Джером Клапка Джером

На сцене и за кулисами

Воспоминания бывшего актера

Предисловие

Я старался оставаться, насколько возможно, верным истине, когда писал те страницы, которые прочтет мой читатель. Вспоминая о том, что пришлось мне пережить, я пытался проникнуть сквозь ту волшебную завесу, которую накидывает время на все то, что прошло и что оно оставляет далеко за собою, и видеть все вещи в их настоящем свете — как камениcтый путь, так и веселый ландшафт, как терновник и колючий кустарник, так и зеленую траву и колышущиеся от ветра деревья.

Теперь, когда мой труд окончен и мне, при моих воспоминаниях о прошедшем, уже не нужно более прибегать к помощи подзорной трубы, это прошедшее снова покрывается как бы дымкой, теряет свои резкие очертания, и сцена опять представляется мне тою прекрасною, волшебною страною, какою она когда-то являлась в моем воображении. Я забываю о мрачных тенях и вспоминаю только о лучах света. Те неприятности и огорчения, которые приходилось мне выносить в то время, кажутся теперь только занимательными приключениями, а досада, которую я испытывал — приятным возбуждением. Я вспоминаю о сцене, как о потерянном друге. Я с любовью останавливаюсь на том, что есть в ней хорошего и забываю о дурном… Я хочу предать забвению тех дурных людей, тех дерзких злодеев и вероломных обманщиков, которые когда-то играли на ней, и помнить только о благородных героях, добродетельных молодых девушках и старых простаках.

Не будем же вспоминать о дурном. Я встречал гораздо больше честных, добрых людей, нежели обманщиков и предпочитаю помнить о первых. Многие честные, добрые люди жали мне руку и мне самому приятно пожать мысленно руки именно таким людям. Я не знаю, где находятся теперь те, кому принадлежали эти руки и эти добрые лица. Много воды утекло с тех пор, как я встречался с ними. Все дальше и дальше уносят меня от них волны житейского моря. Но где бы они ни боролись за свое существование на этом море, я посылаю им свой дружеский привет с того места, где нахожусь сам. В надежде, что они услышат мой голос, несмотря на разделяющие нас волны, я громко приветствую их и искренно, от всей души, желаю им успеха на сцене.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я решаюсь сделаться актером

В жизни всякого человека наступает такое время, когда ему кажется, что быть актером — это его призвание. Какой-то внутренний голос говорит ему, что он — будущая знаменитость и своей игрою потрясет весь мир, Тогда у него является непреодолимое желание показать людям, как нужно играть, и получать за это триста фунтов стерлингов вознаграждения в неделю.

Это случается с человеком, когда ему бывает лет девятнадцать и продолжается лет до двадцати. Но в то время он не знает, что так бывает со всеми. Он воображает, что это только на него нашло какое-то вдохновение, что он слышит какой-то торжественный призыв, и что если он не послушается его, то это будет преступлением; а когда он увидит, что не может сразу выступить в роли Гамлета в главном Уэст-Эндском театре, так как есть много препятствий, то впадает в отчаяние.

То же самое было в свое время и со мною. Я был раз в театре, когда давали «Ромео и Джульетту», и вдруг у меня блеснула мысль, что я должен поступить на сцену, что это и есть мое призвание. Я воображал, что быть актером, это значит только одеться в трико и объясняться в любви хорошеньким женщинам, и вот я решился посвятить всю свою жизнь этому искусству. Когда я сообщил мое твердое решение приятелям, то они старались меня образумить, — то есть они назвали меня глупцом и затем прибавили, что всегда считали меня благоразумным человеком, хотя, надо сказать, что такие слова я слышал от них в первый раз в жизни.

Но отговорить меня от того, на что я так твердо решился, было невозможно.

Прежде всего я принялся изучать великих английских драматургов. Я понимал, что мне необходима некоторая подготовка и что, для начала, именно это мне и нужно. Поэтому я прочел всего Шекспира, от доски до доски — с комментариями, которые меня еще больше запутали, — Бен Джонсона, Бомона и Флетчера, Шеридана, Гольдсмита и лорда Литтона. От всего этого чуть было не помешался. Подвернись мне под руку еще какой-нибудь классический драматург, я бы, наверно, сошел с ума и стал заговариваться. Тогда, думая, что мне будет полезна перемена, я погрузился в чтение фарсов и шуток, но они еще больше нагоняли на меня тоску, чем трагедии, и тогда я начал мало-помалу понимать, что если принять все в воображение, то участь актера незавидна. И я все больше и больше впадал в уныние, как вдруг мне случайно попала в руки маленькая книжка об искусстве грима, и тут я совсем воспрянул духом.

Я думаю, что пристрастие к «гримировке» свойственно всему человечеству. Я помню, что когда я был еще мальчиком, я состоял членом «Западного Лондонского Общества», составившегося с целью давать концерты и другие развлечения. Мы собирались раз в неделю для того, чтобы потешать наших родных песнями нашего собственного сочинения, которые пелись solo, под аккомпанемент концертины, и при этом мы всегда натирали себе руки и лица жженой пробкой. Без этого можно было вполне обойтись, и я даже думаю, что мы терзали бы наших друзей меньше, если бы избавили их от необходимости смотреть на эту прелесть, которая была совершенно излишней. Ни в одной из наших песен не упоминалось о «Дине». Мы даже не говорили друг другу каламбуров; что же касается шуток, то все они принадлежали публике. А между тем мы так добросовестно чернили себе лицо и руки, как будто бы это был какой-то религиозный обряд, а происходило это не от чего иного, как от тщеславия.

«Гримировка» очень много помогает актеру, — это не подлежит ни малейшему сомнению. По крайней мере, так было со мною. Я мог стоять сколько угодно перед зеркалом и репетировать роль, ну хоть бы, например, пьяного разносчика с яблоками. Я был совершенно неспособен войти в роль. Хотя мне и стыдно признаться, но, право, я был гораздо больше похож на молодого пастора, нежели на разносчика, не только на пьяного но даже на трезвого, поэтому и не получалось никакой иллюзии, хотя бы и на самое короткое время. То же самое было и тогда, когда я хотел изобразить из себя отчаянного злодея: я был вовсе не похож на отчаянного злодея. Я мог бы представить себе, что я способен идти гулять в воскресенье, или сказать «черт побери», или даже играть по маленькой, но было бы прямо нелепо предположить, что я могу дурно обращаться с прелестной и беззащитной женщиной или убить моего деда. Посмотрев на свое лицо, я понимал, что не могу сделать этого. Это прямо противоречило всем законам, выведенным Лафатером. Самое свирепое и грозное выражение, какое только я мог придать своему лицу, было слишком слабым и совсем не соответствовало моим речам, в которых говорилось, что я жажду крови; а когда я делал попытки сардонически улыбаться, то имел только глупый вид.

Но курчавые волосы и баночка с румянами изменили все это сразу. Я только тогда и понял роль Гамлета, когда наклеил себе фальшивые брови и сделал впалые щеки. С бледным цветом лица, черными глазами и длинными волосами я был Ромео и до тех пор, пока не отмывал себе лица, любил Джульетту до такой степени, что даже позабывал о своих кузинах. Когда у меня был красный нос, то у меня проявлялся и юмор, а с редкой черной бородой я был готов совершить сколько угодно преступлений.

Но как я ни старался научиться декламации, это дело шло у меня далеко не так успешно. К моему несчастью, я отлично понимал, что смешно, и страшно боялся показаться смешным — это было у меня что-то болезненное. Моя чрезмерно развитая чувствительность в этом отношении могла помешать мне когда-нибудь и при каких бы то ни было обстоятельствах играть хорошо на сцене; она меня стесняла и ставила мне препятствия решительно во всем, — и не только, если бы я был на сцене, но даже и в моей комнате, при запертой двери. Я всегда страшно боялся, чтобы кто-нибудь меня не подслушал и половину времени употреблял на то, что прикладывал ухо к замочной скважине, чтобы убедиться, не подслушивает ли кто за дверью; стоило только немного заскрипеть лестнице, и я сразу останавливался посреди какого-нибудь монолога и сейчас же начинал свистать, или что-нибудь напевать вполголоса, по-видимому, самым беспечным образом, с целью показать другим, что я только забавляюсь. Я пробовал делать и так: вставать спозаранку и уходить в Гемстедскую степь, но и из этого не вышло никакого толку. Если бы я мог уйти в пустыню Сахару и посредством сильной подзорной трубы убедиться, что кругом, на расстоянии двадцати миль от меня, нет ни единой живой души, — то только именно таким образом, а не иначе, я и мог бы научиться декламации. Если я и возлагал какие-нибудь надежды на Гемстедскую степь, то все они рушились на второе же утро, как я пришел туда. Будучи вполне уверен, что я теперь далеко от выводившей меня из терпения толпы, я совершенно забылся и, продекламировав с большим пафосом речь Антония над трупом Цезаря, хотел начать что-нибудь другое, как вдруг услыхал у себя за спиною, в кустах, довольно громкий шепот. «На что же это похоже, Лиза! Джо, беги скорее и скажи Амалии, чтобы она привела сюда Джонни».

Я не стал дожидаться этого Джонни. Я бросился бежать отсюда и бежал со скоростью шести миль в час. Добежав до Кемден-Тоуна, я осторожно оглянулся и посмотрел назад. Увидев, что за мною не гонится толпа народа, я почувствовал облегчение, но с тех пор уже не упражнялся более в Гемстедской степи.

После двухмесячных упражнений такого рода я был убежден, что выучился всему, что только требовалось от актера, и что я готов «к выходу на сцену». Но тут естественно возник вопрос: «Каким образом я могу добиться выхода на сцену»? Моею первою мыслью было написать одному из главных антрепренеров, изложить ему откровенно чего я добиваюсь и сказать, хотя и скромно, но прямо, что у меня есть талант. Получив мое письмо — так рассуждал я — он напишет мне в ответ, что приглашает меня к себе, чтобы иметь возможность самому убедиться в моих способностях. После этого я, в назначенное время, войду в театр и отдам свою карточку. Он попросит меня в свой кабинет и, поговорив немного о чем-нибудь, напр., о погоде, о последнем убийстве и т. д. и т. д., скажет, что желал бы послушать, как я продекламирую какую-нибудь коротенькую сцену или прочту один или два монолога. Все это я и сделаю, но так, что он разудивится и тут же пригласит меня в свой театр, положив мне небольшое вознаграждение. Я был уверен, что вначале мне дадут не много, но все-таки воображал, что это выйдет около пяти или шести фунтов стерлингов в неделю. После этого все остальное будет легко. Я буду играть несколько месяцев, может быть, даже и год, без особенного успеха. Но, наконец, мне представится случай показать себя. На сцену поставят новую пьесу, в которой будет какая-нибудь второстепенная роль, считающаяся не особенно важной, но при моей игре (я только-что прочел в то время историю «Лорда Дондрери» и поверил всему, что в ней говорилось), она получит в пьесе важное значение и о ней заговорит весь Лондон.

Я возьму город с бою, составлю состояние моему антрепренеру и буду самым выдающимся из современных актеров. И я имел обыкновение рисовать в своем воображении, что произойдет в тот вечер, когда я поражу весь мир, и подолгу останавливался на этой картине. Мне казалось, что я вижу перед собою обширную театральную залу и куда ни посмотришь, везде возбужденные взволнованные лица. Мне казалось, что я слышу охрипшие голоса публики, кричащей «браво» — и этот крик отдается у меня в ушах. Я несколько раз выхожу на сцену и раскланиваюсь, и всякий раз меня встречают новым взрывом рукоплесканий, выкрикивают мое имя, прибавляя к нему «браво», и машут шляпами.

Но, несмотря на это, я все-таки так и не написал ни одному антрепренеру. Один из моих приятелей, которому это дело было немножко знакомо, сказал, что будь он на моем месте, он не стал бы писать, а поэтому я и не написал. Я просил у него совета, как поступить в этом случае, и он сказал мне: «Сходи к какому-нибудь комиссионеру и объясни ему, что тебе нужно». Я был у двух или трех комиссионеров и сказал им, что мне нужно, и они были также откровенны со мной и сказали мне, что им нужно, а это значило, что прежде всего следовало заплатить пять шиллингов за то, что они запишут меня в книгу. Впрочем, надо отдать им справедливость, — ни один из них не выказал особенной охоты записывать меня; никто из них не обнадеживал меня, что я составлю себе состояние. Я полагаю, что моя фамилия еще до сих пор значится в книгах у многих комиссионеров — по крайней мере я потом уже никогда не заглядывал к ним и не просил, чтобы они меня вычеркнули — и думаю, что который-нибудь из них найдет мне отличный ангажемент именно в такое время, когда я сделаюсь лондонским епископом, или издателем распространенной в обществе газеты, или еще чем-нибудь в том же роде.

Нельзя сказать, что они ничего не сделали для меня только потому, что я не приставал к ним. Я постоянно их «понукал», как я выражался; понуканье это состояло в том, что я, в продолжение получаса, внимательно рассматривал фотографии, вывешенные у входа в их контору, и тогда они высылали мне сказать, чтобы я зашел опять как-нибудь. У меня были определенные дни, в которые я исполнял эту обязанность; в эти дни я обыкновенно говорил себе поутру: «Ну, нынче мне нужно опять идти к этим комиссионерам и понукать их». Говоря это, я думал, что делаю важное дело, и у меня мелькала даже мысль, что, может быть, я переутомляюсь. Если мне случалось встретить на дороге какого-нибудь приятеля, то я, вместо того чтобы поздороваться, говорил ему: «Мне некогда, дружище. Я иду к моим комиссионерам», пожимал ему почти на ходу руку и стремился вперед; он же, вероятно, думал, что комиссионеры вызывают меня телеграммой.

Но мне так и не удалось пробудить в них сознание того, что по отношению ко мне они являются людьми ответственными и, по прошествии некоторого времени, мы взаимно начали надоедать друг другу, и тем более, что около этого времени я напал на двух или трех плутов, которые только выдавали себя за комиссионеров — или, лучше сказать, они на меня напали — и которые принимали меня гораздо любезнее.

Контора одной из этих фирм, которая очень много обещала (хотя совсем не исполняла своих обещаний) помещалась тогда на Лейстер-сквер; у этой фирмы было два компаньона, но, впрочем, один из них был постоянно в деревне по какому-то важному делу, так что его никогда нельзя было видеть. Я помню, что тут вытянули у меня четыре фунта стерлингов и выдали письменное обязательство доставить мне, в течение месяца, платный ангажемент в Лондоне. Но вот, в то время, когда назначенный срок подходил уже к концу, я получил длинное сочувственное письмо от таинственного компаньона, бывшего все время в разъездах. Оказывалось, что этот субъект, до сих пор живший постоянно в деревне, вернувшись только накануне в город, узнал о таких делах, от которых у него стали дыбом волосы. Его компаньон, тот самый господин, которому я заплатил четыре фунта стерлингов, мало того, что надул всех клиентов, требуя с них деньги за ангажементы, которых он не имел никакой возможности им доставить, обокрал и его самого, т. е. того, кто писал это письмо, более, нежели на семьдесят фунтов стерлингов, и пропал без вести.

Мой корреспондент выражал глубокое сожаление, что я был так бессовестно обманут, и надеялся, что я присоединюсь к нему, чтобы начать иск против его скрывшегося компаньона… когда его отыщут. В конце письма говорилось, что за доставку ангажемента, который мне предлагали, четыре фунта стерлингов — это страшно дорогая цена и что если я дам ему (человеку, который имеет полную возможность сдержать свое обещание) только два фунта стерлингов, то он достанет мне ангажемент через неделю, и, самое позднее, через десять дней. Не угодно ли будет мне пожаловать к нему сегодня вечером? В тот вечер я к нему не пошел, но пошел на другой день поутру. Я нашел дверь запертою и на ней объявление, что все письма должны быть оставляемы у дворника. Сходя вниз по лестнице, я встретился с одним человеком, который поднимался кверху и спросил у него, не знает ли он, где найти обоих компаньонов. Он ответил мне, что и сам готов заплатить соверен, чтобы только узнать об этом, и прибавил, что он — хозяин дома.

Я недавно опять слышал об этой фирме и думаю, что ее дела все процветают, хотя, конечно, ей приходится каждый месяц менять свою фамилию и место жительства. Кстати: неужели же эта язва никогда не выведется. Может быть, в настоящее время, когда образование сделалось для всех обязательным, актеры и антрепренеры нового поколения сумеют сами заняться своими делами и обойдутся без посредства комиссионеров.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я делаюсь актером

К комиссионерам-плутам должны быть отнесены и так называемые «профессора», м-р такой-то или такой-то, которые всегда «имеют возможность поместить двух или трех человек (никогда больше двух или трех мест у них не бывает, так что четвертому человеку бесполезно к ним обращаться) актеров-любителей — дам и мужчин, высокого или среднего роста, брюнетов или блондинов — это все равно, но они непременно должны иметь приятную наружность, — в главный Уэст-Эндский театр, на хорошие роли. Ангажемент платный.» Эти джентльмены умеют оценить человека по достоинству и сейчас заметят настоящий талант. Они сразу увидали, что у меня есть талант.

Все они без исключения были уверены, что из меня выйдет великолепный актер и что я был именно таким человеком, какой им нужен. Но, как люди добросовестные, они не скрывали истины и без всякого стеснения говорили о моих недостатках. Они говорили, что я подаю большие надежды, что во мне есть задатки, чтобы сделаться знаменитым актером, но… замечательно, что ни один из них не сходился с другим в этом «но». Один говорил, что у меня слаб голос, что мне нужно только развить голос и тогда я буду совершенством. Другой же думал, что голос у меня прекрасный, но только моя мимика никуда не годится. Будь у меня мимика повыразительнее, — он сейчас же достал бы мне ангажемент. Третий, перед которым я продекламировал один или два небольших монолога из Макбета, хлопнул меня по плечу и непременно захотел пожать мне руку. Он чуть ли не прослезился, так как, по-видимому, был очень тронут. Он сказал мне:

— Молодой человек, у вас есть талант! Вы — актер! Но у вас нет шика.

Я же, совершенно не понимая, что он хочет сказать, ответил ему:

— Вы думаете?

Он был уверен в этом. Без шика я не буду иметь никакого успеха, а если у меня будет шик, то я скоро сделаюсь знаменитостью. Я решился во что бы то ни стало приобрести этот шик и почтительно спросил его, что для этого нужно было делать. Он помолчал с минуту, очевидно соображая сам, как следовало поступить в этом случае, я же стоял и со страхом ждал ответа. И вдруг ему пришла в голову блестящая мысль. Он с таинственным видом положил мне на плечо свою руку и очень выразительно, так, как стал бы говорить человек, сообщающий какое-нибудь замечательное открытие, сказал:

— Приходите ко мне два раза в неделю, ну хоть по вторникам и пятницам, от восьми до девяти часов.

Сказав это, он отступил на несколько шагов для того, чтобы посмотреть, какое действие произвели на меня его слова.

Я отвечал, что, вероятно, он хочет сказать, что будет учить меня этому шику. Его, по-видимому, очень удивила моя сообразительность, и он подтвердил, что таков действительно и был смысл его слов. Он сообщил мне опять с такою же таинственностью, как будто бы он хотел, чтобы о том, что он говорит, никто не знал кроме меня, — что он очень сведущ именно в этой отрасли драматического искусства. У него, в ящике его письменного стола, сохранялись письма от многих известных актеров и актрис, людей, сделавшихся знаменитостью, где они признавались ему, что одолжены своим настоящим положением исключительно его урокам и благодарили его за все, что он для них сделал. Он хотел показать мне эти письма и встал с места, чтобы достать их. Но затем раздумал и сказал, что лучше не покажет этих писем: они были написаны конфиденциально, и он не имеет права показывать их посторонним лицам, даже и мне, хотя и думает, что мне доверять можно. Он никогда не показывал этих писем ни мне, ни другим лицам, как я узнал после, — в этом надо отдать ему полную справедливость, хотя следует заметить, что позже мне пришлось встретиться с тремя или четырьмя субъектами, которые говорили ему, что им очень хочется посмотреть эти письма.

Но я сделался теперь поумнее, так как меня научил печальный опыт, а потому я ушел от него, не вручив ему пяти фунтов стерлингов — суммы, которую я, как человек практичный, должен был считать ничтожною: он, видите ли, всегда получал за свои труды двадцать гиней; но, несмотря на это, он все-таки заинтересовался мною и высказал уверенность в том, что я подумаю, стану брать у него уроки и тогда за все его вознагражу.

Есть и еще люди, умеющие эксплуатировать тех олухов, которым взбредет на ум фантазия сделаться актерами, — это антрепренеры, у которых имеются вакантные места «для актеров-любителей, дамы и мужчины, в труппе, составленной из избранных лиц». Это, очевидно, такие субъекты, которые твердо верят в ту истину, что все люди — как мужчины, так и женщины — актеры, потому что они дают совсем неподготовленным новичкам главные роли и притом бывают до такой степени уверены в успехе, что это, право, трогательно; хотя надо заметить, что кандидату на актера, игравшему до сих пор только в своей гостиной, делается немножко жутко когда ему дадут роль Банко или полковника Дэмаса для открытия театра в следующую субботу. Он и сам не может понять, что это такое — может быть, недоразумение, или над ним хотят подшутить для потехи остальной труппы, или же антрепренер действительно знающий человек и увидал, что у него есть талант. Говорить об этом он не любит, а иначе могут подумать, что он не надеется на свои силы, — а новичок на сцене редко страдает этим недостатком. А потом у него могут отнять эти роли, что ему вовсе не желательно, хотя в то же время он вполне убежден, что мог бы сыграть гораздо лучше этой все другие роли в пьесе.

Мне только один раз и пришлось иметь дело с антрепренером-обманщиком — по крайней мере, обманщиком именно такого сорта. К несчастью, есть между ними обманщики и другого рода, что хорошо известно большинству актеров, изведавших это собственным горьким опытом, но с последними мне не приходилось встречаться, да и вообще каковы бы они ни были, я сожалею, что имел с ними дело.

По одному помещенному в газетах объявлению явилось около полудюжины таких же глупцов, как я, и мы собирались каждый вечер на репетиции в один дом на Ньюман-стрит.

Три или четыре известных актера, которые в это время пожинали лавры в провинции, должны были приехать к нам в начале следующей недели на главные роли, и сейчас же после их приезда вся труппа отправлялась в Грэвсэнд. Я поступил на жалованье один фунт стерлингов и пятнадцать шиллингов в неделю, и мне даны были роли Джильберта Фэзсерстона в пьесе «Пропавший без вести в Лондоне» и Короля в «Гамлете». Все шло как по маслу; не было и помина о вознаграждении или о чем-нибудь в этом роде; и хотя я в это время сделался чрезвычайно подозрительным, но думал, что тут, во всяком случае, нет никакого плутовства.

Но я вскоре открыл, в чем был обман. Когда мы собрались в пятый раз на репетицию, наш антрепренер был необыкновенно любезен и насказал мне кучу комплиментов, говоря, что я играю свои роли очень оригинально. Во время остановок он, фамильярно положив мне руку на плечо, говорил со мною о том, как следует играть пьесу. У нас вышел с ним небольшой спор относительно роли Короля. Сначала он был несогласен со мной в одном или двух пунктах, но потом согласился с моим взглядом и признал, что я прав. Затем он спросил меня, в какой костюм я намерен одеться для этой роли. Так как я уже думал об этом еще прежде, чем выучил слова, то нисколько не затруднился ответить на этот вопрос; мы вошли с ним во все подробности и решили, что я выйду на сцену в самом великолепном костюме. Он даже и не подумал удерживать меня, хотя мне не раз приходило в голову, что он станет ворчать на то, что это обойдется ему слишком дорого, но, нет, — он, по-видимому, заботился не менее меня, чтобы костюм был сделан со вкусом. «Это обойдется слишком дорого», говорил он; «но если уж делать что-нибудь, то нужно делать по-настоящему», прибавил он, и я вполне с ним согласился. Затем он начал считать, что это будет стоить. Он сказал, что может покупать костюмы за очень дешевую цену — гораздо дешевле, чем кто-нибудь другой, так как у него есть приятель, занимающийся этим делом, и последний уступит ему костюмы за ту цену, которую они стоят ему самому. Я сказал, что я очень рад, но так как это не касалось меня лично, то мне начали надоедать его долгие разговоры о костюмах. Высчитав стоимость, он пришел к заключению, что все обойдется в девять фунтов стерлингов.

— И это очень дешево, — сказал он, — все принадлежности костюма будут хорошие и могут всегда пригодиться.

Я опять согласился с ним и заметил, что, вероятно, они будут стоить заплаченных за них денег, но только я не мог понять, какое отношение это имело ко мне.

Затем он пожелал узнать, когда я заплачу деньги — сегодня вечером или же принесу их в следующий раз.

— Я! Я — платить! — вырвалось у меня. Я был так удивлен, что даже не соблюдал грамматических форм. — За что же это?

— Как за что! Да за костюм, — отвечал он, — ведь, не можете же вы играть роль без костюма, а если вы сами купите все принадлежности костюма, то переплатите около четырех фунтов стерлингов лишнего, вот и все. Если вы не можете заплатить всех денег сейчас, — продолжал он вкрадчивым голосом, — то дайте мне, сколько у вас есть, я постараюсь уговорить моего приятеля подождать за вами остальные деньги.

Когда я стал потом расспрашивать других актеров, то оказалось, что трое из них уже дали ему по пяти фунтов стерлингов каждый, а четвертый имел намерение вручить ему на следующий день четыре фунта стерлингов и десять шиллингов. Я же сговорился еще с одним товарищем подождать и посмотреть, что будет. Но мы так ничего и не дождались.

Знаменитых актеров мы в глаза не видали, а через день после этого нашего антрепренера и след простыл. Те же, которые заплатили за костюмы, конечно, уже его никогда не видали.

После этого я захотел сам разыскать себе что-нибудь подходящее, без помощи каких бы то ни было комиссионеров или печатных объявлений. Во всяком случае, дело пойдет у меня удачнее, чем оно шло до сих пор, думал я. Те друзья, которые прежде советовали мне отнюдь не писать к антрепренерам, были того же мнения и полагали, что самое лучшее для меня — это зайти как-нибудь в «Западный театр», и я так и поступил. Я думаю, что нет ни одного актера, который не знал бы «Западного театра», хотя последний и старается скрыться на каком-то темном дворе, потому что, по всему вероятию, и он, подобно своим актерам, любит уединение.

Я нашел тут веселую и радушную труппу, которая не отказалась от выпивки на мой счет. Когда же я намекнул актерам о своем желании избрать эту же профессию, то они посмотрели на меня с глубоким сожалением и, по-видимому, очень опечалились. Они покачали головой с самым серьезным видом, стали рассказывать мне то, что пришлось вынести им самим и всеми силами старались отговорить меня от этого намерения. Но я думал, что они — эгоисты, которые хотят помешать молодому таланту выступить на сцену. Если даже они дают мне совет с благим намерением, — так рассуждал я, — то на него не стоит обращать внимания. Всякий человек считает самою дурною именно ту профессию, к которой он принадлежит сам, и если для того, чтобы избрать какую-нибудь профессию дожидаться, чтобы ее одобрили люди, уже принадлежащие к ней, то ему придется просидеть всю жизнь без дела. Поэтому я не обратил никакого внимания на их предостережение, но продолжал идти своей дорогой и, наконец, нашел такого человека, который помог мне в моих поисках.

Это был толстый, обрюзглый господин, который не мог жить без шотландского виски и большой сигары и который никогда не бывал ни вполне пьяным, ни вполне трезвым. Пахло от него не особенно хорошо — в этом было тем легче убедиться, что он, говоря с кем-нибудь, имел привычку сильно дышать прямо в лицо своему собеседнику. Прежде он был провинциальным антрепренером, но чем он потом добывал средства к существованию, — это так и осталось для меня тайной. Я с ним обо всем договорился в первый же день.

Когда я увидался с ним в следующий раз, то он сказал мне, что дело устроено. Он достал для меня ангажемент у одного антрепренера из Сэррея, которому он хотел меня представить на следующий день, когда я могу подписать контракт и покончить дело. Поэтому на следующий день, в одиннадцать часов утра, я должен был придти к нему в контору… и принести с собой деньги. Это он сказал мне, прощаясь со мною.

Домой я от него не пошел, а побежал вприпрыжку. Придя домой, я растворил настежь дверь и мигом взбежал по лестнице; но я был слишком взволнован и не мог сидеть в комнате. Я пошел и заказал себе обед в первоклассном ресторане, за что пришлось мне заплатить так дорого, что мои скудные средства значительно уменьшились. «Это ничего, — думал я, — что значат несколько шиллингов, когда я скоро буду зарабатывать сотни фунтов стерлингов»? Я пошел в театр, но, право, не знаю, какой это был театр и что давали, и, надо полагать, что этого я не знал и в то время. Я присматривался немножко к игре актеров, но при этом думал, что сам я мог бы гораздо лучше сыграть каждую из этих ролей. Я спрашивал себя, мог ли бы я сойтись с этими актерами и актрисами, если бы я с ними познакомился. Я думал, что мне могла бы понравиться примадонна, и воображение рисовало мне со всеми подробностями такую картину: я отчаянно ухаживаю за ней, а все остальные актеры ревнуют меня к ней до безумия. Потом я вернулся домой и лег спать, но не мог сомкнуть глаз и промечтал всю ночь.

На следующий день я поднялся в семь часов утра и позавтракал на скорую руку, чтобы не опоздать и быть на месте в одиннадцать часов, как было условлено между нами. Я думаю, что не проходило минуты без того, чтобы я не посмотрел на свои карманные часы (где-то теперь эти часы!). Около десяти часов я отправился на Стрэнд и тут начал ходить взад и вперед на небольшом расстоянии, так как боялся и отойти слишком далеко от конторы, и в то же время подойти к ней слишком близко. Я купил себе новые перчатки. Я помню, что они были цвета семги и одна из них лопнула в то время, когда я напяливал ее на руку, поэтому я надел только одну перчатку, а другую смял и носил в руке. Когда до назначенного времени осталось только двадцать минут, я повернул в ту улицу, где находилась контора, и начал ходить взад и вперед уже здесь, причем мне казалось, что все живущие на этой улице знают, зачем я пришел сюда и потихоньку смотрят на меня из-за штор и занавесок, — и испытывал очень неприятное чувство. Казалось, что никак не дождешься одиннадцати часов, но вот, наконец, пробило одиннадцать на колокольне, и я направился к двери, стараясь принять на себя такой вид, как будто я только сейчас пришел.

Когда я подошел к конторе, то увидал, что в ней никого нет, потому что дверь была заперта. У меня так и замерло сердце. Неужели же все это было только жестокой мистификацией? Неужели меня и тут ожидало разочарование? Уж не убили ли антрепренера? Не сгорел ли театр? Почему здесь не было ни того, ни другого? Должно быть, случилось что-нибудь необыкновенное, а иначе они не запоздали бы для такого важного дела. Я прождал почти целых полчаса и не знал, чему это приписать, но, наконец, они пришли. Они надеются, — говорили они, — что не заставили меня ждать, на что я отвечал: «О нет, мне совсем не пришлось ждать», и пробормотал что-то вроде того, что я и сам только сейчас пришел.

Когда все мы трое вошли в маленькую контору, то я был представлен антрепренеру: он оказался актером, которого я часто видал на сцене, хотя он был совсем не похож на того человека, которого я видал на сцене и годился бы ему в сыновья; он был гораздо ниже ростом и моложе. Чисто выбритое лицо всегда придает актерам моложавый вид. Сначала мне не верилось, что те серьезные юноши, с которыми мне приходилось встречаться на репетиции, были людьми среднего роста, женатыми и имели семью.

Вместе с этим мой будущий антрепренер не оправдал моих ожиданий. Судя по его платью, нельзя было сказать, что он не жалеет денег на костюмы, чего, по моему мнению, нужно было ожидать от человека, занимающего такое положение. Сказать по правде, он имел очень жалкий вид. Впрочем, я приписал это тому, что он совсем не заботится о своей наружности, что мы так часто встречаем у людей очень богатых, и старался припомнить рассказы о миллионерах, которые ходили чуть ли не в лохмотьях; я вспомнил также и о том, что раз мне пришлось видеть мать одной из наших выдающихся комических актрис и я был поражен ее донельзя неопрятным костюмом… то есть костюмом матери.

Контракт был уже написан ими в двух экземплярах; антрепренер и я, мы подписались, каждый, на глазах у другого, под одним из них и затем обменялись. После этого я вручил ему банковый билет в десять фунтов стерлингов, и он дал мне расписку в получении от меня денег. Были строго соблюдены все формальности. Контракт был написан очень ясно и точно, так что не могло выйти никакого недоразумения. В нем говорилось, что первый месяц я обязан был играть даром, а после этого должен был получать жалованье, смотря по способности. Это казалось мне вполне справедливым. Но, может быть, он поступил тут немножко неосторожно, потому что это могло обойтись ему слишком дорого. Впрочем, он сказал мне откровенно, что не думает, чтобы ему пришлось платить мне больше тридцати шиллингов в неделю в течение первых двух или трех месяцев, хотя, конечно, это вполне зависит от меня, и он будет очень рад, если его предположения не оправдаются. Я же составил себе на этот счет совсем другое мнение, но не высказывал его, думая, что всего лучше подождать, и пусть время докажет, что я прав. Поэтому я сказал, что желаю только одного — чтобы все было сделано честно и справедливо, а так как, по-видимому, он только этого от меня и требовал, то мы расстались с ним в самых дружеских отношениях; но прежде чем проститься, мы уговорились решительно обо всем, до малейших подробностей. Он намерен был открыть театр на летний сезон через три недели, а репетиции должны были начаться за две недели до открытия. Итак пройдет и еще неделя, в течение которой я еще ничем не заявлю себя, а потом я сделаюсь актером!!![1]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вход на сцену

Но я получил приглашение явиться в театр только за неделю до начала представлений. «Труппа должна была собраться на сцене в одиннадцать часов» и поэтому за несколько минут до одиннадцати я стоял у двери, ведущей на сцену.

Вход этот был очень мрачен на вид; он находился в одной из глухих улиц; по одну сторону его была цирюльня, а по другую — угольный сарай. Освещавшее этот вход яркое весеннее солнце делало его, по контрасту, еще более непривлекательным, и я сравнил его со входом в тот заколдованный замок, о котором говорится в волшебных сказках: там чем мрачнее дверь, в которую входит принц, тем великолепнее залы. Но это сравнение я сделал прежде, чем увидал то, что было внутри здания.

Но мне нельзя было стоять на улице и размышлять. Было уже две минуты двенадцатого, вся труппа могла быть в сборе и ждали только меня. Я взялся за щеколду и… Но подождите, пожалуйста. Прежде, чем я отворю эту дверь и освещу ярким светом тот мирок, который находится за нею, позвольте мне сказать несколько слов для объяснения того, что будет сказано дальше.

Театральный мир очень обширен. От одного из главных лондонских театров очень далеко до переносного балагана (у меня нет намерения сделать какой-нибудь не особенно лестный намек на наших талантливых американских собратий), и мы видим в промежутке между ними большое разнообразие. Мне знакомы, по собственному опыту, только три или четыре разновидности и я, конечно, не имею понятия обо всех театрах, которые существуют в этом мире. Я играл недолгое время на сцене небольших лондонских театров, был актером во второразрядных и третьеразрядных странствующих труппах и буду говорить исключительно об этих театрах и труппах. Но о них — то есть, о том, что пришлось мне видеть собственными глазами — я буду говорить без всякого стеснения, постараюсь передать все виденное мною именно в таком свете, в каком оно мне казалось в то время; я не буду ничего смягчать, но не буду также ни о чем говорить со злобой.

Очень может быть, что давая все эти объяснения, я сочту необходимым сделать несколько дельных и оригинальных замечаний, посоветовать актерам и актрисам, что они должны и чего они не должны делать; объяснить антрепренерам, как они должны вести свои дела, и, вообще, дать добрый совет всем и каждому. Поэтому я желаю, чтобы мои читатели прежде всего ясно поняли что, поступая таким образом, я имею в виду только ту часть театрального мира, с которой я знаком. Что же касается таких театров, каковы, напр., «Лицей», или Сент-Джемсский, то там прекрасная дирекция и, может быть, только я сам мог бы так управлять ими, а потому и не нахожу в них никаких недостатков. Если бы даже я их и находил, то не стал бы упоминать о них в этой книге, потому что в своих воспоминаниях хочу говорить только о том, что вполне понимаю — довольно странное решение со стороны автора, — согласен; но нет нужды, — я люблю иногда пооригинальничать. После этих разъяснений давайте толкнем дверь и войдем.

Отворив дверь, я увидел за стеклянной перегородкой маленького ростом старичка, который, тяжело дыша, жарил на угасавшем огне копченую селедку. В это утро я чувствовал расположение ко всем живым существам и поэтому заговорил ласково даже с этим бедным, страдавшим одышкой, стариком. Я сказал ему:

— Здравствуйте. Какая прекрасная погода!

Ник Перумов, Вера Камша

А он мне в ответ:

— Затворите, пожалуйста, дверь, или выдьте на улицу.

Волчье поле

Я исполнил его просьбу, затворил дверь и, прислонившись к ней, ждал, пока он окончит поджаривать селедку. Когда это дело было окончено, то я опять сделал попытку заговорить с ним. Я сказал ему, что моя фамилия такая-то. Само собою разумеется, что я уже принял для сцены другую фамилию. Все так делают и неизвестно почему; я уверен, что они и сами этого не знают. Будучи уже актером, я встретил одного молодого человека и, по странному стечению обстоятельств, его настоящая фамилия была именно такая, под которой я был известен на сцене, тогда как он принял для сцены мою настоящую фамилию. Мы оба были счастливы и довольны собой до тех пор, пока не встретились друг с другом; но после этого мы стали мрачнее смотреть на жизнь, со всеми ее мистификациями и суетою.

Так как моя фамилия не произвела, по-видимому, никакого действия на театрального швейцара — он оказался швейцаром — то я выпалил свой последний заряд и сказал, что я — актер. Тут он как бы проснулся. Это так его наэлектризовало, что он перестал смотреть на селедку и взглянул на меня. Насмотревшись на меня досыта, он сказал: «Через дверь» и занялся опять тем же, чем прежде, — как я думал, приготовлением своего завтрака; у него был какой-то угрюмый, точно заспанный взгляд.

Авторы благодарят за оказанную помощь доцента кафедры западноевропейской и русской культуры истфака СПбГУ, старшего научного сотрудника Института истории материальной культуры РАН И.Ю. Шауба, а также Михаила Черниховского и Наталью Щапову.
Поняв из его слов, что тут должен быть где-то неподалеку двор и что если я его найду, то должен пройти через него, я отправился отыскивать этот двор. Наконец, я нашел его совершенно неожиданно, благодаря тому, что споткнулся о кошку, которая терлась о мои ноги, и головою растворил настежь какую-то дверь. Едва только я очутился на этом дворе, как меня окружили кошки, которых было, по крайней мере, полдюжины. Они были, по-видимому, голодны и с восторгом меня приветствовали, приняв меня по ошибке за человека, который развозит мясо для кошек и на которого я был ничуть не похож. Кошек держат в театрах для того, чтобы истреблять крыс, но иногда сами кошки так размножаются, что приносят больше вреда, чем крысы, и тогда бывает необходимо держать такого человека, который истреблял бы кошек. Эти кошки очень интересуются драматическими представлениями. Они считают своей обязанностью появляться в пьесе во время самых патетических сцен; тогда они садятся посредине сцены и начинают заниматься своим туалетом, употребляя при этом свойственные им оригинальные приемы.



Пройдя через двор, по указанию швейцара, и пробравшись ощупью через какой-то темный коридор, находившийся в конце двора, я очутился в каком-то мрачном погребе, где слышался глухой гул и видны были странные тени с неясными очертаниями; по крайней мере, мне так показалось.

Пролог

Я не могу теперь сказать, какое понятие я имел до этого времени о том месте, которое называется «за кулисами». Оно было уничтожено так быстро и так неожиданно, что в настоящее время от него не осталось и следа. Я знаю, каким образом оно у меня составилось: отчасти благодаря прелестным эскизам Доуэра Уильсона, изображающим прекрасных молодых девушек (в национальном костюме), грациозно прислонившихся к задней стороне декораций и скрестивших свои хорошенькие ножки; отчасти, благодаря описаниям моих приятелей, рассказывавших, что они бывали там, а отчасти, благодаря собственному воображению, а оно у меня, надо заметить, очень живое. Но действительность превзошла все, что могла породить самая дикая фантазия. Мне даже и во сне не снилось ничего до такой степени ужасного, как пустой театр при дневном свете, или, лучше сказать, при дневной тьме, даже и тогда, когда я ел за ужином бифштекс и пил портер.

Солнце стояло высоко, но это не пугало большую серебристо-серую волчицу, неторопливо вышедшую на опушку. Немного постояв среди зреющих рябин, она уверенно пересекла дорогу на глазах двух десятков всадников в островерхих войлочных шапках и двинулась дальше, к широкой ленивой реке. Путники разом осадили захрапевших и прижавших уши коней. Привычные руки метнулись к колчанам, жаждущие хоть какой крови стрелы легли на тетивы. Волчица не оглянулась. Не взволновал ее и разорвавший летний день злой свист. Лучники били наверняка. Неспешно рысящий зверь для любого из них, сбивавших на лету стрелы, казался легкой добычей, но в этот раз охотникам не повезло — добыча затерялась в высоких травах.

Стрелки переглянулись, раздалась гортанная, чужая в лесных краях речь. Один, в засаленном бирюзовом халате, очертил рукой круг и смачно сплюнул. Еще двое схватились за вплетенные в гривы резные фигурки. Словно в насмешку, из леса раздался протяжный зимний вой. Взвизгнула и захрапела одна из заводных лошадей, и началось. Едва ли не с рождения севшие в седло наездники еле сдерживали мигом взмокших от ужаса коней. О том, чтобы искать волков, не могло быть и речи.

Сначала я не мог ничего видеть; но потом мои глаза попривыкли к слабому свету и я имел возможность разглядеть окружавшие меня предметы. Декорации, принадлежавшие этому театру (а это были такие декорации, какие могут быть в театре, где кресло стоит три шиллинга, а место на галерее четыре пенса) были покрыты грязным белым холстом. Табуреты для музыкантов и пюпитры для нот, вместе с большим барабаном и виолончелью в чехле из зеленой байки, были все свалены в кучу в одном углу; представлялось как будто бы они сами дали накануне свое собственное представление, после которого все перепились. А потом на эту мысль наводило еще и то обстоятельство, что перила галереи, которые можно было видеть со сцены — хотя казалось, что до них очень далеко, без малого полмили — были все заставлены порожними бутылками и грязными оловянными кружками и стаканами. Везде были нагромождены как ни попало рваные, заплатанные декорации, — если посмотреть поближе, то это была такая мазня, в которой ничего не разберешь; они были приставлены и к большим деревянным перекладинам, поддерживавшим «леса» или «колосники», и к боковым стенам, а также свалены в кучу и в глубине сцены на том месте, которое называется «задним планом»; они лежали на полу у моих ног, или висели у меня над головой. Посредине сцены стоял расшатанный стол, а на столе бутылка из-под имбирного пива, в которую была воткнута свечка.

Вой повторился. Теперь он шел с той стороны, где упали стрелы. Лошади вконец обезумели, ругань и уговоры наездников мешались с диким ржаньем и нарастающим воем. Казалось, воет сама земля, а зрелые травы становятся серыми, как волчья шерсть. С похожим на удар бича звуком лопнул повод у всадника в бирюзовом халате. Ничем более не сдерживаемый конь сделал гигантский скачок и сломя голову понесся прочь.

Солнечный луч, пробившийся неизвестно через какую щель, прорезывал этот мрак полосою света и служил наглядным доказательством того, что в этом месте было страшно много пыли. Какая-то женщина, страдавшая насморком и громко чихавшая, подметала пол в партере, а неизвестное, невидимое глазом, животное, которое я, судя по производимому им шуму, счел за маленького мальчишку, пронзительно свистало где-то около уборных. Шум, доходивший сюда с улицы, звучал как-то глухо, но если в самом театре роняли стул или хлопали дверью, то по всему зданию раздавался такой гул, что пауки прятались со страху в свои щели.

С полдюжины неоседланных сменных, заводясь друг от друга, бросились за подавшим пример жеребцом. Остальным наездникам было не до беглецов. Люди боролись с лошадьми, пока из серых трав не выступили серебристые звери, слишком большие, чтобы называться волками. Всадники разом отдали поводья и пригнулись к взмыленным шеям, предоставив лошадям полную свободу. Не нуждавшиеся в понукании скакуны рванули с места разноцветными молниями. Хищники двинулись следом, время от времени задирая морды к высокому летнему солнцу. Загонщики не торопились, но летящие во весь опор кони не могли увеличить разрыв ни на шаг. Развернувшись облавой, стая следовала за теми, кто до сего дня не знал ни страха, ни сомнений.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За кулисами

Слева от дороги тянулся лес, справа лежали пологие холмы, понемногу снижавшиеся к реке. Мелькнуло одинокое дерево, шитым малиновым платком раскинулось поросшее кипреем пожарище, исчезло за поворотом, и вновь — водная полоса, серая жесткая трава, ощетинившаяся недобрая чаща. Иссохшая без дождей дорога тонет в пыли, словно в дыму, колотят чужую землю не знающие подков копыта, хрипят изнемогающие кони, озираются теряющие надежду всадники. Кто-то умудрился выпустить стрелу в оскаленную пасть. Короткий безнадежный свист утонул в набирающем силу вое.

Я целых полчаса оставался на сцене совершенно один. Актеры непременно должны запаздывать на репетицию — этого требует театральный этикет. Судя по тому, насколько запаздывает актер на репетицию, вы можете увидать, какое положение он занимает в труппе. Если он (я не говорю ни слова о дамах: они всегда, не во гнев им будь сказано, запаздывают на целый час и не только на репетиции, но и в других случаях) опаздывает на двадцать минут, то он, по всей вероятности, не более как «полезность». А если актер заставляет всех остальных ждать себя полтора часа, то так и знайте, что это — звезда первой величины.

Не обремененные наездниками кони ушли вперед. Сильный рыжий жеребец уже исчез за увенчанной каменным столбом горкой, там же скрылся почти догнавший рыжего буланый. Летящая следом белогривая кобыла зацепилась копытом за вылезший на дорогу корень, перевернулась через голову и с жалобным криком рухнула. Первому из всадников пришлось прыгать, второй, обходя упавшую, прижался к лесу. Белогривая в последний раз дернулась и ткнулась носом в землю. Погоня пронеслась мимо. Ни один из волков не прельстился загнанной дичью — звери пришли за иной кровью.

Я провел время довольно приятно, потому что везде ходил и делал разные открытия. По трясущейся деревянной лестнице я влез на «колосники» и оттуда посмотрел на сцену с вышины пятидесяти футов. Я пробирался наверх между какими-то лестницами, маленькими платформами, канатами, блоками, брашпилями, газовыми трубками, пустыми газовыми резервуарами, пивными кружками, в темноте и в пыли. Затем я поднялся по другой лестнице, которая вела еще выше, и прошелся по узенькой доске, ведущей от одного конца сцены до другого, над густым лесом декораций.

Споткнулся и едва не упал вороной. Старший из превратившихся в добычу охотников что-то прокричал и свернул к реке, утопая в рослых, по стремя, травах. Остальные бросились за ним. Взмыленные скакуны из последних сил помчались седеющим на глазах склоном. Лебяжьим пухом разлетелись сбитые семена, раздался отчаянный вопль, и возглавлявший скачку наездник пропал, словно его и не было. Согнулись и распрямились травы, коротко взлаял, будто просмеялся, возглавлявший погоню зверь, и четверо беглецов, нахлестывая коней, один за другим сгинули под исполненное ужаса ржанье. Отставшие попытались развернуть лошадей вдоль реки. Бесполезно.

Карабкаясь по «колосникам», я попал в декораторскую. Это было что-то вроде длинных и узких полатей, на вышине сорока футов от сцены. С одной стороны они были закрыты парусиной, — это была часть огромного щита, который проходил через декораторскую: он входил в потолок и выходил из пола. Этот парусинный щит, на котором была изображена известная декорация, подвешивался к крыше театра на блоках, так что его можно было поднять, или спустить по желанию, и каждая из его частей могла быть подана декоратору, который не двигался с места. Если мое объяснение покажется вам не довольно ясным, то сделайте вот что: возьмите чемодан вашей жены, — тот, который получше, (выберите такое время, когда ее не будет дома), оторвите от него крышку, поставьте чемодан на окно и прислоните его к шторе так, чтобы штора приходилась на том месте, где была крышка. Вот вам наглядный пример. Чемодан — это декораторская, а штора — декорация.

Загонщики остановились, когда впереди не осталось никого. В последний раз взвыв, волки полукругом улеглись на землю, положив морды на вытянутые лапы, и закрыли глаза. Травы за спинами зверей вновь стали золотыми, поднялся ветер. По холму, словно по воде, пошла рябь, волки и берег перед ними расплылись туманом и истаяли, только сорвался с прибрежной кручи малый камешек — и стихло. Нестерпимо блеснуло, отразившись в речном зеркале, солнце, запахло полынью и медом. Из-за каменного столба на вершине холма вышел грузный крючконосый старик. Опираясь на суковатый посох, он спустился к обрыву и заглянул вниз. Туда, где на залитом кровью песке умирали не успевшие заметить погибели люди и кони. Старик свел густые брови, словно запоминая. На жестком, древнем лице не было ни радости, ни ненависти, ни сожаления, только усталость.

В декораторской было много света и водяных красок (последние разведены были в ведрах) и почти совсем не было мебели. Длинный деревянный некрашеный стол, сплошь покрытый кистями и баночками с красками, тянулся почти — во всю длину комнаты. Квадратная шестифутовая мраморная доска, заменявшая декоратору палитру, лежала на полу, а около нее одна из кистей, которою он наводил небо. Эта кисть была величиною с ту метлу, которою чистят ковры.

Не замечая пронесшейся рядом смерти, пчелы собирали поздний мед, тихо осыпались в землю семена, суетился в камышах утиный выводок. Старик обернулся. За его спиной, чуть склонив голову к правому плечу и вывалив розовый язык, стояла волчица. Ее глаза были такими же, как у старика, — вечными и усталыми.

— Идет гроза! — сказал тот и пошевелил посохом траву. На самом краю обрыва лежала дюжина чужеземных стрел, их наконечники были обращены к реке. Волчица тронула лапой крайнюю стрелу и оскалилась. Или улыбнулась.

Разглядев все это хорошенько, я вышел из мастерской и стал спускаться вниз. Немного пониже декораторской находилась гардеробная, хотя надо заметить, что в ней было не особенно много костюмов. Теперь костюмы берутся напрокат, по мере надобности, у костюмеров, магазины которых находятся недалеко от Ковент-Гардена и Дрюри-Лэна[2]; у них можно найти все, что угодно, за известную плату, понедельно. А прежде, как мне кажется, каждый театр имел свои собственные костюмы и сохранял их. Даже и в настоящее время у некоторых старомодных провинциальных театров есть гардероб, где можно найти все, что нужно; но такие театры составляют исключение и обыкновенно костюмов в запасе или совсем не держат, а если и держат, то очень немного. И здесь тоже было только несколько пар растянувшихся и мешковатых триковых панталон, с полдюжины заржавевших жестяных шлемов, в одном углу целая куча башмаков из буйволовой кожи — половина из них на правую, а половина на левую ногу — кому придется надевать, тот их и разбирай; несколько довольно красивых жилетов — красных и голубых с желтым отливом; в таких жилетах появляются на сцене йоркширцы, когда они приезжают в Лондон; черные плащи для тех актеров, которым понадобится скрываться, и полный костюм, шитый блестками. Таковы были главные костюмы и, надо заметить, все довольно поношенные.

Часть первая Севастия Анассеополь

Между двором и сценой находилась очень большая комната, в которой были собраны такие разнородные вещи, что я сначала счел ее за склад какого-нибудь товарищества, с которым театр ведет дело. Но это была только бутафорная, а предметы в ней находящиеся, бутафорские вещи или так называемые «подпоры», названные так, вероятно, потому, что они поддерживают пьесу[3]. Я перечислю некоторые из предметов, находившихся в этой комнате, по крайней мере, те из них, которые удалось мне запомнить. Здесь было очень большое количество жестяных кубков, закрашенных черною краскою, отступя только полдюйма от края, так чтобы они всегда имели вид почти полных. Из этих кубков пьют счастливые крестьяне и напиваются до бесчувственного состояния комики. Это такая посуда, которая пригодна для всех времен и народов. Благодаря этому предмету, природа (сценическая) соединяет всех людей на земном шаре. Эти кубки в употреблении как у эскимосов, так и у готтентотов. И римские солдаты тоже, по-видимому, никогда не пили из другой посуды, и в то же время без нее французская революция утратила бы свою главную отличительную черту. Кроме этих обыкновенных кубков были еще золотые и серебряные, но эти последние употреблялись только на пышных пирах и при каких-нибудь важных самоубийствах.

Тут были также бутылки и стаканы, кувшины и графины, После этих необходимых принадлежностей для кутежей и разврата, было приятно посмотреть на хорошенький чайный сервиз, расставленный на подносе, и белую скатерть; эти предметы могли успокоить человека и напомнить ему о булочках и семейном счастье. Мебели было очень много: два стола, кровать, буфет, диван, стулья, — дюжина из них с высокими спинками для «залы в старом замке» и т. д., их делали так: к обыкновенным камышовым стульям приклеивали картонные спинки. Вследствие этого центр тяжести заключался у них в спинке, и при малейшем прикосновении они опрокидывались, так что в тех сценах, где они ставились, мы только и знали, что поднимали их, да старались поставить устойчивее. Я помню, что случилось, когда наш характерный комик вздумал в первый раз сесть на один из этих стульев. Это было на первом представлении. Он только что сказал что-то смешное и, сказав это, сел на стул, положил одну ногу на другую и откинулся назад со свойственною ему непринужденною грацией. Вслед за этим мы увидали только его ноги и ножки стула.

В числе других бутафорских вещей были: трон, который так и блестел от золоченой бумаги и лоснящегося коленкора; каминная решетка, в которую была напихана красная фольга; зеркало, сделанное из серебряной бумаги; связка тюремных ключей, ручные оковы, ножные цепи, утюги, карабины, щетки, штыки, заступы и ломы для разъяренной толпы народа, защищающей правое дело; глиняные трубки; кинжалы, сделанные из дерева; театральные палаши — эти последние не стоит описывать: они известны всем и каждому; бердыши, которые решительно нельзя ни с чем сравнить; подсвечники, один или два фунта коротеньких сальных свечей; корона, украшенная алмазами и рубинами — каждый камень был величиною с утиное яйцо; колыбель… пустая, — очень трогательное зрелище; ковры, котлы и горшки, носилки, повозка, пучок моркови, тележка торговца яблоками, знамена, нога баранины и грудной ребенок. Словом — все, что только могло понадобиться во дворце или на чердаке, на ферме или на поле битвы.

Я все ходил туда и сюда и, увидав на одной стороне сцены отверстие в полу, ощупью спустился вниз по лестнице в то подземное царство, откуда выходят феи и куда уходят демоны. Но тут было совершенно темно, так что я ничего не мог разглядеть.

В этой области сильно пахло плесенью и на каждом шагу встречались какие-то замысловатые приспособления для того, чтобы человек мог ссадить себе на ногах кожу. Мне пришлось тут много раз споткнуться, и я был очень рад, когда, наконец, выбрался из этого места; я отложил дальнейшие исследования до следующего раза и не в темноте, а со свечой. Когда я вылез из подполья, то увидал, что труппа начала наконец собираться. По сцене расхаживал высокий мужчина с важным видом, и я ему поклонился. Это был режиссер, а потому, понятно, человек немножко угрюмый. Я, право, не знаю, отчего режиссеры бывают всегда угрюмы, но только это — факт.

Через несколько минут на сцену вбежал рысцой человечек небольшого роста, очень степенный на вид, который оказался нашим Первым комиком-буфф, и он был очень хорошим комиком, хотя по выражению его лица, не отличавшегося подвижностью, можно было подумать, что у него так же мало юмора, как у либреттиста оперы-буфф. За ним следовал «Отец семейства», который разговаривал грубым голосом с шедшим с ним рядом миловидным молодым человеком, у которого было амплуа jeune premier\'a[4] и который играл эти роли в том случае, если их не исполнял сам антрепренер. Вскоре после этого пришла актриса — маленькая старушка очень странного вида, ходившая с палочкой и постоянно жаловавшаяся на ревматизм: она, как пришла на сцену, так и плюхнула на толстый конец покрытого мхом берега, и никакая сила не могла ее заставить подняться с места до тех пор, пока не пришло время расходиться по домам. Она была нашей «Старухой» и играла нежных матерей и комических старых дев. В свое время она играла всевозможные роли и даже теперь могла играть все, что угодно. Она могла бы взять, по вашему выбору, и роль Джульетты, и роль няньки Джульетты и сыграла бы обе роли одинаково хорошо. Она могла в десять минут так загримироваться Джульеттой, что вы, сидя в средних рядах кресел, сказали бы, что ей только двадцать лет.

Вслед за нею появился джентльмен («Гость») в пальто, обшитом мехом, лакированных сапогах, белых гамашах и зеленых лайковых перчатках цвета лаванды. В руках у него была трость с серебряным набалдашником, в левом глазу — монокль, во рту сигара (которую он, конечно, сейчас же и потушил, как только вошел на сцену), а в петлице маленький букетик. После я узнал, что он получал жалованья тридцать шиллингов в неделю. За ним пришли две актрисы (это не значило, что они имели относительно молодого человека какие-нибудь намерения, но просто потому, что время было придти и им). Одна из них худая и бледная, с измученным лицом, что было заметно, несмотря на румяна, как будто бы это была не актриса, а какая-нибудь бедная, работавшая до упаду женщина с большой семьей на плечах и маленькими средствами. Другая красивая и полная, лет сорока или около того. Она была очень «приукрашена» — я говорю и о цвете лица, и о платье. Я не могу описать последнего, потому что никогда не умею рассказать, что надето на женщине. Мне представлялось только, что у нее торчит что-то со всех сторон, оттопыривается спереди, отдувается сзади, поднимается кверху на голове и тащится за ней по полу, так что она казалась вчетверо толще и больше ростом, чем была на самом деле. Так как все были очень рады ее видеть и приветствовали ее, как казалось, с нескрываемой радостью, то я, понятно, заключил из этого, что она должна быть воплощением всевозможных добродетелей. Впрочем, те заключения, которые говорились шепотом и которые удалось мне подслушать, не могли вполне подтвердить моего мнения, так что я совсем не знал, как согласить одно с другим до тех пор, пока не услыхал, что это жена антрепренера. Она была примадонной, и роли, которые она больше всего любила и в которых она жеманилась, это были роли юных героинь, а потом детей, которые умирают рано и прямо идут в рай.

К труппе, кроме этих лиц, принадлежали еще два очень старых актера, один толстяк средних лет, две недурные собою молодые девушки, которые обладали, по-видимому, неистощимым запасом шуток, потому что, разговаривая одна с другою, они прохохотали все утро; и, наконец, сам антрепренер, который пришел после всех и меньше всех других актеров интересовался репетицией. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, хотя я нарочно становился на самые видные места, и я испытывал точно такое же чувство, какое испытывает новичок в школе.

Весной 1656 от рождества Сына Господа нашего армия кровожадных и отвратительных язычников-птениохов вторглась в пределы Севастийской империи. Император Андроник из династии Афтанов, прислушавшись к советам добропорядочных и богобоязненных вельмож, обратился за помощью к ордену Гроба Господня. Великий магистр Ордена испросил благословения Его Святейшества Епископа Авзонийского Иннокентия Четвертого и получил его. От имени Ордена магистр дал обет сокрушить птениохов, предупредив императора, что нашествие является свидетельством гнева Господня, обращенного против Севастии, отрицающей первенство Епископа Авзонийского надо всеми епископами. Тем не менее две тысячи рыцарей Гроба Господня со всем вооружением, лошадьми и слугами были готовы отплыть в Анассеополь, ожидая лишь попутного ветра, но его не было. Трижды корабли выходили в море и трижды возвращались, не в силах спорить со стихией. Великий магистр Ордена расценил это как знак свыше и направил гонца в Анассеополь, смиренно прося императора Андроника склониться пред волей Господа и сына Его и признать главенство Епископа Авзонийского над епископом Анассеополя и всеми прочими епископами. В ответ Андроник, подстрекаемый епископом Анассеополя, императрицей Софией и военачальником Стефаном Андроклом, отозвал из Авзона своих послов и взял назад свое слово. Да смилуется над заблудшим Господь. Хроника монастыря Святого Иоанна Авзонийского
Когда были все в сборе, то расшатанный стол перенесли на авансцену, прозвонил колокольчик и вслед за этим появился в первый раз маленький мальчик, которому были даны «роли» для раздачи их актерам. Вся пьеса была переписана, хотя она была хорошо известна труппе, так как каждому из актеров много раз приходилось играть в ней и прежде. Все роли были истрепаны и грязны, кроме одной, которая отличалась от всех остальных своею чистотою. Когда мальчик дошел до этой последней роли, то он был, по-видимому, в недоумении, так как не знал, кому она принадлежит; и вот он стал посреди сцены и громко выкрикнул написанную на ней фамилию; так как фамилия была моя и роль эта принадлежала мне, то я сразу вышел из мрака неизвестности, которым был покрыт до сих пор, и перешел к противоположной крайности, что было едва ли приятнее.



ГЛАВА ПЯТАЯ

Глава 1

Репетиция

1

Я поспешно раскрыл тетрадку, чтобы посмотреть, какая роль мне досталась. Я горел нетерпением приняться за ее изучение. Мне нужно было в одну неделю составить себе понятие о характере действующего лица, выучить слова и мимику, найти подходящие к роли жесты и выражения лица. Поэтому нельзя было терять времени. Я приведу здесь эту роль без всяких сокращений:

Нависающий над синим Фермийским заливом бело-золотой улей носит имя Леонида Великого, хотя величайший из ступавших по земле полководцев никогда не бывал в этих краях, а возведенный якобы потомком Леонида дворец разобрали на камень, когда Севастия еще не вышла из тени Авзона. Шли годы, династия сменяла династию, и едва ли не каждый василевс старался перещеголять предшественников, в меру своего разумения расширяя и украшая Дворец Леонида. За без малого полторы тысячи лет обиталище богоравных превратилось в небольшой город. Неизменными остались лишь морская синь, белоснежный мрамор да бдительность стражей-ортиев. Проникнуть в сердце Севастии могли только избранные, к которым принадлежал и Георгий Афтан, высланный волей брата-василевса в охваченную войной Намтрию и той же волей возвращенный.


Джо Дженкс.
Действие I, явление I.
………………… приходит домой.
Ужасная погода.
………………… если он сделает.
Да. Да!
…………………… отступить.
(Вместе). Это он!
Упасть на землю в конце этой сцены.
Действие IV, явление II.
(Вперед с бунтовщиками).


Ортии у белых башен приветствовали гостя с должным рвением и почтительностью, словно не было четырех лет то ли изгнания, то ли свободы. Увы, закончившихся.

— Божественный василевс примет тебя, — обрадовал начальник караула, будто это Георгий мечтал припасть к пурпурным сапогам, а не Андроник возжелал за каким-то чертом вернуть ослушника.

Хотя я был полон надежд в это время, но никак не мог понять, какой успех могу я иметь в подобной роли. Мне казалось, что с моим талантом мне тут совершенно нечего делать. Такая роль годилась бы для самого заурядного актера. Но если они не хотят, чтобы я выказал свой талант, то от этого пострадают скорее они сами, нежели я. Я не буду ничего говорить, но, со своей стороны, сделаю все, что могу, и сыграю роль, насколько возможно, с чувством. По-настоящему, мне следовало бы гордиться этой ролью, так как я узнал потом, что она была написана антрепренером специально для меня. Это мне сообщил наш комик-буфф, который знал всю пьесу наизусть. Потом он прибавил в раздумье: «Надо сказать, что нашему патрону пришла в голову прекрасная мысль. Я всегда говорил, что первое действие нужно усилить».

— Василевс милостив! — пожал плечами означенный ослушник, выискивая среди ортиев знакомые лица. Таковых не нашлось — брат в очередной раз сменил стражу, и Георгий понял, что в Анассеополе провалился какой-то заговор.

Наконец, когда роли были розданы как актерам, так и актрисам, и приехал дирижер оркестра, то репетиция началась по-настоящему. Пьеса была одной из самых обыкновенных старинных мелодрам и оркестр должен был подготовиться, чтобы быть в состоянии аккомпанировать ей. Музыка играла один такт перед словами каждого актера, а другой после того, как он переставал говорить; один такт перед тем, как он садился, а другой перед тем, как вставал; а если ему нужно было пройти через сцену, то она играла чуть ли не маленькую увертюру. Что же касается примадонны, то что бы она ни сказала — говорила ли она, напр., в первом действии, что от снега холодно, или ей представлялось в последнем действии, что она видит свою мать, после чего она умирала — всем ее словам и движениям предшествовал настоящий концерт. Я вполне убежден, что если бы в то время, когда она находилась на сцене, ей захотелось чихнуть, то оркестр сейчас же заиграл бы какую-нибудь веселую мелодию. После того как началась репетиция, я подумал, что это, должно быть, опера, и боялся, как бы не заставили меня пропеть мою роль.

— Божественный василевс, да благословит его Длань, дозволяет тебе оставить при себе меч, — не унимался холеный вызолоченный красавец. Если б не кираса и не шрам на лбу, Георгий принял бы его за чиновника. — Я, протоорт Исавр Менодат, провожу тебя.

Первая сцена происходила между старым трактирщиком, хозяином такого же старого трактира, как и он сам, несколькими деревенскими сплетниками и злодеем пьесы. Режиссер (который, понятно, исполнял роль злодея) стоял посредине сцены один, так как все остальные актеры отошли в сторону, и, стоя на этом месте, с рукописью в руке, он управлял ходом репетиции.

— Моя жизнь в руках божественного Андроника, — припомнил дворцовую науку Георгий, и Врата Василевсов распахнулись бесшумно, как во сне, явив взору подзабытый под стрелами варваров рай.

— Ну теперь, господа, — кричал он, — давайте начнем, Галлет, трактирщик, Биликинг и Дженкс (Дженкс — это был я) на авансцену, направо. Мое место здесь (это он сказал, пройдя подальше и стуча ногою на том месте, на котором ему следовало быть), я буду сидеть за столом. Когда поднимется занавес, мы все должны быть на своих местах. Вы (обращаясь ко мне: очевидно, ему насчет меня даны были инструкции) вы, м-р Л., будете сидеть на самом конце и курить трубку. Подавайте ваши реплики попроворнее и, пожалуйста, говорите громче, а то вас никто не услышит: здесь зала большая. Что вы нам сыграете для увертюры, м-р П. (я назову дирижера оркестра м-ром П.). Что-нибудь старинное английское, прежде чем мы загорланим, а? Спасибо вам, вот это и сыграйте — произведет большой эффект. Ну, так теперь мы начнем. Всю эту сцену, м-р П., pianissimo, до самого конца. Когда мы дойдем до конца, я вам скажу.

Журчали фонтаны, благоухали бесчисленные цветы, важно волочили свои хвосты надутые как сановники павлины, а разряженные по-павлиньи придворные провожали протоорта и его спутника удивленными взглядами. Андроник был верен себе — о самых важных его приказах узнавали лишь по их выполнении. Не снисходя до уставившегося на него птичника, Георгий шествовал мимо людей, статуй и деревьев мерным шагом легионера. Он не знал, что его ждет, и отнюдь не радовался возвращению.

Четыре года назад единокровный брат Андроника послал ко всем чертям высокую политику и впал в заслуженную немилость. Василевс, надеясь натравить авзонийских почти что единоверцев на грозящих империи варваров, принимал великого магистра ордена Гроба Господня. Золото, вино и любезности лились рекой. Не желая оставаться в долгу, гости ответили роскошным турниром. В победители прочили одного из славнейших рыцарей Ордена — Годуэна де Сен-Варэя.

Тогда мы начали репетицию, причем читали из наших ролей далеко не все. Говорилось не все, что следовало сказать, кроме самых коротеньких фраз. Говорили громко только два или три последних слова, заключавших в себе реплики, но все остальное обыкновенно бормотали про себя, совсем пропускали, или вместо этого слышалось какое-то гуденье вроде «м-м-м» вперемежку с отрывочными фразами. Какая-нибудь довольно длинная сцена только между двумя или тремя действующими лицами совсем опускалась и исполнялась отдельно теми актерами, которые играли эти роли. Таким образом, между тем как главная репетиция шла посредине сцены, отдельные репетиции исполнялись в одно время с нею где-нибудь совсем в стороне: двое актеров дрались на дуэли, причем оружием служили им трости; какой-нибудь отец обвинял сына и выгонял его из дома; или какой-нибудь блестящий кавалер в длинном клетчатом непромокаемом пальто объяснялся в любви прелестной молодой девице, в то время, как у нее на коленях сидел ее сын — мальчик лет семи.

Окажись «гробоискатель» поплоше, брат василевса, возможно, и вспомнил бы о гостеприимстве и политике. Увы, авзонянин был настолько хорош, что из головы вылетело все, кроме неистового желания испытать судьбу. Георгий, нарушив запрет Андроника, выехал на ристалище. На копьях и секирах противники были равны, исход поединка решили мечи и улыбнувшаяся севастийцу удача. Георгий был не прочь схватиться с де Сен-Варэем и на следующий день, но брат рассудил по-своему.

Я ждал с нетерпением, когда наступит моя очередь подавать реплику, но так как я не знал, когда это нужно было сделать, то слишком поторопился и раза два или три подал ее невпопад. Наконец, когда действительно наступил мой черед, меня вывел из сомнения джентльмен, игравший роль трактирщика, — он дружески кивнул мне головой, и я произнес свое замечание о том, что на дворе ужасная погода и, как мне показалось самому, громко, ясно и отчетливо. Но так как, по-видимому, никто меня не слыхал и все ждали, то я повторил мое замечание, насколько мог, еще громче, яснее и отчетливее, после чего заговорил режиссер, который сказал мне:

Все бы кончилось очередной перепалкой, не приди василевсу в голову послать за ослушником не обычную придворную крысу, а дюжину ортиев. Георгий обиделся и идти во дворец в таком обществе отказался наотрез. Попытка привести ослушника силой закончилась для «вернейших» плачевно. Разогнав братних посланников, победитель немного успокоился и во дворец все же отправился. В гордом одиночестве.

— Ну что же, м-р Л., говорите же, мы вас ждем.

— Анассеополь тебе мал, — ледяным голосом объявил Андроник, — что ж, в твоем распоряжении вся Намтрия. Надеюсь, твоя невежливость по отношению к союзникам не обернется вежливостью к врагам.

Я объяснил ему, что я уже сказал, на что он возразил мне: «О, это совсем не годится, вы должны говорить гораздо громче. Даже и мы не могли слышать вас здесь, на сцене. Кричите во все горло. Не забывайте, что здесь зала большая; теперь вы играете не в гостиной».

— Можешь быть спокоен! — огрызнулся изгнанник и, не думая о тех, кто их слушает, саданул золоченой дверью. У мраморных ступеней уже ждал эскорт, более напоминающий конвой. Георгий сорвал с ближайшего куста розу, долго втягивал приторный аромат, затем швырнул цветок наземь и вскочил в седло. Ослушник пребывал в бешенстве, которое не иссякло и по сию пору, хотя ссылка в армию Андрокла была лучшим, что могло с ним случиться. Молодой стратег это понимал, но собственный норов оставался единственным конем, объездить которого братьям-Афтанам не удавалось.

Я подумал, что если буду говорить громче, то сильно поврежу этим себе, но мне стало жаль тех зрителей, которые сидят на галерее. Тот, кто никогда не пробовал говорить в обширном публичном здании, едва ли может представить себе, до какой степени слабым и ничтожным оказывается тот голос, которым мы ведем обыкновенные разговоры, даже и в том случае, если мы говорим очень громко. Чтобы ваш голос раздавался по всей зале вы должны, так сказать, выбрасывать его, вместо того, чтобы, раскрыв рот, выпускать его понемножку. Этому искусству не трудно научиться, и, научившись ему, вы будете в состоянии говорить так, что зрители услышат даже самый ваш шепот.

Кипарисовая аллея вывела к Морскому Чертогу. Андроник всегда любил этот старый двухэтажный дворец больше других. Запах роз сменился ароматом курений, а солнечный свет — столь любимым василевсом полумраком. Придворных стало еще больше, а их взгляды — многозначительней и подобострастней.

Мне посоветовали обратить на это особенное внимание, после чего мы пошли дальше. Конец этой сцены был очень шумный, и режиссер объяснил его следующим образом:

— Божественный василевс ждет своего брата, — торчащий в приемной молодой протоорт тоже был незнаком.

«Вы (трактирщик) поднесите мне фонарь прямо к лицу, когда будете говорить: «Это он!» Я вскакиваю, опрокидываю стол (стучит ногой, чтобы представить, что он опрокидывает стол). Я сшибаю вас с ног. Вы двое стараетесь схватить меня; я вырываюсь, опрокидываю вас и бегу через сцену (действительно бежит). Я добегаю до двери, растворяю ее, останавливаюсь у двери и навожу на вас револьвер. Вы все должны присесть на пол.»

— Я счастлив! — осклабился Георгий. Ответ восприняли как изъявление обуявшей прощенного преступника радости. Захотелось добавить что-нибудь не столь благолепное, и Георгий наверняка бы добавил, но резные двери распахнулись, пропустив Фоку Итмона, самого надменного из севастийских динатов.[1] Не желая уступать дорогу, брат василевса шагнул вперед, и тут раздалось:

Мы все присели на корточки, изображая из себя сбитые кегли — хотя в этом случае была не полная игра — не девять кеглей, а только четыре, — и затем наклонили головы, чтобы показать, что мы припадаем к земле.

— Стратег Афтан, не задерживайся!

«Картина», — говорит одобрительно режиссер, — затем перемена декораций. Тут все время presto, м-р П. Помните, что вы не должны отставать от авансцены (следовательно «авансцена» означает заднюю часть сцены, а задняя часть сцены находится у рампы) и продолжайте так до самой перемены декорации. Какие у вас есть декорации для перемены? Есть у вас внутренность дома? Нам нужна внутренность коттеджа.

При звуках божественного голоса оба протоорта и десятка два сановников изобразили величайшее счастье, с каковым Георгий их и оставил, скрывшись за шитым золотом занавесом.

Эти последние фразы были сказаны театральному плотнику, который тащил по сцене какие-то плоскости для заднего плана.

— Ты меня звал? Зачем? — Для встречи Андроник выбрал тот же кабинет, что и для ссоры. Что ж, простить не значит забыть.

Не пугайтесь, читатель; театральная плоскость означает декорацию. Другого рода плоскости на сцене не бывает.

— Я не знаю, — отвечал плотник. — Где это Джим? Джим!

— Ты мне нужен. — Постаревший брат бросил на стол какой-то свиток и, прихрамывая, прошел на террасу. Значит, разговор не предназначен для чужих ушей. Георгий провел пальцами по тщательно выбритой щеке, ругнул себя за дурную привычку и последовал за василевсом. Тот уже стоял у кованой решетки, спиной к исполненным неги садам. По террасе порхали в ожидании подачки птицы, а небо было высоким и ясным. Дождь Анассеополю не грозил.

Оказалось, что Джим вышел на минутку. Но он шел уже назад, утирая себе рот и, услыхав, что его кличут, страшно рассердился.

— Стефан тебя хвалил, — без обиняков объявил Андроник. — Как ты свалил хана?

— Ну вот я, вот я, — говорил он с сердцем, идя по двору. — Чего вы так раскричались? Джим не умер. На кой черт он вам понадобился? Театр, что-ли горит? Сами то вы никогда не выходите что-ли?

— Мечом, — усмехнулся Георгий, — примерно так же, как «гробоискателя», но на сей раз обошлось без неприятностей. Правда, птениох не встал. В отличие от твоего друга-авзонянина.

Джим был старшим плотником и человеком чересчур неприятным и сварливым, даже и для театрального плотника. Если он не «выходил на минуточку», то непременно с кем-нибудь ссорился, так что никто не жаловался на то, что он часто отлучается, напротив, все даже радовались его отсутствию.

— Оставим это, — поморщился владыка лучшей из империй. — Четыре года назад ты был глуп и тщеславен.

Он, как и вообще все театральные плотники, относился к актерам и актрисам с величайшим презрением, как к людям, которые всегда ему мешали и без которых пьеса могла бы быть сыграна гораздо лучше. Но главною его прелестью была его непроходимая глупость. Эта отличительная черта его характера выказывалась во всем блеске тогда, когда обсуждался вопрос, какие следовало ставить декорации.

— Я и сейчас глуп, — засмеялся Георгий. Несмотря ни на что, он любил брата. Андроник, хоть и носил венец, был добр. До такой степени, что, взойдя на престол, оставил в живых, зрячих и неоскопленных не только родных братьев, но и единокровного. Разумеется, поползли слухи, что малыш — сын нового владыки от молоденькой мачехи. Тридцатилетний Андроник и трехлетний Георгий и впрямь напоминали отца и сына, а с годами сходство лишь усугублялось.

Самый старший и самый младший из сыновей божественного Никифора удались не в отца, а в деда Константина и своих матерей-элимок. Высокие, сухощавые, светловолосые и светлоглазые, братья унаследовали от родителя разве что густые темные брови и воистину ослиное упрямство. Возможно, это сходство и было источником удивительной для василевса снисходительности.

В маленьких театрах новые декорации бывают большой редкостью. Когда на сцену ставится что-нибудь особенное и надеются, что пьеса будет дана много раз, то есть не будет снята с репертуара в продолжение целого месяца или шести недель, что случается не часто, то для нее, может быть, и напишут одну или две декорации, но, вообще, как-то больше держатся таких декораций, которые существуют уже много лет и которые немного изменив и во многих местах подправив, выдают за «совершенно новые и великолепные декорации», как говорится об этом подробно в афишах. Само собою разумеется, что в этом случае приходится мириться с некоторыми несообразностями. Никто не будет в претензии, если вместо декорации, которая должна бы изображать библиотеку, поставят декорацию, представляющую каюту корабля из пьесы «Сара Джен», или гостиную назовут залой, где происходит пир. Тут именно этого и нужно ждать.

— Для того, что тебе предстоит, ум без надобности. — Андроник, не скрывая ухмылки, смотрел на вздернувшего подбородок Георгия. — Вечером будет пир в честь намтрийской победы. На самом деле это пир примирения. Мы сейчас сильны, как никогда, динаты это наконец уразумели и предлагают мир. Патриарх ворчит, но доволен и он. Ты же знаешь, Святейший всегда ворчит.

Что касается обстановки, то у нашего антрепренера был очень широкий взгляд. Он даже не стал бы и говорить о таких вещах. Когда он сам, по случаю своего бенефиса, играл Гамлета, то в пьесе не было других декораций, кроме одной «внутренности дома» и «сада»; он был актером в странствующей труппе, которая переезжала из одного города в другой с полным шекспировским репертуаром и только четырьмя переменами декораций; значит, он не мог быть особенно требовательным. Но даже и его Джим поражал своими понятиями о том, как следует обставлять пьесу. По понятию Джима, «Гэмстедская степь вдали, при лунном свете» — это были: или какой-нибудь тропический остров, или же задняя декорация из какой-нибудь старой сцены с превращениями; если же дело шло о каком-нибудь месте в Лондоне — все равно, что бы это ни было — Уайтчэпель или Сент-Джемсский парк, он всегда говорил, что нужно поставить очень похожую на действительность декорацию, изображающую Ватерлооский мост во время метели.

— Знаю.

Когда рубежи Севастии в очередной раз заполыхали, Святейший велел уповать на Господа и Сына Его. Динаты во главе с Фокой убеждали опереться на авзонян. Дипломаты собирались унять варваров лестью и золотом, а Стефан Андрокл — мечом. Василевс испробовал все способы разом. Золото ушло в песок, рыцари так и не явились, но воинский гений Андрокла не подвел. Потеряв пять лет и хана, птениохи убрались туда, откуда пришли, патриарх восславил Длань Дающую,[2] а полководец отведал несвежей рыбы и скончался. Анассеополь умел быть благодарным.

В настоящем случае, когда от него потребовали внутренность коттеджа, он спустил избушку, где над печкой были артистически развешены два охотничьих ножа и револьверы; для того, чтобы кто-нибудь не выразил сомнения, что едва ли эта декорация подойдет, он заговорил первый и начал уверять, что именно это и нужно, и ничего не может быть лучше. Когда ему стали говорить, что хотя деревянную избушку с охотничьими ножами и револьверами над печкой и можно встретить на каждом шагу в Австралии или в девственных лесах Америки, но такую избушку ни в каком случае нельзя найти в Англии — а предполагалось, что тот коттедж, который нужно было представить, находился на расстоянии нескольких миль от Лондона — то он счел, что будет совершенно бесполезно отвечать на такие речи и презрительно молчал. Но так как возражения не умолкали, то Джим пустил в ход свой главный аргумент, который он держал в запасе: он упомянул о прежнем антрепренере, который умер пятнадцать лет тому назад и о котором, кроме Джима, решительно никто не помнил. Оказалось, что этот джентльмен всегда употреблял декорацию, изображавшую избушку, вместо английских коттеджей, и Джим полагал, что он-то (покойный антрепренер) знал, что нужно, даже если он (Джим) дурак. С последними словами Джима были согласны решительно все, а обсуждать вопрос, был ли прав антрепренер, было немножко поздно. Я могу сказать только одно, что если м-р Гаррис — так всегда называл Джим мифического антрепренера — действительно обставлял таким образом свои пьесы, то они должны были производить в высшей степени странное впечатление.

— На пиру будет много рыбы? — Злить василевса не следовало, но промолчать Георгий не мог. В память о человеке, которого любил даже больше, чем брата.

Никакая сила не могла заставить Джима показать что-нибудь другое в это утро, хотя антрепренер и напомнил ему, что декорация, изображающая внутренность коттеджа, была нарочно написана по заказу его предшественника.

— Ты можешь есть мясо, — поморщился Андроник, — или фрукты.

Джим не знал, где теперь эта декорация. Кроме того одна из веревок была порвана, так что и тогда еще декорации нельзя было ставить. После этой небольшой стычки с неприятелем, он ушел и продолжал прежнюю перебранку с газовщиком, начав опять с того самого места, на котором он остановился двадцать минут тому назад.

Георгий отвернулся, провожая глазами самую бойкую из слетевшихся за угощением пичуг. Думать, что Стефана отравил брат, не хотелось, но если не он, то кто? Обожавшие полководца воины видели в нем нового Леонида. Такое в Севастийской империи уже случалось. Шестьдесят лет назад армия боготворила Константина Афтана. Дело кончилось тем, что боготворимый стал Божественным. Андроник предпочитал не повторять чужих ошибок.

Декораций и бутафорских вещей не потребовалось на этой первой репетиции, главною целью которой было согласить игру актеров с музыкой, определить, когда им входить и когда уходить и, вообще, заняться мимикой; но, конечно, было желательно узнать, по возможности, какие декорации годились в дело и не требовали ли они каких-нибудь изменений или исправлений.

— Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание, — безмятежно сообщил василевс. Он тоже смотрел на птиц. — Отравитель показал, что находился в сговоре с сыном Фоки Василием и действовал по его наущению. Я мог выдать преступника солдатам и горожанам, но Итмоны встали на колени. Противостоянию динатов и стратиотов[3] конец. Залогом примирения станет брак моего брата и любой из дочерей Фоки. Я выбрал бы Анну, но решать тебе.

Во второй сцене должна была появиться в первый раз примадонна, — это такое событие, возвещая о котором оркестр должен был употребить все старания. Нельзя же ей было выскочить сразу и появиться перед зрителями. Большая и внезапная радость бывает опасна. Их нужно приготовить к ней постепенно. Было употреблено большое старание для того, чтобы подготовить их к такому важному событию и чтобы она появилась именно тогда, когда следовало. Когда все это было вполне удовлетворительно устроено, то режиссер объявил ей, что ей следует говорить, Он сказал, что это выйдет так: «Пом-пом… пом-пом… пом-пом… пом… Пом… ПОМ»!

— Я уже сказал, что глуп, и повторю это еще раз. Скорее я женюсь на козе, чем породнюсь с убийцами Стефана. — Рассыпаться в благодарностях Георгий не собирался. Как и дерзить. Наверное…

— Теперь ваша реплика, милочка.

— Успокойся, — устало велел Андроник. — Динаты сложат оружие, если им удастся спасти гордость, а у меня лишь один холостой брат. Ты.

На сцене всякий говоря с актрисой называет ее «милочкой». К этому скоро привыкаешь, особенно, когда актрисы молоденькие и хорошенькие.

— А могло не быть ни одного! — Ярость, как всегда, проснулась сразу. — И не будет, если меня поволокут на случку, как кобеля.

— Откуда мне выходить? — спрашивает примадонна.

— Да, могло не быть. — Ноздри Андроника дрогнули, предвещая бурю. — А еще у меня мог быть брат-слепец или брат-евнух, которому случки не грозят. Я могу сделать с тобой все, что пожелаю!

— Не могу сказать этого, милочка, до тех пор, пока не увижу декорации. Наверное, в ней будет дверь, и тогда вы можете выйти прямо.

— Ты не можешь заставить меня сказать перед алтарем «Да». И ты зря не отобрал у меня меч. Сколько ортиев пыталось урезонить меня четыре года назад? Не помнишь?

Надо заметить, что актеры больше всего любят выходить прямо. И некоторые артисты почти никогда не выходят иначе. Конечно, вы произведете лучшее впечатление на публику при вашем первом выходе, если вы явитесь к ней прямо лицом и так к ней и пойдете, нежели тогда, когда выйдете сбоку, а потом повернетесь. Но иногда актеры злоупотребляют этими выходами прямо, и для того, чтобы удовлетворить тщеславию какого-нибудь актера, декорация принимает неестественный и ни с чем несообразный вид.

— Ты женишься на дочери Фоки, — отрезал Андроник, — а сейчас иди и сунь башку в холодную воду. Хоть твоя дурь и велика, но что есть долг — тебя научили, а жена всегда может умереть родами.

Я закончу свой рассказ об этой репетиции тем, что приведу слово в слово небольшую ее часть, а именно четвертое явление первого действия. Вот что происходит на сцене:

Раньше Георгий выпалил бы что-нибудь дерзкое, сейчас сдержался. Андроник знал цену своим приказам, но василевс не видел младшего брата четыре года. Мысль опоздать на пир, а еще лучше — не явиться вовсе пока еще лишь мелькнула, но спорить Георгий прекратил. Андроник тоже перестал наседать. Среди пляшущих теней он казался старше своих пятидесяти пяти. Воевать всегда было проще, чем править.

Режиссер стоит посредине сцены, спиною к рампе. За ним, очень близко к нему, сидит на высоком стуле Дирижер оркестра, один, изображая своею скрипкой целый оркестр. По сторонам две или три группы артистов, которые болтают между собою. Отец семейства ходит взад и вперед в глубине сцены, он учит вполголоса свою роль и по временам останавливается, чтобы присоединить к словам и жесты.

— Иди, — повторил василевс, — уже за полдень, а тебе следует одеться, как положено жениху. Завтра можешь отдыхать, а послезавтра съездим к отцовской усыпальнице и по дороге все обсудим.

— Как скажешь.

Комик-буфф и Гость ходят по сцене вдвоем, на левой стороне, у 3-й кулисы. Поющая служанка кокетничает с Первыми Любовниками (только с одним из них), направо, у 2-й кулисы. Сзади них Бутафор делает пирог с начинкой из обрывка старой парусины и горсти стружек. Два плотника в белых куртках бегают по сцене с молотками в руках; глаза у них бедовые, и они так и высматривают нет ли где какого-нибудь предлога для того, чтобы постучать. Рассыльный мальчик суется туда и сюда и всем мешает, хотя его не дозовешься, когда он понадобится.

Обремененная множеством колец рука повернула бронзовую виноградную гроздь, убирая одну из казавшихся незыблемыми плит. К владыке входили в одни двери, но уходили разными дорогами. Придворные не знали, сколько длятся аудиенции, а посетители — кто их встретит на обратном пути и куда этот путь приведет. Выход через галерею Леонида и Нижний сад по праву считался лучшим.

Наш Первый Старик (стоит вправо от центра и читает свою роль через огромные очки). «М-м — ветер свищет-м-м-м-такая же ночь, как теперь, пятнадцать лет тому назад — м-милый ребенок — м-м-м — украден — м-м-м — детский лепет — м — ушей — м-м — неужели я никогда не услышу его голоса?»

— Я знаю, что армия любила Стефана больше, чем меня, — внезапно произнес Андроник, — но его смерть меня не обрадовала.

Он поднимает глаза и, видя, что никому нет решительно никакого дела до того, услышит он этот голос или нет, повторяет тот же вопрос громче.

Георгий промолчал. Брат никогда не радовался чужим смертям, но, если полагал нужным, убивал без колебаний. Будь василевс иным, на этой террасе стоял бы другой человек. Скорее всего, Фока Итмон. Георгий слегка промедлил, ожидая, не возжелает ли повелитель положенных по этикету почестей, но тот уже кормил птиц, беспечно повернувшись к гостю спиной. Что ж, Георгий Афтан был последним, кто желал смерти Андронику. Или нет, последней была София…

Режиссер (строгим тоном, так как это был такой вопрос, на который действительно следовало отвечать). «Неужели я никогда не услышу его голоса?»

2

О, тут музыкальная реплика, м-р П. Записали вы это? Мисс *** (сценическое имя жены антрепренера) поет в этом месте песню за сценой.

Узкий потайной коридор, знакомая с детства дверь, что открывается лишь изнутри, легкий щелчок, и вот она, Леонидова галерея, даже в полдень освещенная серебряными светильниками. Здесь все так же пахнет пряными курениями, а не изведавший поражения полководец горячит серого коня, увлекая за собой гетайров, надевает царский венец, смотрит на поверженного Оропса, посылает на казнь осквернителя чужой могилы…

М-р П. Нет, я сейчас запишу. Как это?.. «не услышу его голоса» (записывает на одном из обрывков бумаги, которые валяются перед ним на сцене). А вы выбрали что петь?

Когда-то Георгий часами любовался богоравным героем, да и теперь походы Леонида влекли сильней столичной ерунды. О том, что небрежение политикой, Анассеополем и собственной жизнью раз за разом спасает эту самую жизнь, брат василевса не думал. Георгий вообще находил размышления утомительными, принимая положенные ему почести с наследственным равнодушием, готовым в любой миг взорваться необузданной яростью. Тоже наследственной.

Режиссер О, здесь нужно что-нибудь жалобное. Все равно, что бы ни петь, только бы разжалобить публику. Что вы хотите взять, милочка?

Десять гладких, как зеркало, мраморных плит, мозаики с вещими элимскими птицами, снова мрамор и снова мозаики… Маленький Георгий обгонял воспитателя, разбегался на мозаичном полу и катился по мраморному. Это было весело!

Жена антрепренера (которая только что кончила бутылку вина вдвоем с другой актрисой). О, старую песню, знаете ли: «Мой милый дом, мой дом родной».

Бритую щеку погладил легкий сквозняк. Шелохнулся атласный, шитый понизу золотом занавес. За серебряной курильницей показалось что-то светлое. Так и есть. Ждет.

Первый Любовник (шепотом комику). Как, она будет петь?

— Ты меня помнишь, мой мальчик?

Комик. Да, ведь она всегда поет.

София! Все так же хороша…

Первый Любовник. Ах, ты…!

— Ты пришла сама или так решил василевс?

Жена антрепренера поет под аккомпанемент скрипки первую строфу песни: «Мой милый дом, мой дом родной».

— Мы оба. Тебя вряд ли обрадовала просьба брата, но они хотели Ирину… Моя дочь и Василий — это… Это невозможно!

Первый Старик. «Ах, этот голос — м-м — он напоминает мне прошлое — м-м-м — бездомный странник осушиться (идет через сцену и отворяет воображаемую дверь). Бедный ребенок — м-м-м — я старик — м — жены нет дома — вернется и — м — бесприютная сирота.»

— «Мы сильны сейчас, как никогда», — передразнил Андроника Георгий, разглядывая точеное лицо. София всегда казалась печальной, и перед этой печалью мало кто мог устоять.

Жена антрепренера. Будет ли тут бенгальский огонь?

— Мы сильны мечами, но не золотом, Георгий, — василисса тоже говорила чужими словами, — у динатов оно есть, и они наконец готовы смириться. Увы, мои сыновья слишком малы, это может ввести мужа Ирины в искушение, особенно если он из рода Итмонов, а замена дочери василевса на племянницу не скрепит договор.

Первая Старуха (про себя). О, да осветите вы ее бенгальским огнем! Ей хочется распустить себе косу.

На стенах щетинилась копьями киносурийская фаланга, бежал с поля боя утративший мужество Оропс, а его жены и дочери благодарили Леонида за милосердие. Царь был молод и полон сил, он не ведал своей судьбы.

Режиссер. Разумеется, милочка. Вот в этом углу будет печка, а в ней красный бенгальский огонь.

— Хорошо, — кивнул Георгий, — можешь успокоить Ирину. «Василевс Василий» звучит отвратительно. Фоке следовало либо назвать сына иначе, либо забыть о Леонидовом венце. Прости, я спешу.

Жена антрепренера. Ну, вот это хорошо. Я хотела только знать. Как это там было… «бесприютная сирота». О, тут у меня идет длинный монолог, знаете ли: «Я видела это прежде во сне… играла здесь, когда была ребенком».

— Я скажу Ирине, — казалось, она сейчас заплачет, но василисса не плакала никогда. — Я всегда знала… Знала, что ты…

Первый Старик. «Милое дитя — как странно, твое лицо напоминает мне о — м-м-м — была твоих же лет.»

Почти материнский поцелуй, нежный звон подвесок, расписные шелка. Никуда не деться, придется жениться. Он женится и вернется в Намтрию, а Анна, пусть это будет Анна, раз брату она нравится больше других, останется в Анассеополе. Ей незачем умирать, пускай наряжается, ходит в церковь, сплетничает с подругами. Пусть заведет любовника, какого-нибудь смазливого протоорта… Стратег Афтан будет развлекаться, с кем хочет, и воевать, с кем придется. Птениохи найдут нового вождя и вернутся, а не они, так другие. Империи, окруженной варварами и авзонянами, не стоит рассчитывать на долгий мир.

Режиссер (перебивая). Тут все время надо играть медленно.

Рвущийся из конюшен осиротевший конь, конец Леонидовой галереи и поворот, который Георгий никогда не любил. Новая галерея, новая династия, новые времена… Изначально на этих стенах пировали, сражались, любили смертных и друг друга небожители, потом сменивший веру Иреней Второй сменил и мозаики. Василевс пощадил славу Леонида, но не его богов, чье место заняли мучения Сына Господня. Обычно Георгий старался миновать Побиваемого Каменьями побыстрее, но сегодня нарочито замедлил шаг, словно салютуя детскому отвращению. Жаждущая крови толпа была омерзительна, наверняка художники вдоволь нагляделись на бунты и казни.

Первый Старик (продолжая). «Никогда, после этой ночи — м — золотистые — не думаю, чтобы она умерла.»

— Ты раньше не любил эту сцену.

Дирижер пиликает на скрипке, затем пауза, во время которой является на сцену Первая старуха.

Феофан! И он тут. Воистину тайные галереи — самое оживленное место в Морском Чертоге.

Первая Старуха (не двигаясь с места и подавая реплику так неожиданно, что все вздрагивают). «Прижать тебя к груди моей.»

— Я и сейчас предпочитаю богу царя. — Рука Георгия опустилась на пухлое плечо. Увы, стратег не рассчитал сил, и толстяк покачнулся. — Как живешь, Феофан? Прости, среди варваров теряешь вежливость. Ты дописал свою «Историю»?

Жена антрепренера. «Матушка!» — Что, опять — ревматизм?

— Я ее никогда не допишу, — вздохнул старый евнух. — Леонид прожил без малого тридцать три года, но чтобы рассказать о них, нужно жить вечно, а мне уже семьдесят один. Когда я начинал свой труд, я хотел показать, как человек ищет свой путь в истории, а получается наоборот. Может быть, потому, что для истинного ученого прошлое есть вещь отвлеченная, а для меня оно ближе настоящего.

Первая Старуха. Опять! Да он и не думал проходить, черт его дери! — «Дитя мое!»

— Ты истинный ученый, потому и сомневаешься, — утешил учителя Георгий. — Поверь в себя, и ты затмишь самого Филохора!

Дирижер пиликает из всех сил на скрипке.

— Ты всегда был легкомысленным и добросердечным, — задумчиво произнес Феофан, — но я горд, что ты не забыл моих уроков даже среди варваров. Василевс возлагает на тебя большие надежды. Не обмани их.

Первый Старик. Где я должен быть?

Режиссер. Налево, в глубине сцены.

— Это уж как получится, — не стал врать Георгий. Феофан вновь печально вздохнул. Племянник свергнутого Исидора Певкита был рожден, чтобы умереть или править, но звезды рассмеялись, и Феофан стал евнухом и историком, которому божественный Андроник подкинул на воспитание едва выучившегося читать братца. Евнух честно растил царедворца, а вырастил воина. Учителя подвела любовь к истории — лишенный слишком многого Феофан искал и находил утешение в древних битвах. Чего удивляться, что ученик думал о мечах, а не о кодексах?

Жена антрепренера. Мы обнимаемся влево от центра. «Слышен стук в дверь.»

— Но ты согласился! — не отставал старик.

— А ты все слышал…

Режиссер (проходя по сцене). «Это я»[5]. Обнимайтесь подольше: это картина. Вы и миссис *** будете стоять тут и обниматься, а старичок будет стоять там, в углу, когда я отворю дверь. Для этой сцены потребуется дождь и ветер, запомните это.

— Я знал, что она пошла сюда, — буркнул евнух, не желая вдаваться в подробности, — и знаю, чего хочет Фока. Будь осторожен!

Бегающий по сцене плотник (во все горло). Джим! В последней сцене первого действия дождь и ветер.

Георгий склонил голову к плечу, словно любуясь очередной картиной. Над Городом, где умер Бог, висела сине-золотая мозаичная ночь, стадо убийц разбрелось, и только стража делала свое дело, собирая разбросанные по площади камни. Суровые лица были исполнены скорби, но воины оплакивали не бродягу-проповедника, а Леонида, покинувшего землю в один день и час с Господним Сыном. Так, по крайней мере, казалось Георгию, хотя художники и Святейший вряд ли бы с ним согласились.

С колосников слышится хриплый и притом сердитый голос, выражающий искреннее желание, чтобы все убирались к черту.

— Кто убил Стефана? — Феофан знал больше других не только о былых подвигах, но и о сегодняшних подлостях.

Режиссер (который всегда читал свои монологи, ничего не пропуская и таким тоном, как будто бы он повторял таблицу умножения). «Меня преследуют. Моя жизнь в опасности. Спрячьте меня от этих людей, которые следуют за мной по пятам. Чу! Вот они. Слава Богу, они пробежали мимо. Я спасен. А, кто это такое здесь? Черт возьми, какое счастье выпало мне нынче ночью. Сэр Генри поблагодарит меня за то, что я возвращу ему эту заблудшую овечку. Пойдем со мной, маленькая беглянка», — Тут, сопротивление. — «Нет, не сопротивляйся мне, а то всем будет худо». Я вас схватываю. Мы боремся. «Пойдем же, говорю, со мною. Пойдем, говорю».

— Геннадий. Он был в сговоре с динатами и признался во всем.

Первая Старуха. «Умри!»

Еще один единокровный брат… О Геннадии все время забывают, а он, не роди София близнецов, ходил бы в наследниках.

Скрипка пиликает.

— «Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание». — Георгию казалось, что он улыбается, но лицо евнуха побелело. Бывший ученик успокаивающе потрепал старика по плечу. — Сегодня странный день, Феофан. День «случайных» встреч и чужих слов.

Режиссер (подождав с минуту, громко). Умри!

Брат сказал правду, просто без имен. Андроник не просто не радуется чужим смертям, он не любит лжи. «Понес наказание…» Наказать труса ужасом, а властолюбца — разбитыми надеждами и смирением достойно философа, но Георгий философом не был. Он решил бы дело мечом. Или ядом. Тем же, от которого умер Стефан.

Первый Старик. Прошу извинения. Я не слыхал (ищет в своей роли и не может найти того места, которое ему нужно).

— На последней охоте сокол Геннадия сошел с ума и выклевал ему глаза, — торопливо добавил Феофан, — на все воля Господа.