Эллери Квин, Аврам Дэвидсон

«Четвёртая сторона треугольника»

ПЕРВАЯ СТОРОНА

Шейла

В тот медленно текущий августовский вторник Дейн планировал свой уик-энд. Выбор был достаточно обширным. Его пригласили поплыть на взятой напрокат лодке в Ньюкасл, штат Пенсильвания, а оттуда — вдоль округа Бакингем с севера на юг (или, наоборот, с юга на север), днем прохлаждаясь на тентовой палубе вдали от загазованных улиц столичного лета, а вечерами танцевать на лужайках при мерцании светлячков.

Вторым вариантом было отправиться к друзьям на Файр-Айленд — это путешествие было более коротким и предполагало серфинг, который Дейн обожал.

Третью возможность предоставляло поместье на Гудзоне, возле Райнбека. Это означало плавательный бассейн (Дейн их ненавидел) и необходимость надевать смокинг, но также великолепную пишу и одну-две восхитительные женщины.

Но в одном Дейн был твердо уверен: он не останется в Нью-Йорке, задыхаясь от жары, что бы ни случилось.

Однако это было прежде, чем он узнал кое-что о своем отце.

* * *

Первый Маккелл прибыл в Америку, когда Нью-Йорк еще был Новым Амстердамом, в результате маленьких разногласий с вождем клана. Впоследствии рассерженный иммигрант, как и Питер Стейвесант,[1] не без тревоги наблюдал королевское знамя Стюартов[2] над городом, предоставившим ему убежище, но герцог Йоркский и его офицеры нисколько не интересовались оскорблением, нанесенным Маккеллом его вспыльчивому кузену. Постепенно он вышел из укрытия и начал понемногу покупать и продавать, занимаясь скромным экспортом и импортом. Потом Маккелл женился, наплодил детей и умер в лоне пресвитерианской церкви, оставив состояние в пятьсот фунтов и совет: «Обращайтесь с деньгами осторожно и не тратьте их без толку». Его старший сын принял этот совет настолько близко к сердцу, что, по слухам, не тратил деньги вовсе, оставив наследникам тысячу фунтов и шлюп на Гудзоне.

Впоследствии каждый из Маккеллов умудрялся перещеголять своего предшественника в предприимчивости. Во время Гражданской войны Джеймс Маккелл, возглавлявший семейство, нанял себе замену для призыва, заключил контракт на поставку союзной армии черного орехового дерева для ружейных прикладов и умер от апоплексического удара, оставив почти миллион долларов. Его сын Тейлор, не имея возможности доказывать свой патриотизм на войне вследствие ее отсутствия, направил энергию на расширение семейной торговли сахаром, кофе и табаком. Ему также хватило проницательности сделать инвестиции в кораблестроение, когда американский торговый флот еще не оправился от потрясений, нанесенных рейдами конфедератов[3] и конкуренцией с железными дорогами. Он умер в почтенном возрасте, оставив более трех миллионов долларов юному сыну по имени Эштон, и скамью в нью-йоркской епископальной церкви Милости Божией.

Эштону Маккеллу было пятьдесят пять, когда его сын Дейн сделал потрясающее открытие, касающееся отца.

Многие из ровесников Эштона не смогли даже сохранить полученное наследство, виня профсоюзы, налоги, кризис и самого Господа Бога, предавшего Себе подобных, но только не Эштон Маккелл. К двадцати пяти годам он удвоил свое состояние, а затем приумножил его в несколько раз.

Корабли «Маккелл лайнс» бороздили все моря. Кофе Маккелла попадал в куда большее количество американских домов, чем это могло понравиться конкурентам, и, как правило, подслащался сахаром Маккелла (не в розничной продаже). А сигареты, выкуриваемые впоследствии, почти наверняка содержали продукцию «Национальной и южной табачной компании» (дочернего предприятия Маккелла). Общая сумма капиталов Эштона Маккелла колебалась между восьмьюдесятью и сотней миллионов долларов — в точной цифре не был уверен даже он сам.

Эштон все еще хранил первый шиллинг, полученный патриархом Маккеллов в Америке в качестве прибыли.

* * *

— Дейн, — произнесла Лютеция Маккелл, — я должна сообщить тебе кое-что о твоем отце.

* * *

Эштона отличала кипучая энергия. «Не принимать близко к сердцу? — отозвался он как-то на совет врача. — Если бы я так поступал, то последние двадцать лет только и делал бы, что стриг купоны. Вы называете это жизнью?»

Медлительное существование, оканчивающееся долгим угасанием, было не для него, Эштон любил вспоминать Зэкари Маккелла. Старый Зэк внезапно умер в возрасте девяноста двух лет после того, как самолично поколол дрова на зиму, дабы не платить работнику по доллару за корд.[4]

Его кредо было «К черту умеренность!». Эштон выкуривал по двадцать сигар в день, ел тяжелую пищу, работал, играл, сражался с конкурентами, стараясь удерживать в своих руках всю полноту власти на капитанском мостике своей империи.

Дейн внешне очень походил на отца. Он унаследовал румяный цвет лица, римский нос, властный подбородок, волнистые каштановые волосы, которые женщинам так нравилось гладить, но если у отца были ледяные серые глаза его предков с «холодных и мрачных Гебрид»,[5] то у сына — ярко-голубые глаза матери. А жесткие складки в уголках рта, свойственные Эштону, появлялись у Дейна только во время приступов гнева.

— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого он, как ни странно, не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.

Но он мог.

* * *

Сомнения Эштона относительно сына зародились еще во время детства Дейна. Парень, который предпочитает книги футболу! Мендельсона — «Реке старика»[6] (а позднее Моцарта — Мендельсону)! Языки — математике! Сравнительную религию — экономике! Коллекционирование монет — накоплению денег! Что за Маккелла он породил?

Отец говорил себе, что это всего лишь «фаза», подобно невероятному предпочтению Дейном (в соответствующем возрасте) поэзии борделям. «Это пройдет с возрастом», — твердил себе Эштон Маккелл. Когда Дейн учился в частной начальной школе, отец надеялся, что его изменит средняя, а когда это не удалось Гротону — что это удастся Йелю.[7] Втайне Эштон полагал, что лучше всего подействовала бы служба в корпусе морской пехоты, но Лютеция, разумеется, не пожелала бы и слышать об этом, поскольку считала закон об общенациональном призыве оскорблением для всех приличных людей. Так что Дейн продолжал идти своим путем.

Но, несмотря на все опасения, Эштон Маккелл не мог предвидеть самого худшего. Дейн бросил Йель и исчез. Отец обнаружил его трудящимся под палящим солнцем на табачной плантации Северной Каролины, даже не принадлежащей Маккеллу! Позднее его сын устроился палубным матросом на одном из грузовых судов Маккелла, но сбежал с корабля в Маракайбо, а спустя полгода объявился в богемном Гринвич-Виллидж, где делил жилье с длинноволосой девицей с грязными босыми ногами и масляной краской на носу. Большую часть следующего года он провел слоняясь в трущобах, а в течение еще трех лет побывал статистом в Голливуде, подсобным рабочим на карнавалах, сборщиком урожая на гавайских ананасовых плантациях, уборщиком на пляже в Санта-Монике, а также помощником чикагского полицейского репортера-алкоголика, который нуждался в ком-нибудь, чтобы не быть избитым и, возможно, зарезанным в темном переулке.

Когда Дейн вернулся домой, тощий и голодный (его мать провела три чудесных месяца, самолично готовя сыну пищу — как мрачно заметил Эштон, ему она никогда не оказывала подобных услуг), отец сказал:

— В течение столетий каждый Маккелл веками участвовал в семейном бизнесе.

— Я нарушу это правило, — отозвался Дейн.

Это было все равно, как если бы он объявил, что отправляется в траппистский монастырь в Кентукки, дабы принять обет молчания.

— Ты имеешь в виду, что не станешь этого делать?

— А почему я должен этим заниматься, папа? Мне не нравится бизнес. Никакой. И твой в том числе. И вообще, мне это ни к чему.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — рявкнул Эштон. По крайней мере, думал он, парень говорит серьезно и вполне сознает, что означает весь этот радикальный вздор. Все было лучше, чем легкомыслие.

— Я совершеннолетний, — продолжал Дейн. — Это подразумевает не только право голосовать и вступать в масонскую ложу. Дедушка Маккелл и дедушка де Витт предусмотрели меня в своих завещаниях. К чему же мне заниматься бизнесом?

— Ты хочешь сказать, что намерен жить не работая? Господи, Дейн, это недостойно!

— Вовсе нет. Я собираюсь работать. Но это работа по моему выбору. В каком-то смысле, — задумчиво добавил Дейн, — скорее она выбрала меня, чем я ее.

Эштон Маккелл жил не хлебом единым. Он был религиозным человеком и членом приходского совета. Поэтому в его голову сразу пришла кошмарная мысль.

— Ты хочешь стать священником? — в ужасе спросил он.

— Нет, — засмеялся Дейн. — Я хочу стать писателем.

Последовала пауза.

— Не понимаю, — заговорил наконец Эштон. — Что ты собираешься писать?

Эштон напряг память. Знал ли он хоть одного писателя? Да, сына Ламонта — Корлисса,[8] — но он был социалистом. А у сына Корнелиуса Вандербилта[9] не было даже этого оправдания… Ах да, подруга его покойной матери, миссис Джоунс, написала несколько романов под псевдонимом Эдит Уортон.[10] Но, черт возьми, она была женщиной!

— Так что же ты собираешься писать? — медленно повторил Эштон. Ему на ум пришло только одно объяснение: сына испортила мать.

— Прозу. В основном романы, — ответил Дейн. — Я уже пробовал сочинять рассказы — один опубликован в журнальчике, но ты вряд ли нашел время прочитать экземпляр, который я тебе прислал. — Он улыбнулся. — Мне повезло в том смысле, что я могу писать, не беспокоясь о плате за жилье и электричество или о сроках сдачи рукописи. Многим приходится писать то, что они ненавидят, только чтобы зарабатывать на жизнь. Я не должен этого делать…

— Благодаря деньгам, которые ты не заработал, — вставил его отец.

— Я же признал, что мне повезло, папа. Но я надеюсь оправдать свою удачу, написав хорошие книги. — При виде выражения отцовского лица Дейн спешно добавил: — Не пойми меня превратно. Снабжать людей сахаром и кофе — вполне достойное занятие.

— Спасибо! — саркастически произнес Эштон. Тем не менее он был тронут. По крайней мере, парень не называет его проклятым капиталистом-эксплуататором и не смеется над тем, как его предки зарабатывали себе на жизнь почти триста лет.

— Только это не для меня, папа. Я хочу писать.

— Ладно, — сказал Эштон Маккелл. — Посмотрим.

* * *

Он «посмотрел» и постепенно убедился, что это не «фаза» и не причуда, а вполне серьезное намерение.

Дейн поселился в квартире в одном из домов, которые он унаследовал от Жерара де Витта, но в течение долгого времени почти каждый день навещал родителей, хотя Эштон знал, что он делает это не столько по искреннему желанию, сколько заботясь о чувствах матери.

Парень работал тяжело — отцу приходилось это признать. Дейн позволял себе только один свободный уик-энд в месяц — все остальные дни он проводил в четырех стенах, наполняя комнату табачным дымом и стуча на машинке. Он писал, переписывал, уничтожал и начинал снова.

Первый роман Дейна «Ад утром» обернулся полным провалом. Ни один крупный критик не упомянул о нем, а мелкие были безжалостны. Типичный заголовок в колонке провинциального литературного обозрения гласил: «Ад утром» — ад в любое время суток». Его именовали «богачом Нелсона Олгрина», «Керуаком быстрого приготовления» и «молью в бороде Стейнбека».[11] Одна дама-обозреватель («Почему бы ей не сидеть дома и не стирать грязные пеленки?» — орал Эштон Маккелл) заметила: «Редко столь малый талант работал столь усердно со столь малым результатом». Дейн, переносивший критику в мрачном молчании, как боксер-ветеран, разразился бранью, прочитав лишь эту статью. Но его отец (только Джуди Уолш, личная секретарша Эштона, знала, что магнат велел присылать ему вырезки) бушевал и неистовствовал:

— Даксберийский «Интеллидженсер»! На что годится этот паршивый листок, кроме того, чтобы заворачивать в него треску? — И так далее. Наконец, на смену гневу пришло утешение. — По крайней мере, теперь он бросит заниматься этой чепухой.

— Ты так думаешь, Эштон? — спросила Лютеция. Разговор происходил за семейным обедом, где Дейна не было — его отсутствия становились все более частыми. Было очевидно, что Лютеция не знает, переживать ли ей за сына или поддерживать мужа. Но борьба была недолгой. — Надеюсь, дорогой, — добавила она. Если Эштон думает, что литературная деятельность не на пользу Дейну, значит, так оно и есть.

— Не понимаю вас, — сказала Джуди Уолш.

Она была частым гостем в доме своего босса. Эштон требовал от своей секретарши сверхурочной работы, иногда диктуя ей за полночь в своем кабинете, и в качестве компенсации она нередко приглашалась на обед. Для Лютеции Маккелл Джуди была важна в другом отношении. Лютеция никогда не выражала сожаления по поводу отсутствия женского общества, хотя часто его испытывала. Собственные племянницы, на ее вкус, были чересчур эмансипированными, а Джуди — сирота, деловитая, чопорная и немногословная — под внешней независимостью, как подозревала Лютеция, скрывала нужду в ласке. У нее были огненно-рыжие ирландские волосы, маленький ирландский носик и искренние голубые ирландские глаза.

— Право же, мистер Маккелл, — отозвалась Джуди на замечание Эштона. — «Бросит заниматься этой чепухой». Вы говорите как персонаж из «Позднего-позднего шоу».[12] Неужели вы не знаете Дейна и не понимаете, что он никогда не сдастся?

Эштон мрачно уставился в тарелку с супом.

Второй роман Дейна, «Охотник на лис», также провалился. «Таймс» назвала его «Фолкнером[13] с содовой в новоанглийском стиле», а «Нью-йоркер» — «первым жизненным опытом подростка, оказавшимся совсем не таким, как он ожидал». «Сэтерди ревью» высказывалась в том же духе.

Но Дейн продолжал работать.

* * *

Нью-йоркский август оказался одним из тех, когда, идя к морю от настила пляжа на Кони-Айленде, стараешься шагать по доскам, не касаясь раскаленного песка. В такое время обычно мягкие, безобидные люди бегают по улицам, бросаясь на встречных с топором, те, кто не имеет кондиционеров, пользуются вентиляторами, а те, у кого нет вентиляторов, спят на кухонном полу возле открытого холодильника, перегруженные же электросети замыкаются, выводя из строя и холодильники, и вентиляторы, и кондиционеры.

И как неизбежное следствие — мужья колотили своих жен, жены били детей, офисы закрывались рано, подземки превращались в ад, сердца не выдерживали духоты, а Лютеция Маккелл сообщила сыну, что у его отца, как он признался сам, есть другая женщина.

* * *

— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.

Но как ни странно, он мог. Еще за секунду до того, как мать произнесла эти слова, Дейн готов был поклясться, что мысль о неверности отца никогда не приходила ему в голову, но когда слова прозвучали, их очевидность показалась само собой разумеющейся. Как и большинство людей, он не мог представить без смущения своих родителей, занимающихся любовью, но в его случае на фрейдистские причины накладывались личностные особенности отца и матери. Мать походила на моллюска, присосавшегося к скале, получая куда больше, чем давая, ибо давать она могла только покорность и преданность, подчиняясь приливам и отливам. Где-то глубоко в голове у Дейна мелькала мысль, что она, очевидно, была наихудшим партнером в постели.

С другой стороны, ему казалось несомненным, что его отец, в соответствии с прочими аппетитами, обладал и гипертрофированной сексуальностью. Удивление Дейна было вызвано не столько наличием другой женщины, сколько тем, что он сам был так слеп.

— Да, уверена, дорогой, — вздохнула Лютеция. — Такое я не могла бы вообразить.

«Нет, — подумал Дейн, — ты скорее вообразила бы коммунистическую революцию и комиссара, пользующегося твоим лучшим серебряным сервизом».

— Но уже некоторое время я… ну, подозревала, что что-то не так.

— Но, мама, как ты узнала?

Точеное лицо Лютеции порозовело.

— Я спросила его, что не так. Придумывать всевозможные объяснения далее я была не в состоянии.

— И что он ответил? — «Значит, ты способна догадываться», — подумал Дейн. Забавно, когда так поздно узнаешь что-то о своих родителях. Он горячо любил мать, но всегда считал, что у нее в голове нет ни капли мозгов.

— Он сказал: «Я очень сожалею, но у меня есть другая женщина».

— Прямо так и сказал?

— Ну, дорогой, я же спросила его.

— Знаю, но… А что сказала ты?

— Что я могла сказать, Дейн? Я никогда не сталкивалась с такой ситуацией. Кажется, я сказала: «Мне тоже очень жаль, но, когда знаешь все, становится легче».

— А папа?

— Кивнул.

— Кивнул? И все?

— Да. — Когда Дейн поморщился, его мать добавила: — Прости, дорогой, но ты сам спросил…

— И на этом разговор закончился?

— Да.

Невероятно! Это походило на фрагмент из Ноэла Кауарда.[14] Но теперь Дейн сознавал кое-что еще. В последнее время где-то на уровне подсознания он беспокоился о матери. По-видимому, этим объяснялось его нежелание покидать город. Ведь он всегда ощущал, насколько Лютеция зависит от мужа и сына.

* * *

Как Дейн однажды в шутку сказал Джуди Уолш, его мать была не абсолютно исчезнувшим в природе видом, наподобие тетерки, странствующего голубя или Каролинского длиннохвостого попугая, но встречающимся куда реже, чем бизон.

Анна Лютеция де Витт Маккелл являла собой ходячий атавизм. Родившись спустя шесть лет после смерти королевы Виктории, она привнесла в своем хрупком теле викторианский дух в середину двадцатого века, лелея его, словно страж вечный огонь. Рано оставшись без матери, она была воспитана бабушкой, урожденной Филлипс, которая не позволяла никому, особенно Лютеции, забывать об этом. Старая леди считала себя — по крайней мере, духовно — дочерью Англии (во время революции Филлипсы были тори[15]) и всегда обижалась, когда о ней говорили как о принадлежащей к епископальной церкви. «Я англокатоличка»,[16] — заявляла она. Но влияние бабушки не полностью объясняло особенности внучки. С отцовской стороны Лютеция унаследовала всю гордость и все предубеждения нью-амстердамцев, от которых происходила семья ее отца, оказавшись таким образом в тисках добродетелей викторианцев и голландских бюргеров.

В глубине души она все еще считала «неправильным», когда двое молодых людей разного пола остаются наедине при каких бы то ни было обстоятельствах, — свободные социальные нормы двадцатого столетия озадачивали и оскорбляли ее. Слово «секс» леди не должны были использовать в разговорах с мужчинами, и ей понадобились все силы, чтобы произнести слова «другая женщина» в беседе с сыном. В лексиконе Лютеции были и другие лингвистические странности. К примеру, Джуди Уолш являлась «деловым партнером» ее мужа (и как мучительно было для нее признавать, что «приятная молодая женщина» может быть использована в «бизнесе»!). Если бы она думала о Джуди как о наемном работнике, то неизбежно перевела бы ее в «класс прислуги». Хотя и со слугами следует говорить вежливо, даже любезно, но нельзя же садиться с ними обедать!



Лютеция де Витт вела достаточно замкнутую жизнь — посещала школы для приличных молодых леди, совершала путешествия под присмотром компаньонок старшего возраста и никогда в жизни не переступала порог ночных клубов, которые именовала «кабаре». Иногда она могла выпить бокал шерри, но пиво считала пищей, употребляемой для прибавки в весе, а виски пригодным только для мужчин. Ей нравилось посвящать хотя бы час в день «рукоделию», но только не в присутствии визитеров, так как оно заключалось в изготовлении одежды для младенцев, которую рукоположенные сестры ее церкви раздавали «несчастным» молодым женщинам.

— Я люблю маму, — говорил Дейн Джуди, — но пребывать в ее обществе все равно что находиться на сцене во время спектакля «Беркли-сквер».[17]

По мнению Лютеции, разведенные женщины, снова выходившие замуж, жили во грехе и можно было только пожалеть их бедных детей.

Именно в вопросах секса и брака воспитание Лютеции Маккелл давало себя знать особенно сильно. Женщина могла первый раз ложиться в супружескую постель только девственницей — иного и представить было нельзя. Мысль завести себе любовника приходила ей в голову не чаще, чем желание быть съеденной медведями. Сдвоенные кровати были ей так же чужды, как молитвенные коврики или плевательницы, хотя раздельные спальни могли оказаться пригодными в некоторых супружеских ситуациях. Она смутно сознавала, что в не значащихся на картах морях, где плавали мужья, существовали такие монстры, как «падшие женщины», для каждой из которых находился распутный мужчина, и даже мирилась с этим фактом, хотя и не одобряла его. В этом смысле Лютеция Маккелл больше походила на француженку из среднего класса, чем на англичанку и американку из высшего общества.

То, что Лютеция располагала независимым состоянием, давало ей возможность жертвовать на благотворительные цели и делать личные подарки. На семейные и домашние расходы она никогда не тратила ни цента и не подписывала ни одного чека — ей и в голову не приходило требовать этого по праву жены.

Лютеция Маккелл жила там, где велел ее супруг, путешествовала там и тогда, когда он ей это предписывал, покупала то, что он поручал купить, вела хозяйство так, как ему этого хотелось. Она была счастлива, когда муж выглядел довольным, и горевала, когда он был в дурном настроении. У нее не было иных желаний и надежд, кроме тех, которые испытывал Эштон Маккелл, и она не страдала от их отсутствия.

А теперь… «другая женщина»…

* * *

«Вот старый козел!» — подумал Дейн.

Он испытывал глубокую жалость к матери, хотя по-своему жалел и отца. Но сейчас его занимала только мать. Как она справится с ситуацией, не имея для этого никаких ресурсов? Она ведь совсем не походила на других женщин.

— Такого никогда не случалось раньше, — продолжала Лютеция и сжала губы, словно говоря: «И не должно было случиться теперь». Это было единственным выражением неодобрения. — Я знаю, что у мужчин есть… ну, определенные чувства, которых может не быть у женщин, и что бывают моменты, когда они… абсолютно не в состоянии контролировать себя. Но я уверена, Дейн, что с твоим отцом такого никогда не случалось раньше. — Казалось, она защищает мужа в суде. В ее детских голубых глазах не было и намека на слезы — она сидела, сложив руки на коленях и напоминая хрупкую фигурку из старинного фарфора.

Отцу не следовало так поступать с мамой, думал Дейн. Она не заслужила этого. Несмотря на неполноценность их интимной жизни, он не должен был делать ее жертвой самой банальной из супружеских трагедий, прожив с ней столько лет, изъяв ее из викторианской скорлупы и приспособив к осуществлению собственных удобств. Как она будет жить без мужа? Эштон Маккелл был причиной ее существования. Теперь она как планета, оторванная от солнца. Дейн почувствовал прилив гнева.

Вначале он был склонен смотреть на это мужскими глазами, но теперь подумал, каково ему будет прийти в дом отца и обнаружить там смазливую крашеную бабенку лет сорока с лишним. «Дейн, это твоя мачеха». — «О, Эши, не надо! Зови меня Глэдис, Дейн!» Или Герт, или Сэди… Дейн содрогнулся. Его отец не мог пасть так низко, связавшись с какой-то шлюшкой из ночного клуба.

— Мама, он говорил что-нибудь о разводе?

Лютеция устремила на него удивленный взгляд своих ясных глаз:

— Что за вопрос, Дейн? Разумеется, нет! Твой отец и я никогда бы не стали даже думать об этом.

— Почему? Если…

— Люди нашего круга не разводятся. Как бы то ни было, церковь не признает разводы. Я, безусловно, не хочу разводиться, а если бы даже хотела, твой отец не помышлял бы об этом.

«Еще бы!» — мрачно подумал Дейн. Лютеция хорошо знала, что, пока кто-то из супругов не вступил в новый брак после гражданского развода, правила епископальной церкви не были нарушены. Но как она могла примириться с изменой? К своему удивлению, Дейн обнаружил, что придерживается старомодных взглядов на ситуацию. Возможно, потому, что он ставит себя на место матери? Проблема имела и другие аспекты. Дейн подумал о деньгах Маккелла. Для него они ничего не значили — он не заработал ни цента из них, никогда их не домогался и, учитывая завещание обоих дедушек, не испытывал в них нужды, постоянно отказываясь даже подтвердить свой статус наследника юридически. Однако мысль, что семейные деньги могут достаться «другой женщине», приводила его в ярость.

— Он изменил тебе, мама. Как ты можешь продолжать жить с ним?

— Ты меня удивляешь, Дейн. Ведь он твой отец.

Она была готова простить измену! Неужели утопающая женщина откажется от спасательного пояса только потому, что он грязный? Лютеция терпеливо сидела на стуле, который мужчина-фаворит брата le roi soleil[18] подарил своей фаворитке-женщине, впрочем не зная историю этого стула и уставясь невидящим взглядом на картину школы Фонтенбло,[19] где нимфы резвились под деревьями. Ранее на этом месте висел портрет ее бабушки Филлипс в платье, которое она надела по случаю представления «барону Ренфру» сто лет назад.

— Конечно, я бы дала твоему отцу развод, если бы он этого хотел, — продолжала она рассудительным тоном. — Но я уверена, что такая мысль не приходила ему в голову. Никто из Маккеллов никогда не разводился.

— Ради бога, зачем тогда он вообще рассказал тебе об этом? — сердито осведомился Дейн.

Снова тот же укоризненный взгляд.

— Пожалуйста, дорогой, не упоминай имя Господа всуе.

— Прости, мама. Так почему?

— У твоего отца никогда не было от меня секретов.

Подавив желание всплеснуть руками, Дейн отошел к окну, выходящему на Парк-авеню.

Уверенность матери его не обманывала. У отца было от нее достаточно секретов. Если он не хотел развода, то потому, что не был влюблен в ту женщину. И это только усиливало гнев Дейна, так как означало всего лишь случайную связь, бессмысленную возню в постели, ради которой старый козел был готов причинить боль жене и пойти на риск появления грязных скандальных статеек в бульварной прессе, если сведения об этом просочатся.

Бедная мама, думал Дейн. До сих пор она не приближалась к скандалу ближе чем на сотню миль, а теперь он таился за углом. «Имя леди должно появляться в газете трижды: когда она рождается, когда выходит замуж и когда умирает». Лютеция всегда придерживалась этого кредо. Понимает ли она, что ее ждет? Дейн отвернулся от окна и спросил мать напрямик.

— Естественно, я думала об этом, — кивнула Лютеция. В самом ли деле что-то блеснуло в глубине ее голубых глаз? — И говорила об этом отцу. Эштон заверил меня, что никто ничего не узнает, так как он ведет себя крайне осмотрительно — очевидно, принимает специальные меры предосторожности.

Неужели это не сон? — думал Дейн. Они с матерью обсуждают предосторожности в связи с изменой! Поведение отца казалось столь же невероятным, как и реакция матери. Или Эш Маккелл настолько привык к полнейшему подчинению жены, готовности следовать каждой его причуде, что теперь не испытывает к ней ничего, кроме презрения? «Понимал ли я когда-нибудь своих родителей?» — спрашивал себя Дейн.

А еще говорят о преданной Гризельде! Героиня «Истории клерка»[20] пылала мятежным духом в сравнении с его матерью. Лютеция в такой степени посвятила свою жизнь счастью мужа, что даже мирилась с его изменой! «Или это я ограниченный педант? — думал Дейн. — В кротости матери есть нечто подвижническое. Может, я так и не вырос?»

— Ты знаешь, кто она, мама? — мягко спросил он. — Отец говорил тебе?

Лютеция снова удивила его, улыбнувшись сладчайшей улыбкой:

— Мне не следовало рассказывать тебе об этом, дорогой. У тебя свои заботы. Кстати, ты уладил проблему с третьей главой? Я весь день об этом беспокоилась. — И она продолжала в том же духе, отложив в сторону тему неверности мужа, как откладывала рукоделие для более неотложных занятий.

«Мне придется самому выяснить, кто эта женщина, — решил Дейн. — Она не расскажет мне, даже если знает. Вероятно, дала какой-то чисто викторианский обет не осквернять уста именем этого существа».

— Бог с ней, с третьей главой, мама. Я скажу еще одну вещь и перестану об этом говорить. Хочешь переехать ко мне? — Даже допуская такую возможность, Дейн чувствовал себя героем. До сих пор он считал своей величайшей удачей приобретение собственной квартиры.

Мать удивленно посмотрела на него:

— Спасибо, дорогой, но, разумеется, нет.

— Ты собираешься оставаться здесь с отцом, как если бы ничего не произошло?

— Я не знаю, кто она, — сказала Лютеция Маккелл, — но я жена своего мужа, и мое место рядом с ним. Нет, я не собираюсь оставлять твоего отца. Прежде всего, это сделало бы его несчастным…

«Ты воплощенное величие! — подумал Дейн. — К тому же ты лжешь мне, что не подобает леди, или, вернее, лжешь себе, что более соответствует современной психологии. Клянусь богом, мама тверда как сталь! Она намерена принять бой».

Дейн нежно поцеловал ее и удалился.

* * *

Почему он решил разоблачить любовницу отца, Дейн не задумывался — только поспешно отверг идею, что это как-то связано с Фрейдом.

Очевидно, все дело было в матери. Сама мысль о бледном и хрупком существе, бросающем вызов силам цинизма, пробуждала его жалость. Это была неравная битва. Он должен найти способ помочь ей. (И причинить вред отцу? Но до этого пункта Дейн не доходил.)

Какое-то время он думал о том, чтобы напрямик обратиться к отцу, заявив, что все знает, и спросив: «Кто она?» Но сцена была слишком ужасной, чтобы даже мысленно представлять ее себе. Отец либо схватил бы его за шкирку и вышвырнул вон, либо (что еще хуже) во всем признался бы и расплакался. (Дейн не задумывался о третьей возможности — что отец просто скажет: «Это не твое дело, сын» — и переменит тему.)

В любом случае действовать требовалось с осторожностью.

В целом передвижения Эштона Маккелла были достаточно предсказуемы. Он придерживался твердо установленного времени прибытия в офис, возвращения домой, прихода в клуб, чтения газет, журналов или полного собрания сочинений Редьярда Киплинга. Пять дней в неделю старший Маккелл приходил домой в семь и обедал в восемь, а по уик-эндам развлекался, но в открытую.

Кроме…

Дейн внезапно вспомнил, что уже несколько недель — а может, и месяцев — по средам отец возвращался домой куда позже обычного времени. Мать никогда не комментировала этот феномен, а когда Дейн однажды затронул эту тему, Эштон произнес лишь одно слово: «Дела».

Какие же «дела» могли происходить каждую среду вечером? Напрашивался вывод, что в это время Эштон Маккелл встречался со своей любовницей.

Сегодня, во вторник, было невозможно что-либо предпринять. Но завтра… И придется пересмотреть планы на уик-энд, так как это время, по-видимому, окажется напряженным…

Дейн вернулся к листу бумаги в пишущей машинке.

«Джерри в старой каменоломне. Приходит Эллен — далее как намечено. О\'кей, но почему Джерри отправился туда? Поплавать? В апреле — слишком рано. Может быть, ловить рыбу? Рыба в каменоломне? Проверить».

Закусив губу, Дейн вскинул голову и начал быстро печатать.

17 августа старший Маккелл покинул офис ровно в полдень, как показывали часы в его кабинете, принадлежавшие еще Тейлору Маккеллу и изготовленные Сетом Томасом.[21] Джуди должна была уйти на перерыв в десять минут первого и вернуться без десяти час, а Эштон — ровно в час.

В пять минут первого зазвонил телефон.

— Джуди? Это Дейн Маккелл. Отец здесь?

— Уже ушел, Дейн. Твои часы отстают?

Печальный смех.

— Черт возьми, действительно… Слушай, Джуди, я должен повидаться с ним сегодня, но буду занят до пяти. Как ты думаешь…

— Это слишком поздно, Дейн. Сегодня среда, а по средам мистер Маккелл уходит из офиса в четыре. Ты не можешь прийти раньше?

— Ладно, поймаю его дома. Незачем сообщать ему о моем звонке. Как поживаешь, Джуди?.. Прости, я отрываю тебя от ленча.

Странный разговор, подумала Джуди, положив трубку. Потом она пожала плечами и отправилась на ленч. Джуди давно оставила попытки понять Дейна Маккелла. Ей вообще не следовало слишком много думать о нем. Секретарша выходит замуж за сына своего босса только в кино.

* * *

Выйдя на августовское солнце, Дейн взял напрокат «форд» выпуска двухлетней давности. Его собственный маленький красный «эм-джи» могли легко опознать.

Он сел в «форд» в четверть четвертого, а без четверти четыре остановился у Маккелл-Билдинг. Ему казалось невероятным, что отец выскользнет через бойлерную или одну из боковых дверей. И действительно, спустя несколько минут к дому подъехал большой «бентли», за рулем которого сидел Рамон — шофер отца.

Дейн объехал вокруг здания, занял наблюдательный пункт с другой стороны улицы, на некотором расстоянии от «бентли», и приготовился ждать.

Рамон читал бюллетень скачек.

«Господи! — думал Дейн. — Что я здесь делаю? Предположим, я узнаю, кто «другая женщина», и сорву с нее маску? Ну и что потом? Как это поможет маме?»

Правда, существовала другая вероятность. Допустим, женщина и не ведает, что ее «папик» женат, и он подал ей надежду на брак. В таком случае, узнав правду, она может дать ему от ворот поворот.

«Ну и кем я тогда окажусь? — размышлял сын и наследник Эштона Маккелла. — Первоклассным стукачом и подонком!»

И все же… Дейн пожал плечами. Искушение было слишком сильным. Он должен узнать имя этой женщины, а потом уже решит, что делать дальше.

В десять минут пятого Дейн весь напрягся, заметив массивную фигуру отца, выходящего через вращающиеся двери Маккелл-Билдинг. Рамон бросил бюллетень, выпрыгнул из машины и распахнул заднюю дверцу. Эштон сел в салон, Рамон завел мотор, и большой «бентли» покатился по улице.

Дейн последовал за ним в своем «форде».

«Бентли» направился к Вестсайдскому шоссе. Оно шло к северу мимо Вашингтон-Маркет, Олд-Саполио-Билдинг и доков, где атлантические лайнеры стояли на якоре, словно монстры из комикса. Куда же они едут? Через мост Джорджа Вашингтона в жуткий пригород Нью-Джерси, где Эштон Маккелл содержит в буржуазном великолепии какую-нибудь вдову страхового агента? Или на Семьдесят вторую улицу в квартиру шлюшки, полную плюшевых медведей?

Но «бентли» свернул на восток к Пятой авеню и снова поехал на север. Дейн не успевал привести в порядок свои мысли — он был слишком занят, стараясь не упустить из виду машину отца.

Внезапно «бентли» затормозил у трехэтажного каменного дома, который Дейн хорошо знал. Он был озадачен. Если в Нью-Йорке имелось хоть одно здание, где его отец не мог встречаться с любовницей, так это крикет-клуб «Метрополитен» — бастион ультрареспектабельной аристократии.

Правда, крикет больше не отнимал энергию у членов клуба, основанного в 1803 году. (Дейну пришла на ум книга Роберта Бенчли «Что будет после 1903 года?». Хороший вопрос!) Ибо с кем им было играть? С подростками из ривердейлской сельской школы? Ни одна британская команда не стала бы играть с ними, а если бы они снизошли до иммигрантов из Вест-Индии, все еще игравших в крикет в парке Ван Кортландта, то только заработали бы увечья… Подобно многим эксклюзивным клубам, главным достоинством этого клуба была его эксклюзивность. Посмотрев вверх, Дейн увидел своего троюродного кузена, полковника Адольфуса Филлипса, который сидел у окна, словно вырастая из пола, читал «Нью-Йорк таймс» и, несомненно, возмущался опасным радикализмом сенатора Барри Голдуотера.

«Бентли» отъехал от тротуара, и Дейн успел увидеть отца, быстро поднимающегося по обшарпанным ступенькам парадного входа, словно это был вторник или пятница — его клубные дни. Что он собирался тут делать? Выпить? Написать письмо? Позвонить по телефону?

С другой стороны окна, поодаль от полковника Филлипса, сидел седобородый доктор Мак-Эндерсон, погрузившись в один из древних томов, откуда он уже пятьдесят лет черпал информацию в поддержку своей теории, что «множество разноплеменных людей», сопровождавших сынов Израиля из Египта, являлось предками цыганской нации. Полковник Филлипс медленно перевернул страницу газеты, стараясь не пропустить заметку о последних прегрешениях Федерального резервного банка. Дейна интересовало, как долго его отец собирался оставаться в клубе.

Внезапно он выпрямился. Духота и созерцание двух стариков в окне заставили его забыть слова матери: «Он ведет себя крайне осмотрительно… принимает специальные меры предосторожности».

Не была ли остановка в клубе одной из этих мер?

Дейн спешно повернул за угол и увидел стоящий у заднего входа в клуб, возле общего гаража, пустой «бентли» — Рамон исчез, очевидно получив разрешение идти домой, — и только что вышедшего из клуба отца.

Эштон Маккелл больше не был облачен в светлый парусиновый костюм, сшитый для него Сарси, его лондонским портным, исчезли и туфли от Мазертуэйта, также из Лондона, и шляпа из волокон хипихапы,[22] изготовленная для него на заказ в Эквадоре. Теперь на нем была одежда, которую Дейн никогда раньше не видел, а в руках он держал трость и маленький черный чемоданчик, похожий на докторский саквояж.

Дейн наморщил лоб. Простое переодевание едва ли могло являться «специальной мерой предосторожности».

Старший Маккелл прошел мимо «бентли», сел за руль черного лимузина «континенталь» и отъехал от клуба.

Лимузин сворачивал на север, восток, юг, запад… Стараясь не терять его из виду, Дейн был полностью дезориентирован. Окна «континенталя» располагали старомодными занавесками, как в катафалке, и сейчас они были задернуты. Какого черта?..

Автомобиль сунул нос в Центральный парк и начал описывать параболы, смысл которых Дейн не мог понять. Во всяком случае, они совершались не для того, чтобы избавиться от преследователей, — он ехал слишком медленно. Может, отец просто убивал время?

Внезапно лимузин остановился, и Дейн увидел, как отец вышел и сел на занавешенное сиденье. Дейн припарковался за ближайшим углом и наблюдал, не выключая мотор. Он был ошеломлен. Почему его отец перебрался на заднее сиденье? Дейн почти не сомневался, что в лимузине больше никого не было. Что он мог там делать?

Неожиданно «континенталь» проехал мимо него, направляясь к выезду из парка. Дейн последовал за ним.

Лимузин затормозил у гаража в переулке между Мэдисон-авеню и парком. Дейн тоже надавил на тормоза. Он увидел, как из гаража вышел механик с оранжевым талоном и сел в «континенталь», после чего водитель лимузина выбрался из машины, тут же остановил такси и вскочил в него. Такси быстро поехало дальше, но на углу Парк-авеню остановилось на красный свет, и «форд» Дейна оказался прямо за ним.

Теперь Дейн был озадачен вдвойне. В пассажире такси, которого он видел со спины, было нечто странное, но что именно, он не мог понять.

Зажегся зеленый свет, и такси свернуло на Парк-авеню. Дейн повернул следом. Поездка оказалась короткой — не более семи-восьми кварталов. Такси подъехало к обочине, пассажир быстро вышел, расплатился с водителем и зашагал по улице.

Дейн медленно поехал за ним, недоумевая. Его родители жили менее чем в квартале отсюда. А человек, который вышел из такси, был не тем, кто вел «континенталь» от крикет-клуба.

* * *

По крайней мере, таково было первое впечатление Дейна. У мужчины были довольно длинные и всклокоченные на затылке седые волосы, седые усы, бородка клином и пенсне. Он казался абсолютно незнакомым.

В одной руке у него была трость, а в другой — черный кожаный саквояж. Мужчина был одет во все коричневое — коричневые плисовые брюки, коричневую соломенную шляпу, коричневые туфли — точно так же, как был одет Эштон Маккелл, выходя из клуба. Неужели в «континентале» его ждал другой человек, который обменялся с ним одеждой за занавешенными окнами, когда машина стояла в Центральном парке?

Но почему? И кто это мог быть?

И тогда Дейн понял.

Это был не незнакомец, а его отец. Если отбросить одежду, усы, бородку и парик, под ними оказался бы — должен был оказаться — Эштон Маккелл.

Его отец нацепил этот маскарадный костюм во время остановки в парке!

Дейн едва не засмеялся вслух. Но в фигуре, шагающей по улице с тростью и саквояжем, было нечто жалкое. «Специальные меры предосторожности»! Отец выглядел как персонаж старомодного водевиля.

Припарковаться было негде. Дейн оставил свою машину рядом с другой в нарушение всех правил и продолжил преследование пешком. Его лицо было мрачным и стало еще мрачнее, когда замаскированный Эштон Маккелл не стал сворачивать ни направо, ни налево, а поднялся к входу в дом и вошел внутрь.

Это был переделанный старый особняк, ранее принадлежавший высокомерным Хейтенсам. Последняя из них завещала его «моему преданному другу, собачке Флаффи», но дом начал разрушаться задолго до того, как кузены старой миссис Хейтенс преуспели в судебной тяжбе с целью лишить Флаффи наследства. Дедушка Дейна с материнской стороны заключил выгодную сделку в последние дни кризиса, купив особняк и переделав его в дом с тремя двойными квартирами и пентхаусом, хорошо знакомый Дейну.

Он вырос в нем.

Это был дом его родителей.

* * *

Теперь все становилось ясным, кроме одного пункта — самого важного.

Старший Маккелл по средам во второй половине дня приказывал шоферу отвозить его в «бентли» к крикет-клубу. «Бентли» оставался у гаража за клубом, а Рамон, получив несколько свободных часов, потихоньку исчезал. Тем временем Эштон Маккелл переодевался в своей комнате в клубе, а потом выскальзывал через заднюю дверь, садился в «континенталь» и уезжал.

В уединенном месте Центрального парка он останавливал машину, перебирался на заднее сиденье и довершал маскировку. Потом Эштон ехал в гараж — вероятно, каждый раз в другой, оставлял там «континенталь» и добирался на такси до угла Парк-авеню, где стоял дом Маккеллов. Время было рассчитано таким образом, чтобы он входил в здание, когда портье обедал — дабы тот его не узнал, несмотря на маскарад. Эштон меньше рисковал, покидая дом, когда портье находился на дежурстве, поскольку Джон обращал на уходящих куда меньше внимания, чем на приходящих. Медицинский саквояж делал его в какой-то мере невидимым наподобие честертоновского почтальона.[23]

Потом Эштон возвращался в гараж, забирал «континенталь», снимал грим — вероятно, снова в Центральном парке, приезжал в клуб, переодевался там в обычную одежду, а вернувшийся Рамон отвозил его домой в «бентли».

Без ответа оставался один вопрос: для кого он все это проделывал? Кого посещал в собственном доме?

Дейн дождался, пока высокая фигура портье в серой униформе вновь появилась у входа.

— О, мистер Дейн, — сказал портье. — Миссис Маккелл нет дома.

— Не знаете, Джон, куда она ушла или когда вернется?

— Она сказала, что идет в галерею мистера Кохена посмотреть ковры. — Портье, как обычно, переделывал имя пакистанца Мир-Хана на более удобный нью-йоркский лад. — Когда вернется, она не говорила.

Джон Лесли был родом с севера Англии, и его речь была одновременно ирландской и шотландской с звучными обертонами Южной Каролины. Подростком Дейн курил в полуподвальной квартире Лесли запретные сигареты, получая и принимая сообщения, которые, вероятно, заставили бы хмуриться его родителей.

— Кстати, Джон, — небрежным тоном сказал Дейн, — я заметил, как в дом недавно входил человек, которого я никогда раньше здесь не видел. Вы тогда обедали. Мужчина с седыми волосами, бородкой, в пенсне и с докторским саквояжем. Кто-то болен?

— Должно быть, это доктор мисс Грей, — ответил Джон Лесли. — Несколько раз я видел, как он уходил, и спросил мисс Грей, кто это. Она сказала, что это доктор Стоун. Как продвигается ваша книга, мистер Дейн? Предупредите нас, когда ее напечатают. У нас с женой есть все ваши книги, и они нам очень нравятся.

— Спасибо, Джон. — Дейн знал, что две его книги лежат в кабинете Лесли рядом с портретом британской королевской семьи. — Да, не говорите маме, что я был здесь. Она будет расстраиваться, что разминулась со мной.

Дейн поехал на Лексингтон-авеню в бар с объявлением «Телевизора нет». Внутри было прохладно и пахло пивом, а не спагетти под соусом и фрикадельками, как и должно пахнуть в настоящем баре. Он заказал джин с тоником, выпил и потребовал другую порцию.

Мисс Грей. Шейла Грей.

Значит, вот кто была «другая женщина».

Это был шок.

Шейла Грей числилась в первой десятке создателей международной от-кутюр. Она была немногим старше Дейна (годится в дочери старому козлу, подумал он). В Соединенных Штатах ее репутация модельера была необычайно высокой — некоторые называли ее первой среди трех равных. Шейла Грей жила в пентхаусе.

Дейн старался реорганизовать свои эмоции. Это уже не походило на обычную связь. И Эш Маккелл, безусловно, не «содержал» Шейлу Грей, которая могла позволить себе дюжину пентхаусов, так что деньги тут ни при чем. Неужели это любовь? Дейн содрогнулся. В таком случае, Боже, помоги матери!

Теперь маскировка приобретала больше смысла. С такой женщиной, как Шейла Грей, нельзя встречаться в мотеле или прятать ее от посторонних глаз в сельской местности. Насколько знал Дейн, она была незамужней и крайне независимой, так что свидания с любовником должны были происходить в ее квартире. А поскольку эта квартира находилась в том же доме, где проживали любовник и его жена, он мог посещать ее только тайно. Поэтому Эш Маккелл прибегал к маскараду.

Должно быть, это заставляло его содрогаться от отвращения, думал Дейн. Консерватизм его отца постоянно вступал в борьбу с жаждой жизни — в этом, как и в других отношениях, он был ходячим парадоксом. Необходимость строить из себя дурака, несомненно, раздражала его, но, тем не менее, он полностью овладел искусством театрального грима.

Впрочем, все, что делал Эш Маккелл, он делал мастерски. Дейн понятия не имел, что его отец владеет карате, пока однажды ночью они не застали вора в квартире Маккеллов. Отец несколькими быстрыми движениями сломал ему запястье и три ребра.

Дейн заказал третью порцию джина с тоником, чувствуя, что в нем снова вспыхивает гнев. Схема была замысловатой, но в романе Эштона Маккелла не было ничего сложного. Пускаться в адюльтер почти что над головой жены! Это было низко и вульгарно.

Знала ли мать, что ее соперница живет в пентхаусе?

Дейн залпом осушил стакан. Знала она или нет (если бы он бился об заклад, то сделал бы ставку на то, что знала), что-то необходимо предпринять.

Он не пытался дать рациональное объяснение ни своим намерениям, ни чувствам по отношению к матери. Она была глупой и безнадежно старомодной, но Дейн обожал ее — не важно, благодаря этим качествам или вопреки им. Теперь самому смыслу ее существования грозила опасность, а кому же, кроме него, устранять угрозу?

Нужно прекратить эту связь, но каким образом? Дейн задавал этот вопрос не риторически — он не сомневался, что это возможно, — а с целью выработать модус операнди. Но тут ему пришла в голову новая важная мысль.

Под раскрепощающим действием алкоголя Дейн впервые признал, что к испытываемым им чувствам — жалости к матери и гневу на отца — примешивается странное удовлетворение.

Он заказал четвертую порцию.

Ему с необычайной легкостью удалось открыть личность любовницы отца и место их свиданий. Этот маленький триумф радовал его. «Нам всем нравится считать себя благородными, — думал Дейн, — но в отношениях с другими людьми нам доставляет удовольствие наша роль, а не их».

К удовлетворению следовало добавить и возбуждение. От него требовался личный ответ на брошенный вызов. Ситуация была сугубо книжной — одной из старейших в литературе: она могла бы выйти из-под клавиш пишущей машинки любого автора. Это создавало вопросы. «Как бы я обращался с ней, если бы она возникла в сюжете одной из моих книг? Можно ли манипулировать людьми в реальной жизни так же легко, как на бумаге? Если можно…» В сюжете фигурировали персонажи из плоти и крови, одним из которых был он сам.

Но приятнее всего было то, что все следовало проделать, не дав остальным персонажам догадаться, что они всего лишь марионетки.

«Неужели я такое чудовище?» — думал Дейн, мрачно потягивая джин с тоником. Но разве не все писатели — чудовища? Каннибалы, питающиеся плотью друзей и врагов исключительно ради удовлетворения аппетита и отправляя в канализацию большую часть переваренных отходов? Любой писатель отдал бы год жизни за такой шанс. (Однажды Теккерей спустился вниз, плача. «Что случилось?» — «Я только что убил полковника Ньюкома!» Старик бы ринулся к подобной возможности, как форель к приманке.) Всем авторам свойственно делать лимонад из лимонов, предлагаемых жизнью, но зачастую он получается скверным пойлом. Поэтому им хочется попробовать на вкус реальные плоды.

К концу шестой порции Дейн дерзко чертил линии на столе влажной гранью дна своего стакана.

Он должен познакомиться с Шейлой Грей.

Должен заняться с ней любовью.

Должен заставить ее полюбить себя.

Должен занять место отца в ее жизни.

Как на это прореагирует отец? Или на то, чтобы делить с ним женщину? (Писательский ум Дейна предвидел возможность, что Шейле покажется забавной идея спать по очереди с отцом и сыном.) Конечно, ему было жаль старика. Это нанесет сокрушительный удар по его самолюбию. Ну и поделом ему! Тогда он будет вынужден вернуться к матери.

А что потом? Бросить Шейлу и вернуться к работе? Почему бы и нет? Ей тоже поделом. Впредь не станет разрушать солидную американскую епископальную семью. Дейн усмехнулся.

После седьмой порции джина с тоником у него не осталось сомнений. Как она выглядит? Дейн тщетно пытался вспомнить. Три или четыре раза он проходил мимо нее в вестибюле, но каждая встреча совпадала с очередной любовной связью, когда другие женщины для него не существовали. Дейн видел фотографии Шейлы в «Вог» и воскресных газетах, но не мог представить себе ее лицо. Конечно, она не могла быть уродиной, иначе какое-то впечатление у него бы сохранилось. Значит, выглядит она достаточно привлекательно.

Он решил заказать еще одну порцию.

* * *

Похмелье еще не прошло, когда на его столе зазвонил телефон. Пронзительный звук заставил Дейна поморщиться. Этим утром все не клеилось — размышления привели в тупик, из которого он до сих пор не нашел выхода.

Решив действовать дерзко, он сочинил воображаемый диалог для первой встречи с Шейлой.

«Мисс Грей, я работаю над очередным романом — не знаю, читали ли вы предыдущие…»

«Боюсь, что нет, мистер Маккелл, хотя слышала о них».

(Это казалось разумным началом. Старший Маккелл едва ли мог избежать упоминаний о литературных достижениях сына, каковы бы они ни были, а Шейла Грей, будучи знаменитостью в своей области, вряд ли стала бы уделять им внимание.)

«Боюсь, мои книги пока что заслуживают только брань критиков. Но на эту я надеюсь, и если вы мне поможете…»

«Помогу вам, мистер Маккелл?» (При этом она слегка поднимет брови — возможно, с подобием интереса.)

«Понимаете, мисс Грей, один из моих основных персонажей — знаменитый модельер. Если бы мне понадобился таксист, было бы достаточно проехаться на такси. Но боюсь, что в области высокой моды вы единственная известная и доступная для меня личность. Или я слишком дерзок?»

При обычных обстоятельствах она бы ответила: «Безусловно», но в данной ситуации он предвидел иную фразу:

«Ну… и как же я могу вам помочь?»

Дейн знал, что вызвать к себе интерес людей можно не помогая им, а заставляя помочь себе. Ответ «Позволив наблюдать вас за работой» казался неотразимым. Как бы знаменита ни была Шейла Грей, она будет польщена.

Или нет?

В этот момент похмелье снова дало о себе знать.

Шейла Грей могла быть польщена, если бы он был Томом Брауном или Харри Шницельбахом. Но он был сыном Эштона Маккелла. Чтобы договориться с ней о встрече, ему придется назвать свое имя. А как бы мало времени ни прошло между просьбой о встрече и просьбой о помощи, его хватит, чтобы насторожить ее.

Кто предупрежден, тот вооружен. Значит, этот вариант не проходит.

Дейн бродил по квартире, пытаясь найти решение проблемы. «Если не можешь идти напрямик, обойди вокруг», — вертелось у него в голове. Но он не знал, как к этому приступить.

В этот момент зазвонил телефон, Дейн поморщился и поднял трубку.

* * *

Это была Сара Вернье.

— Ты расстроен, Дейн, — сказала она. — Я слышу по твоему голосу. Очевидно, я прервала твою работу.