Роберт Хайнлайн

Уолдо

Номер назывался чечеткой, и это надо было видеть.

Его ноги рассыпали замысловатую дробь звонких чечеточных ударов. У всех захватило дух, когда он, высоко подпрыгнув, – выше, чем можно было ожидать от человека, – исполнил в воздухе совершенно невероятное антраша.

Он приземлился на носки, с трудом удержав равновесие, но тем не менее успел проделать фортиссимо громоподобных ударов.

Прожектора погасли, зажглись огни рампы. Публика долгое время молчала, затем сообразила, что настало время хлопать, и разразилась аплодисментами.

Он стоял, ожидая, когда через него прокатится волна ликования. Казалось, на нее можно было опереться, она пробирала до костей.

Какое это чудо – танцевать, как восхитительно получать аплодисменты, нравиться, быть желанным.

Когда занавес опустился в последний раз, он позволил своему костюмеру увести себя. Танец всегда немного пьянил его, даже на репетициях, но в присутствии публики, которая поддерживает тебя, восхищается тобой, аплодирует… – такое никогда не могло надоесть. В этом всегда была новизна и потрясающий восторг.

– Сюда, шеф. Улыбнитесь. – Сверкнул огонь вспышки. – Спасибо.

– Вам спасибо. Выпейте чего-нибудь. – Он прошел в угол своей костюмерной. Такие отличные ребята, такие клевые парни, – и репортеры, и фотографы – все они.

– А вы с нами не выпьете?

Он хотел было согласиться, но костюмер, как раз надевавший ему тапки, предупредил: – У вас операция через полчаса.

– Операция? – спросил один из фотографов. – Что на этот раз?

– Остаточная церебректома, – ответил он.

– Да ну? А нельзя сфотографировать?

– Буду рад, если врачи не против.

– Это мы уладим.

Славные парни.

– …Пытаясь взглянуть на вашу жизнь несколько с иной точки зрения, – прозвучал женский голос рядом с его ухом. Немного смущенный, он быстро обернулся. – Например, что вас заставило профессионально заняться танцем?

– Простите, – извинился он. – Я не расслышал. Здесь так шумно.

– Я спросила, почему вы занялись танцем?

– Это трудный вопрос. Чтобы на него ответить, нам нужно вернуться далеко назад…

Джеймс Стивенс хмуро взглянул на инженера-помощника.

– С чего это вы так развеселились? – спросил он.

– Это только так кажется, – стал оправдываться помощник. – Пытаюсь смеяться, чтобы не расплакаться: произошла еще одна катастрофа.

– Проклятье! Подожди, я сам догадаюсь. Пассажирский или грузовой?

– Грузовоз «Клаймекс» на челночной трассе Чикаго-Солт Лэйк, к западу от Норт-Плат. И, шеф…

– Что еще?

– Хозяин желает вас видеть.

– Интересно. Очень, очень интересно. Мак…

– Слушаю, шеф.

– Как тебе нравится должность главного путевого инженера Северо-Американской энергетической компании? Я слышал, там скоро будет вакансия.

Мак почесал нос.

– Странно, что вы заговорили об этом, шеф. Я как раз собирался просить совета на случай, если решу вернуться к гражданской технике. Вы теперь захотите от меня избавиться.

– И немедленно. Срочно выезжай в Небраску, найди эту кучу мусора до того, как ее растащат любители сувениров, и привези обратно приемники де Калба и панель управления.

– Как быть с полицейскими?

– Сообразишь на месте. Главное для тебя – вернуться.

Кабинет Стивенса располагался рядом с местной силовой станцией; рабочие же помещения Северо-Американской энергетической компании находились внутри холма в добрых трех четвертях мили оттуда. К ним вел туннель. Стивенс вошел в него и намеренно выбрал самую низкую скорость, чтобы иметь время подумать перед встречей с боссом.

По дороге он принял решение, которое, впрочем, ему самому не нравилось.

Хозяин – Стэнли Ф. Глисон, председатель правления – приветствовал его такими словами:

– Входи, Джим. Присаживайся. Закуривай.

Стивенс опустился в кресло, отказался от сигары, вынул сигарету и, закуривая, осмотрелся. Кроме него и шефа присутствовали Харкнесс, глава юридического отдела, доктор Рамбо, начальник смежного отдела исследований, и Штрибель, главный инженер по силовым установкам. «Нас только пятеро, – мрачно подумал Стивенс. – Верхнее звено в полном составе и никого из среднего. Покатятся головы, и начнут с меня».

– Ну что ж, – сказал он почти агрессивно, – все в сборе. У кого карты? Кто сдает?

Похоже, Харкнесса слегка смутила такая неуместная выходка; Рамбо был слишком погружен в собственные мрачные переживания, чтобы обращать внимание на остроты в дурном вкусе. Глисон пропустил шутку мимо ушей: – Мы пытаемся найти выход из наших неприятностей, Джеймс. Я оставил записку на случай, если ты соберешься уехать.

– Я задержался, только чтобы забрать письма, – обиженно сказал Стивенс. – Иначе лежал бы сейчас на пляже в Майами и превращал солнечные лучи в витамин D.

– Я знаю, – сказал Глисон, – и мне очень жаль. Ты заслужил отпуск, Джимми. Но ситуация становится все хуже и хуже. У тебя есть какие-нибудь идеи?

– А что говорит доктор Рамбо?

Рамбо моментально поднял голову.

– Приемники де Калба не могли отказать.

– Но они отказали.

– Не может этого быть. Вы с ними неправильно обращались. – Он снова принял отсутствующий вид.

Стивенс повернулся к Глисону и развел руками.

– Насколько я знаю, доктор Рамбо прав. Но если в ошибке виноват инженерный отдел, я не в состоянии ее обнаружить. Можете отправить меня в отставку.

– Я не хочу твоей отставки, – мягко сказал Глисон. – Мне нужны результаты. Мы ответственны перед обществом.

– И перед акционерами, – вставил Харкнесс.

– Все образуется, как только мы разрешим наши проблемы, – заметил Глисон. – Ну, Джимми, что скажешь?

Стивенс закусил губу.

– Только одно, – сказал он, – и мне самому это не нравится. Я выскажусь, а потом можете меня уволить. Пойду распространять подписку на журналы.

– Итак? Что ты посоветуешь?

– Мы должны связаться с Уолдо.

С Рамбо мгновенно слетела апатия.

– Что? С этим шарлатаном? Речь идет о науке!

– Действительно, доктор Стивенс… – начал Харкнесс.

Глисон поднял руку.

– Предложение доктора Стивенса вполне логично. Но ты немного опоздал, Джимми. Я разговаривал с ним на прошлой неделе.

Харкнесс изобразил удивление. Стивенс казался раздосадованным.

– Не предупредив меня?

– Извини, Джимми. Я только хотел его прощупать. Но ничего не вышло. Его цены нас разорят.

– Все еще обижен из-за патентов Гатэвэя?

– Он очень злопамятен.

– Вам следовало поручить это дело мне, – вмешался Харкнесс. – Он не может так с нами обращаться: здесь замешаны общественные интересы. Вызовите его в суд, и пусть гонорар будет определен по закону. Все детали я улажу.

– Этого я и боюсь, – сухо сказал Глисон. – Ты думаешь, суд может заставить курицу снести яйцо?

Харкнесс казался рассерженным, но смолчал.

Стивенс продолжал: – Я бы не предложил обратиться к Уолдо, если бы у меня не было никакой идеи, как к нему подступиться. Я знаю одного его друга…

– Друга Уолдо? Я не знал, что у него есть друзья.

– Этот человек для него все равно что дядя. Его первый врач. С его помощью я мог бы найти подход к Уолдо.

Доктор Рамбо вскочил.

– Это невыносимо, – заявил он. – С вашего разрешения, я уйду.

Не дожидаясь ответа, он быстрым шагом вышел из кабинета, чуть не сорвав с петель дверь.

Глисон с беспокойством посмотрел ему вслед.

– Почему он так расстроился, Джимми? Можно подумать, он питает личную ненависть к Уолдо.

– В некотором смысле, да. Но есть еще кое-что: опрокидывается весь его мир. Последние двадцать лет, с тех пор как Прайор переформулировал общую теорию поля и тем самым опроверг принцип неопределенности Гейзенберга, физика считалась точной наукой.

Нарушения в силовых и передаточных механизмах, которые сейчас происходят, – неприятные пилюли для меня и для вас, но для доктора Рамбо они означают покушение на веру. Нужно внимательно за ним приглядывать.

– Почему?

– Потому что он может совсем свихнуться. Человек попадает в тяжелую ситуацию, когда рушится его религия.

– Хм… Ну а ты? Разве для тебя это не такой же сильный удар?

– Не совсем. Я ведь инженер, с точки зрения Рамбо – высокооплачиваемый ремесленник. Совсем другой взгляд на вещи. Но это не значит, что я не расстроен.

Внезапно ожил селектор на столе Глисона.

– Вызываю главного инженера Стивенса, вызываю главного инженера Стивенса.

Глисон щелкнул переключателем.

– Он здесь. Говорите, – Шифровка на коде компании: «Потерпел аварию в четырех милях к северу от Цинциннати. Ехать ли мне в Небраску или доставить сами знаете что собственноручно?» Конец сообщения. Подпись: «Мак».

– Скажите ему, пусть возвращается, хоть пешком, – прорычал Стивенс.

– Хорошо, сэр.

Аппарат выключился.

– Твой помощник?

– Да. Это уже последняя капля, шеф. Мне подождать и постараться выяснить, насколько серьезны повреждения, или попытаться встретиться с Уолдо?

– Встречайся с Уолдо.

– О\'кей. Если от меня не будет никаких известий, пошлите мое выходное пособие в гостиницу Палмдейл в Майами. Буду лежать на пляже, четвертым справа.

Глисон позволил себе грустно улыбнуться.

– Если ты не получишь никакого результата, я буду пятым. Удачи.

– До встречи.

Когда Стивенс ушел, заговорил главный инженер по силовым установкам – впервые за время беседы.

– Если энергоснабжение городов нарушится, – мягко произнес он, – вы знаете, что случится со мной?

– Что? Станете шестым?

– Не совсем. Я буду первым, кого линчуют.

– Но энергоснабжение городов не может быть нарушено. В вашем распоряжении столько аварийных линий и средств безопасности!

– Мы предполагали, что с приемниками де Калба тоже не может ничего случиться. А вспомните седьмой подуровень в Питсбурге, когда погас свет. Лучше об этом не думать.

Док Граймс спустился в наземный люк, ведущий к дому, взглянул на дисплей, и на душе у него потеплело – он заметил, что дома ждет кто-то из друзей, знающих его домашний код. Он тяжело спустился по ступеням, оберегая покалеченную ногу, и вошел в гостиную. Как только дверь распахнулась, ему навстречу поднялся Джеймс Стивенс.

– Привет, док.

– Привет, Джеймс. Налей себе выпить. А, ты уже. Тогда плесни и мне.

– Хорошо.

Пока Стивенс выполнял просьбу, Граймс выбрался из старомодного, чужеземного покроя защитного плаща и бросил его более-менее в направлении платяного шкафа. Плащ тяжело шлепнулся на пол, гораздо тяжелее, чем можно было предположить, несмотря на внушительные размеры.

Наклонившись, Граймс стянул с себя толстые защитные штаны, не менее массивные, чем плащ. Под ними оказалось обычное рабочее трико в черную и голубую полоску. Этот стиль был ему не очень к лицу. В глазах человека, неискушенного в вопросах общепринятой одежды, – скажем, прилетевшего с Антареса, – Граймс выглядел бы неуклюжим, даже уродливым. Он сильно смахивал на пожилого жирного жука.

Джеймс Стивенс на трико внимания не обратил, но с неодобрением взглянул на брошенную на пол одежду.

– Все таскаешь этот дурацкий панцирь, – заметил он.

– Конечно.

– Черт побери, док, ты испортишь себе здоровье. Это просто вредно.

– Без него будет еще хуже.

– Вздор! Я совершенно здоров, хоть и не ношу панциря за пределами лаборатории.

– А надо бы, – Граймс приблизился к сидевшему в кресле Стивенсу. – Положи ногу на ногу.

Стивенс повиновался. Граймс резко ударил ребром ладони пониже коленной чашечки. Рефлекторный рывок был едва заметен.

– Плохо дело, – сказал Граймс после того, как оттянул правое веко своего друга. – Ты в никудышной форме.

Стивенс поспешил переменить тему: – Со мной все в порядке. Давай поговорим о тебе.

– А что со мной?

– Понимаешь… Черт побери, док, ты портишь себе репутацию. О тебе уже поговаривают.

Граймс кивнул.

– Я знаю. «Бедный старик Гас Граймс. У него жучки в банке завелись». Не беспокойся о моей репутации. Я всегда шагал не в ногу. Какой у тебя индекс усталости?

– Не знаю. Да все в порядке.

– Неужели? Давай потягаемся. Я прижму твою ладонь два раза из трех.

Стивенс потер глаза.

– Не подкалывай меня, док. Я устал, знаю, но это только переутомление.

– Гм… Джеймс, ты, может быть, неплохой ядерный физик…

– Инженер.

– …Инженер. Но в медицине ничего не понимаешь. Нельзя год за годом облучать человеческий организм всеми видами радиации и ожидать, что не будет никаких последствий. Человек к этому не приспособлен.

– Но в лаборатории я ношу панцирь. Ты же знаешь.

– Знаю. А вне лаборатории?

– Но… Послушай, док, мне неприятно это говорить, но все твои предпосылки никуда не годятся. Конечно, в наши дни уровень радиации изрядно повысился, но в целом ничего опасного нет. Все специалисты по коллоидной химии согласны…

– Что за вздор?!

– Но ты же должен признать, что биологическими системами занимается коллоидная химия.

– Я никому ничего не должен. Это не я, а они утверждают, что коллоиды служат основой для живой ткани. Но я уже сорок лет пытаюсь всем втолковать, что нельзя безнаказанно подвергать живую ткань жесткому излучению. С точки зрения эволюционной теории, человеческий организм привыкает и приспосабливается только к естественному солнечному излучению, и даже его он плохо переносит, несмотря на плотный ионный слой. А без этого слоя… Ты когда-нибудь слышал о лучевой болезни типа X?

– Конечно, нет.

– Ну да, ты слишком молод для этого. А вот я видел. Еще студентом присутствовал при вскрытии одного такого больного. Парень вернулся из экспедиции на Венеру. Мы насчитали на нем четыреста тридцать восемь опухолей и сбились со счета.

– Тип X теперь научились лечить.

– Конечно. Но это было предупреждение. Вы, молодые гении, способны в своих лабораториях создавать такие вещи, с которыми мы, медики, не можем сразу справиться. Мы постоянно отстаем, мы обречены на отставание и обычно узнаем о случившемся, когда поправить уже ничего нельзя. Вы недосягаемы.

Он грузно сел и внезапно показался таким же усталым и изможденным, как и его младший друг.

Стивенс испытывал то смущение, какое обычно чувствуют, когда лучший друг влюбляется в совершенно недостойную его девицу. Он пытался найти слова, которые не были бы неуместными, но не смог и переменил тему разговора.

– Док, я пришел сюда по двум причинам.

– По каким же?

– Во-первых, отпуск. Я очень устал, слишком много работал, поэтому отпуск мне необходим. А вторая причина заключается в твоем питомце, Уолдо.

– Уолдо?

– Да, Уолдо Фартингвэйт-Джонс, да помилует Господь его упрямое злопамятное сердце.

– Но почему Уолдо? У тебя что, неожиданно прорезался интерес к myasthenia gravis[1]?

– Нет, меня не интересуют его болезни. У него может быть сыпь, перхоть, недержание мочи, мне все равно. Я даже буду рад. То, в чем я нуждаюсь, – это его мозги.

– И что же?

– Мне нужна помощь. Уолдо не помогает людям, он их использует. Ты единственный, с кем у него нормальные отношения.

– Это не совсем так…

– А у кого еще?

– Ты меня неправильно понял. Он ни с кем не поддерживает нормальных отношений. Я единственный, кто осмеливается грубить ему.

– Но я думал… Впрочем, неважно. Мы оказались в неловком положении. Уолдо – тот человек, в котором мы сильно нуждаемся. Почему так выходит, что гении его масштаба всегда недоступны, всегда глухи к ничуть не обременительным просьбам общества? Я знаю, ты скажешь, что во всем виновата болезнь, но почему такой человек должен был заболеть именно ею? Это невероятное совпадение.

– Он такой не потому, что болен, – ответил Граймс. – Вернее, ты неправильно ставишь вопрос. В каком-то смысле, его гениальность проистекает как раз из болезни.

– То есть?

– Ну… – Граймс погрузился в размышления, стараясь внутренним взором охватить долгую – в длину жизни Уолдо – связь со своим странным пациентом.

Он вспомнил собственные смутные предчувствия в тот момент, когда принимал роды. Ребенок родился вполне здоровым, если не считать легкой голубизны кожи. Но в то время рождалось много синюшных детей. Тем не менее он тогда почувствовал нежелание шлепнуть ребенка по попке, чтобы заставить того сделать первый вздох.

Однако Граймс подавил свои страхи, выполнил необходимую процедуру наложения рук, и новорожденный заявил о своей независимости истошным воплем.

Граймс не мог поступить иначе. Он был тогда молодым врачом и всерьез относился к клятве Гиппократа. Он и сейчас относился к ней всерьез, правда, иной раз называл ее клятвой плутократа. Однако предчувствия его не обманули. В этом ребенке было что-то не то, что-то такое, чего нельзя было отнести на счет myasthenia gravis.

Сначала он чувствовал жалость, к которой примешивалось необъяснимое чувство ответственности за состояние младенца. Патологическая дистрофия практически парализует человека, так как у него не остается непораженных органов, на которые можно было бы опереться. Жертва вынуждена лежать, все ее органы, все конечности дееспособны, но в столь малой степени, что не могут функционировать нормально. Больной проводит жизнь в состоянии крайнего истощения, какое у здорового человека возникает после изнурительного пробега по пересеченной местности. Ему нельзя помочь, нельзя облегчить его страданий.

На протяжении всего детства Уолдо Граймс боялся, что ребенок умрет, настолько явно тот был обречен на трагическую отверженность. И в то же время как врач он делал все, что было в его силах и в силах множества специалистов, чтобы Уолдо выжил и избавился от болезни.

Само собой разумеется, Уолдо не мог посещать школу. Граймс отыскал благожелательных домашних учителей. Уолдо не мог участвовать в детских играх.

Граймс придумал специальные игры, которые не только стимулировали воображение мальчика, но и заставляли его напрягать вялые мускулы до той небольшой степени, на какую он был способен.

Граймс боялся, что прикованный к постели мальчик, лишенный обычных переживаний юности, вырастет инфантильным. Но вскоре выяснилось, что опасения были напрасны.

Молодой Уолдо хватался за все, что предлагала его замкнутая жизнь, жадно учился, крайним напряжением воли заставлял подчиняться свои непослушные мускулы.

Он начал выдумывать способы, чтобы одолеть свою слабость. В семь лет он научился держать ложку двумя руками, что позволило ему питаться пусть и с большим трудом, но без посторонней помощи. Первые механические изобретения были им сделаны в десять лет. Он придумал приспособление, которое держало книгу, – под любым углом, – меняя освещение и переворачивая страницы. Оно имело совсем несложную панель управления и реагировало на легкое нажатие пальцем.

Естественно, Уолдо не мог сделать устройство сам, но придумал его и объяснил конструкцию другим. Фартингвэйт-Джонсы могли себе позволить нанять инженера, который осуществил замысел ребенка.

Граймс был склонен считать этот эпизод, в котором маленький Уолдо проявил свое интеллектуальное превосходство над взрослыми образованными людьми, не являвшимися к тому же ни его родственниками, ни слугами, важной вехой в психологическом процессе, который привел к тому, что Уолдо стал рассматривать человечество как своего слугу, свои руки, в настоящем или в будущем.

– О чем задумался, док?

– А? Извини, я замечтался. Послушай, сынок, ты не должен быть слишком строг к Уолдо. Я сам его не люблю, но нужно принимать парня таким, какой он есть.

– Вот и принимай.

– Не говори глупостей. Тебе нужен гений Уолдо. Но он не был бы гением, если бы не болезнь. Ты не видел его родителей. Они умные люди, тонкие, интеллигентные, но в них нет ничего особенного. Задатков у Уолдо было не больше, чем у них, но ему пришлось трудиться куда упорнее, чтобы чего-нибудь достичь. Парню все доставалось с большим трудом. Он просто вынужден был стать умным.

– Хорошо, хорошо. Но почему у него такой дурной характер? Большинство выдающихся людей совсем иные.

– Подумай сам. В его положении он должен был развить волю, одержимую узость, которая отметает все подобные рассуждения. Было бы странно, если бы он не стал законченным эгоистом.

– Ну что ж, ничего не поделаешь. Он нужен нам, и это главное.

– Почему?

Стивенс объяснил.

Можно без преувеличения сказать, что тип культуры – ее пристрастия, система ценностей, форма семьи, застольные обычаи, образ жизни, педагогические методы, государственные учреждения, формы правления и тому подобное – вытекает из экономической необходимости, диктуемой технологией. Этот тезис может показаться слишком общим и упрощенным, но тем не менее, нельзя не согласиться, что длительный мир, последовавший за созданием Организации Объединенных Наций, во многом обязан своим появлением тем технологиям, которые воюющие стороны были вынуждены развивать в войне сороковых годов. До тех пор радиопередача использовалась за редким исключением только для коммерческих целей. Даже телефонная связь осуществлялась по металлическим проводам, протянутым от одного аппарата к другому. Если кто-то в Монтерее хотел связаться со своей женой или партнером в Бостоне, медный, «вещественный» провод передавал сигнал через весь континент.

Ядерная энергия была тогда несбыточной фантазией, пищей для комиксов и воскресных газетных приложений.

Понадобился целый ряд, – вернее, не ряд, а сеть, – новых открытий, прежде чем стало возможно избавиться от медной паутины проводов, что покрывала континент. Не было экономичного способа передачи энергии – пришлось ждать появления коаксиальных кабелей, прямого результата насущных требований мировой войны. Радиотелефон не мог заменить проволочную связь до тех пор, пока передатчики ультракоротких волн не связали невидимой связью грузовой транспорт. И даже тогда оставалось еще изобрести такую систему настройки, с которой любой далекий от техники человек – скажем, десятилетний мальчик – мог бы справиться так же легко, как с цифровым селектором, применявшимся в коммерческом проволочном телефоне ушедшей эпохи.

Компания «Белл Лэбораториз» решила эту проблему.

Решение привело к появлению приемника ядерной энергии – домашнего приемника, запертого, опечатанного и снабженного счетчиком. Был открыт путь к коммерческой радиопередаче энергии. Оставалась единственная преграда – эффективность. Для развития авиации понадобилось изобретение восьмицилиндрового двигателя, для начала промышленной революции – появление паровой машины; ядерная энергетика нуждалась в дешевом, неиссякаемом источнике энергии. Поскольку сама радиация по природе своей бесполезна, необходимо было получить энергию дешевым способом и в избыточном количестве.

В том же году заговорили об атомной энергии. Физики, работавшие на армию Соединенных Штатов (Соединенные Штаты имели тогда свою собственную армию), создали супервзрывчатку. После тщательной проверки выяснилось, что результаты опытов содержат все необходимое для производства ядерной энергии практически любого типа, даже так называемого «солнечного феникса» – водородно-гелиевого цикла, который является источником солнечной энергии.

Производство ядерной энергии стало экономически выгодным и – неизбежным.

Реакция, посредством которой медь распадается на фосфор, кремний-29 и гелий-3, не считая продуктов затухающих цепных реакций, стала одним из нескольких дешевых и легко осуществляемых на практике способов получения неиссякаемой и практически даровой энергии.

Конечно же, Стивенс не стал объяснять всего этого Граймсу. Граймс лишь смутно представлял себе, куда движется прогресс, и следил за развитием ядерной энергетики подобно тому, как его дед следил за развитием авиации. У него на глазах линии высоковольтных передач перестали подпирать небо: люди позарились на медь проводов; улицы Манхэттена разрыли вдоль и поперек, чтобы достать из земли толстые кабели. Он мог бы даже вспомнить свой первый личный радиотелефон, по неизвестной причине снабженный двумя наборными дисками, который вместо соседней закусочной набирал номер некоего адвоката в Буэнос-Айресе.

После этого ему две недели удавалось связаться со своими соседями, лишь переведя разговор из Южной Америки, пока, наконец, не выяснилось, что разгадка состоит в том, каким диском пользоваться в первую очередь.

В те времена Граймс еще не признавал новый стиль в архитектуре. План Лондона мало его привлекал. Он любил, чтобы дома стояли над землей, у всех на виду.

Но когда появилась необходимость расширить служебные помещения, ему пришлось сдаться и отправиться под землю, не столько из-за дешевизны, удобства и общей практичности жизни в благоустроенном подземелье, сколько потому, что в нем уже тогда поселилось беспокойство относительно последствий облучения. Земляные стены новой резиденции покрывал слой свинца, крыша была вдвое толще обычной. Никакое другое убежище не могло защитить от радиации лучше этой норы.

– …И главное здесь в том, – говорил Стивенс, – что передача энергии транспортным средствам стала дьявольски неустойчивой. Не настолько, конечно, чтобы остановить движение, но достаточно, чтобы мы забеспокоились. За последнее время случилось несколько очень неприятных происшествий. Боюсь, информация о них скоро станет общеизвестной. Я должен что-то сделать.

– Почему ты?

– Почему я? Не глупи, док. Во-первых, я инженер по транспортным средствам из САЭК и, значит, могу остаться без работы, если дела пойдут плохо. Кроме того, сама проблема также вызывает беспокойство. Хорошо отлаженный механизм должен работать в любых условиях и в любое время. И тем не менее произошли аварии, в причинах которых мы не можем разобраться. Наши физики-теоретики почти совсем запутались.

Граймс пожал плечами. Стивенса разозлил этот жест.

– Ты, кажется, недооцениваешь всей важности проблемы, док. Ты хоть представляешь, сколько энергии потребляют транспортные средства? Если учесть частные и коммерческие автомобили, прибавить сюда общественный транспорт, то окажется, что Северо-Американская энергетическая компания поставляет более половины энергии, потребляемой на континенте. Мы не имеем права ошибаться. И не забудь наш филиал, который снабжает энергией город. Причин для беспокойства нет – пока. Но страшно даже подумать, что случится, если энергосистема города откажет.

– Я могу дать тебе совет.

– И какой же?

– Выбросьте вы весь свой хлам. Вернитесь к паровым машинам и двигателям внутреннего сгорания. Перестаньте убивать себя этой чертовой радиацией.

– Совершенно невозможно! Ты не знаешь, о чем говоришь. Чтобы совершить такие изменения, нам понадобилось бы не менее пятнадцати лет. У нас нет пути назад, Гас! Если САЭК закроет свою лавочку, половина населения на северо-западном побережье умрет от голода, не говоря уж о внутренних штатах.

– Гм. Я могу лишь сказать, что такой исход лучше, чем медленное отравление радиацией, какое происходит сейчас.

Стивенс с раздражением отверг этот довод.

– Знаешь, док, ты можешь и дальше петь свои старые песни, только не заставляй меня с ними считаться. Никто, кроме тебя, не видит в радиации ничего опасного.

Граймс постарался смягчить тон разговора.

– Дело в том, сынок, что они не там ищут. Ты знаешь, какой в прошлом году был рекорд по прыжкам в высоту?

– Я не интересуюсь спортом.

– А надо бы. Рекорд понизился до семи футов двух дюймов. Так прыгали лет двадцать назад, и с тех пор результаты постоянно снижаются. Попробуй сопоставить спортивные достижения с ростом радиации – искусственной радиации. Ручаюсь, результаты сильно тебя удивят.

– Ерунда. Все знают, что люди потеряли интерес к тем видам спорта, которые требуют слишком большого напряжения сил. Культ силы исчерпал себя и умер. Наша культура стала гораздо более интеллектуальной.

– Интеллектуальной, говоришь? Да люди перестали заниматься теннисом или другими подвижными играми только потому, что они постоянно утомлены. Ты посмотри на себя. Ходишь, как сомнамбула.

– Не зли меня, док.

– Извини… Однако происходит явное искажение природы человека. Если бы существовала нормальная статистика по этому поводу, я смог бы представить доказательства, но и без этого любой хоть сколько-нибудь понимающий врач легко заметит ухудшение, если только у него есть глаза и он еще не окончательно сроднился со своими мудреными инструментами. Я пока не могу выяснить причину изменений, но голову даю на отсечение – все дело в ваших дешевых игрушках!

– Не говори ерунды. Уровень радиации постоянно измеряется в биолабораториях. Мы же не дураки и не жулики.

– Может быть, вам пока не хватает времени. Я ведь говорю не о нескольких часах и не о нескольких неделях. Речь идет о кумулятивном эффекте многолетнего облучения живых тканей элементарными частицами. Какие тут могут быть последствия?

– Думаю, никаких.

– Вот именно что думаешь! И никто не пытается провести исследование. К примеру: какое воздействие оказывает солнечный свет на силикатное стекло? Ты, конечно, сразу скажешь «никакого», однако вспомни, что происходит со стеклом в пустыне.

– Оно становится бледно-голубым. Это я знаю.

– При этом бутылка окрашивается в пустыне всего за несколько месяцев. А ты когда-нибудь замечал, какие стекла в старых домах на Бикон-Хилл?

– Я никогда не был на Бикон-Хилл.

– Тогда я тебе скажу, точно такие же. Только в Бостоне на это уходит больше века. А теперь поведай мне, многомудрый физик, можно ли уловить изменения, происходящие со стеклами на Бикон-Хилл?

– М-м… Скорее всего, нет.

– Но в нашем случае происходит то же самое! Кто-нибудь пытался проанализировать изменения, произошедшие в тканях живого человека в результате воздействия на них ультракоротковолнового излучения?

– Никто, но…

– Никаких «но». Мое предложение, может быть, рискованно, однако оно основано на фактах. Ошибаюсь я или нет, но одно могу сказать точно: с тех пор как я приобрел привычку носить просвинцованный плащ, я чувствую себя гораздо бодрее.

Стивенс решил, что ему лучше уступить.

– Может быть, ты и прав, док. Не будем ссориться из-за пустяков. Так что с Уолдо? Ты можешь отвезти меня к нему и сделать так, чтобы он меня принял?

– Когда ты хочешь отправиться?

– Чем скорей, тем лучше.

– Может быть, прямо сейчас?

– Годится.

– Позвони к себе в офис.

– Если ты готов отправиться прямо сейчас, то пошли. Официально я в отпуске, но тем не менее мне просто необходимо провернуть это дело.

– Так в чем же загвоздка?

Они вышли на поверхность в том месте, где стояли их машины. Граймс сразу направился к своему громоздкому старомодному драндулету фирмы «Боинг». Стивенс поспешил его остановить.

– Ты же не собираешься ехать на этом тарантасе? Так мы до вечера не доберемся.

– А что? Отличная машина. У нее даже вспомогательный ускоритель есть. Хочешь, слетаем прямо сейчас до Луны и обратно?

– Да, но она же тащится как черепаха. Давай-ка возьмем мое «помело».

Граймс снисходительно взглянул на обтекаемый гоночный автомобиль своего друга. Химическая промышленность постаралась сделать корпус машины насколько возможно невидимым. Тонкий внешний слой – толщиной всего каких-нибудь две молекулы – обеспечивал коэффициент преломления, мало чем отличающийся от коэффициента преломления воздуха. Лишь благодаря накопившейся пыли и водяным испарениям корпус машины был едва заметен, как заметна легкая тень мыльного пузыря. Посредине, ясно видимая сквозь оболочку, находилась единственная металлическая часть автомобиля – точнее сказать, осевой сердечник с пучком приемных устройств де Калба на конце. Внешний вид этой конструкции, напоминавшей гигантское помело ведьмы, вполне оправдывал свое прозвище. Поскольку сиденья из прозрачного пластика были установлены одно за другим непосредственно над валом, так что металлический стержень оказывался между ног пассажиров и пилота, аналогия казалась вдвойне уместной.

– Сынок, – проговорил Граймс, – я, конечно, не красавец и не так ловок, как ты, но капля достоинства у меня все еще сохранилась, Я не собираюсь садиться верхом на эту штуку и шпарить на ней по воздуху.

– Глупости, ты чересчур старомоден.

– Может быть. Однако я слишком стар, чтобы отказываться от своих привычек.

– Ну, хорошо. А если я поляризую корпус перед тем, как мы взлетим, тогда как?

– Он будет совсем непрозрачным?

– Совершенно.

Граймс с сожалением взглянул на свое неуклюжее корыто и покорно пошел к едва заметному бортовому люку «помела». Стивенс последовал за ним. Они вошли внутрь и оседлали стержень.

– Держись, док, – посоветовал Стивенс. – Ты оглянуться не успеешь, как мы будем на месте. Твое корыто вряд ли делает больше пятисот миль, а до «Инвалидного кресла» все двадцать пять тысяч.

– А куда мне торопиться? – ответил Граймс. – Кстати, не называй дом Уолдо «Инвалидным креслом». Он этого не любит.

– Я запомню, – пообещал Стивенс. Он пошарил руками в воздухе, оболочка вдруг сделалась черной, спрятав сидящих внутри, а затем так же неожиданно засверкала как зеркало. Аппарат дрогнул и в одно мгновение скрылся из виду.

Уолдо Ф. Джонс, казалось, парил в воздухе в центре сферической комнаты. Собственно говоря, такое впечатление создавалось потому, что он действительно парил в воздухе. Его дом свободно вращался по орбите с периодом чуть более двадцати четырех часов. Вращался в абсолютном покое, поскольку Уолдо меньше всего нуждался в искусственной силе тяжести, создаваемой центрифугой. Он и Землю оставил только затем, чтобы избавиться от гравитации. За все семнадцать лет с тех пор как дом был построен и запущен на орбиту, у него ни разу не возникло желания спуститься вниз.

Здесь, в свободном парении внутри непроницаемой оболочки, он почти не чувствовал невыносимой прирожденной зависимости от своих немощных мускулов.

Ту малую силу, которая у него осталась, разумнее тратить на движение, нежели на борьбу с неумолимой, сокрушающей тяжестью земной гравитации.

Уолдо живо заинтересовался космическими полетами еще в ранней юности, заинтересовался не из-за желания исследовать темные глубины Вселенной, а скорее потому, что его мальчишеский, не по летам острый ум сразу увидел все преимущества, которые может дать невесомость. А чуть позже, лет в пятнадцать, он уже на равных сотрудничал с первыми разработчиками космических полетов, предоставив в их распоряжение систему управления, которой пилот мог пользоваться при двухкратной или даже трехкратной силе тяжести, едва касаясь кнопок и регуляторов.

Подобное изобретение не стоило Уолдо никакого труда: он лишь приспособил к новым условиям те устройства, которые помогали ему бороться с непреодолимым давлением в одно «g». Первая в истории ракета, совершившая успешный полет, была снабжена теми самыми реле, с помощью которых Уолдо пересаживался из кровати в инвалидное кресло.

Емкости торможения – непременный атрибут современных почтовых лунолетов – обязаны своим появлением плавучей цистерне, в которой Уолдо спал и принимал пищу до того, как сменил родительский дом на новое, единственное в своем роде жилище. Большая часть главных изобретений создавалась им для личного пользования и только потом была переработана в коммерческих целях. Даже комически напоминающие человека аппараты, получившие повсеместное распространение под именем «вальдо» – синхронные сдвоенные пантографы Уолдо Ф. Джонса, Патент № 296001437, новая серия, – прошли через множество изменений и дополнений в автомеханической мастерской Уолдо, прежде чем появились в массовом производстве. Первый из них, примитивный по сравнению с современными устройствами, теми, которые теперь можно встретить в любом магазине, на каждом заводе, фабрике или в сельской лавке, облегчал Уолдо работу на токарном станке.

Уолдо возмущало прозвище, которое публика дала этим машинам, оно казалось ему слишком фамильярным, однако он сдерживал себя, признавая коммерчески выгодным то, что его имя отождествляют с таким важным и полезным устройством.

Когда радио– и телекомментаторы стали называть космическое жилище «Инвалидным креслом», можно было ожидать, что хозяин жилища увидит в этом источник популярности. То, что подобного не произошло, то, что новое прозвище вызывало в нем ярость, следует отнести на счет одного характерного для Уолдо факта: он отказывался считать себя калекой.

Он относился к себе не как к калеке, но как к сверхчеловеку, поднявшемуся на новую ступень развития, как к существу, которое возвышается над всеми остальными и поэтому перестало нуждаться в грубой силе голых обезьян. В его представлении развитие происходило следующим образом: сначала обезьяны, обросшие шерстью, затем голые обезьяны и, наконец, Уолдо. Шимпанзе, у которого и мускулы-то едва заметны, может выжать одной рукой целых полторы тысячи фунтов. Уолдо сам это проверил, раздобыв обезьяну и хладнокровно раззадорив ее. Сильный и здоровый мужчина способен осилить одной рукой полторы сотни фунтов. Уолдо же, как ни напрягал мускулы, никогда не переходил за отметку пятнадцати фунтов.

Неважно, истинным или ложным был сам по себе напрашивавшийся вывод, Уолдо верил и опирался на него в своих рассуждениях. Люди – лишь отребье с переразвитыми мускулами, безволосые обезьяны. В нем жило чувство десятикратного превосходства над ними, и он не собирался останавливаться на достигнутом.

Свободное парение не мешало активной деловой жизни. На Землю он никогда не спускался, но все дела вел на Земле. Кроме управления множеством собственных предприятий, ему как инженеру, который специализируется на аналитической механике, приходилось давать регулярные консультации. Вокруг него всегда висели атрибуты профессии. Перед глазами находился экран цветного стереофонического видеофона размером четыре на пять метров, который покрывали две координатные сетки – полярная и декартова. Другой экран, поменьше, висел выше и чуть правее первого.

Оба аппарата были снабжены записывающими устройствами, которые для удобства размещались в соседней комнате.

С меньшего экрана смотрели два мужских лица.

Большой видеофон показывал внутренний вид обширной мастерской, размером напоминавшей ангар. На переднем плане виднелся, почти в натуральную величину, токарный станок, который обрабатывал большую болванку. Возле него, едва сдерживая раздражение, топтался рабочий.

– Он – лучшее из того, что вы имеете, – констатировал Уолдо, обращаясь к двум мужчинам на меньшем экране. – Конечно, он несколько неуклюж и совершенно не приспособлен к квалифицированному труду, но все же его интеллектуальный уровень повыше, чем у всех остальных идиотов, которых вы называете механиками.

Рабочий посмотрел вокруг, пытаясь определить, откуда исходит голос. Было ясно, что он слышит Уолдо, но никакого видеоустройства поблизости нет.

– Это вы обо мне, что ли, треплетесь? – грубо спросил он.

– Ты не так меня понял, дружище, – мягко сказал Уолдо. – Я собирался сделать тебе комплимент. Видишь ли, я питаю кое-какую надежду вложить в твою голову навыки точной работы. А потом мы попросим тебя научить своих приятелей-кретинов. Перчатки, пожалуйста.