Анджела Картер

Алиса в Праге или Странная комната

В городе Прага, как-то раз, была зима.

На двери странной комнаты надпись, гласящая \"Запрещено\". Внутри, внутри, — ох, зайдите и посмотрите! Знаменитый ДОКТОР ДИ.

Знаменитый доктор Ди, похожий во всех отношениях на Санта Клауса из-за своей длинной белой бороды и розовых щек, созерцает свой хрустальный шар — страшную сферу, которая содержит в себе все, что есть, или было, или когда-либо будет.

Этот круглый шар из твердого стекла дает обманчивое представление о невесомости, потому что вы можете смотреть прямо сквозь него, и мы ошибочно допускаем равное соотношение между легкостью и прозрачностью, что субстанции, через которую проходит свет, не может там быть и, следовательно, она не должна ничего весить. В сущности, хрустальный шар доктора достаточно тяжел и способен нанести увечье, так что ассистент доктора, Нед Келли, Человек в Железной Маске, часто взвешивает шар в одной руке или перебрасывает его туда-сюда из одной руки в другую, размышляя над хрупкостью полой кости, черепа своего хозяина, а тот, тем временем, сосредоточенно изучает какую-то толстую книгу.

Нед Келли возложил бы вину за убийство на ангелов. Он сказал бы, что ангелы вышли из сферы. Все знают, что там живут ангелы.

Хрусталь похож на: водянистую влагу, застывшую:

стеклянный глаз, хотя и без радужной оболочки или зрачка — просто прозрачный глаз, в сущности, эксперт мог бы истолковать его как подходящее средство для того, чтобы видеть невидимое;

слезу, круглую, когда она формируется в глазу, ибо слеза приобретает свою характерную форму груши — которую мы считаем \"слезной\" формой — только в процессе падения;

блестящую каплю, которая подрагивает порой на кончике почти дряхлеющей, становящейся все более вялой — и, тем не менее, стойкой и различимой — утренней эрекции доктора, и всегда напоминает ему каплю росы,

каплю росы, нескончаемо, боязливо готовую упасть вот-вот с нераскрывшихся лепестков розы и, следовательно, как слеза, сохраняющую безупречность своей окружности, лишь отказываясь предаться свободному падению, оставаясь такой как есть, потому что она отказывается становиться такой, какой может быть — антитезисом метаморфозы;

и все же в старой Англии, далеко-далеко, эмблема харчевни \"Капля Росы\", этот веселый каламбур, будет всегда показывать сплющенный сфероид, сильно приукрашенный, потому что живописцу вывесок, чтобы продемонстрировать идею \"капли\", непременно нужно изобразить каплю в процессе падения и, следовательно, в целях этого сравнения, не похожую на таинственный шар, клонящий под своей тяжестью вытянутую ладонь доброго доктора.

Ибо, доктор Ди, невидимое — это лишь другая неизведанная страна, дивный новый мир.

Дверная петля шестнадцатого столетия — там, где оно стыкуется с семнадцатым — такая же скрипучая и открывается так же неохотно, как дверь в доме с привидениями. Через эту дверь, с расстояния, мы можем мельком взглянуть на отдаленный свет Века Разума, но драгоценная малая часть его готова пасть на Прагу, столицу паранойи, где предсказатели будущего живут на Золотой Улочке в домиках настолько маленьких, что большая кукла почувствовала бы себя в тесноте, а на улице Алхимиков есть один дом, который единственный становится видимым во время густого тумана. (Летними днями вы видите камень). Но все равно, даже в тумане дом могут видеть лишь те, кто родился в священный день отдохновения.

Как лампада, догорающая в недавно освободившейся комнате, Ренессанс пылал, увядал и погасил себя. Мир предстал вдруг озадачивающе безграничным, но поскольку воображение осталось (ибо, в конце концов, оно всего лишь человеческое) ограниченным, нашему воображению требуется какое-то время, чтобы догнать. Если Френсис Бэкон умрет в 1626-м за экспериментальную науку, подхватив простуду, набивая мертвую курицу снегом на Хайгейт-хилл, чтобы посмотреть, сохранится ли она от этого свежей, в Праге — где доктор Фауст жил как-то на Чарльз-сквер — доктор Ди, английский алхимик экспатриант, ожидает проявления ангела в странной комнате эрцгерцога Рудольфа, а мы все шарим да шарим в поисках нашего пути к концу предыдущего столетия.

Эрцгерцог Рудольф хранит свою бесценную коллекцию сокровищ в этой странной комнате; он причисляет к этим сокровищам доктора и, следовательно, вынужден причислять к ним и ассистента доктора — отвратительного и визажированного в железо Келли — тоже.

У эрцгерцога Рудольфа безумные глаза. Эти глаза — зеркала его души.

В этот день очень холодно — такая погода, что заставляет человека ходить по-маленькому. Луна уже поднялась, луна цвета воска, и, когда с наступлением ночи небо обесцвечивается, луна становится более белой, более холодной, белой как источник всего холодного на земле, пока — когда зимняя луна достигнет своего холодного меридиана — все не замерзнет, — не только вода в кружке и чернило в чернильнице, но и кровь в венах, водянистая влага.

Метаморфоза.

В своем хаотичном беспорядке веточки голых деревьев за толстым окном похожи на те случайные царапины, сделанные обычным употреблением, что видно лишь тогда, когда поднимаешь свой бокал к свету. Твердый иней сделал хрустящей поверхность глубокого снега на взъерошенных крышах и башенках эрцгерцога. В снегу ворон: кар-р!

Доктор Ди знает язык птиц и иногда на нем разговаривает, но то, что говорят птицы, это зачастую банальности; все, что говорил ворон, снова и снова, было: \"Бедный Том озяб!\"

Над головой доктора, с потолка с низкими балками, свисает чучело летающей черепахи. В тусклой комнате мы можем различить, среди всего остального, случайное соседство зонтика, швейной машинки и операционного стола; ворона и конторку; старую русалку, несчастное высохшее создание, скорченное в банке в позе эмбриона — копна ее серых волос, свободно взвешенных в вязкой жидкости, которая ее защищает, черты ее лица, кажущегося из-за дефектов стекла зеленоватым и каким-то искаженным.

Доктор Ди хотел бы для этой русалки приятеля — чтобы держать его в клетке, если он будет живым, или, если мертвым, в закупоренной бутылке, — ангела.

Это была эпоха, влюбленная в чудеса.

*

Ассистент доктора Ди, Нед Келли, Человек в Железной Маске, тоже ищет ангелов. Он пялится на блестящий, отражающий экран своего магического диска, сделанного из гладкого угля. Ангелы навещают его чаще, чем доктора, но по какой-то причине доктор Ди не видит Келлиных гостей, хотя они и скапливаются на поверхности магического диска, выкрикивая высокими пронзительными голосами на диалектах птичьего креольского языка, посредством которого они общаются. Для него это великая печаль.

Келли, тем не менее, феноменально талантлив в этом и записывает в блокнот интонации их речи, в которой, хотя он сам ее и не понимает, доктор с волнением находит какой-то смысл.

Но сегодня неудача.

Келли зевает. Он потягивается. Он ощущает на своем мочевом пузыре давление зимы.

Уборная наверху башни являет собой дыру в полу за дверью чулана. Она расположена над еще одной уборной, с еще одной дырой, над еще одной уборной, еще одной дырой, и так далее вниз через семь других уборных, еще семь дыр, пока ваши испражнения не шлепаются, наконец, в выгребную яму далеко внизу. Холод не дает запаху подняться наверх, слава Богу.

Доктор Ди, настоящий охотник за знанием, рассчитал скорость летящего дерьма.

Хотя человек мог бы с легкостью и комфортом повеситься в уборной, закрепив веревку сверху на балке и бросившись в пустоту, позволив гравитации сломать его шею, Келли — сидит он на стульчаке или же мочится — никогда не дает уборной напомнить ему о долгом падении и даже — каким бы коротким оно ни было — не любуется своим собственным прибором, ибо страх перед фразой \"хорошо подвешенный\" вызывает в памяти петлю, которой он чудом избежал в своей родной Англии за мошенничество, как-то раз, в Ланкастере; за подлог, как-то раз, в Ратлендшире; и за злоупотребление доверием в Ашби-де-ла-Зуш.

Но его уши подрезали ему в уборной в Уолтон-ле-Дэйле, после того как он выкопал труп на церковном погосте в целях некромантии, или, возможно, анатомирования, и вот почему, чтобы скрыть эту ампутацию, он всегда носит сделанную после этого железную маску — ее будет носить спустя триста лет тезка в стране, которой еще не существует, — железную маску точно перевернутое ведро с прорезью для глаз.

Келли, расстегивающему пуговицы, интересно, не замерзнет ли его моча в процессе падения; достаточно ли холодно сегодня в Праге для того, чтобы выссать дугу изо льда.

Нет.

Он снова застегивается.

Женщины ненавидят эту уборную. К счастью, немногие осмеливаются приходить сюда, в эту башню магов, где эрцгерцог Рудольф держит свою коллекцию чудес, свой протомузей, свой \"Wunderkammer\", свою кунсткамеру, эту странную комнату, о которой мы говорим.

Есть теория — единственная, которую я нахожу убедительной, — что поиски знания — это, по сути, поиски ответа на вопрос: \"Где я был до того, как родился?\"

В начале было… что?

Возможно, в начале была странная комната, комната вроде этой, битком набитая чудесами; и вот теперь комната вместе со всем своим содержимым запретна для вас, хотя она и была создана именно для вас, была подготовлена для вас от начала времени, и вы потратите всю свою жизнь, пытаясь ее вспомнить.

Однажды Келли отвел эрцгерцога в сторону и предложил ему, за высокую плату, маленький кусочек начала, дольку плода с Древа Знания о Добре и Зле, которое, как заявил Келли, он приобрел у армянина, нашедшего его на горе Арарат, растущего в тенях развалин Ковчега. Со временем долька высохла и стала похожа на обезвоженное ухо.

Вскоре эрцгерцог решил, что это подделка, что Келли его дурачит. Эрцгерцога не проведешь. Скорее, у него было безграничное желание узнать все и исключительное благородство веры. По ночам он стоит наверху башни и наблюдает за звездами в компании Тихо Браге и Иоганна Кеплера, и все же днем он не делает ни жеста, ни суждения, пока не проконсультируется с астрологами в зодиакальных шляпах, однако в те дни как астрологу, так и астроному было бы сложно описать разницу между своими дисциплинами.

Его не проведешь. Но у него есть свои странности.

Эрцгерцог держит льва, прикованного цепью в его спальне, как разновидность сторожевого пса, или — поскольку лев является членом семейства Felis, а не членом семейства Cave canem — гигантского сторожевого кота. Из страха к желтым зубам льва эрцгерцог их вырвал. Теперь, когда несчастная тварь не может жевать, она вынуждена питаться только жидкой пищей. Лев лежит, положив голову на лапы, мечтая. Если б ты смог вскрыть в этот момент его мозг, ты бы не нашел там ничего, кроме изображения бифштекса.

Тем временем эрцгерцог в занавешенном уединении своей постели что-то обнимает, Бог знает что.

Что бы это ни было, он делает это с такой энергией, что колокольчик, висящий над кроватью, тревожится вследствие тряски и ритмичного пошатывания кровати, и язычок бренчит о стенки.

Динь-дилинь!

Колокольчик изгоняется из \"магического электрума\". Парацельс сказал, что колокольчик, изгнанный из \"магического электрума\", созывает духов. Если крыса в ночной час примется грызть палец ноги эрцгерцога, его непроизвольное вздрагивание тут же возбудит колокольчик, чтобы духи смогли прийти и прогнать крысу ко льву, хотя котяра, sui generis, не совсем кот в душе, чтобы осуществлять домашние функции обычного мышелова, не то, что маленькая ситцевая тварь, которая составляет доброму доктору компанию и нередко, из чистой привязанности, приносит ему пушистую дань — тех, кого она умертвила.

Несмотря на то, что колокольчик звенит — сначала тихо, а затем с возрастающей яростью, когда эрцгерцог приближается к концу своего путешествия, — никакие духи не приходят. Но ведь и крыс-то никаких не было.

Раскрытая фига падает с кровати на мраморный пол с мягким иссякшим шлепком, сопровождаемая гроздью бананов, которые рассыпаются и обмякают, как бы в смирении.

— Почему он не может довольствоваться мясом, как другие люди, — проскулил голодный лев.

Может ли эрцгерцог осуществлять связь с фруктовым салатом?

Или со шляпой Кармен Миранды?

Хуже.

Гроздь бананов показывает интерес эрцгерцога к недавно открытым Америкам. Ох, дивный новый мир! В Праге есть улица под названием \"Новый Мир\" (Нови Свет). Гроздь бананов только что доставили из Бермуд через его испанскую родню, которая знает, что он из себя представляет. Он питает особый интерес к диковинным растениям и каждую неделю приходит пообщаться со своими мандрагорами — с теми шишковатыми, шероховатыми корнями, которые прорастают (эрцгерцог приятно содрогается при мыслях об этом) в сперме и моче, пролитых повесившимся человеком.

Мандрагоры живут себе спокойно в отдельном кабинете. В вынужденные обязанности Неда Келли входит раз в неделю купать каждый из этих корней в молоке и одевать их в свежие льняные пеньюары. Келли делает это неохотно — поскольку корни, наросты и все такое походят на столь многих мужчин, — и он не хочет ухаживать за ними, представляя, что они жестоко насмехаются над его мужественностью, пока он ими занимается, веря, что они лишают его мужского достоинства.

Коллекция эрцгерцога может похвастаться также некоторыми экземплярами коко-де-мера, или двойного кокоса, что растет в форме — именно форме — тазовой области женщины, длиной в фут, подвешенный и расщепленный, — я вас не разыгрываю. Эрцгерцог вместе со своими садовниками планирует осуществить овощной брак и вырастить потомство — манн-де-мер или коко-дрейк — в своих собственных теплицах. (Сам эрцгерцог — убежденный холостяк.)

Колокольчик замолкает. Лев облегченно вздыхает и снова кладет голову на тяжелые лапы: \"Теперь-то я могу поспать!\"

Затем из-за занавесей с каждой стороны кровати, начинает литься настоящий поток, который быстро формируется в темные, вязкие, багровые лужи на полу.

Но, перед тем как обвинить эрцгерцога в чем-то отвратительном, окуните свой палец в лужу и оближите его.

Восхитительно!

Ибо это Вязкие лужи свежевыжатого виноградного сока, и яблочного сока, и персикового сока, сока из сливы, груши, или малины, клубники, спелой вишни, ежевики, черной смородины, белой смородины, красной… Комната наполняется восхитительным спелым ароматом летнего пудинга, даже если снаружи, на замерзшей башне, ворон все еще выкрикивает свои унылые слова:

— Бедный Том озяб!

И сейчас середина зимы.

Была ночь. Вдовья Ночь — старая женщина в трауре, с большими черными крыльями, прилетела и билась об окно; ее удерживали снаружи лампадами и свечами.

Вернувшись в лабораторию, Нед Келли обнаружил, что доктор Ди вздремнул, как старик часто делал теперь под конец дня, хрустальный шар скатывался с ладони на колени, когда он лежал, откинувшись на черном дубовом кресле, и сейчас, когда он переместился во сне, тот снова скатился с его коленей, вниз на пол, где приземлился с мягким стуком на циновку — безо всякого вреда, — и ситцевый котенок сразу остановил его легким ударом правой лапки, затем начал играть с ним, посылая его туда и сюда, пока не нанес ему coup de grace.

С бурным вздохом Келли еще раз обратился к своему магическому диску, хотя сегодня он не чувствовал за собой изобретательности. Он иронически поразмыслил над тем фактом, что, даже если один крошечный пернатый ангелочек — хотя бы один раз — вылетел бы из магического диска и впорхнул в лабораторию, кот бы его, конечно же, поймал.

Нет, Келли знал, что такое было возможно.

Если бы вы заглянули в Келлин мозг, вы бы обнаружили вычислительную машину.

Вдовья Ночь окрасила окна в черный цвет.

Затем кот внезапно издал громкий звук наподобие резко скомканной бумаги, — звук вопроса и участия. Крыса? Келли повернулся посмотреть. Кошка, голова на бок, рассматривала — с таким тщательным усердием, что ее заостренные уши сошлись у кончиков — нечто, лежащее на полу рядом с хрустальным шаром, так что сперва показалось, будто стеклянный глаз пролил слезу.

Но посмотрите еще раз.

Келли посмотрел еще раз и принялся что-то бормотать взахлеб.

Котенок поднялся и в едином плавном движении, шипя, попятился прочь — его ощетинившийся хвост, торчащий прямо вверх, твердый как ручка метлы, — слишком испуганный, чтобы допустить хотя бы порыв атаки на создание размером с мизинец, которое выскочило из хрустального шара, как если бы шар был пузырем.

Но его выход не разбил и не расколол шар; он все еще целый, снова запечатался сразу после исхода крошечного ребенка, который, освободившись вдруг от своего неожиданного заточения, вытягивает теперь для пробы свои крошечные конечности, чтобы проверить границы нового невидимого пространства вокруг себя.

Келли сказал, заикаясь: \"Должно быть какое-то разумное объяснение!\"

Хотя они и были для него слишком маленькими, чтобы он их разглядел, у ее зубов были прозрачность и зазубренные края первой ступени второго ряда; ее прямые светлые волосы были обрезаны в строгой челке; она хмурилась и сидела прямо, смотря по сторонам с явным неодобрением.

Котенок, исступленно съежившись, уронил перегонный куб и часть elixir vitae и убегал теперь прочь по тростнику. От шума доктор проснулся, но не удивился, увидев ее.

Он поприветствовал ее любезно на языке полевого конька.

Как она туда попала?

Она стояла на коленях на каминной доске небольшой гостиной того места, где жила, глядя на себя в зеркало. От нечего делать она дышала на стекло, пока то не запотело, и тогда пальцем она нарисовала дверь. Дверь открытую. Она прошмыгнула и — после кратковременного неприветливого вида большой мрачной комнаты, едва освещенной пятью свечками в одном разветвленном подсвечнике и заваленной всевозможным хламом — ее поле зрения было сглажено когтистой лапой большого кота, вытянувшегося и готового ударить, страшно увеличивающегося в размере, когда он к ней приближался, и затем — шлеп! — она вырывается из \"время будет\" во \"время было\", ибо прозрачная субстанция, которая ее окружала, лопнула как пузырь, и вот она, в своем розовом платье, лежащая на каком-то тростнике под пристальными взглядами заботливого старика с длинной белой бородой и человека с металлическим ведерком на голове.

Ее губы шевелились, но никакого звука не исходило; она оставила свой голос в зеркале. Она кипела гневом и била пятками по полу, неистово рыдая. Доктор, который в некоем далеком прошлом вырастил собственного ребенка, не трогал ее до тех пор, пока она, утратив пыл, не поднялась и не заворчала, потирая костяшками пальцев глаза; тогда он заглянул в глубины большой китайской чаши на слабо освещенной полке и извлек из нее клубнику.

Ребенок принял клубнику с подозрением, ибо та, хоть и небольшая, была размером с ее голову. Она обнюхала ее, повертела в руках и затем решилась откусить от нее маленький кусочек, оставив на темно-красной мякоти крошечный белый кружочек. Ее зубы были идеальными.

После первого укуса она немного выросла.

Келли продолжал бормотать: \"Должно быть какое-то разумное объяснение\".

Ребенок сделал второй, более решительный укус, и вырос еще немного. Мандрагоры в белых пеньюарах проснулись и начали перешептываться.

Успокоившись, наконец, она с жадностью съела всю клубнику, но она успокоилась зря; теперь ее светло-желтая макушка внезапно стукнулась о стропила за пределами досягаемости подсвечника, так что они не видели ее лица, но заметили гигантскую слезу, шлепнувшуюся с металлическим звуком на маску Неда Келли, затем еще одну, и доктор с некоторым хладнокровием — пока им срочно не пришлось сооружать Ковчег — всунул ей в руку пузырек elixir vitae. Когда она его выпила, она снова начала уменьшаться, пока не стала достаточно маленькой, чтобы сидеть у него на колене, — ее голубые глаза, уставившиеся с удивлением на его бороду, такую же белую, как мороженное и такую же длинную, как воскресенье.

Но у нее не было крыльев.

Келли, мошенник, знал, что должно быть разумное объяснение, но не мог придумать ни одного.

Она обрела, наконец, свой голос.

— Решите мне, — сказала она, — следующую задачу: губернатор страны Кговджни хочет созвать гостей на званый обед в очень тесном кругу и намеревается пригласить шурина своего отца, тестя своего брата, брата своего тестя и отца своего шурина. Найдите количество гостей.[1]

При звуке ее голоса, который был чист как зеркало, все в странной комнате затряслось и задрожало и на мгновение показалось словно нарисованным на дымке в воздухе, как театральный эффект, который мог бы исчезнуть, если на него направить яркий луч. Доктор Ди задумчиво поглаживал свою бороду. Он мог дать решения на многие задачи, или же знал, где их искать. Он вышел и мельком увидел падающую звезду, — разве кусочек ее не лежал рядом с чучелом дронта? Оплодотворить вызывающе фаллическую мандрагору с ее мужеподобностью — таково задание, на выполнение которого, как он размышлял, мог оказаться способным ненасытный эрцгерцог, интересующийся эротической эзотерикой. А решение двух других непредсказуемых задач, поставленных поэтом, было доступно, конечно же, благодаря посредничеству ангелов, если только человек достаточно долго занимался магией.

Он истинно верил, что нет ничего непостижимого. Что и делает его современным.

Но на задачу ребенка он не может придумать никакого решения.

Келли, вынужденный вопреки своей натуре допустить присутствие иного мира, который разрушил бы его уверенность в обмане, погрузился в самоанализ и даже ее не услышал.

Как бы там ни было, волшебство, существующее в этом мире как противоположности мирам, которые могут быть созданы из словарей, становится реальным лишь тогда, когда оно поддельное, а сам доктор Ди, будучи в университете членом Кембриджской Рампы — пока его борода не стала белой и длинной — руководил в Тринити-Колледже постановкой Аристофанова \"Мира\", в которой он отправил помощника бакалейщика прямо на небеса, обремененного своей корзиной, словно чтобы доставить товар, на спине гигантского жука.

Архит сделал из дерева летающего голубя. В Нюрнберге, согласно Ботеру, мастер сконструировал и орла, и муху, и к всеобщему удивлению пустил их порхать по своей лаборатории. В старые времена статуи, которые построил Дедал, поднимали руки и двигали ногами благодаря действию грузиков и перемещающихся шариков ртути. Альберт, Великий Мудрец, отлил из латуни голову, которая говорила.

Живые они или нет, те существа, что, дергаясь и содрогаясь, вступают в такое подобие жизни? Верят ли сами создания, что они люди? И если верят, то каким образом они смогли — благодаря лишь силе своей веры — стать такими?

(В Праге, городе Голема, изваяние может оживать.)

Доктор много размышляет над этими вещами и думает, что ребенок у него на колене, лепечущий про обитателей иного мира, — должно быть, маленький робот, выскочивший Бог знает откуда.

А тем временем дверь с надписью \"Запрещено\" снова открывается.

Оно вошло.

Оно вкатилось на маленьких колесиках — шатающийся, ковыляющий, кренящийся прогресс, заводной земной галеон, высокий как мачта, продвигающийся величественным, хотя и неустойчивым шагом, качаясь и кивая и сбрасывая на ходу незначительные фрагменты своей поверхности, свою шуршащую листву, застрявший теперь и опасно раскачивающийся у щели в каменном полу, с которой не могут справиться его колесики, направленные теперь куда попало, почти неконтролируемые, вихляющие, щелкающие, жужжащие, — электрический джаггернаут, очевидно, вот-вот выйдет из строя; это был трудный день.

Но, хотя оно и казалось эксцентрично самоходным, миланец Арчимбольдо толкал его, подбирая по ходу падающие частички, тщетно стараясь предотвратить его разрушение, толкая его, пихая его, поднимая его время от времени целиком и неся. Он был весь измазан его выделениями и предвкушал хороший душ, как только оно вернется в странную комнату, из которой вышло. Там доктор и его ассистент разберут его на части до следующего раза.

Эта штука перед нами, хотя она есть, была и всегда будет мертвой, была оживлена и будет оживлена снова, но в то время — нет, в это, — после одного заключительного толчка, она встала как вкопанная — колеса остановились, завод кончился, — издав один последний, грубый, механический вздох.

Упал сосок. Доктор поднял его и предложил ребенку. Еще одна клубника! Она покачала головой.

Размер и рельефность вторичных половых признаков показывают, что это творение, как и ребенок, женского рода. Она живет в чаше для фруктов, где доктор нашел первую клубнику. Когда эрцгерцог хочет ее, Арчимбольдо, который ее сконструировал, снова собирает ее воедино, располагая фрукты, из которых она состоит, на плетеной раме, всегда немного иначе по сравнению с последним разом, в соответствии с тем, что может дать теплица. Сегодня ее волосы состоят в основном из мускатного винограда, ее нос — груша, глаза — лесные орехи, щеки — красновато-коричневые яблоки, слегка сморщенные, правда, — да какая разница! Эрцгерцог имеет склонность к старым женщинам. Когда художник ее приготовил, она напоминала шляпу на колесах Кармен Миранды, но ее звали \"Лето\".

Но теперь, какой ужас! Волосы помяты, нос расплющен, грудь раздавлена, живот выжат. Ребенок наблюдает за этим видением с величайшим интересом. Она снова заговорила. Она спросила с серьезным видом:

— Если 75 процентов лишились глаза, 70 — уха, 80 — руки и 85 — ноги: чему, в конечном итоге, равна наименьшая часть людей, лишившихся одновременно глаза, уха, руки и ноги?[2]

И снова она их озадачила. Они поразмыслили — все трое — и наконец медленно покачали головами. Словно вопрос ребенка был последней каплей, \"Лето\" распадалось теперь на составляющие — оседало, оползало, выливалось из своей рамы в чашу для фруктов, тем временем как осыпающиеся фрукты — некоторые почти целые — падали на тростник вокруг нее. Миланец с мукой на лице наблюдал за тем, как распадается на части его композиция.

Не то чтобы эрцгерцогу нравилось представлять это чудовищное существо живым, ибо ничто бесчеловечное ему не чуждо; скорее ему все равно, жива она или нет, и все, что он хочет, это погрузить свой член в ее поддельную странность, как он делает это, возможно, воображая себя фруктовым садом, и эти объятия, это погружение в сочную плоть, которая, как мы знаем, вовсе не плоть, которая, если хотите, живая метафора — \"Джифа\", — поясняет Арчимбольдо, показывая отверстие, — это единение с истинной плотью лета сделает плодородным его холодное королевство, снежную страну за окном, где каркающий ворон без конца сетует на суровую погоду.

— Причина становится врагом, который удерживает нас от столь многих возможностей удовольствия, — сказал Фрейд.

Однажды, когда рыба в реке замерзнет, в холодный лунный полдень эрцгерцог придет к доктору Ди — его безумные глаза, похожие один на ежевику, другой на вишню — и скажет: преврати меня в праздник урожая!

Так он и сделал; но погода не улучшилась.

Голодный, Келли с отсутствующим видом поедал упавший персик — настолько потерянный в мыслях, что не заметил даже багровую вмятину, — а маленький котенок играл в крокет хлоритовым сланцем, в то время как доктор Ди, охваченный воспоминаниями о своем английском ребенке давным-давно и далеко-далеко, поглаживал соломенные волосы девочки.

— Камо грядеши? — спросил он ее.

Вопрос снова заставил ее заговорить.

— В начале года у каждого из братьев A и B было по тысяче фунтов стерлингов, — возвестила она настойчиво.

Трое мужчин повернулись посмотреть на нее, как будто она собиралась объявить некую пьесу о пророческой мудрости. Она откинула назад свои светлые волосы. Она продолжала.

— Они заняли нуль; они украли нуль. На следующий Новый Год у них было 60000 фунтов на двоих. Каким образом им это удалось?[3]

Они не могли придумать ответ. Они все глазели и глазели на нее, слова в их ртах превратились в пыль.

— Каким образом им это удалось? — повторила она, на этот раз почти в бешенстве, как будто, если бы они только смогли напасть на правильный ответ, она ринулась бы назад, крохотная, суровая, разумная, внутрь хрустального шара, и оттуда бросилась обратно через зеркало к \"время будет\", или, что еще лучше, к книге, из которой она выскочила. \"Бедный Том озяб\", — предлагал ворон. После этого наступила тишина.



Ответы на Алисины головоломки.

Загадки и ответы от \"Истории с узелками\", Льюис Кэрролл, Лондон, 1885.

Алиса была приглашена логиком и, следовательно, она происходит из мира бессмысленности, то есть из мира без смысла — противоположности здравого смысла; этот мир ограничивается логической дедукцией и создается языком, хотя язык внутри него и разбивается на абстракции.

Перевод Игоря Карыча