— Послушай, Батч, мы сами собирались рассказать тебе, хотели позвонить... — начал Тай.
Откуда-то вынырнул быстроходный и завопил:
— А мне плевать, как вы тут будете кувыркаться в постели, но будь я проклят, если я понимаю, как это собираетесь водить за нос свою студию!
— Отвали, ты! — сказал Тай. — Нет, правда, Батч, мы виноваты перед тобой.
— Отвали?! — сверкнув единственным глазом, орал Сэм Викс — это он так суетился. — Нет, вы слышали, он говорит «отвали»! Послушай меня, красавчик, такое понятие, как личная жизнь, — это не для тебя. Ты просто часть собственности, как вот этот дом, например. Сечешь? Ты принадлежишь «Магне». Прикажет тебе «Магна» прыгать...
— Уйди, Сэм, — сказала Бонни и шагнула к Батчеру.
Вундеркинд как вошел в комнату, так и остался стоять на том же месте, глядя на Бонни неподвижным горестным взглядом, как смотрит отец на гроб с телом своего единственного ребенка.
— Батч, дорогой, — смущенно теребя пуговицу, заговорила Бонни, — мы оба страшно переволновались. Ты ведь знаешь, какие чувства я к тебе испытывала. Я никогда не говорила, что люблю тебя. Так, Батч? Ты настоящий ангел, и мне стыдно. Но сегодня... сегодня что-то произошло такое... Тай — единственный человек, которого я люблю. Я хочу выйти за него замуж, и поскорей.
— С мечом и саваном, эмир! — воскликнул он, прикладываясь губами к ноге Кабуса. Но эмир, к удивлению присутствующих, не принял этого шутливого извинения.
Жак Батчер снял с головы шляпу, огляделся, снова надел шляпу и сел. Он не стал, как обычно, забрасывать ногу на ногу, а уселся прямо и ровно, как манекен. И когда заговорил, то двигались только губы.
— Мне не нужен твой меч, — сказал он с ледяным спокойствием. — К тому же он уже давно продан Буи-дам. А вот о саване ты позаботился весьма кстати.
— Сожалею, что пришлось потревожить тебя в такое время... Я бы и вовсе не пришел. Но меня попросил Луис Селвин. Он... это... немного вышел из себя. Особенно из-за тебя, Тай.
Он хлопнул в ладоши, и в трапезной появился эмир-и-харас со знаменем и барабаном. Вошедший вслед за ним палач опустился на колени и начал деловито раскатывать кожаный коврик, которым пользовались, чтобы не запачкать пол, когда казнь производилась в помещении.
— А что я? — вскинулся Тай.
Все произошло в считанные мгновения на глазах у оцепеневших сотрапезников эмира. Обезглавленное тело запеленали в ковер и унесли, а молодое вино в недопитой чаше еще шипело, и на поверхность всплывали, лопаясь, веселые пузырьки.
Батчер откашлялся.
— Мне бы не хотелось, но придется. Я сейчас говорю с тобой официально, как вице-президент «Магны». У меня только что состоялся долгий разговор с Селвином. Как президент киностудии, он считает своим долгом тебя предупредить, что тебе нельзя обзаводиться семьей.
С той поры самые сладкоречивые болтуны предпочли прикусить языки. Но молчание было не лучшей защитой от подозрительности Кабуса. Несколько вельмож, имевшие в прошлом небольшие грешки, не стали искушать судьбу и бежали один за другим в свои укрепленные замки в горах. Это еще больше ожесточило Кабуса — зловещая фигура со знаменем и барабаном стала все чаще появляться в дворцовых собраниях, где теперь царили уныние и страх.
Тай сморгнул.
«Кабус стал неистовствовать в убиении, переходя все границы в пролитии крови, — писал об этих страшных временах арабский историк XIII века Якут ал-Хамави. — Он не знал иного средства «поучения» и проведения своей политики, кроме рубки голов. Это стало распространяться им на все более близких и на самых доверенных лиц из его войска и свиты».
— Не хочешь ли ты сказать, что он намерен меня связать тем дурацким пунктом контракта?
Собственная жестокость сделала эмира сентиментальным. Он часто со слезами говорил о близости собственной кончины и постоянно обсуждал со свитскими идею строительства огромной надгробной башни на берегу реки Гюрген. Ходили разговоры, будто эмир распорядился заранее подготовить для него стеклянный гроб и наполнить его маслом алоэ, которое, мол, обеспечивает сохранность тела до судного дня. Сообщения о каждой новой казни, передававшиеся из уст в уста, дополнялись подробностями, от которых кровь леденела в жилах. Знающие люди поговаривали о заговоре, якобы охватившем всю страну. Податные сословия, задавленные непосильными поборами, считали источником всех несчастий алчность налоговых инспекторов. Фатимидские проповедники в белых одеждах, все чаще появлявшиеся на горганских рынках, раздавали недовольным маленькие глиняные печатки и подстрекали к бунту, обещая покровительство самозваного каирского халифа, объявившего себя наместником аллаха на земле…
— Что за пункт? — удивилась Бонни.
Опасения Бируни развеялись, едва он переступил порог летнего павильона. Кабус встретил его, как всегда, приветливо, взяв под правый локоть, проводил к суффе, усадил рядом с собой.
— В последний мой контракт с «Магной» Селвин вставил этот пункт, чтобы предотвратить возможный брак.
— Ты, конечно, уже наслышан о наших горестных делах, — сказал он, отмашкой кисти приказывая кравчему выйти вон.
— А ты как думал? — встрял Викс. — Сделать из тебя героя-любовника номер один и вдруг дать все испортить женитьбой?
Бируни промолчал.
— Я не знала, — расстроилась Бонни. — Ты мне не говорил.
— Забудь. Это ничего не меняет. И не Луису Селвину диктовать мне, как жить.
— Очень хорошо, что ты молчишь, — продолжил Кабус. — Прежде ты должен узнать все обстоятельства дела. Я прочел твою книгу и ценю ее очень высоко. Не скрою, что я даже позавидовал силе твоего ума и остроте зрения, позволяющей тебе проникать в сокровенные тайны вещей. Но зрение правителей отличается от зрения ученых. Вы видите только крупные события, те, что уже случились, и умеете складывать их в нерасчленимую цепь. Но за каждым значительным событием стоит движение, нечаянно оброненное слово, едва заметный жест. Замечать все эти мелочи, чтобы угадывать капризы судьбы, — вот в чем особенность зрения царей.
— Он специально просил передать, что ты нарушишь контракт, если женишься на Бонни, — все тем же холодным, ровным тоном сказал Батчер.
Бируни внимательно слушал, пытаясь понять, в чем смысл неожиданной исповеди эмира. Кабус жаловался, что страна охвачена смутами и раздорами и горганские феодалы, служившие его дяде и отцу, окончательно вышли из повиновения, — подстрекаемые Буидами и фатимидскими лазутчиками, они лишь на словах признают его власть, а на деле открыто бунтуют, убивая чиновников, направляемых из столицы для сбора дани с рустаков. В результате ядовитые семена измены дали обильные всходы, и не только на окраинах, но и в самой столице, и даже во дворце.
— Пошел этот Селвин куда подальше! В Голливуде полно киностудий.
Действительно, многие феодалы и особенно те, кто имел родовые замки в труднодоступных горных рустаках, стремились по возможности увильнуть от службы я зачастую годами не платили в казну ни динара. И все же, говоря о том, что измена пустила корни по всей стране, Кабус явно преувеличивал. Слушая его взволнованный монолог, Бируни невольно вспомнил известную поговорку о том, что укушенный змеей боится веревки: Кабус хорошо помнил об обстоятельствах смерти своего дяди Мердавиджа и боялся, что его самого ожидает такая же судьба.
— Все студии Голливуда с уважением относятся друг к другу, когда речь идет о контрактах со звездами, — заметил Батчер. — Порвешь контракт с «Магной», и с тобой все, Тай.
— А мне и не надо! — взмахнул рукой Тай.
— Я понимаю, что наука — самое главное для тебя, — сказал Кабус, неожиданно меняя тему. — Не при каждом дворе найдется ученый, равный тебе по знаниям и уму. Но нынче иные времена, и мне нужно, чтобы ты постоянно находился рядом. Один твой совет может оказаться важнее тысячи таких томов.
— Но так нельзя, Тай! — крикнула Бонни. — Я не дам тебе забросить карьеру. Мы можем и подождать. Может быть, когда ты подпишешь свой контракт...
Он постучал пальцем по кожаному переплету «Хронологии», лежавшей на пюпитре слева от него.
— Я не хочу ждать. Хватить уже ждать. Я завтра женюсь, и точка, а если Селвину это не нравится, то пусть катится ко всем чертям!
Бируни похолодел.
— Тай!
— Один верный человек для меня ценнее всего этого стада раболепствующих баранов. Все это, конечно, стеснит твою свободу, и ты не сможешь посвящать столько времени своим научным трудам. Я понимаю твои чувства, а поэтому сделаю все, чтобы возместить тебе причиненный ущерб. Взамен ты станешь самым влиятельным человеком в Горгане, наделенным правом казнить и миловать, и каждое твое слово будет столь же неоспоримым, как если бы оно было произнесено мною самим.
— И не спорь.
Кабус продолжал говорить, но Бируни уже не слушал его. Вот уж поистине царская милость бывает страшней самой лютой вражды! Говорится же в одной притче о превратностях службы при царе: «Если случится тебе попасть в свиту царскую, то, хотя бы царь и приблизил тебя к себе, ты этой близостью не ослепляйся и беги от нее… Когда он будет обещать тебе полную безопасность при себе, в тот день опасайся больше всего. Ибо если разжиреешь ты за его счет, то и зарежет тебя он же…» Принять предложение Кабуса равносильно гибели: ведь променять служение истине на служение незначительному правителю — это ли не смерть для ученого?
— Ну хорошо, — скучным голосом произнес Батчер — Луис предполагал, что ты заупрямишься. Он мог бы сломать тебя, но считает тебя слишком ценной частью собственности. Поэтому он готов на уступку.
— Ах, он готов, да что ты говоришь!
Но и отказ равносилен смерти.
— Да. Он делает тебе предложение. Но учти — это окончательно. Принимаешь или уходишь.
Как же быть?
— Что за предложение? — резко спросил Тай.
Вот как зафиксирован этот эпизод в одном из средневековых исторических трудов:
— Если ты непременно хочешь жениться на Бонни, он отменяет антибрачный пункт, но при соблюдении следующих условий. Первое: ты доверяешь все детали свадьбы киностудии. Второе: после свадьбы вы с Бонни снимаетесь в фильме о жизни Джона и Блит. Ты — в роли отца, а Бонни — в роли матери.
«Явилось у Шамса ал-Маали Кабуса ибн Вушмагира желание заставить Бируни общаться исключительно лишь со своей персоной и навсегда связать его своим двором, а за это будет дано Бируни право повеления с беспрекословным подчинением, повеления всем, что охватывает власть Кабуса и содержит его царство.
— Минутку, минутку. — Тай поднял ладонь. — Наша свадьба пройдет с такой же помпой?
Но Бируни отверг это и не повиновался ему».
— Как решит «Магна», так и будет.
— А в фильме будет эпизод их убийства? — спросила Бонни. Она заболела уже при одной мысли об этом.
Вечером того же дня к Бируни сбежались перепуганные друзья. Марзубан ибн Рустам уговаривал одуматься, пока не поздно, пасть к ногам Кабуса, сославшись на временное помрачение ума; Зинджани считал, что надо немедленно просить аудиенции и объяснить эмиру свой отказ страхом не оправдать его доверия в столь ответственный момент, а Никриси советовал немедленно бежать из Горгана, не дожидаясь, когда эмир-и-харас появится у ворот.
— Сценарий — это исключительно мое дело. Вы в его обсуждении слова не имеете.
— Ах, не имеем! — возмутился Тай. — Тогда мы скажем свое слово прямо сейчас. Нет!
Бируни не сделал ни то, ни другое, ни третье.
— Сожалею, — сказал Батчер и поднялся. — Я передам Селвину.
Бессонная ночь была полна не тревог, а горечи. Вспоминались стихи, читанные ему еще в детстве Ибн Ираком:
— Нет, Батч, подожди! — крикнула Бонни. Она подбежала к Таю и встряхнула его.
От века нашего хочу — пока мой век еще не прожит,
Чтоб он туда меня вознес, куда подняться сам не сможет.
Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,
Пока с душой в пути земном еще не разлучилось тело.
— Тай, прошу тебя! Нельзя же вот так все бросить. Если... если ты такой упрямый, я замуж за тебя не пойду!
Рука невольно потянулась к каламу, на белоснежный лист легли первые строки, подсказанные болью от сознания несбывшихся надежд:
— Позволить им сделать из нас мартышек на собственной свадьбе? — бушевал Тай. — Неизвестно как представить в картине наших родителей? Не бывать этому!
И Солнце доблестей желанье изъявило,
Чтоб я служил ему, поправ свои желанья.
Жестоко было Солнце!
— Тай, тебе придется согласиться. Мне тоже не нравится их предложение, и ты это прекрасно знаешь. Я по горло сыта этой шумихой. Но, дорогой, мы должны подумать о будущем. Ведь у нас же с тобой ничего нет. Поверь, это будет не так уж и плохо. Свадьба много времени не займет, и мы с тобой уедем, вдвоем.
С утренним светом пришло успокоение, ясность ума. Оставалось еще много незаконченных дел. Надо было брать себя в руки и продолжать работу, делая вид, что ничего не произошло.
Тай уперся глазами в ковер, потом вскинул голову и отрывисто спросил у Батчера:
* * *
— Если мы пройдем через все это, вы нам дадите отдохнуть? У нас будет медовый месяц без зрителей?
— Черта лысого, — быстро ввернул Викс. — Уж медовый-то месяц мы используем на всю катушку!
Сегодня мы можем только строить предположения о том, что удержало Кабуса от расправы над Бируни. Может быть, Кабус, будучи образованным человеком, понял, какой тяжкий грех он возьмет на душу, приказав казнить ученого, чей выдающийся талант он уже сам успел по достоинству оценить? Или остановился в последний момент, испугавшись, что потомки запомнят его лишь как убийцу одного из самых светлых умов мусульманского мира?
— Прошу, Сэм, — сказал Батчер.
Так или иначе, но роковое решение принято не было. Правда, отныне Бируни больше не приглашали на дворцовые ассамблеи, и в день ноуруза он единственный не получил традиционных даров. Это означало, что Кабус продолжает держать обиду. Но хотя затянувшаяся опала не предвещала ничего хорошего, Бируни, как всегда погруженный в работу, в глубине души даже радовался своей ничем не стесняемой свободе.
Сэм почувствовал, что лучше помолчать.
— Да, Тай, мы вам это обещаем. Нам — свадьбу, вам — медовый месяц. Мы понимаем, что вы многое пережили и сразу приступить к съемкам вам будет тяжело. Поэтому отдыхайте, сколько вам нужно.
Теперь, полностью избавленный от необходимости подчиняться дворцовому распорядку, он стал подолгу отлучаться из столицы, выезжая в соседние рустаки, где руководил строительством подземных кяризов и заодно приискивал подходящую местность для измерения градуса меридиана Земли. Это была его заветная мечта, которую он вынашивал еще с тех пор, когда впервые прочитал о подобном эксперименте, проведенном в начале IX века по приказу халифа Мамуна. Еще до размолвки с Кабусом Бируни подал прошение с тщательно продуманной росписью расходов, необходимых для снаряжения и проведения полевых работ. Определенных средств требовала и подготовка к наблюдению полного затмения Луны, которое должно было произойти вот-вот, в ночь на 15 августа 1003 года, но в это Бируни решил вложить собственные деньги, памятуя о жалобах Кабуса по поводу плачевного положения казны.
— А на время отпуска вы оставите нас в покое?
Время шло, а ответа от Кабуса не было. Бируни уже начал волноваться, не затерялось ли его прошение среди бумаг эмирской канцелярии, и даже попросил Марзубана навести необходимые справки и при возможности похлопотать за него. Марзубан, понимавший всю опасность подобных ходатайств, обещал, что сделает это, если представится подходящий случай, но, к счастью для него, ждать такого случая не пришлось. Именно в тот день Бируни был вызван в казначейство, где узнал, что по приказу эмира выплата жалованья ему прекращается отныне и навсегда.
— Оставим.
«Я было выбрал для этой цели участки, находящиеся между Дихистаном, примыкающим к Горгану, и областью тюрков-гузов, — вспоминал о своем неосуществившемся замысле Бируни. — Однако мне не содействовали в этом превратности судьбы, как не помогли и старания получить помощь в этом».
Бонни умоляюще смотрела на Тая.
Злобная мелочность Кабуса повергла Бируни в отчаяние. В который раз его самые заветные планы рушились из-за капризов чужой воли!
— Хорошо, — сказал Ройл. — По рукам.
Настало время подумать о завтрашнем дне.
— Пересмотренные контракты вы получите с утра, — сказал Батчер. — Организацией вашей свадьбы займется Сэм.
Он повернулся и пошел к двери. Взялся за ручку. Помедлил. Оглянулся:
— А поздравления я передам завтра.
— Здорово! — Сэм Викс уже брал быка за рога. — Значит, вы хотите окрутиться завтра?
Глава VII
— Да, — вздохнул Тай и сел на диван. — Поскорей бы отсюда.
Дядя Кабуса зиярндский эмир Мердавидж повелел соорудить для себя золотой трон, ибо золото было цветом солнца, а древнеперсидские цари назывались «братьями солнца и луны». Мердавидж считал себя наследником шахиншахов, эпическим героем оседлого Ирана, призванным сокрушить степной, варварский, враждебный Туран. Тема вечной, не прекращающейся ни на миг борьбы добра со злом, света с мраком, Ирана с Тураном, пронизывающая красной нитью иранский эпос, вновь обрела актуальное политическое значение в государстве бухарских Саманидов, также претендовавших на роль наследников сасанидских царей. В последние годы X века, когда саманидская держава уже рушилась под натиском Караханидов, олицетворявших мифический Туран, в эпической поэме Фирдоуси «Шахнамэ» с особой силой прозвучала идея законности власти — никто не может стать царем, если он не рожден в царской семье и не обладает царским величием.
— Я уже все просчитал, пока сюда ехал. Мысль такая. Берем как модель свадьбу Джона и Блит...
— Ох! — вырвалось у Бонни, но она тут же сказала: — Хорошо.
Махмуд Газневид не мог считать себя «братом солнца и луны». Его отец Сабуктегин, происходивший из кочевого тюркского племени барехан, был рабом, которого за несколько динаров купил на нишапурском невольничьем рынке бухарский военачальник Алптегин. Ни в детстве, ни в юности Махмуд не помышлял о «царском величии», но на рубеже X–IX веков обстоятельства изменились: государство Саманидов, связывавших себя с иранскими царями, прекратило свое существование, и тюрки, до поры выступавшие лишь в качестве гулямов при «легитимных» правителях, вышли на авансцену политической жизни.
— Только тогда было все смазано, а теперь беремся за дело как следует. Свадьбы на поле не будет. Старина Эрминиус окольцует вас прямо в самолете. Сечешь, Тай? Свадьба в небе. Над аэродромом. У всех в самолете микрофоны. Пока вы делаете круг над аэродромом, для тысяч людей будет идти трансляция. Сделай все правильно, и на фоне того, что было с Джеком и Блит, мы получим грандиозную штуку!
Разгромив в мае 999 года саманидских полководцев Фаика и Бектузуна, Махмуд вынудил их ставленника — саманидского эмира Абдулмалика уступить ему сначала Балх и Бадахшан, а позднее — признать правителем всего Хорасана. Абдулмалик был слишком слабой фигурой для того, чтобы противостоять железной воле Махмуда, и тем не менее по возвращении в Бухару он принялся спешно собирать остатки своей разгромленной армии, рассчитывая, что со временем ему все же удастся отвоевать Хорасан. Этим надеждам не суждено было сбыться. Осенью 999 года с северо-востока против него выступил караханидский правитель Наср и, не встретив на своем пути особого сопротивления, 23 октября вошел в Бухару.
— Ах, с-сукин сын! — заорал Тай и двинулся на Сэма. — Ты что себе думаешь...
Этим днем в исторических хрониках датируется конец государства Саманидов.
— Все, Сэм, иди отсюда. — Бонни поскорее вытолкала Викса за дверь. — Уходи. Все будет хорошо. Я обещаю. Все, иди.
В многовековом жестоком соперничестве победу одержал Туран.
— Ну конечно, мне пора. — Сэм ухмыльнулся. — Прорва дел. До завтра.
Еще в мае 999 года Махмуд отправил в Багдад победную реляцию, в которой указывал, что единственной причиной, вынудившей его выступить против Саманидов, был их отказ включить имя халифа в пятничные проповеди. Ответом на это послание была жалованная грамота халифа, утверждавшая Махмуда в правах независимого государя. В октябре того же года, когда караханидские воины еще пировали по случаю взятия Бухары в тенистых садах Джуи Мулияна, Махмуд, фактически признанный законным наследником саманидской державы, торжественно вступил на престол. Своей столицей он сделал Газну, небольшой городок на юго-востоке Афганистана, доставшийся ему в качестве удельного владения по завещанию отца.
Викс ушел.
Сделавшись султаном, Махмуд немедля приступил к расширению границ своего государства путем насильственного присоединения мелких княжеств, находившихся в феодальной зависимости от Бухары. Уже в 1002 году власть Махмуда была признана властителем Систана, через год газнийский аркан захлестнулся на шее саффаридского эмира Халафа ибн Ахмада, а еще через некоторое время такая же участь постигла правителей многих других областей.
— А теперь ты будешь слушать меня, Тай Ройл, — в холодной ярости заговорила Бонни. — Мне все это отвратительно. Но мы влипли, и нам придется через это перешагнуть. Я не желаю больше слышать от тебя ни слова. Все решено, ты понимаешь? Они сделают все, что захотят.
Эллери отлепился от дверного косяка, шагнул вперед и сухо произнес:
Нерешенным оставался лишь вопрос о разделе саманидского наследства с Караханидами, которые, приобретя вкус к легким победам, стали жадно поглядывать на Хорасан. Стремясь предотвратить нежелательный для него конфликт, Махмуд еще в 1001 году направил к Илек Насру послов с предложением установить границу между двумя государствами по Амударье. Караханиды приняли это предложение, и договор был закреплен браком Махмуда с дочерью Илек Насра. Вскоре из Узгенда в Газну прибыл караван, доставивший Махмуду в подарок от тестя драгоценные камни, мускус, коней и верблюдов, рабов и рабынь, белых соколов, черные меха, клыки моржей и нарвалов, куски нефрита и украшения, выполненные руками искусных китайских мастеров.
— Ну, после того, как все умные люди высказались, может, и мне дадут слово?
Однако мир с новоприобретенными родственниками оказался непрочным. В 1006 году, когда Махмуд находился в Индии, куда он наладился регулярно совершать грабительские набеги, караханидские войска переправились через Амударью и захватили хорасанские города Тус, Нишапур и Балх. Взбешенный вероломством тестя, Махмуд спешно вернулся из Индии и наголову разгромил находившиеся в Хорасане караханидские отряды, впервые использовав в одной из стычек боевых слонов. С тех пор ни о каких мирных договорах не могло быть и речи — поклявшись отомстить Махмуду, Илек Наср уже в следующем году переправился через Амударью с огромной армией и вторгся в пределы Хорасана. Решающее сражение произошло 4 января 1008 года около моста Шархиян в окрестностях Балха. Военное счастье и на сей раз оказалось на стороне Махмуда — Илек Наср вновь потерпел сокрушительное поражение и уже никогда больше не появлялся по эту сторону реки.
Инспектор Глюк вошел вместе с ним.
— Не понимаю, — нахмурившись, ворчал он. — Эта затея со свадьбой мне не совсем нравится. Квин, а ты что думаешь?
«Этой битвой прекратилось наступательное движение Караханидов на Хорасан, — писал выдающийся русский востоковед В. В. Бартольд. — Дальнейшие совместные действия были невозможны уже вследствие раздоров среди самих Караханидов; старший брат Илека Туган-хан кашгарский заключил союз против своего брата с Махмудом. Илек хотел совершить поход из Узгенда на Кашгар, но глубокие снега заставили его вернуться назад. После этого обе стороны отправили послов к Махмуду, который с успехом принял на себя роль посредника в их споре; при этом он старался произвести на послов впечатление блеском своего двора и принял их в торжественной аудиенции, окруженный своей гвардией в блестящих одеждах».
— Мне плевать, кто что думает, — направляясь к бару, заявил Тай. — И оставьте нас в покое, ребята.
Невысокий коренастый человек с некрасивым желтым лицом с удовольствием принимал почести, не полагавшиеся ему по праву рождения. Но в мире уже наступили иные времена. В жарких степях еще звенели клинки, а в прохладных каменных кельях наемные перья уже скрипели вовсю, переписывая историю.
— А я думаю найти хорошенькую норку поглубже и заползти в нее, а тут пусть хоть все разлетится в куски. Я не хочу оказаться поблизости, когда произойдет взрыв.
Вскоре невысокий человек с желтым лицом, весело скаля гнилые зубы, прочтет свою родословную. На хрустящем пергамене черным по белому будет написано, что его предки, кочевники из племени барехан, связаны узами кровного родства с сасанидским царем Ездигердом.
Тай плеснул себе и выпил.
Это открытие никого не удивит.
— О чем это ты? Ох уж эти твои загадки!
* * *
— Эта — очень миленькая. Вы не осознали того, что сейчас сделали? Объявление о браке само по себе достаточно плохо, а теперь еще и это! Боже, избавь меня от этих голливудских героев и героинь!
Исторические хроники рисуют хорезмшаха Али ибн Мамуна спокойным и уравновешенным человеком, дальновидным политиком, предпочитавшим дипломатические компромиссы военным конфликтам. Он вступил на престол в 997 году, за два года до крушения саманидской державы, когда борьба за Хорасан достигла наибольшего ожесточения. Однако и в те смутные времена, и позднее, после венчания Махмуда на царство, курганджский хорезмшах старался держаться в стороне от политических бурь, не позволяя вовлечь себя ни в одну из противоборствующих группировок. Правда, Махмуд находился далеко, а Караханиды совсем рядом, и эта опасная близость, по-видимому, вынудила хорезмшаха сделать в 1006 году опрометчивый шаг: уступая нажиму Илек Насра, он согласился на участие хорезмийских отрядов в грабительском набеге на Хорасан. Впоследствии, когда в битве у Балха Махмуд разгромил караханидские войска, Али ибн Мамун понял, что проявил непростительную близорукость, и тотчас круто изменил ориентацию: гурганджские послы спешно отправились в Газну с поздравлениями и дарами и были тепло приняты султаном, который отдал в жены хорезмшаху свою родную сестру.
— Но я вас не понимаю. — Бонни сдвинула брови. — Что мы такого сделали? Ну, решили пожениться. Это наше право и наше дело! — Губы у нее задрожали, она расплакалась. — Ох, Тай, нам казалось, так все будет хорошо!
Породнившись с Махмудом, хорезмшах на время укрепил свои позиции, хотя в глубине души, безусловно, чувствовал, что будущее не сулит ему ничего хорошего. Связанный по рукам постоянной угрозой со стороны Караханидов, газнийский султан просто был еще не в состоянии проглотить Хорезм. До поры его больше заботило умиротворение туркменских ханов, но в Гургандже постоянно ощущали его недобрый приценивающийся прищур.
— Вы скоро поймете, чье это дело, очень скоро поймете! — раздраженно заметил Эллери.
Бируни прибыл в Гургандж во второй половине 1003-го либо в начале 1004 года. Он уже знал, что Абу Наср перебрался сюда из Кята, и поэтому не стал заезжать на родину, где у него не осталось никого из близких людей. За годы его отсутствия Гургандж заметно изменился: раздался вширь, обстроился предместьями, новыми мечетями, банями, сделался благоустроенней, нарядней, шумней. Когда-то Гурганджу, как и Кяту, угрожали ежегодные разливы Джейхуна — в 985 году паводковые воды прорвались в низовьях каналов Ведак и Буве и, затопив пойму, оказались в опасной близости от крепостных стен. В те тревожные дни все жители как один поднялись на борьбу со стихией. Вскоре в одной гальве от города поднялась деревянная плотина, и река, меняя русло, пошла огибом, с каждым годом уклоняясь все дальше на восток.
— К чему ты клонишь-то? — спросил его Глюк.
— Они прямо как дети без надзора. Только нянька отвернулась, они тут же хватаются за вещи, в которых ничего не смыслят, — опасные вещи! А в результате несчастье.
Ничто в Хорезме не напоминало о недавних кровавых распрях. Во всем угадывались приметы оживления и расцвета. При Али ибн Мамуне по всей стране развернулось строительство — вдоль «царской дороги», что связывала Гургандж с богатыми торговыми городами нижней Волги, каждый год поднимались каменные прямоугольники караван-сараев, тотчас обраставших ремесленными подворьями, на выступах чинков Устюрта, вдоль границы с кочевниками, грозной цепью вставали сторожевые крепости, преграждавшие путь в оазис непрошеным гостям. Правда, все больше втягиваясь в мирный обмен, гузы и печенеги в последнее время уже не тревожили, как прежде, и движение караванов по «царской дороге» не прекращалось ни на миг…
— Хватит причитать! — резко оборвал его Тай.
Гургандж, весь в налете белесой строительной пыли, едва успевает отгружать завозные товары — с рассвета до сумерек летит над плоскими крышами нежный звон верблюжьих бубенцов, и в торговых рядах, растянувшихся от «Ворот странников» до «Ворот Хаджаджа», целый день толчея и ругань на двунадесяти языках. На площади Мейдан-и-Сарай, у дворца Али ибн Мамуна, с его резными воротами, известными на весь мир, слышна в основном хорезмийская речь. Здесь кочевники в стеганых халатах и каракулевых шапках продают баранов местным мясоторговцам, которые до хрипоты спорят за каждый даник, недовольно морщатся, ощупывая живой товар.
— Вы только что дали согласие на то, что будет иметь для вас фатальные последствия.
Первые дни на родине — бесконечное сладостное безделье, долгие прогулки по городу, визиты, знакомства, разговоры о серьезном, легкая болтовня. Ибн Ирак, кажется, поверил, что полоса невзгод миновала и все нынче устроится основательно и надежно, на многие годы вперед. Хорезмшах покровительствует наукам, доброжелателен, умен, не скуп, и в Гургандж понемногу съезжаются ученые, среди которых есть и звезды первой величины. Все складывается к лучшему, еще год-два, и Хорезм вновь обретет славу крупнейшего научного центра, как в добрые старые времена…
— Вы можете говорить конкретнее?
— Хорошо. Как вы не поняли, что действуете по шаблону и вас обоих ждет та же участь?
Бируни слушал учителя с грустной улыбкой. Очень хотелось верить, что все это действительно так и никакие новые препоны не встанут на пути, избранном единожды и на всю жизнь. Но уж больно немилосерден жестокий век к алчущим знаний и истины. Учитель говорит, что лучшие ученые съезжаются в Хорезм, но ведь вернее было бы сказать — бегут. Да, бегут, спасаясь от преследований и расправы, из охваченной смутами Бухары, из других городов рухнувшей державы Саманидов, где уже который год мечи не вкладываются в ножны и гудят, обдавая Мавераннахр своим огненным дыханьем, пожары ненависти и вражды. Как знать, не дотянется ли и сюда длинная рука Махмуда, выставляющего себя борцом против ереси и ревнителем истинной веры и на каждом шагу безжалостно проливающего мусульманскую кровь? Правда, Хорезм сегодня водит дружбу с Махмудом и его сестра, желтолицая тюркская принцесса, числится первой среди красавиц хорезмшахского гарема. Но разве вспомнил Махмуд об узах родства, бросая под бивни боевых слонов своих названых братьев из клана Караханидов, да и самим этим братьям помогло ли родство удержаться от соблазнов разбоя и грабежа?
— Чья участь? — недоуменно спросила Бонни.
…И все же тревоги понемногу утихали, сглаживались, сходили на нет. Родная земля по-прежнему дышала спокойно и ровно — отбивала пять положенных дневных молитв, возносила благодарения всевышнему, трудилась в поте лица и от души веселилась на сайлях, дважды в год собирала хашары для чистки каналов и отдыхала на суффах под журчание проточной воды, в тени вековых карагачей, торговала, пахала, сеяла и на исходе лета везла на рынки щедрые свои дары.
— Ваших родителей. Это же ясно как белый день! — Эллери носился по комнате, бормоча и размахивая руками. — Не буду утомлять вас подробным анализом, — приостановился он, — открою вам глаза лишь на фундаментальный факт. Что произошло с Блит и Джоном после их свадьбы? А? Всего-то час спустя?
* * *
В глазах у инспектора Глюка появился проблеск ума; Тай и Бонни, наоборот, разом поглупели и стояли открыв рты.
Источники весьма скупо освещают ранний период жизни Бируни в Гургандже. Можно лишь предполагать, что на первых порах он был далек от двора, хотя постоянно общался с учеными, официально входившими в придворный штат. Предсказывая скорый расцвет научной жизни в Гургандже, Абу Наср, к счастью, оказался прав — лучшие умы Средней Азии со всех сторон тянулись в Хорезм, которого еще не коснулись политические бури века. В тот год, когда Бируни приехал сюда из Горгана, здесь уже находились такие крупные ученые, как ал-Масихи и Ибн ал-Хаммар. С ал-Масихи Бируни сблизился еще в Кяте и получал от него письма, находясь в Горгане; с Ибн ал-Хаммаром он познакомился, судя по всему, после 1003 года в Гургандже и впоследствии неоднократно называл его своим учителем.
— Ну, наконец-то дошло. Да, их обоих убили. А что потом? Бонни начинает получать предупреждения и шарахается от человека, который твердит, что она должна держаться от Тая на расстоянии пушечного выстрела. А что вы, глупцы, делаете? Вы тут же решаете спешно пожениться, да еще кричите на весь свет — чтобы не только сам факт стал известен, но и все детали, вплоть до часов.
Абу Сахл ал-Масихи, христианин родом из Горгана, в ту пору пользовался широкой известностью как врач и философ, имевший к тому же немало значительных астрономических работ. Его фундаментальные труды «Сто книг по искусству медицины» и «Книга по общей медицине» стояли у истоков того невиданного взлета искусства врачевания на мусульманском Востоке, который связан с именем Ибн Сины, его младшего друга и ученика.
— Вы хотите сказать... — облизнув губы, пролепетала Бонни и тотчас замолкла, спрятав лицо куда-то в пиджак Тая.
— Да, я хочу сказать, что образец воспроизводит сам себя; что, объявив о своей свадьбе, вы подписали себе смертный приговор!
Не менее яркой фигурой в науке начала XI века был и Абу-л-Хайр Ибн ал-Хаммар. Знаменитый врач, которого современники называли «вторым Гиппократом», он с успехом подвизался и на поприще филологии, считаясь одним из лучших переводчиков с греческого и сирийского языков. К тому же оба — ал-Масихи и Ибн ал-Хаммар — были прекрасными знатоками античной философии, причем последний, изучавший в Багдаде труды Аристотеля под руководством одного из учеников Фараби, познал все тонкости восточного перипатетизма, можно сказать, из первых рук.
Часть четвертая
Нетрудно представить, сколько радости доставляло общение с ними Бируни, который в Горгане почти не имел возможности контактов с учеными такого уровня и вынужден был долгие годы вариться в собственном соку.
В 1005 году в Гургандже появился Абу Али Ибн Сина, бежавший из Бухары после того, как там окончательно утвердилась власть Караханидов. Почти пять лет последний отпрыск саманидского древа, брат низложенного эмира Мунтасир, вырвавшись из караханидского плена, мужественно сражался с захватчиками, пытаясь вытеснить их из страны. Его шансы на успех были минимальны, и все же, пока борьба продолжалась, поэты и ученые саманидского круга, находившиеся в Бухаре, надеялись, что беда пройдет стороной. Теперь же рассчитывать было не на что. Культурная жизнь в Мавераннахре пришла в упадок, и многие ученые сочли за благо покинуть Бухару. Особенно опасным при новых хозяевах стало положение Ибн Сины, которого и прежде за исмаилитские симпатии открыто называли еретиком. К тому же за годы службы придворным врачом Ибн Сина нажил немало врагов, и теперь, когда он лишился высокого покровительства, они только и ждали удобного случая, чтобы свести старые счеты.
Глава 19
В Хорезме Ибн Сина попал в окружение друзей. Ученые Гурганджа сразу же приняли его в свой круг, а хорезмшах, наслышанный о лекарском искусстве двадцатипятилетнего медика Саманидов, без колебаний зачислил его в придворный штат. Нигде и никогда не собиралось еще в одночасье столько выдающихся ученых, как в Гургандже в 1005 году! На какое-то время столица Хорезма сделалась ведущим научным центром Средней Азии — в диалогах и диспутах, разгоравшихся в собраниях ученых Гурганджа, поднимались проблемы, с которыми Европе предстояло познакомиться лишь несколько веков спустя.
ЧЕТВЕРКА ЧЕРВ
В одном из таких собраний и произошло знакомство Бируни с Ибн Синой. Заочно они знали друг друга давно, с тех пор как обменялись посланиями в ходе знаменитой полемики, принесшей громкую славу каждому из них. Вспоминая о запальчивом, резком, почти вызывающем тоне своих вопросов, Бируни не исключал, что Ибн Сина встретит его сдержанно и даже неприязненно, и внутренне готовился к язвительным выпадам с его стороны. К сожалению, в ученом мире сплошь и рядом концептуальные разногласия переносились в сферу личных отношений, и диспуты вокруг самых, казалось бы, отвлеченных вопросов заканчивались склоками и непримиримой враждой.
К Таю вернулся нормальный цвет лица — возможно, впрочем, под воздействием виски.
Первая же встреча полностью рассеяла эти опасения. Более того, в их характерах сразу же обнаружилось много схожих черт. Так же как и Бируни, Ибн Сина отличался прямотой и резкостью суждений, а временами — прямолинейностью, приводившей в смущение окружающих. Свои мысли он излагал точно, четко, подбирая слова хлесткие, как удары камчи. Но так же, как и у Бируни, все это выплескивалось наружу лишь в спорах по вопросам существенным и принципиальным, где не могло и не должно было быть неясностей и недомолвок и пойти на компромисс значило бы поступиться чем-то важным.
На этом их сходство кончалось.
— Я вам не верю, — резко сказал он. — Вы просто нас пугаете каким-то букой-бякой.
В отличие от Бируни, умолкавшего всякий раз, когда речь заходила о скучных, на его взгляд, житейских мелочах, Ибн Сина охотно поддерживал светские беседы, обнаруживая незаурядное чувство юмора. Он был остер и ироничен — в разговоре с ним приходилось быть настороже. Его шутки в адрес влиятельных сановников отличались убийственным сарказмом, а в тех случаях, когда дело касалось особо ненавистных ему персон, приобретали дерзкий и даже опасный характер. Так, например, он часто позволял себе оскорбительные высказывания о Махмуде, которого считал чуть ли не личным врагом.
— Вы не хотите, чтобы мы были женаты? — изумилась Бонни. — Вы считаете, что маму... Что ее...
Однажды он прочитал такие стихи:
— Чушь сплошная, — глумился Тай. — Я сыт тобой по горло, Квин. Все, что ты для нас делал, только еще больше меня запутывало.
С ослами будь ослом — не обнажай свой лик.
Ослейшего спроси — он скажет: «Я велик!»
А если у кого ослиных нет ушей,
Тот для ословства — явный еретик!
— Бедный маленький дурачок, ты не понимаешь, что я пытался для вас сделать. И что еще должен буду сделать ради вас. Как все-таки слепы бывают люди! — стенал Эллери.
Собеседники напрягались, испуганно поглядывали на дверь.
— Я вот тоже, наверное, ослеп и вдобавок закоснел, — сказал Глюк. — Квин, ты как — по делу говорить можешь? Или нет? Подкинь-ка мне факты, и без этих своих завитушек-финтифлюшек.
— Ах, факты? Сейчас я дам вам...
В Ибн Сине сочетались, казалось бы, совершенно несовместимые привычки. Например, нескрываемая склонность к чувственным наслаждениям — с почти невероятной работоспособностью. Удивительным образом ему удавалось успевать и в том, и в другом. Дворовые кравчие сразу же угадали в нем несравненного знатока и ценителя хмельных напитков — рядом с кубком золотистого пузырчатого набиза на поднос ставили глиняный кувшинчик с горячей водой, чтобы он мог разбавить сам, в пропорциях, ведомых ему одному. Но, священнодействуя над кубком, он никогда не пил допьяна. В самый разгар пирушки он незаметно исчезал и, возвратившись домой, садился за работу, которая не прерывалась у него в часы бодрствования, а бодрствовал он почти всегда. В мире не было обстоятельств, которые могли бы вынудить его к праздности, — он писал «и днем и ночью, в любой обстановке, скрываясь от врагов и соглядатаев, в заточении, в пути и даже в военных походах, буквально не покидая седла».
Раздался звонок в дверь.
Мы не знаем, стали ли Бируни и Ибн Сина близкими друзьями. Скорее всего нет. Во многих своих трудах Бируни по разным поводам ссылается на Ибн Сину, которого он, безусловно, считал одним из крупнейших ученых эпохи. Но не более. Никаких сведений о существовании между ними тесных дружеских отношений не сохранилось. Зато достоверно известно, что в ученом сообществе Гурганджа в начале XI века царила атмосфера доброжелательности и сплоченности. По свидетельству среднеазиатского историка XII века Низами Арузи, ученые Гурганджа, состоявшие на службе у хорезмшаха, «имели полную обеспеченность в мирских благах», жили дружно, занимаясь научными исследованиями, диспутами и перепиской.
— Клотильда, посмотри, кто там! — крикнула Бонни горничной.
Эллери и Глюк сорвались с места, застряли в двери, оттолкнули француженку и бросились в холл, Тай и Бонни смотрели на них как на полоумных.
В Гургандже Бируни много и напряженно работал, сочетая изыскания в области статики, минералогии и гидрологии с изучением природы и климата Хорезма. Еще много лет назад, в Рее, он впервые заинтересовался свойствами драгоценных камней и металлов и пришел к выводу, что важнейшим критерием их различения является удельный вес. Однако на пути превращения гениальной догадки в открытие, имеющее практические выходы, возник целый ряд препятствий, преодолеть которые тогда не удалось. Сложнейшая из проблем заключалась в разработке точной методики определения удельного веса, а также в создании надежного оборудования для опытов. Верный своему принципу предварять подход к любой проблеме тщательной проработкой опыта предшественников, Бируни принялся за изучение античных и мусульманских работ по гидростатике, начав со знаменитого трактата Архимеда «О плавающих телах».
Эллери рывком распахнул входную дверь. У порога на коврике с надписью «Добро пожаловать!» вырывалась из рук полицейского дородная дама — без шляпки, в цветастом домашнем платье и расстегнутом пальто.
Кому не известен включенный во все школьные учебники анекдот об Архимеде, выскочившем из ванны нагишом с криком: «Эврика!» Именно так, если верить легенде, был открыт архимедов закон, согласно которому на всякое тело, погруженное в жидкость, действует со стороны этой жидкости «подъемная сила», направленная вверх и равная весу жидкости, вытесненной телом. Положение Архимеда, что при взаимодействии жидкости с твердыми телами ее частицы выталкиваются этими телами как более плотными, безусловно, восходило, и Бируни не мог этого не заметить, к представлениям древнегреческих атомистов. Не ускользнуло от его внимания и то, что в трактате «О плавающих телах» Архимед руководствовался тезисом Демокрита о стремлении всех сил к центру Земли, а не господствовавшей в александрийский период точкой зрения Аристотеля о делении всех тел на «тяжелые» и «легкие» и соответственно — о стремлении «тяжелых» книзу, а «легких» вверх.
— Дайте же мне войти! — тяжело дыша, крикнула она. — Мне надо только...
— Пустить или?.. — спросил полицейский Глюка.
С помощью открытого им закона Архимед определил количество золота и серебра в тиаре сиракузского царя Гиерона. Такая же по своей сути исходная задача, а именно — определение количественного состава различных сплавов — ставилась поколениями ученых в последующие века. Особенно острой стала потребность в практическом решении этой проблемы в X–XI веках, когда невиданный доселе размах международной торговли дал мощный импульс развитию ювелирного и монетного дела, требовавших постоянного совершенствования методов взвешивания и создания чувствительных устройств для точного определения состава сплавов. Положение осложнялось тем, что в X веке в Мавераннахре и Хорасане было выпущено огромное количество неполноценных монет, ходивших наравне с серебром. Так, наряду с серебряными дирхемами «исмаили» в обращении оказалось множество бухарских дирхемов «гитрифи», чеканившихся из неценных металлов, и согдийских «мухаммади» из низкопробного серебра. Такой разнобой создавал благоприятные условия для всевозможных подделок и махинаций, в том числе и с благородными металлами — золотые динары саманидского чекана в обращении не участвовали, а продавались на вес, как обычный товар.
— Думаю, нам следует пригласить даму в дом, — уставясь ей на руки, медленно произнес Эллери.
Тщательное изучение методов, применявшихся александрийцем Менелаем, мусульманскими учеными Синдом ибн Али (IX в.), Юханной ибн Юсуфом (X в.), Абу Бакром Рази (IX в.) и Абу Мансуром Найризи (X в.), натолкнуло Бируни на мысль, что корень проблемы заключается в «установлении отношений между металлами и минералами в объеме и весе». Окончательная убежденность в правильности такого подхода пришла после того, как он ознакомился с опытом своего современника среднеазиатского естествоиспытателя ал-Бухари, занимавшегося сопоставлением весов равных объемов чистых металлов и сплавов. Теперь вся трудность состояла в создании специального прибора, который обеспечивал бы максимальную точность при взвешивании.
— Я вообще-то по-соседски, хотела сделать любезность.
— Кто там? — Из-за плеча Глюка выглянула Бонни.
Отложив книги, Бируни засучил рукава. Все оборудование для уникального эксперимента он мастерил собственными руками, но к этому ему было не привыкать. Поначалу работа не ладилась — сосуды выходили неказистые, с многочисленными изъянами, не той формы, что давала бы требуемый эффект. Но Бируни не сдавался. Действуя методом «проб и ошибок», он упорно, шаг за шагом нащупывал ту единственно верную конструкцию, которую до него еще не удавалось создать никому.
— О, мисс Стюарт! — восхитилась толстуха и протиснулась между Эллери и инспектором. — О, вы такая же красивая в жизни, как и на экране! Я всегда говорила мужу, что вы самая очаровательная...
«Я не переставал изготовлять один прибор за другим, — напишет он спустя много лет в своей «Минералогии», — и в последующем я устранял то, что мешало мне в первом, пока не изготовил сосуд конической формы — широкий у основания, с узким отверстием, которое находилось на конце шейки такой же ширины, как и отверстие, идущее от тулова сосуда. И посредине шейки, ближе к ее основанию, я проделал круглое небольшое отверстие и припаял соответствующую ему по размерам изогнутую трубку с концом, обращенным к земле; ниже этого конца я приделал нечто вроде кольца для установки чаши весов во время работы… Шейку я сделал узкой потому, что уровень воды в узком пространстве поднимается выше при малейшем прибавлении чего-либо… Поскольку же мы сделали шейку шириной в мизинец, то подъем воды заметен и при опускании того, что по объему равно зерну проса».
— Да-да, спасибо, — прервала ее Бонни. — Видите ли, я сейчас занята...
Теперь можно было приступать к эксперименту. Но прежде следовало определить вес воды, вытесненной из конического сосуда эталонным образцом весом в 100 мискалей (1 мискаль равен 4,424 г.). В качестве эталонных образцов Бируни брал сапфир для минералов и золото — для металлов. Вот как он описывает опыт по определению удельного веса серебра:
— Мадам, что вам нужно? — грозно спросил Глюк.
По какой-то причине Эллери заинтересовали руки дамы — только руки, и очень сильно. Он чуть не приплясывал от нетерпения.
«Мы бросали в сосуд неизвестное по весу количество серебра, по желанию, на глаз, а затем начинали мало-помалу увеличивать это количество, а вода в это время вытекала в чашу весов, пока вес ее не достигал величины, которую дает сто мискалей золота… Нам было известно, что серебро, вытеснившее эту воду, по объему равно объему золота, вытеснившему такое же количество воды. Мы извлекали серебро из сосуда и взвешивали его, а затем определяли, какую долю эта величина составляет от ста мискалей, и сопоставляли с тем, что получалось при других способах. Затем мы снова помещали серебро в сосуд, чтобы выяснить вес вытесняемой им воды — соответствует ли он первому результату».
— Мисс Стюарт, надеюсь, вы не сочтете меня навязчивой, но, видите ли, произошла презабавнейшая вещь. Я миссис Струк, вон из того большого желтого дома за углом, знаете, наверное. Ну и вот, слышу я звонок в дверь. Моя горничная открыла не сразу, там никого уже не было, зато на коврике перед дверью лежал конверт, но адресованный не мне, а вам, мисс Стюарт, и мистеру Ройлу, и я подумала про себя, какая чудная ошибка, ведь адрес написан четко, а мы с вами живем на разных улицах.
В ходе кропотливой работы Бируни определил удельный вес многих драгоценных камней и металлов. При сравнении полученных им величин с современными обнаруживаются незначительные расхождения, которые можно объяснить недостаточной чистотой эталонных образцов, а также неодинаковыми температурными условиями во время опытов. Измеряя удельные веса различных жидкостей, Бируни открыл неизвестные ранее закономерности. Так, например, он установил, что удельные веса холодной и горячей, пресной и соленой воды отличаются друг от друга, и сделал вывод о зависимости удельного веса жидкостей от их плотности.
— Да-да, конверт... — не выдержал Эллери и протянул руку. — Давайте его сюда.
Результаты многолетнего кропотливого труда Бируни изложил в трактате «Об отношениях между металлами и драгоценными камнями по объему». К сожалению, этот трактат не дошел до нас в полном виде — рукопись, хранившаяся в Бейруте, бесследно исчезла в годы первой мировой войны. В распоряжении ученых остались лишь отрывки из этого замечательного труда, которые включил в свою книгу «О весах мудрости» естествоиспытатель XII века Абдуррахман Хазини. Но и по этой малости можно судить о том широком отклике, который вызвали открытия Бируни в средневековом мире. Разработанный им метод определения удельных весов был первым шагом на пути превращения минералогии из описательной в точную науку.
— Я прошу прощения, — внушительно изрекла дама. — Это письмо не ваше, поскольку вы не мисс Стюарт и даже не мистер Ройл, я это точно знаю. — И она опять обратилась к Бонни, вся — сплошная улыбка и удовольствие: — Письмо со мной, я сразу же побежала к вам. Правда, бегунья из меня никакая — видите, сколько тела! А как вам, мисс Стюарт, удается держать фигуру? Я всегда говорила, что у вас...
Следующий крупный шаг в этом направлении сделает Омар Хайям.
— Спасибо, миссис Струк, — сказала Бонни. — Я могу получить письмо?
* * *
Толстуха с явной неохотой достала из кармана белый конверт и позволила Бонни его забрать.
В 1009 году неожиданно умер хорезмшах Али и на престол вступил его брат Абу-л-Аббас Мамун.
— И примите, пожалуйста, мои поздравления по случаю вашей помолвки. Я только что услышала по радио. Какое чудесное, золотое время для молодых и таких красивых...
«Хорезмшах Абу-л-Аббас Мамун, сын Мамуна, — писал Бируни в книге «Знаменитые люди Хорезма», — был последним правителем, ибо дом его после его кончины пал и могущество рода Мамунова пришло к концу. Человек он был ученый, доблестный, деятельный и в делах настойчивый. Но сколько в нем было похвальных душевных качеств, столько же и непохвальных… Наивысшая добродетель эмира Абу-л-Аббаса заключалась в том, что уста его были закрыты для сквернословия, непристойностей и всякого вздора. Я, Абу Рейхан, служил ему семь лет и не слышал, чтобы с уст его срывались бранные слова. Самое последнее ругательство, когда он бывал разгневан, было слово «собака»!».
— Благодарю, — пролепетала Бонни, в ужасе глядя на конверт.
Говоря о семи годах службы, Бируни имел в виду и свою деятельность в качестве придворного астролога, поскольку его стремительный взлет в дворцовой иерархии, когда он был назначен надимом и сделался одним из доверенных советников хорезмшаха, имел место, по-видимому, лишь после 1013 года, с началом усобиц и смут в правящей верхушке Хорезма.
— А вы или ваша горничная видели того, кто вам позвонил? — спросил Эллери.
Точная причина острого политического кризиса, возникшего на четвертом году правления Мамуна и приведшего к смещению с поста визиря многоопытного царедворца Сухейли, неизвестна, хотя те самые «непохвальные» качества хорезмшаха, о которых обмолвился Бируни, а также кое-какие внешние обстоятельства, зафиксированные в исторических сводах, позволяют догадываться о том, что произошло в тот год.
— Нет. Когда Мерси подошла к двери, там никого не было.
— Гм... Еще раз спасибо, миссис Струк.
Хорезмшах Абу-л-Аббас Мамун был мало похож на своего покойного брата. Еще в бытность наследником трона он приобрел вкус к разного рода развлечениям и удовольствиям и теперь, став единовластным правителем, продолжал делить свое время между ночными пирушками, гаремом, охотой и игрой в чоуган. В его увеселительных собраниях постоянно толпились певцы и музыканты, и, по свидетельству Бируни, он всякий раз одаривал их с щедростью, достойной Харуна ар-Рашида, приказывая выдать каждому «дорогого коня, одеяние и кошелек, а в нем две тысячи дирхемов». Подобная расточительность ложилась тяжелым бременем на плечи податных людей, и это, вне всякого сомнения, раздражало хорезмийских землевладельцев, чьих крестьян обирали до нитки сборщики налогов. Острое недовольство знати вызывали и попытки Мамуна сохранить установленные еще его братом дружественные отношения с Махмудом из Газны.
Вежливый мистер Квин вытеснил статную даму на ступеньки и закрыл у нее перед носом дверь. Миссис Струк презрительно фыркнула и величественно прошествовала к воротам в сопровождении детектива; он еще понаблюдал за ней, пока она не скрылась за углом.
«Во всех делах, — писал Бируни, — Абу-л-Аббас держал сторону Махмуда и до чрезвычайности соблюдал вежливую скромность настолько, что когда сидел за вином, то в тот день призывал самых именитых родичей, свитских, надимов и царевичей Саманидов, которые находились при его дворе, и прочих, приказывал с почестями привести и усадить послов, прибывших с разных сторон. Когда он брал в руки третью чашу, он вставал, пил за здоровье Махмуда и снова садился. Все люди стояли на ногах, каждого он жаловал отдельно, а они лобызали землю и продолжали стоять, пока он обходил гостей».
Эллери вынул конверт из вялых пальцев Бонни и вернулся в гостиную. Инспектор Глюк привел ее под руку.
Покорно лобызая землю, хорезмшахские сановники отдавали дань дворцовому этикету. Наиболее проницательные из них уже едва сдерживали негодование, понимая, что заигрывания ягненка с волком до добра не доведут. Особенно остро ощущали весь драматизм положения те, чьи уделы находились в окраинных рустаках, на границе с пустыней, где давно уже мелькали зловещие сполохи приближающейся грозы.
— Ну и что теперь-то случилось? — спросил Тай.
Эллери вскрыл конверт, надписанный карандашом, печатными буквами, без марки и штемпеля. Внутри лежали две карты из клуба «Подкова».
Отсрочку давала лишь неулаженность отношений Махмуда с Караханидами, которые все еще представляли значительную военную опасность для Газны. В этих условиях в Гургандже сложилась влиятельная группа придворных, выступавшая за отказ от союза с Махмудом. Лишь твердая политика, по мнению входивших в нее вельмож, могла обеспечить безопасность Хорезма, который в противном случае так и оставался бы «между молотом и наковальней», гадая, кто первый позарится на его богатства — Караханиды или Махмуд.
— Ч...четверка черв? — прошелестела Бонни.
Сторонником этой точки зрения, по-видимому, был и визирь Сухейли, которого источники представляют искушенным и ловким политиком, одним из образованнейших людей страны. Первая проба сил в борьбе оппозиции с хорезмшахом завершилась победой последнего, и опальный визирь, не без оснований опасаясь за свою жизнь, в том же 1013 году отправился в Багдад.
Тай взял у Квина обе карты.
Хорезмшах, судя по всему, не извлек из этих событий надлежащих уроков. Загасив костер, он не заметил под слоем пепла тлеющих углей и со спокойной душой вновь предался развлечениям. «Мой помысел, — часто говорил он своим сотрапезникам, — книга и чтение ее, возлюбленная и любование ею, благородный человек и забота о нем».
— Да, четверка черв и туз пик!
Ученым Хорезма хорошо жилось при Абу-л-Аббасе Мамуне. Бируни отмечает, что хорезмшах был весьма образованным человеком, разбирался в вопросах филологии, поэтики и риторики, любил музыку и поэзию — словом, обладал тем кругом знаний, которых требовало придворное воспитание. Не чужд ему был и платоновский идеал «просвещенного государя», неусыпно пекущегося о благе ученых и науки.
Он порывисто шагнул к Бонни и крепко прижал ее к себе.
Бируни рассказывал о таком случае:
— Я уже говорил Глюку, наш приятель любит пошутить, — заметил Эллери, не поднимая глаз от карт в кулаке у Тая. — Может быть, теперь вы мне поверите.
«Хорезмшах выехал из дворца выпить вина. Подъехав к моему помещению, он велел меня позвать. Я опоздал к нему, он уже довел коня до моего дежурного помещения и собирался опуститься наземь. Я облобызал землю и всячески заклинал его не сходить с коня, он ответил: «Знание — самое превосходное из владений. Все стремятся к нему, само же оно не приходит». А потом сказал: «Не будь таких законов в бренном мире, не мне бы тебя знать, ибо высоко знание, а не я». Последние слова хорезмшаха напомнили Бируни хорошо известную притчу об аббасидском халифе Мутадиде и багдадском ученом IX века Сабите ибн Курра. «Может быть, — писал Бируни, — он читал известие о Мутадиде, повелителе верующих, который однажды, взяв за руку Сабита ибн Курра, ходил по саду. Внезапно он убрал руку. Сабит спросил: «О повелитель верующих, почему ты убрал руку?» Тот ответил: «Моя рука лежала поверх твоей, но ведь высоко стоит знание, а не я».
— Туз пик, — тупо сказал Глюк, как будто не доверял собственным глазам.
— И что это значит? — жалобно спросила Бонни.
В средневековой назидательной литературе арабов и персов можно встретить немало таких примеров. Уважительное отношение к ученым было непременным требованием этикета, которого в той или иной степени придерживался любой мусульманский государь.
— Это значит, что интервью, которое вы двое сегодня дали прессе, уже приносит свои плоды, — объяснил Эллери. — Экстренные выпуски газет, вероятно, появились на улицах через час, а кроме того, есть радио — вы слышали, что сказала эта женщина. Так что наш друг Эгберт даже отказался от обычной почты, поскольку раньше понедельника вы письмо бы не получили, а курьер вручил бы его вам только завтра. Пришлось, видимо, нести самому.
Но за особым благоволением Мамуна к Бируни стояли и иные, более глубокие причины. Отстранив визиря и рассорившись со знатью, хорезмшах оказался в одиночестве и наверняка чувствовал острую нужду в помощи умного и преданного человека, чьи советы помогли бы ему восстановить свой пошатнувшийся престиж и поправить государственные дела. Приглядываясь к ученым, состоявшим на дворцовой службе, хорезмшах выделил среди них Бируни и начал постепенно приближать его к себе. В придворном астрологе Мамуна подкупили неизменная сосредоточенность и серьезность, умение мгновенно выхватывать главное и существенное в самом сложном и запутанном вопросе, суровая, до резкости, прямота, за которой угадывался характер основательный и цельный, чуждый соискательства и корысти.
— Нет, но что это означает?
Обязанности надима отнимали много времени, отвлекали от научных занятий. Теперь дважды на дню Бируни приходилось являться в дворцовую суффу и выстаивать на утомительных приемах, где собирались родичи из дома Мамунидов, влиятельные вельможи, начальники дворцовой стражи, духовенство, низшие придворные чины. Выразив свое почтение государю, они отбывали, а Бируни задерживался — его основная служба начиналась поздно вечером, когда дворец уже пустел и жизнь перемещалась в трапезную, а в летнее время — в садовый павильон. Там при свете чирогов устраивались своего рода питейные ассамблеи, так что иной раз пиршества завершались лишь под утренний барабанный бой. Надушенные кравчие в халатах из переливающихся букаламунов, бесшумно скользя остроносыми чарыками по ворсу огненно-красных армянских ковров, обносили гостей вином; после первой чаши вспыхивали, как лалы, металлические плектры в пальцах музыкантов, и под аккомпанемент рубаба и руда певцы затягивали газели Шахида Балхи и Рудаки.
— А что, невнятное разве послание? — Эллери пожал плечами. — Эти две карты вместе говорят следующее: «Бонни Стюарт и Тайлер Ройл, разорвите помолвку или приготовьтесь к смерти».
Инспектор Глюк издал какой-то утробный звук и нервно оглядел комнату. Тай побледнел, а Бонни и так уже была белая до синевы. Она крепко вцепилась в него руками.
Надимов приглашалось на ночные пирушки до двадцати человек, из которых наиболее чтимые эмиром сидели рядом с ним, а остальные стояли — каждый согласно своему разряду — на закрепленных за ними местах. В ночи рамадана хорезмшах проводил в праздничных меджлисах научные диспуты, которые открывал, как правило, сам, ставя какие-нибудь необычные вопросы, и ученые высказывались по очереди, соревнуясь в эрудиции и остроте ума. Любил Мамун и поэтические ристалища «муназарэ» и принимал в них участие, поражая искусством стихосложения даже такого искушенного эстета, каким был его надим Саалиби, прославившийся своим изысканным слогом на весь мусульманский мир.
— Значит, это правда, — обреченно прошептала Бонни. — Он действует по шаблону. Как же нам быть?
«Тот, у кого должность, не должен быть надимом, — указывалось в одном из средневековых нравоучительных сочинений, — а у надима не должно быть должности. Чиновник должен бояться государя, а надиму следует быть с ним непринужденным. Когда государь дал прием и вельможи разошлись, наступает черед надима… Надим должен быть от природы даровит, добродетелен, пригож, чист верой, хранитель тайн, благонравен, он должен быть рассказчиком, чтецом веселого и серьезного, помнить много преданий, всегда быть добрословом, сообщителем приятных новостей, игроком в нард и шахматы, играть на музыкальном инструменте и владеть оружием. Он должен быть во всем согласным с государем…»
Эллери сказал:
От последней обязанности Бируни, обладавший многими из вышеперечисленных качеств, был освобожден хорезмшахом, который хотел иметь в его лице верного друга, способного помочь в трудную минуту, а не придворного льстеца, чьи славословия не стоят ломаного гроша. Вот почему Бируни нередко приходилось оставаться у хорезмшаха и после разъезда гостей — уединяясь, они подолгу обсуждали важные государственные вопросы и внешнеполитическую обстановку, которая с каждым днем становилась все сложней и опасней.
— Эгберту надо было, чтобы этот конверт попал к нам именно сегодня. Не в понедельник и даже не завтра. Смысл его спешки, надеюсь, вам понятен?
Тай сел на диван, ссутулился, проговорил уныло:
Брак с сестрой Махмуда не избавил хорезмшаха от страха перед Газной. Однажды из Багдада пришло известие, что халиф Кадир пожаловал Мамуну почетный титул «Око державы и Украшение мусульманской общины» и в признание его прав на престол направил в Хорезм посольство с традиционным халатом, жалованной грамотой и знаменем.
— Яснее некуда. Мы не женимся, а если да, то все — занавес. Догадываюсь, что придется нам удовлетворить желание Батча, студии, Эгберта Л. Смита и бросить брачную затею.
Напуганный Мамун немедленно вызвал к себе Бируни. «Хорезмшах, — вспоминал впоследствии Бируни, — рассудил, что не следует, чтобы эмир Махмуд принял это за обиду, вступил бы в спор и говорил, зачем, дескать, он без моего посредства принял от халифа халат и пользуется такими щедротами и преимуществом. Во всяком случае, ради соблюдения добрых отношений он послал меня встретить посла на полпути в пустыне. Я тайком принял от него щедрые дары, доставил их в Хорезм, и эмир велел их спрятать».
— О, Тай! — простонала Бонни.
Избегая каких-либо действий, которые могли бы раздражить Махмуда или просто привлечь его внимание, Мамун успокаивал себя, что следует в этом известному предписанию пророка: «Не трогайте тюрок, пока они не трогают вас». Это высказывание, ссылаясь на которое хорезмшах, как страус, прятал голову под крыло, на самом деле было апокрифом чистейшей воды. Но Мамун прямо верил в то, что лишняя осторожность не помешает, и вскоре эта трусливая позиция навлекла на него первую беду.
— К чему себя обманывать, радость моя? Если бы речь шла только обо мне, я бы послал этого Эгберта к черту. Но я не могу: тебя это тоже касается. Я не хочу, чтобы, выйдя за меня, ты оказалась под угрозой.
В 1014 году Махмуду удалось наконец сломить сопротивление караханидских ханов и добиться их согласия на заключение мирного договора. Сообщив об этом хорезмшаху, Махмуд попросил его прислать на переговоры своих послов. Такой жест, по замыслу султана, должен был продемонстрировать ханам военную мощь Газны, выступающей в тесном союзе с Хорезмом, и тем самым поубавить им спеси. Но Мамун, опасаясь испортить отношения с ханами, решил остаться в стороне и отделался ог-говоркой, вызвавшей недоумение в Газне.
— Ты просто тупица! — Бонни вырвала руку и даже ногой топнула. — Ты не видишь, что все совсем наоборот? Я уже получала угрозы и раньше! Они именно мне были адресованы. А тебя он припугнул единственный раз, только после того, как мы объявили о свадьбе!
— Да здравствует женский ум! — сказал Эллери. — Боюсь, Тай, что Бонни права. Я раньше не говорил, зачем старался держать вас подальше друг от друга, а сейчас скажу. Я ведь это для тебя старался, Тай. Это твоя жизнь подверглась риску из-за Бонни; а она сама — с тобой или без тебя — была в опасности с того момента, как погибла ее мать.