кругом них молодых надежд и жизнерадостности.

А в светлые летние дни, когда вся природа украшена своими лучшими уборами, когда розы густыми гирляндами обвивают двор и каждое окно, когда поля покрыты колосящимися хлебами, пронизанными пестрыми цветами, и от пышных лугов веет медовым запахом, — они глядят еще более хмуро в своей обтрепанной и поблекшей зимней одежде и кажутся такими старыми, жалкими и беспомощными.

Но всего печальнее смотрят они во дни плодоносной осени, когда деревья, подобно пожилым женщинам, желающим скрыть свои годы, наряжаются в пышные пестрые одежды из золота и пурпура, когда в полях уже созрели все злаки, а в садах с отягощенных ветвей десятками падают на землю перезревшие сладкие плоды, когда леса разноцветными лентами окаймляют долины. Среди интенсивного блеска угасающего дня природы они в своей однообразно-темной одежде кажутся так же не у места, как бедные родственники на пиру богача. У них только и есть эта одежда: ее постоянно мочат дожди, осыпает снег, треплют ветры и бури, оттого она такая поношенная и неказистая.

Когда же наступает зима, поля и луга покрываются толстым белым покровом, под которым погребаются умершие цветы, а лиственные деревья обрисовываются на белесоватом небе одними своими обнаженными остовами, когда умолкает веселый птичий хор и все кругом так бесцветно, тихо и безжизненно — только одни они, вечнозеленые деревья, стоят торжествующими среди бушующих метелей.

Они не красивы, а только бодры, крепки и выносливы; всегда, во все времена года, одни и те же, не меняющиеся, вечнозеленые. Весна не может сделать их светлыми, лето не может опалить их, осень не может сначала украсить их, а потом заставить поблекнуть и обнажиться, зима не может убить их.

Есть и среди человечества вечнозеленые душою мужчины и женщины; правда, их немного, но все-таки они есть. Эти люди не из показных, не из тех, за которыми бегут толпами (природа действует по старинным правилам торговли: она никогда не выкладывает на выставку своего лучшего товара). Эти люди только крепки, сильны и выносливы.

Они крепче всего света, крепче жизни и смерти, крепче самой судьбы. Над ними свирепствуют житейские бури, их хлещут ливни, их пытаются сковать морозы. Но бури, ливни и морозы проносятся, а те, которых они старались уничтожить, продолжают стоять бодрыми, крепкими, вечнозелеными. Они спокойно наслаждаются солнечными днями жизни и благодарят за них, но также спокойно и расстаются с ними. Невзгоды не могут согнуть их, беды и горести не могут омрачить их светлых лиц; они могут только заставить еще крепче замкнуться их уста. Тепло нашего материального процветания не может заставить блеснуть новою яркостью вечную зелень их дружбы к нам, а холод наших неудач не может убить листвы их привязанности к нам. Будем же держаться этих людей, постараемся притянуть их к себе, приютимся возле них, как возле непоколебимых в бурях утесов.

В наши летние дни мы мало думаем об этих людях, потому что они не льстят нам, не разливаются над нами в слащавостях, не привлекают нас никакими обольщениями. Они даже плохие говоруны, и — что еще хуже для многих — не менее плохие слушатели. У них, на общий взгляд, угловатые манеры и полное отсутствие всякого заискивания. Наряду с нашими другими знакомыми они производят невыгодное впечатление. Они плохо одеваются и имеют очень невзрачный вид. Встречаясь с ними в обществе или на улице, мы стараемся избегать их; они не из тех, которыми можно похвалиться пред людьми из «блестящего» общества.

Только во дни наших нужд и скорбей мы научаемся понимать и любить их; только невзгоды суровой зимы заставляют птичек ценить всю выгоду приюта среди вечнозеленых ветвей.

Во дни нашей весны мы, глупые и легкомысленные, с насмешками и презрением проходим мимо этих неинтересных, однотонных людей и гоняемся за пестрыми, но недолговечными цветами и мотыльками. Мы мечтаем о том, чтобы сад нашей жизни был привлекателен для каждого прохожего; мы украшаем этот сад только розами и лилиями, а свое жилище — душистою повиликою. Как хорошо будет в этом саду летом, когда над ним засияет безоблачное голубое небо, и весь он зальется потоками ослепительного золотистого солнечного света! А о том, как в этом же пышном саду нам придется дрожать в холодные пасмурные осенние дни и мерзнуть в зимние — мы весною совсем не думаем.

А вы, молоденькие, глупенькие девушки, с вашими хорошенькими, но пустыми головками. Сколько раз вам говорилось, что все, что вам больше всего нравится в избранном вами юноше, далеко не то, что нужно, чтобы он мог быть хорошим мужем, но вы и слушать не хотели; вы затыкали свои ушки от этих увещеваний, надували губки и делали по-своему. И только личный горький опыт заставлял вас потом вспомнить те слова, которые казались вам такими неприятными и злыми, и оценить их по достоинству.

Жених, «пылающий как горно», быстро остынет, сделавшись мужем, и вместе с его остыванием покажутся все его некрасивые стороны, потому что нельзя изменить человека, изгнать из него дурное, вложить доброе, переделать, перекроить, перешить его, как платье, фасон которого перестал нравиться. Каким вы получили мужа, таким он до конца своих дней и останется; наносный блеск быстро тускнеет, прелесть новизны быстро улетучивается. Остается неизменным лишь коренное. Быстро остывает и заимствованный жар пылавшего вулканом новобрачного, и под старость вам не у чего будет греться.

Да, во время его молодости он кажется вам таким красивым и привлекательным. Он так горячо целует вашу ручку, так нежен и предупредителен. Он так крепко прижимает вас к груди, и его молодая рука кажется такой сильной и мощной. Глаза его так ярки и так головокружительно сладко заглядывают в ваши. И он всегда так хорошо одет (но не всегда хорошо платит за это портному).

Но будет ли он так же пламенно целовать вам руку, когда она сделается старою, дряблою и морщинистою? Будет ли осыпать вас нужными именами, когда ваш ребенок ночью не даст ему покоя своим криком, и вы не будете в состоянии унять это маленькое, бог весть чем страдающее существо? Будет ли он настолько заботлив, чтобы хоть на одну ночь сменить вас возле кроватки больного ребенка? Будет ли его рука крепкою и сильною для защиты вас во дни невзгод? Будут ли его глаза светиться для вас блеском любви, когда ваши начнут блекнуть и слезиться?

А вы, юные, недальновидные, легко увлекающиеся юноши! Неужели вы серьезно можете надеяться на то, что те привередливые кокетки, ради которых вы сходите с ума, будут хорошими женами?

Бесспорно, ваша избранница хороша и одевается с изысканным вкусом (еще бы: ведь она только и делает, что корпит над модными журналами, присматривается к одежде богатых щеголих и по целым часам виснет над прилавком модных магазинов и портних!), и она всегда такая милая, веселая, очаровательная; всегда кажется такой прямодушной, мягкой, покорной и сострадательной.

Она, пожалуй, такою и останется до самого конца своей жизни, но только не для вас. Она будет очаровывать многих мужей, но только не своего. На вас будет возложена обязанность «прилично» содержать ее, повсюду, куда она захочет, возить ее, любоваться ее успехами в обществе, в случае надобности защищать ее, не спать по ночам, раздумывая над тем, где бы раздобыть денег для ее прихотей. Больше с нее ничего не спрашивайте. С вас довольно чести называться ее мужем и быть предметом зависти других мужей, одаренных точь-в-точь такими же женами, но не замечающих этого, потому что они уже пригляделись.

Вообще, на долю вашей жены выпадут все преимущества, все радости, все удовольствия, весь блеск и все торжество жизни, если вы добродушны, мягкосердечны, честны, терпеливы и непритязательны, а на вашу — полные противоположности всего того, чем пользуется ваша жена.

Она будет сиять молодостью и красотой, сначала своими, а потом со временем и купленными; вы же при такой жене быстро состаритесь; лицо ваше пожелтеет, глаза потускнеют и ввалятся, волосы поредеют и поседеют раньше, чем вы, как говорится, успеете оглянуться.

Она будет блистать и в обществе и на вечерах у себя богатством и изяществом нарядов; вы будете на службе носить старый потертый сюртук, а дома ходить в обтрепанном, засаленном халате и стоптанных туфлях, и не решитесь высунуть носа в гостиную, когда там ваша жена задает «вечера» — справляющимся о вас из вежливости скажут, что вы «страшно заняты», и этим ответом удовлетворятся: ведь вы никому не нужны.

Она всегда окружена веселым, приятным обществом, ухаживающим за ней и осыпающим ее комплиментами и любезностями; вы всегда одни, вам никто не скажет простого, теплого, дружеского слова, никто не одарит вас ласковым взглядом. К вам жена заявляется только тогда, когда ей нужны деньги, которых она у вас не просит, а требует. С другой целью она на вашу половину и не заглядывает.

Для нее жизнь течет вечным праздником, без горя и забот; для вас — нескончаемыми унылыми буднями, полными неприятностей, огорчения, труда и беспокойств…

Да, жить уютно, по-семейному, можно только с такими людьми, которые не блистают в обществе, а цветами своего сердца и ума стараются украсить лишь свой собственный очаг, думают лишь о том, чтобы тем, кто разделяет с ними этот очаг, было тепло и спокойно, приятно и радостно.

Лучшими спутниками на тяжелом жизненном пути являются не люди, умеющие очаровывать и обольщать красивой внешностью и остроумной болтовней, а люди на вид тусклые и не находчивые в гостиных; люди крепкие, рассудительные и устойчивые к невзгодам; люди, которые не боятся ливня; прикрывшись не модным, а удобным и надежным зонтом, они безбоязненно переходят через огромные лужи, потому что у них крепкая обувь, и всегда готовы протянуть свою сильную и твердую руку в помощь другому. Такие люди, одаренные вечно юною и свежею душою, стойки во всякой беде, не гнутся и не падают ни при какой буре. Эти люди среди человечества — то же самое, что вечнозеленые сосны и ели среди деревьев.

Стойкость много значит. Женщины обыкновенно более стойки, нежели мужчины. Есть женщины, на которых вы смело можете положиться во всех жизненных невзгодах. У них та же стойкость, которая проявляется в преданной собаке. Мужчины по большей части скорее похожи па кошек. Вы можете прожить с кошкой двадцать лет и считать ее своею, но никогда не можете быть вполне уверены в ней, никогда не можете заглянуть на дно ее души и постоянно должны быть настороже, как бы она ни вздумала соблазниться мягким ковриком, разостланным перед камином соседа.

В современном мире нет школы для придания мужчине стойкости. В прежние, тревожные времена, когда вся Европа постоянно сотрясалась из края в край войнами, чумою и разными другими общественными и стихийными бедствиями, мужчина умел быть стойким не только по отношению к себе лично, но и к товарищу. Мы заучили наизусть много красивых фраз о безнравственности войны и радуемся, что живем в такое мирное время, с широко развитыми дипломатическими и торговыми сношениями. И мы пользуемся этим временем, затрачивая все свои силы и способности на то, чтобы как можно основательнее обмануть, обставить, облапошить и даже, при случае, ограбить «лучшего» друга, а часто и родного брата; теми же средствами мы «побеждаем» и своих врагов. Это мы называем «свободным развитием личных свойств», хвалимся своей «цивилизацией», кричим о «прогрессе» (да, мы действительно изумительно быстро шагаем вперед, но в какую сторону?) и с негодованием отзываемся о прежних «глухих, варварских» временах, когда царило одно «грубое насилие», хотя тогда люди бились как орлы и львы, за честь своих гербов, на которых недаром были изображены орлы и львы, а не лисицы…

Разумеется, много можно сказать против войны. Я вовсе не хочу отрицать ее темных сторон; я хочу лишь обратить внимание на тот бесспорный факт, что война порождала героев, которых в мирные времена не видно. Она прививала людям привычку к точности и решительности, к неустрашимости и самопожертвованию; она укрепляла их суждение, глаз и руку; она учила их терпению в страданиях, спокойной рассудительности в опасностях, сохранению душевной ясности в превратностях судьбы. Рыцарство, верность, твердость и мужество — прекрасные дети безобразной войны. Но лучший ее дар людям — все-таки стойкость.

Война внушала людям необходимость быть верными друг другу, верными своим обязанностям, верными своему посту, — словом, верными всегда и во всем до самой смерти.

Мученики, умиравшие на костре; естествоиспытатели, старавшиеся покорить природу и открывшие мировые законы; реформаторы, своей кровью (а не одною болтовнёю) завоевавшие нам различные вольности; люди, душою и телом отдававшиеся науке и искусству в те времена, когда ни то, ни другое не приносило ни славы, ни денег, а лишь осуждение и нищету, — все эти герои происходили от тех суровых людей, которые в кровавых сечах научались смеяться над страданиями и смертью, которым вражеские удары внушали ту непреложную истину, что высшая обязанность человека — быть стойким и безбоязненным.

Припомните историю о старом короле викингов, который хотел было принять христианство, но в тот момент, когда его с большою торжественностью собирались крестить, вдруг спохватился и спросил:

— Вы уверили меня, что принятие христианства — единственный верный путь в Валгаллу. Но скажите мне, где же будут все мои соратники, друзья и родственники, умершие в старой вере?

Смущенное духовенство ответило, что все они будут в таком месте, о котором нежелательно говорить в такую торжественную минуту.

— А! — вскричал, отступая от купели, старый викинг, отлично понявший тонкий намек духовенства. — В таком случае я не желаю креститься: я не хочу покидать их в несчастье.

Он жил с теми людьми, сражался бок о бок с ними, был им неизменно предан и не захотел покинуть их даже после смерти, хотя ему за это и угрожало мучиться вместе с ними в аду.

Как был смешон этот глупый викинг, не правда ли, господа современники? С моей же точки зрения — для вас, конечно, не обязательной, лучше бы бросить всю нашу «культуру» и «цивилизацию» и вернуться к тем «мрачным» временам, когда вырабатывались такие характеры, каким обладал этот «смешной» викинг.

Единственным живым памятником тех времен остался у нас бульдог, но и тот уж не тот! Какая жалость, что мы даем погибать этой прекрасной породе собак! Как великолепен бульдог в своей свирепости и стойкости перед врагом хозяина, в сознании своей обязанности защищать до последней капли крови имущество и жизнь своего кормильца! Но как он кроток и покорен, когда ему нужно защищать только самого себя!

Бульдог хотя и неказист на вид, зато он самый лучший и верный друг. Он напоминает известную поговорку о человеке, которого нельзя не уважать, узнав его, но узнать его очень трудно, потому что в обыкновенное время он не проявляет своей душевной красоты.

Хотя мое первое знакомство с бульдогом произошло много лет назад, но я отлично помню это. Я в то время жил летом в деревне, в одном семействе, вместе с товарищем, которого звали Джордж.

Как-то раз мы вернулись домой с дальней прогулки так поздно, что наши хозяева уже спали. Мы потихоньку пробрались в нашу комнату, где был зажжен для нас свет, и принялись разуваться. Вдруг мы заметили, что возле печки лежит бульдог. Мне еще не приходилось видеть в непосредственной близости собаки с такой угрюмой мордой и с таким свирепым взглядом; казалось, она совершенно недоступна каким бы то ни было нежным и благородным чувствам. Джордж находил, что этот зверь скорее напоминает страшилище из языческой мифологии, нежели благонравную английскую собаку. И я вполне соглашался с мнением товарища.

По-видимому, бульдог поджидал нас. Он поднялся, приветствовал нас зловещей улыбкой и стал между нами и дверью.

Примирительно, заискивающе улыбнулись ему в ответ и мы, называя его «хорошей собакой», выражая ему наше сочувствие словами: «Бедненький дружок, мы не вовремя разбудили тебя», и, наконец, спросили его тоном, предрешающим утвердительный ответ со стороны бульдога: «Ты ведь хороший, славный песик, да?» Разумеется, мы вовсе не думали того, что говорили. Наше истинное мнение об этом четвероногом посетителе было диаметрально противоположно тому, которое мы выражали вслух. Мы не желали оскорблять его. Он был у нас в качестве, так сказать, гостя, и мы как благовоспитанные молодые люди чувствовали необходимость скрыть от него испытываемое нами от его присутствия неудовольствие и не ставить его в ложное, неловкое положение.

Кажется, мы успели в этой игре. Бульдог, видимо, не испытывал никакого стеснения, чего мы сами о себе не могли сказать. Относясь довольно равнодушно к нашим любезностям, он вдруг почувствовал какое-то особенное влечение к ногам Джорджа.

Кстати сказать, Джордж всегда очень гордился своими ногами, находя их красивыми и стройными; конечно, я из деликатности не противоречил ему, но про себя находил его ноги неуклюжими «бревнами». Но бульдог, очевидно, вполне разделял мнение самого Джорджа насчет очаровательности его «ходилок»: пес приблизился к этим принадлежностям моего товарища и долго обнюхивал их со всех сторон с видом истинного знатока. Окончив эту экспертизу, бульдог радостно фыркнул, вильнул хвостом и осклабился.

Джордж, отличавшийся в то время большой скромностью и стыдливостью, вспыхнул до корней волос и поспешно втянул ноги на стул, на котором сидел, но, заметив, что пес выражает явное намерение последовать за ними на стул, пересел на стол, подогнув под себя ноги, как делают портные.

Расхаживая возле стола, бульдог свирепо глядел на Джорджа, как-то странно шевелил хвостом, кивал головой и слегка рычал. Все эти проявления душевных движений почтенного пса казались нам настолько зловещими, что я, по чувству солидарности с товарищем, присоседился к нему и уселся на столе в такой же позе, как он.

Стол был небольшой и не совсем устойчивый на своих круглых с колесиками ножках, так что сидеть на нем вдвоем, да еще с подогнутыми ногами, представлялось для нас, не привыкших пользоваться такого рода седалищами, довольно чувствительным неудобством.

Разумеется, мы легко могли бы освободиться из нашего неловкого положения, разбудив спавших рядом хозяев. Но мы на это не решались, во-первых, из свойственной нам деликатности, а во-вторых, в ясном сознании, что представляемая нами картина не из таких, какими приятно похвалиться перед лицами, которым желательно внушить благоприятное мнение о себе.

В таком положении мы молча и неподвижно просидели около получаса. Между тем гость взобрался на тот стул, на котором перед тем сидел Джордж, и не сводил с нас укоризненного и вместе с тем, как нам казалось, насмешливого взгляда. Сделав нечаянное движение, я чуть было не скувырнулся со стола, занимая только один край его, и заметил, что пес одобрительно заколотил хвостом по стулу.

«Экая злорадная скотина!» — подумал я, весь похолодев от ужаса, и уселся насколько было возможно крепче.

По истечении получаса мы с товарищем принялись вполголоса обсуждать свое положение. Я предлагал «рискнуть» спуститься со стола и попытаться выгнать нашего непрошеного посетителя. Но Джордж, со свойственным ему красноречием и склонностью к софизмам, возразил, что не следует смешивать безумную попытку с храбростью.

— Ты знаешь, — продолжал он, — что храбрость — достояние мудрецов, между тем как безумная попытка — признак глупости. Сделать так, как ты предлагаешь, — значит приближаться к глупости. Я на это не согласен.

Я также не желал «приближаться к глупости», поэтому мы поступили как «мудрецы», оставшись сидеть на столе.

Прошел с убийственной медленностью еще час. Больше мы уж не могли вынести нашего «портновского» положения. После нового совещания мы единодушно решили сделать одну попытку, которая так или иначе должна была спасти нас.

Потихоньку, со всевозможными предосторожностями, мы вытащили из-под себя скатерть; Джордж ловко набросил ее на голову пса, который испуганно завизжал и, поджав хвост, бросился к двери, таща за собою скатерть, впрочем, тут же, посреди комнаты, и свалившуюся с него. С не свойственным для него проворством Джордж на своих «неуклюжих бревнах» подоспел к двери раньше бульдога, отворил ее и, прижавшись за нею к стене, стал выжидать, когда выбежит наш «трусливый враг». Лишь только последний исчез в сенях по направлению к кухне, мой товарищ поспешно вернулся в комнату, тщательно запер за собою дверь и помог мне спуститься с неудобного седалища; у меня так затекли ноги, что я едва владел ими.

Утром, за завтраком, мы вежливо попросили наших хозяев не пускать в другой раз к нам в комнату своего свирепого пса, который чуть не отгрыз у нас ноги.

— Господь с вами, молодые люди! — вскричала хозяйка, всплеснув руками, — Неужели вы испугались нашего старого Бобика? Да ведь ему около двадцати лет, он полуслепой, и у него не осталось ни одного зуба. Мы кормим его супом, кашей и вообще чем помягче. А вы побоялись, что он у вас отгрызет ноги!.. Как же это вы не разглядели, что он уж полукалека? Мы бережем его, чтобы его самого кто не обидел. Вас же мы знаем как добрых молодых людей, поэтому и позволили ему полежать в комнате до вашего прихода… Он, наверное, просил приласкать его, разделяя наше хорошее мнение о вас. Он привык, чтобы наши знакомые ласкали его, бедного старичка.

Ах, как мы с Джорджем осрамились! Собака ласкалась к нам, ожидая взаимности, а мы приняли ее за чудовище и целых полтора часа разыгрывали из себя таких дураков, что нам потом долго было совестно даже вспоминать об этом.

Хорошо еще, что пес не был злопамятен, и когда мы, встретившись с ним в тот же день, позвали его к себе, чтобы вознаградить за ночное недоразумение, он доверчиво пришел и лизнул наши сапоги.

С тех пор он сделался нашим любимцем; мы всячески ласкали и холили его. Расставаясь с ним по окончании вакаций, мы ревели, как настоящие ребята, и нам казалось, что из подслеповатых глаз старого Бобика также текут слезы. Впрочем, впоследствии мне не раз приходилось убеждаться, что собаки, да и некоторые другие животные, привязанные к людям (только не кошки; те иначе выражают свое огорчение), плачут совершенно так же, как мы.

Расскажу еще историю о другом бульдоге, который оказался совсем иного нрава.

Как-то раз мой дядя был в гостях у одного приятеля, который подарил ему молодого бульдога, но предупредил при этом, что песик хотя и «славный», но еще не воспитан. Дядя был совершенно несведущ в воспитании бульдогов; он думал, что это дело простое, поэтому взял бульдога и привел к себе домой.

Час спустя после водворения бульдога в дом дяди к нему в комнату вбежала взволнованная жена, сопровождаемая по пятам новым членом «семейства», всем своим видом выражавшим высшую степень самодовольства.

— Ну, уж и добыл пса! — вскричала тетушка, с негодованием показывая на своего спутника. — Худшего злодея не мог достать?

— Как… злодея?! — изумился дядя. — Это один из лучших молодых бульдогов во всем городе. Производители его в прошлом году получили первую награду на выставке и…

— Очень может быть, что его производители были псы, достойные всяких наград, уважения, почестей, но сам-то он ничего подобного не заслуживает, — возразила тетушка. — Знаешь, что он уже успел натворить, пробыв всего один час в нашем мирном доме?

— Нет… А что именно?

— А то, что он для первого дебюта загрыз любимого кота нашей соседки по правую сторону, бедной мистрис Сленгер… Она прибежала ко мне вся в слезах и еле могла выговорить, что случилось, — пояснила тетушка взволнованным голосом.

— Гм? — промычал дядя, смущенно перебирая бумаги на столе. — Это, действительно, очень прискорбный случай… и совершенно неожиданный… Надо как-нибудь утешить бедную миссис Сленгер… Конечно, ужасно лишиться любимого существа, да еще при таких условиях… Пойди и утешь ее…

— Пойди сам! — огрызнулась тетушка, — Чем ты ее утешишь? Сумеешь разве воскресить загрызенного этим разбойником кота? Если ты такой чудодей, то ступай и утешай, — язвила она, отирая со лба пот, выступивший от сильного волнения.

— Так что же нам теперь делать? — недоумевал дядя.

— Нужно скорее отдать назад этого кровожадного пса, пока он не загрыз саму миссис Сленгер, или же хорошенько вымуштровать его, чтобы он вел себя как следует, — не задумываясь отбарабанила тетушка.

Дядя слишком был занят делами своей службы и не мог немедленно приняться за «муштровку» собаки, поэтому он пока ограничился тем, что велел домашним не выпускать ее со двора.

Но, привыкшая у своего первого хозяина гулять перед домом, она то и дело неизвестными путями пробиралась туда и была грозою всей улицы.

Бульдог, в сущности, не был злонравным (потом, при ближайшей разборке дела, оказалось, что и кота соседки он загрыз только потому, что тот сам чересчур уж нахально дразнил его), а только слишком прямолинейно и усердно исполнял то, что считал своей обязанностью.

Собственно говоря, он не имел ясного представления о своих правах, о своем долге и о своей ответственности. По всей видимости, он был убежден, что его держат для того, чтобы он не пропускал в дом ни одной живой души, а если она каким-нибудь чудом и ухитрится проникнуть туда наперекор ему, то не выпускать ее обратно.

Дядя с тетей жили с нами в одном доме, и я каждый день бывал у них. Как они сами, так и двое их сыновей очень любили животных вообще, а собак в особенности. Любил их и я, и вот мы с двоюродными братьями посвящали часть нашего свободного времени на то, чтобы внушить бульдогу те правила приличного поведения, которых он еще не знал вследствие недостатка правильного воспитания в первой молодости. Но все наши старания были тщетны. Его прямолинейность и строгая совестливость не допускали никаких компромиссов, и он с прежним рвением продолжал исполнять то, что признавал своим долгом.

На наших постоянных поставщиков хлеба, молочных продуктов, мяса, зелени и прочего бульдог в несколько дней нагнал такого страху, что они боялись проходить мимо него, и, по уговору с нами, бросали что было можно через низенькую зеленую изгородь прямо в наш палисадник; а чего было нельзя препровождать к нам таким путем, за этим приходилось ходить служанке или кому-нибудь из нас, подростков.

Благодаря этим новым порядкам наши матери, хлопоча по хозяйству, частенько говорили нам:

— Сбегай-ка, сынок, в палисадник, посмотри, не валяется ли там где-нибудь мясо на жаркое… да кстати, загляни под розовый куст: кажется, мальчик из бакалейной лавки давеча бросил туда пакет с черносливом.

Мы бежали и всегда находили в палисаднике под кустами и деревьями или на цветочных клумбах не только то, что велено было искать, но и кое-что другое, не предусмотренное матерями.

Однажды вышел преинтересный инцидент с паяльщиками. Нужно вам сказать, что когда у нас посылают в мастерскую с просьбой прислать оттуда кого-нибудь на дом, то обыкновенно приходит сначала один мастер с предупреждением, что сейчас придет другой, потом приходит этот другой и заявляет, что он, при всем желании, не может сделать, что нужно, так как занят, по горло занят; тогда появляется третий и, осведомившись, были ли первые двое, приступает к делу.

Когда приходили один за другим трое паяльщиков, наш бульдог был занят обращением в бегство почтальона и двух прачек, но подоспел обратно на свой пост как раз к тому времени, когда паяльщики выходили все вместе. Оказалось, что третий забыл прихватить с собой олова и теперь шел за ним, почему и присоединился к первым двум.

Убедившись, что в дом проникло целых трое «чужих» без его ведома, пес был страшно огорчен этим обстоятельством и твердо решил исправить свою оплошность. Чуть не целых три часа держал он злополучных паяльщиков в осаде, не выпуская их из ворот, но и не позволяя им вернуться в дом, где они могли бы найти другой выход или помощь. Так как он не лаял, а только рычал и показывал свои страшные зубы, то в доме никто ничего не слыхал. Паяльщики хотя и кричали, чтобы кто-нибудь вышел их освободить, но в доме думали, что эти люди ссорятся между собою на улице, и не обращали на них внимания. Время было утреннее, то есть самое хлопотливое, и каждый был углублен в свое дело. Мы же, дети, были в школе, иначе, конечно, скорее взрослых заинтересовались бы случившимся.

Но вот дядиной служанке понадобилось зачем-то выйти во двор. Узнав о подвиге чересчур ретивого бульдога, служанка побежала за хозяином, и только по приказанию последнего пес, хотя и с недовольным ворчанием, выпустил на свободу паяльщиков.

За такое усердие своего четвероногого сторожа дяде пришлось заплатить довольно дорого: паяльщики хотя и ничего не сделали в доме, но потребовали плату за зря потраченное время и за страх. Вместе с тем они отказались снова прийти к нам в дом.

Кончилась вся история тем, что дядя обзавелся всем необходимым для паяния и в нужных случаях стал сам производить эту операцию.

Из всех наших домашних бульдог невзлюбил дядину кухарку, что, впрочем, было нисколько неудивительно, так как эта женщина обладала крайне неприятной наружностью и строптивым характером. Пес никогда не бросался на нее, но молча преследовал ее и всегда старался наделать ей как можно больше неприятностей, хотя больше смешных, чем вредных.

Однажды он устроил с ней такую штуку: выпустил ее из дому, а вернуться домой не дал, продержав часа два в осаде на заднем дворе.

Не помню, каким путем освободилась кухарка, но после этого случая дядя проникся убеждением, что нужно наконец отучить пса от излишнего усердия и заставить его знать собачьи права и обязанности более благопристойные. Не зная, как приступить к этому делу, дядя посоветовался с одним из своих приятелей, отлично изучившим собачьи характер и повадки и умевшим обращаться с самыми упрямыми псами.

— О, бульдога нетрудно воспитать и даже перевоспитать, — ответил приятель, выслушав сетования дяди.

— Но как же приступить к этому? — осведомился дядя.

— Заприте бульдога в комнату, по возможности пустую, и останьтесь там сами, — продолжал приятель.

— Ну, а потом? — полюбопытствовал заинтересованный дядя.

— Поместите его в самой середине комнаты, опуститесь перед ним на четвереньки и старайтесь привести его в раздражение…

— Но…

— Да, именно сначала в раздражение, а затем понемногу доведите его до состояния бешенства…

— Гм… — задумчиво произнес дядя. — Ну, а дальше?

— Ну, он, разумеется, бросится на вас… — хладнокровно пояснял его приятель.

— Спасибо! — вскричал дядя. — Но ведь это…

— Это и будет самым удобным моментом, чтобы воздействовать на него в желательном смысле, — договорил его собеседник. — Он непременно будет стараться схватить вас за горло, а вы должны не допускать его до этого и успеть вовремя ударить по носу, да посильнее, так чтобы он упал.

— Хорошо, я начинаю понимать вашу мысль…

— Очень рад, мой друг… Понятно, пес тотчас же вскочит и снова набросится на вас. Но вы повторите прежний маневр. Эта игра должна продолжаться до тех пор, пока бульдог не выбьется из сил. Тогда он окажется кротким, как овечка, и вы будете иметь полную возможность внушить ему какие угодно правила поведения. Говорю это по собственному опыту, — заключил приятель.

— Та-ак… А других способов… более удобных для перевоспитания бульдогов разве нет? — спросил дядя.

— Может быть, и есть, но я не знаю их, — сознался его приятель. — Во всяком случае, этот способ меня лично всегда приводил к самым блестящим результатам, почему я так убедительно и рекомендую вам его.

— Не смею сомневаться, — сухо проговорил дядя. — Но раз вы так хорошо освоились с этим приемом, то отчего бы вам во имя нашей многолетней дружбы не помочь мне в этом деле?.. Мы можем предоставить в ваше распоряжение отдельную комнату, где никто не стал бы вам мешать.

Приятель сильно смутился и поспешил проститься с дядей, заявив, что сейчас ему некогда заняться перевоспитанием собаки, но что на днях он непременно явится и займется этим делом. Дядя, конечно, так и не дождался своего приятеля, и их дружбе с тех пор наступил конец.

Мясник, с которым дядя также посоветовался, нашел, что метод дядиного приятеля не совсем удобный и слишком рискованный, и предложил другой, но его мнению, более рациональный.

— Возьмите подлиннее цепь, — советовал мясник, — приладьте ее покрепче к ошейнику собаки и отправляйтесь с ней каждый вечер на дальнюю прогулку куда-нибудь за город. Но ни на минутку не спускайте собаки с цепи, даже на просторе; пусть она все время идет возле вас на цепи. Проделайте это месяца два подряд, и тогда, ручаюсь вам, ваш бульдог будет шелковый. Как только он начнет рваться с цепи, вы его притяните поближе к себе. Ему это сначала будет очень неприятно, но с течением времени, когда он убедится, что все его протесты бесполезны, в особенности, если вы по временам хорошенько вытянете его плеткой, то он поневоле переломит себя, лишится своей воли и покорится вашей.

— Да, это очень может быть, — заметил дядя. — Но мне кажется, что ваш способ скорее подействует на самого меня, нежели на моего бульдога. Ведь если я, в свои пятьдесят шесть лет и при своей солидности, должен буду каждый день делать длинные прогулки, то через месяц от меня останется одна тень… Нет, это будет не совсем удобно… Впрочем, благодарю вас за совет. Пожалуй, я последую ему. Быть может, это и мне принесет пользу, — добавил он после некоторого раздумья.

По своей добросовестности, которою он смело мог поспорить со своим бульдогом, дядя каждый вечер стал выходить с псом на двухчасовую прогулку. И, несмотря на то что бульдог все время был на цепи и дядя умерял его порывы к свободе, пес возвращался домой еще более свежим, резвым и предприимчивым, чем уходил, а дядя едва держался на ногах от усталости, пыхтел как паровоз, весь обливался потом и требовал себе скорее бренди с закуской.

Из отрывистых слов дяди, произносимых им в промежутках между двумя рюмками с подлежащею закускою, выяснилось, что он никакими силами не мог удержать своего хвостатого спутника от порывов нестись по полю в погоне за коровами, телятами, лошадьми, барашками и прочими «иноплеменниками». Боясь упустить его, если ослабить цепь, или задушить, если чересчур натянуть ее, дядя сам должен был бегать вместе с ним.

К концу второй недели такого усиленного движения дядя потерял в весе фунтов двадцать и заметно посвежел.

Но в один прекрасный день наступил, так сказать, кризис. Было воскресенье. Погода стояла хорошая. Гуляющих по улицам нашего предместья и стремившихся за город собралось очень много. Дядя, как всегда, водил своего бульдога в ближайшее поле. Вот тут-то и произошел кризис. Быстро вертясь вокруг своего хозяина, бульдог опутал его ноги цепью, а потом и самого себя. Как ни старался дядя раскрутить цепь, она все больше закручивалась, так что ему оставалось только одно: сесть прямо на землю и в таком положении освобождать себя и собаку от уз. Но оказалось, что и этого нельзя сделать, потому что стальные звенья в нескольких местах так сцепились одно с другим, что не было возможности отцепить их, не освободив сперва другого конца цепи, прикрепленного к кольцу ошейника. И дядя снял с этого кольца цепь.

Почувствовав себя на свободе, бульдог вихрем понесся вслед за парою гусей, пасшихся неподалеку на краю пруда. Вместо того чтобы броситься в воду, куда бульдог едва ли последовал бы за ними, — он не любил воды, — глупые птицы с громкими криками направились домой, несясь на своих тяжелых крыльях так близко над землей, что резвая собака имела полное основание надеяться, что ей удастся поймать за хвост хоть одну из них.

Дом, где жили гуси, находился возле самого предместья, и им удалось благополучно проскользнуть во двор.

Бульдог не особенно огорчился этой неудачей и тотчас же пустился в погоню за комнатной собачкой, которая с визгом удирала от него, стараясь скрыться в первую попавшуюся открытую дверь или подворотню. По пути он сбил с ног пару маленьких ребятишек, возившихся на улице в песке. Ребятишки подняли отчаянный рев, на который выбежали взрослые.

Между тем бульдог мчался вдоль домов ураганом. Дядя бежал за ним со спутанной цепью в руках, свистел ему, кричал, называл его на все лады, — ничто не помогало. Пес гнал перед собой все живое и наделал страшного переполоху.

Кончилось тем, что в дело вмешался страж общественного порядка.

Был составлен протокол, по которому дядю привлекли к суду «за хождение по улицам со злой собакой не на привязи». Суд приговорил его к крупному штрафу. После этого дядя, по настоянию жены, должен был подарить бульдога одному знакомому помещику, безвыездно жившему в своем имении и большому любителю собак. Тот, как я потом узнал, живо сумел «перевоспитать» чересчур предприимчивого пса, сделав из него образец ума, сметливости, послушания, терпения и прочих хороших качеств.

Кстати, мне припомнилась еще одна история, тоже о бульдоге. Эта история настолько грустна, что я советую жалостливому читателю сначала запастись несколькими носовыми платками на случай слез, а потом уж и приступать к прочтению ее.

Это было во дни пресловутых кринолинов. Одна из моих многочисленных тетушек, жившая в маленьком провинциальном городке, только что завела было себе обширный кринолин, состоявший из мелких стальных обручей, и очень гордилась им.

Однажды она заговорилась на улице с одной своей хорошей знакомой. Вдруг почувствовала, что под ее кринолин забрался кто-то, оказавшийся бульдогом. Произошло это, по всей вероятности, так: нижний обруч кринолина мог почему-либо приподняться и образовать нечто вроде входа, которым собака и воспользовалась, чтобы проникнуть под кринолин с целью укрыться от немилосердно припекавшего солнца. Но лишь только тетушка пошевельнулась, чтобы узнать, в чем дело, приподнявшийся обруч снова опустился к земле. Очутившись в полной темноте и как бы в клетке, бульдог, разумеется, испугался.

Стараясь выбраться из места заключения, он метался туда и сюда, но, натыкаясь повсюду на преграду, он не мог сделать этого и кончил тем, что направился по улице вместе с прикрывавшей его «клеткой», а следовательно, и с моей тетушкой.

Не понимая, что так стремительно подталкивает ее с места, тетушка в ужасе выронила свой парадный зонтик и сумочку с кошельком. Испуская раздирающие душу вопли, размахивая руками и спотыкаясь, она кубарем завертелась по площади, куда ее увлекала непонятная, таинственная сила. В испуге она не догадалась приподнять кринолин, чтобы выпустить из-под него собаку и этим сразу выяснить все дело.

Можно себе представить изумление публики при виде такого загадочного поведения со стороны известной всему городу, уважаемой дамы.

Повертевшись некоторое время вокруг площади, почтенная дама понеслась обратно на свою улицу, сбила с ног нескольких встречных, наткнулась на фонарный столб, вследствие чего у нее на лбу вскочила огромная шишка (шляпа уже давно свалилась с ее головы и плавала, на потеху ребятишкам, в канаве с водой), помчалась в первый попавшийся переулок, по которому и продолжала свой стремительный бег.

Зрители невольно подумали, что эта уважаемая дама внезапно помешалась, в страхе разбегались перед нею и громко звали ей на помощь полицию. Улицы быстро опустели; торговцы поспешно закрывали свои лавки; конное и пешее движение на улицах приостановилось; словом, весь мирный городок пришел в смятение. Многие из любопытных забирались на крыши домов; особенно мужественные люди выбегали из ворот и дверей, торопливо подхватывали на руки зазевавшихся малюток и разносили их по домам. За окнами виднелись перепуганные лица женщин; кое-где раздавались плач и стоны, точно при вторжении неприятеля или появлении какого-нибудь стихийного бедствия.

Полиция также растерялась и не знала, что ей делать. Одни предлагали вызвать пожарную команду, а другие — потребовать на помощь солдат.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы наконец тетушка не споткнулась на своего невидимку и не села на него посреди улицы. Только тут она догадалась, что нужно сделать. Быстро вскочив на ноги, она приподняла кринолин. Обрадованный узник выскочил из своего заключения и пустился наутек, а сконфуженная дама бросилась без оглядки домой.

После этого приключения тетушка несколько дней проболела, а по выздоровлении долго не решалась показываться в городе и возненавидела кринолины.