Джером Клапка Джером

Наброски для повести

Пролог

Много лет тому назад, еще во дни моего младенчества, мы жили в большом доме на длинной, прямой, темно-бурой улице, в восточной части Лондона.

Днем эта улица была очень людная и шумная, а ночью — пустынная и тихая; редко расставленные по ней газовые фонари казались скорее маленькими маяками, нежели уличными светильниками; мерный топот полисмена, обходящего дозором свой участок, то медленно приближался, то так же медленно удалялся, исключая те мгновения, когда этот неутомимый страж общественной безопасности ненадолго приостанавливался, чтобы подергать дверь или окно, наводившие стража на сомнение, заперты ли они, или когда он светил своим ручным фонарем в один из темных переулков, которые вели к реке.

Окна задней стороны этого дома выходили на обширное старое кладбище, привлекавшее мое детское воображение своей таинственностью. Часто по ночам я потихоньку выползал из своей кроватки, вскарабкивался на высокое дубовое кресло, стоявшее под окном, и подолгу, не отрываясь, смотрел на ряды серых обветрившихся и покосившихся памятников, казавшихся мне призраками.

После долгих размышлений на эту тему я пришел к окончательному выводу, что это действительно призраки, и в конце концов так освоился с ними, что не только перестал бояться их, но даже почувствовал дружескую симпатию.

В одну из таких ночей, когда я сидел в кресле и любовался своими «призраками», я вдруг почувствовал на своем плече руку. Прикосновение к моему плечу этой небольшой, мягкой и теплой руки меня нисколько не испугало: я знал, кому принадлежит она, и доверчиво прижался к ней щекой.

— Зачем мамин гадкий мальчик встает по ночам и смотрит в окно? — раздается возле моего уха нежный родной голос, причем другая рука обхватывает меня за шею и мое лицо щекочут мягкие, шелковистые, душистые кудри.

— Я смотрю вон туда, вниз, на призраков, — отвечает «мамин гадкий мальчик» и еще крепче прижимается к милым рукам. — Их там много, очень много… Милая мама, знаешь, мне очень хотелось бы посмотреть на них поближе, — добавляю я, не выходя из своей задумчивости.

Но мать молча берет меня на руки и укладывает опять в постель, потом усаживается около меня и начинает тихим, ласкающим голосом напевать одну из моих любимых детских песенок.

И пока она поет, на мое лицо вдруг падает нечто такое, что заставляет меня приподняться и посмотреть ей в глаза. Уловив мой взгляд, мать уговаривает меня снова лечь и стараться скорее заснуть. Я повинуюсь, крепко зажмуриваю глаза и притворяюсь засыпающим. Мама, посидев с минуту около моей постели и уверившись, что ее «гадкий мальчик» заснул, осторожно поднимается и уходит, а я долго думаю о том, чем могла так огорчиться мама, что она заплакала.

Бедная, дорогая мама! Она была твердо уверена, что все дети — ангелы и что на них всегда существует усиленный спрос там, где им гораздо более подходящее место, чем на земле, поэтому так трудно удерживать их на ней, и ни на один день нельзя быть уверенным в том, что на следующий они не улетят туда. Наверное, моя детская болтовня о призраках заставила в ту ночь сильно страдать мою бедную маму.

Это я говорю потому, что после той ночи мне часто приходилось улавливать беспокойный взор матери, тоскливо устремленный на меня. Особенно зорко она наблюдала за мною во время моей кормежки, и по мере того, как эта операция благополучно подвигалась к концу, лицо матери все более прояснялось и ее взгляд становился менее тревожным.

Как-то раз, во время обеда, она шепнула на ухо отцу (дети вовсе не так туги на слух, в особенности, когда им не следует чего-нибудь слышать, как думают их родители):

— Кажется, он кушает с аппетитом?

— И даже очень, — так же тихо ответил отец. — По-моему, если он когда-нибудь заболеет, то не от чего другого, а от перекорма, — с улыбкою добавил он.

Мать радостно улыбнулась. Потом, когда дни проходили за днями, а мой аппетит не уменьшался, и вообще я не проявлял никаких признаков к переселению туда, она успокоилась на мысли, что ангелы, по-видимому, решили обойтись там и без моей компании.

Таким образом я рос себе да рос и с течением времени перестал верить в призраков, как и во многое другое, хотя, сказать по правде, в кое-что не мешало бы верить и взрослым людям. Но память о старом кладбище с его «призраками» вдруг воскресла во мне и вызвала в моем уме такое ощущение, точно я сам призрак, неслышно скользящий теперь по мертвым, безлюдным улицам, по которым когда-то, полный жизни, я быстро носился среди густой и шумной толпы.

Случилось это по следующему поводу. Однажды, роясь в давно не открывавшемся ящике старого письменного стола, я наткнулся на толстую, насквозь пропитанную пылью тетрадь, с крупной надписью на изорванной коричневой обложке: «НАБРОСКИ ДЛЯ ПОВЕСТИ». С сильно помятых листов этой тетради на меня повеяло ароматом давно минувших дней. А когда я раскрыл исписанные страницы, то невольно перенесся в те летние дни, которые были удалены от меня не столько временем, сколько всем тем, что было мною пережито с тех пор; в те незабвенные летние вечера, когда мы, четверо друзей (которым — увы! — теперь уж никогда не придется так тесно сойтись), сидели вместе и совокупными силами составляли эти «наброски». Почерк был мой, но слова мне казались совсем чужими, так что, перечитывая их, я с недоумением спрашивал себя: неужели я мог тогда так думать? Неужели у меня могли быть такие надежды и такие замыслы? Неужели я хотел быть таким? Неужели жизнь в глазах молодых людей выглядит именно такою? Неужели все это могло интересовать нас? И я не знал, смеяться мне над этой тетрадью или плакать.

Это был не то дневник, не то заметки «для памяти». Материал, во всяком случае, оказался богатый — плоды многих размышлений и собрание многих фактов, — и я, выбрав наиболее интересное, отделав, сгладив, кое-что урезав, кое-что добавив и приведя все в порядок, соорудил из всего этого нижеследующие главы.

Что я имел право так поступить, в этом может быть порукою моя совесть, которая принадлежит к числу довольно щепетильных. Из четырех авторов этих «заметок» тот, которого я вывел в них под именем Мак-Шонесси, схоронил все свои притязания на них вместе с собою под шестифутовым слоем прожженной солнцем почвы африканской пустыни. У того, кто фигурирует под именем Брауна, я заимствовал очень немного, да и это немногое с полным спокойствием могу назвать своим, благодаря тщательной обработке его сырого материала.

От «Джефсона» я имею письмо, отправленное с одной из станций, находящихся в глубине австралийского материка. Это письмо гласит следующее: «Делай со своей находкой, что хочешь, дорогой друг, только, пожалуйста, не привлекай меня к участию в твоих литературных замыслах и предприятиях. Спасибо тебе за выраженные тобою лестные для меня сожаления, разделять которых я, однако, не могу. Я совсем не был приспособлен к литературной деятельности, и слава богу, что вовремя успел понять это. Некоторым беднякам так и не удалось постигнуть это. (Не бойся, я говорю не о тебе; мы тут все охотно читаем твою стряпню, когда у нас нет другого дела, и она нас всегда забавляет.) Принятый мною образ жизни вполне подходит мне. Я люблю сидеть на спине коня или верблюда и жариться на солнце. Конечно, в твоих глазах мой образ жизни должен казаться тебе крайне «некультурным». Но что же делать, если он соответствует моей натуре больше, чем писание книг? Кроме того, ведь и без меня слишком много бумагомарателей. Мир так занят писанием и чтением, что совсем не имеет времени на созерцание и размышление. Знаю, ты на это возразишь мне, что книги — прикрепленные к бумаге мысли, а я возражу на это, что такое мнение — простой самообман писателей. Приезжай-ка ко мне сюда, дружище, и побудь хоть одну ночку в обществе только глупой скотины, как часто делаю я, упершись взглядом в бездонное небо, и тогда, быть может, поймешь и ты, что книги — совсем не мысли, а лишь выдумки. То, о чем в действительности мыслит человек, всегда остается внутри него, в гробовом безмолвии, невысказанным, а то, о чем он пишет, — в сущности не что иное, как простой суррогат мыслей, которые он желает внушить публике, обманывая и публику и самого себя…»

Бедный Джефсон! Одно время он так много обещал, хотя, впрочем, всегда отличался некоторыми странностями.

Д. К. Д.

I

Когда однажды вечером, вернувшись домой от моего друга Джефсона, я сообщил своей жене, что намерен написать повесть, та выразила полное сочувствие моему намерению, заметив, что она не раз удивлялась, почему это раньше не приходило мне на ум.

— Нынче все пишут такие повести, которые никуда не годятся; даже противно читать их. Что же касается тебя, то я уверена, что ты напишешь такую вещичку, которая понравится всем и прославит тебя на весь мир, — с живостью добавила она.

Милая Этельберта! Она всегда была чересчур высокого мнения о своем муже. Но это наших отношений никогда, однако, не портило.

Когда же я, далее, оповестил ее о том, что моим сотрудником будет мой друг Джефсон, она тоном сомнения произнесла «о!», а когда я прибавил, что, кроме того, со мною намерены сотрудничать и Селькирк Браун и Мак-Шонесси, она снова произнесла свое «о», но уже в тоне, не допускавшем с моей стороны и тени сомнения в том, что проявленный было ею интерес к моему намерению совершенно улетучился.

Я старался доказать ей, какие особенные преимущества связаны с нашим планом.

— Видишь ли, дорогая Этель, — говорил я, — повесть одного человека дает нам только его собственные мысли, нашу же повесть будут составлять собирательные, так сказать, силы четырех умных и просвещенных людей. Таким образом, публика за обыкновенную цену, то есть за цену, которую она платит за труд одного писателя, получит труд целых четырех и ознакомится с их мыслями, мнениями, убеждениями и мировоззрениями.

— Кроме того, имей в виду, Этель, что мы вовсе не намерены всовывать в свою повесть какие-нибудь будничные, обыкновенные мыслишки, — мы хотим наполнить ее всеми теми знаниями и умными мыслями, которыми обладаем все четверо порознь, лишь бы только книга выдержала столько премудрости. После этой повести мы больше ничего уж не станем писать, потому что будем не способны на это; да нам и не о чем будет писать. Этот наш совокупный труд должен представлять собой нечто вроде окончательной распродажи всего нашего умственного имущества. Мы вложим в эту книгу все, решительно все, чем богаты наши четыре головы.

В ответ на мою восторженную тираду Этельберта плотно сжала свои розовые губки и что-то пробормотала про себя, а вслух заметила, что, наверное, все это будет делом одного, а вовсе не четверых.

Эта невысказанная насмешка задела меня за живое, и я с жаром возразил, что нехорошо думать о других только одно дурное и что каждый человек имеет право ожидать у своего домашнего очага полного сочувствия от близкого человека.

Этельберта ответила, что она вполне сочувствует мне и даже Джефсону, которого все-таки начинает считать довольно порядочным и рассудительным человеком.

Насчет бедняги Мак-Шонесси Этельберта выразилась еще беспощаднее. Она сказала, что если бы нам и удалось извлечь из него все его знания, то этого материала едва ли хватило бы на самую маленькую страничку, — так стоило ли ради этого возиться с ним?

Такая суровая оценка Мак-Шонесси моей женою явилась впоследствии, а с первого знакомства с ним она была от него в восторге.

— Ах, какой умный человек этот твой приятель! — восклицала она после этого знакомства. — Он, кажется, знает все на свете.

Определение это было очень точное. Мой приятель действительно казался всезнайкой. На первых порах он представлялся до такой степени начиненным всякого рода знаниями, что становилось прямо страшно за него: ну-ка он сломается под таким непосильным для одного человека бременем? В самом деле, я сроду не видывал такого скопления всевозможных сведений, как у него. Но, к сожалению, все эти сведения на практике никуда не годились. Бог его знает, откуда он нахватался всего этого и почему, давая советы другим, он никогда не применял своих знаний к делу лично.

Этельберта была очень еще юна и очень наивна, когда только что сделалась миссис Джером. Она так гордилась своим замужеством, что мясник, у которого она вскоре после нашей свадьбы стала было забирать провизию, лишился ее как покупательницы только потому, что до ошибке назвал ее «мисс» и просил передать поклон ее матери. Бедняжка вернулась домой сильно обиженная и сквозь слезы говорила, что она, быть может, еще и не похожа на замужнюю и даже кажется негодной быть чьей-либо женою, но нельзя же выносить, чтобы какой-то торговец позволял себе высказывать это ей прямо в глаза!

Разумеется, она была совершенно еще неопытна в хозяйстве и, сознавая это, всегда относилась с сердечною признательностью к тем, которые могли дать ей полезные советы и указания. Поэтому Мак-Шонесси, дававший пока только теоретические советы, и показался ей кладезем всякой хозяйственной премудрости.

Мак-Шонесси, между прочим, научил ее новому «научному» способу раскладки дров в плите. Мой приятель утверждал, что дрова обыкновенно кладутся совершенно неправильно, наперекор всем законам природы, и объяснил, как нужно класть их правильно. Он красноречиво доказывал, сколько при его способе сберегается труда и времени, не говоря уж о том, какое большое количество получается угля. Посредством спичек он даже показал, как именно нужно делать эту раскладку, и Этельберта тотчас же по его уходе бросилась в кухню, чтобы поделиться новым знанием с нашей служанкой.

Та совершенно спокойно выслушала указания насчет «научной» раскладки дров в плите и, когда жена окончила свои подробные объяснения, просто спросила:

— Стало быть, теперь класть дрова по-новому?

— Да, Аменда, с завтрашнего дня вы будете класть дрова так, как я вам объяснила, — ответила жена. — Пожалуйста, не забудьте.

— Хорошо, миссис, не забуду, — с полным равнодушием проговорила служанка.

Войдя на следующее утро в столовую, мы нашли стол, как всегда, аккуратно накрытым для завтрака, но самого завтрака на нем не было. Мы стали ждать. Прождали минут двадцать, однако так и не дождались. Этельберта нетерпеливо позвонила. Тотчас же явилась наша Аменда и с невозмутимым видом почтительно остановилась на пороге.

— Разве вы забыли, Аменда, что мы привыкли завтракать в половине девятого? — спросила жена.

— Нет, не забыла, миссис, — спокойно ответила служанка.

— А знаете, что теперь почти уж девять?

— Знаю, миссис.

— А завтрак все-таки еще не готов?

— Да, миссис.

— Когда же, наконец, он будет готов?

— Не знаю, миссис… Впрочем, думаю, что он никогда не будет готов, — самым чистосердечным тоном произнесла Аменда.

— Но почему же? — приставала жена. — Может быть, вы не так разложили дрова, как я вчера учила вас, и они не разгораются?

— Нет, дрова сначала хорошо разгораются. Но как только отвернешься, они опять гаснут.

— А вы пробовали поджигать дрова, когда они гасли? — продолжала моя жена.

— Конечно, миссис, даже несколько раз.

— Ну, и что же?

— Каждый раз они сначала разгораются, а потом опять гаснут, — невозмутимо проговорила девушка. — Впрочем, если вам угодно, миссис, я еще раз попробую разжечь их, — с полной готовностью добавила она.

Тогда жена сказала, что разожжет дрова сама и кстати еще покажет ей, Аменде, как следует делать это. Обе женщины направились в кухню. Сильно заинтересованный, последовал за ними и я.

Этельберта подобрала платье, засучила рукава, опустилась на колени перед плитой и принялась за дело, а я и Аменда стояли около и наблюдали.

Побившись с полчаса над капризными дровами, жена, наконец, поднялась, вся красная, потная, с перепачканными руками и, видимо, сильно раздраженная. А плита по-прежнему насмешливо зияла своим черным и холодным отверстием, из которого с насмешкою выглядывали не желавшие разгораться поленья.

Тогда взялся разжечь их и я. Мне во что бы то ни стало хотелось добиться успеха. Во-первых, я сильно проголодался, во-вторых, хотелось похвастаться, что дрова разжег именно я. Мне казалось, что разжечь дрова в том порядке, в каком они лежали, будет немаловажным подвигом, которым можно гордиться. В случае успеха, в котором я не сомневался, можно будет похвастаться перед всеми нашими знакомыми.

Но успеха не добился и я. Я пытался разжигать дрова всевозможными материалами, пережег все, что попадало под руку, но все мои усилия оказались тщетными: дрова упорно не желали разгораться. Жена сначала не вмешивалась, но потом стала деятельно помогать, подсовывая мне всякие удобосгораемые и совсем несгораемые предметы.

Наконец, страшно измученные, мы уселись с нею на кухонных табуретках, услужливо подставленных нам Амендой и, тяжело дыша, вытаращили друг на друг глаза. Отдыхая, мы старались придумать выход из этого неприятного положения, и если бы не Аменда, мы, по всей вероятности, так ничего и не придумали бы. В крайних критических случаях она иногда решалась давать советы, нисколько, впрочем, не обижаясь, если ее советы не будут приняты.

Так и в данном случае. Видя нашу полную беспомощность, она равнодушно сказала:

— Не затопить ли плиту по-старому?

Произнеся эти слова, она поспешно закрыла рот, чтобы нечаянно не выпустить лишнего слова.

— Да, да, милая Аменда, затопите ее по-старому, — обрадованно подхватила жена. — И пожалуй, мы так и будем продолжать топить по-прежнему, — с некоторой запинкой добавила она, поднимаясь с табуретки.

Таким образом, благодаря «научному» способу раскладки дров Мак-Шонесси наш завтрак в этот день запоздал ровно на два часа.

В следующий раз Мак-Шонесси ознакомил нас, как надо приготовлять особенно вкусный кофе по настоящему арабскому способу. Мой всезнающий приятель торжественно направился в кухню, и мы с интересом последовали за ним. Мак-Шонесси снял манжеты, засучил рукава рубашки и принялся за дело. Прежде всего он разбил два соусника, три чашки и любимый кувшинчик жены, изуродовал до негодности терку для мускатных орешков, прожег в нескольких местах большую новую скатерть, залил всю плиту и сам весь перепачкался кофейной гущей. В результате всех этих трудов получилось три чашки какой-то невозможной бурды, так что мы с женой поневоле пожалели бедных арабов, если им действительно приходится так трудиться, чтобы приготовить такой несложный напиток.

Этот «арабский» кофе нам очень не понравился, и мы не могли проглотить его более одного глотка. Мак-Шонесси объяснил это отсутствием у нас настоящего вкуса, благодаря привычке приготовлять этот благородный азиатский напиток плохим европейским способом. В подтверждение своих слов мой приятель храбро выпил, кроме своей, обе наши чашки, но тут же схватился за желудок и поспешил отправиться домой.

Третий случай был еще интереснее. Нужно сказать, что в те дни у Мак-Шонесси была жива тетка, очень таинственная дама, жившая где-то в полном затворничестве, откуда она и расточала свои «благодеяния» через племянника всякому, кто нуждался в ее помощи. Эта дама, по словам моего приятеля, знала еще больше его самого; вообще была чем-то вроде восьмого чуда света.

Однажды тетя прислала нам с своим племянником описание снадобья для уничтожения тараканов. Дело в том, что мы в то время обитали в очень живописном с виду, но очень неудобном для жилья, дряхлом доме. Наша кухня по вечерам превращалась в клуб для тараканов. Эти милые насекомые проникали туда сквозь стены и из-под пола и возились там в свое удовольствие вплоть до рассвета.

Против мышей и крыс Аменда ничего не имела. Она говорила, что даже любит наблюдать, как эти потешные зверьки проделывают свои интересные штуки. Но к тараканам она относилась иначе, поэтому очень обрадовалась, когда жена сообщила, что получила прекрасный рецепт для составления смертоносного снадобья против них.

Мы достали все указанные в рецепте вещества, составили из них смесь и вымазали этой смесью, как было сказано в наставлении, стены, пол, плиту и все прочее в кухне.

Тараканы в свое время явились. Очевидно, наше угощение им очень понравилось, они истребили его все без остатка и… остались целехоньки.

Мы сообщили об этом факте Мак-Шонесси. На добродушном лице моего приятеля промелькнула зловещая улыбка, и он многозначительно проговорил:

— Вот и отлично! Пусть их угощаются.

Он объяснил нам, что этот яд действует медленно и не сразу убивает таракана, а лишь понемногу подтачивает его организм. День за днем таракан будет чувствовать себя хуже и хуже, а потом и окончит свое существование.

Обнадеженные этим объяснением, мы состряпали новую, но уже значительно увеличенную, порцию яда и распределили ее прежним способом. Тараканы стали стекаться к нам со всего околотка. В конце недели наша кухня вмещала в своих ветхих стенах всех тараканов, обитавших на десять миль вокруг нас.

Мак-Шонесси уверял нас, что все идет как нельзя лучше. Он говорил, что этим путем мы очистим от тараканов весь округ.

На восьмой день вечером мы вместе с моим приятелем спустились в кухню, чтобы взглянуть, как там себя чувствуют наши гости. Мак-Шонесси нашел, что они выглядят очень плохо и что, того и гляди, все перемрут. Нам же с женою казалось, что трудно представить себе более здоровых на вид тараканов.

Некоторые из них достигали прямо чудовищных размеров. Наконец нам удалось значительно поубавить число наших «гостей» простым средством, добытым в москательной лавочке. Но совсем истребить их не было никакой возможности, — слишком уж много проникло к нам этих маленьких лакомок, привлеченных вкусным «ядом» тетки моего приятеля.

Когда целый ряд всяких злоключений, причиненных нам «всезнайством» Мак-Шонесси и его тетки, наглядно доказал нам всю опасность советов моего приятеля, мне пришло в голову, нельзя ли будет отучить его от страсти давать «практические» советы. С этой целью я рассказал ему одну грустную историю, услышанную мною от одного человека.

Я встретил этого человека в вагоне одной из американских железных дорог. Я ехал из Буффало в Нью-Йорк. Во время этого длинного переезда мне вдруг пришло в голову, что я сделаю свое путешествие гораздо интереснее и разнообразнее, если покину в Олбени поезд и совершу остальную часть пути по воде. Но я не знал, когда идут из Олбени пароходы, а путеводителя, по которому мог бы справиться, при себе не имел. Я оглядел своих путников, ища, у кого бы спросить. У окна сидел пожилой джентльмен с приятным, умным и приветливым лицом. Незнакомец внимательно читал какую-то книгу.

Я подошел к нему и, садясь против него на свободное место, сказал:

— Простите, сэр, что прерываю ваше чтение. Не можете ли вы сообщить мне, какие пароходы циркулируют между Олбени и Нью-Йорком?

— С удовольствием, сэр, — ответил он с любезной улыбкой. — Там три пароходные линии.

— Благодарю вас, сэр, — вежливо проговорил я и даже дотронулся рукою до своей шляпы. — Кстати, не посоветуете ли вы мне, с какою из этих трех линий удобнее будет…

Но он, вместо ответа, к величайшему моему изумлению, вдруг сорвался с места и окинул меня сверху вниз пристальным, гневно сверкающим взглядом.

— Ах вы, молодой негодяй! — прохрипел он сдавленным от ярости голосом. — Так вот что вам было нужно от меня! Ну, я вам сейчас дам такой совет, после которого вы никогда уж больше не будете просить советов!

С этими словами он быстро выхватил из кармана револьвер и поднес его к самому моему носу.

Помимо крайнего изумления, я, признаться, несколько струсил, а потому счел за благо ретироваться в противоположный угол вагона, около выходной двери на площадку. Там сидела какая-то невероятно полная особа женского пола и сладко спала, посапывая на весь вагон. Плюхнувшись возле этой особы, я стал выжидать, что будет дальше. Кстати сказать, никто из остальных пассажиров и не подумал выступить ко мне на помощь; все только с любопытством молча наблюдали эту сцену. (Таковы уж американские нравы!)

Между тем мой неожиданный противник подвигался ко мне, и хотя у него в руках уже не было револьвера, но я все-таки поднялся и схватился за дверную ручку, чтобы успеть вовремя выскочить из вагона.

— Погодите, сэр! — произнес незнакомец прежним спокойным тоном, подойдя ко мне. — Простите, я, кажется, ошибся в вас и немного погорячился… Мне очень хотелось бы объяснить вам, в чем дело. Когда вы услышите мою историю, то, надеюсь, извините мою горячность.

— Тридцать лет тому назад, — начал он, — я был так же молод, как вы, но при этом крайне самонадеян и воодушевлен страстным желанием делать хорошее для других. Я не мнил себя гением, но мне казалось, что я одарен необыкновенным, в сравнении с большинством, здравым практическим смыслом. Проникнувшись таким убеждением, я написал небольшую книгу под заглавием «Как быть разумным, богатым и счастливым».

Книжонка моя не имела того успеха, на который я рассчитывал. Не скрою, что сначала я был очень разочарован, но потом рассудил, что если публика не желает пользоваться моими добрыми советами, то в убытке она сама, а не я, и, успокоившись на этой мысли, перестал думать о своей неудаче.

После этого прошло около года. В одно прекрасное утро служанка доложила, что меня желает видеть какой-то молодой человек по важному делу. Я велел пригласить его в кабинет. Через минуту ко мне вошел незнакомец, просто, но чисто одетый, со смышленым, открытым лицом и скромными манерами. Я предложил ему сесть.

— Простите, пожалуйста, меня, сэр, за мое вторжение к вам, — несмело начал он, скромно усевшись на краю кресла и вертя в руках свою широкополую шляпу. — Я нарочно приехал за двести миль, чтобы повидать вас.

Я поспешил сказать, что очень рад познакомиться с ним, и он немного смелее продолжал:

— Ведь это вы, сэр, написали ту прекрасную маленькую книжку, которая учит, как быть разумным, богатым и счастливым?

Я подтвердил этот факт.

— Ах, какая это прекрасная книга, сэр! — с искренним восторгом вскричал он. — Я не из тех, у которых много собственного ума, — продолжал он, — зато умею отличать тех, у которых он есть, и когда я прочел вашу книжку, то сказал себе: «Вот что, Джо Хеккет — это мое имя, сэр, — оставь ты в покое свою собственную башку, — она ничему хорошему тебя не научит, — и ступай-ка лучше к тому джентльмену, который написал эту умную книгу, и попроси у него совета. Ведь он лучше других знает, как кому поступать, поэтому и тебе посоветует именно то, что будет для тебя полезно». Вот что я сказал себе сэр, и вот почему явился к вам. Помогите мне, ради бога, добрым советом.

Проговорив эту, очевидно, очень длинную для него речь, он замолчал и тяжело отдуваясь, принялся вытирать вспотевшее от натуги лицо пестрым бумажным платком. Дав ему отдохнуть, я попросил его объяснить, в чем дело. Оказалось, что он намеревался обзавестись женой, но не может решить вопроса, на ком именно ему следует жениться. Он имел в виду двух девушек, которые обе, как он имел случай убедиться, относились к нему довольно благосклонно. Вот он и затруднялся в выборе между этими двумя девицами. Они обе нравились ему, но он никак не мог определить, которая из них была бы более подходящей для него женой. Одну из невест, Джульену, единственную дочь морского капитана в отставке, он описывал веселой и разбитной девушкой, а другую, Хенну, которая была немного постарше, более степенной и серьезной, она была старшей дочерью в многочисленном семействе. Отец ее был человек богобоязненный и вел довольно прибыльную торговлю лесом.

— Вот я и решился обратиться к вам, сэр, за советом, на которой из них мне следует жениться, — заключил мой посетитель.

Я был очень польщен таким доверием. Да и кто другой на моем месте не был бы польщен этим? Молодой, доверчивый человек явился за двести миль, чтобы просить моего совета, и был готов устроить свою жизнь по моему указанию. Значит, он вполне полагался на мою житейскую опытность. С моей точки зрения, я поступил бы слишком жестоко, если бы отказал ему в совете. И я решил дать ему самый добросовестный совет.

Джо Хеккет вручил мне фотографические карточки обеих невест, чтобы я мог судить о них по их наружности. Я записал на оборотной стороне каждой карточки те сведения о той и другой невесте, которые могли помочь мне разобраться в большей пригодности одной из них занять положение жены, хозяйки и матери в доме обстоятельного человека, каким мне казался Джо Хеккет. Потом дал ему обещание тщательно обдумать это дело и через несколько дней прислать письменный ответ.

Признательность этого доброго малого была очень трогательна.

— Не беспокойтесь писать мне большое письмо, — между прочим, сказал он: — Напишите на клочке бумажки только, одно словечко: «Джульена» или «Хенна» и суньте в конверт. Я уж пойму, что это будет означать, и женюсь на той, чье имя вы напишите.

При прощанье он крепко, до боли, пожал мне руку и, полный надежды на меня, сердечно расстался со мною.

Выбор жены этому хорошему малому доставил мне порядочную головоломку, потому что я от всей души желал сделать его счастливым.

Джульена, бесспорно, была очень недурна собой. В уголках ее красивого ротика замечалась веселость, вот-вот готовая разразиться звонким смехом. Если бы я действовал наобум, то непременно женил бы своего нового знакомого именно на ней.

Но я рассудил, что от жены требуется кое-что другое, более существенное, нежели миловидность и веселость. Хенна была хотя и не такая красивая, зато, видимо, обладала и умом и твердым характером, то есть именно такими качествами, которые прежде всего необходимы для жены небогатого человека. По словам жениха, отец Хенны был человек дельный, положительный и, наверное, не без средств, раз он «очень прибыльно» торгует лесом. Глядя на отца, и дети должны были научиться вести деловую жизнь.

Что же касается Джульены, то ее отец был отставной морской капитан, а моряки, как известно, народ довольно распущенный. По всей вероятности, этот бывший морской волк только и делает, что по целым дням расхаживает по дому и разражается такими «морскими» выражениями и рассуждениями, которые не могут оказать благотворного влияния на ум молодой девушки. Кроме того, Джульена была его единственной дочерью, а обыкновенно почти все единственные сыновья и дочери редко выходят порядочными людьми. Они всегда сильно набалованы и привыкли своевольничать. Поэтому можно смело сказать, что Джульена должна быть уже испорчена до мозга костей.

В конце второго дня я решил свою задачу. Написав на клочке бумаги слово «Хенна», я отправил это слово по оставленному мне женихом адресу.

Недели через две я получил от жениха письмо. Он благодарил меня за совет, но намекнул, что ему было бы приятнее, если бы я написал «Джульена», а не «Хенна». Тем не менее он выражал уверенность в том, что я лучше должен знать, кто ему больше подходит, и что, когда я получу его письмо, он уже будет мужем Хенны.

Это письмо сильно обеспокоило меня. Я стал сомневаться, верен ли мой выбор жены для доверившегося мне человека. Вдруг окажется, что Хенна вовсе не такая, какой она должна бы быть по моим логическим соображениям. Ведь это будет непоправимым несчастьем для бедного малого, если мои соображения не оправдаются! В самом деле, какое было у меня твердое основание для безошибочного суждения о характере Хенны? Почему я знаю, не представляет ли она собой самую обыкновенную, сварливую, злую и, как при этом водится, глупую женщину? Разве не может быть, что она являлась сущим наказанием для своей бедной, обремененной заботами и трудами матери и палачом для своих меньших сестер и братьев? И откуда у меня явилась уверенность, что она хорошо воспитана? Быть может, ее отец — самый обыденный плут, какими в большинстве бывают так называемые «хорошие» люди. Чему могла научиться дочь от такого отца?

Потом, как я могу знать, не превратится ли с годами ребяческая шаловливость Джульены в ясную, спокойную, приветливую женственность? Отец же ее, наперекор всем моим предвзятым мнениям о моряках, быть может, самый образцовый человек в мире. Да и у него, наверное, найдется кругленькое сбереженьице, какое нередко бывает у отставных моряков, в особенности, когда они не многосемейные. А дочь — его единственная наследница. Прав ли я был, не посоветовав Джо Хеккету выбрать в жены именно ее?

Я вынул из ящика письменного стола ее фотографическую карточку и принялся снова рассматривать ее. Мне показалось, что в больших глазах этого немого снимка выражается тихий упрек по моему адресу. Я умственно видел перед собою сцену в маленьком домике капитана, когда туда Дошла весть о женитьбе Джо Хеккета на Хенне. Это было нечто вроде камня, брошенного в спокойный до того времени поток жизни молодой Девушки. Раскаяние грызло меня как лютый зверь.

Я убрал карточку Джульены и взял изображение Хенны. Это изображение словно смотрело на меня с выражением насмешливого торжества, так что мною невольно овладело глубокое отвращение к этой особе.

Несколько недель подряд я не знал покоя. Получаемые мною письма я долго не решался вскрывать, опасаясь, что каждое из них может оказаться от несчастного, погубленного мною человека. При каждом стуке в дверь я с трепетом вскакивал с места, ожидая появления Джо Хеккета со справедливыми упреками и жалобами. Каждый раз, когда мне попадалась в газетах рубрика под заголовком «Домашние драмы», я весь покрывался холодным потом: мне казалось, что вот-вот прочту известие о том, что Джо и Хенна зарезали друг друга и умерли, проклиная меня как виновника своего несчастья.

Однако с течением времени, когда ничего такого не случилось, я понемногу стал успокаиваться и ко мне снова вернулась моя уверенность в верности моих суждений. Значит, мой выбор был верен: Джо и Хенна живут вполне счастливо и благословляют вместе с судьбой и меня.

Так прошло три года, и я совсем уж стал забывать об этой чете. Но вдруг Джо Хеккет снова появился передо мною. Вернувшись однажды вечером домой, я застал его у себя в приемной. При первом же взгляде на него я понял, что все мои дурные опасения на его счет сбылись.

Я поздоровался с ним и попросил его в свой кабинет. Он уселся в то же самое кресло, в котором сидел три года тому назад. Он сильно постарел и заметно опустился. Весь его вид выражал полную и покорную безнадежность.

Несколько времени мы просидели молча. Он, как и в первый раз, беспокойно вертел в руках шляпу. Я делал вид, что привожу в порядок бумаги на письменном столе. Наконец, чтобы прервать это тягостное молчание, я начал:

— Ну, как вы поживаете, Джо? Должно быть, вам не совсем повезло в вашей семейной жизни?

— Да, сэр, вы угадали, совсем не повезло, — тихо ответил он. — Хенна оказалась настоящим жалом в моем боку.

В его голосе не было и тени упрека. Он просто, как говорится, констатировал предо мною грустный факт.

— Но, быть может, она, если не по характеру, то по своей деятельности хорошая жена и хозяйка? — заметил я. — У нее, вероятно, довольно сильный характер.

Я всячески старался найти хоть что-нибудь хорошее в навязанной ему мною жене, но, кроме «сильного характера», ничего не мог придумать.

— О, да, сэр, в этом отношении вы тоже совершенно правы, — подтвердил Джо Хеккет — По-моему, у нее при нашем скромном положении уж чересчур сильный характер… Видите ли, сэр, — продолжал он, вертя в руках свою шляпу, — Хенна довольно резка, а ее мать и совсем тяжела…

— Что же вам за дело до ее матери? — возразил я. — Ведь она не живет с вами…

— В том-то и штука, что живет с тех пор, как старик ушел…

— На тот свет? — подхватил я. — Значит, ваш тесть умер?

— Не совсем, сэр, а вроде этого. Он с год тому назад сбежал.

— А что же сталось с его делом? Я говорю о торговле лесом.

— Эта торговля была продана для покрытия оставленных им долгов. Он везде набрал денег на свою поездку к мормонам. Там ведь не любят людей без средств.

Я выразил свое полное сочувствие горю, постигшему его дом, и высказал предположение, что сестры и братья его жены, наверное, тоже вслед за отцом покинули дом.

— Нет, сэр, они все живут у нас, — с прежним спокойствием ответил посетитель.

Это еще больше поразило меня. Значит, я, кроме неподходящей жены, навязал ему еще целую ораву ее сродников!

— Да вы не тревожьтесь, сэр, — продолжал он, заметив мое смущение, — ведь все это вас нисколько не касается. У вас, наверное, довольно и своих забот. Я вторично явился к вам вовсе не с тем, чтобы навязываться еще и с моими. Этим я плохо отплатил бы вам за вашу доброту ко мне.

Но, очевидно, все это сильно тяготило его. Он замолчал и поник головой. Чтобы переменить тему разговора, я спросил его:

— А скажите, что сталось с вашей второй невестой, Джульеной?

По грустному лицу моего посетителя пробежал светлый луч, и молодой человек заговорил более оживленным тоном:

— О сэр, одна мысль об этой славной женщине доставляет мне большое утешение! — воскликнул он. — Она вышла замуж за одного из моих приятелей, Сама Джессона… Я иногда хожу к ним… потихоньку от жены. И как только вхожу в их маленький домик, мне кажется, что я попадаю прямо в рай… Сам уж не раз стыдил меня за то, что я отказался от Джульены. Называет меня безмозглым бараном, ослом и еще хуже… Но я на него не обижаюсь, сэр, потому что мы с ним близкие друзья с самого детства, да притом я хорошо сознаю, что он вполне прав.

Лицо этого несчастного по моей милости человека снова омрачилось и он со вздохом прибавил:

— Эх, сэр, если бы вы только знали, как я часто горюю о том, что вам нельзя было выбрать мне в жены Джульену!.. Нет, нет, сэр, не беспокойтесь, я не жалуюсь, но…

Он опять умолк и еще ниже склонил голову. Я понял, что лучше уж говорить о Хенне, чем о Джульене, поэтому поспешил спросить:

— Вы со своей семьей живете все на старом месте или куда-нибудь переселились?

— На старом, сэр… Но разве можно назвать это жизнью? Бьемся, как рыба об лед, а не живем… С таким большим семейством, как мое, нелегко прокормиться, сэр.

И он сообщил, что если бы не поддержка отца Джульены, то ему ни за что не справиться бы со своими нуждами. Он говорил, что старик был для него настоящим благодетелем.

— Нельзя сказать, чтобы он был из мозговитых людей, к которым ходят за советами, как, например, к вам, сэр, — говорил Хеккет, — но сердце у него золотое, что тоже много значит… Кстати, это напомнило мне, сэр, зачем я еще раз явился беспокоить вас… Я понимаю, это нехорошо с моей стороны еще раз обращаться за советом к…

— Джо, — поспешил я предупредить то, что, по моему мнению, хотел он сказать, — я сознаю, что главная вина в постигшей вас судьбе падает на меня. Но вы просили моего совета, и я дал вам его, так что, в сущности, трудно разобраться, кто из нас сделал большую глупость. Моя вина в том, что я взялся за дело, в которое, как я понял теперь, мне не следовало бы вмешиваться. И вы не думайте, что я не чувствую своей ответственности перед вами. Поэтому я готов, насколько в состоянии, удовлетворить вас.

Он весь рассыпался в благодарностях.

— Я так и знал, что вы не откажете мне, сэр, — говорил он чуть не со слезами на глазах. — Я и Хенне сказал: «Пойду-ка опять к тому умному джентльмену и попрошу у него совета…»

— Совета?! — в недоумении воскликнул я, не веря своим ушам. Нового совета после того, как первый оказался таким неудачным!

— Да, вашего совета, сэр, — продолжал Джо Хеккет, видимо удивленный моим восклицанием. — Я хочу посоветоваться с вами насчет одного дельца.

Я было подумал, что он просто насмехается надо мною, чтобы хоть этим отомстить мне за первый совет, но тут же убедился, что этот добряк говорит вполне искренно и серьезно. Он действительно явился ко мне за новым советом. На этот раз дело было денежное. Капитан дал ему взаймы тысячу долларов с тем, чтобы он мог завести себе какое-нибудь дело и поправиться. Вот он и пришел опять ко мне посоветоваться, что ему лучше открыть на полученные от капитана деньги: прачечную или трактир. Очевидно, его нисколько не обескуражил мой первый, неудачный совет, и он пришел просить второго. На мои возражения он стал приводить довольно резонные основания в пользу того, чтобы я не отказывал ему. Выбор жены, рассуждал он, было дело совсем особенное, и, быть может, он сам виноват, что полез за советом по этому делу, хотя бы и к самому умному человеку на свете. Но посоветовать выбор того или другого предприятия человек, так хорошо знающий жизнь, как, например, я, может без всякого риска. Он снова перечитал мою книжонку и пришел к заключению, что только автор такой умной книги и может дать добрый совет насчет прачечной или трактира. Вот почему он и решился еще раз побеспокоить меня просьбой дать ему совет, как поступить ему в этом случае.

Я обещал серьезно заняться этим вопросом и в самом непродолжительном времени сообщить ему о своем решении. Он поднялся с кресла, крепко пожал мне руку, и мы расстались самыми лучшими друзьями в мире.

Я решил как можно основательнее заняться вопросом относительно наиболее выгодного применения тысячи долларов, составлявших единственное достояние этого доверчивого человека, да и то взятых им в долг. Я не желал повторения своей ошибки, которая привела к тому, что доверившийся мне человек получил в жены такую, с позволения сказать, ведьму. С этой целью я нарочно съездил в тот город, где Джо Хеккет предполагал открыть прачечную или трактир, и подробно ознакомился с этим городом путем личного осмотра и опросов местных жителей.

Целых две недели я прожил в этом городке. Большую часть времени я проводил в намеченном моим, так сказать, клиентом трактире, чтобы лично видеть, как идет в нем торговля, и нарочно пачкал свое белье, чтобы иметь повод почаще ходить в ту прачечную, которую мой клиент также наметил для себя. По истечении этих двух недель я убедился, что оба предприятия одинаково прибыльны. Оставалось только решить, какое из них более подойдет Джо Хеккету и его многочисленной семье.

Я принялся соображать. Содержатель трактира слишком подвержен искушению. Слабохарактерный человек, вроде моего клиента, постоянно окруженный пьяницами, в конце концов может и сам запить, тем более что у него неприятная жена и целая орава ее милых сродников. Вечно расстроенный домашними дрязгами и угнетаемый заботами, он поневоле станет искать забвения в вине, которое будет всегда у него под рукою, и, конечно, вскоре совсем сопьется, а его домашние будут лодырничать.

Что касается прачечной, то она сразу требовала много рук, постоянно занятых делом. Сестры Хенны да ее братья окажутся здесь очень полезными, не говоря уже о том, что они сами будут зарабатывать себе на хлеб. Вообще, приобретение прачечной, казалось мне, обеспечит моему клиенту домашний мир, спокойствие и, пожалуй, даже счастье. Ввиду всех этих соображений я выбрал для него прачечную, о чем и уведомил его письмом, когда вернулся домой.

Через неделю он известил меня, что, следуя моему совету, приобрел прачечную. Это было в понедельник, а во вторник на той же неделе я имел неудовольствие прочесть в местном коммерческом листке, что «в последнее время вдруг стал замечаться сильный подъем цен на гостиницы и трактиры», а в четверг мне пришлось увидеть в списке банкротств четырех содержателей прачечных, и в примечании редакции я прочитал, что местные прачечные гибнут из-за полной невозможности конкурировать с китайцами, появившимися целыми массами и работающими за самую низкую плату. Значит, и этот мой совет оказался пагубным для злополучного Джо Хеккета!

Жизнь сделалась настоящим проклятием для меня. Я нигде не находил места и ни о чем не мог думать, кроме как о тех пагубных советах, которые меня дернуло дать этому крайне доверчивому человеку. Мне день и ночь мерещилось, что я был не только причиной его семейного несчастья, но и лишил его возможности поправить расстроенные дела. Я стал видеть в себе злого духа, использовавшего все свои силы на то, чтобы погубить ни в чем не повинного человека, искренно желавшего семейного счастья и честного труда.

Между тем всепоглощающее время шло. Я больше ничего не слыхал о Джо Хеккете и стал было забывать о нем. Вместе с этим забвением с моей души стало спадать и тяжелое бремя угрызений совести. Но по прошествии пяти лет я снова встретился с ним.

Эта встреча произошла в один памятный для меня вечер. Джо Хеккет подошел ко мне сзади в то время, когда я, вернувшись от знакомых, у которых очень приятно провел вечер, отпирал свою входную дверь. Он положил мне на плечо руку. Я подумал, что это грабитель, и с испугом обернулся. Была темная осенняя ночь, но я разглядел его лицо при свете газового фонаря, стоявшего близ моего жилища. Я сразу узнал его, несмотря на то, что все его лицо было в кровоподтеках, глаза, окруженные большими мешками, провалились и смотрели тускло, волосы сильно поседели, вообще он весь превратился в тень того, кем был восемь лет тому назад, когда мы, на наше общее несчастье, познакомились друг с другом.

Во мне вдруг воскресли и жалость и какая-то ненависть к нему. Я с силой схватил его за локоть и втолкнул на лестницу. Когда мы вошли в мой кабинет, я со злостью крикнул ему:

— Садитесь и выкладывайте все, что у вас накопилось за это время на сердце!

Он принялся отыскивать глазами знакомое ему кресло. Я понял, что если в третий раз увижу его в этом кресле, то не удержусь сделать что-нибудь скверное и с ним самим и с креслом. Я выхватил из-под него кресло как раз в тот момент, когда он собирался сесть в него, так что он грохнулся прямо на пол и горько зарыдал. Я оставил его сидеть на полу, и он сквозь рыдания поведал мне следующее.

Дела в прачечной с каждым днем шли все хуже и хуже. Была проведена новая железная дорога, изменившая всю топографию города. Прачечная находилась в южной части города, а новая железная дорога отвлекла всю промышленность и торговлю вместе с большей частью населения в северную. То место, где находился облюбованный было им, но отвергнутый мною трактир, сделалось самым бойким во всем городе, и тот, кто приобрел этот трактир, быстро разбогател, уплатив все свои долги. Южная часть города, где находилась прачечная Джо Хеккета, была признана нездоровой, так как оказалась построенной на болоте, поэтому тамошнее население обрадовалось возможности перебраться туда, где стало удобнее жить.

Явились и новые несчастья для этого злополучного человека. Самый младший ребенок, его любимец, свалился нечаянно в котел с кипящей водой и в страшных мучениях отдал душу Богу. Теща, попав тоже нечаянно в каток, превратилась в калеку, и за ней с тех пор приходилось ухаживать днем и ночью.

Понятно, что при таких грустных обстоятельствах и ударах судьбы, следовавших один за другим, Джо, в конце концов, отчаянно запил и без рюмки теперь не может уж обойтись. Да и в чем другом мог бы он искать утешения и забвения? Ведь я и сам предугадывал, что это непременно должно случиться с ним, хотя, по-моему, не в прачечной, а в трактире, где он мог постоянно соблазняться обилием спиртных напитков вокруг.

Он вполне ясно сознавал свое падение и горько оплакивал его. Он говорил, что в таком веселом месте, как в трактире, он, наверное, и сам всегда находился бы в хорошем расположении, забывал бы свои домашние неурядицы и не стал бы так страшно пить, а следовательно, сберег бы и здоровье и силы. Сверх всего этого, прачечная для него и его семьи оказалась гибельной еще и потому, что вечная сырость, насыщенные мыльным и другими едкими запахами пары, угар от утюгов и т. п. действовали на всех как медленно подтачивающий здоровье яд.

Я спросил его, как относится ко всему этому капитан, одолживший ему тысячу долларов. Он снова разрыдался и долго не мог выговорить ни слова. Наконец прерывающимся от рыданий голосом он объявил, что этот хороший человек отдал свою чистую душу Богу. Овладев собою настолько, чтобы говорить по возможности понятно, он сказал, что мой вопрос о капитане напомнил ему, зачем он опять пришел ко мне. Капитан завещал ему пять тысяч долларов, и вот он, Джо, снова явился просить моего совета, как ему выгоднее распорядиться этой суммой.

Моим первым порывом было броситься на этого непрошеного клиента и убить его на месте. Жалею, что я не сделал этого. Но я удержался и предложил ему любое из двух: быть выброшенным в окно или быть сброшенным с лестницы без всяких дальнейших разговоров и церемоний.

Он покорно ответил, что готов на то и на другое, если только сначала я дам ему совет, куда ему вложить деньги: в «Компанию Терра-де-Фуэго», учрежденную для добывания нитрата, или же в банк «Мирного Объединения». Для него лично жизнь уже не имеет никакой цены. Единственное его желание — сохранить оставленные ему покойным капитаном деньги, так чтобы он мог быть спокоен за судьбу своих детей, которых так любит, потому что они все в него, а не в мать. Впрочем, он, как человек добросовестный, желал бы видеть спокойной и ее старость, так как она, Хенна, все-таки мать его детей.

Он приставал, чтобы я высказал свое мнение относительно нитрата. И когда я наотрез отказался от этого, он вывел заключение, что я потому отказываюсь высказаться о нитрате, что это дело в моих глазах ничего не стоит, и что поэтому он положит завещанные ему деньги в банк «Мирного Объединения».

Я с сердцем ответил, что он может делать со своими деньгами все что хочет, и просил оставить меня в покое. Он замолчал и недоумевающим, вопросительным взглядом долго смотрел мне прямо в глаза, потом многозначительно улыбнулся и сказал, что понял меня и сердечно благодарен мне за мою доброту. При этом он добавил, что непременно вложит весь свой капитал в дело разработки нитрата.

Поблагодарив еще раз меня, он поднялся и стал прощаться со мною. Но меня дернула нелегкая остановить его и даже сказать, что всякое предприятие, подобное компании для разработки нитрата, очень не надежно и не нынче завтра может лопнуть, разорив своих пайщиков. Дело в том, что моя бабушка, старуха очень дальновидная, поместила довольно порядочную сумму именно в эту компанию, но я почему-то был уверен, что деньги бабки непременно пропадут и ей придется на старости лет терпеть нужду, а мне лишиться после нее наследства. Вот ввиду этой моей уверенности я сказал Джо, что лучше уж поместить деньги в солидный банк «Мирного Объединения», нежели в ненадежную «Компанию Терра-де-Фуэго».

Обрадованный малый еще раз сердечно поблагодарил меня и с повеселевшим видом удалился, сказав, что завтра же вложит все свои деньги в указанный мною банк.

Вскоре я, к своему удивлению и ужасу, узнал, что банк «Мирного Объединения» начал шататься и года через два, несмотря на все свои усилия удержаться на высоте, с треском рухнул, оставив, как говорится, при пиковом интересе всех своих вкладчиков. Весь финансовый мир не менее меня был поражен этим прискорбным фактом. Между тем дела компании для разработки нитрата все улучшались и улучшались, и ее акции все подымались и подымались в цене, так что когда моя бабка умерла, то на ее долю в компании оказался целый миллион вместо тех ста тысяч, которые она вложила в дело. Кстати сказать, из этого миллиона мне не досталось ни гроша. За то, что я постоянно спорил с бабкой, находя дело разработки нитрата ненадежным, она все свое состояние в отместку мне за это завещала дальним родственникам и благотворительным учреждениям. Хорошо, что у меня самого есть кое-что, иначе мне было бы еще обиднее.

Но этим дело не ограничилось. Несколько дней спустя после официального объявления о крахе банка «Мирного Объединения» мой злополучный клиент снова явился ко мне, но на этот раз уже не один, а в сопровождении всех своих домочадцев в числе шестнадцати душ. Можете себе представить мое положение! Что мне было делать с ними? Ведь своими советами я довел эту семью до полной нищеты, значит, был обязан что-нибудь сделать для нее. И вот я с тех пор вынужден был содержать всю обездоленную мною семью.

Это было семнадцать лет тому назад, я до сих пор не перестаю заботиться об этой семье, которая теперь состоит уже из двадцати двух душ и к весне ожидается еще прибыль, — заключил со вздохом рассказчик. — Вот моя история, сэр. Надеюсь, вы теперь понимаете, почему я вдруг так сильно взволновался, когда вы стали просить моего совета. В течение этих семнадцати лет я никому больше не даю никаких советов даже в самом пустом деле, — с новым вздохом прибавил он.

Эту самую историю я и рассказал Мак-Шонесси. Спокойно выслушав ее, он заметил, что моя история довольно поучительна и что он постарается запомнить ее, чтобы, со своей стороны, передать ее некоторым из его знакомых, которым она принесет несомненную пользу.

II

Не могу сказать, чтобы в начале наших литературных собраний дело у нас сразу пошло успешно. Виною этого был Браун. Он начал с истории об одной собаке. Это была старая-престарая история о той собаке, которая каждое утро ходила в булочную с пенни в зубах и взамен монеты получала булку. Как-то раз булочник, думая, что животное не в состоянии понять разницы, дал ей булку в полпенни вместо той, которая стоила пенни. Собака взяла булку и, тщательно осмотрев ее, направилась с нею прямо в полицию, где собаку хорошо знали. Браун слышал эту историю утром в тот день, в который мы собрались для совместного обсуждения предполагаемой повести, и весь был поглощен ею.

Для меня всегда оставалось тайной, где находился Браун в последние столетия. При встрече с вами на улице он всегда останавливает вас и восклицает: «Стойте! стойте! я имею рассказать вам нечто совсем новенькое… Ха-ха-ха! Умрете от смеха». И начнет очень многословно, хотя и не без юмора, описывать одну из самых распространенных шуток насчет нашего праотца Ноя, или что сказал Ромул своему брату Рому перед тем, как они задумали основать Рим.

Обыкновенно он передает эти заплесневевшие редкости за собственные приключения или же за эпизод из жизни одного из своих многочисленных кузенов. Каждому из нас приходилось видеть какой-нибудь комический или трагический случай. Мне, например, на своем веку очень редко попадался человек, который не был бы очевидцем того, как один пассажир свалился с верха омнибуса прямо в телегу с навозом и с трудом был извлечен оттуда.

Находится в обращении рассказ и о том, как одна дама, муж которой внезапно заболел ночью в гостинице, сама бросилась в аптеку (было уже поздно, и она не решилась беспокоить прислугу) за горчичником. Прибежав обратно в гостиницу с листиком, намазанным этим чудодейственным снадобьем, дама впопыхах ошиблась номером и ворвалась в другой, соседний. Там крепко спал чужой мужчина. Дама стащила с него одеяло, обнажила его грудь и стала прилаживать на нее горчичник, не обращая внимания на протесты проснувшегося в испуге, совершенно здорового незнакомого ей человека.

Я так часто слышал эту историю, что каждый раз прихожу в нервное возбуждение, когда мне приходится ночевать в гостиницах. Всякий, рассказывавший эту историю, оказывается, всегда помещался в соседнем номере с несчастным постояльцем, явившимся жертвой дамской ошибки, и просыпался от крика своего соседа, которому неожиданно поставили горчичник.

Так и Браун. Он хотел уверить нас, что то допотопное животное, которое было героем его самой «свежей» новости, принадлежало его шурину, и очень обиделся, когда услышал, как Джефсон пробормотал себе под нос, что он — двадцать восьмой человек, шурин которого имел ту собаку, не говоря уж о тех ста семнадцати, которые сами обладали ею.

Мы надеялись сразу приступить к делу, но Браун совсем выбил нас из колеи. Опасная вещь рассказывать истории о собаках в обществе людей, задумавших серьезное дело! Стоит им только услышать от кого-нибудь такую историю, как каждый из них сейчас же припомнит подобную, но по его мнению еще более интересную.

Есть еще одна история (за достоверность которой не ручаюсь, потому что слышал ее от человека, обладающего некоторой долей фантазии) об умиравшем человеке. Приходский пастор, человек очень набожный и добрый, пришел посидеть к нему и, чтобы немного развлечь его, рассказал довольно трогательную историю об одной умной собаке.

Когда он окончил, умирающий приподнялся на своей постели и с оживлением проговорил:

— Я знаю еще более интересную историю о собаке. Эта собака была коричневого цвета, поджарая, с висячими ушами и…

Это усилие оказалось последней вспышкой его жизни. Он вдруг замолк и тяжело опустил голову на подушки. Присутствовавший при этом врач наклонился над ним и объявил, что умирающий отходит.

Добрый пастор взял за руку умирающего, любовно пожал ее и ласково произнес:

— Господь да благословит вас. Не горюйте, мы еще встретимся там.

Умирающий с усилием повернул к нему голову и еле слышно прошептал:

— Напомните… мне… тогда… пожалуйста… о… соба…

И, не докончив этой фразы, он с тихой улыбкой отошел в лучший мир.

Браун, уже успевший угостить нас своей собачьей историей, был удовлетворен и стал приставать, чтобы мы принялись, наконец, за дело. Но мы не были в состоянии исполнить его желание. Вместо дела мы принялись припоминать все истории о собаках, слышанные нами за последнее время, выбирая в уме ту, которая, по мнению каждого из нас, была более интересна и менее известна.

Мак-Шонесси особенно сильно волновался и положительно не находил себе места. Очевидно, его подмывало о чем-то рассказать. Но Браун предупредил его и произнес какую-то длинную речь, которую никто не слушал, закончив ее словами:

— Ну, скажите на милость, какой еще лучшей темы нужно вам? Этот сюжет до сих пор никем не использован, характеры всех героев вполне оригинальны и…

Но тут Мак-Шонесси больше уж не мог утерпеть.

— Кстати о сюжетах, — вдруг прервал он. — Не рассказывал я вам о собаке, которая была у нас, когда мы жили в Норвуде?

— Это ты опять о своем бульдоге? — с видимым нетерпением спросил Джефсон.

— Да, о бульдоге, но нечто совсем новое, чего вы никогда еще не слыхали, — ответил Мак-Шонесси.

Мы по опыту знали, что все наши возражения ни к чему не поведут, поэтому покорились и приготовились слушать.

— Дело в том, — приступил Мак-Шонесси к повествованию, раз двадцать уже слышанному нами, — что у нас в одно время в окрестностях появилось много мелких воришек, и отец решил завести хорошую собаку. Зная, что самыми лучшими сторожами бывают бульдоги, он приобрел собаку этой породы, отличавшуюся особенно свирепым видом.

Увидев этого бульдога, мать страшно испугалась и крикнула отцу:

— Господи! Неужели ты думаешь держать в доме такого ужасного зверя? Да ведь он нас всех перегрызет. Это так и написано на его отвратительной морде.

— Ну, нас-то он не тронет, а вот непрошеных ночных гостей едва ли пощадит. Для этого я и добыл его, — спокойно ответил отец.

— Ах, Томас, как тебе не стыдно так говорить! — возразила мать. — Это совсем не похоже на тебя. Конечно, мы вправе защищать свое имущество, но посягать на жизнь наших ближних…

— Наши ближние будут в полной безопасности до тех пор, пока не вздумают непрошеными пожаловать ночью к нам на кухню, — перебил отец. — Я помещу бульдога в чулан при кухне, а дверь туда оставлю незапертой. Если какой-нибудь ночной гость заберется в кухню, то пусть как хочет бережет свою шкуру, — решительным тоном добавил он.

Мои старички, всю жизнь прожившие очень дружно, теперь ежедневно стали ссориться из-за бульдога. Мать говорила, что отец сделался чересчур жесток, а отец находил, что мать стала слишком чувствительна. А что касается собаки, то она с каждым днем становилась все свирепее и свирепее на вид.

Однажды ночью мать разбудила отца испуганным шепотом:

— Томас, кажется, в кухню забрались воры… Я слышала, как скрипнула кухонная дверь.

— Ну, и пускай их, — пробормотал сквозь сон отец. — Они будут иметь дело с собакой.

— Томас, — умоляющим голосом продолжала мать, — я не могу спокойно спать, пока знаю, что в нашем доме один из наших ближних будет растерзан. Если ты не желаешь идти спасать человека, то я пойду сама…

Продолжая ворчать, отец вооружился револьвером и отправился в кухню. Мать оказалась права: в кухне действительно находился вор. Окно кладовой, выходившее на улицу, было открыто, а в кухне через неплотно притворенную дверь виднелся свет. Отец осторожно подкрался к этой двери и заглянул в нее. Представившаяся его глазам картина поразила его. В кухне, за столом, преспокойно сидел какой-то субъект в сильно потрепанной одежде и рваных сапогах и за обе щеки уплетал холодный бифштекс с пикулями. Рядом с этим субъектом на полу мирно сидел бульдог и, пристально глядя в лицо евшему, вилял хвостом, строя при этом самое умильное выражение морды, насколько позволял ее свирепый вид. Бродяга по временам бросал своему четвероногому компаньону подачки, которые тот подхватывал на лету и с жадностью проглатывал.

— Ах, черт возьми! Вот так штука! — невольно вырвалось у оторопевшего отца.

Услыхав это восклицание, воришка поспешил выскочить из кухни в чулан, из чулана в кладовую, а из кладовой, через окно, прямо на улицу, где и скрылся. Собака же, снова водворенная в чулан, видимо, была очень недовольна вмешательством хозяина в ее приятную компанию с вором.

На следующее утро мы с отцом повели бульдога назад к тому дрессировщику, у кого приобрели его.

— Вы помните, для чего я приобрел у вас эту собаку? — спросил у дрессировщика отец.

— Вы просили хорошего домашнего сторожа, — ответил тот.

— Именно сторожа, а не компаньона ворам! — подхватил отец. И отец передал то, чему был очевидцем прошлой ночью. Дрессировщик согласился с тем, что отец имел полное право быть недовольным.

— Я скажу вам, сэр, в чем дело, — добавил он виноватым тоном. — Этого бульдога дрессировал мой молодой помощник и, как я потом узнал, научил его воевать не с ворами, а с крысами. Оставьте мне собаку. Я сам займусь ею. И поверьте, через неделю она никому чужому не даст спуску в вашем доме.

Мы оставили бульдога, и через восемь дней дрессировщик сам привел его назад к нам.

— Теперь останетесь довольны, сэр, — объявил он отцу. — Эта собака не из особенно понятливых, но все-таки мне думается, я вдолбил в нее то, что от нее требуется.

Отцу захотелось проверить эти слова дрессировщика. Он нанял за шиллинг одного бедняка с тем, чтобы тот проник в кухню через кладовую и чулан, причем дрессировщик должен был держать собаку на цепи. Бульдог оставался совершенно спокойным, пока тот человек входил в кухню, но когда он появился там и хотел взять со стола нарочно поставленную тарелку с мясом, собака так рванулась к нему, что дрессировщик с большим трудом мог удержать ее. Порвись цепь или выпусти ее дрессировщик из рук, нанятому бедняку несдобровать бы.

Отец обрадовался, что теперь все в доме могут спать спокойно, а быстро распространившийся слух об изменившихся отношениях бульдога к ворам заставил их быть поосторожнее и прекратить ночные визиты к нам.

Прошло несколько месяцев без всяких приключений, но потом, в одну ночь, вдруг случился инцидент. На этот раз не могло быть ни малейшего сомнения, что собака добросовестно исполняет свою обязанность. Из кухни доносился страшный шум. Слышно было, как там опрокидывались столы и табуреты и звенела разбивающаяся посуда. Мы сломя голову бросились туда.

На полу кухни барахтался хрипевший человек, лежавший ничком, а над ним, с ощетинившейся шерстью и налитыми кровью глазами стояла собака и делала попытки схватить лежавшего за горло. Отец приставил к виску пришельца револьвер, между тем как я с огромными усилиями оттащил упиравшуюся собаку в чулан и посадил ее там на цепь.

Только после всего этого мы разглядели, что перед нами на полу не вор, а местный знакомый полисмен.

— Господи помилуй! — вскричал озадаченный отец, всплеснув руками и выронив револьвер. — Как вы попали сюда? — с изумлением спросил он.

— Как я попал сюда? — сердито повторил констебль, поднимаясь при моей помощи на ноги. — Разумеется, не для собственного удовольствия, а при исполнении своих служебных обязанностей. Я заметил, как в окно с улицы полез вор, и бросился за ним…

— И схватили его? — с живостью перебил отец.

— Как же, схватил! — воскликнул констебль, побагровев от злости. — Разве я мог схватить его, когда эта чертова собака свалила меня с ног, не дав мне опомниться, и чуть было не загрызла. Пока я воевал с нею, вор воспользовался этим и удрал тем же путем в окно… Теперь вот и поминай его как звали!.. Советую вам, сэр, избавиться от этой дурацкой собаки и завести вместо нее другую, которая умела бы отличать воров от констеблей.

На следующий день мы с отцом отвели бульдога обратно к дрессировщику, — заключил свою историю о собаке рассказчик.

После того, как Мак-Шонесси облегчил себя этим рассказом, Джефсон также пожелал поделиться с нами трогательной историей о собаке, которой переехавший через нее экипаж раздробил лапу. Проходивший мимо студент медицинского факультета подобрал злополучное животное и отнес ее в ветеринарный институт. Там собаке вправили и вылечили лапу. Добрый студент узнал, кому она принадлежала, и лично доставил ее хозяевам, которые очень обрадовались ей.

Очевидно, собака понимала, что ей делали добро, и была самой покорной пациенткой, так что весь медицинский и служебный персонал института очень горевал, расставаясь с нею.

Несколько дней спустя пользовавший эту собаку врач увидел, как она подошла к подъезду института, держа в зубах небольшую серебряную монету. Возле подъезда стояла тележка продавца мяса для кошек и собак. На мгновение собака остановилась и принялась обнюхивать воздух около тележки, очевидно, колеблясь, не потратить ли ей имевшуюся в зубах монету на приобретение сытного завтрака. Однако более благородное побуждение взяло верх. Она круто повернулась, быстро взбежала на подъезд, поднялась на задние лапы и опустила свою монету в сборную кружку; затем так же поспешно удалилась.

Чувствительный Мак-Шонесси до глубины души был потрясен этой историей. Он с умилением говорил, что она ярко обрисовывает прекрасные свойства собак вообще, а этой — в особенности.

После этого мои соратники, освободившись от мучивших их собачьих историй, изъявили было готовность приступить к обдумыванию темы нашего будущего совместного труда, но не был еще готов я. Мой мозг тоже свербили две-три собачьи истории, не менее интересные на мой взгляд.

У меня одно время был маленький каштанового цвета песик из породы терьеров. Собственно говоря, он был не у меня лично, а только находился в том доме, где жил я. Он, в сущности, никому не принадлежал. Судя по его независимому характеру, у него, по всей вероятности, никогда и не было владельца. Он жил вполне свободным, не без труда добывая средства к существованию. Своей спальней он облюбовал сени нашего дома, а столовался у всех жильцов по очереди.

В четыре часа утра он слегка закусывал с молодым Холлисом, учеником инженера, заставлявшего его вставать так рано, чтобы тот пораньше мог приняться за науку. В восемь терьер разделял более существенный завтрак с мистером Блезом, биржевым маклером, а в одиннадцать составлял компанию Джеку Гедбету, который был газетным репортером и работал по ночам, а потому вставал позднее всех в доме.

С одиннадцати собака обыкновенно исчезала и возвращалась ровно в пять к моему обеду. Где она пребывала и что делала в этот промежуток — мы долго не знали, пока это не выяснил Гедбет. Он уверял, что несколько раз видал, как собака выходила из лавки одного менялы на Среднидль-Стрит. Это уверение, на первый взгляд совершенно невероятное, оказалось вполне возможным после того, когда мы узнали необычайное пристрастие терьера к… деньгам!

В самом деле, влечение собаки к такому неподходящему для нее предмету было прямо поразительное. Терьер был уже пожилым песиком с сознанием собственного достоинства. Но когда, бывало, покажут ему мелкую монету с обещанием отдать ее, если он поймает зубами свой хвост и будет кружиться с ним вокруг собственной оси, то он тотчас же принимался за это упражнение и проделывал его до тех пор, пока не падал от усталости.

Кроме этого, терьер знал несколько разных других фокусов. По вечерам он ходил из квартиры в квартиру и в каждой из них давал представление, по возможности разнообразя его; потом садился на задние лапки, складывал передние и, состроив умильную мордочку, выжидал подачки. В доме не было ни одного жильца, который не давал бы ему мелкой монеты. Таким образом, в течение нескольких лет, которые он провел среди нас, он должен был накопить целое состояние.

Как-то раз я увидел его в уличной толпе глазеющим на дрессированного пуделя, сопровождавшего шарманщика. Этот пудель, между прочим, становился на передние лапы и, подняв кверху задние, обходил в таком виде вокруг шарманки. Зрители от души смеялись, глядя на потешные ужимки четвероногого акробата. А когда он, вдосталь нагулявшись в таком неестественном для него положении, доставал зубами с шарманки деревянную мисочку и обходил с нею зрителей, мисочка быстро наполнялась мелкими монетами.

Вернувшись домой, наш терьер тотчас же начал упражняться в хождении на передних лапах с поднятыми вверх задними. На третий день он достиг в этом искусстве уже полного совершенства и отправился по квартирам показывать свой новый фокус, чем и заработал целых шесть пенсов. В его немолодые уже годы да еще при ревматизме, которым были поражены его лапы, этот новый трюк давался ему не особенно легко. Но ради блестящих монеток терьер не жалел себя.

Он прекрасно знал цену деньгам. Когда, бывало, держишь в одной руке пенсовую монету, а в другой — трехпенсовую и предлагаешь ему взять любую, он непременно потянется за трехпенсовой и выхватит ее, а потом начинает досадовать, отчего ему не дали и пенсовую. Его спокойно можно было бы оставлять одного в гастрономическом магазине со всевозможными мясными деликатесами, и он ничего не тронул бы, но денег на виду нельзя было класть: обязательно стащит.

Временами он понемногу тратил из своего капитала. Он очень любил слоеные пирожки, и когда, бывало, в течение недели наберет порядочную сумму, то по воскресеньям позволял себе побаловаться одним, а иногда и парой пирожков. Но он не всегда платил за них; нередко ему удавалось получить это лакомство и бесплатно. Он действовал так: входил в булочную, демонстративно держа в зубах пенсовую монету и, разыгрывая настоящую смиренную овечку, очень умильно смотрел и скромно вилял хвостом. Подойдя как можно ближе к пирожкам и впиваясь в них глазами, он начинал потихоньку пищать, точно кошка. Поняв, в чем дело, булочник бросал ему пирожок.

Для того чтобы завладеть пирожком, терьер должен был выронить из пасти монету. И вот между ним и булочником начиналась борьба. Булочник старался поднять ее с полу, а собака наступала на нее лапой. Кончалось это обыкновенно тем, что терьер съедал пирожок, потом быстро подхватывал пастью монету и со всех лап бросался наутек.

Однако мало-помалу слава о таких проделках терьера, к которым он стал прибегать все чаще и чаще, распространилась по всему округу; ни один торговец более не доверял ему и не отпускал в кредит, а требовал сперва уплаты за товар. Тогда терьер арену своей деятельности перенес в другой участок, где его никто еще не знал и куда слава о нем не успела еще проникнуть. Там он облюбовал такие торговые учреждения, которые обслуживались стариками или женщинами, и действовал более успешно. Говорят, пристрастье к деньгам — корень всех земных зол. И действительно, в конце концов, оно лишило и нашего терьера всяких нравственных устоев и даже — самой жизни.

Как-то раз он давал представление в комнате, где собралось несколько человек. Когда собака исчерпала всю свою программу, Холлис бросил за всех нас шестипенсовую, как он думал, монету. Терьер с жадностью подхватил ее и поспешил с нею под диван. Это показалось нам подозрительным, и мы заявили об этом Холлису.

Он поспешно вынул свой кошелек и пересмотрел находившиеся в нем деньги.

— Так и есть! — вскричал он. — Вместо шестипенсовой серебряной монеты я по ошибке бросил этой маленькой бестии золотую в полсоверена… Тини, поди-ка сюда! — позвал он, заглянув под диван.

Но Тини молча сидел в самом дальнем углу под диваном, и никакими ласковыми и многообещающими словами нельзя было выманить ее оттуда.

Тогда мы прибегли к более действительным мерам. Холлис залез сам под диван и стал вытаскивать терьера за хвост. Он отчаянно сопротивлялся, визжал и рычал; вероятно, стал бы и кусаться, если бы не мешала монета, которую он крепко держал в пасти.

Наконец он все-таки очутился у наших ног на ковре. Мы начали ласково убеждать собаку возвратить золотую монету и предлагали взамен ее такой же величины серебряную. Но собака ни за что не соглашалась на этот невыгодный для нее обмен.

— Ну, Холлис, видно, вам придется проститься с вашим полусовереном! — сказал Гедбет, смеясь.

Все остальные, за исключением самого Холлиса, тоже находили эту выходку собаки очень забавной. Но Холлис не желал пожертвовать такой сравнительно крупной суммой и решил во что бы ни стало отнять у собаки свою золотую монету. Он схватил терьера одной рукой за шиворот, а другой старался вырвать у него из пасти монету. Собака всячески сопротивлялась. Наконец, чувствуя, что удержать у себя монету не удастся, песик проглотил ее. Но монета была слишком велика и застряла у него в горле. Собака с вытаращенными глазами и хриплым воем стала кататься по ковру.

Это сильно встревожило нас. Нам было очень жаль животное. Мы вовсе не желали собаке зла, да и вообще были не из тех, которые могут хладнокровно смотреть на страдания живого существа. Холлис схватил длинные каминные щипцы и старался вытащить ими застрявшую в горле терьера монету, а остальные трое держали собаку, ласково уговаривая ее.