Роберт Хайнлайн

Будет скафандр – будут и путешествия

Глава 1

В общем, достался мне скафандр.

А дело было так.

– Пап, – сказал я. – Я хочу на Луну.

– Пожалуйста, – ответил он и снова уткнулся в книгу. Он читал «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома, которую, по-моему, знал уже наизусть.

– Слушай, пап, я же всерьез.

Он ответил:

– Я ведь сказал, что разрешаю. Поезжай.

– Да… Но как?

– А? – Во взгляде его проскользнуло легкое удивление. – Ну, как – это уже твоя забота, Клиффорд.

Вот такой у меня папа. Когда я сказал ему, что хочу велосипед, он ответил: «Валяй, покупай», не оторвав даже глаз от книги, так что я пошел в столовую, где у нас стоит корзина с деньгами, и хотел взять оттуда нужную сумму. Но в корзине нашлось лишь одиннадцать долларов сорок три цента, так что между мной и велосипедом пролегла не одна миля скошенных газонов. А к папе я больше и не обращался, потому что если денег нет в корзине, значит их нет вообще.

Обременять себя банковскими счетами отец не желает – просто держит в доме корзину для денег, а рядышком еще одну, на которой написано «Дядя Сэм». Ее содержимое он раз в год упаковывает в бандероль и отсылает правительству. Этот его способ уплаты налогов регулярно доводит фининспекцию до белого каления. Однажды к нам даже ее представителя прислали, чтобы потолковать с папой по-крупному. Сначала-то он закусил удила, но потом взмолился:

– Послушайте, доктор Рассел, мы же знаем, кто вы. И вам-то уж совсем непростительно отказываться вести документацию по установленной форме.

– А с чего вы взяли, что я ее не веду? – спросил папа. – Веду, и очень аккуратно. Вот здесь, – и он постучал себя пальцем по лбу.

– Но закон требует вести документацию в письменном виде.

– А вы почитайте-ка законы повнимательней, – посоветовал ему папа. – Такого закона вообще нет, чтобы требовать от человека умения читать и писать. Не хотите ли еще кофе?

Инспектор попытался уговорить папу посылать деньги чеком или почтовым переводом. В ответ папа прочитал ему надпись мелкими буковками на долларовой бумажке: «…принимается как законное возмещение всех долгов, государственных и частных».

В отчаянной попытке добиться от своей поездки хоть какого-нибудь результата инспектор любезнейшим образом попросил отца не заполнять в карточке графу «род занятий» словом «шпион».

– А почему нет?

– То есть как, «почему»? Ну, потому что никакой вы не шпион… и вообще, это шокирует…

– А вы в ФБР справлялись?

– А? Нет.

– Ну, они, наверное, и не ответили бы. Но, поскольку вы вели себя очень вежливо, я согласен впредь писать «безработный шпион». Идет?

Инспектор чуть свой портфель не забыл. С папой ничего не попишешь. Он как скажет, так и сделает, спорить не желает и от своих решений не отступается.

Так что когда он разрешил мне лететь на Луну, если я сам сумею все устроить, он был совершенно серьезен. Я мог теперь отправляться хоть завтра, если, конечно, обзаведусь билетом на лунный рейс.

Но отец добавил задумчиво:

– Наверное, есть много способов добраться до Луны, сынок. Изучи их все. Знаешь, это мне напоминает отрывок, который я как раз читаю. Они тут пытаются вскрыть банку с консервированным ананасом, а Гаррис забыл консервный нож в Лондоне. Они тоже перебрали не один способ.

Он начал читать мне вслух, но я выскользнул за дверь: этот отрывок я слышал пятьсот раз. Ну, не пятьсот, так триста уж точно.

Я пошел в сарай, который давно оборудовал под свою мастерскую, и принялся перебирать в уме возможные способы. Способ первый: поступить в Академию ВВС в Колорадо Спрингс. И если – меня примут, если – я доучусь до конца и получу диплом, если – меня отберут в космический патруль, вот тогда только появится шанс, что когда-нибудь меня назначат нести службу на Лунную базу, или, по крайней мере, на один из спутников.

Способ следующий: изучать инженерное дело, стать специалистом по ракетным двигателям и добиваться работы, связанной с Луной. Там уже перебывали, да и сейчас сидят десятки, если не сотни инженеров самых различных профилей: электронщики, криогенщики, металлурги, специалисты по керамике, кондиционированию воздуха, не говоря уже о ракетчиках.

Вот-вот. Из миллиона инженеров туда попадает, дай Бог, горсточка. Мне и в почтари-то никогда не удавалось попасть, когда мы играли в почту.

Человек, скажем, может быть врачом, юристом, геологом, инструментальщиком – да мало ли кем! – и попасть на Луну, получив хорошую зарплату, потому что нужен именно он, и никто другой. К зарплате я относился равнодушно. Но как добиться того, чтобы стать самым лучшим в своей профессии?

И, конечно, самый простой способ: въехать в кассу верхом на тележке с деньгами и купить себе билет.

Но именно самый простой способ мне и не доступен. На данный момент вся моя наличность составляла восемьдесят семь центов. Но я начал упорно думать. В школе половина ребят откровенно рвались в космос. Остальные, понимая ограниченность своих возможностей, делали вид, что им это безразлично, да еще было несколько слабаков, которые не покинули бы Землю ни за какие коврижки. Однако мы часто беседовали на эту тему, и некоторые из нас твердо решили лететь на Луну. А у меня началась настоящая лихорадка, когда «Америкен экспресс» и «Кук и сыновья» объявили об открытии туристского маршрута.

Я увидел их рекламы, перелистывая «Нэйшнл Джиогрэфик», когда сидел в приемной зубного врача. И, прочитав их, уж никогда больше не мог стать прежним человеком.

Мысль о том, что любой богач мог просто напросто выложить монету и лететь, была невыносима. Я же просто должен был лететь. Но на туристскую поездку денег мне никогда не набрать, разве что в таком отдаленном будущем, когда о полете на Луну и думать не придется. Так как же мне добиться того, чтобы меня послали?

Вы ведь тоже, небось, читали рассказики о «бедных, но честных» ребятах, пробившихся на самый верх, потому что они были самыми умными во всем округе, а то и в целом штате. Но рассказики эти не про меня. Я, правда, числился в первой десятке нашего школьного выпуска, но этого недостаточно, чтобы получить стипендию в Массачусетском технологическом институте, во всяком случае, недостаточно для выпускника Сентервилльской средней школы. Я констатирую объективный факт – школа у нас не очень хорошая. Ходить в нее здорово – мы чемпионы по баскетболу, наш ансамбль народного танца известен по всему штату, и каждую среду клевые танцульки. Жизнь в школе – первый сорт.

Вот только учились мало. Упор делали в основном на то, что наш директор, мистер Хэнли, называл «подготовкой ко вступлению в жизнь», а не на тригонометрию. Нас, может, и подготовили ко вступлению в жизнь, но уж никак не к поступлению в Калифорнийский технологический.

И выяснил это все отнюдь не сам. Принес я как-то домой вопросник, составленный нашей группой социологии по программе «жизнь в семье». Один из вопросов звучал следующим образом: «Как организован ваш семейный совет?»

Я и спросил за ужином:

– Пап, как у нас организован семейный совет?

– Не приставай к папе, милый, – ответила мама.

– А? Ну-ка, дай мне взглянуть, – сказал отец.

Прочитав вопросник, он велел мне принести мои учебники. Поскольку я их оставил в классе, он послал меня за ними в школу. Папа редко что-нибудь приказывает, но если уж велел, то надо выполнять.

Курс у меня в том семестре был клевый: обществоведение, коммерческая арифметика, прикладной английский (весь класс выбрал темой «составление лозунгов», веселая штука), ручной труд и спорт. У меня баскетбол. Хоть для первого состава я ростом не вышел, но в выпускном классе надежный запасной тоже получает рекомендацию в университетскую команду. В общем и целом дела у меня в школе шли хорошо, и я это знал.

Отец весь вечер читал мои учебники. Читает он быстро. В докладе по обществоведению я написал, что в нашей семье существует режим «неформальной демократии». Доклад прошел хорошо – в классе как раз вспыхнула дискуссия о том, должен ли пост председателя совета передаваться от одного члена семьи к другому, или быть выборным, и имеют ли дедушки и бабушки право выставлять свои кандидатуры. Мы решили, что деды с бабками могут состоять членами совета, но на председательский пост избираться не должны. Потом сформировали комитеты, чтобы составить конституцию идеальной семейной организации, которую намеревались предоставить своим семьям в качестве результата наших исследований.

Следующие несколько дней отец что-то зачастил в школу. Меня это насторожило: когда у родителей вдруг вспыхивает активность, у них явно что-то на уме.

Вечером следующей субботы отец позвал меня к себе в кабинет. На столе у него лежала стопка учебников и программа Сентервилльской средней школы со всеми предметами от американского народного танца до лекций по вопросам повседневной жизни. В ней был отмечен курс наук, выбранный мною совместно с моим руководителем не только на этот семестр, но и до конца школы.

Отец уставился на меня взглядом ласкового кузнечика и спросил мягко:

– Ты намерен поступать в колледж, Кип?

– Конечно, папа, а что?

– А за счет чего?

Я заколебался. Я ведь знал, что учеба в колледже стоит немало денег. И хотя бывали времена, когда долларовые купюры ссыпались из корзины на пол, обычно, все-таки, не так уж много требовалось времени, чтобы сосчитать ее содержимое.

– Ну, может быть, стипендию удастся получить. И потом, я буду подрабатывать, пока не получу диплом.

Отец кивнул:

– Конечно… если тебе хочется. Человек всегда может решить финансовые проблемы, если он их не боится. Но когда я спрашивал «за счет чего», я имел в виду здесь. – И он постучал пальцем по голове.

Я только и мог, что удивленно посмотреть на него.

– Но я же кончу школу, папа. Этого достаточно, чтобы поступить в колледж.

– Смотря в какой. Если в университет нашего штата или в сельскохозяйственный колледж, то да. Но известно ли тебе, Кип, что до сорока процентов студентов вылетают после первого курса?

– Я не вылечу!

– Может, и не вылетишь. Но я думаю, что ты все же вылетишь, если возьмешься за что-нибудь серьезное – инженерное дело, медицину или точные науки. Вылетишь, если вся твоя подготовка ограничится этим, – он показал рукой на программу.

Я даже возмутился.

– Но почему же, папа! У нас хорошая школа. – Я вспомнил все, что нам говорили на подготовительном. – Преподавание построено на самых современных, самых научных принципах, одобрено психологами и…

– …дает превосходную зарплату учителям, поднаторевшим в современной педагогике, – перебил меня отец. – Предметы изучения делают основной упор на практические жизненные проблемы с тем, чтобы ориентировать ребенка в мире демократического общественного устройства, подготовить его к испытаниям взрослой жизни в условиях нашей сложной современной культуры. Извини, сынок, я беседовал с мистером Хэнли. Мистер Хэнли искренний человек, и, чтобы достичь поставленных им благородных целей, мы тратим на обучение школьников гораздо больше, чем любой другой штат, за исключением Калифорнии и Нью-Йорка.

– Но что же в этом плохого?

– Что такое «обособленное деепричастие»?

Я не ответил.

– Почему Ван Бюрен проиграл перевыборы? Чему равен корень кубический из восьмидесяти семи?

О Ван Бюрене я помнил только, что был когда-то такой президент. Зато я смог ответить на следующий вопрос:

– Чтобы узнать кубический корень, нужно посмотреть таблицу на задней странице учебника.

Отец вздохнул.

– Ты никак думаешь, что таблицу эту нам принес архангел с небес? – Он печально покачал головой. – Виноват, конечно, я, а не ты. Мне следовало подумать обо всем этом еще несколько лет назад, но я решил – просто потому, что ты любишь читать, мастерить и быстро управляешься с цифрами, – что ты учишься и получаешь образование.

– А, по-твоему, разве нет?

– По-моему, безусловно нет. Твоя школа – очень приятное место времяпрепровождения, сынок, она хорошо оборудована, ею хорошо управляют, ее хорошо содержат. Конечно, она совсем не похожа на «джунгли с черными досками», отнюдь! Я думаю, что вы, ребятишки, ее любите. И есть с чего. Но вот это, – отец сердито хлопнул ладонью по программе. – Халтура! Барахло! Профессиональная терапия для кретинов!

Я не знал, что ответить. Отец замолчал, задумавшись. Потом сказал, наконец:

– Закон гласит, что ты должен ходить в школу, пока тебе не исполнится восемнадцать лет или пока ты не получишь аттестат.

– Да, сэр.

– Учеба в твоей нынешней школе – пустая трата времени. Даже самый сложный курс в ней не заставит тебя напрячь мозги. Но нужно либо продолжать учиться здесь, либо куда-то уезжать.

– Но ведь это очень дорого? – спросил я.

На мой вопрос он и внимания не обратил.

– Пансионы мне не по душе. Подросток должен жить в своей семье. И хотя, конечно, одна из этих закрытых школ в восточных штатах может дать тебе хорошую подготовку, вполне достаточную для поступления в Стенфорд, Йель или любой другой из лучших университетов, ты наберешься там дурацких предрассудков – всего этого идиотизма насчет денег, положения в обществе и хорошего портного. Я их именно там и набрался, а потом потребовались годы, чтобы от них избавиться. Мы с твоей матерью не случайно решили, что ты проведешь детство в маленьком городке. Итак, остаешься здесь, в этой школе.

Мне сразу полегчало.

– Тем не менее, ты собираешься поступать в колледж. Есть у тебя намерение получить профессию? Или ты предпочтешь ускоренный курс по изготовлению изысканных декоративных свечей? Вот что, сын, твоя жизнь – это твоя жизнь, и ты волен делать с ней все, что пожелаешь. Но если ты подумываешь о хорошем университете и серьезной профессии, мы должны тщательно обмозговать, как с наибольшей пользой употребить оставшиеся тебе три года.

– Ну, папа, я, конечно, хочу в хороший…

– Тогда приходи, когда все как следует проанализируешь. Спокойной ночи.

Анализировал я целую неделю. И начал понимать, что отец прав. Все эти наши программы – «жизнь в семье» и прочее – просто чепуха. Да что могут знать дети о том, как строить жизнь семьи? И что может об этом знать наша мисс Фингли, незамужняя и бездетная? Наш класс постановил единогласно, что каждому ребенку должны быть предоставлены отдельная комната и денежное содержание, «чтобы он мог научиться распоряжаться деньгами». Здорово придумано, конечно, но как быть семье Квинланов? Если у них пять комнат на девять детей? Нет, хватит дурака валять.

Коммерческая арифметика была не то чтобы глупой, но бесполезной тратой времени. Весь учебник я прочитал за первую неделю, а потом просто скучал.

Отец переключил мое внимание на занятия алгеброй, испанским, общими науками, английской грамматикой и стилистикой. От прежней программы остался лишь спорт. Особенно подтягиваться мне не пришлось – в нашей школе и в этих предметах было много воды. Тем не менее, я приналег на учебу, потому что отец подкинул мне гору книг и сказал:

– Вот чем тебе пришлось бы заниматься, учись ты в нормальной школе, а не в детском саду для переростков. Если усвоишь то, что здесь написано, то, может, и выдержишь приемные экзамены.

После этого он оставил меня в покое. Он и вправду считал, что выбор только за мной. Поначалу я закопался – книги казались трудными, не то, что облегченная жвачка, которую нам давали в школе.

Если кто думает, что самостоятельно учить латынь – дело легкое, пусть попробует сам.

Я пал духом и чуть было не сдался, но потом разозлился и начал вгрызаться в учебу. Некоторое время спустя я заметил, что занятия латынью облегчают изучение испанского и наоборот. Когда мисс Хернандес, наша «испанка», узнала, что я изучаю латынь, она начала заниматься со мной. Я не только прочел всего Виргилия, я стал говорить по-испански, как мексиканец.

Курс математики, предлагаемый нашей школой, ограничивался алгеброй и плоскостной геометрией. Я самостоятельно приступил к усиленному изучению этих предметов и тригонометрии и, конечно, вполне мог бы ограничиться уровнем, потребным для сдачи вступительных экзаменов, но математика хуже семечек.

Аналитическая геометрия кажется сплошной абракадаброй, пока не начнешь в ней разбираться. Но потом, если знаешь алгебру, ты вдруг прозреваешь и не можешь оторваться от книги, пока не проглотишь последний лист. Одно удовольствие!

Пришлось мне коснуться и исчислений, а заинтересовавшись электроникой, я почувствовал необходимость векторного анализа. Из всех точных наук наша школа предлагала только «общий курс», и такой он был общий, что дальше некуда. Где-то на уровне воскресного приложения. Но когда вчитываешься в химию и физику, появляется сильное желание попробовать все своими руками. Сарай был отдан в полное мое распоряжение, и я оборудовал в нем химическую лабораторию, темную комнату, верстак для электроники и, на некоторое время, радиостанцию. Мама, правда, немножко понервничала, когда однажды от взрыва вылетели стекла и сарай загорелся – да и пожар-то был пустяковый, – но папа отнесся к происшествию спокойно. Он всего лишь предложил мне впредь не делать взрывчатку в домике из сборных щитов.

Когда, учась в выпускном классе, я решил сдать экзамены по вступительной программе, я их сдал.

* * *

Как раз в начале марта того года я и сказал отцу, что хочу на Луну. Конечно, меня подстегнули объявления об открытии регулярных пассажирских рейсов, но космосом я бредил еще с тех пор, как космический корпус Федерации основал Лунную базу. А может, и еще раньше. Отцу я рассказал о своем решении в надежде, что он подскажет мне, как быть. Он, видите ли, всегда умеет находить пути добиваться того, чего хочет.

Когда я был маленьким, мы жили во множестве городов – в Вашингтоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе – я уж и не помню толком, где еще; помню только, что всегда в гостинице. Отец все время куда-то улетал, а когда возвращался, дом был полон гостей; я его почти не видел.

Но потом мы перебрались в Сентервилль, и он все время сидел дома, работая за столом, или уткнувшись в книгу. Если кто хотел его видеть, то должен был приходить к нему сам.

Однажды, когда корзинка с деньгами опустела, отец сказал маме, что «должны прийти королевичи»[1]. Весь день я никуда не отлучался, потому что никогда еще не видел королей (мне было восемь лет), и когда гость прибыл, я очень расстроился, потому что он не носил короны. На следующее утро в корзине очутились деньги, так что я решил, что король приехал инкогнито (я читал в это время «Принца-Хромоножку») и подбросил папе кошелек с золотом.

Лишь год спустя я узнал, что слово «royalty» может означать и деньги, полученные за книгу, патент, или проценты с акций; и в жизни что-то поблекло. Но гость наш, хоть и не был королем, пытался все же наставить отца поступать по своему, а не так, как хотел отец:

– Я допускаю, доктор Рассел, что климат в Вашингтоне ужасный. Но вам предоставят помещение с кондиционером.

– Ну да, с часами, без сомнения. И с секретаршами. И со звукоизоляцией.

– Вам будет предоставлено все, что вы пожелаете, доктор.

– Дело в том, господин министр, что я ничего этого не желаю, здесь, в моем доме, часов нет. И календарей тоже. Когда-то у меня были большой доход и еще большая язва, а сейчас доход у меня маленький, зато язвы нет совсем. Я остаюсь здесь.

– Но вы нужны делу!

– Не могу сказать, чтобы нужда была обоюдной. Позвольте подложить вам еще мясного рулета, он очень вкусный.

Поскольку отец на Луну не собирался, решение проблемы оставалось за мной. Я засел за собранные мною проспекты университетов и принялся отбирать инженерные факультеты. О том, на что я буду учиться и что буду есть, я не имел ни малейшего представления, но прежде всего следовало добиться зачисления в институт с хорошей репутацией.

Если не выйдет, я могу завербоваться в ВВС и попробовать получить офицерский чин. Если и это не получится, можно стать специалистом по электронике. На Лунной базе есть радары и другое оборудование. Так или иначе, я своего добьюсь.

За завтраком следующим утром отец скрылся за Страницами «Нью-Йорк таймс». Мама читала «Геральд трибюн», а я – «Сентервилль кларион», который годится разве что колбасу заворачивать. Отец посмотрел на меня поверх газеты.

– Клиффорд, здесь есть кое-что интересное для тебя.

– Мм?

– Не мычи. Мычать некрасиво, и поэтому позволительно только старшим. Вот, почитай, – и он протянул мне газету.

Это была реклама компании, производящей мыло, предлагающая набивший оскомину старый трюк. Суперколоссальный конкурс на приз. Вернее, на тысячу призов, последние сто из которых состояли из годового запаса мыла «Скайвей».

Тут-то я и вывернул кукурузные хлопья себе на колени. Первым призом было…

«Полностью оплаченное путешествие на Луну!!!»

Так и было написано, с тремя восклицательными знаками, но я увидел целую дюжину их, а вокруг рвались фейерверки и пел ангельский хор.

И всего-то требуется дописать предложение, чтобы было не больше двадцати пяти слов: «Я пользуюсь мылом „Скайвей“, потому что…»

(Фразу написать на обертке мыла или на ее хорошей копии).

Там еще было что-то написано насчет «совместного участия фирм „Америкен экспресс“ и „Кука“ при содействии ВВС США…», а также списки второстепенных призов. Но видел я только одно, пока молоко и разбухшие хлопья впитывались в мои брюки: «Путешествие на Луну!!!»

Глава 2

Сначала я чуть было не подпрыгнул до потолка… Но потом тут же упал духом. Да мне в жизни ни одного конкурса не выиграть, да я такой невезучий, что если куплю коробку печенья, то обязательно ту, в которую забыли положить приз; от игры в «орлянку» меня быстро вылечили; да чтоб я когда-нибудь еще…

– Прекрати, – сказал отец.

Я заткнулся.

– Везения не существует вообще, существует лишь достаточная, либо недостаточная подготовка для того, чтобы справиться со статистической вселенной. Намерен ты принять участие?

– А то!

– Я полагаю, это был утвердительный ответ. Что же, отлично. Прояви систематический подход к делу.

Так я и поступил. А отец мне здорово помог – он не ограничился тем, что предложил мне еще мясного рулета. Но он следил за тем, чтобы я не разорвался. Я закончил школу, разослал заявления в колледжи и продолжал работать – весь семестр я после уроков подрабатывал в аптеке Чартона – в основном, продавал содовую, но и натаскивался понемногу в фармацевтике. Мистер Чартон слишком любил порядок, чтобы позволить мне прикоснуться к чему-нибудь, кроме фасованных лекарств, но кое-чему я научился: для чего предназначались всякие антибиотики, что входит в номенклатуру и почему с лекарствами следует быть осторожным. В итоге это привело меня к органической химии и биохимии, а Чартон дал мне почитать Уолкера, Бойда и Азимова. По сравнению с биохимией атомная физика казалась детской забавой, но в скором времени и биохимия начала становиться понятной.

Мистер Чартон был старым вдовцом, и вся его жизнь ограничивалась фармакологией. Он намекнул, что кто-то должен унаследовать его аптеку – какой-нибудь юноша с дипломом по фармацевтике, любящий свою профессию. И сказал, что мог бы и помочь такому парню кончить колледж. Скажи он, что в один прекрасный день я стану заведовать аптекой на Лунной базе, я заглотил бы наживку вместе с крючком. Но я объяснил, что решил посвятить себя космосу, и что инженерное дело кажется мне единственной дорогой. Он не смеялся. Он сказал, что, может, я и прав, но не следует забывать – куда бы ни ступил человек, на Луну ли, на Марс ли, на дальние ли звезды – аптекари и аптеки последуют за ним. Потом он откопал для меня свои книги по космической медицине – Страгхолд, Хабер, Стэмм и прочие.

– Подумывал и я когда-то об этом, Кип, – сказал он тихо, – да сейчас уже поздно.

Хотя мистер Чартон ничем, кроме медикаментов, не интересовался, торговали мы всем, чем обычно и торгуют аптеки – от велосипедных шин до домашних аптечек.

Включая, разумеется, мыло. Но мыла «Скайвей» мы продавали чертовски мало. Сентервилль – городок консервативный и к новым маркам относится скептически. Я даже готов спорить, что многие сентервилльцы варят мыло сами. Пришлось сказать об этом мистеру Чартону, когда я пришел на работу. Он вытащил из кладовки два запылившихся ящика и взгромоздил их на прилавок. Потом позвонил своему поставщику в Спрингфилд.

Очень он хорошо со мной обошелся: сбил цену на «Скайвей» почти до себестоимости и продавал его вовсю, почти всегда ухитряясь убедить покупателя оставить ему обертку. А я так вообще нагромоздил пирамиды мыла «Скайвей» по обе стороны стойки, за которой торговал, и сопровождал каждый стакан кока-колы тирадами в честь доброго старого мыла «Скайвей», отмывающего добела, напичканного витаминами, повышающего ваши шансы попасть сразу в рай, не говоря уже о том, что оно изготовлено из отборных продуктов, улучшает кожу и не вынуждает прибегать к пятой поправке к конституции. Я стал таким бесстыжим, что удрать от меня, не купив мыла, мог только глухой или спринтер.

И только кудеснику могло удаться, купив мыло, унести его из аптеки вместе с оберткой. Взрослых я просто убеждал, детишкам, если приходилось, платил по центу за штуку. Если они приносили мне обертки со стороны, я платил десять центов за дюжину и прибавлял порцию мороженого.

Условия конкурса позволяли каждому участнику присылать неограниченное количество предложений, лишь бы только они были напечатаны на обертке мыла «Скайвей» или на хорошей ее репродукции.

Я подумывал было наделать массу фотокопий, но отец отсоветовал.

– Конечно, все будет по правилам, Кип, но… это дешевка.

Итак, я собирал обертки. И посылал их со следующими лозунгами:

«Я пользуюсь мылом „Скайвей“, потому что…

…чувствую себя таким чистым;

…„Скайвей“ хорош и в дороге, и дома;

…его качество выше неба;

…оно чисто, как Млечный Путь;

…оно чисто, как межзвездное пространство;

…после него я чист, как умытое дождем небо».

И так до бесконечности, пока я не начал чувствовать вкус мыла даже во сне.

Лозунги сочиняли для меня и папа, и мама, и мистер Чартон. Я записывал лозунги в специальный блокнот и на уроках, и на работе, и среди ночи. Придя как-то вечером домой, я обнаружил, что отец сделал мне ящик с карточками; я расположил их в алфавитном порядке, чтобы избежать повторения.

Это здорово помогло, потому что под конец я их отсылал по сотне в день. Росли почтовые расходы, не говоря уже о том, что мне приходилось покупать обертки.

В конкурсе принимали участие и другие ребята, у кого производство было поставлено так, как у меня. В десять я уходил с работы, бежал домой с обертками и придуманными лозунгами, забирал у родителей лозунги, придуманные ими за день, потом штамповал резиновой печаткой на внутренней стороне каждой обертки: «Я пользуюсь мылом „Скайвей“ потому что…», и свой адрес с фамилией. Пока я печатал, отец заполнял карточки в картотеке. Каждое утро по дороге в школу я отправлял пачку писем.

Надо мной посмеивались, но, как правило, именно те взрослые, которые больше всего надо мной подшучивали, особенно охотно отдавали мне свои обертки. Все, за исключением одного лишь осла, по имени Туз Квиггл. Хотя его и нельзя было причислять к взрослым, он всего лишь переросший свой возраст малолетний преступник. В каждом городишке есть, наверное, такой Туз. Школу он не кончил, что само по себе можно считать достижением, поскольку мистер Хэнли перетягивал в следующий класс всех, «чтобы не разбивать возрастные группы». Сколько я себя помню, Туз все шатался по Главной улице, иногда подрабатывал, но по большей части бездельничал. Считал он себя непревзойденным остряком. Как-то Туз уселся за стойку у нас в аптеке, заняв за один солодовый коктейль с шоколадом, стоимостью в тридцать пять центов, места и времени на два доллара. Я как раз только что убедил старую миссис Дженкинс купить дюжину мыла и освободил ее от оберток. Когда она ушла, Туз взял пачку мыла из моей выставки на прилавке и спросил:

– Торгуешь ими, космический кадет?

– Верно, Туз. Купи, не пожалеешь.

– Вы надеетесь попасть на Луну, торгуя мылом, капитан? Или я должен сказать «коммодор»? Икик-ик-иккити-ик! – Это он так смеется, подражая героям комиксов.

– Пытаюсь, – вежливо ответил я. – Так что, покупаешь?

– А ты уверен, что мыло хорошее?

– Убежден.

– Ну, что же. Куплю кусок, но только, чтобы тебя выручить.

Не густо. Но как знать, может, именно эта обертка и выиграет.

– Спасибо большое. Туз. – Я взял деньги, он положил мыло в карман и пошел к выходу.

– Секундочку, Туз. Дай мне обертку, пожалуйста.

Он остановился.

– О, да, я сейчас тебе продемонстрирую, как с ней следует обращаться наилучшим образом.

Наклонившись к стоящей на прилавке зажигалке, он поджег обертку и прикурил от нее сигарету. Подождав, пока обертка догорела до самых пальцев, он бросил ее на пол и растоптал.

Мистер Чартон наблюдал за ним из окна провизорской.

– Ну как, порядок, космический кадет? – ухмыльнулся Туз.

Мои пальцы сжали ложечку для мороженого, но я ответил:

– Полный порядок, Туз. Мыло ведь твое.

Мистер Чартон вышел из провизорской и сказал:

– Я сам займусь буфетом, Кип. Тебе нужно доставить заказ.

Та обертка была чуть ли не единственной, которую я упустил. Конкурс кончался первого мая, и отец вместе с мистером Чартоном решили продать все мыло, до последнего ящика. Я кончил надписывать обертки только около одиннадцати, и мистер Чартон подвез меня в Спрингфилд, чтобы я успел отправить их до полуночи.

Я отправил пять тысяч семьсот восемьдесят два лозунга. Сомневаюсь, чтобы Сентервиллю еще когда доводилось так отмыться.

Итоги конкурса должны были объявить четвертого июля. За эти девять недель я успел сгрызть ногти до локтей. Ну, конечно, и еще кое-что произошло. Я кончил школу, родители подарили мне часы, мы продефилировали перед мистером Хэнли и получили аттестаты, Было приятно, хотя то, что я изучал по настоянию папы, отстояло от того, чему я научился в нашей милой старой школе, на шесть порядков. А перед выпуском состоялись все положенные мероприятия: День прогулов, прощальный вечер нашего класса, выпускной бал и встреча с младшеклассниками – в общем, полный комплект трюков, чтобы звери вели себя тихо. Мистер Чартон отпускал меня пораньше, если я просил, но просил я не часто, потому что голова была занята другим, а ухаживать я ни за кем не ухаживал. То есть ухаживал раньше, в начале года, но она – Элани Макмерти – хотела разговаривать о мальчиках и модах, а я – о космосе, так что она быстро дала мне отставку.

После выпуска из школы я стал работать у мистера Чартона полный день. Я так и не решил до сих пор, как обеспечить себе дальнейшую учебу. Да я и не думал об этом: я продолжал продавать мороженое и, затаив дыхание, ждал четвертого июля. Телепередача начиналась в восемь вечера. Телевизор у нас был черно-белый, с плоскостным изображением, Его не включали уже несколько месяцев: сделав телевизор, я потерял к нему всякий интерес. Я вытащил его из кладовки, проверил изображение, убил два часа на то, чтобы его наладить, а остальное время провел, грызя ногти. Ужинать я не мог. В половине восьмого я уже сидел перед экраном, уставясь невидящим взглядом на комиков, и перебирал свою картотеку. Вошел отец, смерил меня резким взглядом и сказал:

– Возьми себя в руки, Кип. И позволь напомнить тебе еще раз, что все шансы против тебя.

– Я знаю, пап, – буркнул я.

– Более того, это вообще не будет иметь значения в конечном счете. Человек почти всегда получает то, чего ему очень хочется. Я уверен, что когда-нибудь ты попадешь на Луну, не так, так иначе.

– Да, сэр. Просто хочется, чтобы поскорее кончилось.

– Кончится. Эмма, ты идешь?

– Сейчас иду, дорогой, – ответила мама.

Она вошла в комнату, потрепала меня по руке и села. Отец откинулся в кресле.

– Прямо как во время выборов.

– Слава богу, что ты в этом больше не завязан, – сказала мама.

– Однако, дорогая моя, тебе эти кампании всегда приходились по душе.

Мама фыркнула.

Комики исчезли с экрана, сигареты сплясали канкан и нырнули обратно в пачки, а утешающий голос заверил нас, что сигареты «Коронет» вообще лишены канцерогенных свойств – самое, самое, самое безопасное курево, да еще со вкусом настоящего табака. Программа переключилась на местную станцию, нас потчевали волнительным видом центрального магазина дровяных и скобяных товаров, и я начал выдирать себе волосы из запястья.

Вот экран заполнился мыльными пузырями, квартет спел нам о том, что наступает час «скайвея», будто мы сами этого не знали. Вдруг экран погас, и звук вырубился. А я проглотил собственный желудок.

На экране зажглась надпись: «Неполадки на линии, не регулируйте приемники».

– Да как они смеют! – завопил я.

– Прекрати, Клиффорд, – сказал отец.

Я прекратил.

– Не надо так, милый, он же все-таки еще ребенок, – сказала мама.

– Он не ребенок, он – взрослый мужчина, – ответил отец. – Послушай, Кип, как ты собираешься сохранять спокойствие перед расстрелом, если даже такая ерунда заставляет тебя нервничать?

Я забормотал, но отец сказал:

– Говори как следует.

Я объяснил, что как-то не собирался попадать под расстрел.

– Может, и придется когда-нибудь выкручиваться. А это – хорошая практика. Попробуй поймать изображение по спрингфилдской программе.

Я пытался, но на экране как будто снег валил, а голоса были похожи на двух кошек, мяукающих в мешке. Я снова переключился на нашу местную станцию.

– …нерал-майор ВВС США Брайс Гилмор, наш гость, который позже прокомментирует некоторые, ранее не публиковавшиеся фотографии Лунной базы и новорожденного Лунного города, самого быстрорастущего города на Луне. Сразу же после объявления победителей конкурса, мы, при содействии космического корпуса, предпримем попытку прямой телевизионной связи с Лунной базой.

* * *

Я глубоко вздохнул и попытался замедлить сердцебиение. Балаган на экране все продолжался: представляли знаменитостей, объясняли правила конкурса, невероятно милая парочка подробно втолковывала друг другу, почему они пользуются только мылом «Скайвей». У меня, ей-богу, беседы с покупателями получались лучше.

Наконец, дошли до сути. На передний план торжественно выступили пятеро девушек, каждая держала огромный плакат над головой.

– А теперь… – замирающим голосом сказал ведущий, – теперь – лозунг-победитель, завоевавший… бесплатный полет на Луну!

У меня перехватило горло.

Девушки запели:

– Я люблю мыло «Скайвей» потому, что… – и каждая переворачивала свой плакат, когда наступала ее очередь, – оно… чисто… как… само… небо!

Я перебирал карточки. Мне показалось, что я узнал лозунг, но я не был уверен, – я же послал их больше пяти тысяч. Наконец, я нашел нужную карточку и сверил ее с экраном.

– Пап! Мама! Я выиграл! Выиграл!

Глава 3

– Спокойно, Кип! – отрубил отец. – Прекрати.

– Послушай, дорогой, – сказала мама.

– …представить вам счастливую победительницу, – продолжал диктор, – миссис Ксения Донахью, Грейт Фоллз, штат Монтана… Миссис Донахью!

Под звуки фанфар на авансцену выплыла маленькая полная женщина. Я снова взглянул на плакаты. Их текст совпадал с текстом моей карточки.

– Папа, что случилось? – спросил я. – Это же мой лозунг.

– Ты плохо слушал.

– Жулики!

– Молчи и слушай.

– …как мы уже объясняли, в случае совпадения текстов первенство присуждается тому, кто отправил письмо раньше. Оставшиеся призы распределяются по времени поступления писем в жюри конкурса. Выигравший лозунг был предложен одиннадцатью участниками конкурса. Им и принадлежат первые одиннадцать призов. Здесь сегодня присутствуют шесть человек, занявших первые места и награжденные поездкой на Луну, уикендом на космической станции-спутнике, кругосветным путешествием на реактивном самолете, путешествием в Антарктику, поездкой…

Проиграть из-за почты! Из-за почты!

– …сожалеем, что не могли приветствовать здесь сегодня всех победителей. Зато для них приготовлен сюрприз. – Ведущий посмотрел на часы. – В настоящую минуту, прямо сейчас, в тысяче домов по всей стране – прямо сию секунду – раздастся стук в счастливую дверь верных друзей «Скайвея»…

Раздался стук в нашу дверь.

Я подпрыгнул. Отец отворил.

Трое грузчиков внесли огромного размера ящик.

– Клиффорд Рассел здесь живет? – спросил один из них.

– Здесь, – ответил папа.

– Распишитесь, пожалуйста.

– А что это?

– Здесь написано только, где верх. Куда поставить?

Папа протянул расписку мне, и я как-то ухитрился расписаться.

– Поставьте в гостиную, пожалуйста, – попросил папа.

Грузчики ушли, а я вооружился молотком и кусачками. Ящик был похож на гроб, а у меня как раз и было похоронное настроение.

Я отодрал крышку и выбросил на мамины ковры целый ворох упаковочного материала. Наконец, я докопался до содержимого.

Это был космический скафандр.

Скафандр не бог весть какой по нынешним временам. Устаревшая модель, которую фирма «Мыло „Скайвей“» скупила на распродаже излишков. Скафандры получили все победители от десятого до сотого. Но он был настоящий, производства фирмы «Гудьир», с системой кондиционирования воздуха от «Йорка» и со вспомогательным оборудованием от «Дженерал электрик». К скафандру прилагались спецификации и инструкции, а также рабочий журнал, из которого следовало, что скафандр использовался более восьмисот часов при монтаже второй станции-спутника.

Мне стало лучше. Это ведь не подделка, не игрушка. Скафандр побывал в космосе, хоть мне самому и не удалось. Но удастся! Когда-нибудь. Я научусь им пользоваться и когда-нибудь пройдусь в нем по голой поверхности Луны.

– Может, отнесем в твою мастерскую, а, Кип?

– Куда нам спешить, милый? – возразила мама. – Клиффорд, ты не хочешь примерить его?

Еще бы я не хотел! Мы с папой сошлись на том, что оттащили в сарай ящик и упаковку. Когда мы вернулись, в доме уже торчали репортер и фотограф из «Клариона» – о моем выигрыше газета узнала раньше, чем я, что мне показалось неправильным.

Они попросили меня попозировать, и я не стал возражать.

Влезть в скафандр оказалось делом тяжким. По сравнению с этим одеваться в вагоне на верхней полке просто пустячок.

– Погоди-ка, парень, – сказал фотограф. – Я видел, как их надевают. Совет примешь?

– А? Нет, то есть я хотел сказать «да».

– Ты в него проскользни, как эскимос в каяк. Потом суй правую руку…

Так оказалось намного легче. Я широко распустил передние прокладки и сел в скафандр, хотя при этом чуть не вывихнул правое плечо. Потом нашел специальные лямки для подгонки размера, но возиться с ними не стал. Фотограф запихнул меня в скафандр, застегнул молнии, помог подняться на ноги и задвинул шлем.

Баллонов с воздухом на скафандре не было, и пока он сделал три кадра, мне пришлось жить на том воздухе, который остался внутри шлема. К тому времени, как фотограф кончил снимать, я удостоверился, что в скафандре действительно работали: внутри стоял запах грязных носков. Я с радостью скинул шлем.

И все равно, носить скафандр мне нравилось. Прямо как космонавт.

Газетчики ушли, а мы вскоре легли спать, оставив скафандр в гостиной.

Около полуночи я осторожненько спустился вниз и примерил его еще раз.

На следующее утро, прежде чем идти на работу, я отнес скафандр в мастерскую.

Мистер Чартон вел себя дипломатично. Он сказал всего лишь, что хотел бы взглянуть на мой скафандр, когда у меня найдется время. О скафандре знали уже все – моя фотография красовалась на первой странице «Клариона» между заметкой об альпинистах и отчетом о пострадавших во время празднеств. Статейку написали довольно зубоскальную, но я на это внимания не обращал. Я ведь толком и не верил никогда, что выиграю, зато заполучил самый что ни на есть настоящий скафандр, которого не было ни у одного из моих одноклассников.

Днем папа принес мне заказное письмо от фирмы «Мыло „Скайвей“». Письмо содержало документы на владение космическим скафандром, герметическим, серийный номер такой-то, быв. собственность ВВС США. Письмо начиналось с поздравлений и благодарностей, но в последних строках было и кое-что существенное:


«Мы сознаем, что выигранный Вами приз может Вам в ближайшее время и не понадобиться. Поэтому, согласно параграфу 4-а правил проведения конкурса, компания готова выкупить его за пятьсот долларов наличными. Для получения денег Вам следует вернуть скафандр в демонтажное отделение фирмы «Гудьир» по адресу: город Акрон, штат Огайо, до 15 сентября сего года. Почтовые расходы фирма принимает на себя. Компания «Мыло „Скайвей“» выражает надежду, что Вы получили такое же удовольствие от нашего конкурса, какое мы получили от Вашего участия в нем, и что Вы согласитесь не отсылать скафандр до проведения специальной телепередачи, посвященной мылу «Скайвей». За участие в ней Вам будет выплачено 500 долларов. По этому поводу с Вами свяжется директор Вашей местной телестудии. Мы надеемся, что Вы не откажетесь быть гостем нашей передачи. С наилучшими пожеланиями от мыла «Скайвей», чистого, как само небо».


Я протянул письмо отцу. Он пробежал его глазами и вернул мне.

– Надо, наверное, соглашаться, – сказал я.

– Телевидение не оставляет шрамов на теле, так что греха в этом я не вижу, – ответил отец.

– Да нет, я не о том. Их передача – просто легкий заработок. Я думаю, что мне и впрямь следовало бы продать им скафандр. – Мне бы радоваться: ведь подвернулись деньги, в которых я так нуждался, а скафандр мне был нужен, как рыбке зонтик. Но радости я почему-то не чувствовал, хотя никогда в жизни мне не доводилось еще иметь пятьсот долларов.

– Вот что, сын, заявления, начинающиеся со слов «мне и впрямь следовало бы», всегда вызывали у меня подозрения. Эта фраза означает, что ты сам еще толком не разобрался, чего тебе хочется.

– Но пятисот долларов хватит почти на целый семестр.

– Какое это имеет отношение к делу? Выясни сначала, чего ты хочешь, а потом поступай соответственно. И никогда в жизни не уговаривай себя делать то, что тебе не нравится. Подумай хорошенько.

Отец пожелал мне спокойной ночи и пошел спать.

Я решил, что сжигать мосты неразумно. В любом случае – скафандр мой до середины сентября, а там кто знает, может, он мне надоест.

Но он мне не надоел. Скафандр – это чудо техники, космическая станция в миниатюре. Хромированные шлем и плечи переходили в асбестово-силиконово-фиберглассовый корпус, жесткий, но с гибкими суставами. Суставы были сделаны из такого же прочного материала, но с сохранением «постоянного объема»: при сгибании колена специальные «мехи» увеличивали объем перед коленной чашечкой ровно настолько, насколько ткань скафандра приближалась к ноге сзади. Без такого устройства много не походишь: внутреннее давление, которое может доходить до нескольких тонн, заставит человека застыть на месте, как статую. Эти компенсаторы объема были покрыты двойной броней; даже суставы пальцев и то покрывались ею.

К скафандру крепился тяжелый фиберглассовый пояс с зажимами для инструментов. Специальные лямки позволяли регулировать высоту и вес. В комплект входил также заплечный мешок (сейчас пустой) для баллонов с воздухом. Для батарей и всего такого были предусмотрены внутренние и наружные карманы на молниях.

Шлем вместе с частью заплечья откидывался назад, а передняя часть скафандра открывалась двумя молниями на прокладках, образуя дверку, в которую приходилось втискиваться. С застегнутыми шлемом и молниями скафандр вскрыть невозможно из-за давления внутри.

На горловом обхвате и на шлеме смонтированы переключатели, а огромный шлем содержит резервуар с питьевой водой; по шесть контейнеров для таблеток с каждой стороны; справа от подбородка переключатель рации, а слева – переключатель, регулирующий поток воздуха; еще там были автоматический поляризатор для окуляров, расположенных перед лицом; микрофоны и наушники; в утолщении за затылком располагались радиосхемы, а над головой аркой выгибалась приборная панель. Знаки на циферблатах приборов располагались в обратном порядке, потому что космонавт видел их в отражении внутреннего зеркала, смонтированного спереди, на расстоянии четырнадцати дюймов от глаз.

Над окошком шлема устанавливались две двойные фары. На макушке – две антенны; штырь передающей антенны и рожок, выстреливающий микроволны как из ружья. Ориентировать его следовало, становясь лицом к принимающей станции. Всю поверхность рожка, за исключением верхней части, покрывала броня.

Вам-то кажется, что скафандр переполнен как дамская сумочка, но на самом деле все сделано так компактно, что просто красота, а голова, когда смотришь в окуляры, ни с чем не соприкасается. Если отбросить голову назад, то видишь отражения циферблатов, наклонишь вперед – и можешь подбородком оперировать клапанами-регуляторами; чтобы глотнуть воды или съесть таблетку, достаточно поворота шеи. Все оставшееся пространство заполнено губчатой резиной, чтобы не стукнуться головой ни при каких условиях.