Туво Авзоний с любопытством взглянул на нее.

— Да что там, четверг — плохой день. Дерешь горло понапрасну.

— Это много значит для меня, — продолжала она.

Он повернул голову в сторону гуляющих и снова начал:

— Говори яснее, — попросил Юлиан.

— Несравненная Норма Толмедж… Последние два вечера. — А затем продолжил разговор со мной: — Говорят, будто полицейские собираются забастовать. Не слышал? Вообще-то я от фараонов предпочитаю держаться подальше, запомни это, но тут я целиком на их стороне.

— Я хочу, чтобы мое рабство было подлинным, — объяснила рабыня. — Я хочу знать, что я рабыня.

Я читал газеты и знал, что полицейские требуют улучшения условий работы, но предполагал, что они без труда добьются своего. Я имел весьма смутное представление о борьбе за улучшение условий работы, которая велась вокруг меня — на заводах, верфях, всюду, где работали люди; не знал я и о том, как жестоко подавляется эта борьба.

— Твоя участь для тебя не важна? — поинтересовался Юлиан.

— Неужели дело дойдет до забастовки? — спросил я.

— Это должен решать хозяин. Я — только рабыня.

— Но разве хозяин что-то должен тебе?

— Похоже, что дойдет, — ответил он и снова завопил: — А ну, девочки! Знаете, как приятно посидеть рядом со своим дружком в темном уголке! — Порой он выражался довольно-таки туманно.

— Нет, господин.

В жадной до развлечений уличной толпе можно было заметить мужчин и женщин, которые не интересовались ни фильмами, ни танцами. Были среди них и молодые, но преобладали люди среднего возраста. Медленно, без цели бродили они по улицам, стояли, сгорбившись, в дверях домов, рыскали в поисках окурков или равнодушно глазели на витрины.

— Тебе, конечно, захотелось бы попасть к доброму хозяину, — заметил Юлиан.

Это были бездомные, опустившиеся люди, алкоголики, потреблявшие «мето»[6] маньяки. Они шли на улицу, потому что там кипела жизнь; черпая из этого источника, они пополняли свои угасающие силы. Кроме того, там они были в обществе людей и ощущали себя его частицей, даже если это общество презирало и отвергало их.

— Мне нужен сильный хозяин, — сказала она, — тот, кто не проявляет слабость, берет от меня все, что хочет и как хочет, тот, кто не позволяет мне ни малейшего послабления.

Эти люди уже утратили способность протестовать, бороться. Они смирились с нуждой. Возможность поболтать была единственным доступным им удовольствием. Но о чем могли они разговаривать с весело настроенными прохожими? Захотят ли те их слушать? А выслушав, поймут ли? Оставались такие же горемыки, как они, птицы того же полета. Это были для них подходящие собеседники. Знакомства завязывались быстро, быстро находилась и тема для разговора.

— Но ты ведь хочешь, чтобы он был добр к тебе?

— Конечно, по крайней мере иногда, — ответила она. — Порой мы отчаянно надеемся на это.

Останавливались поболтать они и со мной, увидев, как я стою, прислонившись к стене. Стоя рядом, мы рассматривали прохожих. Мы не обменивались предварительно шутками, не искали повода заговорить; дело обходилось и без замечаний о погоде. Мои одинокие уличные бдения были достаточным поводом для знакомства. У нас сразу находился общий язык.

— Понимаю, — кивнул Юлиан.

Иногда разговор начинался с вопроса:

— Но все это не имеет значения по сравнению с силой, кожей и железом, — продолжала она.

— А чего это ты на костылях? Что случилось-то?

— Передайте мне бумаги, — попросил Туво Авзоний.

— Паралич.

Юлиан подал их. К удивлению Сеселлы и всех остальных, Туво Авзоний разорвал бумаги вместе с конвертом на мелкие клочки.

— Скверная штука… — Считая вопрос исчерпанным, собеседник переходил к другой теме.

— Вижу, я был слишком снисходителен к тебе, рабыня, — сказал Туво Авзоний. — Нет, я не стану больше заботиться о тебе — ты всего лишь рабыня. Даже если со мной что-нибудь случится, ты перейдешь в собственность другого человека вместе со всем моим имуществом. Ты получишь шанс оказаться на торгах, как любая другая рабыня.

— Когда-нибудь думал о самоубийстве? — спросил меня какой-то мужчина. На этот вопрос навел его вовсе не мой вид — просто он сам подумывал об этом.

— Да, господин, — произнесла она. — Спасибо, господин. Но я хочу принадлежать вам.

Он был худ и изможден, с лицом закоренелого пьяницы; остановился он рядом со мной внезапно, словно повинуясь какому-то внутреннему импульсу. Щеки у него ввалились, вокруг губ запеклась грязь. Потрепанные брюки были подвязаны веревкой. Рубашка без пуговиц. Из-под драной шляпы выбивались курчавые волосы. Иногда он вздрагивал, хотя вечер был теплый. Пахло от него как из мусорных ящиков в темных переулках.

— Я могу продать тебя, — напомнил он.

— Нет, — сказал я, — не думал; то есть, конечно, думал иногда, но это дело не для меня.

— Нет! — крикнула она, бросилась к нему и прильнула к его ногам. — Позвольте мне услужить вам, чтобы вы захотели оставить меня у себя!

— А я думаю, — сказал он. — И даже часто. Но не надо с этим спешить, лучше выждать. Он изменил тон.

— Я заставлю тебя служить так, как служат своим хозяевам немногие рабыни, — пригрозил он, — теперь я знаю, кто ты такая.

— А зачем мы вообще живем, спрашивается? Какого черта это нам надо? Я где-то читал, что китайцы не боятся смерти. Им наплевать на нее. Что у них за жизнь — работают целый день и валятся спать голодные. А у меня жизнь чем лучше? Но хватит думать об этом, а то еще с ума спятишь. Себя прикончить это, знаешь ли, легче легкого. — Он вытянул вперед руки ладонями кверху и стал рассматривать их, словно прикидывая, годятся ли они для того, чтобы привести приговор в исполнение. — А впрочем, может, и нелегко. Не узнаешь ведь, пока сам не попробуешь.

— Да, господин, — ответила она. — Я хочу служить изо всех сил. Я люблю вас! Я люблю вас!

Туво Авзоний поклонился Юлиану и Отто.

— Я все время думаю об этом — в трамваях, в поездах, повсюду, продолжал он. — Какой смысл во всем этом? Через пятьдесят лет никого из нас не будет в живых. Представь себе, что на этой улице убили бы сто человек. Сейчас все газеты стали бы трубить об этом, а через сто лет те же газеты напишут, что тогда-то произошел несчастный случай, и никого это не тронет, ведь верно?

— Вы забыли одежду «одинаковых», — напомнил Юлиан.

— Пьешь «мето»? — спросил я.

— Сожгите ее, — ответил Туво Авзоний. — Она не подходит для рабыни.

— Иногда пью… Немного… Только если нет ничего другого.

— Верно, — кивнул Юлиан.

— Трудно бросить пить, — заметил я.

Сеселла взглянула на серую, бесформенную кучу отвратительной ткани, лежащую на полу.

— Невозможно. В том-то и беда. Не можешь отвыкнуть, да и все тут. — Он задумался на мгновение и сказал: — Хотел бы я сидеть наверху, на небе, и поглядывать на землю. Видел бы ты, какие поганые дела здесь творятся, у тебя бы глаза на лоб полезли.

— Ступай за мной, рабыня, — приказал Туво Авзоний.

Постепенно я узнал многих из этих бродяг. Среди них попадались люди скучные, нагонявшие тоску, и те, кто мне нравился, предостерегали меня:

— Да, господин.

— Ты с этим парнем больше не разговаривай. Изведет тебя. Больно любит поучать. О чем ни заведешь речь, он все знает наперед. Достаточно сказать ему: «Здорово», — и ты пропал.

У двери она еще раз оглянулась на одежду «одинаковых». Она поняла, что больше никогда в жизни ей не придется надевать ее. Она стала рабыней и должна одеваться соответственно своему положению.

Кое-кто делился со мной своими мыслями о книгах.

— Нет, — вдруг сказал Туво Авзоний, едва они отошли от двери, — ты пойдешь впереди.

— Погляди, сколько книжек в витрине. За всю жизнь их не перечитаешь. Но о чем говорится в доброй половине из них, я и так знаю. Видишь картинку: девушку обнимает парень. Вот об этом в них и говорится. Кто захочет читать о тебе или обо мне, когда есть книга про эту девчонку.

— Как свободная женщина?

— Нет, как рабыня, которой я хочу полюбоваться.

— Вон видишь еще книгу — называется «Маленький священник», — продолжал он. — Так вот послушай меня. Если это первое издание, оно стоит кучу денег. Вроде как марки — чем старее, тем дороже. Я знал одного малого — вся комната у него была забита книгами. Он мне показывал, когда я у него плотничал. «Среди этих книг много очень ценных, — говорил он. — Все — первые издания». Этот малый просто выжидал, чтобы продать их получше.

— Я не знаю, куда идти.

Расставшись с этими людьми, я записывал все, что они говорили, в свой блокнот. Я как зачарованный прислушивался к словам собеседника, напряженно ожидая, что вдруг он обронит какую-нибудь фразу, которая навсегда запечатлеет его в моей памяти, или, наоборот, рассчитывая услышать от него что-то такое, что с одинаковым правом мог бы сказать каждый человек.

— Я покажу тебе.

— Да, господин.

С этими людьми я разделял их развлечения — ходил слушать уличные проповеди Армии спасения или разглагольствования какого-нибудь чудака на уличном перекрестке, слышал, как каялись томимые жаждой алкоголики, живописуя свое падение и последовавшее за ним исцеление, — после чего они неверным шагом устремлялись в ближайшую пивную.

— Иди, — приказал он.

«Вокруг света за два пенса» — так называли они напиток, повергавший их в спасительное забвение.

Она поспешила вперед, сжимая в руке клочок алой шелковой ткани.

Я был потрясен невежеством и суеверием, которые встречал на каждом шагу. Да, конечно, все это были человеческие отребья, но где же разумные люди, которые должны видеть истинное положение вещей и которые могли бы при желании обличить всю эту гниль и покончить с ней? Куда только шли мы все в своем безумии?

— Уже поздно, — сказал Юлиан.

Геруна подошла к нему и опустилась на колени.

Как-то я остановился посмотреть на женщину, стоявшую на ящике в самом начале Литтл Лонсдэйл-стрит, на виду у проституток, молча дежуривших у своих дверей. Вокруг нее толпилось несколько человек, обращенные к ней лица казались в свете уличного фонаря воспаленными. Вечер был холодный, кое-кто был в потрепанном пальто, но на женщине была лишь синяя вязаная кофта поверх серого бумазейного платья.

— В чем дело? — удивился он.

Она была очень худа и улыбалась невесело, однако в этой улыбке не было ничего неприятного. Казалось, очень давно что-то привело ее в величайшее удивление, и это удивление осталось при ней навсегда. Глаза были широко раскрыты, в них мелькала сумасшедшинка, словно, вглядываясь в темноту, за спинами окруживших ее людей она видела что-то, недоступное человеческому пониманию.

— Вы дали мне понять, что я рабыня, — сказала она. — Я хочу служить вам.

Я принялся записывать ее слова в свой блокнот; человек, стоявший рядом со мной, заинтересовался тем, что я делаю.

— И это говорит гордая Геруна, принцесса варваров, принцесса ортунгов и дризриаков? — удивился он.

— Ты что, писатель? — спросил он.

— Нет, господин. Это всего лишь ваша рабыня Геруна, нагая и в ошейнике, умоляющая позволить ей услужить вам.

— Да как тебе сказать, пожалуй, да, — пробормотал я.

Некоторое время Юлиан разглядывал ее. По щекам рабыни текли слезы.

— Так я и думал, — сказал он и повернулся к своему спутнику: — Меня не проведешь.

— Иди в мою спальню, — наконец приказал он. — Приготовь ее для любви.

Между тем женщина в вязаной кофточке возглашала со своего амвона: «А кроме святого Павла, кто же они, сильные и могучие мужи?»

— Да, господин! — воскликнула она, вскочила и бросилась из комнаты.

Она ждала ответа. Какой-то толстяк с одутловатыми, небритыми щеками, стоявший прямо перед ней впереди других, презрительно плюнул. «А, заткнись», — сказал он с отвращением.

Юлиан встал.

— Я вижу, ты выпил лишнего, брат мой, — возразила проповедница.

— Сегодня очередь Ренаты убирать в комнате, — напомнил Юлиан.

Эти слова вызвали неожиданную реакцию. Он сдернул шляпу и бросил ее на землю.

Отто огляделся.

— Кто это сказал? — крикнул он и стал озираться по сторонам, словно ожидая, что его тут же побьют.

— Если только ты не захочешь отменить ее дежурство, — добавил Юлиан.

— Продолжай, милая, — сказала широкоплечая рослая женщина, давая понять проповеднице от лица всех присутствующих, что на это нарушение порядка не надо обращать внимания. — Продолжай! Здорово у тебя получается, да благословит тебя бог.

Отто сам пожелал раньше, чтобы Рената, его пышная русоволосая рабыня, исполняла обязанности по дому.

Эта женщина часто оборачивалась и милостиво улыбалась людям, стоявшим позади нее. Мощные руки ее были скрещены на груди. Иногда она кивала, как бы подтверждая справедливость слов проповедницы.

— Нет, — отказался он.

— Добрые люди, — продолжала та, — если вы примете слово божие, он запишет ваши имена в божественной книге Агнца.

— А как насчет стражников? — напомнил Юлиан.

— Черт возьми, карандашей у него, верно, девать некуда, — прервал ее пьяный толстяк.

— Может быть, эту? — спросил Отто, указывая на Флору.

Когда великанша услышала это дерзкое замечание, ноздри у нее стали раздуваться, как у боевого коня.

— Но сегодня дежурство Ренаты, — возразил Юлиан.

— Сейчас я его стукну, как бог свят, стукну, — сообщила она нам доверительно. — Эй, ты, — крикнула она пьянчуге. — Ну-ка, посмотри на меня. Силенок у меня хватает. Если уж стукну кого — мокрое место останется. В лепешку расшибу. Лучше помолчи.

— Стражник должен получить вознаграждение за то, что ему придется следить за ее работой.

Эти внушительные слова тотчас отрезвили толстяка, который в изумлении воскликнул:

— Отлично, — сказал Юлиан.

— Ишь ты! Черт меня побери!

Стражник мог взять Ренату на циновках прямо в столовой или же, если пожелает, за волосы утащить ее к себе в комнату. Однако до рассвета она должна была вернуться в клетку.

Он уставился в землю, ошарашенный сложностью женской натуры, которая так внезапно открылась ему. Потом стал лихорадочно шарить по карманам в поисках трубки и, найдя, с залихватским видом зажал ее в зубах.

— Я хочу услышать о тебе хорошие отзывы, — сказал Отто. — Мне бы не хотелось наказывать тебя.

— Табак — это зло, братья, — воскликнула проповедница, указывая на толстяка. — Табак и виски. О люди, — ь продолжала она, прижимая к груди руки, — табак вам дороже самого господа бога.

— Меня необязательно наказывать, господин, — ответила рабыня.

— Иисус сам не отказался бы от трубочки, — заявил пьяница, в качестве оправдания.

— Если стражник будет проявлять интерес к тебе, постарайся как следует угодить ему.

Проповедница, уязвленная до глубины души столь кощунственным заявлением, выпрямилась в порыве негодования и воскликнула: «Чтобы господь бог мой стал курить — никогда!»

— Мне не придется уговаривать себя, — ответила рабыня. — Он мужчина, а я — рабыня.

— Молодец! Правильно! — одобрила великанша.

— Можешь начать уборку, — сказал Юлиан.

— Да, господин, — ответила Рената, направляясь к столу.

— А разве не Иисус превратил воду в вино? — не унимался пьянчуга.

— Я иду к себе, — заявил Отто.

— Не шумите, сударь, — стала уговаривать его проповедница.

— Господин! — воскликнула Флора.

— А ну цыц! — прикрикнула великанша, делая шаг к пьяному. Она протянула руку, сорвала с его головы помятую фетровую шляпу и бросила ее на то самое место, куда за несколько минут перед этим она была брошена как перчатка, означающая вызов на дуэль.

— Я не знал, что сегодня дежурит Рената, — не обращая на нее внимания, сказал Отто.

Этот поступок доставил ей огромное удовольствие. Чувство справедливости было таким образом удовлетворено. Она громко расхохоталась, как бы давая понять, что считает всех нас соучастниками своего подвига. Одновременно она окинула нас грозным взглядом, очевидно желая предупредить какие-либо критические замечания.

— Дежурство можно отменить, — напомнил Юлиан.

— Эй, ты, с папироской, — воскликнула проповедница, указывая на меня, ну-ка скажи — куда ты попадешь после смерти?

— Господин, прошу вас, господин! — позвала Флора.

Я опустил голову под перекрестным огнем множества глаз.

— Вероломная, лживая шлюха, — бросил ей Отто. — Радуйся, что Туво Авзоний посоветовал простить тебя. Иначе я бы бросил тебя псам.

— Я спасу твою душу, — пообещала она мне истошным голосом.

— Да, господин, — прошептала она.

Пьяница с большим трудом оторвал от земли ногу в дырявом сапоге и показал его проповеднице.

Отто отвернулся и широкими шагами покинул комнату.

— Сапог и то спасти не могла, — крикнул он.

Юлиан взял со стола документ о назначении. Он взглянул на рабыню, которая по-прежнему стояла на коленях, закрыв лицо руками.

— Иисус дарует вам венец жизни, — ликующе возгласила проповедница.

— Сейчас уже поздно, — напомнил он ей, — ты должна быть либо в клетке, либо на цепи в комнате хозяина.

Вперед протискался однорукий мужчина; грязь и какой-то странный пух следы вчерашней ночлежки — покрывали его впавшие, заросшие щетиной щеки. Он диким голосом заорал:

— Господин? — спросила она.

— Берите мою жизнь, Христа ради, берите. И поскорее. На что мне она нужна.

— На кухне есть свежая, красивая роза, — подсказал ей Юлиан.

— Бог сказал… — продолжала проповедница.

— Он не говорил, что курить нельзя, — прервал ее пьяница.

-..что богачи со всем своим серебром и златом будут гореть в адском огне, — закончила она на высокой ноте.

— Вы послушайте меня, — снова заговорил однорукий.

Глава 33

— Убирайся прочь, — закричала великанша, приближаясь к нему, — рехнулся ты, что ли?

Подняв словно для защиты единственную руку, он нырнул в толпу.

В спальне Отто царил полумрак. На стене на трех цепочках висела зажженная лампа. Тяжелые гобелены со сценами битв и охоты висели на стенах, но теперь они были почти неразличимы в полутьме, только кое-где поблескивали вплетенные в ткань золотые нити. На окнах стояли решетки. Массивная кровать отбрасывала резкую тень.

— Бог еще может сделать из тебя человека, — крикнула ему вслед проповедница, — ты еще встанешь на ноги.

— Как ты осмелилась прийти сюда? — спросил Отто, открывший дверь на робкий стук. На пороге на коленях стояла рабыня.

— Дожидайся, — огрызнулся он с насмешкой. Маленькая женщина с острым личиком тронула меня за рукав и тихо сказала:

— Меня прислал господин Юлиан, — испуганно пробормотала она.

— Дай докурить.

Она держала серебряный поднос с бутылкой вина, кубком, блюдом с закусками и свежим ярким цветком.

Я протянул ей пачку сигарет. Взяв одну, она зашептала с жаром:

— Он хорошо сделал, что послал мне закусить, — произнес Отто и подал знак, что рабыня может войти.

— Желаю тебе счастья. Я буду молиться Спасителю, чтобы он тебе помог. Боже милостивый… Желаю тебе удачи. Я помолюсь за тебя.

Она вошла и поставила поднос на столик у постели. Рабыня была одета в короткую тунику, как Рената и Геруна.

Она возвела глаза к небу и снова опустила их. Однорукий, пробираясь сквозь толпу, грубо толкнул ее, и она тут же набросилась на него:

Юлиан, который выбрал ей одежду и показал, как пройти в комнату Отто, решил, что больше ей не стоит носить длинное белое платье без рукавов, в которое она была одета в клетке.

— Чтоб тебе никогда счастья не было, — крикнула она злобно. — Чтоб ты пропал. Господь тебя накажет.

Отто сердито отвернулся. Ножки рабыни казались изумительными.

— И подумать, что всего лишь девятнадцать веков назад он был здесь, на земле, — сказал пьянчужка в ответ на какое-то восклицание пророчицы.

Она опустилась на колени рядом с постелью.

— А знаешь, почему его нет среди нас, — отозвалась она торжествующе. Он ждет, чтобы трубный глас возвестил конец света.

— Ты можешь идти, — не глядя на нее, бросил Отто.

И проповедница стала раскачиваться как в трансе.

— Господин Юлиан пожелал, чтобы я спросила, не нужно ли вам чего-нибудь.

— Отрекитесь от всякой скверны! Отрекитесь от нее! — Тут она с неожиданной силой взвизгнула: — Близок конец! Все мы скоро умрем.

— Ты выполнила его приказ, теперь можешь уходить.

Это мрачное пророчество вывело пьяницу из состояния задумчивости, в которое он на время погрузился. Он посмотрел на проповедницу, разинув рот, затем повернулся ко мне и сказал испуганно:

— Уже поздно, — возразила она. — Меня накажут, если найдут в такой поздний час в коридоре.

В такое время рабыням полагалось находиться либо в комнате хозяина, либо в своей комнате или в клетке.

— А ведь в этом что-то есть.

— Ты пришла сюда по приказу, — возразил он.

— Придите ко мне все страждущие… — продолжала проповедница.

— Но стражники могут побить меня, — ответила она.

— Со мной что-то произошло, клянусь богом. Я узрел свет истины, — вдруг объявил пьяница.

— Скажи им, что тебя сюда прислал хозяин дома.

— На Грэйс милость господня.

— Господину Юлиану не понравится, если его побеспокоят так поздно.

Высокая женщина приблизилась ко мне и, наклонившись, шепнула на ухо:

— Тогда тебя побьют, — сердито ответил Отто.

— Знаешь, Грэйс Дарлинг написала книгу.

— Я должна по крайней мере быть в цепях, — настаивала она.

— Да что вы?! — сказал я.

— Я свяжу тебе руки, чтобы было понятно, что ты выполнила правило.

— А ты, видать, писатель?

— Прежде меня держали в клетке, но теперь ее отдали другой рабыне, — объяснила она.

— Пописываю немного.

— У тебя есть своя конура?

На лице ее появилось заговорщическое выражение. В глубине глаз словно приоткрылось окошко, затем она сощурилась и спросила шепотом:

— Да.

— Хочешь пойти ко мне на ночь?

— В ней чисто и сухо?

— Нет, спасибо, — ответил я.

— Я стараюсь содержать ее в порядке, — ответила рабыня.

Выражение ее лица тотчас же изменилось, окошко захлопнулось, и она сказала:

— Она большая?

— Нет так нет.

— Побольше клетки, в которой вы держали меня на Варне, — ответила рабыня.

— …Значит, ты — писатель, — продолжала она уже совсем другим тоном. Я тоже. Читал когда-нибудь «Тэсс из страны бурь»?

— Тебе полезно сидеть в клетке, — заметил он.

— Читал.

— Да, господин. Она огляделась.

— Это я написала.

— Кажется, господин не спит? — спросила она. Отто застонал в ярости.

— Хорошая вещь, — заметил я.

— Господин? — как ни в чем не бывало, спросила она. — Позвольте мне налить вам вина, господин.

Тем временем проповедница, закончив тираду, сошла со своей «трибуны». Великанша положила одну руку на ее поникшие плечи, другую — на мои и сказала:

— Мне нужна женщина, — вдруг свирепо прохрипел Отто.

— Надо нам троим как-нибудь собраться и помолиться богу отдельно, без всяких там пьянчужек и прочей швали.

Она без разрешения встала, чтобы налить вино. Отто взглянул на плеть, висящую на стене, но не потянулся за ней.

Но тут ее тронул за плечо тот самый пьянчуга.

Она налила вино в бокал.

— Хочешь выпить? — прошептал он. — Я раздобыл бутылочку.

— Все рабыни сейчас заняты или закрыты в своих конурах на ночь, — объяснила она. — Думаю, кого-нибудь из них можно привести из конуры.

— А деньги у тебя есть? — спросила женщина, продолжая обнимать за плечи меня и проповедницу.

Она поставила бутылку на поднос.

— Пара монет найдется.

— Я — женщина, — напомнила она.

— Сейчас приду. — Она снова повернулась к нам, продолжая разговор: Нам надо бы собраться втроем и восхвалить господа.

Отто взвыл.

— Душу-то спас? — спросила меня проповедница.

Рабыня взяла кубок и встала перед ним на колени, протягивая его.

— Пожалуй, спас, — подтвердил я.

— Меня послали, чтобы я удовлетворила ваши желания.

— Ну, пошли, что ли, — с нетерпением прервал нас пьяница.

— Мне ничего не нужно, — свирепо ответил Отто.

— Мне пора, — сказала великанша и похлопала проповедницу по плечу. Славно потрудилась, милая, да благословит тебя бог.

— А как же я? — спросила рабыня, и ее глаза внезапно наполнились слезами. — У меня тоже есть желания!

Она властно взяла пьяницу за руку и уверенно зашагала, уводя его в темные закоулки Литтл Лонсдэйл-стрит.

— Они ничего не значат, — ответил Отто. — Это всего лишь желания рабыни.

Он отвернулся.

— Не надо относиться к нам так жестоко! — закричала она.

ГЛАВА 6

— К нам? — удивленно переспросил он.

Разговоры с людьми, которым городские улицы заменяли домашний очаг, закаляли мой характер.

— К рабыням, — пояснила она. — Вы не знаете, что значит быть женщиной и рабыней. Вы не знаете, что значит быть в рабстве — просто быть имуществом, принадлежать кому-то. Вам не понять, какими беспомощными делает нас это чувство, и в то же время свободными и жаждущими. Думаете, мы не знаем, что значит наше клеймо и ошейник? Думаете, нам непонятно, для чего вы приказываете нам одеваться так, как мы одеты? Разве вы не можете понять, что это ранит нас до глубины души, воспламеняя наши чувства? Неужели вы не видите, с каким отчаянием мы повинуемся, любим и служим, чтобы стать самыми совершенными из женщин, чтобы о нас помнили наши хозяева, чтобы мы сами познали себя и достигли вершин желания и экстаза? Неужели вы не понимаете, как долго мы возвращаемся к самим истокам нашего бытия, к миру, где нас кормили, к миру кремней, молотов и плетей? Неужели вы никогда не слышали, как бьются, плачут и стонут девушки в своих конурах, как они жаждут прикосновения мужчины? Думаете, другие женщины способны прийти в то возбуждение, в котором постоянно находятся рабыни? Нет, вы не знаете, что такое бояться продажи, знать, что ты должна угодить, бояться плети, знать, что ты принадлежишь! Я молю хотя бы об одном прикосновении своего хозяина, а он даже не смотрит на меня! Отто повернулся к ней.

Прежде я иногда считал себя несчастным человеком, на долю которого выпали беды и лишения, неведомые другим людям. Общаясь с этими отверженными, я стал меньше ощущать свою собственную неполноценность. Напротив, я стал смотреть на себя чуть ли не как на счастливца. Мои костыли начали казаться мне мелкой неприятностью по сравнению с трудностями, которые эти люди испытывали на каждом шагу; видя, как они льнут ко мне, как благодарны за участие, проявленное к их судьбе, я с каждым днем чувствовал себя все более довольным и счастливым.

— Я молю о снисхождении, — сказала она.

Мы понимали друг друга. Неуверенность в завтрашнем дне, бедность связывали их узами более тесными, чем дружба. Скоро и я почувствовал, как сильны эти узы. Неприятности, которые причинял мне мой физический недостаток, были хорошо понятны этим людям: ведь в конце концов это была одна из проблем, осложнявших человеческие отношения, — только так они ее и воспринимали.

— Ты недостойна его, — возразил Отто, — об этом свидетельствуют твои слова и поступки.

Теперь уже моя злость, мое возмущение были обращены не против того, что мешало в жизни мне самому, — ибо я понял, что мне еще повезло, — а против того, что калечило жизнь многих мужчин и женщин, которых мне приходилось встречать.

— Даже самые низкие и недостойные из рабынь имеют право умолять господина, чтобы он коснулся их!

Неожиданно я почувствовал, что кому-то нужен. Какое волшебное, возвышающее чувство! Я увидел перед собой цель, почувствовал, что вношу в жизнь свою долю. Мои записные книжки стали заполняться разными историями, рассказанными мне в порыве откровенности этими людьми, — историями, которые я твердо решил когда-нибудь поведать миру.

— И ты сделаешь это? — спросил Отто.

— Я ей говорю: «Ради бога, не уходи ты от меня. И не забирай детей это все, говорю, что у меня есть. Ради них я землю копаю. Я его скорей пристрелю, чем детей потеряю…» Понимаешь, Джин всего восемь лет, а она подходит ко мне и спрашивает: «Еще чашечку чая?» Ну, как тут не растаять? А Джорджа я воспитываю так, как меня самого учили на нашем корабле «Уорспайте». Каждое утро он чистит зубы и волосы приглаживает щеткой, а когда вечером возвращается из школы, то опять чистит зубы и приглаживает волосы. А что с ним будет, если он тому парню в руки попадет? И с Джин что будет? Я пришел к выводу, что любовь неминуемо рушится, если между мужчиной и женщиной встает такой порок, как пьянство, если нищета, безработица, отчаяние затуманивают их разум. Я чувствовал, что любовь необходима обоим для дальнейшей жизни, и когда мне приходилось видеть крушение любви, я впадал в уныние и порой испытывал страх.

— Да, господин, да!

Отто взял из ее рук бокал и поставил его на поднос.

Как-то в дансинге я стоял у стенки, вдруг мимо меня пробежал молодой человек, за ним девушка. Она схватила его за руку, и они остановились неподалеку от меня, горячо споря. Девушка была в длинном вечернем платье, подчеркивавшем стройность ее фигуры. Рассмотреть ее было невозможно, в темноте она казалась легкой тенью, разделенной пополам светлой полоской обнаженных рук, стиснутых на груди.

— Странные слова из уст той, кто прежде была судебным исполнителем на Тереннии.

Свет, падавший сквозь стекло телефонной будки, позволил мне разглядеть лицо молодого человека. Оно выражало непреклонную решимость не поддаваться ее мольбам.

— Это было слишком давно, господин, — возразила рабыня. Она дотронулась до ошейника и слегка подергала его. — Смотрите, господин — сейчас я только ваша рабыня.

Он с силой отшвырнул ее от себя:

— Верно, — сказал он.

— Оставь меня наконец в покое! Отвяжись от меня, слышишь? Ты не даешь мне проходу. Отправляйся домой, сейчас же.

Он оглядел ее соблазнительно прекрасное тело.

Он кричал пронзительным голосом, в котором звучало ожесточение. А она крепко держала его за рукав и тихо в чем-то убеждала.

— Не отсылайте меня, господин, — попросила она.

— Ты мне уже все это говорила. Отстань от меня. Ты мне не нужна. Пусти меня!

— Неужели так ведет себя та, кто некогда была судебным исполнителем на Тереннии? — усмехнулся он.

Он вырвался и сделал несколько шагов, но она снова нагнала его и снова вцепилась в него, сквозь рыдания умоляя не бросать ее.

— Конечно, если та, кто была судебным исполнителем на Тереннии уже тогда была рабыней, умело скрывая то, что больше ей не позволено скрывать — ибо теперь ее рабство подтверждено для всех и оправдано законом.