Эллери Квин

«Кот со многими хвостами»

Глава 1

Удушение Арчибалда Дадли Абернети явилось первой сценой этой девятиактной трагедии, и местом действия был Нью-Йорк.

Надо сказать, обстановка в городе сложилась, мягко говоря, неблагоприятная.

Семь с половиной миллионов человек, обитающих на местности свыше трехсот квадратных миль, одновременно потеряли голову от страха. Штормовым центром феномена был Манхэттен — этот Готам[1], который, как отмечала «Нью-Йорк таймс», напоминал легендарную английскую деревню, чьи жители славились невероятной глупостью. И это не шутка, потому что в создавшейся ситуации не было ровным счетом ничего смешного. Паника, быть может, причинила куда больший вред, чем действия Кота: были и пострадавшие, не говоря уже о душевных травмах, нанесенных детям страхами их родителей, но в этом будут разбираться психологи, которым предстоит изучать неврозы следующего поколения.

В определении главных виновников охватившей общество паники ученые проявили полное единодушие. И одно из первых мест в этом списке было отдано газетам. Безусловно, нью-йоркская пресса несла определенную ответственность за происшедшее. Аргументы типа «мы всего лишь сообщали публике новости», как заявил редактор «Нью-Йорк экстра», звучали убедительно, однако никто не объяснил, почему новости о деятельности Кота сообщались публике с таким обилием кошмарных подробностей и откровенно карикатурных преувеличений. Разумеется, целью было продать как можно больше газет, и эта задача была решена настолько блестяще, что один из менеджеров отдела распространения признался в частной беседе: «Мы их по-настоящему напугали».

Радио также отводилось первое место. Общество одобряло каждого, кто выражал негодование в адрес детективных радиопередач, считая их главной причиной истерии, правонарушений, замкнутости, навязчивых идей, преждевременного сексуального развития, грызения ногтей, ночных кошмаров, энуреза и прочих отклонений от нормы среди молодежи Америки, но при этом не видело ничего дурного в том, как в сопровождении звуковых эффектов расписываются в эфире преступления Кота, словно то, что события не были вымышленными, делало эти передачи безвредными. Позднее признавали, и вполне справедливо, что одна пятиминутная сводка новостей об очередном подвиге душителя наносила удар по нервам слушателей куда более серьезный, чем все детективные программы, вместе взятые. Но к тому времени вред уже был причинен.

Психологи копали глубже. В действиях Кота, утверждали они, есть элементы, которые вызывают ужас на уровне подсознания. Имелся в виду способ умерщвления. Дыхание — жизнь, а его прекращение — смерть, поэтому удушение порождало такой страх. Кроме того, вызывал растерянность случайный выбор жертв — «выбор по капризу», как его определили. Человек, заявляли авторы концепции, смотрит в лицо смерти более спокойно, думая, что умирает ради какой-то цели. Здесь же цель явно отсутствовала. Это низводило жертвы до уровня букашек и делало их уничтожение не более важным событием, чем случайное раздавливание каблуком муравья, а защиту — абсолютно невозможной. И наконец — отсутствие каких-либо сведений об убийстве. Никто из живых не видел террориста за его жуткой и бессмысленной работой — преступник не оставлял никаких ключей к обозначению своего возраста, пола, роста, веса, цвета кожи, привычек, манеры речи, происхождения, даже биологического вида. Информации было так мало, что он мог оказаться и котом, и демоном. Неизвестность будоражила воображение. Бред становился реальностью.

Философы, со свойственной им широтой взгляда, обращали внимание на обширную панораму текущих событий. «Weltanschauung!»[2] — восклицали они. Земля — старый, сплющенный у полюсов сфероид — вздрагивала на своей оси от бесчисленных стрессов и постоянного напряжения. Поколение, захлебывающееся в кровавых водах века, пережившее две мировых войны, похоронившее миллионы убитых, умерших от голода и мучений, стремившееся к всеобщему миру и пойманное на циничный крючок национализма, съежившееся под непонятной угрозой атомной бомбы, беспомощно наблюдавшее, как стратеги дипломатии планировали тактику Армагеддона[3], который так и не наступил; поколение, которое уговаривали, убеждали, воспламеняли, подозревали, бросали на произвол судьбы, никогда не знающее покоя, являясь днем и ночью объектом давления противоборствующих сил, подлинные жертвы мировой войны нервов, — неудивительно, утверждали философы, что оно ударилось в истерику при первом же столкновении с необъяснимым злом. В мире, ставшем бесчувственным и безответным, угрожающем и угрожаемом, истерия не должна вызывать удивления. Если бы такое случилось не в Нью-Йорке, а в каком-нибудь другом месте, люди реагировали бы точно так же. Нужно понять, что они не поддаются панике, а приветствуют ее. Живя на планете, разваливающейся на кусочки, надо быть очень сильным для того, чтобы оставаться разумным. Фантазии служат убежищем для слабого.

Однако наиболее понятным было заявление простого двадцатилетнего нью-йоркского студента, изучающего право. «Я недавно корпел над Дэнни Уэбстером[4], — сказал он, — вот что он написал по поводу суда над парнем по имени Джозеф Уайт: «Каждое безнаказанное убийство отбирает частичку безопасности у каждого человека». Так вот, когда живешь в нашем свихнувшемся мире, а какое-то пугало, которое именуют Котом, начинает душить всех направо и налево и никто не может понять, в чем дело, то любому болвану ясно, что этот Кот будет продолжать свое занятие, покуда станет некому даже заполнить левую трибуну Эббетс-Филд[5]». Студента звали Эллис Коллодни, и он заявил это, давая на улице интервью репортеру Херста[6]. Заявление перепечатали «Нью-Йоркер», «Субботнее литературное обозрение» и «Ридерс дайджест». «Эм-джи-эм ньюс» пригласили мистера Коллодни повторить его перед камерой. Ньюйоркцы говорили, что он попал в яблочко.

Глава 2

25 августа завершилось одним из душных субтропических вечеров, которыми отличается нью-йоркское лето. Эллери сидел в своем кабинете в одних шортах и пытался заняться литературной деятельностью. Но его пальцы соскальзывали с клавиш пишущей машинки, он встал, выключил настольную лампу и подошел к окну.

Город казался расплавленным ночной духотой. На востоке тысячи людей устремлялись в Центральный парк, чтобы броситься на влажную нагретую траву. На северо-востоке — в Гарлеме и Бронксе, в Маленькой Италии и Йорквилле; на юго-востоке — на Лоуэр-Истсайд и на другом берегу реки, в Куинсе и Бруклине; на юге — в Челси, Гринвич-Виллидж, Чайнатауне — повсюду пустовали дома, зато улицы, площадки пожарных лестниц и аллеи парков были переполнены. Автомобили загромождали мосты — Бруклинский, Манхэттенский, Уильямсбургский, Куинсборо, Джорджа Вашингтона, Трайборо, — а сидящие в них охотились за ветерком. Пляжи Кони-Айленда, Брайтона, Манхэттена были заполнены миллионами людей, которые, потеряв надежду заснуть, то и дело окунались в море. Прогулочные суда сновали взад-вперед по Гудзону, а паромы на Уихокен и Стейтен-Айленд покачивались на воде, словно нагруженные кошелками старухи.

Зарница разрезала небо, осветив башню Эмпайр-Стейт-Билдинг, подобно гигантской магниевой вспышке.

Таймс-сквер задыхалась под нависающей над ней светящейся пеленой. В поисках прохлады люди прятались в мюзик-холле Радио-Сити, в капитолии[7], «Парамаунт»[8], букинистическом магазине «Стрэнд» — везде, где можно было надеяться на более низкую температуру.

Иные искали убежище в метро. В спаренных вагонах соединительные двери оставались открытыми, и, когда поезд мчался по туннелю, пассажиров обдавало жарким, но сильным ветром. В этом смысле лучшие места были у передней двери головного вагона, возле кабины машиниста. Здесь люди толпились массами, раскачиваясь с закрытыми от удовольствия глазами.

На Вашингтон-сквер, Пятой авеню, Пятьдесят седьмой улице, Бродвее, Риверсайд-Драйв, Сто десятой улице, в западной части Центрального парка, на Лексингтон-авеню, Мэдисон-авеню автобусы, принимавшие немногих и выпускавшие очень многих пассажиров, словно носились друг за другом во всех направлениях, как кошка за мышью...

Эллери вернулся к письменному столу и закурил сигарету.

«С чего бы я ни начал, — подумал он, — все равно я натыкаюсь на одно и то же. Проклятый Кот становится проблемой».

Эллери провел рукой по потному затылку и стиснул кулаки, призывая на помощь силу воли, чтобы преодолеть искушение.

Он хорошо помнил, как однажды столкнулся с чудовищным коварством и оказался введенным в заблуждение собственной логикой. Испытанное оружие в той истории поразило вместо виновного невинного. Поэтому Эллери отбросил его и взялся за пишущую машинку — как говорил инспектор Квин, заперся в башне из слоновой кости.

К несчастью, эту самую башню он делил со старым рыцарем, который ежедневно сражался со злом, а непосредственная близость к месту обитания Эллери инспектора Ричарда Квина из Главного полицейского управления Нью-Йорка, бывшего по совместительству родителем выброшенного из седла воина, была весьма опасной.

— Не желаю ничего слышать о делах, — заявил Эллери. — Оставь меня в покое.

— Вот как? — усмехнулся его отец. — Боишься поддаться искушению?

— Я отказался от практической деятельности детектива — она меня больше не интересует.

Но этот разговор происходил до того, как Кот задушил Арчибалда Дадли Абернети.

Эллери пытался игнорировать убийство Абернети, и некоторое время это ему удавалось. Но круглая физиономия и маленькие свиные глазки жертвы раздражающе смотрели на него со страниц утренней газеты.

И в конце концов ему пришлось сдаться.

А дело выглядело необычайно интересным.

Эллери еще никогда не видел менее выразительного лица. Оно не было ни добрым, ни злым, ни умным, ни глупым, ни даже загадочным. Это было лицо зародыша, которое за сорок четыре года так и не претерпело никаких изменений.

Да, интересное убийство...

Потом произошло второе удушение.

И третье.

И...

Хлопнула входная дверь.

— Папа?

Эллери вскочил, ударился голенью и, хромая, поспешил в гостиную.

— Привет. — Инспектор Квин уже сбросил пиджак и галстук и теперь снимал туфли. — Не замерз голышом, сынок?

Лицо инспектора было серым.

— Тяжелый день? — Квин-младший знал, что дело не в жаре — старик реагировал на нее не больше, чем пустынная крыса.

— Есть что-нибудь в холодильнике, Эллери?

— Лимонад — несколько кварт.

Инспектор потащился в кухню. Эллери услышал, как открылась и закрылась дверца холодильника.

— Между прочим, можешь меня поздравить.

— С чем?

— С тем, — ответил инспектор, вновь появившись со стаканом в руке, — что сегодня мне подсунули самого большого кота в мешке за всю мою затянувшуюся карьеру. — Он залпом выпил лимонад, запрокинув голову.

— Тебя уволили?

— Хуже.

— Повысили в должности?

— Ну, — старик опустился на стул, — я теперь главная гончая в охоте на Кота.

— Да неужели?

— Значит, тебе известно о Коте?

Эллери прислонился к дверному косяку.

— Меня вызвал комиссар, — продолжал инспектор, — и сообщил, что после долгих размышлений решил поручить мне руководство специальной группой по поимке Кота.

— Превратили в собаку на старости лет, — рассмеялся Эллери.

— Может быть, тебя эта ситуация забавляет, но меня уволь. — Старик допил остатки лимонада. — Эллери, я едва не заявил комиссару в глаза, что Дик Квин уже стар для подобных поручений. Я преданно служил полицейскому управлению десятки лет и вправе рассчитывать на лучшее отношение.

— Но тем не менее ты взялся за эту работу?

— Да, взялся и даже поблагодарил комиссара, помоги мне Боже! Потом мне показалось, что у него были соображения, о которых он умолчал, и я еще сильнее захотел увильнуть. Впрочем, еще не поздно.

— Ты имеешь в виду отставку?

— Я просто болтаю. Как бы то ни было, ты не станешь отрицать, что тоже подумывал бросить охоту за преступниками.

— Хм... — Эллери подошел к одному из окон гостиной. — Но это не моя профессия! — пожаловался он Нью-Йорку. — Я просто играл, и мне везло. Но когда я понял, что пользовался краплеными картами...

— Я понимаю, о чем ты. Но эта дерьмовая игра навсегда. Положение отчаянное.

Эллери обернулся:

— Ты не преувеличиваешь?

— Ничуть.

— Несколько убийств — пусть даже загадочных. В этом нет ничего необычного. Разве процент нераскрытых преступлений так уж мал? Не понимаю тебя, папа. У меня была причина все бросить. Я взялся за дело и потерпел неудачу, допустив две смерти. Но ты профессионал, и это твое задание. Если ты проиграешь, отвечать будет комиссар. Предположим, удушения останутся неразгаданными...

— Мой дорогой философ, — прервал инспектор, покручивая в руке пустой стакан, — если они не будут разгаданы, и притом очень скоро, в этом городе кое-что взорвется.

— Взорвется? В Нью-Йорке? Что ты имеешь в виду?

— Пока появились только первые признаки. Звонки в Главное управление с требованием информации, инструкций, заверений. Увеличение количества ложных вызовов, особенно по ночам. Слишком большой интерес со стороны определенной части населения. Это неестественно.

— Только из-за чертова карикатуриста...

— Когда разверзнется ад, кого будет заботить, что послужило причиной? А это уже приближается, Эллери. Почему этим летом единственным хитом на Бродвее был нелепый фарс с убийствами под названием «Кот»? Все критики в городе единодушно его разругали, а собирает публику только он. Последний фельетон Уинчелла[9] именуется «Кото-строфы». Берл[10] отказался от шуток по поводу кошек, заявив, что тема не кажется ему забавной. Зоомагазины не продали за месяц ни одного котенка. Люди сообщают, что видели Кота в Риверсдейле, Канарси, Гринпойнте, Восточном Бронксе, на Парк-роу, Парк-авеню, Парк-Плаза. Мы начинаем находить по всему городу бездомных кошек, задушенных шнурами. На Форсайт-стрит, Питкин-авеню, Второй и Десятой авеню, бульваре Брукнера...

— Это просто хулиганство мальчишек.

— Конечно — мы даже поймали нескольких. Но это симптом, Эллери, и я не стыжусь признаться, что он пугает меня до смерти.

— Ты ел что-нибудь сегодня?

— Пять убийств — и крупнейший в мире город охвачен ужасом! Почему? Как ты это объяснишь?

Эллери молчал.

— Говори, не стесняйся, — усмехнулся инспектор. — Твой статус любителя не пострадает.

Но Эллери просто задумался.

— Возможно, — наконец ответил он, — все дело в необычности. В Нью-Йорке ежедневно пятьдесят человек заболевают полиомиелитом, но два случая холеры при некоторых обстоятельствах могут вызвать массовую истерию. В этих удушениях есть нечто чуждое, что делает невозможным равнодушное восприятие. Неизбежно приходит в голову, что если жертвой становится такой человек, как Абернети, то ею может стать кто угодно. — Он умолк.

Инспектор уставился на него.

— Кажется, тебе порядочно известно об этом деле.

— Только то, что было в газетах.

— Хочешь узнать побольше?

— Ну...

— Садись, сынок.

— Папа...

— Садись!

Эллери сел. В конце концов, ведь это его отец.

— Пока что произошло пять убийств, — начал инспектор. — Все в Манхэттене. И все пять — удушения с использованием одинакового шнура.

— Из индийского шелка?

— Ты и это знаешь?

— Газеты сообщали, что вам не удалось отследить происхождение шнуров.

— Они правы. Это крепкий грубый шелк, добываемый из растений в индийских джунглях, — вот наш единственный ключ. Больше ничего! Ни отпечатков пальцев, ни свидетелей, ни подозреваемых, ни мотивов. Работать абсолютно не с чем, Эллери. Убийца приходит и уходит, как ветер, оставляя за собой только две вещи: труп и шнур. Первой жертвой был...

— Арчибалд Дадли Абернети. Возраст — сорок четыре года. Жил в трехкомнатной квартире на Восточной Девятнадцатой улице возле Грамерси-парка. Холостяк, оставшийся совершенно одиноким после смерти матери-инвалида несколько лет назад. Отец — священник, умер в 1922 году. Абернети никогда в жизни не работал. Заботился о матери до ее смерти. Во время войны был признан негодным к службе в армии. Сам готовил и занимался хозяйством. Никаких особых интересов или подозрительных связей. Абсолютно бесцветное пустое место. Было установлено более точное время смерти?

— Док Праути уверен, что его задушили 3 июня около полуночи. У нас есть причина полагать, что Абернети знал своего убийцу, — ситуация указывает на заранее условленную встречу. Родственников мы исключили — они рассеялись по свету, и никто из них не мог этого сделать. Друзья? У Абернети не было ни единого друга. Он был одиноким волком.

— Или овцой.

— Насколько я могу судить, мы ничего не упустили, — мрачно продолжал инспектор. — Проверили управляющего, пьяного дворника, каждого жильца в доме. Даже агента по сдаче жилья в аренду.

— Насколько я понимаю, Абернети жил на доход от наследства?

— Да, под опекой банка в течение многих лет. Никаким бизнесом он не занимался — один Бог знает, на что он тратил время после смерти матери. Очевидно, просто прозябал.

— А как насчет торговцев?

— Все проверены.

— И парикмахер тоже?

— Ты имеешь в виду убийцу, стоящего за спинкой кресла? — Инспектор не улыбнулся. — Абернети брился сам. Раз в месяц он стригся в парикмахерской на Юнион-сквер. Ходил туда больше двадцати лет, а там даже не знали его имени. Как бы то ни было, мы проверили трех парикмахеров и ничего не обнаружили.

— Ты уверен, что в жизни Абернети не было женщины?

— Абсолютно уверен.

— А мужчины?

— Никаких доказательств того, что он был гомиком. Абернети был просто маленьким толстяком без всяких пороков и ошибок.

— По крайней мере одна ошибка все-таки была. — Эллери пошевелился на стуле. — Ни один человек не может быть таким пустым местом, каким, судя по фактам, был Абернети. Это просто невозможно. Иначе его бы не убили. У него была какая-то жизнь, ну хоть чем-то он занимался? А как остальные четверо? Что насчет Вайолет Смит?

Инспектор закрыл глаза.

— Вайолет Смит — номер два в хит-параде Кота. Задушена спустя девятнадцать дней после Абернети — 22 июня, где-то между шестью вечера и полуночью. Сорок два года. Не замужем. Жила одна в двухкомнатной квартире на верхнем этаже клоповника на Западной Сорок четвертой улице, над пиццерией. Боковой вход, лифта нет. Помимо ресторанчика внизу, в доме еще трое квартиросъемщиков. Проживала по этому адресу шесть лет, ранее — на Семьдесят третьей улице и Уэст-Энд-авеню, а до того — на Черри-стрит в Гринвич-Виллидж, где и родилась. Вайолет Смит, — продолжал инспектор, не открывая глаз, — была во всех отношениях полной противоположностью Арчи Абернети. Он был отшельником, а она знала абсолютно всех в районе Таймс-сквер. Он был ребенком, заблудившимся в лесу, а она — волчицей. Его всю жизнь защищала мама, а ей всегда приходилось защищаться самой. У Абернети не было пороков, у Вайолет — добродетелей. Она была алкоголичкой, курила марихуану, а недавно перешла к более сильным наркотикам. Он за всю жизнь не заработал ни гроша, она зарабатывала деньги тяжким трудом.

— Насколько я понимаю, на Шестой авеню, — заметил Эллери.

— Ошибаешься. Вайолет никогда не работала на панели — только по вызовам. Дозвониться было невозможно. Если в деле Абернети у нас не было ни одной зацепки, — монотонно бубнил инспектор, — то в случае с Вайолет нам, можно сказать, повезло. Естественно, когда приканчивают подобную женщину, проверяешь ее агента, друзей, клиентов, поставщиков наркотиков, гангстера, который обычно толчется возле нее, и в итоге находишь правильный ответ. Но все выглядело как обычно — у Вай было десять арестов, несколько раз она отбывала срок, поддерживала связь с Фрэнком Помпо и так далее. Но все это никуда нас не привело.

— А ты уверен?..

— Что это работа Кота? Вообще-то сначала мы не были уверены. Если бы не шнур...

— Из того же индийского шелка?

— Но другого цвета — оранжево-розового. У Абернети был голубой, но материал тот же. После трех последующих удушений мы не сомневаемся, что убийство Вайолет Смит из той же серии. Чем глубже мы копали, тем сильнее в этом убеждались. Картина, атмосфера — все то же самое. Убийца, который пришел и ушел, не оставив даже тени на шторе.

— И все же...

Но старик покачал головой:

— Если бы Вайолет заранее решили убрать, мы бы получили хоть какой-то намек. Но осведомителям ничего не известно — они не запираются, а просто не знают. Неприятностей у нее вроде бы не было. Это, безусловно, не являлось наказанием за утаивание денег или чем-нибудь в таком роде. Вай давно была в рэкете, и ей хватало ума платить кому надо без протестов. Она рассматривала это как часть бизнеса.

— Ей было больше сорока, — промолвил Эллери. — При такой изнурительной профессии...

— Самоубийство? Исключается.

Эллери почесал нос.

— Продолжай.

— Ее нашли спустя тридцать шесть часов. Утром 24 июня подруга Вайолет, которая накануне весь день пыталась ей дозвониться, поднялась к ней, увидела, что дверь не заперта, вошла и...

— Абернети обнаружили сидящим в кресле, — прервал Эллери. — А Вайолет Смит?

— Ее квартира состояла из гостиной и спальни — кухонька была встроена в стену. Труп нашли на полу в дверном проеме между комнатами.

— Куда было обращено лицо? — быстро спросил Эллери.

— Она лежала бесформенной грудой, так что могла упасть, находясь в любом положении.

— А с какой стороны на нее напали?

— Сзади, как и на Абернети. И шнур был завязан узлом.

— Ах да!

— В чем дело?

— В случае с Абернети шнур также завязали узлом. Это меня беспокоило.

— Почему? — Инспектор выпрямился на стуле.

— Ну... как тебе сказать, это выглядит странно, была ли в этом необходимость? Преступник едва ли ослабил бы шнур, пока жертва не умерла. Тогда зачем узел? Завязать его во время удушения очень трудно. Похоже, узлы завязали, когда жертвы уже были мертвы.

Инспектор уставился на него.

— Это все равно что завязывать бант на аккуратно завернутом пакете, — продолжал Эллери. — Дополнительный — я чуть было не сказал художественный — штрих, удовлетворяющий страсть к завершению...

— О чем ты болтаешь?

— Я и сам толком не знаю, — мрачно ответил Эллери. — Скажи, там были признаки взлома?

— Нет. Все выглядело так, будто она ожидала своего убийцу. Как и Абернети.

— То есть убийца представился клиентом?

— Возможно. Если так, то только для того, чтобы войти. Спальня не тронута, а на женщине под халатом были комбинация и панталоны. Судя по свидетельским покаяниям, дома она всегда носила неглиже. Но убийцей мог быть, кто угодно, Эл. Кто-то, кого она знала хорошо, не слишком хорошо или не знала вовсе. Познакомиться с мисс Смит не составляло особого труда.

— А другие жильцы?

Никто ничего не слышал. Служащие ресторана даже не подозревали о ее существовании. Знаешь, как это бывает в Нью-Йорке...

— Да, не задавай вопросов и не лезь в чужие дела.

— А тем временем людей наверху преспокойно убивают. — Инспектор встал и подошел к окну, но тут же вернулся. — Иными словами, в деле Смит мы тоже вытянули пустой номер. Затем...

— Минутку. Вы нашли какую-нибудь связь между Абернети и Вайолет Смит?

— Нет.

— Ладно, продолжай.

— Переходим к номеру три, — вновь забубнил инспектор, словно бормоча молитву. — Райан О\'Райли, сорокалетний продавец обуви, живший с женой и четырьмя детьми в Челси. Убит 18 июля, через двадцать шесть дней после Вайолет Смит.

Убийство О\'Райли чертовски... обескураживает. Он был работящим парнем, отличным мужем и отцом. Чтобы содержать семью, О\'Райли работал в двух местах: полный день в обувном магазине на Нижнем Бродвее и вечернюю смену в магазине на углу Фултон и Флэтбуш, по другую сторону реки в Бруклине. Он бы сводил концы с концами, но ему не повезло. Два года назад один из его детей слег с полиомиелитом, а другой — с пневмонией. Потом его жена плеснула на себя горячим желатином, когда готовила виноградное желе, и ему пришлось целый год платить специалисту-кожнику, который лечил ее после ожогов. В довершение всего другого его ребенка сбила машина, водитель тут же скрылся, а малыш провел три месяца в больнице. О\'Райли взял ссуду под свой тысячедолларовый страховой полис. Его жена заложила обручальное кольцо. У них был «шевроле» тридцать девятого года — О\'Райли продал его, чтобы оплатить счета врачей.

Иногда О\'Райли любил выпить, но отказался даже от пива. Он ограничил себя десятью сигаретами в день, будучи заядлым курильщиком. Жена давала ему завтрак с собой, а ужинал он, возвращаясь домой, обычно после полуночи. В прошлом году у О\'Райли были проблемы с зубами, но он не ходил к дантисту, заявляя, что не имеет времени на подобные глупости. Жена говорит, что по ночам он стонал от боли.

Духота проникала сквозь окна. Инспектор Квин вытер лицо носовым платком.

— О\'Райли был низкорослым, худым, некрасивым ирландцем с нависшими бровями, что придавало его лицу обеспокоенное выражение даже после смерти. Он часто говорил жене, что он трус, но миссис О\'Райли считала его очень мужественным человеком. Думаю, так оно и было. Он родился в трущобах, и вся его жизнь была сплошной борьбой — с пьяницей-отцом, с уличными хулиганами, потом с бедностью и болезнями. Помня об отце, избивавшем мать, он отдавал всю жизнь жене и детям.

О\'Райли обожал классическую музыку. Он не умел читать ноты и никогда не брал уроков, но все время напевал отрывки из опер и симфоний, а летом старался посетить как можно больше бесплатных концертов в Центральном парке. О\'Райли и детей приучал слушать музыку по радио — говорил, что Бетховен даст им куда больше, чем «Тень»[11]. У одного из его мальчиков открылись способности к игре на скрипке, но занятия в конце концов пришлось прекратить — не было денег, чтобы их оплачивать. Миссис О\'Райли говорит, что после этого муж всю ночь проплакал, как ребенок.

Таков был человек, — продолжал инспектор, глядя на носы своих туфель, — чей труп рано утром 19 июля нашел уборщик дома. Он мыл пол в подъезде и наткнулся на груду одежды в темном углу под лестницей. Это оказался мертвый О\'Райли.

Праути определил время смерти между двенадцатью и часом ночи с 18-го на 19-е. Очевидно, О\'Райли возвращался домой с вечерней работы в Бруклине. Мы уточнили в магазине время его ухода, и, судя по всему, он направился прямо домой и подвергся нападению в подъезде. Сбоку на голове обнаружена шишка...

— Результат удара или падения? — спросил Эллери.

— Трудно сказать. Более вероятно, что удара, так как его оттащили — на полу остались царапины от каблуков — от входной двери под лестницу. Нет никаких следов борьбы, никто ничего не слышал. — Инспектор так сильно наморщил нос, что кончик побелел на несколько секунд. — Миссис О\'Райли всю ночь ждала мужа, боясь оставить детей одних в квартире. Она как раз собиралась звонить в полицию — телефон они оставили, несмотря на отсутствие денег, так как О\'Райли опасался, что кто-то из детей заболеет ночью, — когда пришел коп, вызванный уборщиком, и сообщил страшную новость.

Миссис О\'Райли сказала мне, что нервничала со времени убийства Абернети. «Райан так поздно возвращался домой из Бруклина, — говорила она. — Я настаивала, чтобы он отказался от вечерней работы, а когда задушили женщину на Западной Сорок четвертой улице, то чуть с ума не сошла. Но Райан только смеялся и говорил, что никто не станет его убивать, так как он того не стоит».

Эллери оперся локтями на голые колени и сжал руками голову.

— Кажется, становится еще жарче. Это противоестественно! — Инспектор снял рубашку и повесил ее на спинку стула. — Вдова осталась с четырьмя детьми, а остатки его страховки уйдут на похороны. Священник пытается помочь, но это бедный приход, так что наследники сейчас живут на пособие муниципалитета.

— А дети будут слушать «Тень», если смогут включить радио. — Эллери почесал затылок. — Снова никаких улик?

— Никаких.

— А шнур?

— Из того же индийского шелка — голубого. Завязан узлом сзади.

— Опять, — пробормотал Эллери. — Но в чем тут смысл?

— Вдова тоже ничего не понимает.

Эллери помолчал.

— Примерно тогда, — заговорил он, — на карикатуриста снизошло вдохновение. Кот был изображен на первой полосе «Нью-Йорк экстра». Выглядел он настоящим монстром — карикатуристу следовало бы дать Пулитцеровскую премию[12] за сатанизм. Он экономил каждый штрих, зная, что остальное дополнит воображение. Уверен, что картинка многим снилась по ночам. «Сколько хвостов у Кота?» — спрашивала подпись под рисунком. Сзади были изображены три загнутых кверху придатка, похожие скорее не на хвосты, а на шнуры с петлями — для шей, которые на рисунке отсутствовали. На шнурах стояли цифры 1, 2 и 3 — и никаких имен. Художник был прав. Важны цифры, а не личности. Кот уравнивает людей в правах не хуже отцов-основателей[13] и Эйба Линкольна. Недаром его когти походят на серпы.

— Все очень остроумно, но 10 августа Кот вновь появился в газете, — сказал инспектор, — и у него вырос четвертый хвост.

— Это я тоже помню, — кивнул Эллери.

— Моника Маккелл. Убита 9 августа — спустя двадцать два дня после О\'Райли.

— Вечная дебютантка. Тридцать семь лет, но не уступала любой девчонке.

— Угол Парк-авеню и Пятьдесят третьей улицы. Известна завсегдатаям кафе как Попрыгунья Лина, потому что лихо отплясывала на столе.

— Или, пользуясь более утонченным определением Лушеса Биба[14], Моника Сорвиголова.

— Она самая. Ее отец — нефтяной миллионер Маккелл — говорил мне, что Моника была единственной женщиной, с которой он не мог справиться. Но думаю, он ею гордился. Она была настоящей дикой кошкой — пила джин из бутылки, да еще во время сухого закона, а когда набиралась как следует, ее любимым трюком было влезать за стойку на место бармена и смешивать напитки. Говорят, что она, трезвая или пьяная, смешивала мартини лучше всех в Нью-Йорке. Родилась она в пентхаусе, но все время катилась под гору и умерла в метро.

Моника никогда не была замужем — говорила, что единственное существо мужского пола, которое она могла бы терпеть рядом с собой неограниченное время, — это жеребец по кличке Лейбовиц и что она не выходит за него замуж только потому, что сомневается, удастся ли ей его объездить. Моника Маккелл была помолвлена много раз, но в последний момент разрывала помолвку. Отец топал ногами, мать закатывала истерики, но бесполезно. Они возлагали большие надежды на ее последнюю помолвку — казалось, Моника и впрямь собирается замуж за венгерского графа, — но помешал Кот.

— В метро, — добавил Эллери.

— Представь себе, Моника Маккелл была горячей поклонницей нью-йоркского метрополитена. Она пользовалась им при каждой возможности и говорила Эльзе Максуэлл[15], что это единственное место, где девушка может чувствовать себя находящейся среди людей. Ей нравилось втаскивать туда своих кавалеров, особенно когда они были во фраках. Там она и встретила свою кончину. В ту ночь Моника шаталась по клубам с графом Себо — ее женихом — и компанией друзей. В итоге они оказались в каком-то ресторанчике в Гринвич-Виллидж, а приблизительно без четверти пять, когда Моника устала трудиться вместо бармена, решили отправляться по домам. Все залезли в такси, но Моника заявила, что если они действительно верят в американский образ жизни, то должны возвращаться домой на метро. Друзья были готовы согласиться, но в графе взыграл венгерский гонор — он также нагрузился водкой и коктейлями и заявил, что если бы хотел нюхать крестьян, то оставался бы в Венгрии. Она, если хочет, может ехать домой на метро, а он не станет себя унижать, спускаясь под землю.

Инспектор облизнул губы.

— Ну, Моника поехала на метро, и ее нашли в начале седьмого утра на скамейке в заднем конце платформы станции «Шеридан-сквер». Труп обнаружил путевой обходчик. Он позвал копа, и тот позеленел, увидев вокруг шеи оранжево-розовый шелковый шнур.

Старик вышел в кухню и вернулся с графином лимонада. Они молча выпили, и инспектор унес графин в холодильник.

— А граф не мог успеть... — начал Эллери.

— Нет, — прервал его отец. — Моника была мертва около двух часов. Значит, убийство произошло в четыре или немного позже — ей как раз хватило времени дойти до «Шеридан сквер» от ночного клуба и, может быть, подождать несколько минут — ты же знаешь, как ходят поезда в эти часы. Но граф Себо был вместе с остальными по меньшей мере до половины шестого. Они зашли в ночную закусочную на углу Мэдисон-авеню и Сорок восьмой улицы. Так что на время убийства у него твердое алиби. Да и зачем графу убивать невесту? Старик Маккелл отписал ему по контракту целый миллион, когда их связь завязалась в узел... прости за скверную метафору. Я хочу сказать, что граф скорее задушил бы самого себя, чем наложил руку на столь драгоценную шею. У него за душой ни гроша.

В деле Моники Маккелл, — продолжал инспектор, — мы смогли отследить ее передвижения вплоть до прихода на станцию «Шеридан-сквер». Ночной таксист увидел ее примерно на полпути от клуба к станции и затормозил. Моника шла одна, но она засмеялась и сказала водителю: «Вы меня не за ту приняли. Я бедная труженица, и у меня всего десять центов на дорогу домой». Она показала ему раскрытую сумочку, в которой были только губная помада, пудреница и монета в десять центов. Потом Моника пошла дальше, сверкая бриллиантовым браслетом при свете фонарей. Шофер говорит, что она выглядела как кинозвезда. На ней было платье из золотой парчи, скроенное как индийское сари, и норковый жакет.

Другой водитель, дежуривший у станции, видел, как Моника пересекла площадь и вошла внутрь. Она по-прежнему была одна.

В кассе тогда не было никого. Очевидно, Моника опустила монету в турникет и прошла по платформе к последней скамье. Спустя несколько минут она была мертва. Драгоценности, сумочка и жакет остались нетронутыми.

Мы не обнаружили доказательств, что кто-то был с ней на платформе. Второй водитель подобрал пассажира сразу после того, как видел Монику входящей на станцию. По-видимому, больше вблизи никого не было. Кот мог поджидать на платформе, мог следовать за Моникой по улице, оставшись не замеченным двумя таксистами, или мог прибыть на «Шеридан-сквер» поездом и застать там Монику. Если она сопротивлялась, то признаков борьбы не было, а если кричала, то никто ее не слышал.

— Такая девушка наверняка участвовала в тысяче скандальных историй, — заметил Эллери. — Я сам слышал о нескольких.

— Теперь я лучший авторитет в области тайн Моники, — вздохнул его отец. — Например, могу тебе сообщить, что у нее под левой грудью шрам от ожога, который она заработала отнюдь не потому, что упала на горящую плиту. Я знаю, где и с кем была Моника в феврале сорок шестого года, когда она исчезла, а ее отец поднял на ноги и нас, и ФБР. Вопреки тому, что писали газеты, ее младший брат Джимми не имел к этому никакого отношения — он только что вернулся из армии, и у него были свои проблемы, связанные с адаптацией к гражданской жизни. Я знаю, как Моника заполучила фото Легса Дайамонда[16] с автографом, которое до сих пор висит на стене в ее спальне, и это произошло не по той причине, о которой ты думаешь. Я знаю, кто и почему просил ее уехать из Нассау[17] в том году, когда был убит сэр Харри Оукс[18]. Я знаю даже то, что неизвестно самому Дж. Парнеллу Томасу[19], — что она с 1938-го по 1941 год была членом коммунистической партии после того, как вышла из Христианского фронта[20] и занялась йогой под руководством свами[21] Лала Дхайаны Джексона.

Да, сэр, мне все известно о Попрыгунье Лине, или Монике Сорвиголове, — продолжал инспектор, — кроме того, каким образом ее задушил Кот. Не сомневаюсь, Эллери, что если бы Кот подошел к ней на платформе и сказал: «Извините, мисс Маккелл, я Кот и намерен задушить вас», то она бы отодвинулась и воскликнула: «Как интересно! Садитесь и расскажите о себе».

Эллери встал и быстро прошелся по гостиной. Инспектор Квин смотрел на его мокрую спину.

— Вот на этом мы и застряли, — сказал он.

— И больше ничего?

— Абсолютно ничего. Не могу порицать Маккелла-старшего за предложенное вознаграждение в сто тысяч долларов, но это только дает газетам повод для зубоскальства, а десяти тысячам чокнутых — для приставания к нам с «информацией об убийце». К тому же нам не пойдет на пользу, если у нас под ногами будут путаться нанятые Маккеллом высокооплачиваемые частные детективы.

— А как насчет следующей мыши?

— Номера пять? — Инспектор хрустнул суставами пальцев, которые загибал в мрачном подсчете. — Симона Филлипс, тридцать пять лет, жила с младшей сестрой в квартире без горячей воды на Восточной Сто второй улице. — Он скорчил гримасу. — Эта мышка не смогла бы украсть даже кусочек сыра. У Симоны что-то в детстве произошло с позвоночником, она была парализована ниже пояса и большую часть времени проводила в постели. Так что противник из нее был никакой.

— Да-а. — Эллери поморщился, посасывая лимон. — Это игра не по правилам даже для Кота.

— Убийство произошло поздно вечером в пятницу 19 августа — спустя десять дней после гибели Моники Маккелл. Селеста — младшая сестра — около девяти часов поправила Симоне постель, включила ей радио и ушла в соседний кинотеатр.

— Так поздно?

— Она пошла только на художественный фильм. Селеста говорит, что Симона очень не любила оставаться одна, но ей нужно было хоть раз в неделю выбираться из дому.

— Так это был заведенный порядок?

— Да. Селеста уходила каждую пятницу — и это был единственный отдых, который она себе позволяла. Симона была беспомощна, а кроме Селесты, у нее никого не было. Короче говоря, Селеста вернулась в начале двенадцатого и обнаружила сестру задушенной оранжево-розовым шелковым шнуром, завязанным на шее.

— Калека едва ли могла сама кого-то впустить. Не было никаких признаков взлома?

— Селеста, уходя, никогда не запирала входную дверь. Симона смертельно боялась утечки газа и пожара, боялась оказаться беспомощной в отсутствие сестры. Незапертая дверь ее успокаивала. По той же причине они держали телефон, который был им явно не по карману.

— Вечером в прошлую пятницу было почти так же жарко, как сейчас, — пробормотал Эллери. — Люди наверняка толпились у подъездов, высовывались из окон. Неужели никто ничего не видел?

— У нас есть столько показаний, что ни один посторонний не входил в дом через парадную дверь между девятью и одиннадцатью, что я убежден: Кот вошел черным ходом. Задняя дверь выходит во двор, куда можно попасть из других домов и двух переулков. Квартира сестер Филлипс находится сзади на первом этаже. В подъезде темно — там только лампочка в двадцать пять ватт. Так что убийца вошел и вышел через черный ход. Но мы все обыскали внутри и снаружи и ничего не нашли.

— Криков не было?

— Если она и кричала, то никто не обратил на это внимания. Ты же знаешь, что представляет собой жилой район мутной ночью — на улицах полно детей, которые вопят не переставая. Но я думаю, она не издала ни звука. Никогда не видел такого ужаса на человеческом лице. Вдобавок к парализованной нижней части тела ее парализовал страх. Симона не могла оказать никакого сопротивления. Не удивлюсь, если она просто сидела открыв рот и выпучив глаза, пока Кот вынимал шнур, обматывал его вокруг ее шеи и натягивал. Эта работа была для него самой легкой. Инспектор с трудом поднялся на ноги.

— Выше пояса Симона была очень толстая. У нее словно отсутствовали кости и мускулы.

— Musculus[22], — произнес Эллери, посасывая лимон. — Маленькая беспомощная мышка.

— Ну, она была прикована к постели больше двадцати пяти лет. — Старик поплелся к окну. — Ну и духота!

— Симона, Селеста...

— Что-что? — рассеянно переспросил инспектор.

— В этих именах есть нечто галльское. Фантазия матери? А если нет, то откуда фамилия Филлипс?

— Их отец был французом и носил фамилию Филлипп, но англизировал ее, прибыв в Америку.

— А мать тоже была француженкой?

— Думаю, да, но они поженились в Нью-Йорке. Филлипс занимался экспортом-импортом и заработал состояние во время Первой мировой войны, но все потерял из-за краха 1929 года и пустил себе пулю в лоб, оставив миссис Филлипс без единого цента.

— С парализованной дочерью. Ей пришлось туго.

— Миссис Филлипс зарабатывала шитьем, и, по словам Селесты, они отлично справлялись. Селеста даже поступила в университет, но миссис Филлипс умерла от плевропневмонии пять лет назад.

— Воображаю, каково пришлось Селесте.

— Да, ее жизнь не походила на персиковое мороженое. Симона нуждалась в постоянном внимании, и Селеста была вынуждена бросить учебу.

— Ну и как же она устроилась?

— Стала работать манекенщицей в магазине одежды, с которым сотрудничала ее мать. У девушки прекрасная фигура, и вообще Селеста очень хороша собой. Она сказала мне, что могла бы зарабатывать гораздо больше где-нибудь еще, но магазин находился неподалеку от их дома, а ей нельзя было надолго оставлять Симону. У меня сложилось впечатление, что Селеста была под каблуком у сестры, и это подтверждают соседи. Они говорили мне, что Симона постоянно хныкала, жаловалась и цеплялась к младшей сестре, которую все считали святой.

— Скажи-ка, — осведомился Эллери, — в прошлую пятницу эта святая отправилась в кино одна?

— Да.

— Она всегда так делала?

Инспектор казался удивленным.

— Не знаю.

— Мог бы постараться узнать. — Эллери наклонился, чтобы разгладить морщинку на ковре. — У нее есть приятель?

— Не думаю. По-моему, ей просто не представлялась возможность встречаться с мужчинами.

— Сколько ей лет?

— Двадцать три.

— Закат юности... Шнур был из индийского шелка?

— Да.

Ковер вновь стал гладким.

— И это все, что ты можешь мне сообщить?

— Есть еще много всего — особенно насчет Абернети, Вайолет Смит и Моники Маккелл.

— Что именно?

— Хочешь знать все подробности? С удовольствием сообщу тебе.

Эллери немного помолчал.

— Ты не обнаружил никакой связи между кем-нибудь из пяти жертв? — спросил он.

— Ни малейшей.

— Никто из них не знал друг друга?

— Насколько нам известно, нет.

— У них не было общих друзей, знакомых, родственников?

— Пока что мы их не обнаружили.

— А как насчет их религиозных убеждений? — неожиданно поинтересовался Эллери.

— Абернети принадлежал к епископальной церкви[23] — до смерти отца он даже учился на священника, но бросил занятия, чтобы ухаживать за матерью, и нет данных, что он возобновил их после ее смерти. Вайолет Смит происходила из лютеранской семьи. Насколько мы знаем, она не посещала церковь. Семья изгнала ее много лет назад. Моника Маккелл была пресвитерианкой[24], как и все Маккеллы. Ее родители исправно ходили в церковь, и сама она, как ни странно, тоже была религиозной. Райан О\'Райли был глубоко верующим католиком. Родители Симоны Филлипс были французскими протестантами, но сама она интересовалась «Христианской наукой»[25].

— Их пристрастия, неприязни, привычки, хобби?

Инспектор отвернулся от окна:

— Что-что?

— Я ищу общий знаменатель. Жертвы относятся к самым различным социальным группам. Но между ними должно быть нечто общее.

— Нет ни малейших указаний на то, что эти бедняги были хоть как-то связаны друг с другом.

— Да, насколько тебе известно.

Инспектор рассмеялся:

— Эллери, я верчусь на этой карусели с первого круга и уверяю тебя, что в этих убийствах столько же здравого смысла, сколько в нацистском крематории. Они не происходили по какому-либо графику. Интервалы между ними составляют девятнадцать, двадцать шесть, двадцать два и десять дней. Правда, все произошли в ночное время, но ведь коты бродят по ночам, не так ли?

Все жертвы — жители Нью-Йорка. Восточная Девятнадцатая улица возле Грамерси-парка, Западная Сорок четвертая между Бродвеем и Шестой авеню, Западная Двадцатая около Девятой авеню, угол Парк-авеню и Пятьдесят третьей (в этом случае жертва погибла под Шеридан-сквер в Гринвич-Виллидж) и Восточная Сто вторая.

Экономическое положение? От миллионера до бедняка. Социальное? То же самое — разнообразное. Мотив? Не деньги, не ревность и не что-либо личное. Нет никаких указаний на преступления на почве секса.

Эллери, это убийства ради самих убийств. Враги Кота — все человечество. Каждый, кто ходит на двух ногах. Вот что варится в нью-йоркском котле, если хочешь знать мое мнение. И если мы не прикроем это варево крышкой, оно закипит и выльется наружу.

— Все же, — заметил Эллери, — я должен сказать, что для неразборчивого в жертвах, кровожадного и ненавидящего все человечество злодея Кот демонстрирует уважение к определенным ценностям.

— К ценностям?

— Ну, возьмем время. Кот использует его на манер Торо[26] — как поток, в котором ловят рыбу. Чтобы поймать Абернети в его холостяцкой квартире, он шел на риск, ведь его могли увидеть или услышать при входе или выходе, так как Абернети рано ложился спать. Более того, у Абернети редко бывали посетители, поэтому появление кого бы то ни было у его двери в обычные часы могло возбудить любопытство соседей. Что же делает Кот? Он умудряется договориться с Абернети о свидании в такое время, когда жильцы дома уже спят. Чтобы добиться этого, требовалось совершить настоящий подвиг — заставить закоренелого холостяка изменить многолетней привычке. Как ему это удалось — непонятно.

В случае Вайолет Смит ты не можешь отрицать, что Кот либо снова назначил свидание, либо тщательно изучил ее деловой график и выбрал время, когда очень занятая леди находилась в квартире одна.

О\'Райли был наиболее уязвим, когда возвращался домой после вечерней работы в Бруклине. Именно тогда Кот и поджидал его в подъезде. Снова удачный выбор времени, верно?

Инспектор Квин слушал без комментариев.

— Моника Маккелл — женщина, очевидно спасавшаяся от самой себя. А такие женщины любят теряться в толпе. Моника постоянно окружала себя людьми. Она не случайно любила метро. И в этом смысле представляла для Кота проблему, но он все же настиг ее одну в том месте и в то время, когда смог осуществить свой ужасный замысел. Интересно, сколько ночей он выслеживал ее, выбирая удобный момент?

И парализованная Симона. Легкая добыча, если только добраться до нее. Но как это сделать незаметно? Дом, полный жильцов, лето... Дневное время отпадало, даже когда Селеста была на работе. А по ночам сестры всегда были вместе. Всегда? Ну, не совсем. В пятницу вечером Селеста ходила в кино. А когда задушили Симону? В пятницу вечером.