Джером Клапка Джером

Как мы писали рассказ

ПРОЛОГ

Много лет назад, когда я был ребенком, мы жили в большом доме на какой-то прямой и длинной, закопченной улице лондонского Ист-Энда. Улица была шумной и многолюдной в дневные часы, но тихой и пустынной по ночам. В. темноте немногочисленным газовым фонарям приходилось играть роль маяков, так как освещать путь им было не под силу. Шаги полисмена, обходившего свой бесконечный участок, то удалялись, то приближались, замирая на короткое мгновение, когда он останавливался, чтобы проверить, хорошо ли заперты двери и окна, или осветить фонариком какой-нибудь темный проулок, ведущий вниз к реке.

У нашего дома было много преимуществ – так мой отец обычно говорил друзьям, выражавшим удивление по Поводу выбранного им местожительства, а для моего детского, болезненно впечатлительного ума одним из главных достоинств было то, что задние окна нашей квартиры выходили на старинное и густо населенное кладбище. Часто по вечерам я тайком вылезал из-под одеяла и, забравшись на высокий дубовый ларь, стоявший под окном моей комнаты, со страхом смотрел вниз на старые серые могильные плиты, воображая, что крадущиеся между ними тени – это призраки, грязноватые привидения, которые утратили свою естественную белизну и от городского дыма стали тусклыми, подобно снегу, лежавшему порой между могил.

Я внушил себе, что это привидения, и в конце концов начал относиться к ним совсем по-дружески. Меня интересовало, что они думают, видя, как исчезают буквы их имен на могильных плитах, вспоминают ли о прошлом, желая быть снова живыми, или же чувствуют себя более счастливыми, чем при жизни. Но подобные мысли нагоняли еще большую грусть.

Как-то вечером, когда я сидел и смотрел в окно, я почувствовал прикосновение руки к моему плечу. Я не испугался, так как это была нежная и мягкая, хорошо знакомая мне рука, и просто прижался к ней щекою.

– Что делает здесь мой непослушный мальчик? Кто это удрал из кроватки? Кого сейчас мама нашлепает?

Но другая рука легла на мою щеку, и я ощутил, как мягкие локоны смешались с моими собственными.

– Я только посмотрю на привидения, мама, – отвечал я. – Их так много там, внизу, – и потом добавил раздумчиво: – Интересно, как люди себя чувствуют, когда становятся привидениями?

Моя мать ничего не ответила, но взяла меня на руки и отнесла обратно в постель. Потом она села возле меня и, держа в руках мою руку, – они были почти одинаково маленькими, – стала напевать песенку тихим, ласковым голосом, который всегда вызывал у меня желание быть хорошим, я с тех пор не слыхал этой песенки ни от кого, да и не хотел бы услышать.

Но, пока она пела, что-то упало мне на руку. Я сел в постели и потребовал, чтобы она показала мне свои глаза. Она засмеялась странным, надломленным смешком, как мне показалось, – сказав, что все это пустяки, и велела мне лежать тихо и спать. И я снова юркнул в постель и крепко закрыл глаза, но так и не мог понять, почему она плакала.

Бедная мамочка! Она придерживалась убеждения, основанного скорее на вере, чем на фактах и опыте, что все дети – сущие ангелы и что поэтому, на них необыкновенный спрос в тех краях, где ангелам всегда легче пристроиться к месту, и поэтому так трудно удержать детей в нашем бренном мире. Должно быть, в тот вечер мои слова о привидениях вызвали в этом безрассудно любящем сердце боль и смутный страх, и, боюсь, на много вечеров.

Позднее я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Особенно внимательно смотрела она на меня, когда я ел, и по мере того, как трапеза подвигалась к концу, на ее лице появлялось довольное выражение.

Однажды за обедом я услышал, как она шепнула отцу (дети вовсе не так глухи, как воображают родители):

– У него, кажется, неплохой аппетит!

– Аппетит! – ответил отец таким же громким, шепотом. – Если ему суждено умереть, то вовсе не от недостатка аппетита!

Моя бедная мамочка постепенно успокоилась и поверила в то, что мои братья-ангелы согласны еще некоторое время просуществовать без меня, а я, отрешившись от детства и кладбищенских причуд, с годами превратился во взрослого и перестал верить в привидения, как и во многое другое, во что человеку, пожалуй, лучше бы продолжать верить.

Но недавно воспоминание о запущенном кладбище и населявших его тенях снова ярко возникло в моей памяти и мне показалось, будто я сам привидение, скользящее вдоль тихих улиц, по которым когда-то я проходил быстро, полный жизни.

Роясь в давно не открывавшемся ящике письменного стола, я случайно извлек на свет запыленную рукопись, на коричневой обложке которой была наклейка с надписью: «Заметки к роману». Страницы с загнутыми там и сям уголками пахли прошлым, и когда я раскрыл рукопись и положил ее перед собой, память вернулась к тем летним вечерам – не столь, быть может, давним, если вести счет только на года, но очень, очень отдаленным, если измерять время чувствами, когда, сидя вместе, создавали роман четыре друга, которым никогда больше уже не сидеть вместе. С каждой потрепанной страницей, которую я переворачивал, во мне росло неприятное ощущение, что я всего лишь призрак. Почерк был мой, но слова принадлежали кому-то другому, и, читая, я удивленно вопрошал себя: «Неужели я когда-то мог так думать? Неужто я собирался так поступить? Неужто я в самом деле надеялся на это? Разве я намеревался стать таким? Неужели молодому человеку жизнь представляется именно такою?» И я не знал, смеяться мне или горько вздыхать.

Книга представляла собою собрание разных записей: не то дневник, не то воспоминания. Она являлась результатом многих размышлений, многих бесед, и я, выбрав из них то, что мне показалось пригодным, кое-что добавив, изменив и переделав, составил главы, которые печатаются ниже.

Поступая таким образом, я нисколько не пошел против своей совести – а она у меня крайне щекотливая. Из четырех соавторов тот, кого я называю Мак-Шонесси, отказался от прав на что-либо, кроме шести футов опаленной солнцем земли в южноафриканских степях. У того, кто назван Брауном, я заимствовал весьма немногое, и это немногое я по справедливости, могу считать своим, так как я придал ему литературную форму. И разве, воспользовавшись некоторыми из его ничем не украшенных мыслей и приведя их в удобочитаемый вид, я не оказал ему услугу, отплатив добром за зло? Разве он, отрекшись от высоких честолюбивых замыслов молодости, не скатывался все ниже со ступеньки на ступеньку, пока не сделался критиком и, тем самым, естественно, моим врагом? Разве на страницах некоего журнала с большими претензиями, но малым тиражом, он не назвал меня Арри (опуская Г. о, подлый сатирик!), и разве его презрение к людям, говорящим по-английски, не основано главным образом на том, что некоторые из них читают мои книги? Однако в дни, когда мы жили в Блумсбери и на театральных премьерах сидели рядом в последних рядах партера, мы считали друг друга большими умниками.

От Джефсона у меня имеется письмо, присланное из фактории в глубине Квинсленда. «Делайте с рукописью все что угодно, дорогой мой, говорится в письме, – только не путайте меня в это дело. Благодарю за лестные для меня выражения, но, увы, не могу принять их. Писателя из меня никогда бы не получилось. К счастью, я обнаружил это вовремя. Со многими беднягами бывает не так. (Я имею в виду не Вас, старина. Мы с большим удовольствием читаем все, что Вы пишете. Зимою время тянется здесь ужасно долго, и мы почти всему рады.) Жизнь, которую я веду здесь, больше подходит мне. Мне нравится брать лошадь в шенкеля и чувствовать солнечные лучи на своей коже. И вокруг нас подрастают наши малыши, и надо следить за подручными и за скотом. Вам эта жизнь, вероятно, кажется очень обыденной, неинтеллектуальной, но меня она удовлетворяет больше, чем могло бы удовлетворить писание книг. Кроме того, на свете слишком много писателей. Все так заняты писанием и чтением, что не хватает времени думать. Вы, разумеется, возразите мне, что книга-воплощение мыслей, но это всего лишь газетная фраза. Вы убедились бы, как далеки от истины, если б Вы, старина, приехали сюда и по неделям, как это бывает со мною, проводили дни и ночи в обществе бессловесных быков и коров на поднявшемся над равниной затерянном острове, подпирающем высокое небо. То, что человек думает, – действительно думает, – остается в нем и прорастает в тишине. То, что человек пишет в книгах, – это мысли, которые ему хотелось бы навязать людям».

Бедняга Джефсон! Когда-то он казался многообещающим юношей. Но у него всегда были такие странные взгляды!

Дж. К. Дж.

Глава I

Вернувшись как-то вечером домой от моего друга Джефсона, я сообщил жене, что собираюсь писать роман. Она одобрила мое намерение и заявила, что нередко удивлялась, почему я раньше не подумал об этом. «Вспомни, добавила она, – как скучны все нынешние романы; не сомневаюсь, что ты мог бы написать что-нибудь в этом роде». (Этельберта несомненно хотела польстить мне, но она всегда так небрежно выражает свои мысли, что смысл их бывает непонятен.)

Однако когда я сказал ей, что мой друг Джефсон будет сотрудничать со мной, она воскликнула «о!» и в ее возгласе прозвучало сомнение; когда же я добавил, что Селкирк Браун и Деррик Мак-Шонесси тоже будут принимать в этом участие, она повторила свое «о!» тоном, в котором уже не звучало ни малейшего сомнения: из него явствовало, что ее интерес к возможности осуществления этого замысла полностью улетучился.

Мне думается, надежда на успех нашего предприятия несколько умалялась в глазах Этельберты тем обстоятельством, что три моих соавтора были холостяками. В ней очень сильно предубеждение против холостяков, как таковых. Мужчина, у которого не хватает ума, чтобы стремиться к браку, или же тот, кто, желая вступить в брак, не обладает достаточной сообразительностью, чтобы осуществить свое намерение, либо слаб интеллектом, либо по природе порочен; первая особенность делает человека неспособным, а вторая непригодным к роли полезного соавтора.

Я попытался втолковать Этельберте необычайные преимущества нашего плана.

– Видишь ли, – пояснил я, – в рядовом романе читатель фактически получает мысли одного человека. А над Нашим романом будут работать сообща четыре умных человека. Это даст публике возможность ознакомиться с мыслями и мнениями всех четырех, уплатив цену, которую обычно спрашивают за изложение взглядов одного автора. Если английский читатель понимает свою выгоду, он заранее подпишется на нашу книгу, чтобы не пожалеть потом. Подобный случай может не представиться в течение многих лет.

С последним соображением Этельберта охотно согласилась.

– К тому же, – продолжал я, и мой энтузиазм вырастал по мере того, как я развивал эту тему, – наше произведение будет поистине выгодным делом и в другом отношении. Мы не собираемся вкладывать в него повседневные заурядные мысли. Мы наполним этот единственный в своем роде роман всеми идеями и остроумными мыслями, которыми мы обладаем, если только книга будет в состоянии вместить их. Мы не станем больше писать романов. По сути, мы и не будем в состоянии сделать это, – нам больше не о чем будет писать. Наше творение явится чем-то вроде интеллектуальной распродажи. Мы попросту вложим в этот роман все что знаем..

Этельберта поджала губы и пробормотала что-то, а потом заметила вслух, что, как она предполагает, больше одного тома нам и не создать.

Я почувствовал себя оскорбленным скрытой насмешкой. Я указал ей, что уже существует многочисленный отряд специально обученных людей, занятых исключительно высказыванием неприятных мыслей по адресу писателей и их произведении, – обязанность, с которой они, насколько я могу судить, вполне в состоянии справиться без помощи представителей самодеятельности. И я намекнул, что у собственного домашнего очага писатель мог бы рассчитывать на более дружественную атмосферу.

Этельберта ответила, что я, разумеется, понимаю, что «именно она хотела сказать. По ее словам, она имела в виду не меня и не Джефсона, ибо Джефсон, несомненно, достаточно разумный человек (Джефсон обручен), однако она не видит оснований привлекать к этому делу половину нашего прихода. (Никто и не думал привлекать «половину прихода»! Этельберта любит впадать в крайности.) Она не в состоянии представить себе, что Браун и и Мак-Шонесси могут вообще принести какую-либо пользу. Что могут знать два закоренелых холостяка о жизни и человеческой природе? В частности, о Мак-Шонесси она была того мнения, что если нам удастся засадить его за работу, с целью выжать из него все, в чем он сведущ, то в – результате наберется не более одной страницы..

* * *

Нынешняя оценка моей женою познаний Мак-Шонесси является следствием пережитого ею разочарования. Когда я их познакомил, они сразу стали на дружескую ногу. После того как, проводив его до выхода, я вернулся в гостиную, первые слова моей жены были: «Какой замечательный человек этот мистер Мак-Шонесси. Кажется, нет таких вещей, которых он не знает!»

Эти слова дают точное представление о Мак-Шонесси. Действительно, всем кажется, что он знает ужасно много. Я не встречался с человеком, у которого был бы больший запас самых разнообразных сведений, чем у него. Иногда эти сведения оказываются верными, но, вообще говоря, они отличаются изумительной ненадежностью. Откуда он черпает их – тайна, в которую никому не удалось проникнуть.

Этельберта была еще очень молода, когда мы начали самостоятельно вести хозяйство. (Наш первый мясник, назвав ее «мисси» и предложив ей в следующий раз явиться со своей маменькой, едва не лишился покупательницы: она пришла ко мне в слезах и сказала, что, может быть, и не годится в жены, но не понимает, кто дал лавочникам право говорить ей подобные вещи.) Вполне естественно, что, не имея опыта в хозяйственных делах и глубоко переживая это, она была искренне благодарна всякому, кто давал ей полезные советы и указания. Когда к нам приходил Мак-Шонесси, он казался ей чем-то вроде прославленной миссис Битон. Он знал все, что может понадобиться в домашнем обиходе, от научных методов чистки картофеля до лечения судорог у кошек, и Этельберта, выражаясь фигурально, преклонялась перед ним и за один вечер приобретала столько сведений, что наш дом на целый месяц делался непригодным для жилья.

Однажды он рассказал ей, как разжигать огонь в плите. Он утверждал, что тот способ, каким обычно разжигают огонь в нашей стране, противоречит всем законам природы, и объяснил, как поступают крымские татары или их сородичи, которые одни владеют подлинной наукой разжигания огня. Он доказал Этельберте, что, применяя крымско-татарский способ, можно достигнуть огромной экономии времени и труда, не говоря уже об угле, и он научил ее этому способу, а она сразу же спустилась в кухню и растолковала его нашей служанке.

Аменда, в те дни наша единственная прислуга – была крайне невозмутимой молодой особой и, в некоторых отношениях, образцовой служанкой. Она никогда не возражала. Казалось, у нее нет ни о чем собственного мнения. Она принимала наши распоряжения без комментариев и выполняла их с педантичной точностью и явным отсутствием чувства ответственности за результаты. Это вносило в наше домашнее законодательство атмосферу воинской дисциплины.

На этот раз она спокойно слушала, пока ей разъясняли изложенный Мак-Шонесси способ разжигания огня. Когда Этельберта кончила, Аменда просто спросила:

– Вы хотите, чтобы я разжигала огонь этим способом?

– Да, Аменда, отныне всегда разжигайте огонь этим способом, прошу вас.

– Хорошо, мэм, – ответила Аменда с полным равнодушием, и в тот вечер на этом дело кончилось.

Войдя в столовую на следующее утро, мы нашли стол очень мило сервированным, но завтрака на нем не было. Мы стали ждать. Прошло десять минут, четверть часа, двадцать минут. Тогда Этельберта позвонила. В ответ на звонок явилась Аменда, спокойная и почтительная.

– Известно ли вам, что завтрак нужно подавать к половине девятого, Аменда?

– Известно, мэм.

– А известно ли вам, что теперь уже почти девять часов?

– Да, мэм.

– Так что же, завтрак еще не готов?

– Нет, мэм.

– А он будет готов когда-нибудь?

– По правде сказать, – ответила Аменда задушевно-откровенным тоном, не думаю, чтобы он изготовился.

– В чем же дело? Уголь не загорается?

– Да нет. Загораться-то он загорается. – Почему же вы не готовите завтрак?

– Потому что стоит мне отвернуться, как он гаснет. Аменда никогда не высказывалась по собственному побуждению. Она отвечала на заданный вопрос и тут же умолкала. Не будучи еще знаком с этим ее свойством, я как-то крикнул ей вниз на кухню и спросил, знает ли она, который час. Она ответила: «Да, сэр», – и скрылась в глубине кухни. Спустя полминуты я снова обратился к ней. «Аменда, минут десять тому назад я вас просил, – с укоризной заявил я, – сказать мне, который час». – «Неужто? – любезно ответила она. – Простите, пожалуйста. А я подумала, что вы просто спрашиваете меня, знаю ли я, который час. Теперь половина пятого».

Но вернемся к вопросу о завтраке. Этельберта спросила, пробовала ли Аменда еще раз разжечь огонь.

– О да, мэм, – отвечала служанка. – Я пробовала четыре раза. – Потом она бодро добавила: – Я попробую еще раз, если вам угодно, мэм.

Аменда была самой покладистой служанкой из всех, кому мы когда-либо платили жалованье.

Этельберта заявила, что намерена сама спуститься на кухню, чтобы развести огонь, и велела Аменде следовать за нею и наблюдать. Эксперимент заинтересовал меня; я тоже последовал за ними. Этельберта подоткнула подол и принялась за дело. Аменда и я стояли рядом.

Спустя полчаса Этельберта – раскрасневшаяся от жары, измазанная и несколько обозленная отказалась от борьбы. Плита же по-прежнему сохраняла цинично холодный вид, с которым приветствовала наше появление.

Тогда сделал попытку я. Старался я изо всех сил. Я горел желанием добиться успеха. Прежде всего, мне хотелось позавтракать. Во-вторых, я хотел иметь право говорить: «А у меня вышло!» Мне казалось, что всякий человек вправе гордиться, если ему удастся разжечь огонь, когда топливо уложено таким образом. Разжечь огонь в плите даже при обычных обстоятельствах отнюдь не легкое дело. А разжечь его, строго придерживаясь правил Мак-Шонесси, казалось мне подвигом, о котором приятно будет вспомнить. Я мечтал – если только мне удастся добиться успеха – обойти соседей и похвастаться перед ними.

Однако успеха я не достиг. Я поджег многое, включая кухонный коврик и кошку, которая вертелась поблизости и что-то вынюхивала, но топливо внутри плиты казалось огнеупорным.

Этельберта и я, присев по обе стороны нашего безрадостного очага, глядели друг на друга и думали о Мак-Шонесси, пока Аменда не развеяла наше отчаянье одним из обычных для нее практических советов, которые она изрекала при случае, предоставляя нам принимать их или отвергать.

– Может быть, – спросила она, – разжечь огонь старым способом, хотя бы сегодня?

– Прошу вас, Аменда, – сказала Этельберта, вставая. – И, пожалуйста, – прибавила она, – всегда разжигайте его старым способом.

В другой раз Мак-Шонесси показал нам, как готовят кофе по-арабски. Аравия, должно быть, крайне неопрятная страна, если там часто готовят кофе таким образом. Он загрязнил две кастрюли, три миски, одну скатерть, одну терку для мускатных орехов, один коврик перед камином, три чашки и испачкался сам. А ведь он варил кофе на двоих, – страшно подумать, сколько бы он перепортил добра, если бы готовил его для многочисленных гостей.

То обстоятельство, что кофе не понравился нам, Мак-Шонесси приписал нашим вкусам, огрубевшим в результате того, что мы долго пробавлялись низкопробным кофе. Он сам выпил обе чашки, а потом вынужден был уехать домой в кебе.

В то время, помнится, у него была тетушка – таинственная старая дама, проживавшая в каком-то уединенном месте, откуда она насылала неисчислимые беды на друзей Мак-Шонесси. То, чего Мак-Шонесси не знал сам (в одном-двух вопросах он не считал себя авторитетом), было известно его тетке. «Нет, – говаривал он с очаровательной искренностью, – в этом вопросе сам я ничего не могу вам посоветовать. Я напишу тетушке и спрошу у нее». И спустя день или два снова появлялся и приносил совет тетушки, и, если вы были молоды и неопытны или отроду слабоумны, вы следовали этому совету.

Однажды тетушка прислала нам через Мак-Шонесси рецепт, как морить тараканов. Мы жили в весьма живописном старом доме, но, подобно большинству живописных старых домов, привлекательным был в нем только фасад. В самом доме было множество дыр, трещин и щелей. Лягушки, сбившись с пути и свернув не за тот угол, попадали в нашу столовую и, по-видимому, бывали удивлены и недовольны не меньше нас. Многочисленный отряд крыс и мышей, на редкость пристрастных к акробатике, превратил наше жилище в гимнастический зал, а наша кухня после десяти часов вечера становилась тараканьим клубом. Тараканы вылезали из-под пола, проникали сквозь стены и безмятежно резвились до самого рассвета.

Против мышей и крыс Аменда ничего не имела. Она утверждала, что ей нравится следить за их играми. Но к тараканам она питала предубеждение. Поэтому, когда жена сообщила ей, что тетка Мак-Шонесси, прислала верный рецепт для их уничтожения, Аменда возликовала.

Мы приобрели все необходимое, замесили снадобье и разложили по углам. Тараканы пришли и сожрали его. Оно им, видимо, понравилось. Они уничтожили все до крошки, и их явно раздосадовало, что запас кончился. Но они и не думали умирать.

Мы сообщили об этом Мак-Шонесси. Он мрачно улыбнулся и тихо, но многозначительно сказал: «Пусть едят!»

Очевидно, это был один из коварных, медленно действующих ядов. Он не убивал тараканов сразу, а подтачивал их здоровье. День ото дня тараканы будут слабеть и чахнуть, сами не понимая, что происходит с ними, пока однажды утром, войдя в кухню, мы не найдем их бездыханными и неподвижными.

Поэтому мы наготовили побольше отравы и каждый вечер раскладывали ее повсюду, а тараканы со всего прихода устремлялись к ней. Что ни вечер, их приходило все больше и больше. Они приводили друзей и родственников. Чужие тараканы-тараканы из других домов, не имевшие на нас никаких прав, – прослышав об угощении, стали являться целыми ордами и грабили наших тараканов. К концу недели в нашей кухне собрались все тараканы, проживающие на много миль вокруг, кроме инвалидов, не способных передвигаться.

Мак-Шонесси утверждал, что все идет хорошо и мы одним махом очистим весь пригород. После того как тараканы уже целых десять дней питались отравой, он сказал, что конец недалек. Я обрадовался, так как это неограниченное гостеприимство начинало казаться мне разорительным. Яд обходился очень дорого, а они были превосходными едоками.

Мы спустились в кухню посмотреть, как чувствуют себя тараканы. По мнению Мак-Шонесси, у них был немощный вид и они находились при последнем издыхании, но я могу лишь сказать, что никогда еще не видел более здоровых тараканов, – да и не хотел бы видеть.

Правда, вечером один из них скончался. Мы видели, как он пытался удрать, захватив непомерно большую порцию яда, и тогда трое или четверо других яростно напали на него и убили.

Насколько мне известно, этот таракан был единственным, для кого рецепт Мак-Шонесси оказался роковым. Остальные только жирели и лоснились. Некоторые даже начали приобретать округлые формы. В конце концов мы перешли на обычные средства, приобретенные в керосиновой лавке, и с их помощью несколько уменьшили тараканьи ряды. Однако, привлеченные ядом Мак-Шонесси, они в таком количестве поселились в доме, что окончательно вывести их было уже невозможно.

С тех пор больше я не слыхал про тетку Мак-Шонесси. Возможно, кто-либо из его ближайших друзей узнал теткин адрес, поехал и прикончил ее. Если это так, мне хочется выразить ему благодарность.

Недавно я сделал попытку излечить Мак-Шонесси от его роковой страсти давать советы и пересказал ему весьма печальную историю, услышанную от джентльмена, с которым я познакомился в Америке в вагоне поезда. Это было на пути из Буффало в Нью-Йорк. Мне внезапно пришло в голову, что мое путешествие может оказаться куда более интересным, если я сойду с поезда в Олбани и проеду остальное расстояние водой. Но я не знал пароходного расписания, а путеводителя у меня с собой не было. Я поискал глазами, у кого можно было бы осведомиться. У соседнего стола сидел добродушного вида пожилой джентльмен и читал книгу, обложка которой была мне знакома. Он показался мне интеллигентным человеком, и я обратился к нему.

«Простите, что потревожил вас, – сказал я, садясь напротив. – Не могли бы вы сообщить мне некоторые сведения относительно пароходов, курсирующих между Олбани и Нью-Йорком?»

«Пожалуйста, – отвечал он, взглянув на меня с приятной улыбкой. Имеются три пароходные линии. Первая – компания Хеггарти, но ее пароходы идут только до Кэтскилла. Потом имеются пароходы компании Паукипси, отправляющиеся через день. И затем есть пароход, – который курсирует по каналу ежедневно».

«В самом деле! – воскликнул я. – А теперь скажите, на каком из них вы посоветуете мне...»

Он с воплем вскочил, и глаза его сверкнули, точно он хотел испепелить меня взглядом.

«Ах ты негодяй, – произнес он тихо, задыхаясь от сдерживаемой ярости, – так вот какую игру ты затеял! Сейчас ты получишь от меня такое, что заставит тебя действительно просить совета». И он выхватил шестизарядный револьвер.

Я был неприятно поражен. Я чувствовал, что если попытаюсь продолжить беседу, то могу быть поражен по-настоящему. Поэтому, не говоря ни слова, я отошел и перекочевал в другой конец вагона, где занял место между толстой дамой и дверью.

Все еще продолжая размышлять об этом инциденте, я вдруг увидел, что мой пожилой джентльмен направляется ко мне. Я вскочил и ухватился за дверную ручку. Нельзя было позволить ему застать меня врасплох. Но он успокоительно улыбнулся и протянул мне руку.

«Мне не дает покоя мысль, – сказал он, – что я обошелся с вами несколько резко. Хотелось бы, с вашего разрешения, объяснить вам, в чем дело. Думаю, что, выслушав меня, вы поймете и простите».

В нем было что-то, внушающее доверие. Мы разыскали тихий угол в вагоне для курящих. Я взял себе виски, а он заказал какую-то смесь собственного изобретения. Потом мы закурили сигары, и он начал свой рассказ.

«Тридцать лет тому назад я был молодым человеком, у меня была здоровая вера в собственные силы и желание делать добро другим. Я отнюдь не воображал себя гением и даже не считал себя блестяще одаренным. Но мне казалось – и чем больше я наблюдал поступки окружающих, тем больше я убеждался в этом, – что я в незаурядной степени наделен простым практическим здравым смыслом. Осознав это, я написал небольшую книжку, озаглавленную «Как стать здоровым, богатым и мудрым», и напечатал ее на собственный счет. Я не стремился к выгоде. Я просто желал быть полезным людям.

Книга не произвела того впечатления, на какое я рассчитывал. После того как было продано две или три сотни экземпляров, ее перестали покупать.

Признаюсь, я сначала огорчился, но немного погодя решил, что, если люди не желают принимать моих советов, в убытке будут только они, а не я, и перестал об этом думать.

Прошло около года, и как-то утром ко мне в кабинет вошла служанка и доложила, что меня желают видеть. Я приказал ввести посетителя, что и было выполнено. Это был простой человек с открытым, умным лицом и весьма почтительными манерами. Я предложил ему кресло, Он предпочел стул и уселся на краешек.

«Надеюсь, вы простите мое вторжение, сэр, – начал он, старательно подбирая слова и теребя свою шляпу, – но – я проехал больше двухсот миль, чтобы повидать вас, сэр!» Я сказал, что мне это приятно слышать, и он продолжал:

«Мне сообщили, сэр, что вы тот самый джентльмен, который написал книжку «Как стать здоровым, богатым и мудрым». – Он произнес все три слова медленно, любовно задерживаясь на каждом из них.

Я подтвердил, что это действительно так. «О, это замечательная книга, сэр! – продолжал он. – Я не – из тех, у кого много своего ума, сэр, но у меня его достаточно, чтобы понять, у кого он имеется, и когда я прочел эту книжечку, я сказал себе: «Джосайя Хэкетт (так зовут меня, сэр), если ты сомневаешься в чем-нибудь, не полагайся на свою тупую башку, она не подскажет тебе ничего хорошего, отправляйся к джентльмену, который написал эту книжку, и попроси у него совета. Он добрый джентльмен – это видно по всему – и не откажет тебе, а получив совет, двигайся полным ходом вперед без всяких остановок. Уж он-то знает, что для тебя лучше, да и не только для тебя, а для любого человека». Вот так я сказал себе, сэр, и вот почему я здесь».

Он умолк и вытер лоб зеленым носовым платком. Я просил его продолжать.

Выяснилось, что этот достойный человек собирается жениться, но не может решить, на ком остановить свой выбор. Он нацелился – так он выразился – на двух девушек, и имеет основания полагать, что обе отвечают ему более чем обычной, благосклонностью. Его затруднял выбор: обе были превосходными и достойными девицами, но как знать, которая из двух окажется для него лучшей женой. Одна из них – Джулиана, единственная дочь капитана дальнего плавания в отставке, – была, по его словам, прелестной девушкой. Другая, Ганна, казалась более домовитой и была старшей дочерью в большой семье. Ее отец – сказал он богобоязненный человек, преуспевающий лесоторговец. В – заключение Хэкетт попросил меня помочь ему выбрать жену.

Я чувствовал себя польщенным. Кто в моем положении не был бы польщен? Этот Джосайя Хэкетт приехал – издалека, чтобы внимать моей мудрости. Он намеревался – нет, он жаждал – доверить моему выбору счастье всей жизни. Я нисколько не сомневался, что он поступил мудро. Выбор жены я всегда почитал делом, требующим спокойного, твердого суждения, на которое влюбленный не способен. В подобном случае я без колебаний готов был дать совет даже мудрейшему из людей. А отказать в совете этому бедному, простодушному человеку я счел бы просто жестокостью.

Джосайя вручил мне фотографии обеих молодых особ. На обороте каждой из фотографий я записал сведения, способные, на мой взгляд, помочь при определении их соотносительной пригодности для занятия того вакантного места, о коем шла речь, и пообещал, внимательно изучив вопрос, написать Джосайе через день или два.

Он трогательно поблагодарил меня.

«Не утруждайте себя писаньем писем, сэр, – заявил он, – а просто черкните на листке бумаги «Джулиана» или «Ганна» и суньте его в конверт. Я буду знать, что это означает, и женюсь согласно вашему выбору».

Крепко пожав мне руку, он ушел.

Я долго раздумывал над выбором жены для Джосайи. Я искренне желал ему счастья.

Джулиана, несомненно, была прехорошенькая. В уголках ее рта таился игривый задор; казалось, еще секунда – и она звонко рассмеется. Если бы я действовал по первому впечатлению, я толкнул бы Джулиану в объятия Джосайи.

«Но, – размышлял я, – в жене ищут более высокие качества, нежели игривость и миловидность. Хотя Ганна и не столь прелестна, она, по-видимому, обладает энергией и здравым смыслом – качествами, весьма необходимыми для супруги бедного человека. Отец Ганны человек набожный и «преуспевающий», – он, наверно, бережлив и расчетлив. Он, несомненно, воспитал дочь экономной и добродетельной, а позднее она, возможно, получит кое-что в наследство. Она – старшая в большой семье. Ей, наверно, приходится немало помогать матери. У нее должен быть опыт и в ведении хозяйства и в воспитании детей».

С другой стороны, отец Джулианы – капитан дальнего плавания в отставке. Моряки – народ распущенный. Он, весьма вероятно, расхаживает по дому, непристойно выражаясь и высказывая взгляды, которые могли отрицательно повлиять на формирование характера подрастающей девочки. Джулиана – его единственный ребенок. Единственные дети обычно бывают плохими мужьями и женами. Их слишком балуют. Хорошенькая дочка капитана дальнего плавания в отставке, вероятно, очень испорчена.

Джосайя – и это нельзя забывать – явно слабохарактерен. Он нуждается в том, чтобы им руководили. А глаза Ганны красноречиво говорят о том, что она в состоянии руководить.

По истечении двух дней я принял решение. На листке бумаги я написал «Ганна» и отослал письмо.

Спустя две недели я получил ответ от Джосайи. Он благодарил за совет, хотя мимоходом выражал сожаление, что я не счел возможным выбрать Джулиану. Однако, по его словам, он чувствует, что мне виднее. К тому времени, когда я получу это письмо, они с Ганной уже соединятся.

Письмо встревожило меня. Я стал сомневаться, правилен ли мой выбор. А вдруг Ганна совсем не такова, как я воображал! До чего это ужасно для Джосайи! Разве у меня было достаточно сведений, чтобы строить умозаключения? Как знать, а вдруг Ганна ленива и сварлива? А вдруг она торчит, подобно занозе, в боку своей бедной, изможденной трудами матери и докучает, как чирей, своим младшим братьям и сестрам? Откуда мне известно, что она хорошо воспитана? Ее отец, быть может, ловкий старый мошенник, таковые все те, кто особенно старается казаться набожным. От него она могла унаследовать только ханжество.

И откуда я мог знать, что ребячливая игривость Джулианы не превратится с годами в нежную и жизнерадостную женственность? Возможно, ее отец, в противоположность всему, что я знал, примерный капитан дальнего плавания в отставке; может быть, у него имеется надежно помещенный кругленький капиталец, а Джулиана – его единственная наследница. Какие же у меня были основания отвергать любовь этого прелестного юного создания к Джосайе?

Я достал из письменного стола фотографию Джулианы. Ее большие глаза смотрели на меня с укоризной. Я представил себе, что произошло в маленьком далеком домике, когда первые жестокие слухи о женитьбе Джосайи, подобно булыжнику, упали в мирную заводь ее жизни. Я уже видел, как она стоит на коленях возле кресла своего отца, а седовласый старик с обветренным суровым лицом нежно гладит ее золотистую головку, как молчаливые рыданья сотрясают ее и она прижимается к его груди. Совесть мучила меня нестерпимо.

Отложив эту карточку, я взял фотографию Ганны – моей избранницы. Мне показалось, что она смотрит на меня с бессердечной торжествующей улыбкой. Мною постепенно начало овладевать отвращение к Ганне.

Я гнал это чувство. Я твердил себе, что это предубеждение. Но чем больше я боролся против этого чувства, тем сильнее оно становилось. Можно сказать, по мере того как шли дни, антипатия превращалась во враждебность, враждебность – в ненависть. И такую женщину я сознательно выбрал для Джосайи спутницей жизни!

Несколько дней я не знал покоя. Я страшился вскрыть любое письмо, опасаясь, что оно от Джосайи. При каждом стуке в дверь я вскакивал, ища, где бы спрятаться. Всякий раз, когда мне попадался в газетах заголовок «Семейная драма», я покрывался холодным потом: я страшился прочесть, что Джосайя и Ганна убили друг друга и умерли, проклиная меня.

Однако время шло, а я не получал никаких известий. Мои страхи начали утихать, и вера в правильность моего интуитивного решения возрождалась. Быть может, я сделал доброе дело для Джосайи и Ганны и они благословляют меня. Мирно протекли три года, и я начал забывать о существовании Хэкетта.

Потом он снова появился. Как-то вечером, вернувшись домой, я нашел его в прихожей. При первом взгляде я понял, что мои худшие предположения недалеки от истины. Я пригласил его пройти в кабинет. Он последовал за мной и уселся на тот же стул, где сидел три года назад.

Он сильно изменился, казался измученным и старым. Держался он как человек, потерявший всякую надежду, но решивший не роптать.

Некоторое время мы молчали. Он вертел в руках шляпу, как при нашей первой встрече, а я делал вид, будто привожу в порядок бумаги на письменном столе. Наконец, чувствуя, что это молчание невыносимо, я повернулся к нему.

«Боюсь, Джосайя, дела у вас не ладятся», – сказал я.

«Нет, сэр, – спокойно отвечал он, – этого нельзя сказать. Правда, ваша Ганна сказалась изрядной пилой».

В его тоне не было и следа укоризны. Он попросту констатировал печальный факт.

«Но в других отношениях она оказалась вам хорошей женой, – настаивал я. – У нее, разумеется, имеются свои недостатки, но у кого их нет? Зато она энергична. Послушайте, вы признаете, что она энергична?»

Ради собственного спокойствия мне было необходимо. найти хоть что-нибудь хорошее в Ганне, а ничего другого я в ту минуту не мог придумать.

«О да, энергии у нее действительно хватает, – согласился Джосайя.Даже с избытком для такого небольшого дома, как наш. Дело в том, продолжал он, – что Ганна иногда входит в раж, да и с ее матерью нелегко ладить».

«С ее матерью? – воскликнул я. – А она-то при чем?»

«Видите ли, сэр, – ответил он, – она живет с нами с тех пор, как старик отдал концы».

«Отец Ганны? Неужели он умер?»

«Ну, не совсем, сэр, – ответил Джосайя. – Он удрал около года тому назад с одной из тех молодых женщин, которые преподают в воскресной школе, и присоединился к мормонам. Все были крайне удивлены этим».

Я вздохнул.

«А его предприятие, – осведомился я, – торговля лесными материалами? Кто стоит во главе дела?»

«Дело пришлось ликвидировать, – ответил Джосайя, – чтобы уплатить долги отца или хотя бы покрыть часть их».

Я сказал, что это, вероятно, было ужасным ударом для семьи, и выразил предположение, что семья распалась и ее члены разбрелись кто куда.

«Нет, сэр, – просто ответил он, – они не разбрелись, они все живут с нами».

«Но все это, – продолжал он, увидев выражение моего лица, – не имеет, разумеется, никакого отношения к вам, сэр. У вас, смею сказать, достаточно собственных забот. Я явился сюда не затем, чтобы тревожить вас моими горестями. Это значило бы отплатить неблагодарностью за вашу доброту!»

«А какова судьба Джулианы?» – спросил я. Мне больше не хотелось спрашивать об его собственных делах.

Его лицо, до сих пор унылое, озарилось улыбкой.

«О, – воскликнул он, повеселев, – вспомнишь о ней, и сразу на душе легче делается! Она вышла замуж за одного из моих приятелей, Сэма Джессопа. Время от времени, когда Ганны нет поблизости, я вырываюсь из дому и забегаю к ним! Господи! Посмотришь, как они живут, и кажется, что заглянул в рай! Сэм часто подтрунивает надо мной и все приговаривает: «Ну и маху же ты дал, Джосайя!» Мы с ним старые друзья, сэр, мы с Сэмом, а потому пусть он подшучивает, – я ничего против не имею».

Потом улыбка исчезла с его лица, и он прибавил со вздохом:

«Да, с тех пор я не раз думал, как было бы чудесно, если бы вы тогда сочли возможным посоветовать мне жениться на Джулиане».

Я чувствовал, что обязан во что вы то ни стало вернуть его мысли к Ганне, и сказал:

«Вы с женой, вероятно, живете на прежнем месте?»

«Да, – ответил он, – если можно назвать это жизнью. Очень уж туго нам приходится. Семья-то у нас теперь большая».

И он рассказал, что не знает, как ему удалось бы сводить концы с концами, не будь помощи отца Джулианы. Капитан, по его словам, настоящий ангел. Во всяком случае, Джосайя не встречал людей, более похожих на ангелов, чем этот старик.

«Видите ли, сэр, я не скажу, чтобы он принадлежал к числу таких умных людей, как вы, – пояснил он, – он не из тех, к кому обращаются за советами, но он очень хороший человек».

«И это напомнило мне, сэр, – продолжал он, – о том, зачем я пришел к вам. Вы наверно сочтете это дерзостью с моей стороны, сэр, но...»

Тут я прервал его.

«Джосайя, – сказал я, – возможно, я заслуживаю порицания за то, что произошло с вами. Вы просили у меня совета, и я дал его вам. Не станем спорить, кто из нас был в большей степени идиотом. Но я дал вам совет, а я не такой человек, который отказывается от ответственности. Все, о чем вы меня попросите, я сделаю для вас, если только это в моих силах».

Джосайя был преисполнен благодарности. «Я и не сомневался в этом, сэр, – воскликнул он, – я знал, что вы не откажете мне! Я так и заявил Ганне. Я сказал ей: «Съезжу-ка я к тому джентльмену и попрошу у него совета».

«Попрошу чего?» – переспросил я.

«Совета, – повторил Джосайя, явно удивленный моим тоном, – совета по одному небольшому вопросу, который я сам не могу решить».

Сначала я думал, что он хочет посмеяться надо мной, однако это было не так. Он сидел на стуле и добивался от меня совета, что именно ему следует приобрести на тысячу долларов, которую дал ему в долг отец Джулианы, – прачечное заведение или бар. Ему, видите ли, было мало одного раза, – он хотел, чтобы я снова дал ему совет, и замучил меня, доказывая, почему я должен это сделать. Выбор жены совсем другой вопрос, – уверял он. Возможно, ему не следовало спрашивать у меня совета относительно женитьбы. Но деловой человек, несомненно, может дать совет, какое из двух предприятий лучше выбрать. Джосайя сказал, что недавно перечел мою книжечку «Как стать здоровым» и т. д., и если окажется, что джентльмен, написавший эту книгу, не в состоянии оценить сравнительные достоинства прачечной и бара, расположенных в одном и том же городе, то ему, Джосайе, остается только заявить: знания и мудрость явно не имеют никакого практического значения в этом мире.

Мне показалось нетрудным делом дать ему такой совет. Разумеется, в торговых предприятиях деловой человек, каким я себя считал, должен разбираться несравненно лучше, чем этот простодушный ягненок. Было бы бессердечно отказать ему в помощи. Я обещал разобраться и сообщить свое мнение. Он встал и пожал мне руку. Он сказал, что не станет пытаться благодарить меня: для этого нет слов. Он смахнул с глаз слезу и ушел.

Это ничтожное капиталовложение в тысячу долларов потребовало от меня стольких мозговых усилий, сколько понадобилось бы, чтобы учредить банк. Я не желал снова влипнуть, как в тот раз-с Ганной, если имелась малейшая возможность избежать ошибки. Я изучил документы, которые Джосайя оставил мне, но не мог на их основании составить определенное мнение. Тогда я выехал в город, где жил Джосайя, и там исподволь ознакомился с обоими предприятиями. Я тайно, внимательнейшим образом обследовал соседние кварталы. Прикидываясь молодым простачком, у которого завелись кое-какие деньги, я втерся в доверие к слугам. Я учинил опрос половины жителей города под тем предлогом, будто пишу историю торговли в Новой Англии и мне необходимо узнать все подробности их деятельности и жизни. Эти беседы я неизменно заканчивал вопросом, какой бар они предпочитают и куда отдают стирать белье. В городе я пробыл около двух недель. Большую часть свободного времени я проводил в баре и намеренно запачкал платье, чтобы отдать его в прачечную.

Взвесив полученные сведения, я решил, что оба предприятия равноценны. Речь могла идти только о том, какая деятельность более подходит Джосайе.

Я стал размышлять. Владелец бара подвержен всяким соблазнам. Слабохарактерный человек, постоянно находясь в обществе пьяниц, легко может спиться. А Джосайя – необычайно слабохарактерен. Нельзя также забывать, что у него сварливая жена и вся ее семья живет вместе с ними. Предоставить Джосайе неограниченный доступ к спиртным напиткам было бы безумием.

Напротив, мысль о прачечной вызывала представление о спокойной размеренной жизни. Прачечная требует много рабочих рук. Родственников Ганны можно заставить работать, чтобы они не ели хлеб даром. Ганна сумеет применить свою энергию, орудуя утюгом, а Джосайя может катать белье. В моем сознании возникла идиллическая картина домашнего счастья. Я порекомендовал Хэкетту приобрести прачечную.

В следующий понедельник Джосайя известил меня письмом, что последовал моему совету. Во вторник я прочел в «Коммершл Интеллидженс» об одном из поразительных знамений нашего •времени – необычайном росте доходности гостиниц и баров по всей Новой Англии. А в четверг в описке банкротов я обнаружил не менее четырех владельцев прачечных. Газета поясняла, что вследствие чрезвычайно усилившейся конкуренции со стороны китайских прачечных многие американские прачечные заведения буквально находятся на краю гибели. Я ушел из дому и напился.

Жизнь стала для меня проклятьем. Целые дни я думал о Джосайе. По ночам он снился мне. Неужели я, не довольствуясь тем, что оказался причиной его неудачной женитьбы, лишил его теперь возможности добывать средства ж существованию и свел на нет щедрую помощь старого добряка-капитана? Самому себе я уже рисовался злым демоном, неизменно преследующим простого, но достойного человека.

* * *

Однако время шло. Джосайя не давал знать о себе, и тяжелый груз свалился наконец с моей совести. Но через пять лет Джосайя пришел снова.

Он появился за моей спиной, когда я открывал входную дверь, и дрожащей рукой коснулся моего плеча. Ночь была темная, но в свете газового фонаря я разглядел лицо. Я узнал Джосайю, несмотря на красные пятна и мутную пелену, затянувшую его глаза, грубо схватил за руку я потащил наверх, в кабинет.

«Садитесь, – прошипел я, – и сразу выкладывайте все самое худшее».

Он уже собрался было сесть (на свой излюбленный стул. Я почувствовал, что если в третий раз увижу его на этом стуле, то сотворю с обоими что-нибудь ужасное. Я вышиб из-под него стул, Джосайя шлепнулся на пол и разразился слезами. Сидя на полу, он, всхлипывая, изломил мне события своей жизни.

Дела прачечной шли как нельзя хуже. К городу подвели новую железнодорожную линию, что изменило его топографию. Деловой центр и жилые кварталы переместились к северу. Бар-тот бар, который я отверг ради прачечной, – теперь оказался в центре торговых кварталов. Новый владелец – не Джосайя, разумеется, – продал бар н разбогател. Выяснилось, что южная часть города (где находилась прачечная) построена на болоте, а постройки не отвечают санитарным правилам. Поэтому осторожные домашние хозяйки перестали отдавать белье в прачечную, находящуюся в этом районе.

Случились и другие беды. Ребеночек-любимый сын, единственная радость его жизни, – упал в чан и умер от ожогов. Несчастный случай с катком превратил мать Ганны в беспомощную калеку, и за нею приходилось ухаживать.

Когда все эти несчастья свалились на голову Джосайи, он стал искать утешения в алкоголе и превратился в безнадежно опустившегося пьяницу. Он горестно переживал свое падание и безудержно плакал. Он сказал, что в таком веселом месте, как бар, он, возможно, был бы храбрым и сильным, но постоянный запах мокрой ткани и мыльной пены лишал его остатков мужества.

Я опросил, что говорит обо всем этом капитан. Джосайя снова разразился слезами и ответил, что капитана уже нет в живых, и это, по его словам, напоминало ему, зачем он пришел ко мне. Добрый старик завещал ему пять тысяч долларов. Джосайя желал получить от меня совет, как распорядиться деньгами.

* * *

Моим первым побуждением было убить его на месте, – до сих пор я жалею, что не сделал этого. Однако я сдержал себя и предложил ему на выбор; либо я выброшу его в окно, либо выпущу в дверь, но советов давать не буду.

Он ответил, что согласен вылететь в окно, но предварительно должен узнать от меня, куда вложить свои деньги: в «Компанию нитратов Терра-дель-Фуэго» или в банк «Юнион Пасифик». Жизнь больше не представляет для него интереса. Он желает только вложить деньги в верное дело, в качестве залога счастливого будущего, чтобы любимые родственники могли воспользоваться хоть чем-нибудь после его кончины.

Он требовал, чтобы я высказал свои соображения о «Компании нитратов». Я ответил отказом разговаривать на эту тему. Из моих слов он сделал вывод, будто я о них невысокого мнения, а потому выразил намерение вложить свои деньги в банк «Юнион Паоифик».

Я предоставил ему поступать, как ему нравится.

Он помолчал, видимо стараясь добраться до скрытого смысла моих слов, потом хитро улыбнулся и заявил, что понял меня. И это, дескать, очень любезно с моей стороны. Он должен вложить деньги, до последнего доллара, «Компанию нитратов Терра-дель-Фуэго».

Он с трудом поднялся, чтобы уйти. Я знал так же твердо, как и то, что за ночью следует день: какую бы компанию я ни рекомендовал ему – в действительности или в его воображении, – это предприятие обанкротится. Все небольшое состояние моей бабушки было вложено в «Компанию нитратов Терра-дель-Фуэго». Я не желал видеть, как моя бабушка впадет в нищету на старости лет. Что касается Джосайи, то ему при любых условиях предстояло потерять свои деньги. Я посоветовал бедняге вложить свой капиталец в акции банка «Юнион Пасифик». Он ушел и последовал моему совету.

Банк «Юнион Пасифик» продержался полтора года, потом начал трещать. Финансовый мир был до крайности изумлен, так как этот банк всегда считался одним из самых надежных в стране. Я хорошо знал причину, но молчал.

Банк боролся изо всех сил, но длань судьбы была занесена над ним. Спустя девять месяцев наступил неминуемый конец.

(Нитраты – вряд ли нужно говорить об этом – упорно и стремительно поднимались в цене. Когда бабушка умерла, ее состояние равнялосьмиллиону долларов и она завещала его на благотворительные цели. Будь ей ведомо, что я спас ее от разорения, она, возможно, оказалась бы более благодарной.)

Через несколько дней после краха банка Джосайя появился у моего порога и на этот раз привел с собою всех своих родственников. В общей сложности их было шестнадцать.

Что мне оставалось делать? Шаг за – шагом я довел этих людей до края пропасти. Я разрушил их счастье и надежды на лучшую жизнь. Единственное, что я мог сделать, это обеспечить им возможность жить, не нуждаясь в самом необходимом.

С тех пор прошло семнадцать лет. Я все еще продолжаю заботиться, чтобы они не нуждались, и моя совесть не грызет меня, так как они довольны судьбой. Теперь их уже двадцать два человека, и весной мы рассчитываем на прибавление семейства.

Вот что произошло со мною, – закончил мой собеседник. – Быть может, вы теперь поймете мою внезапную вспышку, когда вы попросили у меня совета. Я твердо придерживаюсь правила: не давать никому советов ни по каким вопросам».

Я пересказал все это Мак-Шонесси. Он согласился, что это очень поучительный рассказ, и обещал запомнить его, – запомнить, чтобы пересказать некоторым своим знакомым, которым, по его мнению, урок может пойти на пользу.

Глава II

Сказать по совести, мы не очень-то подвинулись вперед во время нашей первой встречи. Виною тому был Браун. Он все порывался рассказать нам какой-то анекдот про собаку. Оказалось, что это старая-престарая история о том, как хозяин приучил своего пса бегать каждое утро в булочную, держа во рту монету в одно пенни, и получать за нее булку с изюмом. Но как-то булочник, решив, что собаку легко обмануть, попробовал подсунуть бедному животному булку ценою в полпенни, а в ответ на это пес ушел и привел с собой полисмена. Браун в то утро впервые услышал этот бородатый анекдот и был от него в полном восторге. Для меня всегда являлось загадкой, где находился Браун на протяжении последних ста лет. Он способен остановить вас на улице возгласом: «О, послушайте! Я должен рассказать вам замечательный анекдот!» – а потом принимается излагать вам, увлекаясь и смакуя, какую-нибудь из коронных шуток нашего праотца Ноя или одну из тех историй, которые Ромул некогда рассказывал Рему. Я жду, что кто-нибудь сообщит ему историю Адама и Евы и он, вообразив, будто напал на новый сюжет, начнет перерабатывать ее в роман.

Он выдает эту седую старину за собственные воспоминания или, хотя бы, за случаи из жизни своего троюродного брата. Как ни странно, но самые невероятные и катастрофические события обычно происходят именно с вашими знакомыми или в их присутствии. Впрочем, мне никогда не доводилось видеть человека, который не присутствовал бы лично при том, как кого-то сбросило толчком с империала омнибуса прямо в мусорную телегу. Если подсчитать, то, вероятно, не менее половины жителей Лондона летало с империалов омнибусов а мусорные телеги, откуда их приходилось выуживать с помощью лопаты.

Есть еще анекдот про некую даму, чей муж внезапно заболел, когда они находились в гостинице. Дама стремительно бежит на кухню и приготовляет для него горчичную припарку, а потом мчится обратно, но впопыхах врывается в чужой номер и там, откинув простыни, любовно ставит припарку постороннему мужчине. Я столько раз слыхал этот анекдот, что ужасно нервничаю, ложась спать в гостинице. Всякий, рассказывавший мне эту историю, неизменно ночевал в номере, смежном с тем, где помещалась жертва, его разбудили (вопли, издаваемые несчастным, когда горячая горчичная припарка обожгла его спину, благодаря чему он (то есть рассказчик) и узнал об этом происшествии.

Браун хотел уверить нас, будто мифический пес, о котором он рассказывал нам, принадлежал его шурину, и обиделся, когда Джефсон sotto voce[1] проворчал, что это был шурин двадцати восьми его знакомых, не говоря о тех ста семнадцати, которые сами, по их словам, являлись владельцами этой собаки.

Потом мы пытались взяться за работу, но Браун уже выбил нас из колеи. Веяний, начинающий рассказывать истории про собак, в компании обыкновенных, не слишком стойких людей, совершает непростительный грех. Стоит кому-нибудь начать, и каждый из присутствующих испытывает потребность рассказать историю еще покруче.

Существует анекдот – не могу поручиться за его достоверность, хотя слышал я его от судьи, про человека, находившегося при смерти. Приходский пастор, добрый и благочестивый старик, пришел навестить его и, желая подбодрить, рассказал забавную историю о собаке. Когда пастор дошел до конца, больной приподнялся с постели, сел и оказал: «Я знаю случай получше. У меня когда-то была собака, – большая такая, коричневая, кривобокая...»

Обессилев, он навалился на подушки. Подошел врач и шепнул пастору, что больному осталось жить всего несколько минут.

Старый добряк-пастор взял в сваи руки руку умирающего и пожал ее.

«Мы еще встретимся», – мягко проговорил он.

Больной повернулся к нему, и в его взгляде светились умиротворение и благодарность.

«Рад слышать это... – с трудом прошептал он. – Непременно напомните мне, чтобы я досказал вам историю про эту собаку».

И он мирно скончался с улыбкой на устах.

Браун, поделившись с нами своим собачьим анекдотом, сразу же успокоился и потребовал, чтобы мы занялись нашей героиней, но у остальных в ту минуту не было никакого желания заниматься героиней. Мы молча вспоминали все собачьи истории, когда-либо слышанные нами, обдумывая, которая покажется более правдоподобной.

Мак-Шонесси делался все тревожнее я мрачнее, Браун, закончив длинную речь, которой никто не слышал, заметил не без гордости:

– Чего же вам еще? Сюжет этот никем не использован, а характеры вполне оригинальны!

Вот тут-то нашего Мак-Шонесси и прорвало.

– Кстати, о сюжетах, – оказал он и придвинул стул ближе к столу, – мне невольно пришло на память... Я никогда не рассказывал вам про собаку, которая была у нас, когда мы жили в Норвуде?

– Это не та история про бульдога? – испуганно спросил Джефсон.

– Действительно, про бульдога, – согласился Мак-Шонесси, – Но, мне кажется, я вам никогда ее не рассказывал.

Мы по опыту знали, что спарить с ним – только продлевать пытку, а потому не стали мешать ему.

– Незадолго до того, как все это случилось, в наших местах произошло множество грабежей, – начал Мак-Шонесси, – мой отец пришел к выводу, что необходимо завести собаку. Он решил, что больше всего пригоден бульдог, и купил самого кровожадного на вид бульдога, какого ему удалось найти.

Увидев пса, матушка встревожилась.

«Надеюсь, ты не позволишь этому зверю бегать по дому! – воскликнула она. – Он непременно загрызет кого-нибудь насмерть. Я нижу это по выражению его морды».

«Я и желаю, чтобы он загрыз кого-нибудь, – откликнулся отец. – Я хочу, чтобы он бросался на грабителей и загрызал их насмерть».

«Мне неприятно слышать от тебя подобные речи, Томас, – ответила матушка, – это так не похоже на тебя. Мы имеем право защищать свое имущество, но у нас нет никакого права отнимать жизнь у наших братьев во Христе».

«Наши братья во Христе будут в полной безопасности до тех пор, пока не заберутся без приглашения к нам на кухню, – резко возразил отец. – Я оставлю этого пса в чулане при кухне, и если грабитель заберется к нам, пусть пеняет на себя!»

Почти месяц мои старики препирались из-за пса. Отец считал матушку излишне сентиментальной, а она полагала, что он чрезвычайно мстителен. Пес тем временем становился с каждым днем все свирепее на вид.

Как-то ночью матушка разбудила отца, прошептав:

«Томас, я уверена, что внизу грабитель. Я ясно слышала, как открывалась задняя дверь».

«Тем лучше. Значит, собака уже схватила его», – пробормотал отец; он ничего не слышал, и ему очень хотелось спать.

«Томас, – решительно заявила матушка, – я не могу спокойно лежать здесь, когда дикий зверь убивает нашего брата во Христе. Если ты не намерен опуститься вниз и спасти его жизнь, то я сделаю это сама».

«Что за чушь! – сказал отец, поднимаясь. – Тебе постоянно мерещатся разные шумы. Я даже думаю, что вы, женщины, именно для того и ложитесь в постель, чтобы потам садиться и прислушиваться, нет ли в доме грабителей».

Однако, чтобы успокоить жену, он натянул носки и брюки и спустился в первый этаж.

На этот раз матушка была права. В дом действительно проник вор. Окно в кладовой было открыто, а в кухне горел свет. Отец тихонько подошел к приоткрытой двери и заглянул в нее. Грабитель расположился на кухне и уплетал холодное мясо с пикулями, а тут же, у ног вора, глядя ему в лицо с восторженной улыбкой, от которой кровь леденела в жилах, сидел, виляя хвостом, наш слабоумный бульдог.

Отец быт потрясен и забыл о необходимости соблюдать тишину.

«Это же черт...» И он разразился такими словами, которые я не в состоянии повторить.

Услыхав это, грабитель вскочил и дал тягу через окно, а пес явно обиделся за грабителя.

На следующее утро мы отвели пса к собачнику, у которого его приобрел.

«Как вы думаете, зачем понадобился мне этот пес?» – спросил отец, стараясь говорить спокойно.

«По вашим словам, вы желали приобрести хорошую домашнюю собаку», – ответил тот.

«Совершенно верно, – заявил отец. – Но я не просил у вас сообщника для грабителей, – не так ли? Я не говорил вам, будто нуждаюсь я собаке, которая заводит дружбу с вломившимся в мой дом вором и составляет ему компанию за ужином, чтобы грабитель не чувствовал себя одиноким, – как вы думаете?»

И отец сообщил о событиях прошедшей ночи.

Дрессировщик согласился, что у отца имеются основания для недовольства.

«Я объясню вам, в чем дело, сэр, – оказал он. – Этого пса натаскивал мой сынишка Джим. Как я подозреваю, озорник больше обучал пса ловить крыс, чем грабителей. Оставьте бульдога у меня на недельку, сэр, и все будет в порядке».

Мы согласились, а когда истекло назначенное время, дрессировщик привел нашего пса обратно.

«Теперь вы будете довольны, сэр, – сказал собачник. – Он не из тех псов, которых я. называю интеллектуальными, но, думается, я вколотил в него правильные взгляды».

Отец счел необходимым учинить проверку и оговорился за шиллинг с одним человеком, чтобы тот проник через окно в кухню, а дрессировщик в это время будет держать пса на цепи. Пес сохранял полное спокойствие, пока нанятый отцом человек не оказался в кухне. Тогда бульдог сделал яростный рывок, и если бы цепь была менее крепкой, бедняге дорого обошелся бы его шиллинг.

Отец вполне удовлетворился увиденным и решил, что может спать спокойно, а тревога матушки за жизнь и безопасность местных грабителей пропорционально возросла.

Несколько месяцев прошло без всяких происшествий, а потом другой грабитель проник в наш дом. На этот раз не могло быть сомнений, что пес угрожает чьей-то жизни.

* * *

Грохот в нижнем этаже был ужасающим. Дом сотрясался от падения тел.

Отец схватил револьвер и побежал вниз, я последовал за ним на кухню. Столы и стулья там были опрокинуты, а на полу лежал человек и сдавленным голосом звал на помощь. Над ним стоял пес и душил его.

Отец приставил револьвер к виску лежавшего на полу мужчины, а я сверхчеловеческим усилием оттащил нашего защитника и привязал его цепью к раковине. Потом я зажег газовую лампу.

Тут мы обнаружили, что джентльмен, лежавший на полу, был полицейским.

«Господи боже мой! – воскликнул отец, выронив револьвер, – вы-то как попали сюда?»

«Как я попал сюда? – повторил, садясь, полисмен тоном крайнего, хотя и вполне естественного, возмущения. – По служебным делам, вот как я попал сюда. Если я вижу, что грабитель лезет в окно, я следую за ним и тоже лезу в одно».

«Удалось вам его поймать? – спросил отец.

«Как бы не так! – заорал констебль. – Мог ли я поймать его, когда чертов пес схватил меня за горло, а тем временем грабитель закурил трубку и спокойно ушел через заднюю дверь!»

На следующий же день пса решили продать. Матушка, которая успела его полюбить за то, что он позволял моему младшему брату дергать его за хвост, просила не продавать собаку. Животное, по ее словам, нисколько не было повинно в ошибке. В дом почти одновременно проникли двое. Пес был не в состоянии напасть сразу на обоих. Он сделал что мог и набросился на одного из них; по несчастной случайности это был полицейский, а не грабитель. Но то же самое могло произойти с любой собакой.

Однако предубеждение отца против бедного бульдога было так сильно, что на той же неделе он поместил в «Охотничьей газете» объявление, где рекомендовал нашего пса в качестве полезного приобретения любому предприимчивому представителю уголовного мира...

После Мак-Шонесси пришла очередь Джефсона, и он рассказал нам волнующую историю про жалкую дворняжку, которую переехала карета на Странде. Студент-медик, свидетель несчастного случая, подобрал калеку и отнес о больницу на Чаринг-кросс, где ей вылечили сломанную лапу и содержали собачонку, пока она не поправилась окончательно, после чего ее отправили домой.

Бедняжка прекрасно поняла, как много для нее сделали, я была самой благодарной пациенткой, какую когда-либо видели в этой больнице. Весь медицинский переслал был весьма опечален, расставаясь с ней.

Две или три недели спустя дежурный хирург, взглянув как-то утром в окно, увидел собаку, бредущую по улице, а когда та подошла поближе, хирург заметил, что она держит в зубах монету в одно пенни. Возле тротуара стояла тележка торговца мясными обрезками, и собака, проходя мимо нее, на мгновение заколебалась.

Однако благородные чувства пересилили: подойдя к больничной ограде и встав на задние лапы, она опустила свою монету в кружку для добровольных пожертвований.

Мак-Шонесси был очень растроган рассказом и утверждал, что эта история свидетельствует о замечательной черте характера собаки. Животное было бедным отщепенцем, бездомным бродягой, у которого, возможно, никогда ранее за всю жизнь не было ни одного пенни и, вероятно, никогда больше не будет. Мак-Шонесси поклялся, что пенни этого пса кажется ему более значительным даром, чем самый крупный чек, когда-либо пожертвованный самым богатым человеком.

Теперь уже трое жаждали приняться за работу над нашим романом, но я счел это не слишком любезным. У меня самого имелись две-три собачьи истории, которые мне хотелось выложить. Много лет тому назад я знавал черно-рыжего фокстерьера. Он жил в одном доме со мною и никому не принадлежал, так как покинул своего владельца (впрочем, учитывая агрессивно-независимый характер нашего терьера, вряд ли он когда-либо унизился до признания чьей-нибудь власти), и теперь жил совершенно самостоятельно. Нашу прихожую он превратил в свою спальню, а столовался одновременно с другими жильцами – когда бы они ни принимали пищу.

В пять часов утра он обычно наскоро съедал ранний завтрак вместе с юным Холлисом, учеником механика, встававшим в половине пятого и самолично варившим себе кофе, чтобы к шести часам поспеть на работу. В восемь тридцать он завтракал уже более плотно с мистером Блэйром со второго этажа, а иногда делил трапезу с Джеком Гэдбатом, встававшим поздно, в одиннадцать часов, – он получал здесь порцию тушеных почек.

С этого времени и до пяти часов дня, когда я обычно выпивал чашку чая и съедал отбивную котлету, пес исчезал. Где он находился и что делал в этот промежуток времени, было неведомо. Гэдбат божился, что дважды видел его выходящим из одной банкирской конторы на Треднидл-стрит, и каким бы невероятным ни казалось на первый взгляд это утверждение, оно начинало приобретать оттенок правдоподобия, если учесть противоестественную страсть этого пса к медякам, которые он всеми способами добывал и копил.

Жажда наживы у него была поистине изумительная. Этот уже немолодой пес обладал большим чувством собственного достоинства, однако стоило вам пообещать ему пенни, и он принимался ловить собственный хвост и вертеться, пока не переставал понимать, где у него хвост, а где голова.

Он разучивал разные трюки и по вечерам ходил из комнаты в комнату, показывая их, а по окончании программы садился на задние лапы и попрошайничал. Мы все потакали ему. За год он, должно быть, набирал немало фунтов стерлингов.

Как-то я увидел его у нашей входной двери среди толпы, глазевшей на дрессированного пуделя, выступавшего под звуки шарманки. Пудель становился на передние лапы и так обходил круг, подобно акробату, шагающему на руках. Зрителям это очень нравилось, и потом, когда песик снова обошел их, держа деревянное блюдце в зубах, они щедро наградили его.

Наш терьер вернулся домой и немедленно принялся репетировать. Спустя три дня он умел стоять вниз головой и ходить на передних лапах и в первый же вечер заработал шесть пенсов. В его возрасте, надо полагать, это было невероятно трудно, тем более что он страдал ревматизмом, но ради денег он был готов на все. Думаю, что за восемь пенсов он охотно продал бы себя дьяволу.

Он знал цену деньгам. Если вы протягивали ему одной рукой пенни, а другой монету в три пенса, он хватал трехпенсовик, а потом убивался оттого, что не может схватить также и пенни. Его можно было спокойно запереть в комнате наедине с бараньей ножкой, но было бы неразумно оставить там кошелек.

Время от времени он кое-что тратил, но немного. Он питал непреодолимое пристрастие к бисквитному пирожному и иногда, после того как выдавалась удачная неделя, позволял себе полакомиться одним или двумя. Но он ужасно не любил платить и каждый раз – настойчиво, а часто и удачно – пытался удрать, получив пирожное и сохранив свое пенни. План действий у него был несложный. Он входил в лавку, держа пенни в зубах так, чтобы монета была •на виду, а его глаза выражали простодушие, как у только что родившегося теленка. Выбрав место как можно ближе к печенью и восторженно уставившись на него, терьер начинал скулить, пока лавочник, вообразив, будто имеет дело с порядочным псом, не бросал ему пирожное.

Разумеется, для того чтобы поднять пирожное, псу приходилось выпустить монету из зубов, и вот тут-то и начиналась борьба между ним и лавочником. Лавочник пытался поднять монету. Пес, наступив на нее лапой, дико рычал. Если ему удавалось сожрать пирожное раньше, чем кончалось это соревнование, он подхватывал монету и был таков. Я не раз видел, как он возвращался домой, наевшись до отвала своим любимым лакомством, а монета по-прежнему была у него в зубах.

Его бесчестное поведение получило такую широкую огласку по всему околотку, что спустя некоторое время большинство торговцев из соседних кварталов начисто отказалось обслуживать его. Только самые проворные и подвижные еще решались иметь с ним дело.

Тогда он перенес поле своей деятельности в более отделенные районы, куда еще не проникла его дурная слава, и старался выбирать такие лайки, которые содержались нервными женщинами или ревматическими стариками.

Утверждают, что страсть к деньгам – источник всех зол. По-видимому, она убила в нем всякое чувство чести.

Наконец из-за своей страсти он лишился жизни. Произошло это следующим Образом. Как-то вечером он выступал в комнате Гэдбата, где несколько человек беседовали и курили; юный Холлис, парень щедрый, бросил ему шестипенсовик, – так он полагал. Пес схватил монету и залез под диван. Подобное поведение было настолько необычным, что мы принялись обсуждать его. Внезапно Холлиса осенила мысль; он достал из кармана деньги и пересчитал их.

«Ей-богу, – воскликнул он, – я дал этому скоту полсоверена! Сюда, Малютка!»

Но Малютка только залезал все глубже под диван, и никакие уговоры не могли заставить его вылезть оттуда. Тогда мы прибегли к более действенным мерам и стали вытаскивать его за загривок.

Он появлялся дюйм за дюймом, злобно рыча и крепко сжимая в зубах полусоверен Холлмса. Сначала мы пытались урезонить пса лаской. Мы предложили ему в обмен шестипенсовик: он принял оскорбленный вид, словно мы обозвали его дураком. Потом мы показали ему шиллинг и даже дошли до полукроны, – но наша настойчивость, казалось, только все больше раздражала его.