Впереди шествовала женщина, скорбная и внушительная. Сейчас она казалась немного растерянной, поэтому ее губы постоянно растягивались в заискивающую улыбку. И все равно в этой улыбке сквозило тайное превосходство. Пусть сейчас она и зависит от каких-то посторонних людей; это не имеет никакого значения. Пройдя все унижения, она вернется к себе домой и насладится победой.
За женщиной брел юнец приблизительно тех же лет, что и Авденаго. Юнцу явно было не по себе: он вжимал голову в плечи, озирался и каждое мгновение готов был дать стрекача.
И внезапно Авденаго понял, кто эти люди и куда они направляются.
— Клиенты! — прошептал он, прячась вместе с Юдифью за горы забытых шуб. — Свиной потрох! Наверняка ищут квартиру Морана и заблудились.
— Хочешь понаблюдать? — спросила Юдифь, осторожно высовываясь из-за шуб.
В этот миг юноша, тащившийся за монументальной теткой, приостановился и воззрился на Юдифь. Она скорчила ему рожицу и спряталась.
— Он меня увидел, — прошептала Юдифь.
— Многообещающий мальчик, — отозвался Авденаго. Ему почему-то был жутко противен этот парень.
— Да нет же, пойми, он действительно меня увидел! — возбужденно повторила Юдифь. — Большая редкость.
— Для человека?
— Да.
— Но я ведь человек, а я-то тебя сразу увидел!
— Ты — создание Морана.
— Очевидно, он — тоже, — сказал Авденаго. — Другого объяснения я не нахожу.
— Вообще-то он симпатичный, — задумчиво произнесла Юдифь. — Скорее всего, это я виновата. Симпатичным я иногда показываюсь. Просто так, ради удовольствия. Некоторые пугаются, а некоторые… по-разному реагируют. В 1978 году один мужчина хотел вызвать милицию. Решил, что я воровка, представляешь? А в 1961 у меня был настоящий любовник. Ему было шестнадцать лет. Он потом растолстел, забыл меня, женился на дуре и умер в 1998-м от сердечной недостаточности. Его жены не было дома, когда ему стало плохо, и я сидела с ним до самого конца, а он все сжимал мои руки и рассказывал, как был счастлив со мной.
— Он считал, что ты ему чудишься, — сказал Авденаго.
— А может быть, он и в самом деле был со мной счастлив! — возразила Юдифь. Она больно ущипнула Авденаго и прибавила: — Да ты меня ревнуешь, что ли?
— Отстань! — вскрикнул он. — Дура!
Она показала ему язык и убежала.
Авденаго пошел вслед за клиентами. Ему хотелось полюбоваться на то, как обойдется с юнцом Джурич Моран.
* * *
Моран с самого начала запретил Авденаго входить в лабораторию и вообще прикасаться ко всему, что имеет какое-то отношение к бизнесу, поэтому Авденаго даже не стал пытаться проникнуть в комнату, где хозяин вел переговоры с внушительной дамой и ее сыном. Войти туда с чаем на подносе было бы в тот миг равносильно самоубийству.
Поэтому Авденаго подслушивал. Моран никогда не предупреждал его о том, чтобы не подслушивать и не подглядывать.
К тому моменту, когда Авденаго вернулся в квартиру Морана, важная особа и ее сынок еще плутали по владениям Юдифи. Авденаго выскочил разок прямо перед ней, изобразил из себя вменяемого старожила и, после того, как наивная женщина спросила у него дорогу, нарочно отправил ее по ложному пути — в коридор, который заканчивался тупиком старой кладовки, забитой окаменевшими банками с вареньем. На одной из банок еще можно было прочитать этикетку: «Лето 1973, Сосновка».
Авденаго пробрался к себе на кухню и затаился там. Моран Джурич, судя по всему, не обратил ни малейшего внимания на возвращение своего раба. То ли спал, то ли погрузился в чтение.
Клиентка позвонила в дверь спустя минут двадцать. Авденаго слышал, как она разговаривает с Мораном в прихожей, как топочет и сопит ее балованный сынок. Затем все трое скрылись в гостиной Морана.
Тут и настало время для Авденаго выползти из своего убежища и приникнуть ухом к дверной щели. Как он и ожидал, говорила в основном мать, а ее отпрыск мялся и подпирал стену. Мать именовала его «Денисиком».
При виде таких, как он, Авденаго всегда разбирала злоба. Хорошо, был бы этот Денисик семи пядей во лбу. Каким-нибудь умником или на худой конец добросовестным зубрилкой. Пусть бы Бог или собственное трудолюбие дали ему какие-то преимущества! Так нет же, в том-то все и дело.
Денисик представлял собой типичного оболтуса, ничем не лучше, чем некто Миха Балашов. Такое же пустое место. Типичное пушечное мясо второго разбора, как выражается Моран.
В чем же разница?
Только в одном: у Михи Балашова нет такой мамочки, какая имеется у Денисика. Нет у Михи мамочки, которая бы попыталась пропихнуть усатого ребеночка в институт, а когда эта попытка провалилась — нашла бы другой способ оградить его от неприятностей, которые неизбежно ожидают подобных оболтусов в жизни.
— Видите ли, Денечка очень мечтательный… — доносился голос визитерши. — Он совершенно неприспособленный. Даже в институт не смог… А я ведь готова была во всем себе отказывать! Я просто в безвыходном положении. — Она шумно всхлипнула и долго потом сморкалась.
Даже в болезненном бреду Авденаго не мог бы представить собственную мать, которая вот так пришла бы к незнакомому человеку умолять за своего отпрыска. Да еще принесла бы деньги. Авденаго аж подпрыгнул, когда услышал сумму: двадцать пять тысяч.
Авденаго уселся под дверью на корточках, обхватил колени руками, уткнулся лбом. Одним — все, другим — ничего. Подлый и гадкий закон, неизвестно кем установленный. Лотерея. И пожаловаться некому. Какой билетик вытащил — такой уж вытащил.
Почему же, в таком случае, так горько на сердце? И с кем поделиться печалью, пока она совсем не задушила, — с Юдифью? Юдифь, пожалуй, не поймет. Или, того хуже, поймет слишком хорошо и своим сочувствием вымотает всю душу.
Женщины это умеют — вытягивать из тебя душу по ниточке и наматывать на веретенышко.
Авденаго потихоньку убрался из-под двери. Ну их всех совсем. Он уполз на свою кухню, как раненый зверь, и принялся зализывать душевные раны: приготовил себе чашку густого горячего шоколада, взял кусок покупного торта, слегка подкисший (Моран любил мокрые торты с пропиткой и всегда такие покупал). Съел и выпил.
«Глянцевые журналы — ложь и зло, — решил Авденаго. — Либо все женщины все-таки дуры. От шоколада легче не становится. Наоборот: как будто чугунное ядро в желудке. Надо бы у Морана стопарик водки попросить».
Он слышал, как за визитершей захлопнулась дверь. Подождал немного, затем заварил чай и бесцеремонно вломился к Морану.
Хозяин лежал на диване и читал растрепанного библиотечного «Айвенго».
— Убирайся, не мешай, — произнес Моран, не отрываясь от книги.
Авденаго поставил поднос с чаем на стол.
— Что, — сказал он с дерзостью отчаяния (терять-то, в общем, уже нечего!), — изучаете материал?
Моран поднял взгляд. Очень холодный.
— Я читаю книгу, — сказал он. — Сэра Вальтера Скотта. Его любил Достоевский. Хороший писатель.
— Да я, собственно, чай вам принес, — пробурчал Авденаго.
— Ты не находишь, что имя «Айвенго» заключает в себе нечто троллиное? — осведомился Моран. — Раз уж ты здесь, ответь.
— Оно мне всегда казалось странным, — отозвался Авденаго, умалчивая о том, что дальше чтения афиши «Ретроспектива памяти Высоцкого: Баллада о доблестном рыцаре Айвенго» в исследовании данного опуса не продвинулся.
— И сходно с «Авденаго», — прибавил Моран, многозначительно двигая бровями.
— Ну уж нет! — возмутился Авденаго. — Давайте так: Айвенго — отдельно, а Авденаго — отдельно. Я не хочу, чтобы меня считали за… — Он прикинул, какое бы слово подобрать, и заключил: — За какого-нибудь маменькиного сынка и размазню.
— Айвенго вовсе не был размазней, здесь ты чудовищно несправедлив, но я понимаю, о чем ты говоришь, — торжественно кивнул Моран.
Он закрыл книгу, сел на диване и пощелкал пальцами. Авденаго тотчас подал ему чашку прямо в руки.
Моран отпил большой глоток. Он всегда пил крутой кипяток. Иначе ему было невкусно, как он объяснял.
— Вот скажите, — решился Авденаго, — почему так выходит, что одним достается все, а другим — ничего?
— Потому что в мире нет и никогда не будет справедливости в том понимании, которое вкладывают в это слово слабые люди, — тотчас ответил Моран. Он заметил удивление на лице своего собеседника и рассмеялся: — Что, не ожидал? Я тоже над этим размышлял, и не один день и не одну ночь, можешь мне поверить. Маленькая, человеческая, земная справедливость — миф. Существует только высшая и непостижимая справедливость, все остальное — фикция.
— Угу, — сказал Авденаго. — Я так и предполагал, что все безнадежно.
— Ну, не совсем… Бывают ведь еще случайности. Я, в конце концов, бываю! Я-то здесь для чего?
— Для чего?
— Чтобы вершить несправедливость. Что тебя обеспокоило, Авденаго?
— Ну, мало ли… Разное. В Индии дети голодают. И в Африке.
— Да, это проблема, — нахмурился Моран. — Я еще не разобрался с ее решением.
Некоторое время он рассуждал о мировой экономике и об экономике «третьего мира», причем сыпал цифрами и именами с непринужденностью телевизионного обозревателя. Авденаго не мог понять: вымышлены все эти факты или же Моран Джурич действительно интересовался вопросом.
Внезапно Моран прервал излияния.
— Еще не надоело? — спросил он язвительно.
— Что? — Авденаго как будто очнулся от гипноза.
— Я спрашиваю: не надоело тебе еще делать вид, будто тебя действительно так уж волнует проблема голодающих негритят?
— Если я увижу голодного негритенка, я непременно поделюсь с ним моей последней булкой, — заверил Авденаго.
— Так поступил бы всякий цивилизованный и порядочный человек, — торжественно провозгласил Моран. — Ты сдал первый тест на человечность и теперь можешь говорить о том, что по-настоящему беспокоит твое открытое всем скорбям сердце.
— Если по-настоящему… Вот почему одним людям — все, а другим — кукиш с маслом?
— Конкретнее, — потребовал Моран.
— Этот парень, Денисик, — Авденаго скривился.
— Да, — сразу кивнул Моран. — Очень сдержанный и симпатичный.
«И сумел увидеть Юдифь, хоть и не был созданием Морана, — прибавил мысленно Авденаго. — В отличие от кое-кого, не станем показывать пальцем».
— За него мать заплатила.
— Точно.
— Двадцать пять тысяч.
— Откуда тебе известно?
— Я подслушивал.
— Как ты посмел?
— Вы не запрещали.
Моран призадумался, вспоминая, а потом нехотя признал:
— Точно, не запрещал. Ну так и что с того? Мой бизнес тебя не касается.
— Просто обидно, — сказал Авденаго.
— Обидно — что?
— Что за Денисика мать заплатила. Моя бы приплатила, лишь бы от меня избавиться.
— Она избавилась от тебя совершенно бесплатно. Повезло женщине, — заметил Джурич Моран и вдруг плюнул. — Проклятье, опять кусок чашки откусил. Замени.
Авденаго подобрал черепок с пола, принял у Морана испорченную чашку и направился к выходу. Но в дверях он остановился.
— Зависть — очень мучительное чувство, — сказал Авденаго.
— Зрелое рассуждение, — похвалил Моран. — Чтение классиков пошло тебе на пользу. А кому ты завидуешь?
— Этому… Денисику.
— Поразительное признание! Смело можешь ему не завидовать. Я его в такое место отправил… просто жуть. Поверь Джуричу Морану, сынок. Ему там будет очень-очень плохо.
— Почему? — недоверчиво спросил Авденаго.
— Потому что он бежит от армейской службы, а там, куда он уже попал, — Моран бросил взгляд на часы, — идет война… Кровопролитная и все такое.
Против воли Авденаго улыбнулся. На душе у него потеплело. Он знал, что это плохо, но ничего не мог с собой поделать: известие о том, что Денисика прямо сейчас отправляют в штыковую атаку, согревало сердце.
— А знаешь ли, — медленно произнес вдруг Джурич Моран, — что такое невинность?
— Что? — Авденаго заморгал. Скачки хозяйских мыслей порой ввергали его в ступор.
— Когда ты в силу своей невинности не видишь мерзости и греха, даже если они прямо у тебя перед носом, — ответил Моран. — Приведу пример из собственной жизни. Впервые я прочитал «Москва-Петушки» обладая абсолютно чистой душой. Поэтому выражение «сучий потрох» я увидел как «сучий порох». Вот это невинность, а? А ты говоришь — позавидовал какому-то там Денисику!.. Да это просто детские забавы, про них и говорить-то не стоит!
Глава пятая
— Людей повидаешь, себя покажешь, — весело приговаривал Моран Джурич. — Да и я от твоей кислой физиономии отдохну.
Авденаго стоял посреди комнаты, кругом валялись пахнущие нафталином тряпки, а Моран увлеченно брал то одну, то другую из общей кучи, встряхивал, оглушительно чихал, прикладывал одежку к Авденаго, разглядывал и качал головой.
— Ты должен выглядеть идеально, — объяснил Моран. — В конце концов, нечасто я отправляю в странствия не какого-то там незнакомца, а своего человека. Подумай, какая ответственность! Ты будешь представлять самого Джурича Морана! Потом ты поймешь, как много мое имя значит для того мира… стоит только назвать мое имя, и сразу же принимаются трепетать народы!
Сперва Авденаго было интересно, потом — как-то неловко, а под конец сделалось томительно скучно.
— Да выберите, в конце концов, что угодно, и отправляйте! — воскликнул он в отчаянии.
— Так ты все-таки согласен на что угодно? — обрадовался Моран. — Я-то уж боялся, что ты начнешь привередничать! Давай, раздевайся.
Юдифь, сидевшая на диване, фыркнула в кулачок.
— Юдифь, закрой глаза! — приказал Авденаго.
Она быстро приложила ладошки к лицу. Авденаго был уверен, что она подглядывает.
Идея пригласить Юдифь принадлежала Морану.
— Кроме меня, она — твой единственный друг, — объяснил Авденаго его хозяин. — Здесь больше некому караулить твое возвращение.
— Ну да, — сказал Авденаго, — у Денисика-то есть его мама.
— Его мама страшней эпидемии чумы, — сказал Моран, топая ногой. — Не смей даже сравнивать меня, такого заботливого, милостивого и могущественного, с этой женщиной! Помяни мое слово, она еще организует ему крайне неприятный Апокалипсис.
— А что, бывает приятный? — тихонько спросил Авденаго.
Моран грозно хмыкнул.
— Мы рождаемся в этот мир не ради того, чтобы прожить приятно. Это вообще несопоставимые по масштабам понятия: «жизнь» и «приятно». Разве можно сказать — «приятное бытие»? «Приятное творение»? «Приятный Апокалипсис»? У тебя просто какая-то каша из понятий в голове, друг мой.
Авденаго не ответил. В некоторых случаях спорить с Мораном бесполезно.
А если ты стоишь посреди кучи старого тряпья, босой, в одних трусах, под насмешливым взглядом Юдифи — вон, глазок между раздвинутыми пальчиками поблескивает, — то возражать и рассуждать о вечном попросту глупо. Мда. Как и все в неосмысленном бытии Михи Балашова.
Авденаго натянул штаны из грубой ткани и коричневую робу, подпоясался веревкой.
— Похож на плотника Миколу, — одобрил Моран. — Помнишь, который в убийстве старухи-процентщицы из высших соображений сознался. Вот на него.
— Денисика, небось, под принца разодели, — проворчал Авденаго.
— Я уже тебе объяснял, что этому принцу все перья повыщипывали, — рассердился Моран. — Да и потом, что ты знаешь о путешествиях в лучший мир, если никогда там еще не был? Может быть, тот, кто одет хуже всех, в лучшем мире будет одет лучше всех? А? Об этом ты не подумал? А вот Джурич Моран обо всем позаботился. Идем в студию.
Юдифь спросила:
— Уже можно смотреть?
— Да ты и так все видела, — ответил Моран. — Зачем спрашивать?
— Для порядку.
— Да, Юдифь, ты можешь перестать лицемерить. Опусти руки и глазей на все открыто.
Юдифь так и поступила. Ее маленькое личико было печальным.
— Я уже скучаю по тебе, Авденаго, — вздохнула она.
— Парню нужно проветриться, — возразил Моран. — Он засиделся у меня. А выйти в город для него равносильно смерти. Его застрелят при задержании как опасного преступника. Поэтому для Авденаго остается лишь один путь — в лучший мир. Можешь проститься с ним.
Прежде чем Авденаго успел что-либо сказать, Юдифь подбежала к нему и быстро расцеловала в обе щеки и в глаза.
— Ты хороший, — прошептала она. — Я буду ждать тебя. Я буду любить тебя, если захочешь.
Авденаго был и растроган, и немного задет.
— Я думал, ты уже меня любишь, — сказал он.
— Ну… да… — смутилась Юдифь.
— Хватит, свидание окончено, — вмешался Моран. — Осужденный, идемте.
Он привел Авденаго в фотолабораторию и велел встать возле картинки, изображающей горы, изрытые пещерами. Очень далеко впереди виднелись белые иглы — башни какого-то замка.
— Калимегдан, — объяснил Моран. — Мир, взрастивший меня. Вскормивший и воспитавший. Ты до него все равно не доберешься. Но он постоянно будет заметен на горизонте. И каждый раз, когда ты поднимешь глаза к нему и увидишь его, ты вспомнишь обо мне. И о том, как я о тебе заботился. А теперь стой смирно. Я еще не имел случая выяснить, что происходит с клиентами, когда они получаются на снимке смазанными. И не хочу проверять это на тебе.
Авденаго замер: руки на поясе, ноги в грубых сапогах широко расставлены, глаза вытаращены. Моран ослепил его вспышкой и исчез. Вообще весь мир исчез, осталась одна только бесконечная, выедающая глаза вспышка.
* * *
Моран вернулся в комнату и вручил Юдифи маленький квадратик бумаги.
— Вот все, что осталось от Авденаго. Кажется, ты хотела это сохранить, — сказал тролль, отводя глаза и хмурясь. — Забирай и уходи. У меня сейчас нет настроения разговаривать.
Юдифь проворно схватила фотографию чумазой тоненькой лапкой и сунула в кармашек.
— И не возвращайся, — добавил Моран, когда она уже захлопнула за собой дверь.
Оставшись один, Джурич Моран огляделся в комнате, нашел ее отвратительно пустой и сказал сам себе:
— Ему все-таки удалось поднять мятеж и организовать бегство! И я сам ему в этом потворствовал. А почему? Потому что Джурич Моран — один из величайших повстанцев в мировой истории.
Он взял со стола роман «Айвенго» и улегся на диван.
* * *
Первое, что подумал Авденаго, когда пелена перед глазами немного рассеялась, было: «А дождик здесь совершенно питерский…»
Водяная труха непрерывно сыпалась с небес, пропитывая одежду, волосы, проникая в дыхательные пути и еще глубже, в настроение, превращая бодрого молодого мужчину в какую-то плаксивую размазню.
«Чтобы хоть отдаленно напоминать мачо и при этом оставаться питерцем, нужно быть гусаром и проживать в Царском Селе», — изрек как-то раз Николай Иванович. Очередная загадочная фраза, на сей раз связанная, кажется, с Лермонтовым. Николай Иванович утверждал, что Лермонтов был настоящий мачо. Как и Пушкин. И дуэли здесь ни при чем, хотя дуэли — своего рода показатель.
Авденаго потер лицо, поморгал, восстанавливая зрение. Внезапно ноги у него заскользили, как будто он наступил не то на размазанный торт, не то на пошлую банановую кожурку, и молодой человек бесславно плюхнулся на землю. Задом, да.
Сопутствующее падению сотрясение позвоночного столба и локальный взрыв в области мозга неожиданно прояснили сознание Авденаго. Он обрел себя и мир вокруг.
Что бы там ни утверждал Моран касательно одежды, — что она, мол, после перехода в мир иной обретет более пристойный облик, — Авденаго по-прежнему был облачен в грубую робу коричневого цвета, в грубые же штаны и чудовищные сапоги, подбитые гвоздями. Все это осталось неизменным, равно и веревка, заменяющая пояс. И никаких тебе даже следов кошелька, шелковых панталон или кружевного воротничка.
Ничего, Денисик, весь в атласе и бархате, сейчас пашет носом грязь. Что гораздо обиднее.
Авденаго поскользнулся не на банановой кожуре, а на сырой глине. И куда ни глянь — везде либо раскисшая под дождем почва, либо щебень. А вокруг — расходящаяся амфитеатром чудовищная воронка. Ее скальные стенки были как будто изъедены, по выступам перемещались человеческие фигурки, а кое-где отверстыми ротиками зияли пещерки — с того места, где находился Авденаго, они казались совсем маленькими.
«Карьер, — подумал Авденаго. — Я в горах, и здесь добывают камень. Самоцветы, либо для строительства».
Обещанных Мораном белых башен Калимегдана видно не было. Слишком далеко, слишком высоко. Сидя в луже на дне карьера, обетованного замка не узришь.
Авденаго встал, покачиваясь, обтер ладонями штаны, отчего руки тотчас сделались липкими.
Фу ты.
«Карьер, — мысль сделалась беспокойной, — что-то здесь не так…»
— Стоять! — заорал над ухом у Авденаго хриплый голос. — Травма?
— Что? — Авденаго повернулся и встретился глазами с субъектом в кожаной безрукавке, который сверлил молодого человека ненавидящим взглядом.
Субъект был высок ростом, с непропорционально короткими кривыми ногами, очень смуглый, почти черный. Растительность на его лице торчала неопрятными клочками: клок под носом, клок на подбородке. Длинные мускулистые руки явно были смазаны маслом, они лоснились и поблескивали в тусклом свете пасмурного дня.
Самым неприятным было то, что субъект поигрывал кожаной плеткой.
— Ты! — отрывисто гавкнул он. — Почему без цепей?
Авденаго молчал.
Субъект замахнулся плеткой.
— Отвечать!
Первый удар Авденаго пропустил, так неожиданно и быстро это произошло, но второго уже ожидал и стукнул субъекта в нос. Правда, он метил в глаз, но нос — даже еще и лучше.
— Ты! — заорал Авденаго. — Сдурел? Кого лупишь? Вот!
И он показал кулак, повернув руку так, чтобы тот видел кольцо с топазом. Камень светился нездешним светом, тихим и чистым.
— Видал? — добавил Авденаго и с силой наступил субъекту на ногу.
Тот взвыл, чего Авденаго уж никак не ожидал, потряс головой, мотая сальными черными волосами, затем несколько раз подпрыгнул на месте, словно проверял — целы ли ноги после соприкосновения с жуткими сапожищами чужака и готовы ли они по-прежнему служить своему владельцу.
— Кто главный? — строго спросил Авденаго.
— Тахар… — ответил субъект.
Он еще раз покосился на кольцо и медленно вжал голову в плечи.
— Рассказывай, — велел Авденаго.
— Что?
— Пока провожаешь до Тахара — рассказывай, — пояснил Авденаго. — Во всех подробностях. Что здесь происходит и прочее.
— А, — субъект немного просветлел лицом, — ну да… Конечно. Работы идут обычным ходом. Умерших — обычное число. Пополнения — недавно было, но не хватает и желательно бы еще. Как обычно. Вот такие дела.
— Понятно, — сказал Авденаго. — А ко мне что же сразу с плеткой? А? Нехорошо, братец.
— Больно вы на них похожи, — объяснил тип. — По первому впечатлению. С лица практически такой же. Кожица гладенькая, беленькая, нежная. Ее плетка со второго раза рвет напрочь.
— Здесь люди работают, что ли? — прищурившись, Авденаго еще раз оглядел стенки карьера.
— А кто же еще? — субъект ухмыльнулся, показав ярко-оранжевые зубы.
«Интересно, это у них мода такая — зубы красить, или у него от природы? — подумал Авденаго. — И вообще… он же гоблин! Настоящий».
В короткий, пронзительный миг для Авденаго сделался абсолютно ясен замысел Морана Джурича.
Чего больше на свете боялся Денисик? Армии. Вот и угодил в армию.
Кого боялся он сам, Миха Балашов, Авденаго? Гоблинов. Ну так вот они, гоблины. В самый эпицентр ихней бесчеловечной цивилизации, можно сказать, угодил. Выкарабкивайся, любезный Авденаго, как можешь и как умеешь, авось жив останешься.
И наверняка со всеми остальными клиентами Морана, сколько их ни было, аналогичная же история приключилась. У Авденаго еще имеется кое-какое преимущество: он все-таки знает Морана лично и в состоянии предвидеть… ну хотя бы кое-что. Потому что Моран способен на такие вещи, которые предвидеть не под силу решительно никому, даже родственникам.
Непонятной оставалась для Авденаго лишь цель, с которой Моран проделывает все эти штуки над живыми людьми. То ли перевоспитывает он своих клиентов, то ли грубо издевается над ними.
«Наверное, это от человека зависит, — подумал Авденаго. — Если ты трус и дурак, то путешествие превратится для тебя в сплошное издевательство, а если ты храбрый и умный — в испытание. Пройдешь с честью и вернешься домой молодцом».
Он внимательно, не спеша обвел глазами карьер. Теперь можно было хорошо рассмотреть и ступени, и выступы на почти отвесной стене — дорожки, и самих рабочих: с тележками, кирками и лопатами. Все люди были одеты приблизительно гак же, как и Авденаго. Кроме того, у большинства на ногах имелись кандалы. Они были мокры и грязны, безнадежность стекала по долгим морщинам, прорезавшим их лица. Волосы их были длинны, равно как и бороды. В общем, картина полной безотрадности.
Авденаго не мог отделаться от ощущения, что все это ненатуральное. Не бывает же так на самом деле! Картинные позы людей — воплощенное страдание, тупые взгляды, которые они бросали на надсмотрщиков, глухие стоны и натужное хеканье — все выглядело совершенно неестественным, игрой на публику.
Вводя визитера в маленькую пещерку под скалой, гоблин провозгласил:
— Некто!
Авденаго остановился на самом пороге. Он вовсе не торопился расставаться со светом дня, пусть это даже такой хилый свет и такой неприятный день.
Однако увиденное приятно удивило его. Пещерка была обставлена довольно роскошно — по пещерным меркам, разумеется: лохматые шкуры на стенах и на полу, низкая толстоногая тахта, сколоченная из распиленных пополам древесных стволов, несколько тяжелых подушек (набитых опилками). Возле тахты стояли корзина с круглыми хлебцами и кувшин с каким-то напитком. Все это освещалось тремя медными лампами. Теплый розовый свет наполнял пещеру теплом и уютом. Этот свет сам был как пушистая звериная шкура, в которую хотелось закутаться.
Словом, обитель эта чрезвычайно понравилась Авденаго. С первого взгляда понравилась.
А вот что не пришлось ему по душе — так это хозяин пещерки, восседавший на тахте и потягивавший из кувшина, точь-в-точь как любил делать Джурич Моран.
Лицо хозяина было темным — и это была не благородная шоколадность и даже не злодейская вакса, а какая-то неопределенная серая грязца. Неведомо каким образом пробудившийся в Авденаго инстинкт подсказал ему, что подобный цвет кожи — верный признак принадлежности к низшей касте.
Глазки хозяина заплыли, нос расползся на пол-лица (при ближайшем рассмотрении оказалось, что он когда-то был сломан), кривенькая ухмылка обнажала один из клычков. Клычок оранжевый. Определенно, если это и мода, то прочно укоренившаяся.
— Пусть некто войдет, — распорядился Тахар.
Авденаго тотчас переступил порог.
— Я Тахар! — сообщил хозяин пещеры.
— Я Авденаго! — сказал Авденаго. Ему вдруг стало невыразимо смешно, он даже подавился, боясь расхохотаться.
— Почему ты не в цепях? — спросил Тахар.
Авденаго передернул плечами:
— Это не для меня. Цепи. Ха!
— Ты не смеешь решать, что для тебя, а что — нет, — возмутился Тахар, но в его голосе прозвучала нотка неуверенности.
Авденаго улыбался и молчал.
— Ты снял их? — настаивал Тахар, с каждым мгновением все острее ощущая собственное бессилие перед чужаком. — Как тебе это удалось? Я должен знать!
Тахар чуть приподнялся на своей тахте.
— Ты обязан мне рассказать! Я обязан поддерживать порядок! Как ты снял их?
— Разве у меня есть борода? — спросил Авденаго.
Тахар с силой вдавил короткие жесткие ресницы в щеку — моргнул. Ага, проняло — тролль удивился.
«Тролль. Не гоблин, — строго напомнил себе Авденаго. — Тролль — это раса или, скажем так, национальность. Гоблин — состояние души, отчасти влияющее на физиологию. То есть тролль, при определенных обстоятельствах, может стать гоблином… И человек тоже. Возможно, человек — даже в большей степени.»
Авденаго стало спокойно.
Он обрел полную уверенность в себе и не сомневался в том, что при первом же разговоре взял верный тон. Одно лишь немного смущало Авденаго: он не знал, как выглядят тролли, принадлежащие к высшим кастам. Например, какой у них цвет кожи, совсем светлый или совсем черный. А вот что не серый — это ясно.
— У тебя нет бороды, — проговорил сбитый с толку тролль и махнул рукой: — Продолжай.
— Если бы я пробыл здесь достаточно долго, у меня выросла бы борода, — сказал Авденаго.
— Не обязательно, — возразил Тахар. — У некоторых не растет.
— У меня бы выросла.
— Почему?
— У мужчин моей расы растет.
— Ты мужчина?
— Да, и при том моей расы.
— Понятно.
Тахар погрузился в молчание. Он взял кувшин и основательно приложился к нему. Потом показал на кувшин своему гостю:
— Хочешь?
— Я не пью из одного кувшина с теми, о ком не знаю, насколько они ко мне враждебны, — ответил Авденаго высокомерно.
— А если бы ты точно знал, что я — твой самый лютый враг?
— Ты никак не можешь быть моим лютым врагом, — сказал Авденаго. — Это исключено. Лютый враг должен быть тебе ровней, а ты мне не ровня.
— Но если бы был? — настаивал Тахар.
— Тогда — несомненно.
— Ты тролль?
Было заметно, что Тахару нелегко было задать этот вопрос: несколько мгновений он явно собирался с духом, сопел, жмурился, облизывал свой торчащий изо рта клычок длинным темно-фиолетовым языком.
— Я раб Морана Джурича, — тотчас же ответил Авденаго. — Я — свободный человек, и ты не смеешь мне приказывать, потому что ты мне не ровня.
— Если ты раб, то не можешь быть свободным, — возмутился Тахар.
Авденаго ждал этого возражения и приготовился заранее.
— Раб Морана Джурича в тысячу раз свободнее любого из вас, жалкие карьерные грызуны.
— Почему это, а? — Тахар растянул губы в неприятной ухмылке.
— Во-первых, потому, что Моран Джурич — могущественный и великий тролль из Мастеров, уроженец Калимегдана и почетный гражданин этого прекрасного города… А во-вторых, потому, что Морана Джурича здесь нет, стало быть, я свободнее всех свободных. Понятно?
— Ты воистину выкормыш Морана Джурича! — сказал Тахар. Теперь он не скрывал восхищения. — Мой подручный говорит, у тебя его кольцо.
— У меня — мое кольцо, — заявил Авденаго и протянул вперед руку.
Тахар восхищенно уставился на колечко с топазом и искусственными рубинчиками.
— Я ощущаю присутствие Морана Джурича! — прошептал он благоговейно, не смея даже дохнуть на кольцо, чтобы случайно своим дыханием не затуманить его свет.
Авденаго сжал руку в кулак и медленно спрятал ее за спину.
— Не обкрадывай меня своими жадными взглядами! Мое кольцо — не для того, чтобы ты на него смотрел.
— Конечно, — пробормотал Тахар.
— Теперь слушай, — Авденаго решил, что достаточно утвердился в новом для него мире, и сел на тахту рядом с Тахаром, — я голоден и потому намерен отдыхать.
Как-то раз Моран Джурич рассуждал при Авденаго (поглощая суп и прерываясь лишь для того, чтобы накрошить в тарелку еще больше хлеба), что для большинства живых существ «отдыхать» и «есть» являются синонимами, как бы они это ни отрицали. «Любой академик во время еды расслабляется. Поэтому все депрессивные люди толстые. Я читал научную статью», — объяснил Моран.
Тахар резко, как заводная игрушка, повернулся в сторону Авденаго. Мгновение тролль смотрел неподвижно, затем отрывисто хлопнул в ладоши.
Тотчас тот, который привел Авденаго, выскочил из-за стены и возник в дверном проеме.
— Еды! — рявкнул Тахар.
Тролль исчез.
Теперь следовало ждать, сохраняя видимость полного равнодушия. Авденаго сидел, скрестив ноги, на тахте и не двигался. И Тахар тоже замер. Оба смотрели прямо перед собой.
Именно в эти мгновения Авденаго ощутил, как уходит от него и исчезает — кажется, навсегда, — некий Миха Балашов. «Если уж так сложилось, что ты — неудача матушки-природы, — подумал Авденаго, — нужно просто-напросто перестать быть собой. Отойти в сторонку и оттуда любоваться на собственную неполноценность. Кажется, это называется „выйти из себя“… Интересно, что сказал бы Николай Иванович? Ведь выйти из себя — значит разозлиться. Или нет? В любом случае, Михе Балашову здесь не место, а Авденаго — напротив, самое место».
Вернулся, наконец, посланный за угощеньем тролль, принес на блюде куски жирного мяса, обсыпанного жгучими пряностями. Пряности были не размолоты, а раздроблены камнем, поэтому кусочки их были очень крупными, некоторые — с горошину. Очевидно, троллям нравится их разгрызать, подумал Авденаго.
Блюдо поставили между обоими сидящими на тахте. Авденаго краем глаза следил за Тахаром. Тот не двигался с места. Очевидно, ожидал, пока гость первым возьмет кусок.
Авденаго махнул прислуживающему троллю и, когда тот приблизился, указал пальцем на блюдо:
— Возьми вот этот и держи, только крепче.
Тролль подхватил здоровенный кус и вопросительно посмотрел на Авденаго.
Потянувшись вперед, Авденаго вцепился зубами в мясо. Он дергал головой и энергично двигал челюстями до тех пор, пока не отгрыз кусок. Пока он жевал, услужающий тролль преданно смотрел ему в рот немигающими черными глазками.
Тахар тоже приступил к трапезе. Вид у хозяина пещеры сделался скорбным. Очевидно, он привык к тому, что слуга держит мясо для него, а не для кого-то другого. Но — ничего не поделаешь; Авденаго явился от Морана Джурича, у Авденаго есть кольцо с прозрачным камнем, на дне которого отражается Моран Джурич собственной персоной, и не просто отражается, но еще и грозит ножом.
Авденаго жевал так усердно, что челюсти у него заболели. Мясо показалось ему невероятно вкусным — осталось неясным, в приправе ли тут дело или же в самом мясе (кстати, что это было? телятина, баранина или что-нибудь совершенно экзотическое? Авденаго предпочел не выяснять). Никогда прежде Авденаго не ощущал подобного: сначала ему приходилось разгрызать нечто жесткое, как подошва, и это стоило немалых трудов, но в какой-то миг все усилия окупались, являлся вкус, и весь организм начинал буквально стонать от наслаждения, а под конец, когда вкус уже иссякал, челюсти отдыхали на том, что оставалось недоеденным. В общем, троллиные впечатления заполнили все естество бывшего Михи Балашова, допризывника и троечника.
Он допил остатки вина из тахаровского кувшина, обтер пальцы об одежду слуги и махнул тому, чтобы уходил.
Тахар торопливо заглотил то, что еще оставалось у него в руке.
— Я доволен, — сообщил Авденаго. — А теперь расскажи мне некоторые вещи.
— Какие, мой господин? — Тахар чуть пригнул голову, признавая превосходство Авденаго. Из кольца на Тахара посматривал Джурич Моран — теперь он усмехался.
— Да все, — сказал Авденаго развязно. Он растянулся на тахте, заложил руки за голову. «Отобрать у него, что ли, эту пещерку да зажить здесь? — подумал он. И тотчас спохватился: — Да что я, совсем рехнулся! Вот уж точно, правильно говорят: еда — самый страшный наркотик. Совсем я голову потерял. Да к этой пещерке с тахтой прилагается вовсе не телевизор с мультиками и программами МузTV, а карьер — со всеми рабочими, тележками, надсмотрщиками, горной породой и этим… что они тут добывают… может, радиоактивное… Нет уж. Нужно подыскать для себя кого-нибудь рангом повыше и прибиться к нему».
— Расскажи-ка мне, Тахар, — медленно произнес Авденаго, — каковы последние известия от вашего правительства.