— Даже название есть… а черпать силы в любви. Но чтобы черпать, надо чтобы эти силы откуда-то брались. Пополнялись.

Откуда же?

— Просто: я — в тебе, ты — во мне…

— Как просто, правда? Вечный двигатель… Но силы должны откуда-то браться. Я готова отдать тебе все, и если ради тебя надо лететь и погибнуть, я полечу без слова. Но не погибнуть, прилететь, быть с тобой и ощущать, что с каждым днем будет иссякать то, ради чего все сделано…

— Как оно может иссякнуть?

— Но ведь там я уже не буду я, которую ты любишь, потому что я уже не буду человеком мечтающим, проектирующим, строящим, находящим в этом силы, много сил… Архитектура не наука и не техника. Строительство — да, но не архитектура… Как всякое искусство. В ней многое не только не предычислимо, но и не восстановимо, многие идеи нельзя реконструировать… И я буду жить и постоянно, неизбежно думать о том, что я не только не помогла будущему, как это сделал ты своими наблюдениями и попыткой истолковать факты, — наоборот, я в чем-то помешала ему: здесь, в моем времени, не достигла той вершины, которую могла и обязана была достичь, не сделала чего-то, что, пусть и не доживет до пятисотлетнего рубежа, но поможет еще кому-то создать еще что-то, а тот поможет следующему, а без этой цепи будет ли еще эта ваша Большая игла такой красивой? В науке, наверное, сделает не один, так другой, потому что там своя неумолимая логика, а у нас часто того, чего не сделает кто-то один, вместо него не создаст уже никто. У нас с тобой есть у каждого по две, дорогие, необходимые вещи: одна — это я для тебя и ты для меня, а второе — наше дело, творчество. Без любой из них нам плохо, но без второй будет плохо еще и другим, и мы не вправе… А для этого мы должны остаться каждый в своем времени. Моя работа сейчас — это и есть работа на будущее.

Я очень, очень счастлива, что ты приехал. И воспоминание на всю жизнь будет воспоминанием о человеке, который ради меня сломал время, совершил еще один подвиг…

— Не надо; я ведь давно переболел честолюбием, и мне нужны не титулы. Слушай, Кир: может быть, ты просто побаиваешься экспедиции? Тут ты права: жертвы будут.

— Ну хорошо, — согласилась она. — Пусть все дело будет в том, что я испугалась. Я струсила. Не решилась. Это тебя устраивает?

Александр не ответил; оба на миг замолчали, чувствуя, что продолжение разговора приведет к ссоре, а никто из них не хотел ссоры, которая должна была продлиться пятьсот лет и еще сколько-то. Потом он взглянул на часы.

— И все-таки я не понимаю…

— Что тут непонятного? — Кира отозвалась сразу: каждую минуту она была готова к продолжению разговора, понимая, что Александр все еще не примирился с ее решением. — Ты предлагаешь мне великолепный медовый месяц. Естественно, ты не видел меня двенадцать лет. Но как раз поэтому тебе трудно рассуждать разумно. А медовый месяц — не вся жизнь. Когда-нибудь мы очнулись бы и пожалели о том, что возврата нет.

— А что делать, если я не представляю жизни без тебя? Точно так же, как без Земли: десяти лет оказалось достаточно, чтобы понять, что мне необходимо и без чего я не могу обойтись. Земля и ты — это самое необходимое.

— Я счастлива оттого, что ты говоришь это, — сказала она. — Но я не должна лететь к тебе. Хотя мне страшно, страшно хотелось бы этого…

— Ты решила окончательно?

— Да, — сказала она.

— Все равно я не смогу с этим примириться.

— А я, ты думаешь, могу? Мне так хочется, так хочется найти у себя хоть какую-то ошибку. Ты ведь не представляешь, каким ущербным мне кажется будущее без тебя… Но я не нахожу возражений, и ты тоже.

— Хронокар — машина экспедиции — вынырнет здесь, за домом, и я должен буду сесть сразу, чтобы никто не успел заметить. Я бы вышел в сад, но меня ведь тоже не должны видеть: я теперь не человек, а феномен.

— Ты мне напомнил: пора полить цветы. Сиди… я быстро.

Кира вышла в соседнюю комнату, прошла в автоматную, открыла дверку приемника: заказанные кассеты лежали там, никому не нужные. Она хотела, нажав кнопку, отправить их обратно, потом передумала: это она сделает, когда Александр уедет; при нем такой поступок выглядел бы так, словно она старалась поскорее избавиться от всего, связанного с его зовом… Она настроила садовые автоматы и вышла из дому.

Цветы стояли, словно наблюдая за нею, листья переливались в отблесках росы. Было тихо, и очень явственно прозвучал шорох подъехавшей машины. Автоматы пустили воду, но и сквозь ее шелест Кира услышала звуки шагов. Кто-то открыл калитку. Кира вздрогнула: к ней? Александра не должны увидеть… Она шагнула навстречу.

— Здравствуй, — сказал Евгений. — Я пришел снова. Как ты спала?.. — Он внимательно вгляделся в ее лицо. — Ого, думаю, не ошибусь, если скажу, что ты вообще не спала! — Он подошел ближе и остановился совсем рядом. — Тебе будет нелегко, я предупреждал. С этим надо порывать сразу… Дело ведь не во мне — я ждал долго и еще могу. Но ты зря изведешь себя. Что поделать? Он не вернется…

Она улыбнулась уверенности его слов.

— Ага, — сказал он. — Уже лучше: ты улыбаешься. Знаешь что? Я нашел для тебя чудесную квартирку. Возьмем то, что тебе может понадобиться, машина ждет. А я не стану надоедать тебе, ты ведь понимаешь…

— Спасибо, — сказала Кира, по-прежнему улыбаясь. — Спасибо за то, что заботишься обо мне. Только не надо: я никуда не собираюсь отсюда.

— Будешь терзать себя?

— Наверное, — задумчиво сказала она, — я это заслужила. Никуда я не собираюсь. И не жди меня, советую от души. Не стоит. Я ведь достаточно упряма.

— Будешь хранить память?

— Буду.

— Знаешь что? Иди поспи. А я приеду вечерком.

— Нет, — сказала она. — Вечером меня не будет дома.

— Тогда завтра утром. Нет, не завтра. Послезавтра утром.

Он повернулся. Кира отрицательно покачала головой, но он уже не видел этого. Снова зашуршала машина, потом шорох рассеялся в утренней тишине. Автоматы кончали поливку. «Да, — подумала Кира, — в том-то и трагедия, что я свою лабораторию не могу забрать с собой и свои проблемы тоже. Они останутся здесь. А что мне заменит их? Трудно мне придется, и, честное слово, Алька, я не заслужила твоих упреков. Никаких…»

Она все еще глядела вслед уехавшей машине, опираясь о полуоткрытую калитку. Потом что-то другое привлекло ее внимание и заставило повернуть голову. Из соседнего сада вышел человек. Светлые, вьющиеся волосы падали на его лоб. Большие, очень большие глаза поглощали мир, ход важнейших мыслей отражался на лице — размышления о мире, который весь, до последней травинки, принадлежал этому человеку, и оставалось только освоить его как следует. Преобразователь, он стремился вперед, пытливо оглядывая все, что попадало в поле его зрения; большие глаза встретились со взглядом Киры, он улыбнулся, и Кира улыбнулась в ответ так, как не улыбалась еще никому и никогда, и почувствовала, как что-то поворачивается в ее душе, причиняя боль и радость одновременно. Человек поздоровался исполненным достоинства кивком и прошел дальше. Еще не умея как следует ходить, он широко расставлял ноги, иногда садился с размаху на тротуар, но тотчас же поднимался и упрямо шел все дальше, волоча за собой какую-то игрушку на веревочке, а бдительный робот неуклюже топал за ним, отставая на шаг. Кира затаила дыхание и почувствовала, как влажнеют глаза. Потом повернулась и кинулась в дом.

Александр дремал сидя, откинув голову на спинку дивана, Кира подошла к нему и тряхнула за плечо.

— Я готов, — пробормотал он, не открывая глаз. — Сигнал? Сейчас… Одну минуту…

— Алька! — настойчиво сказала она. — Да проснись же на минуту! Ты мне ничего не рассказал о детях! Какие там дети?

Он открыл глаза и поморгал, с трудом приходя в себя.

— Дети? Что дети? Ах, там!.. Обыкновенные, маленькие… розовые… смешные… как всегда…

Так и не совладав со сном, он опять шумно задышал. Кира отпустила его плечо и села рядом и почувствовала, как он, не просыпаясь, нащупал ее пальцы и сжал в своих. Она сидела и улыбалась, ей не хотелось спать, но лишь думать о том, что дети там — обыкновенные, маленькие и счастливые, полноправные хозяева будущего — потому что и через пятьсот лет будет существовать свое будущее, такое же прекрасное, как всегда.

Странный звук раздался рядом, и она посмотрела, не понимая. Звук повторился, и на этот раз она улыбнулась еще шире. Это был Александр; он спал, и ему, казалось, снились счастливые сны, и он смеялся во сне, как смеются дети, у которых еще много хорошего впереди.



Илья Варшавский

Петля гистерезиса

Юмористический рассказ

Хранитель Времени разглядывал мужчину лет тридцати, который расположился в кресле напротив стола. Мощные контактные линзы из синеватого стекла придавали глазам незнакомца необычайную голубизну и блеск.

Посетитель обернулся на звук открывшейся двери. При этом два блика — отражение света настольной лампы — вспыхнули на поверхности линз.

— Пожалуйста! — вошедшая секретарша положила на стол Хранителя синюю папку с надписью: «Л. К. Курочкин». — Больше ничего не нужно?

— Нет, — ответил Хранитель. — Там, в приемной, еще кто-нибудь есть?

— Старушка, которая приходила на прошлой неделе. Ее заявление у вас.

— Экскурсия в прошлый век?

— Да.

Хранитель поморщился, как будто у него внезапно заболел зуб. — Она говорит… — неуверенно начала секретарша.

— Я знаю все, что она говорит, — раздраженно перебил Хранитель. — Объясните ей, что свидания с умершими родственниками Управление предоставляет только при наличии свободных мощностей. Мы здесь находимся для научной работы, а не для того, чтобы устраивать семейные рандеву. Вот тут, — он хлопнул ладонью по папке, — вот тут дела поважнее.

Секретарша с любопытством взглянула на Курочкина и вышла. Хранитель открыл папку.

— Итак, — сказал он, полистав несколько страниц, — вы просите разрешения отправиться в… первый век?

— Совершенно верно!

— Но почему именно в первый?

— Видите ли, я занимаюсь историей древнего христианства.

–. Ну и что?

Безразличный тон, которым был задан этот вопрос, несколько обескуражил Курочкина.

— Ну и… в общем моя докторская диссертация подошла к такой стадии, когда необходимо внести в нее личные впечатления.

Хотелось бы повидать…

— Кого именно повидать?

Курочкин вздрогнул. Только теперь, когда дело подошло к самому главному, ему стала ясной вся дерзость задуманного предприятия.

— Дело в том, — сказал он прерывающимся голосом, — дело в том, что я поставил себе целью получить… наглядный материал, опровергающий существование Иисуса Христа.

Хранитель барабанил пальцами о край стола.

— А не кажется ли вам, — он снова начал листать папку, — не кажется ли, что… э… проблема… так сказать… не имеет достаточной актуальности?

— Простите? — переспросил похолодевший Курочкин. — Как это не имеет достаточной актуальности?

— А очень просто. Христианство, Иисус Христос, кого это теперь интересует?

— Да что вы?! — вскричал Курочкин. — Огромный период человеческой истории связан с религией. Нельзя же так просто это списать со счета! Вспомните хотя бы крестовые походы, костры инквизиции. Земля поливалась кровью во славу Христа. Я хочу своими глазами взглянуть, как создавался миф, который принес столько зла человечеству.

— Да… инквизиция… — На бесстрастном лице Хранителя пробежала тень, слабый след какого-то воспоминания. — Пренеприятнейшее учреждение эта инквизиция. Не советовал бы вам попасть с вашей диссертацией к ним в руки. Помню… впрочем, что говорить!

— Вы были в средневековье? — спросил Курочкин.

— Был, — неохотно ответил Хранитель. — Где я только не был, хотя моя основная работа относится совсем к другой эпохе. Палеолит. Вы, вероятно, знаете о моем реферате «Прыжки питекантропов как прообраз современного танца»?

— Ну, конечно! — дипломатично ответил Курочкин. — Припоминаю, что мне совсем недавно о нем говорили.

— Правда? — Маленькие глазки Хранителя загорелись огнем. — И что же вам о нем говорили?

Курочкин почувствовал, что попал впросак.

— В общем… что это… очень интересный труд.

— Еще бы! Ведь никому до меня не удалось провести так далеко идущие аналогии. А какого труда это стоило?! Ведь ни одна кинопленка не выдерживает хронопортации, начисто засвечивается. Приходится все па разучивать там на месте. Вот, смотрите! «У-и-и! У-а-а!» — Хранитель вывернул руки в плечах и проделал три огромных прыжка. — «У-и-и! У-а-а!» Фу! — Он снова сел и вытер платком влажный лоб. — Если вы интересуетесь современными танцами, то не можете не видеть известной преемственности. Не правда ли? Сам порыв, понимаете? Формы, разумеется, меняются.

Рисунки  А.Бабановского

— Несомненно! — ответил ошеломленный Курочкин.

— Ну вот! — Хранитель налил из графина стакан воды и залпом выпил его. — В наше время еще находятся люди, которые не придают должного значения танцу, как древнейшему выразителю эмоций. А я всегда повторяю, что никакая культура не может быть постигнута без изучения танцев соответствующей эпохи. Вы со мной согласны?

— Согласен, — покорно сказал Курочкин. — Однако мне хотелось бы…

— Послушайте! — Хранитель оглядел его с ног до головы. — А вы сами-то танцуете?

— Ну… немного…

— Тогда вот что: бросьте вы своего Христа, и махнем вместе в палеолит! Вы человек молодой, здоровый, мы с вами там такие па разучим! Это же будет мировая научная сенсация! Ведь парный танец — совсем другое дело. Ну как, решились?!

Курочкин прижал руки к груди.

— Только не сейчас. Поймите, мне нужно закончить диссертацию. Может быть, позже, по возвращении из первого века…

— Вот и отлично! Значит, договорились! Отправляйтесь в свой первый, век, выясняйте, что вам там нужно, а затем — в палеолит! Идет?!

— Идет. — В голосе Курочкина не было никакого энтузиазма. — А сейчас я вас попрошу…

Хранитель придвинул к себе папку.

— Сколько дней на Христа?

— Я думаю… дней десять. Нужно побывать во многих местах…

— Пять дней! — Хранитель поставил размашистую подпись. — Пять дней за глаза хватит. Есть дела поважнее! Ну, желаю успеха! Курочкин взял папку н откланялся.

— Проводите к главному хронометристу на инструктаж! — сказал Хранитель, нагнувшись к микрофону.

Главный хронометрист был милейший человек, излучавший доброжелательность и веселье.

— Очень рад, очень рад! — сказал он, протягивая Курочкину руку. — Будем знакомы. Виссарион Никодимович Плевако.

Курочкин тоже представился.

— Решили попутешествовать? — спросил Виссарион Никодимович, жестом приглашая Курочшна занять место на диване. Курочкин сел и протянул Плевако синюю папку.

— Пустое! — сказал тот, небрежно бросив папку на стол. — Формальности обождут! Куда же вы хотите отправиться?

— В первый век.

— Первый век! — Плевако мечтательно закрыл глаза. — Ах, первый век! Расцвет римской культуры, Колизей, Пантеон, бессмертные произведения искусства! Аре лонга, вита брэвис[1], неожиданно перешел он на латынь. — Однако же у вас губа не дура! Как говорится, карпе диэм![2]

— Боюсь, что вы меня не совсем правильно поняли, — осторожно заметил1 Курочкин. — Я не собираюсь посещать Рим, моя цель — исторические исследования на Ближнем Востоке.

— Что?! — подскочил на стуле Плевако. — Вы отправляетесь в первый век и добровольно отказываетесь от посещения Рима? Странно!.. Хотя, — прибавил он, пожевав в раздумье губами, — может, вы и правы. Не стоит дразнить себя. Ведь на те несколько жалких сестерций, которые вам здесь дадут, не разгуляешься. Впрочем, — он понизил голос до шепота, — постарайтесь прихватить с собой несколько бутылок пшеничной. До утдэс[3]. Только… — Плевако приложил палец к губам. — Надеюсь вы понимаете?

— Понимаю, — сказал Курочкин. — Однако мне хотелось бы знать, могу ли я рассчитывать на некоторую сумму для приобретения кое-каких материалов, представляющих огромную историческую ценность.

— Например?

— Ну хотя бы древних рукописей.

— Ни в коем случае! Ни в коем случае! Это как раз то, от чего я должен вас предостеречь во время инструктажа.

Лицо Курочкина выражало такое разочарование, что Плевако счел себя обязанным ободряюще улыбнуться.

— Вы, наверное, в первый раз отправляетесь в такое путешествие?

Курочкин кивнул головой.

— Понятно, — сказал Плевако. — И о петле гистерезиса ничего не слыхали?

— Нет, не слышал.

— Гм… Тогда, пожалуй, с этого и нужно было начать. — Плевако взял со стола блокнот и, отыскав чистую страницу, изобразил на ней две жирные точки. — Вот это, — сказал он, ткнув карандашом в одну из точек, — состояние мира в данный момент. Усваиваете?

— Усваиваю, — соврал Курочкин. Ему не хотелось с места в карьер огорчать такого симпатичного инструктора.

— Отлично! Вторая точка характеризует положение дел в той эпохе, которую вы собираетесь навестить. Согласны?

Курочкин наклоном головы подтвердил свое согласие и с этим положением.

— Тогда можно считать, — карандаш Плевако начертил прямую, соединяющую обе точки, — можно считать, что вероятность всех событий между данными интервалами лежит на этой прямой. Образно выражаясь, это тот путь, по которому вы отправитесь туда и вернетесь обратно. Теперь смотрите: предположим, там вы купили какую-то рукопись, пусть самую никчемную, и доставили ее сюда. Не правда ли?

— Да, — сказал заинтересованный Курочкин, — и что же?

— А то, что эту рукопись археологи могли разыскать, скажем, лет сто назад. — Плевако поставил крестик на прямой. — О ней были написаны научные труды, она хранится в каком-то музее и так далее. И вдруг — хлоп! Вы вернулись назад и притащили ее с собой. Что это значит?

— Минуточку! — сказал Курочкин. — Я сейчас соображу.

— И соображать нечего. Вся цепь событий, сопутствовавших находке рукописи, полетела вверх тормашками, и сегодняшнее состояние мира изменилось. Пусть хоть вот настолько, — Плевако намалевал еще одну точку рядом с первой. — Как это называется?

— Постойте! — Курочкин был явно обескуражен. Ему никогда не приходилось раньше думать о таких вещах.

— А называется это петлей гистерезиса, — продолжал Плевако, соединяя линией крестик с новой точкой. — Вот здесь, внутри этой петли, существует некая неопределенность, от которой можно ожидать всяких пакостей. Ну как, убедились?

— Убедился, — упавшим голосом сказал Курочкин. — Но что же вы рекомендуете делать? Ведь я должен доставить какие-то свидетельства, а так, как вы говорите, то и шагу там ступить спокойно нельзя.

— Можно ступить, — сказал Плевако. — Ступить можно, только нужно очень осмотрительно действовать. Вот поэтому мы категорически запрещаем ввозить туда оружие и ограничиваем путешественников валютой, а то, знаете ли, всякая блажь может прийти в голову. Один скупит и отпустит на волю рабов, другой пристрелит Чингисхана в цветущем возрасте, третий рукописи какие-нибудь приобретет и так далее. Согласны?

Курочкнн был согласен, но от этого легче не стало. Экспедиция, которую он предвкушал с таким восторгом, поворачивалась к нему оборотной стороной. Ни оружия, ни денег в далекой от современной цивилизации эпохе…

Плевако, видимо, угадал его мысли. Он встал со стула и подсел на диван рядом с Курочкиным.

— Ничего, ничего, — сказал он, положив руку ему на колено, — все не так страшно, как кажется в первый раз. Вашу личную безопасность мы гарантируем.

— Как вы можете ее гарантировать?

— Очень просто. Что бы с вами ни случилось, обратно вы вернетесь живым и невредимым, это обеспечивается законом причинности. Петля гистерезиса не может быть больше некой предельной величины, иначе весь мир провалится в тартарары. Раз вы существуете в данный момент, значит существуете независимо от того, как сложились дела в прошлом. Ясно?

— Не совсем. А если меня там убьют?

— Даже в этом случае, если не припутаются какие-нибудь особые обстоятельства. Вот в прошлом году был такой случай: один настырный старикан, кажется палеонтолог, требовал отправить его в юрский период. Куда он только не обращался! Ну, разрешили, а на следующий день его сожрал… этот… как его?..

Плевако сложил ладони, приставил их ко рту и, выпучив глаза, изобразил захлопывающуюся пасть.

— Неужели динозавр? — дрожащим голосом спросил Курочкин.

— Вот-вот, именно динозавр.

— Ну и что же?

— Ничего. В таких случаях решающее устройство должно было дать толчок назад за несколько минут до происшествия, а затем выдернуть путешественника вперед, но вместо этого оно дернуло его вместе с динозавром, так сказать, во чреве.

— Какой ужас! — воскликнул Курочкин. — Чем же это кончилось?

— Динозавр оказался слишком большим, чтобы поместиться в камере хронопортации. Ошибка была исправлена автоматическим корректором, бросившим животное снова в прошлое, а старикан был извлечен, но какой ценой?! Пришлось менять все катушки деполяризатора. Они не выдержали пиковой нагрузки.

— Могло же быть хуже! — сказал потрясенный Курочкин.

— Естественно, — согласился Плевако. — Мог перегореть главный трансформатор, там не такой уж большой запас мощности.

Несколько минут оба молчали, инструктор и кандидат в путешественники, обдумывая возможные последствия этого происшествия.

— Ну вот, — сказал Плевако, — теперь вы в общих чертах представляете себе технику дела. Все оказывается не таким уж сложным. Правда?

— Да- неуверенно ответил Курочкин, пытаясь представить себе, как его, в случае необходимости, будут дергать из пасти льва. — А каким же образом я вернусь назад?

— Это уже не ваша забота. Все произойдет автоматически по истечении времени, если только вы не наделаете каких-нибудь глупостей, грозящих катастрофическим увеличением петли гистерезиса. В этом случае ваше пребывание в прошлом будет немедленно прервано. Кстати, на сколько дней вы получили разрешение?

— Всего на пять дней, — сокрушенно сказал Курочкин. — Просто не представляю себе, как за это время можно выполнить всю программу.

— А просили сколько?

— Десять дней.

— Святая простота! — усмехнулся Плевако. — Нужно было просить месяц, может быть, дали бы десять дней. Пропускная способность пока небольшая, а заявок, знаете, сколько? Ну ладно. Становитесь на весы.

Курочкин шагнул на площадку весов. Стрелка над пультом счетной машины показала 75 килограммов.

— Так! — Плевако набрал две цифры на табуляторе. — Какая дата?

— Чего? — не понял Курочкин.

— В когда точно хотите отправиться?

— Тридцатый год нашей эры.

— Тридцатый год, тридцатый год, — промурлыкал Плевако, нажимая клавиши. — Координаты?

— Координаты? — Курочкин вынул карманный атлас. — Пожалуй, что-нибудь вроде…

Он нерешительно пошарил пальцем по карте и назвал цифры.

— Да, пожалуй, так!

— Какой долготы? — переспросил Плевако.

— Восточной.

— По Гринвичу или Пулкову?

— Гринвичу.

— Отлично! Координаты гарантируем с точностью до трех минут. В случае чего придется там пешочком. Понятно?

— Понятно.

Плевако нажал красный клавиш сбоку машины и подхватил на лету выскочивший откуда-то картонный жетон, испещренный непонятными знаками.

— Счастливого путешествия! — сказал он, протягивая жетон Курочкину. — Сейчас поднимитесь на двенадцатый этаж, отдел пять, к Казановаку. Там вам подберут реквизит. А затем на первый этаж, в сектор хронопортации. Жетон отдадите им. Вопросы есть?

— Вопросов нет! — бодро ответил Курочкин.

— Ну, тогда действуйте!

Курочкин долго бродил по разветвляющимся коридорам, прежде чем увидел дверь с надписью:

5-й ОТДЕЛ ВРЕМЕНА И НРАВЫ

— Вы Казановак? — спросил он у человека, грустно рассматривавшего какую-то тряпицу. Тот молча кивнул.

— Меня сюда направили… — начал Курочкин,

— Странно! — сказал Казановак. — Я никак не могу понять, почему все отделы могут работать ритмично, и только во «Времена и Нравы» сыплются посетители, как в рог изобилия? И никто не хочет считаться с тем, что у Казановака не две головы, а всего лишь одна!

Смущенный новой для него интерпретацией свойств рога изобилия, Курочкин не нашелся что ответить. Между тем Казановак отвел от него взгляд и обратился к девице лет семнадцати, сидевшей в углу за пультом:

— Маша! Какая же это набедренная повязка древнего полинезийца?! Это же плавки мужские безразмерные, двадцатый век. Пора уже немножко разбираться в таких вещах!

— Плавки и есть плавки, — сказала девица. — Женский купальный костюм — другое дело. Тут моды самые разные.

— Попробуйте снова набрать индекс, — терпеливо произнес Казановак. — Тринадцать эм дробь четыреста тридцать один.

Он снова обернулся в сторону Курочкина. — Чем могу служить?

— Мне нужно подобрать реквизит.

— Куда именно?

— Ближний Восток, первый век.

Казановак придвинул к себе лежавший на столе толстый фолиант и, послюнив палец, начал листать страницы.

— Вот!

Курочкин подошел к столу и взглянул через плечо Казановака на выцветший рисунок, изображающий человека в длинном лапсердаке, с ермолкой на голове и обутого в старинные штиблеты с резинками.

— Ну как, смотрится? — самодовольно спросил Казановак.

— Боюсь, что не совсем, — осторожно ответил Курочкин. — Мне кажется, что это… несколько более поздняя эпоха.

— Ага! — Казановак снова послюнил палец. — Я уже знаю, что вам нужно. Полюбуйтесь!

На этот раз на рассмотрение Курочкина был представлен наряд бухарского еврея. Однако и этот вариант был отвергнут.

— Не понимаю! — В голосе Казановака прозвучала обида. — Какой же костюмчик вы себе в конце концов мыслите?

— Что-нибудь… — Курочкин задумался. — Что-нибудь, так сказать, в библейском стиле. Ну, скажем, белая холщовая рубаха…

— Холщовых нет, — сухо сказал Казановак, — только синтетика.

— Ну, пусть синтетика, — печально согласился Курочкин.

— Еще что?

— Дальше — хитон, тоже желательно белый.

— Что такое хитон? — поинтересовалась Маша.

— Хитон — это… Как вам объяснить? Такое одеяние, похожее на плащ, только свободнее.

После долгих поисков в одном из каталогов было обнаружено нечто белое с капюшоном, почти закрывающим лицо.

— Подходит?

— Как будто подходит, — нерешительно подтвердил Курочкин. — Маша, набери!

Маша набрала шифр, и лента транспортера доставила откуда-то снизу аккуратно перевязанный пакет.

— Примерьте! — сказал Казановак, разрезая ножиком веревку.

Глаза, прикрытые контактными линзами, в обрамлении капюшона выглядели столь необычно, что Маша залилась хохотом.

— Ой, не могу!

— Ничего смешного нет! — одернул ее Казановак. — Очень практичная вещь для тамошнего климата. И головного убора не нужно, защищает от солнечных лучей. Не хотите, можете откинуть на плечи. Хитончик — первый сорт, совсем новый. Наклейку разрешается сорвать.

Курочкин нагнулся и отодрал от подола ярлык с надписью: «Театральные мастерские. Наряд кудесника. Размер 50, рост 3, 100 % нейлона».

— Так… — Казановак оглядел его с ног до головы. — . Какая обувь?

— Сандалии.

Выбор сандалий не представлял труда. По совету Маши остановились на толстых рубчатых подошвах из пластика, украшенных позолоченными ремешками.

— Носочки свои оставите или подобрать? — спросил Казановак.

— Нет, сандалии носят на босу ногу.

— Кальсоны, трусы или плавки? — поинтересовалась Маша.

— Не знаю, — растерянно сказал Курочкин. — Может быть, лучше набедренную повязку?

— Можно и повязку. А вы умеете ее повязывать?

— Тогда лучше плавки, — поспешно ответил Курочкин.

— Как хотите.

— Переодевайтесь! — Казановак указал ему на кабину в глубине комнаты. — Свои вещички свяжите в узелок. Получите их после возвращения.

Спустя несколько минут Курочкин вышел из примерочной во всем великолепии нового наряда.

— Ну как? — спросил он, поворачиваясь кругом.

— Впечатляет! — сказала Маша.

— Ну вот, — сказал Казановак, — теперь индивидуальный пакет, и можете смело отправляться.

Он пошарил в ящике стола и извлек оттуда черную коробочку.

— Получайте!

— Что тут? — поинтересовался Курочкин.

— Обычный набор. Ампула-шприц комплексного антибиотика, мазь от насекомых и одна ампула противошоковой сыворотки. На все случаи жизни. Теперь все!

— Как все, а деньги? — спросил обескураженный Курочкин.

— Какие еще деньги?

— Полагаются же какие-то суточные на самые необходимые расходы.

— Суточные?

Казановак почесал затылок и углубился в изучение какой-то книги. Он долго вычислял что-то на бумаге, рылся в ящике стола, сокрушенно вздыхал и снова писал на бумаге колонки цифр.

Наконец жестом ростовщика он выбросил на стол горсть монет.

— Вот, получайте! На четыре дня — двадцать динариев.

— Почему же на четыре?

— День отбытия и день прибытия считаются за один день, — пояснил Казановак.

Курочкин понятия не имел, что это за сумма.

— Простите, — робко сказал он, — o двадцать динариев это много или мало? То есть я хотел спросить… в общем я не представляю себе…

— Ну, копей царя Соломона вы на них не купите, но прокормиться хватит, — ответил Казановак, обнаружив при этом недюжинное знание экономической ситуации на Ближнем Востоке в эпоху римского владычества. — Все?

— Еще две бутылки водки, — попросил Курочкин, вспомнив совет Плевако. — Если можно, то пшеничной.

— Это еще зачем?

Курочкин замялся.

— Видите ли, — сказал он лживым голосом, — экипировка у меня очень легкая, а ночи там холодные.

— Маша, одну бутылочку!

— Но почему одну? — вступил в пререкания Курочкин.

— Не такие уж там холодные ночи, — резонно ответил Казановак.

Расторопная Маша принесла и водку.

Курочкин поднялся и растерянно оглянулся по сторонам.

— Извините, еще один вопрос: а куда все это можно сложить?

— Маша, достань чемодан.

— Нет, нет! — поспешно возразил Курочкин. — Чемодан — это не та эпоха. Нельзя ли что-нибудь более подходящее?

— Например?

— Ну, хотя бы суму.

— Суму? — Казановак придвинул к себе справочник. — Можно и суму.

Предложенный ассортимент сумок охватывал весь диапазон от необъятных кожаных ридикюлей, какие некогда носили престарелые гувернантки, до современных сумочек для театра из ароматного пластика.

Курочкин выбрал голубую прорезиненную сумку с длинным ремнем через плечо, украшенную шпилями высотных зданий и надписью «Аэрофлот». Ничего более подходящего не нашлось. — Теперь, кажется, все, — облегченно вздохнул он.

— Постойте — закричала Маша. — А грим?

Курочкин выбрал раздвоенную бородку и локоны, ниспадающие на плечи.

Маша макнула кисть в какую-то банку, обильно смазала клеем лицо Курочкина и пришлепнула парик и бороду.

— Просто душка! — сказала она, отступив два шага назад.

— А они… того… не отклеятся? — спросил Курочкин, выплевывая попавшие в рот волосы.

— Можете не сомневаться! — усмехнулся Казановак. — Зубами не отдерете. Вернетесь, Маша отклеит.

— Ну спасибо! — Курочкин вскинул на плечо сумку и направился к двери.

— Подождите! — остановил его Казановак. — А словари, разговорники не требуются?

— Нет, — гордо ответил Курочкин. — Я в совершенстве владею древнееврейским.

— Тогда распишитесь за реквизит. Вот здесь и здесь, в двух экземплярах.

— Ничего не забыли? — спросил лаборант.

— Сейчас проверю. — Курочкин открыл сумку и в темноте нащупал пачку сигарет, зажигалку, индивидуальный пакет и бутылку. — Минуточку! — Он пошарил в поисках рассыпавшихся монет. — Кажется, все!

— Тогда начинаем, лежите спокойно! Смотрите прямо!

До Курочкина донесся звук захлопывающейся дверцы. Сразу же после этого на стене камеры, где он находился, зажглось множество разноцветных лампочек.

Курочкин поудобнее устроился на гладкой холодной поверхности лежака. То ли от страха, то ли по другой причине его начало мутить. Где-то над головой медленно и неуклонно нарастал хватающий за сердце свист. В бешеном ритме замигали лампочки. Вспыхнула надпись: