И он пришел, поставил стул на середину лаборатории и уселся на него верхом, положив подбородок на спинку стула.

В настоящем Гнор видел себя, сожженного безгласной любовью, страданием многих лет, окаменевшего в одном желании, более сильном, чем закон и радость. Он был одержим тоской, увеличивающей изо дня в день силы переносить ее. Это был юг жизни, ее знойный полдень; жаркие голубые тени, жажда и шум невидимого еще ключа. Всему было одно имя — Кармен. Только одно было у него в настоящем — имя, обвеянное волнением, боготворимое имя женщины с золотой кожей — Кармен.

Будущее — красный восток, утренний ветер, звезда, гаснущая над чудесным туманом, радостная бодрость зари, слезы и смех земли; будущему могло быть только одно-единственное имя — Кармен.

Таня, севшая за рояль, певица и приглашенный вновь баритон тихо переговаривались, устанавливая ноты.

Гнор встал. Звонкая тяжесть секунд душила его. Время от времени полный огонь сознания ставил его на ноги во весь рост перед закрытой дверью не наступившего еще счастья; он припоминал, что находится здесь, в этом доме, где всё знакомо и всё в страшной близости с ним, а сам он чужой и будет чужой до тех пор, пока не выйдет из двери та, для которой он свой, родной, близкий, потерянный, жданный, любимый.

- Публика неистовствует! - сказал профессор. - Нет программок. На какую музыку будет исполняться баллада, о которой Франц Шуберт не имел представления?

- Экспромт ля-бемоль мажор, - пояснила Таня. - Но в этом замечательном экспромте заложены все те мысли, которые расшифровала электронно-вычислительная машина.

Так ли это? Острая волна мысли падала, уничтожаемая волнением, и Гнор мучился новым, ужасным, что отвергала его душа, как религиозный человек отвергает кощунство, навязчиво сверлящее мозг. Восемь лет легло между ними; своя, независимая от него, текла жизнь Кармен — и он уже видел ее, взявшую счастье с другим, вспоминающую о нем изредка в сонных грезах или, может быть, в минуты задумчивости, когда грустная неудовлетворенность жизнью перебивается мимолетным развлечением, смехом гостя, заботой дня, интересом минуты. Комната, в которой сидел Гнор, напоминала ему лучшие его дни; низкая, под цвет сумерек мебель, бледные стены, задумчивое вечернее окно, полуспущенная портьера с нырнувшим под нее светом соседней залы — всё жило так же, как он, — болезненно неподвижной жизнью, замирая от ожидания. Гнор просил только одного — чуда, чуда любви, встречи, убивающей горе, огненного удара — того, о чем бессильно умолкает язык, так как нет в мире радости больше и невыразимее, чем взволнованное лицо женщины. Он ждал ее кротко, как дитя; жадно, как истомленный любовник; грозно и молча, как восстановляющий право. Секундой он переживал годы; мир, полный терпеливой любви, окружал его; больной от надежды, растерянный, улыбающийся, Гнор, стоя, ждал — и ожидание мертвило его.

- Допустим, допустим, - пробурчал Кунегин.

- До сих пор не могу в это поверить, - заметил баритон.

Рука, откинувшая портьеру, сделала то, что было выше сил Гнора; он бросился вперед и остановился, отступил назад и стал нем; всё последующее навеки поработило его память. Та же, та самая, что много лет назад играла ему первую половину старинной песенки, вошла в комнату. Ее лицо выделилось и удесятерилось Гнору; он взял ее за плечи, не помня себя, забыв, что сказал; звук собственного голоса казался ему диким и слабым, и с криком, с невыразимым отчаянием счастья, берущего глухо и слепо первую, еще тягостную от рыданий, ласку, он склонился к ногам Кармен, обнимая их ревнивым кольцом вздрагивающих измученных рук. Сквозь шелк платья нежное тепло колен прильнуло к его щеке; он упивался им, крепче прижимал голову и, с мокрым от бешеных слез лицом, молчал, потерянный для всего.

- Нам не привыкать. Боюсь, ЭВМ скоро совсем завладеет нашей лабораторией и выставит отсюда людей, раньше, чем это произойдет когда-нибудь со всем человечеством.

Маленькие мягкие руки уперлись ему в голову, оттолкнули ее, схватили и обняли.

Бенджамин Стивенсон

- Вы шутите, профессор? - изумился баритон.

— Гнор, мой дорогой, мой мальчик, — услышал он после вечности блаженной тоски. — Ты ли это? Я ждала тебя, ждала долго-долго, и ты пришел.

- Нимало. Это мнение выдающихся умов науки.

Каждый в нашей семье кого-нибудь да убил

— Молчи, — сказал Гнор, — дай умереть мне здесь, у твоих ног. Я не могу удержать слез, прости меня. Что было со мной? Сон? Нет, хуже. Я еще не хочу видеть твоего взгляда, Кармен; не подымай меня, мне хорошо так, я был твой всегда.

- Но ваша машина, судя по ее произведениям, чувствует не вместо человека, а как человек, - сказал баритон. - Зачем ей это, если предстоит заменить слабые человеческие особи более холодным, железным, что ли, началом.

Тоненькая, высокая девушка нагнулась к целующему ее платье человеку. Мгновенно и чудесно изменилось ее лицо: прекрасное раньше, оно было теперь более чем прекрасным, — радостным, страстно живущим лицом женщины. Как дети, сели они на полу, не замечая этого, сжимая руки, глядя друг другу в лицо, и всё, чем жили оба до встречи, стало для них пустым.

Алиша Паз. Эта книга наконец твоя. Хотя они все были и будут.
- Пока не берусь ответить на ваш вопрос. Мы экспериментируем. Отрицательный результат - тоже результат опыта. Поэтому послушаем.

— Гнор, куда уходил ты, где твоя жизнь? Я не слышу, не чувствую ее… Ведь она моя, с первой до последней минуты… Что было с тобой?

И певцы исполнили: БАЛЛАДА О ПЕРСТНЕ

Гнор поднял девушку высоко на руках, прижимая к себе, целуя в глаза и губы; тонкие сильные руки ее держали его голову, не отрываясь, притягивая к темным глазам.

Вприпрыжку, девчушкой Я по лесу шла.

— Кармен, — сказал Гнор, — настало время доиграть арию. Я шел к тебе долгим любящим усилием; возьми меня, лиши жизни, сделай, что хочешь, — я дожил свое. Смотри на меня, Кармен, смотри и запомни. Я не тот, ты та же; но выправится моя душа — и в первое же раннее утро не будет нашей разлуки. Ее покроет любовь. Не спрашивай; потом, когда схлынет это безумие — безумие твоих колен, твоего тела, тебя, твоих глаз и слов, первых слов за восемь лет, — я расскажу тебе сказку — и ты поплачешь. Не надо плакать теперь. Пусть все живут так. Вчера ты играла мне, а сегодня я видел сон, что мы никогда больше не встретимся. Я поседел от этого сна — значит, люблю. Это ты, ты!..

В лесу на опушке Я перстень нашла.

Их слезы смешались еще раз — завидные, редкие слезы, — и тогда, медленно отстранив девушку, Гнор первый раз, улыбаясь, посмотрел в ее кинувшееся к нему, бледное от долгих призывов, тоскующее, родное лицо.

В нем щурился камень Кошачьим глазком,

— Как мог я жить без тебя, — сказал Гнор, — теперь я не пойму этого.

Играл огоньками, Как в глади морской.

Я перстню сказала Желанье свое,

И мне показалось: С тобой мы вдвоем.

Нет большего счастья, Чем вместе кружить,

Чем быть твоей частью.

Тобою век жить!

Но лопнуло небо.

Блеск трещин слепил.

Со мною ты не был.

Упала без сил.

Со мною ты не был.

Упала без сил.

Бабуся с клюкою - Откуда взялась?

Дала мне настою, А перстень взяла.

И сразу забылись Колечко, гроза,

И вместе мы были, Как лист и роса.

Но годы промчались, Как день грозовой.

И вот повстречались Мы снова с тобой.

И вот повстречались Мы снова с тобой...

Так где ж та опушка, Огонь-перстенек,

И где та девчушка И с ней паренек?

Ужель заблудилась В знакомом лесу,

Вы обещаете, что детективы в ваших книгах будут тщательно и честно разбирать преступления, используя те умственные способности, которыми вам было угодно их наделить, не полагаясь при этом на Божественное Откровение и не используя женскую интуицию, заговоры, мошенничество, совпадения или вмешательство Бога? Клятва членов Клуба детективов – тайного общества создателей криминальных романов, в которое входили Агата Кристи, Г. К. Честертон, Рональд Нокс и Дороти Ли Сэйерс. 1930 год
— Я никогда не думала, что ты умер.

И все мне приснилось В шальную грозу?

- Друг мой!

— Ты жила в моем сердце. Мы будем всегда вместе. Я не отойду от тебя на шаг, — он поцеловал ее ресницы; они были мокрые, милые и соленые. — Не спрашивай ни о чем, я еще не владею собой. Я забыл всё, что хотел сказать тебе, идя сюда. Вот еще немного слез, это последние. Я счастлив… но не надо об этом думать. Простим жизни, Кармен; она — нищая перед нами. Дай мне обнять тебя. Вот так. И молчи.

Мне рассказать тебе трудно.

Видно, по жизни пройти - Много болот перейти.

Около того времени, но, стало быть, немного позже описанной нами сцены, по улице шел прохожий — гладко выбритый господин с живыми глазами; внимание его было привлечено звуками музыки. В глубине большого высокого дома неизвестный музыкант играл на рояле вторую половину арии, хорошо известной прохожему. Прохожий остановился, как останавливаются, придираясь к первому случаю, малозанятые люди, послушал немного и пошел далее, напевая вполголоса эту же песенку:

Счастье!



Забвенье — печальный, обманчивый звук,
Понятный лишь только в могиле;
Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук
Предать мы забвенью не в силе.
Что в душу запало — останется в ней:
Ни моря нет глубже, ни бездны темней.



Нету над временем власти!

Взглянь, заросло все лицо.

Шулера

Вновь не найдется кольцо.

Право!

Вот он, мой перстень с оправой - Дар постылой жены.

Александр Грин

В знак горючей вины Прими.

Клубный арап

1) Преступник должен быть упомянут в начале истории, но не должен являться тем героем, за мыслями которого читателю позволено следить. 2) Все сверхъестественные или противоестественные факторы рассматриваются как нечто само собой разумеющееся. 3) Допустимо использование только одной потайной комнаты или прохода. 4) Не дозволяется применение еще не открытых ядов или других приспособлений, которые потребуют в конце долгого научного объяснения. 5) Необходимы примечания автора: вышедшие из употребления, устаревшие выражения отредактированы. 6) Несчастные случаи никогда не должны помогать детективу, и он не должен быть наделен чрезмерной интуицией, благодаря которой оказывается прав. 7) Детектив сам не совершает преступлений. 8) Детектив не должен заострять внимание на каких-либо уликах, которые не будут немедленно представлены на суд читателя. 9) Глуповатый друг детектива, Ватсон, не должен скрывать мысли, проносящиеся у него в голове; его сообразительность лишь слегка, в очень небольшой степени уступает сообразительности среднего читателя. 10) Братья-близнецы и двойники не могут появляться в повествовании без должной подготовки к этому. Рональд Нокс. Десять заповедей автора детективов, 1929 год
Возьми!

I

Benjamin Stevenson

Ах!

Некто Юнг, продав дом в Казани, переселился в Петроград. Он был холост. Скучая без знакомых в большом городе, Юнг первое время усиленно посещал театры, а потом, записавшись членом в игорный клуб «Общество престарелых мучеников», пристрастился к карточной игре и каждый день являлся в свой номер гостиницы лишь утром, не раньше семи.

EVERYONE IN MY FAMILY HAS KILLED SOMEONE

Возьми, надень Мой крест,

Никогда еще азарт не развивался так сильно в Петрограде. К осени 1917 года в Петрограде образовалось свыше пятидесяти игорных притонов, носивших благозвучные, корректные наименования, как то: «Собрание вдумчивых музыкантов», «Общество интеллигентных тружеников», «Отдых проплюйского района» и т. п. Кроме карточной игры, ничем не занимались в этих притонах. Каждый, кто хотел, мог прийти с улицы и за 10–15 рублей получить членский билет. Публика была самая сборная: чиновники, студенты, мародеры, мастеровые, торговцы, шулера, профессиональные игроки и невероятное количество солдат, располагавших подчас, неведомо откуда, довольно большими деньгами.

Copyright © Benjamin Stevenson, 2022

И не ходи В тот лес..,

First published by Michael Joseph Australia

Нет! Ночью безлунной Я в лес тот пойду.

Когда Юнг начал играть, у него было около сорока тысяч, вырученных сверх закладной. Крайне нервный и жадный к впечатлениям, он отдавался игре всем существом, входя не только в волнующую остроту данных или же битых карт, но в весь строй игорной ночной жизни. Он настолько познал ее, что не отделял ее от игры; ее наглядность и размышления о ней как бы сдабривали сухое волнение азарта и часто сглаживали мучительность проигрыша, развлекая своей мошеннической, живой сущностью. Не будь этой игорной кулисы, играй Юнг в клубе старинном, чопорном, где «шокинг» не идет дальше пропавшего карточного долга, пули в лоб или же верх несчастья — уличения опростоволосившегося элегантного шулера, Юнг, может быть, бросил бы скоро игру. Будучи чужим клубной публике, входя только в игру, с ее лицемерной церемонностью сдерживаемых хорошего тона ради страстей, он, быстро утомленный, пресытился бы однообразным прыганием очков в раскрываемых картах. А в «Обществе престарелых мучеников» его заражал азартом и удерживал именно этот густой, крепкий запах жадной безнравственности, нечто животное к деньгам, в силу чего они приобретали веский, жизненный вкус, разжигая аппетиты и делаясь оттого желанными, как голодному кушанье.

This edition published by arrangement with Penguin Random House Australia Pty Ltd.

Избушку колдуньи В болотах найду.

Во всех петроградских клубах игра шла главным образом в «макао» — старинная португальская игра, несколько видоизмененная временем.

The moral right of the author has been asserted

Пусть леший с совою Ведут без дорог,

All rights reserved

Пусть ведьма с клюкою Взойдет на порог,

В неделю Юнг изучил быт «Престарелых мучеников». Шулеров, в прямом артистическом значении этого слова, здесь не было, отчасти потому, что карты при сдаче вкладывались в особую машинку, мешающую передернуть или сделать накладку (лишняя, затаенная в рукаве, подобранная сдача на одну или несколько игр), а более всего по причине множества клубов и большого выбора поэтому арен для шулерских доблестей. Кроме того, богатые притоны, с целью развить игру, перебивали друг у друга известных шулеров на гастроли, дабы те заставили говорить о случившемся в таком-то месте крупном выигрыше и проигрыше. Ради рекламы не останавливались даже перед тем, чтобы дать Х-су крупный куш специально для «раздачи», как называется упорное «невезение» банкомета.



За перстень с оправой, За крест золотой



«Престарелые мученики» наполнялись самой отборной публикой. Тут можно было встретить сюртук литератора, пошлую толщиной часовую цепочку мясника или краснотоварца, галуны моряка, кожан, а то и косоворотку рабочего, офицерские погоны и солдатские мундиры, — без погон, по последней моде. Поражало количество денег у солдат и рабочих. Это были едва ли не самые крупные, по азарту и деньгам, игроки почтенного учреждения.

Возьмет она травы И сварит настой.

Перевод с английского Евгении Бутенко

Как сказано, прямого шулерства не было, но существовало «арапничество», среднее в сути своей между попрошайничеством и мошенничеством. Об этом, однако, после.

Возьмет она травы И сварит настой.





Я выпью то зелье При свете свечи,



II

Чтоб птицы не пели, Чтоб смолкли ручьи,

© Е. Л. Бутенко, перевод, 2022

Чтоб сердце остыло, Напрасно любя,

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022 Издательство АЗБУКА^®

Юнг на первых порах выигрывал. Пословица — «новичкам везет» — права, может быть, потому что новичок инстинктивно приноравливается к единственному закону игры — случайности, он ставит где попало и как попало; прибавьте к этому, что новичок большею частью затесывается в клуб случайно; таким образом, соединение трех случайностей увеличивает шансы на выигрыш, совершенно так же, как выполнение сразу трех намерений редко увенчивается успехом. Позже, присмотревшись, как играют другие, и возомнив, что научился расчету в том, как и где ставить (вещь нелепая), игрок закрывает глаза на то, что он уже борется с законом случайности и борется во вред себе, так как естественно в этом случае изнурение нервов, ведущее к растерянности и безволию. Неизвестно, как лежат карты в колоде. Думаешь, что ты угадал, на какие табло вот теперь следует ставить и в какую очередь, — значит, думаешь, что знаешь. Но карты издеваются над такой притязательностью. Есть, правда, небольшое число людей с особо тонко развитой интуицией в смысле угадывания, но выигрывать всегда людям этим мешает их же недоверие к интуиции; зачастую, усумнившись в внутреннем голосе, ставят они на другое, чем показалось, табло и, думая, что обманули судьбу, дуют потом на пальцы.

Чтоб я позабыла Навеки тебя.

Пролог

Навеки тебя...

Пока Юнг отделывался только замиранием сердца, ставя куда попало и меча ответы без учитывания жира и девятки, ему везло. Каждый вечер уходил он с сотнями и тысячами рублей выигрыша. Нужно отметить, что уйти с выигрышем — вещь несколько трудная. Выигрывающий обыкновенно назначает себе предельную сумму, с которой, доиграв ее, и решает уйти. Если ему везет дальше, — из жадности мечтает он уже о высшей предельной сумме и, не добившись, естественно, предела в беспредельности, начинает в некий момент спускать деньги обратно. Желания теперь суживаются, становятся все кургузее и молитвеннее. Вот игрок мечтает уже о том, чтобы достичь снова бывшей кульминационной точки уплывающей суммы. Вот он говорит: «Проиграю еще не более, как столько-то, и уйду». Вот он проиграл весь выигрыш, и бледный, с потухшим взором, ставит опять свои деньги. Не везет! Он, торопясь в рай, ставит большие куши, удваивает их и остается, наконец, с мелочью на трамвай или извозчика, но часто лишенный и этого, занимает у швейцара целковый.

Каждый в нашей семье кого-нибудь да убил. Некоторые, особо продвинутые, убивали не один раз.

Навеки тебя!..

Профессор застыл в задумчивости.

Юнгу везло, и около месяца, счастливо закладывая банки, меча удачные ответы или понтируя, купался он в десятках тысяч рублей, привыкнув даже, когда играл, смотреть на них не как на деньги, а как на подобие игорных марок, — некое техническое приспособление для расчета. Но счастье, наконец, повернулось к нему спиной. Проиграв однажды пять тысяч, он приехал на другой день с пятнадцатью и к закрытию клуба совершенно рассорил их. Удар был ощутителен; желание возвратить проигранное выразилось в силу возникшего недоверия к своей «метке» тем, что Юнг начал давать деньги в банк и на ответ другим игрокам, бойкость и опытность которых казалась ему достаточной гарантией успеха. Лица эти, играя для него, но более (если им решительно не везло) для многочисленных своих приятелей, ставивших в таких случаях весьма усердно и крупно, не далее как в неделю лишили его трех четвертей собственных денег. Иногда незаметно платили они за ставки больше, чем следует, а затем делились с получающим разницей. Иногда, после того как карты были уже открыты, на то табло, где сияли выигравшие очки, ловко подсовывалась крупная бумажка и за нее получалось. Иногда банкомет, смешав, как бы ненарочно, юнговы деньги со своими, разделял их затем не без выгоды для себя и клялся, что поступил правильно. С помощью таких нехитрых приемов, бывших обычными среди посетителей «Общества престарелых мучеников», карточные пройдохи привели Юнга в состояние полной растерянности и нерешительности. Оставшись с небольшой суммой, он то ставил мало, когда счастье, казалось, подмигивало ему, то много, когда определенно билась карта за картой, и вскоре, дойдя до придумывания беспроигрышных «систем» — худшее, что может постигнуть игрока, — кончил он тем, что остался с двадцатью — тридцатью рублями, напился и в клубе появился снова через дней пять, подавленный, измученный, без всяких определенных планов, с одной лишь жаждой — играть, играть во что бы то ни стало, быть в аду вечной жажды, — ожидая случая, толпиться и вздрагивать, сосчитывая слепые очки.

Я не пытаюсь драматизировать, просто описываю все как есть, и когда передо мной встала необходимость изложить историю на бумаге, как бы трудно ни было делать это одной рукой, я осознал, что выполнить задачу можно, только говоря правду. На первый взгляд это кажется очевидным, но современные авторы детективных романов иногда забывают прописные истины. Они больше сосредоточены на писательских трюках – на том, что у них в рукаве, а не в руке. Писатели Золотого века детективов – все эти Кристи и Честертоны – отличались честностью. Мне это известно, потому что я пишу книги о том, как писать книги. Тут есть особые правила, вот в чем дело. Один человек, его звали Рональд Нокс, был принят в цех детективщиков и однажды составил свой список таких правил, назвав их заповедями. Они помещены в начале этой книги как эпиграф, а эпиграфы читатели всегда пропускают, но, поверьте, к нему стоит вернуться. Вообще, вам следует загнуть верхний уголок той страницы. Я не стану утомлять вас подробностями, в целом они сводятся к следующему: золотое правило Золотого века детектива: «Играй по-честному».

Исполнители на цыпочках покинули лабораторию.

Таня вернулась и выжидательно остановилась перед Евгением Кунегиным.

Разумеется, это не придуманная история. Все, о чем пойдет речь, случилось со мной на самом деле. И в конце концов мне пришлось разгадывать, кто совершил убийство. Даже несколько. Хотя я забегаю вперед.

Переход от воздержанности к запойной игре, а от последней к арапничеству, совершается незаметно, как всё то, где главное действующее лицо — страсть. Окончательно проигравшись или же став в положение, при котором вообще неоткуда достать своих денег, игрок начинает обыкновенно собирать долги. Тот ему должен, тот и тот. Суммы эти служат некоторое время, игра для такого человека сделалась страстью, ее зуд прочно завяз в душе, подобно раздражению десен, когда ненасытно жуют вар или грызут семечки. Но вот истребованы, выклянчены и проиграны все долговые суммы. Возможно, что в этом периоде были моменты относительной удачи, — тем хуже. Игрок смотрит уже на них как на чужие, даром доставшиеся деньги. Истрепанные нервы требуют оглушения. Он пьет, развратничает, играет, не соображая ставок пропорционально наличности, и в скорости начинает занимать сам. Сначала ему дают, затем — морщатся, ссылаясь на собственный проигрыш, затем с ругательствами, издевкой над скулением отбивают охоту вообще просить денег взаймы. Все постоянные посетители знают и его и его привычки, даже тот соединенный неписаным уставом кружок «арапов», к которому он уже принадлежит, но, большей частью, не знают ни его жизни, ни имени, ни фамилии. Такова странность всепоглощающих интересы занятий! Налицо здесь лишь зрительная фигура; фигура менее значит для этого общества, чем «жир» в картах.

С грохотом полетел отброшенный профессором стул:

Дело в том, что я прочел много детективных романов и знаю: в большинстве подобных книг в наши дни есть так называемый не заслуживающий доверия рассказчик, то есть человек, от имени которого ведется повествование, и он имеет склонность приврать. Кроме того, я понимаю, что в изложении событий могу быть похож на него, как актер, играющий однотипные роли. Поэтому я постараюсь сделать все совершенно иначе. Считайте меня достойным доверия рассказчиком. Каждое мое утверждение будет правдой или, по крайней мере, тем, что в моем представлении было правдой в момент, когда эти события имели место. Ловите меня на слове.

- Итак, моя дорогая, давайте-ка позабывать навеки стены этой лаборатории.

Когда так называемая нравственная стойкость достаточно потускнела; когда всю жизнь заполнила и высосала игра, а задерживающие центры перестают обращать внимание на такие пустяки, как унижение и обида, — арап готов. Он сделан из попрошайничества, уменья словить момент, шутовства, настойчивости и мелкого мошенничества. Научившись быстро вести расчет по всей сложности и учету ставок, он, как настоящий крупье, за 10 процентов помогает любому желающему метать ответ, но медлительному в цифровых соображениях. Геройски распоряжается он чужими деньгами; выхватывает их из рук банкомета или из-под его носа; кричит: «Сойдите!» — «Швали ушли!» — «Крылья полностью», — «Какие слова?!» (Загнутый угол бумажки, обозначающий меньшую, чем ассигнация, ставку) — «Комплект!» — «Куш платит!» — «Делайте вашу игру!» — и всё другое, подобное, штампованные выражения выигрыша, проигрыша и ожидания. Он способствует закладу часов и колец карточнику или швейцару. Он достает водку. Он дает «на счастье» рубль в банк и бывает в случае выигрыша необыкновенно привязчив. Он подбрасывает на выигравшее табло лишние деньги. Он привозит богатых и пьяных игроков. Он пытается из-под локтя собственника стянуть деньги и, если это замечается, говорит, что хотел поправить их, они, мол, намеревались упасть на пол. В таких клубах легко смотрят на обнаруженное покушение смошенничать или украсть. Никогда дело не вызывает скандала. В худшем случае — короткий гвалт, в лучшем — гневный взор и угроза трясением пальца.

Сказанное выше соответствует заветам Нокса под номерами 8 и 9, так как в этой книге я и Ватсон, и детектив, то есть исполняю обе роли – писателя и сыщика, а посему обязан и отыскивать улики, и делиться своими мыслями. Короче, играть честно.

- Что вы! Евгений Петрович!

Постоянно играющие должны быть всегда в проигрыше. Расчет их таков: клуб в виде платы за места, за закладывание банков и штрафами (за игру позже известного часа) собирает в день, в среднем, — две тысячи. Общая сумма денег, пускаемых в игру (сообразно процентным отношениям с «ответом» и банком) — сто тысяч. Через месяц и двадцать дней эти сто тысяч целиком переходят в клубную кассу.

- Я давно Евгений Петрович. Сорок лет! Но я должен подвести итог вашим стараньям. Вместо того чтобы обучить машину выражать поэтические чувства композиторов, написавших предложенную ей музыку, вы превратили сложнейшую лазерную электронно-вычислительную машину в электронное зеркало не столько собственных чувств, сколь дамских причуд. Отсюда и \"мальчики кровавые\" Цвейга, и приворотное зелье купринской Олеси с болот Беловежской пущи. С меня хватит. Здесь не цирк, а научное учреждение. Мне нужно создавать искусственный интеллект, изучить природу человеческих чувств и возможность их воспроизведения, а не... а не новые варианты эпистолярного жанра, неизвестные во времена пушкинской Татьяны.

Сейчас я докажу вам это. Если вы взялись за чтение моего труда ради кровавых сцен, то смерти происходят или описываются на страницах: 25, 60, 80, дважды на 91-й, а на 99-й вас ждет хет-трик. Далее последует небольшой перерыв, но описание леденящих душу подробностей возобновится на страницах 201, 238, 250, 260, 282, где-то между 275 и 284 (трудно сказать точнее), 297 и 398. Обещаю, что не обманываю вас, если только верстальщик не напортачит со страницами. В сюжете есть только одна дыра, сквозь которую вы сможете проехать на грузовике. Я умею все испортить. В книге нет секса.

Юнг стал арапом.

- Евгений Петрович! Пощадите!

Что еще?



- Не всякий скажет вам, что я скажу. К беде неискренность ведет.

Вам, пожалуй, пригодится мое имя – Эрнест Каннингем. Это немного старомодно, так что обычно меня называют Эрн, или Эрни. Лучше было начать с этого, но я обещал быть достойным доверия, а не профессиональным рассказчиком.

III

- Но ведь я же искренняя, искренняя! Я не виновата, что Машенька все угадывает, все понимает. Она же замечательная, как вы сами знаете!

Учитывая уже изложенное, трудно решить, с чего начать. Когда я говорю «все», давайте проведем черту и отсечем от фамильного древа мою ветвь, которой и ограничимся, хотя кузина Эми однажды принесла на корпоративный пикник запретный сэндвич с арахисовым маслом, в результате чего менеджер по персоналу чуть не умер, но я не стану помещать ее имя на карточку лото.

Ему не повезло. Когда он отошел от стола, — денег совсем не было.

- Я-то знаю, очень хорошо знаю. Например, знаю, что нам с вами не по пути.

Слушайте, мы не семейка психопатов. Одни из нас хорошие, другие плохие, а некоторые просто несчастные. А какой я?

Трясясь, шаря по карманам и часто мигая, как ослепленный облаком пыли, Юнг старался припомнить порядок, в каком произошло несчастье, но ощущал лишь бессилие и тоску. Глубокое отвращение к себе, к игре, к жизни овладело им. Не зная, что делать, он крикнул, как сумасшедший, в отчаянии: «Покрыт банк!» У стола, где давалось сорок рублей, банк выиграл.

- Вот как? - всхлипнула Таня, потом заговорила, глотая слезы. Хорошо, Евгений Петрович. Я уйду, уйду, раз вы этого хотите. Я откажусь от вашего руководства, хотя никогда не желала бы ничего другого. Я отказываюсь от выбранной вами для меня темы диссертации. И вы больше меня не увидите. Я завтра же уеду в Ленинград, к маме. Она работает у академика Гранина. Я уверена, что и мне там найдется местечко и тема диссертации. Пожалуйста!..

Пока не разобрался. Разумеется, некоторое отношение к этому имеет серийный убийца по прозвищу Черный Язык и 267 000 долларов наличными, но мы до этого еще доберемся. Знаю, вас, вероятно, сейчас занимает нечто иное. Я сказал «каждый». И обещал не обманывать.

— Будет за мной! — глухо сказал Юнг.

- Гранин, Гранин! Академик! Генерал от кибернетики! Куда уж нам гоняться. Хотите уезжать? Скатертью дорожка! Дозвольте, подсажу в карету.

Убил ли кого-нибудь я сам? Да. Убил.

Поднялся отвратительный шум. Кто-то из выигравших, внимательно посмотрев на Юнга, внес сорок рублей.

- Не смейтесь надо мной! - воскликнула Таня и разрыдалась.

Кого?

— В банке восемьдесят! — сказал утихомиренный банкомет. — Прием на первое!

- Ну вот! Теперь слезы! Раствор натрий хлор в воде с кое-какими примесями. Хорошо, что вы хоть лазерную электронную машину, как заправскую Машеньку, не научили слезы пускать. Еще пробило бы изоляцию, чего доброго!..

Давайте начнем.



- Ну и смейтесь, смейтесь, смейтесь! - кричала Таня, выбегая из лаборатории.

Мой брат

IV

Профессор некоторое время ходил взад и вперед, потом со стуком поставил на место упавший стул и с горькой иронией произнес:

Юнг прошел в читальню, взял номер статистического журнала, повертел его, бросил и сел в кресло. Глухая подавленность отчаяния держала его вне места и времени.

Глава 1

- Один! Один! О, жалкий жребий мой!..

— Что же делать? — сказал он себе. — Теперь крышка. Одно остается: броситься с моста в воду. — Он построил это как фразу, но, повторив еще раз, проник наконец в смысл сказанного и понял, что броситься с моста в воду — значит умереть. Решимость покончить самоубийством приходит даже у самых меланхолических натур внезапно. Можно приготовиться к этому в двадцать лет и все же дождаться внуков; можно, наоборот, никогда не думать серьезно о самоубийстве и, вдруг почувствовав жизнь нестерпимо омерзительной, кинуться, как к отдыху, к смерти. Такое непродуманное, но уже тоскливо влекущее решение вдруг оживило Юнга. В новом, непривычном состоянии безымянного трепета поднялся он с кресла, но в это мгновение случайно взгляд его упал на одну из картинок стереоскопа, рассыпанных на столе. Картинка изображала женщину, сидящую верхом на конце бревна, выдающемся с озерного берега над водой.

Луч света, проникший сквозь занавески, сказал мне, что мой брат только что въехал на подъездную дорожку. Когда я вышел на улицу, первое, что я заметил, было то, что левая фара машины Майкла не горит. А второе – кровь.

И профессор Кунегин действительно остался один, без помощников. Он никого из своих сотрудников не подпускал к заветной теме \"электронного сердца\".

Луна скрылась, до рассвета было еще далеко, но даже в темноте я понял, что это за темные пятна, измазавшие разбитую фару и здоровенную вмятину на крыле.

Только Таня была его спутницей в дремучем лесу исканий. И Тани с ним не стало.

Юнг взял картинку. Болезненное желание увидеть перед концом воду, такую же воду, какая должна была в скорости сомкнуться над ним, заставило его установить изображение в стереоскопе и поднести аппарат к глазам. Сначала освещенное электричеством изображение оставалось плоским, но скоро, уступая напряжению взгляда, выявило понемногу перспективу и жизненность трех измерений. Юнг увидел большое лесное озеро, тень в нем от бревна и босые, обнаженные до колен, напрягающиеся неудобством положения, крепкие ноги женщины. Ее лицо удивило его. Вне аппарата — оно было застывшим, с тем самым неестественным выражением, какое свойственно человеку, снимаемому фотографом, а теперь улыбалось. Тяжелое чувство, предвидение необычайного, родственное тягости перед припадком или в ожидании мрачного известия, овладело им. Он быстро опустил аппарат и вздрогнул, как от внезапной струи холода, заметив, что, когда глаза уже расставались с изображением, — женщина качнула ногой, словно собираясь покинуть бревно и сойти на землю.

По натуре я не сова, но полчаса назад мне позвонил Майкл. Это был один из тех звонков, когда вы, разглядев время на часах мутным спросонья взглядом, понимаете, что вам сейчас сообщат не о выигрыше в лотерею. Есть у меня пара приятелей, которые периодически набирают мой номер из такси по дороге домой и взахлеб рассказывают о том, как отрывались сегодня вечером. Но Майкл не из их числа.

Не по себе было ему в его \"научном одиночестве\".

— Дико, — сказал он, морщась и прикладывая руку к томительно бьющемуся сердцу.

На самом деле это неправда. Я не стал бы дружить с людьми, которые звонят после полуночи.

Но он не хотел уступать. Один так один! И он решает продолжать начатую с Таней Лагиной работу.

«Неужели сумасшествие — начало его?» — подумал Юнг. Тревога его не проходила, а нарастала, подобно приближающемуся барабанному бою. Он оглянулся, переживая странное электризующее ощущение, подобно воображенному, конечно, — тому, как если бы все предметы ожили, сошли с мест, а затем мгновенно разместились в прежнем порядке, с быстротою частиц ртути, вплескивающихся взаимно.

– Мне нужно увидеться с тобой. Сейчас.

Машенька насыщена прекрасной музыкой, глубокими мыслями, в ней заложена сама поэзия! Нужно только умело запрограммировать ее на выдачу подлинного поэтического произведения. И сейчас это сделает он сам, Кунегин, без всяких дамских слабостей! Уж он-то не будет беседовать с электронной машиной, как с подружкой или собутыльником. Машина получит математические формулы в чистом виде: теория графов, тензорный анализ, векторы, дифференциальные и интегральные исчисления. Никакой навязанной лирики! Она должна прийти изнутри!.. Из машинного нутра!..

Он тяжело дышал. Номер на экране не высветился, значит Майкл звонил из автомата. Или из бара. Следующие полчаса я зябко поеживался, хотя был в теплой куртке, и протирал кружки на запотевшем окне, чтобы не пропустить появление брата. Когда фара его машины ослепила мне глаза, я бросил свой пост и улегся на диван.

Против него в пустом ранее того кресле сидела смуглая молодая женщина, — та самая, на которую в стереоскоп смотрел Юнг. Ее черные, ровные, как шнурки, брови были высоко поставлены над смелыми, большими глазами, блистающими того рода жуткой одухотворенностью, какая свойственна старинным портретам, в колеблющемся и неверном свете. От платья и фигуры ее веяло разрушением действительности. То, что испытал Юнг в течение этого замечательного свидания, никак не может быть названо страхом. Начало сверхъестественного лежит в нас и выявленное тайными силами, противу всяческих ожиданий потрясающего недоумения страха, вводит лишь, правда не без сильного возбуждения, в привычную область веры фактам. Чтобы понять это, достаточно представить ощущение человека, впервые попадающего под выстрелы или претерпевающего крушение поезда. Контраст факта разителен с обыденностью предстояния факту, и, однако, что бы ни толковали люди логической психологии, — не страх сопутствует указанным фактам. Оцепенение возбуждения — вот, пожалуй, приблизительно верная оценка переживаний. Что стреляют в тебя, — этому, пока оно не случилось, так же трудно поверить, как явлению демона.

И Евгений Кунегин, слушая вместе с машиной скрябинскую музыку, принимается за программирование Машеньки. Он пытается исступленной работой заглушить подавленное состояние, в которое впал после ухода Тани.

Раздался рокот, Майкл остановил машину, выключил двигатель, но не электрику. Открыв глаза, я на мгновение уставился в потолок, будто знал, что стоит мне встать, и моя жизнь изменится, а потом вышел на улицу. Майкл сидел в машине, опустив голову на руль. Я разрезал одинокий луч фары надвое, когда подошел к капоту, чтобы постучать в окно водителя. Майкл вылез из машины. Лицо у него было серое.

— Это что? — спросил, тяжело дыша, Юнг.

Но он добьется своего! Он создаст не просто электронный ум, но и выявит электронные эмоции. Наследники человечества, которым люди уступят свое место на Земле, должны обладать всем богатством чувств своих предшественников и создателей.

– Тебе повезло, – сказал я, кивая на разбитую фару. – Люси тебя взгреет.

В гостиной, кроме него и неизвестной дамы, никого не было.

Но скрещение усилий пылкого профессора, пытавшегося заморозить свои чувства, и быстродействия холодной машины, искавшей выражения горячих человеческих чувств, дали неожиданный результат.

– Я кого-то сбил.

— Слушайте внимательно, — сказала женщина, наклоняясь через стол к Юнгу. — Сегодня 23-е число, день, в который я выхожу из тумана. Больше вы меня не увидите. Я предлагаю вам новую, чудную по результатам игру, которая при удаче утысячерит всякое счастье, при неудаче магически усилит несчастье. Это — игра на время. Посмотрите колоду. Возьмите ее себе. У нас она называется Шеес-Магор, что значит — потерянная и возвращенная жизнь.

Профессору некуда было отступать. Певца он пригласил заблаговременно, пришлось ему с научной беспристрастностью прослушать поэтическое произведение машины на музыку Второго этюда Скрябина. Тани не было, поэтому певцу аккомпонировала сама Машенька, в памяти которой были записаны лучшие исполнители, в том числе и этого произведения.

– Угу. – Я засыпáл на ходу, но мозг все равно отметил: он сказал «кого-то», а не «что-то». Как люди реагируют на такие новости? Откуда мне знать. Я решил, что поддакивать – это, вероятно, самое лучшее в такой ситуации.

Юнг взял колоду. В ней, как и в обыкновенной игральной, было пятьдесят два четырехугольных, но квадратных, лоскутка, сделанных из неизвестного материала, черного и твердого, как железо, тонкого, как батист, шелковистого на ощупь, слегка просвечивающего и легкого. До крайности странны были фигуры, разрисованные от руки, как и все остальные карты, красной и белой красками. Очки пик были изображены в виде коротких стрел; трефы — трилистников; бубны — красных четырехугольных цветов; черви — сердец, сжатых рукой. Тяжелая, гротескная узорность фигур таила в себе нечто идольское, древнее и потустороннее.

– Парень. Я сбил его. Он сзади.

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

— Играйте с любым, с кем хотите, — продолжала дарительница, когда Юнг поднял глаза, весь во власти открывающейся пред ним бездны. — Вам предоставлено ставить в какую хотите азартную игру любое количество лет, месяцев, дней, часов и даже минут. Битая ставка переносит вас в будущее на ставленный интервал времени, ставка выигранная — отдалит в прошлое.

Тут сон мигом слетел с меня. Сзади?

Грустный мир воспоминаний!

– Что ты имеешь в виду, черт возьми?! Как это сзади?

Все они, как в речке камни,

Последние слова женщины звучали глухо и отдаленно. Договорив, она исчезла — не расплылась, не растаяла, а именно исчезла, как в смене кинематографических сцен. Юнг вскочил, уронил газету и, весь трясясь еще от волнения, нагнулся, собирая карты. Не поднимая головы, он увидел, что возле его рук движутся, делая что и он, — еще две руки. Пальцы их были покрыты крупными золотыми кольцами.

– Он мертв.

Зыбкой тенью в глубине

Юнг посмотрел выше. Перед ним на корточках сидел, помогая собирать, крайне удивленный видом карт известный игрок Бронштейн, — сложная разновидность Джека Гэмлина в русских условиях. Круглый, с небольшим брюшком, если не всегда веселый, то неизменно оживленный, человек этот сказал:

– Он на заднем сиденье или в багажнике?

Лежат во мне, На самом дне.

— Турецкие?

– Какая разница?

Память сердца - злая память.

— Нет, — машинально ответил Юнг.

– Ты пил?

Миражами душу манит.

— Греческие?

– Немного. – Он замялся. – Ну… чуть-чуть.

В даль ушедшую зовет

— Не…

– На заднем сиденье? – Я сделал шаг и потянулся к дверце, но Майкл выставил вперед руку, и я замер. – Нужно отвезти его в больницу.

Под вечный лед, Забвенья лед.

— Первый раз вижу такие карты. Где вы их взяли?

– Он мертв.

Если б жить сначала,

К Юнгу вернулось самообладание. Он гладко солгал:

– Не могу поверить, что мы спорим по такому поводу. – Я провел рукой по волосам. – Майкл, да брось. Ты уверен?

Чтоб все прежним стало,

— Это карты неизвестно какого происхождения. Ко мне они перешли от отца, вывезшего их из Дагестана. Слушайте, Яков Адольфович. У меня есть примета (карты были собраны, и оба присели уже к столу), — если я впустую играю перед настоящей игрой один удар с кем-нибудь этой колодой, — мне должно тогда повезти за любым столом.

– Никаких больниц. У него шея изогнута, как курительная трубка. И половина черепа вывернута наружу.

Чтоб с тобою вместе

— Хорошо, — сказал Бронштейн. — Все мы игроки — чудаки. Делайте вашу игру. Закладываю в банк на первый случай, солнце и… хотя бы… луну…

– Я бы предпочел услышать это от врача. Мы можем позвонить Соф…

Петь бы наши песни.

Быстрыми, летающими движениями привычного игрока он сдал, как всегда в макао, на четыре табло и со скучающим видом приподнял свои три карты.

– Люси узнает, – оборвал меня Майкл.

Сердце не остыло.

— Девять, — с не изменяющим игроку никогда, даже при игре в «пустую», удовольствием сказал он.

Ее имя, произнесенное с таким отчаянием, ясно обозначило подтекст: «Люси бросит меня».

Будет все как было.

Юнг еле успел взглянуть на свои карты, т. е. на те, что покрывали предполагаемое первое табло. Он проиграл. У него было три.

– Все будет хорошо.

Будет ли как было?



– Я пил.

Горький плод моих стараний

V

– Немного, – напомнил я ему.

Может только больно ранить.

– Да. – (Долгая пауза.) – Всего чуть-чуть.

Приглашая Бронштейна сыграть в «пустую», Юнг мысленно определил ставкой пять лет и два месяца с тем расчетом, что, выиграв, вернется он к особенно любимым в прошлом дням первых свиданий с Ольгой Невзоровой, девушкой, которая должна была стать его женой и которую взял от земли тиф. Проигрыш, наоборот, увлекал в неизвестное, может быть, к смерти. Последнее не беспокоило Юнга. Фантастическая жизнь клуба, где каждая битая ставка являлась, в виде малом и скудном, образом смерти, бесчисленным множеством этих отдельных потрясений, давно уже притупила инстинкт самосохранения; к тому же, как видели мы, Юнг сам желал самоубийственного конца.

Я вернусь к своей весне,

– Думаю, полиция пой… – начал было я, но мы оба знали, что произнесение в полицейском участке фамилии Каннингем вызывает духов, от появления которых содрогаются стены. В комнате, полной копов, Майкл и я в последний раз оказались на похоронах, где нас окружало море синей формы. Я был достаточно высок, чтобы обвиться вокруг предплечья матери, но и достаточно юн, чтобы не отлепляться от него ни на минуту. В голове промелькнула мысль: «Что подумает Одри о нас, нахохлившихся от холода и обсуждающих рано поутру чью-то жизнь?» – но я отпихнул ее прочь.

Но лишь во сне, В последнем сне.

У карт не было крапа. Когда они, в числе трех, веером легли перед ним, — в блестящей черноте их, отражавшей, словно водами глубокой пропасти, свет люстры, появились, двигаясь, несколько тихо мерцающих точек. Особым, глубинным и безотчетным знанием Юнг понимал, что точки эти — те годы, которые он поставил. Девятка Бронштейна бросила ему в горло первый комок спазмы. Странные подобия гримасы мысли сопровождали движение его руки, когда он открыл свои три карты.

– Он умер не оттого, что я его сбил. Кто-то подстрелил его, а потом я на него наехал.

В реке холодной тонет Тепло твоей ладони.

Юнг повернулся на бок. Все тело нестерпимо ныло, как бы просило уничтожения раздражающих прикосновений одеяла и тюфяка. Прикрученная на круглом столе лампа горела больным светом. В кресле спала сестра милосердия, полнолицая, рябая женщина. Голова ее низко опустилась на грудь, производя такое впечатление, как будто сестрица всматривается в собственные очки.

– Угу.

Счастья касалась память,

Ворочаясь, Юнг задел локтем склянку с лекарством: звонко ударившись о стакан, она разбудила дремавшую женщину.

Я попытался придать голосу убедительность, мол, да-да, конечно, я тебе верю, однако не случайно мой репертуар в школьных постановках составляли в основном роли без слов: животные с фермы, жертвы убийств, кусты. Я снова потянулся к ручке дверцы, но Майкл опять помешал мне.

Явью, казалось, станет,

— Глупости… некуда-с… — забормотала она спросонок и очнулась. Что вам? Пить? Беспокойно, может? — спросила она привычно заботливым голосом. — А вы хорошо спали нынче, поправитесь, видно.

– Я просто прихватил его. Подумал, ну… не знаю… это лучше, чем оставлять на улице. А потом не мог решить, что делать дальше, и оказался здесь.

Но, оказалось, канет В тень на дно.

— Да. В середине ночи проснулся, — не замечая ее смущения, сердито сказал Юнг. — Смерть идет… Плохо мне.

В ответ я лишь молча кивал. Семья обладает силой притяжения.

Ах, в сердце ночь, в душе темно...