Сиверс остановил её.
— Знаю, товарищ Ирина Ивановна. Всё знаю. Не только вы сигнализировали о нарушениях революционной законности. Не могу сказать, что сочувствую этим нагаечникам — заслужили они своё, гнев трудового народа трудно унять! — но товарищ Ленин нас учит, что пролетариат не мстит, а карает. Товарищ Бешанов несколько переусердствовал и, да, не могу не разделить ваше мнение, что обвал нашего левого фланга, прорыв белой конницы, угроза Воронежу, Борисоглебску и другим городам — в известной части его, Бешанова, вина. Но сейчас говорить об этом нет смысла. Наш левый фланг надо привести в порядок. Отступления закончены, врага мы сперва остановим, а затем и погоним обратно! — он потряс кулаком. — Товарищ Жадов, а вы как можно скорее приступайте к пополнению своего полка. Мне очень нужны будут верные части.
— Вам, лично вам, товарищ комфронта?
— Помилуйте, товарищ Шульц, о чём вы?! Части, до конца верные идеям революции, с одной стороны, и не зараженные анархией пополам с партизанщиной, конечно же!
— Вас понял, товарищ Сивер, — безо всякой радости сказал Жадов. — Я протелеграфирую… тем, кто ещё остался в столице. Хотя, надо сказать, многие были в дружбе с Благомиром Благоевым…
Сиверс разом подобрался.
— А вот этого не надо, товарищ Жадов. Уклоняющихся от генеральной линии партии нам не требуется. И вообще, лучше бы вам отправиться туда самому. Полк передайте заместителю.
— У нас найдутся и не уклоняющиеся, — подала голос Ирина Ивановна.
— Считаю, что оставлять мой полк сейчас политически не совсем правильно, — заявил комиссар. — Для начала испробуем иные каналы связи.
— Что ж, испробуйте. Три дня сроку вам, товарищ Жадов. Потом должите. А пока приступить к учениям. И… подготовьте соображения по организации обороны Харькова. Не думаю, что до этого дойдёт, но бережёного, как теперь говорят, товарищ Ленин бережёт. Это и вам поручение, товарищ Шульц. Вопросы есть?..
— Есть. Место дислокации моего полка. Постановка на довольствие. Получение огнеприпасов взамен истраченного.
— Это к товарищу Якиру. Он у нас отвечает за такие дела. Совсем молодой, но отчаянный, насилу его с фронта вытянул. Мне умные люди тут, в штабе, тоже нужны. Всё? Больше вопросов нет? — свободны, товарищи.
Александровцы наступали. Шли по прямой дороге от Миллерова на Воронеж. До него, конечно, ещё немеряные вёрсты, но с каждым шагом он всё ближе и ближе. Как и Москва, как и Петербург.
Красный фронт откатывался, дроздовцы, келлеровцы, улагаевцы, марковцы почти без боёв занимали станицы на Верхнем Дону. По открывшемуся пути на Воронеж, по главному ходу железной дороги Ростов — Новочеркасск — Миллерово — Лиман — Кантемировка — Лиски — Острожка, а там и Воронеж к западу. В прорыв ушли бронепоезда, вся конница белых, все восставшие казаки; в городах и селах юга шла сплошная мобилизация, кто-то пробовал бежать, но и у красных на севере, и у гетманцев за Днепром таковых тоже немедля ставили в ряды.
Но кто-то должен был пахать и сеять, и потому даже в казачьих станицах призывали не всех. К тому же показывали дно склады южных военных округов, а заводов, что делали б винтовки с пулемётами, у белых не было. Имелся донбасский уголь, металл, имелся хлеб, но и только.
Большевики же располагали Тульским, Ижевским, Сестрорецким оружейными заводами. У них оставались и главные склады старой армии, нехватки патронов или снарядов красные не испытывали.
А тут ещё и немцы с австрияками. Заняв Киев ещё 1-го марта и признав «вольную гетманскую Украину» немцы остановили наступление красных, враждующие стороны разделил Днепр. Левобережье осталось за большевиками.
И после этого Reichsheer-divisionen нависали над флангами и красных, и белых. Ждали, решительно пресекая при этом все попытки белых продвинуться на правый берег; большевики же словно ничего и не замечали.
Тем более, что как раз в дни прорыва белых у Миллерово великие державы Европы, страны «сердечного согласия», то есть Антанты, признали красное правительство. Английский премьер, Герберт Генри Асквит, предложил созвать «мирную конференцию»; вместе с французским президентом Пуанкаре они выступили против «германских территориальных захватов», что подразумевало недвусмысленное: «Берлин, пора делиться».
Вильгельмштрассе изобразило истинно прусское хладнокровие и с прусской же надменностью заявило, что оказало содействие «делу обретения свободы народами, угнетавшимися Российской империей» и что нациям, «имеющим столь давние традиции народоправства» не пристало мешать им, немцам в сём благородном начинании.
В Париже и Лондоне возмутились. И немедля признали большевистское правительство в Петербурге.
— А дальше — дело нехитрое, — разглагольствовал на привале Петя Ниткин, потрясая только что прочитанными газетами. — Торговое соглашение, французские кредиты, английские субсидии — и пожалуйте бриться! Немцы и глазом моргнуть не успеют, как окажутся Советы в той самой Антанте, которую клеймили!
— И что потом? — как бы небрежно осведомился Лев Бобровский.
— А потом, друзья мои, будет всеевропейская война. За российское наследство. Были войны за испанское наследство, за австрийское, за французское, за польское, даже за португальское и баварское!.. Ну, а теперь будет за русское.
— Будет? Чего это ты, Нитка, несёшь? — насупился простодушный Воротников.
— Будет, если мы это допустим, — парировал Петя. — Если мы не победим — разорвут Россию на куски. На мелкие. Поляки уже отложились, финны вроде как тоже, даже в Киеве немцы стоят! А потому нечего и удивляться, что никто нам не помогает. Такой шанс они не упустят.
Помолчали.
Федя Солонов гнал прочь чёрные мысли. Чёрные, потому что тамошние добровольцы тоже имели большие успехи, дошли до Орла, но кончили всё равно Новороссийской катастрофой. А ведь тогда на красных и впрямь напирали со всех сторон, хоть и не согласованно. Теперь же под рукой Государя лишь юг Новороссии, часть Тавриды, Крым, Кубань, донские области, Донбасс — да и всё. На Северном Кавказе неспокойно, из Астрахани и Царицына к горцам засылаются делегации, подбивают ударить на кубанские станицы, откуда, дескать «всех казаков на войну забрали, лёгкая пожива».
В Киеве — немцы и «гетман»; поляки заняли Брест, Гродно, Белосток, двигались на Барановичи. Германские войска основательно устроились за зиму в прибалтийских губерниях, где как-то тихой сапой отменили все революции, хотя формально располагались лишь в портах Ревеля, Риги, Либавы. А на остальной территории, от Архангельска до Владивостока — большевики. И полки старой армии, перешедшие на их сторону, и офицеры — кадровые, присягавшие Государю! — пошедшие на службу к новой власти; и даже Ирина Ивановна Шульц…
Тут Феде становилось совсем плохо. Об Ирине Ивановне они молча договорились не вспоминать.
…Впервые весть о том, что их бывшая учительница теперь с красными, принёс Леонид Воронов. Они со Степаном Васильчиковым сумели в конце концов пробраться на юг и отыскать александровцев. Правда, сами они — «павлоны» — остались со своими. Но о том, как Ирина Ивановна сделалась «товарищем Шульц», они рассказали.
Александровцы выслушали это безрадостно. Кто-то вздохнул, кто-то махнул рукой. Но, в конце концов, им надо было воевать и побеждать, малым числом опрокидывать куда более сильные отряды красных; неполной ротой наступать на батальон, а уж если удавалось собрать хотя бы две полных роты — то тут уже шли на целый полк.
Не только Ирина Ивановна Шульц оказалась «на той стороне». Капитан Шубников оставил корпус в самом начале «заварухи»; потом исчез и полковник Ямпольский. Сейчас же он, говорят, командовал дивизией у красных где-то на центральном участке фронта.
В общем, об Ирине Ивановне поговорили — и перестали. Две Мишени молчал, как рыба, а вот Петя Ниткин с Федором Солоновым впали сперва в чёрную тоску.
Не могла Ирина Ивановна изменить. Не могла сама пойти к красным. После всего, что с ними было, после города Ленинграда, после появления Юльки Маслаковой с Игорем Онуфриевым, после того, что выпало на них в другом потоке — что должно было случиться с Ириной Ивановнов, чтобы она нацепила бы на грудь красный бант?
Ответа не было и взяться ему было неоткуда. А вчерашние кадеты, ныне же — господа прапорщики, привыкли за месяцы войны думать совсем об иных вещах: где раздобыть амуницию и огнеприпасы, чем заменить вышедшее из строя, повреждённое, разбитое; где перехватить хотя бы кусок хлеба, пока не успевает подвоз. Что, в конце концов, с родными и близкими, не успевшими выбраться из Москве или Петербурга, вообще под большевиками?
А Ирина Ивановна… что ж, она останется в прошлом.
Добровольческая армия, частично прорвав фронт красных, частично обойдя его левый фланг и соединившись с восставшими казаками Дона, повернула несколько дивизий на запад, к Харькову. Но ударные части шли прямо на север, шли среди расцветавший весны, слизывавшей последние плети снега, вытянувшиеся по оврагам и тёмным местам, словно уставший Змей Горыныч вывалил бесчисленные свои языки.
Сперва, бывало, целые дни проходили в сплошных маршах, когда александровцам вообще никто не препятствовал. Однако чем дальше на север, тем гуще становились дивизии красных, и там, где Дон резко поворачивает на запад, на участке Лиски — Таловая и дальше по левому берегу Хопра до Урюпинской свежие резервы красных создали устойчивую оборону.
Лиски были крупной узловой станцией, но путь к ней преграждала река. Генерал Келлер, приняв командование сводным ударным «отрядом», попытался перенести острие главного удара восточнее, по левому берегу Днепра, избегая лобового штурма Лисок. И вновь — красные укрепились вдоль правого берега речки Икорец, опираясь на многочисленные тамошние деревни, зарылись в землю по всем правилам фортификационной науки, и пытаться взять их лобовым ударом означало положить здесь все лучшие части Добровольческой армии.
— Плохо дело, Федь.
— Да сам вижу.
Петя Ниткин и Федор Солонов сидели на ступенях трактира в заречной части селения Икорец; напротив них, за одноименной речкой, засели красные. Коннице генерала Келлера удалось ворваться на восточные окраины села, занять полустанок Песковатка, но на большее их уже не хватило. Потрепанные эскадроны оттягивались в тыл, уступая место пехоте, но Две Мишени только присвистнул, глядя в бинокль на фортификации красных.
Правый берег Икорца выше левого, там тянутся холмы, а само село, что ближе к реке и ниже — превращено в настоящую крепость: тянутся линии траншей, насыпаны брустверы, на колокольне Богоявленской церкви — наверняка! — наблюдательный пост. Мосты взорваны, кроме одного, железнодорожного. Долина заболочена, и сама речка, хоть и неширокая, являла собой изрядную преграду.
И само село кишело красными. Они даже особенно не скрывались — мол, давайте, золотопогонники, атакуйте. Посмотрим, как у вас это получится.
Подошёл Две Мишени, спокойный и молчаливый. Кивнул, сел рядом. Понимающе взглянул на друзей:
— Плохо дело, да?
— Вот и я то же самое сказал, Константин Сергеевич, — вздохнул Петя. — С налёта не взять.
— И не с налёта тоже, — буркнул Федя. Они ходил в разведку на север, но на два десятка вёрст вдоль Икорца так и тянулись позиции красных. — Откуда у них столько войск-то здесь?
— А чего ж им не быть? — пожал плечами полковник. — Это там были и Колчак на востоке, и Юденич на северо-западе, и ещё Бог весть кто. А тут вся старая армия цела. И офицерство кадровое не выбито, как там, и в немалом числе пошло на службу к большевикам. А ещё многие рассеялись по имениям, по квартирам, по родне — и сидят себе, выжидают, чья возьмёт.
— Но почему же так, Константин Сергеевич?! — с мукой вырвалось у Фёдора. — Мы же читали… там и впрямь в войне многие погибли, кому ни попадя погоны прапорщиков вешали. Но тут-то, у нас? Гвардия дралась, и кто уцелел — здесь; а остальные-то?
— Обиженных много, Федя, — вздохнул Две Мишени. — Вот как капитан — бывший — Нифонтов. Тоже ведь у красных служит.
Господа прапорщики дружно разинули рты.
— Откуда ж известно такое, Константин Сергеевич?
— Слухами земля полнится, Петя, как есть полнится… но не в Нифонтове дело. Видать, сходства-то меж потоками куда больше, чем нам казалось. Я-то, грешным делом, тамошних книжек почитав, надеялся, что у нас так не случится, или, если случится, так офицеры, все, как один… — он отвернулся, махнул рукой. — Ошибался. Погоны золотые носили, пили за Государя, а верности-то настоящей не оказалось. Как и там. Потому что те же, что там, и у нас смуту затеяли. Гучков, Милюков… вся эта шайка-лейка «временных». Теперь-то о них никто не вспоминает, но дело своё чёрное они сделали.
Помолчали.
— Но вы, друзья мои, всё правильно определили — плохо дело наше. С теми силами, что есть, красных не опрокинуть. Пока на одного нашего их трое было, даже четверо — мы вперёд шли. А теперь, когда семь-восемь уже, а то и больше — нет, не сможем. Разрывы во фронте они ликвидировали грамотно. Оттянули назад всё, что могли, назад, восстановили сплошную линию. Знали, когда драться надо, а когда и отступать. Знали, что мы в них упрёмся и начнётся окопное сидение. Как у тех под Верденом и не только. А мы их не пересидим.
— Значит, надо атаковать и прорываться!
— Надо, Федя. Вот только как? Дайте мне их танковый корпус, и я до Москвы за три дня дойду. А тут? Разве что на испуг брать…
— На испуг?
— Есть тут одна мысль… — загадочно улыбнулся Две Мишени. И тотчас поднялся, ушёл. Напоминать о «строжайшей секретности» не стал — и без того понятно, что Федя с Петей и не пикнут, что у господина полковника «мысль одна» появилась.
Ночью они переходили реку. Они — команда «стрелков-отличников», вернее, те, кто от неё остался.
В самом начале, ещё в Гатчино, погиб Юрка Вяземский.
Полег невдалеке от Юзовки Варлам Сокольский.
Умер от ран в ростовском госпитале Пашка Бушен.
Лежал в тифозном бреду Лихой, он же Дима Зубрицкий.
Остались Миша Полднев, Севка — только не Воротников, а Богоявленский, да Степан Метельский. Ну, и он, Слон, Федор Солонов — четвёртый.
Мало.
Поэтому отправились с ними и Левка Бобровский, и, конечно же, тот «другой Севка», Воротников, и Женька Маслов, худой, цепкий и ловкий. Все — тяжело нагруженные.
Майская ночь ещё холодна, и ещё холоднее река Икорец, но вчерашние кадеты не жаловались. Молча, бесшумно, без всплесков скрывались под водой. Тяжёлых винтовок с собой не брали. У каждого в плотном коробе с тщательно промасленными краями крышки — по бельгийскому тяжёлому «браунингу». За месяцы войны каждый из александровцев собрал по целому арсеналу — истинному воину всегда мало того оружия, которым он уже владеет.
Правый берег Игорца, как и левый, был изрядно заболочен, заливные луга — истоптаны скотом, и окопы красные устроили выше, но устроили как следует, не пожалев ни колючей проволоки, ни кольев, ни пота своих солдат.
И секреты они выставили, всё по правилам.
Вот только не учли, что полковник (погоны генерал-майора Две Мишени так и не надевал) Аристов дрался с последними работорговцами Туркестана, с дикими афганскими кочевниками, с маньчжурскими хунхузами и с японскими самураями — дрался с ними со всеми и выжил.
Реку переплывали под водой, дыша дедовскими методом — через трубки. Свети луна и будь внимательны дозорные, они, быть может, заметили бы подозрительную рябь на спокойной воде.
Но луну скрыли плотные серые тучи, словно сам Господь развернул на все небеса солдатскую шинель. А часовые, хоть и не дремали, но слабую дрожь на поверхности тёмной воды не углядели.
…Приречный ивняк красные частично порубили, но свести его по всей линии обороны, конечно же, не могли. Две Мишени и его команда выбрались на берег, холод был адский, мокрое обмундирование липло к телу, но они проделывали это множество раз, в лагерях под Гатчино, переходя вброд и переплывая под водой бесчисленные тамошние озёра и речки.
Осветительных ракет у красных то ли не нашлось, то ли не сочли нужым их запускать.
В полусотне шагов, за болотистым лугом, начинался лес, круто поднимавшийся по склону. Вековые деревья не смогла бы повалить и армия дровосеков, и кадеты скрылись в их густой тени.
Команда Аристова обходила село с юга, оставив по правую руку железнодорожный мост. Мост красные взрывать не стали, но возвели на своём его конце настоящую крепость, перегородив рельсовый путь завалами; и, несомненно, это всё прикрывалось артиллерией и пулемётами.
Вот и линия траншей, вот и колья…
Севка Воротников перевернулся на спину, сноровисто парой движений перерезал колючую проволоку, как положено, в нескольких местах. Федор пополз первым, «браунинг» уже на поясе, а в руке — верный, как смерть, финский нож, наточенный острее бритвы.
Первый часовой рухнул молча, второй успел только захрипеть. Азы подготовки «воина-разведчика». Этим Две Мишени мучил их с самого первого года в корпусе.
Третий дозорный стоял далеко. Что и спасло ему жизнь.
Часть содержимого из заплечных мешков — герметично упакованные удлинённые взрывные заряды — перекочевала по назначению. Две Мишени разматывал запальный шнур.
…Все вместе они ползли к мосту. Федор видел свою цель — караульный скорчился за бруствером из мешком с песком, время от времени старательно высовываясь в импровизированную бойницу. Противника он заметил слишком поздно.
…Не думать, что убиваешь людей. Не думать, что убиваешь русских людей. Не думать. Не думать. Только о том, чтобы убить. Устранить. Элиминировать.
Конечно, всё время им везти не могло. Стрельба вспыхнула, когда они уже почти всё закончили, старый солдат вскрикнул, когда нож Севки Богоявленского скользнул по вороту шинели. Второй раз Севка не промахнулся, но тревога уже поднялась.
Две Мишени не дрогнул. Продолжал раскладывать заряды, даже головы не поднял.
Остальные господа прапорщики выхватили пистолеты.
Бах, бах, бах, и вот уже двое самых быстрых, бросившихся на них, падают. Остальные тотчас залегли, а полковник Аристов коснулся пламенем спички запального шнура, тотчас махнул рукой своим; кадеты кубарем скатывались к реке, их дело сделано, теперь…
Взрывы вспороли ночь, разметывая позиции красных, завал на мосту разметало, пулемёты подбросило в воздух, а с того берега Икорца молча, без криков «ура!» и стрельбы ринулась тёмная масса добровольцев.
Они шли на прорыв.
В коридорах харьковского штаба Южфронта дым стоял коромыслом. Курили постоянно. Курили все — за исключением зам. начальника оперативного отдела фронта, комполка товарища Шульц Ирины Ивановны.
Долго отступление на левом фланге закончилось. Наконец-то подошли свежие части, и «пролетарские дивизии», и кадровые, с «военспецами». Фронт выгнулся дугой от Днепра вдоль Ворсклы (беляки-таки сумели там несколько продвинуться, пока все резервы были брошены к Дону), до Кобеляк, оттуда сворачивал на восток по реке Орёл, севернее Лозовой, затем Изюм, Купянск, Валуйки, Алексеевка, Острогожск, Лиски, Таловая, Новохопёрский и дальше до Урюпинской. Там начиналась ответственность нового фронта, только что созданного Юго-Восточного. Там командовал Александр Егоров, «бывший штабс-капитан царской армии, добровольно вступил в ряды Красной гвардии, принимал деятельное участие в установлении Советской власти в Петербурге; с декабря 1914 года — работал в Военном отделе ВЦИК, отвечая за подбор личного состава для Красной армии. Лично уговорил многих знакомых кадровых офицеров вступить в её ряды…»
Ирина Ивановна склонялась над картой, быстро и точно, словно заправский генштабист, нанося на неё пометки синими и красными карандашами. Рядом лежала кипа донесений и телеграмм — Южный фронт больше не отступал.
Не отступал?..
«Штаб Южфронта тчк срочно зпт секретно тчк ночью десятого мая белые прорвали оборону седьмой сд у среднего икорца силами до двух дивизий пехоты с ударными частями александровского корпуса тчк противник занял лиски развивает наступление на коротояк воронеж ввел все резервы прошу немедленных подкреплений тчк
начдив семь романов»
— Что у вас, товарищ Шульц?
— Прорыв у Икорца, товарищ Сиверс.
— Что-о? — Сиверс сжал кулаки, пристукнул по столу. — Как прорвались?
— Седьмая стрелковая дивизия докладывает, что вчера ночью. Донесение подписано начдивом-семь, но составлял не он.
— Откуда знаете? — Сиверс уже нависал над картой, с ним — ещё трое штабных, все — из «бывших». Их вообще появилось много в Красной армии за последний месяц…
— Стиль, — Ирина Ивановна потрясла телеграммой. — Написано по принципу «слышал звон, да не знает где он». Начдивом в седьмой дивизии Герасим Федорович Романов, военспец, маньчжурец, в старой армии имел чин полковника, бывший командир бывшего 26-го Сибирского стрелкового полка. Он такой белиберды никогда бы в вышестоящий штаб не отправил.
— И что же это значит?
— Значит, что Романова в штабе нет, пытается организовывать оборону, велел отправить за своей подписью донесение, но, видать, у него совсем не было возможности его писать.
— У нас там рядом и десятая дивизия, и двенадцатая… — бросил один из штабных. — Сил достаточно.
— И вообще, у страха глаза велики, — продолжил Сиверс. — Откуда там у беляков две дивизии? Разве что они «дивизиями» теперь батальоны кличут.
— Сопротивление им нарастает, — льстиво поддакнул штабной. — Так называемые «дроздовцы» пронесли огромные потери…
— Но и закрывать глаза мы на это не станем, — перебил Сиверс. — Товарищ Шульц, подготовьте соответствующие приказы начдива-десять и двенадцать. Пусть окажут помощь, нанесут контрудар и восстановят положение.
— Не просто восстановят, но и опрокинут врага!
— А вы, товарищ член военсовета фронте, не витайте в облаках, — резко возразил штабному Сиверс. — Опрокидывать будем по науке, резервами. Приказываю, товарищ Шульц — передайте дивизиям контрудар нанести, после чего держать прочную оборону, положение восстановить, но преследованием не увлекаться, буде беляки вдруг ни с того, ни с сего отступать начнут. Хватит с нас одного Антонова-Овсеенко и его Южармии…
Икорец они взяли. По захваченному целехоньким мосту на станцию ворвался бронепоезд, прямой наводкой разнёс батарею красных, попытавшуюся было накрыть атакующих шрапнелями, а дальнейшее, как выражался Две Мишени, было «делом техники».
Где и при каких обстоятельствах он приобрёл эту привычку, знали лишь Федя Солонов да Петя Ниткин. Ну, ещё Костя Нифонтов да Ирина Ивановна Шульц, но они не считались.
От Икорца шла торная дорога прямиком на Воронеж, туда сейчас сворачивала улагаевская конница, а вчерашним кадетам предстояло прикрыть её левый фланг от более чем вероятного контрудара красных.
Пленных было мало, по ночному времени многие успели разбежаться, попрятаться — и в самом Икорце, и в окрестностях.
— Значит, не всё так плохо, как казалось, а, Петь?
Петя вздохнул.
— Мы красных-то разогнали, но не уничтожили. А уничтожить можно только операциями на окружение.
Петя, как всегда, говорили умные и правильные слова, только вот они вечно навевали тоску. Поистине, во многой мудрости много печали…
— Этих смяли — а на ними следующая дивизия, а за ней ещё одна. Разбежавшихся соберут и обратно на фронт. Ещё десять вёрст пройдём, ещё двадцать… Пусть даже сто. А потом?
Тут, конечно, надо было бы прикрикнуть на друга, мол, что за малодушие и пораженческие мысли? — однако Петя был прав. Да и говорил он это только и исключительно наедине с Федором.
Сейчас, после перехода и занятия без боя Лисок, они с Петей просто сидели на лавке, рядом, на станционных путях, дымил бронепоезд. И, как всегда, в невесёлую минуту (причины которых не понимал никто из друзей, кроме того же Пети да полковника Аристова), Федор полез за пазуху. Извлёк слегка помятый конверт, до сих пахнущий лёгкими, тонкими, ускользающими духами.
«Милый Ѳедоръ, что ни вечеръ, то жду вѣстей изъ Дѣйствующей арміи. Папа́ приносятъ цѣлую папку, онъ читаетъ всѣмъ намъ вслухъ. Всѣ герои, кто сражается сейчасъ за великую Россію, но я особенно жду упоминаній о вашей части. И ваши письма жду, онѣ меня неизмѣнно радуютъ. Жизнь наша здѣсь полна заботъ — мы съ мама́ и сестрами трудимся въ Елисаветинскомъ госпиталѣ. Раненыхъ и увѣчныхъ очень много, и я всякій разъ плачу, когда вижу, что помочь страдальцу уже ничѣмъ нельзя. Всякій день молимся за всѣхъ нашихъ воиновъ, а я тихо, про себя, еще молюсь за васъ. Твердо вѣрю, что побѣда придетъ, что Россія воскреснетъ, и это уже будетъ совсѣмъ иная, лучшая Россія. Мама часто разсуждаетъ, что сдѣлаетъ, когда вновь станетъ Супругой Наслѣдника Цесаревича, говоритъ о нашихъ съ сестрами замужествахъ, о королевскихъ дворахъ Европы, а я слушаю и думаю, что не хочу замужъ, и пусть бы лучше мы остались безъ трона, безъ короны, но жили бы въ своей странѣ и могли бы сами выбирать свою судьбу.
Молюсь за васъ, дорогой другъ Ѳедоръ.
Всегда ваша, Татіана»
Просто «Татиана», ничего больше.
Федор перечитал письмецо и вновь спрятал. На это письмо он уже отослал ответ, как раз перед прорывом через Икорец.
Нет, не мечтай, не мечтай, кадет. Ты же с Лизой, Лизой Корабельниковой, ты же…
Однако он ничего не слышал о Лизе уже много месяцев, как и об остальной своей семье. Всё равно, он должен быть верен… рыцарь не оставляет прекрасную даму только потому, что не осведомлён о её судьбе…
Но с каждой неделей и с каждым новым письмом от великой княжны слова эти звучали всё менее убедительно, словно шорох ветра в весенней листве.
Друг Ниткин проницательно взглянул на приятеля, вздохнул. Петя не одобрял ни кобелячества Севки Воротников, ни охватывающей Федора мечтательности. Сам же Петя хранил поистине лебединую преданность Зине и отчего-то пребывал в твёрдой, неколебимой уверенности, что с нею (как и с Лизой) «всё будет хорошо». Почему так — объяснить он не мог, но и поколебать это его убеждение не мог никто и ничто.
И вот сейчас Петя, неодобрительно покачивая головой, уже явно собирался разразиться филиппикой на тему верности и неверности, как мимо промчался кадет второй роты (до сих пор кадет, им прапорщиков пока не присвоили):
— Две Мишени зовёт! Давай к командиру!
Они стояли на харьковском вокзале, Ирина Ивановна Шульц и бывший начдив-15 Михаил Жадов. Готов был паровоз, и спецсостав вот-вот должен был отправиться, сперва в Москву, а потом и в Питер. Жадов, при полном параде, с новеньким орденом Красного знамени на груди, несмотря на вид свой, глядел хмуро, мял пальцами ремень.
— Не хочу я никуда ехать, Ира…
— Надо, Миша. — Ирина Ивановна глядела себе под ноги. — И так оттягивали, сколько могли. Верные люди нужны, все, кого сможем собрать.
— Уж не про Благоева ли опять думаешь?..
Ирина Ивановна слабо улыбнулась.
— Ты решил меня и к нему приревновать?.. Нет, Миша, просто боюсь, что придётся нашим батальоном…
— Полком.
— Ну да, полком. А, может, и бригадой — это уж сколько ты собрать сможешь — так вот, скорее всего, придётся полком последний резерв беляков опрокидывать. Кульминация близится, Миша. За прорывом через Икорец и другие последуют. Нельзя белым более медлить. Они же видят, сколько резервов к нам каждый день прибывает. Если не сейчас, то к середине июля мы их просто раздавим. Вот и торопятся, пока ещё что-то могут.
— Ну и зачем мне тогда ехать? Пока соберу, пока вооружу, пока сюда доставлю…
— А ты поспеши, — непреклонным тоном сказала Ирина Ивановна. — Поспеши, друг дорогой. Вот помяни мои слова — потребуется нам тут, под Харьковом, каждый штык, который не побежит.
— А другие что же, побегут? — непритворно удивился Жадов.
— Побегут. Как из Икорца побежали.
— Так ведь кадровый полк! С военспецами! А ничего без пролетарских батальонов не могут!
— И ты тоже прав, как говаривал царь Соломон. Иные военспецы-то того, примкнули к нам только ради пайка. Им вообще всё равно по большому счёту, кто победит. Как и большинству народа. Так что и изменить могут, и стойкости не проявить. Теперь понимаешь, зачем нам верные бойцы?
— Да понимаю я… только… тебя мне оставлять… Неспокойно на сердце, Ира!..
— А чего ж ему беспокоиться? — Ирина Ивановна чуть склонила голову набок, улыбнулась. — Ты меня кое о чём просил, Миша. Давно уже просил. И я тебе всё отвечала — мол, подумаю да подумаю. Вот и… надумала.
Жадов аж задохнулся. Глаза его вспыхнули, он подался вперёд, неловко, словно стесняясь, взял Ирину Ивановну за локти и она не отстранилась.
— Ириша… милая… неужели?..
— Вернись скорее и всё тебе будет, — она закинула руки ему на шею, ладони Жадова соскользнули ей на талию. — По закону, само собой. Если не передумал, конечно.
— Это я-то… я-то передумаю?! Ира, любимая… Господи…
Ирина Ивановна резко прижалась к нему — так, чтобы он не видел её лица и плотно-плотно зажмуренных глаз.
— Возвращайся скорее, — шепнула ему в ухо. — Возвращайся, я буду ждать.
Паровоз дал долгий гудок, Жадов нехотя отпустил Ирину Ивановну.
— Ну, милая, ну… обрадовала… — он улыбался несмело, чуть растерянно. — Эх, ну куда мне вот ехать!..
— Куда надо, туда и ехать, — непреклонно сказала уже не Ирина Ивановна, но товарищ Шульц, зам. начальника оперативного отдела штаба Южфронта.
И поцеловала Жадова.
Дохнул паром локомотив, тронулись вагоны. Комиссар в последний момент вскочил на площадку, взмахнул фуражкой:
— Я тебя люблю!.. Слышишь?! Люблю!..
Ирина Ивановна кивнула — или просто склонила голову, потупившись?
Интерлюдия 3.1
Ленинград, лето-осень 1972
Конечно, после возвращения Юльки и Игорька поднялась ужасная суматоха. Все бегали, кричали, вопили и размахивали руками.
Бабушка ощупывала то Юльку, то внука, словно пытаясь удостовериться, что это не призраки. Николай Михайлович тоже обнял их обоих, а потом, охнув, присел к столу, держась за сердце и Мария Владимировна тотчас захлопотала вокруг — «таблетку под язык» и прочее.
Сотрудники Николая Михайловича, его ученики и «посвящённые», Миша, Паша и Стас, потащили Юльку к каким-то стендам, «словно ведьму на костёр». Все говорили разом, трясли её и дергали, пока наконец не вмешалась бабушка и не разогнала всех по местам.
Да, здесь, в Ленинграде, не прошло и минуты. Точнее, не прошло и тридцати секунд. Никто ничего не понял, Юлька просто встала и пошла, в неё вцепился Игорёк, а потом они оба исчезли. Никаких тебе «порталов», вообще ничего. И наблюдать за ними было невозможно. Однако все не успели даже как следует испугаться, потому что пропавшие объявились обратно — правда, в совершенно иной одежде.
После этого они все отправились домой к Онуфриевым — Миша, Паша и Стас заявили, что немедля умрут, если не услышат самого подробного рассказа о случившемся.
…Они долго, бесконечно долго пили чай с булочками, распространявшими по всей квартире упоительный запах корицы, а Юлька с Игорьком рассказывали, сменяя друг друга.
Стаса и Мишу больше всего интересовал сам перенос; Паша дернулся было сперва что-то записывать, но Мария Владимировна это заметила, и карандаш с блокнотом у провинившегося немедля конфисковала.
И потом, когда ученики профессора отбыли по домам, тут же затеяв новый спор об «источнике энергии переноса» и «уравнениях эфира», чета Онуфриевых снова слушала рассказ путешественников, только теперь уже — про саму жизнь.
Бабушка слушала Юльку, её девчоночьи рассказы про мороженое, сладости, магазины, наряды; слушала, прикрыв глаза, и улыбалась. Дедушка слушал тоже, переспрашивал, потом достал вдруг старую-престарую, потёртую, пожелтевшую тетрадь, где выцветшими фиолетовыми чернилами шли какие-то записи, полистал, стал спрашивать, а не видели ли Юлька с Игорем такие-то и такие-то магазины в таких-то и таких-то местах и, когда ребята дружно кивали, радовался, словно ребёнок.
— Всё подтверждается. Всё сходится, — повторял он, делая пометки в уже новом, современном рабочем журнале. — Потоки очень, очень инерционны, инерционность просто потрясающая, несмотря на такие перемены!..
— Да, я это Юленьке как-то тоже объясняла, — заметила бабушка.
— И вот совершенно новая тема — временные интервалы пребывания!.. — профессор лихорадочно что-то записывал. — А ведь мы исходили, помнится, из линейности, одномерности и равной скорости течения. А получается, что… куда более сложная картина получается!.. — и карандаш его вновь стремительно нёсся по бумаге, оставляя затейливую вязь математических символов, греческих букв и прочего, из чего Юлька узнавала только плюсы да минусы. — Ребята вот спорили насчёт энергии переноса… откуда, мол, берется у такой, как наша Юленька… и уж не в разной ли локальной скорости потока, создающей локальные же напряжения… — дедушка Игорька бормотал себе под нос что-то, сделавшееся под конец совершенно неразборчивым, лихорадочно заполняя размашистыми формулами одну страницу за другой.
— Николай Михайлович ушёл в себя, — усмехнулась бабушка. — Не будем ему мешать, дети.
— А ведь выходит-то, что кадеты добились успеха, — осторожно сказал Игорёк. — Они хоть и не помнили никаких подробностей, но так, по обрывкам…
— Тоже, кстати, интересный феномен с блокировкой памяти, — кивнула бабушка. — Я бы отнесла его на побочные эффекты петлистой структуры континуума, похоже, правы были Николай Михайлович мой со Стасом, что структура именно петлистая…
— Да я не про то, ба! Я про то, что, если кадетам удалось всё — то, значит, можем мы-таки ждать изменений?
— Дорогой мой, ну, я же говорила, бесчисленное множество раз…
— Так-то теория, ба! А теперь у нас практика!
Бабушка вздохнула.
— Не знаю, дорогой мой. Вот Юленьке пыталась объяснить, да и поняла, что сама путаюсь. В единый миг иного мира у нас не настало. «Слава КПСС» как на всех углах висела, так и висит. Амальгамация, слияние потоков… не знаю, не знаю. Ум за разум заходит.
— А что, если ничего и не случится? — подала голос Юлька. — Что, если всё так и останется?
— Инерция потоков, деда сам сказал, — солидно подхватил Игорёк.
— Тогда, — медленно сказала бабушка, — у нас останется только один выход.
И выразительно посмотрела на Юльку, да так, что та задрожала.
— Твой талант, милая моя девонька, нуждается в развитии и огранке. Коль и впрямь у тебя этот великий дар — быть проводницей между потоками, ходить меж ними, словно по вагонам поезда — то, может, ты поможешь нам с Николаем Михайловичем там очутиться? Взглянуть ещё хоть разок на город нашей юности… как раз я тогда в гимназию ходить начинала, приготовительный класс, затем первый…
— Э, э, ба, что это ты говоришь такое? — всполошился Игорёк. — А как же я?
— У тебя, мой дорогой, родители есть, — строго сказала бабушка.
— Ну да… — отвернулся мальчишка. — Мама в одной экспедиции, папа в другой… уж забыл, когда последний раз их видел-то!
— В экспедиции, да, — строго сказала Мария Владимировна, но Юлька вдруг подумала, что как-то не слишком уверенно она это произнесла, пряча неуверенность за показной строгостью.
Интерлюдия 3.2
— Ты там был. Но для тебя, милый внук, это просто захватывающее приключение. Как там говорил Буратино? «Страшные приключения и ужасные опасности»? Вас, мальчишек, хлебом не корми, дай это пережить. А для меня, дорогой, это моя молодость. Детство. Улицы, что до сих пор помню. Вот и хочу, хоть разок… снова на это всё посмотреть. Там ведь, милый мой, мои мама с папой живы. И я — маленькая — там где-то хожу. — Голос её дрогнул.
И наступила тишина.
— Так ведь я ж не могу так просто… по своему желанию… — пролепетала Юлька.
— Сможешь, — непреклонно сказала бабушка. — Талант твой пробудился. Теперь дело пойдёт, вот увидишь.
— Э, ба! Ты только смотри, там же всё равно не останешься! — проницательно выпалил Игорёк. — Обратно сюда вынесет!
— Вот и хорошо. К тому же, дорогой, если здесь время почти что стоит, пока ты там— так в моём возрасте это особенно важно. — Бабушка уже улыбалась. — Ну, а теперь — спать! Мы и так вас замучили.
Жизнь изменилась разом, круто и необратимо. Куда больше, чем после того, как в Юльке открыли это самое «чувствование». Паша, Миша, Стас, «Эн-Эм», как звали они профессора Николая Михайловича, бабушка — все трудились, не покладая рук. Без конца заставляли Юльку лежать, обвешав всю её электродами. То и дело ей приходилось «мысленно открывать ворота», подробно представлять и вспоминать, «как оно всё было». Грелись паяльники, шипела канифоль, паялись новые схемы, и одновременно выполнялись какие-то «темы», писались отчёты…
И так прошло лето.
И, пожалуй, единственное, что стоило, по мнению Юльки, упоминания, стала новая её школьная форма — не из магазина, топорщащаяся, сидящая кое-как, а шитая на заказ, у частного мастера, у Исаака Соломоновича, дородного и добрейшего, что возился с Юлькой так, словно предстояло ей в этой форме выходить на самое меньшее на сцену Кремлевского дворца съездов. И платье вышло на славу, Юлька в нём казалась сама себе настоящей принцессой. Дорогая шерстяная ткань, юбка длиннее обычной, в духе той самой гимназической формы (которую Юлька бы сама носила в школу, не отличайся оно настолько сильно от дозволенного), от хорошего материала складки на юбке выходили очень красивыми. И сидело, как влитое.
Девчонки в классе от зависти лопнут.
А вдобавок на ногах у Юльки не стоптанные сандалеты, а кожаные туфельки на небольшом каблучке, ужасно стильные — чтобы уж совсем как принцесса.
…Так и наступил незаметно сентябрь. Вернулись в город и Юлька уже чуть ли не по-хозяйски обосновалась в квартире Марии Владимировны и Николая Михайловича. И ей по-прежнему всё ужасно нравилось.
Нравилась своя небольшая комнатка, тихая и светлая. Нравились бесконечные ряды книг в библиотеке. Нравилась кухня с массой старинных вещей и вещиц, чудом уцелевших, как рассказывала бабушка, во всех революциях, войнах и даже в блокаде.
Кофемолка, отдельные мельницы для соли, перца и даже для сахара; ножи с костяными ручками, с инициалами «М. О.» в овале — бабушкин свадебный подарок, «тогда, в двадцатые, Юленька, ещё многое можно было, это после того, как НЭП прикрыли, оно-то всё и началось…» — Юлька охотно помогала готовить, ловко резала, чистила, месила. На коммунальной кухне так не поготовишь — там абы разогреть что-то побыстрее, да и сбежать.
В классе новое платье с туфельками, конечно, заметили — девчонки. Шептались по углам, мальчишки, само собой, внимания не обратили. Правда, один попытался было дернуть Юльку за косичку, но тут вдруг вмешался Игорёк:
— Оставь её. Машку иди дёргай.
— А то что? — подбоченился мальчишка.
— А то. Выходи после уроков махаться во второй двор. Выйдешь?
И такая угрюмая, но явственная угроза прозвучала в этих Игорьковых словах, что обидчик стушевался.
— Да чего ты? Я ж так… больно надо мне кого-то дёргать! — и отступил.
Сидеть с мальчишками за одной партой в Юлькином классе было не принято, но из школы они с Игорьком по-прежнему ходили вместе. Новым было то, что и в школу они теперь ехали вдвоём.
Классная это, конечно, заметила.
— Маслакова, а ты это что же… вы с Онуфриевым, что ни день, приходите?
Юлька покраснела, смутилась. Промямлила что-то, и спас её только звонок с перемены.
Вечером она всё рассказала бабушке.
— Вот как, — нахмурилась та. — Не волнуйся, милая, я этим сама займусь.
И занялась. Да так, что классная сама потом чуть ли не извиняться подошла:
— Юля, что же ты сразу не сказала, что твоя мама выполняет ответственное задание Родины на Крайнем Севере? Бабушка Игоря звонила директору.
— Так вы не спрашивали, Марь Иванна…
— Ну вот теперь спрашиваю. Тебе, значит, если что, то по домашнему телефону Онуфриевых звонить…
Уроки, однако, пролетали как в тумане. Юлька старательно учила (потому что Игорёк был твёрдым хорошистом, отставать было никак нельзя!), но поняла, что всё это стало просто фоном, надоедливой обязаловкой, которую надо просто вытерпеть, чтобы потом заняться настоящим.
А настоящее было — обуздать свой открывшийся дар. Научиться и впрямь открывать двери в иные потоки, неважно, эфир там или не эфир (которого как бы нет). Может, эфира и нет, а потоки есть, и кадеты в них живут очень даже настоящие.
И да, бабушке с дедушкой очень-очень надо побывать в городе их юности. Где всё почти точно так же, как они помнят. А для этого ей, Юльке, надо понят и повторить то, что она сделала в лаборатории, уже не случайно, а сознательно. Кроме того, стало интересно — а другие потоки есть? Николай Михайлович говорит, что, конечно, да, просто их «ещё не нащупали».
Вот вдруг она, Юлька Маслакова, их и сможет «нащупать»?
А ещё она наконец набралась смелости и спросила у бабушки, кто такой Илья Андреевич Положинцев? Он отсюда или нет? И как вообще аппарат оказался в подземельях кадетского корпуса?
Мария Владимировна нахмурилась.
— Догадаться, милая, в общем, было нетрудно, да?
— Конечно! Но почему он не признался? Он же видел, что мы с Игорьком отсюда! Мы ему прямо сказали!
— Потому что, милая, у всех наших посланцев там категорический императив — ни при каких условиях, никогда, ни за что не признавать тот факт, что они — от нас.
— Но почему же?! Мы же сказали!..
— Потому что это знание не может распространяться. Потому что — «что знают двое, то знает свинья». Поэтому Илья Андреевич всё отрицал, и правильно сделал. Только если б явились те, кто его непосредственно знал здесь, и если бы не было людей того времени… тогда бы он заговорил. А так — кто знает, кто вы такие и откуда добыли информацию? Быть может, к примеру, кто-то схватил другого из наших, каким-то образом выбил из него сведения по жизни в 1972 году и теперь пытается воздействовать на самого Илью Андреевича…
— Нет, нет! — забывшись, воскликнула Юлька. — Не может быть! Чепуха какая-то! Он же видел, что мы — не гимназисты!..
— Илья Андреевич не знал, кто вы такие. Игоря он никогда не видел. В такой ситуации он мог только придерживаться нашего негласного устава — никогда и ни в чём не признаваться. Тем более… при наличии конкурирующей группы с совершенно иными убеждениями, чем наша.
— Дядя Сережа?
— Он и его единомышленники, да, — кивнула бабушка. — Вы могли оказаться кем угодно, даже… прости, милая… детьми из Большого Дома. Что ты так на меня смотришь? От товарища Никанорова ещё и не то ожидать можно. Николая Михайловича и меня он очень сильно не любит. Признает, что без нас ничего бы не было, но не любит всё равно. Считает врагами, недобитой контрой… в чём он, надо признаться, прав. Так что не удивляйся. Илья Андреевич поступил так, как должен был, как был обязан. Он же, надо полагать, и привёл машину в действие, перед тем, как кадеты попали к нам сюда. А вот как и почему устройство сработало именно так, как сработало — это вопрос. Возможно, само место… мы же не случайно ставили машину именно там. Вообще, когда всё это налаживалось, очень многое мы ещё не знали и не умели, не могли тогда шастать туда-сюда настолько свободно, как ты.
— Да я вовсе не шастаю! — запротестовала Юлька.
— Мы с Николаем Михайловичем никогда не бывали в другом потоке. Потому что хоть и открыли методы возвращения, хоть и отработали их, но риск всё равно оставался.
— Какой? — Юлька не отставала.
— У самого первого из наших путешественников, когда он возвращался обратно, не выдержало сердце, — сухо сказала бабушка. — А потом и у второго. Это едва не поставило крест на всём проекте.
Юлька мгновенно устыдилась.
— Но как же тогда… вы же мне сказали…
— Милая, — бабушка ласково погладила Юльку по волосам, — потом мы, конечно, научились. Ну, и посланцев старались отбирать поздоровее, без кардиологических проблем. А ты — ты, дорогая, это совсем другое дело. Машина ломает, крушит, рвёт… продирается через… через эфир, оставим это название, словно ледокол через матёрые льды. Волочит тебя за собой, и чем ты старше, тем труднее, особенно, когда ты возвращаешься. А ты… ты проскальзываешь, прокалываешь, как иголка, и нитка за тобой тянется. Вот ты же просто взяла Игорька за руку — и он за тобой отправился. Мальчики чуть бумаги не сгрызли, разбирая записи приборов — они были совершенно не такими, чем когда мы отправляли посланца обычным путем. Так что ты, дорогая, и впрямь «чувствующая». Открывающая пути. Ты так, кто берет за руку и ведёт… вот и я надеюсь, что ты сможешь нас с Николаем Михайловичем провести, пусть и ненадолго.
— Ничего себе «ненадолго»! Мы-то сколько там просидели!..
— А тут прошли считанные секунды. Полминуты. Так что ты понимаешь, дорогая, что это для нас будет значить.
Юлька кивнула. Она понимала.
— Ну, чего ещё спросить хочешь, неугомонная ты моя?
— А как же такую огромную машину там соорудили?
— Блоки собирали здесь, понемногу туда перебрасывали; я тебе ещё не говорила, но ограничения на «мёртвую материю» при переносе существуют, и весьма значительные. Арсенал современного оружия ты с собой не потащишь. Кстати, твои подвиги навели нас на мысль, что именно тонкие структуры мозга, ответственные за взаимодействие с эфиром, как раз и обеспечивают перенос; а тащить на себе мёртвый груз — это как человеку рюкзак.
А в корпусе Илья Андреевич вообще сразу зарекомендовал себя как чудак. Вот как с поиском тех же подземных ходов, о которых и кадеты, и вы с Игорьком нам рассказывали. Тогда многие чудачества прощались. Даже поощрялись, что ли. «Есть о чём порассказать» на корпусном празднике.
Так что, милая моя Юленька, всё с одной стороны сложно, а с другой — всё просто. Мы хотели изменить прошлое… и наше, которое уже случилось, и которое сделалось бы будущим для потока наших замечательных кадет. Их будущее, очень надеюсь, станет лучше нашего прошлого… а вот наше настоящее… — бабушка покачала головой. — Мы ждём. Потому что если кадеты выполнили то, что мы их просили, если им удалось уничтожить верхушку революционеров… не вздрагивай, милая, à la guerre comme à la guerre, то октябрьского переворота уже не могло случиться, или большевиков бы задавили в самом начале. Во всяком случае, некому было бы отдать приказ об убийстве царской семьи.
— Значит, будем ждать?
— Не только, милая, не только. Ты будешь учиться искать пути.
И Юлька действительно училась.
Примчавшись из школы и наскоро поев, они с Игорьком неслись в институт к Николаю Михайловичу, где и начиналась настоящая жизнь. Включалась машина, аккуратно повышалась её мощность, теперь сделанная регулируемой; Паша, Миша и Стас нависали над верньерами и циферблатами; Юлька натягивала на глаза плотную маску чёрного шёлка и словно ныряла в золотистое море.
Это был словно полёт в волшебном лесу через сплетения призрачно-золотистых ветвей. Они скрещивались, переплетались, перетекали одна в другую, пребывая в постоянном движении, а Юлька отыскивала дорогу, ныряла в тёмные пространства меж ними, ловко уворачивалась он внезапно поднимающихся сияющих столбов, избегала внезапно тянущих куда-то в сторону вихрей, кружений, так похожих на водовороты; иногда ей начинало казаться, что она словно мчится над широкой золотистой рекой, заключённой в берега темноты, но темноты не мрачной и не страшной.
Страшно было другое.
Страшными оказывались слепяще-белые воронки, где Юлька ощущала внезапные головокружения, где её начинало словно тянуть на «дно», чем бы тут это «дно» ни оказалось. Попадались и места, где это «белое» начинало литься сверху, словно гибельный водопад; приходилось уворачиваться, однако Юлька не боялась. Наоборот, её охватывал самый настоящий азарт — она должна добраться до той золотой реки! Вот просто обязана, и всё.