Роберт Хайнлайн

Достаточно времени для любви, или Жизни Лазаруса Лонга

Достаточно времени для любви

Жизнеописание старейшины Семейств Говарда (Вудро Уилсона Смита, Эрнста Гиббонса, капитана Аарона Шеффилда, Лазаруса Лонга, Счастливчика Кайфа, его ясности Серафина Младшего, Верховного первосвященника Единого Бога во всех ипостасях Его и судии на земле и на небесах, осужденного № 83М2742, мистера Джастиса Ленокса, капрала Теда Бронсона, доктора Лейфа Хуберта и прочих), старейшего представителя человеческой расы записано по собственным словам сениора, зафиксированным в разных местах, в том числе в реювенализационной клинике Говарда и дворце главы государства в Новом Риме на планете Секундус в 2053 году от великой Диаспоры (2272 год по григорианскому летоисчислению старой Земли), с подтверждениями очевидцев и письменными их свидетельствами: переработано, увязано и согласовано (где возможно) с официальной историей и мемуарами современников под руководством Попечителей фонда Говарда собственноручно Говардовским почетным архивариусом. Несмотря на то что архивариус решился оставить в тексте откровенные фальсификации, выгодные самооценки и многочисленные непристойные анекдоты, не предназначенные для молодежи, труд имеет уникальное историческое значение.

Введение. О написании исторических трудов

История имеет такое же отношение к истине, что и теология к вере, а именно — никакого. Л.Л.
Великое рассеяние человеческой расы началось более двух тысячелетий назад, когда был создан привод Либби-Шеффилда. Оно продолжается и поныне, обнаруживая, однако, некоторые признаки замедления. По этой причине написание единого исторического повествования, равно как и многих, согласующихся между собой, оказалось невозможным. Уже к двадцать первому веку по григорианскому календарю[1] наша раса была способна каждое столетие утраивать число принадлежащих к роду людскому — были бы только сырье и пространство.

Звездный двигатель предоставил людям и то и другое. Человечество начало распространяться по просторам Галактики и росло как на дрожжах. Если бы темпы удвоения рода людского и впредь сохранили потенциал двадцать первого столетия, нас сейчас было бы примерно 7 · 10⁹ · 2⁶⁸. Подобное число совершенно не воспринимается разумом, им могут оперировать только компьютеры:

7 · 10⁹ · 2⁶⁸ = 2 066 035 336 255 469 780 992 000 000 000, иначе говоря — чуть более двух тысяч миллионов миллиардов триллионов людей.

Или, если прикинуть общую массу, — в двадцать пять миллионов раз тяжелее всей нашей родной планеты Соль-3, Старого отечества.

Абсурд.

То есть это было бы абсурдно, если бы не великая Диаспора. Наша раса, достигнув потенциала, при котором она могла удваиваться трижды за столетие, оказалась в кризисе, не позволяющем удваиваться даже однажды. Мы попали на ту ветвь закона роста дрожжевых клеток, где популяция может достичь стабильности, нулевого прироста, только быстро убивая своих же собственных членов — иначе выделяемые ею яды отравят ее, или же она погубит себя в тотальной войне, или споткнется о любой другой вариант всеобщего мальтузианского финала.

Однако численность человеческой расы не возросла, как мы полагаем, до этой чудовищной цифры потому, что сразу Землю покинули не все семь миллиардов ее жителей, а всего несколько миллионов, за ними последовали еще сотни миллионов. Люди оставляли Землю и земные колонии и продвигались все дальше.

Мы не стремимся дать разумную оценку численности рода людского и не пытаемся сосчитать число колонизированных планет. Приблизительные цифры таковы: больше двух тысяч планет, больше пятисот миллиардов человек. Возможно, планет окажется раза в два больше, а людей — раза в четыре, а то и того больше. Кто знает.

Сбор демографических данных — задача почти невыполнимая: когда цифры доходят до нас, они устаревают, к тому же они всегда неполны; кроме того, данные так многочисленны и так недостоверны, что приходится трудиться нескольким сотням моих сотрудников и их компьютерам. Прежде чем занести сведения в анналы, их нужно проанализировать, объединить, интерполировать и экстраполировать, а также сопоставить с другими цифрами. Мы пытаемся обеспечить 95% вероятности скорректированных данных, в худшем случае — 85%; реально же способны достичь соответственно 89 и 81 процента, и положение все ухудшается.

Поселенцев мало заботит то, что дома ждут их отчетов; они заняты другими делами: выживают, рожают детей, уничтожают все на своем пути. Обычно в колонии успевают смениться четыре поколения, прежде чем первые посланные оттуда цифры попадают к нам.

(Иначе и быть не может. Колонист, которым так интересуется статистика, рано или поздно становится статистической единицей — когда умирает. Я и сам намереваюсь уехать. И когда это случится, мне будет решительно все равно, знает обо мне статистика или нет. Почти столетие я занимался этой бесполезной работой, побуждаемый к тому генетической предрасположенностью: я прямой потомок самого Эндрю Джексона Слипстика Либби. Но вместе с тем я происхожу и от старейшего и унаследовал, как мне кажется, часть его беспокойной натуры. Я хочу последовать за дикими гусями и посмотреть, что получится: хочу опять жениться, наплодить с дюжину потомков на новой чистой планете, а потом, возможно, двинуться дальше. Я записал мемуары старейшего, и Попечители могут, как он сам говорит, подтереться ими.)

Кто же он, этот старейший — мой предок, да и ваш, наверное, тоже; безусловно, самый старый из ныне живущих, единственный активный участник событий времен кризиса человеческой расы и преодоления его с помощью Диаспоры?

Мы перевалили через вершину. Теперь наша раса могла бы оставить пятьдесят планет, плотнее сомкнуть ряды и двинуться дальше. Наши галантные дамы возместят потерю за одно поколение. Но едва ли подобное случится; до сих пор нам не удалось повстречаться ни с одной расой, такой же бессовестной, настырной и коварной, как наша. Консервативная оценка свидетельствует, что приведенного выше невероятного числа мы достигнем всего за несколько поколений и отправимся к другим галактикам, так и не освоив до конца свою собственную. И в самом деле, отчеты, поступающие издалека, свидетельствуют о том, что межгалактические корабли уже несут колонистов-людей сквозь бесконечные просторы Вселенной. Сообщения эти пока не проверены, поскольку самые жизнеспособные колонии всегда располагаются вдалеке от многолюдных центров. Остается ждать.

Итак, в лучшем случае, историю трудно осознать; в худшем — невозможно, поскольку она представляет собой безжизненное нагромождение сомнительных сведений. Оживает она лишь в словах очевидцев, но только один из них своими глазами видел все двадцать три столетия кризиса и Диаспоры. Следующий за ним по старшинству человек, чей возраст мы сумели установить документально, прожил чуть более тысячи лет. Согласно теории вероятности, можно найти где-нибудь еще одного человека также в два раза моложе, однако и математика, и история утверждает, что кроме него людей, родившихся в двадцатом столетии, сейчас нет в живых.[2]

Некоторые могут усомниться в том, что этот «старейший» действительно тот самый член Семейств Говарда, который родился в 1912 году и под именем Лазаруса Лонга увел Семейство из Старого отечества в 2136 году и так далее — на том основании, что результаты идентификации (отпечатки пальцев, сетчатки и прочие) теперь можно подделать. Это, конечно, так, но для своего времени эти методы были вполне надежны. Фонд Говарда имел особые причины пользоваться ими с осторожностью: так что «Вудро Уилсон Смит», рождение которого фонд зарегистрировал в 1912 году, вне сомнения, является «Лазарусом Лонгом» 2136 и 2210 годов. Прежде чем старые методики утратили свою надежность, их результаты были подтверждены современными, абсолютно надежными тестами, основывавшимися поначалу на использовании плановых трансплантатов, а потом на абсолютно точной идентификации генетических цепочек. (Интересно отметить, что три столетия назад здесь, на Секундусе, объявился самозванец, которому пересадили сердце из клонированного псевдотела старейшего, но оно убило незадачливого претендента.) И тот старейший, слова которого я привожу здесь, обладает генетическими характеристиками, идентичными образчикам мускульной ткани, которые были взяты у «Лазаруса Лонга» доктором Гордоном Харди на звездолете «Нью Фронтирс» примерно в 2145 году и сохранены им в культуре для исследований процесса старения. Quod erat demonstrandum.

Что он за человек? Судите об этом сами. Сокращая его мемуары до удобочитаемых размеров, я опустил многие вполне достоверные исторические инциденты (ученые могут получить в архивах полную информацию), однако сохранил заведомую неправду и преувеличения, основываясь на том, что ложь, исходящая из уст человека, характеризует его в большей степени, чем «правда».

Вне всяких сомнений, человек этот — варвар и жулик по меркам цивилизованного общества.

Но не детям судить своих родителей. Эти качества, определяющие его суть, как раз и обусловливаются умением выжить на окраине цивилизации. Не будем же забывать своего долга перед ним — родственного и исторического.

Чтобы понять, в чем состоит наш исторический долг, необходимо обратиться к древней истории — как к преданию или мифам, так и к фактам, таким же непреложным, как убийство Юлия Цезаря. Фонд Семейств Говарда был учрежден согласно завещанию Айры Говарда, скончавшегося в 1873 году. Средства предназначались для продления человеческой жизни. Таков факт.

Предание же утверждает, что причиной учреждения фонда послужило недовольство Говарда собственной судьбой: едва ему исполнилось сорок, он обнаружил, что стареет. В возрасте сорока восьми лет он скончался, будучи холостяком и не оставив потомства. Так что никто из нас не несет в себе его гены, бессмертие этого человека лишь в имени. И в идее — люди и в самом деле оказались способны заставить смерть отступить.

В те времена смерть нередко настигала людей в сорок восемь лет. Хотите — верьте, хотите — нет, но средняя продолжительность жизни тогда составляла около тридцати пяти лет! Но умирали не от старости. Причиной смерти были болезни, голод, несчастные случаи, убийства, война, роды и прочие неприятности. Но всякий, кому удавалось избежать этих бед, мог рассчитывать на смерть от старости в возрасте от семидесяти пяти лет до ста. Через столетний рубеж переваливали немногие, тем не менее среди населения всегда находилось некоторое количество разменявших сотню лет. Существует легенда о Старом Томе Парре, скончавшемся в 1635 году предположительно в возрасте ста пятидесяти двух лет. Верна эта легенда или нет — неизвестно, однако анализ демографических данных той эпохи свидетельствует: действительно некоторые индивидуумы проживали по полтора века. Но их было немного.

Фонд начал свою работу с донаучных селекционных экспериментов; о генетике тогда ничего не знали, а просто всячески поощряли браки между потомственными долгожителями и при рождении детей выплачивали определенную сумму.

Материальное поощрение оказалось мерой действенной. Кроме того, методика селекции совершенствовалась не одно столетие до появления генетики: положительные характеристики усиливались скрещиванием, неудачные варианты отсеивались. Так что успеху эксперимента удивляться не приходится.

В архивах Семейств отсутствуют сведения о том, как отбраковывались неудачники; в них просто указывается, что некоторых со всеми их корнями и ветвями исключали из числа Семейств за непростительный грех — смерть от старости в отнюдь не преклонном возрасте.

Ко времени кризиса 2136 года средняя продолжительность жизни членов Семейств Говарда составляла полтора века, а некоторые даже пережили этот возраст. Причина кризиса ныне кажется нам непостижимой, однако ее называют все материалы, хранящиеся в Семьях и вне их. Человечество восстало против Семейств Говарда — просто потому, что те живут дольше. Почему так случилось, пусть решают психологи, а не хранитель архива, — но в причине усомниться нельзя.

Их схватили и поместили в концентрационный лагерь, чтобы пытками вырвать «секрет вечной жизни». Это факт — а не миф.

И тогда на арене появился старейший. Дерзость, умение убедительно лгать и, как сказали бы сегодняшние люди, детская склонность к приключениям помогли ему осуществить самый крупный за все времена побег из тюрьмы. Похитив звездолет, он бежал из Солнечной системы со всеми членами Семей Говарда — тогда их было около 100.000 мужчин, женщин и детей.

Если вы считаете подобное невозможным, вспомните — первые звездные корабли были намного больше тех, которыми мы пользуемся ныне. Это были своеобразные искусственные мирки, способные провести в космосе много лет: они передвигались со скоростью меньше световой и не могли не быть огромными. Старейший был не единственным героем исхода. Но все, зачастую противоречивые и разноликие источники, сходятся в одном: движущей силой был именно он. Он был нашим Моисеем, который увел свой народ из рабства.

Он привел его обратно — три четверти столетия спустя, в 2210 году — но уже не в рабство. Дата эта, первый год стандартного галактического календаря, отмечает начало великой Диаспоры, вызванной огромным популяционным давлением в Старом отечестве, а также сделавшейся возможной в результате двух открытий: парадвигателя Либби-Шеффилда (это не двигатель в истинном смысле слова, а средство, позволяющее манипулировать с пространствами n-размерности), а также и простейшего из эффективных методов продления жизни с помощью искусственной крови.

Первопричиной этих открытий послужило бегство Семей Говарда. Маложивущие жители Земли, полагая, что долгожители-беглецы унесли с собой некий секрет, попытались самостоятельно решить проблему путем широкомасштабных и систематических исследований; и усердие, как это всегда бывает, оказалось вознагражденным по-царски. Не вымышленным «секретом», но ценностью не меньшей. Была создана методика, постепенно превратившаяся в систему методик продления жизни и сохранения энергии, активности и способности к продолжению рода.

Так великая Диаспора сразу сделалась и возможной, и необходимой.

Помимо способности лгать убедительно и без зазрения совести старейший обладает редким умением предвидеть перспективу любой ситуации, а потом использовать ее в собственных интересах. (Сам он говорит так: «Надо же понимать, почему решила прыгнуть эта лягушка».) Изучавшие его психометристы утверждают, что старейший наделен огромными пси-способностями, которые выражаются в умении предвидеть, однако он сам отзывается об исследователях значительно менее лестно. (Как архивариус я воздержусь от личного мнения.)

Старейшина сразу подметил, что «вечная молодость», обещанная всем и каждому, неминуемо достанется лишь власть имущим и их прихвостням. А миллиарды илотов будут обречены на короткую жизнь; на Земле для них не было места, пока человечество не устремилось к звездам, где каждый мог найти себе уголок и жить столько, сколько заблагорассудится. Не всегда ясно, как старейший пользовался этой возможностью: похоже, что он время от времени менял имена и лица. Принадлежащие ему корпорации находились под контролем Фонда, а потом были ликвидированы, чтобы обеспечить перемещение фонда и Семейств Говарда на Секундус, но, по собственному его утверждению, он сумел обеспечить состояние себе и потомкам. Шестьдесят восемь процентов говардианцев, живших в те времена, уехали.

«Генетически» мы обязаны старейшему и косвенно, и непосредственно. Косвенный долг наш заключается в том, что миграция сортирует, проводит отбор, как по Дарвину. Это верно даже тогда, когда перемещение производится насильственно (как было в двадцать четвертом и двадцать пятом столетиях), только в этом случае отбор производился уже на новой планете. Там, на неосвоенных просторах, слабаки и неудачники вымерли, выжили лишь крепкие. Даже те, кто уезжает по собственной воле, все равно подвергаются подобному отбору. Семейства Говарда прошли его три раза.

Прямой генетический долг доказать еще проще, воспользовавшись одной только арифметикой. Если вы обитаете где угодно, кроме Старого отечества, Древней Земли — а в этом трудно сомневаться, учитывая жалкое состояние ее «прекрасных зеленых холмов», — и можете назвать среди своих предков кого-нибудь из членов Семей Говарда — это может сделать почти любой — значит, скорее всего, род наш восходит к старейшине.

По официальным данным эта вероятность достигает 87,3 процента. Конечно же, среди ваших предков числятся и другие члены Семейств Говарда, родившиеся в двадцатом столетии. Однако я веду речь лишь о Вудро Уилсоне Смите, о старейшине. Ко времени кризиса 2136 года почти десятая часть молодого поколения Семей Говарда «законным» образом вела свой род от старейшины, то есть родственные связи были отражены в анналах Семей и биологически подтверждены известными в те времена методами.

Сейчас, как я уже сказал, сия вероятность близка к 87,3 процента; однако, если этот родич принадлежит к одному из недавних поколений, вероятность возрастает до 100%.

Будучи статистиком, я имею причины предполагать (опираясь на результаты компьютерного анализа групп крови, волос, цвета глаз, формы зубов, типов энзимов и прочих характеристик, доступных для генетического обобщения, а это весьма веские аргументы): старейшина породил множество потомков, не занесенных в официальные списки, как внутри Семей, так и за их пределами.

Иначе говоря, бесстыжий старый козел засеял своим семенем весь этот уголок Галактики.

Возьмем хотя бы годы Исхода, после того как он украл «Нью Фронтирс», долгие годы старейшина не был женат, и в корабельных журналах и мемуарах того времени встречаются намеки, что он, как говорили древние, был «мизогинистом» — иначе говоря, женоненавистником.

Возможно. Но биостатистические записи, в отличие от генеалогических, свидетельствуют о том, что он вовсе не был неприступным. Анализировавший этот вопрос компьютер даже предложил мне пари, утверждая, что за это время наш герой породил более сотни потомков. (Я отказался: этот компьютер постоянно обыгрывает меня в шахматы, даже уступая ладью.)

Учитывая почти патологическое стремление к долголетию в те времена, распространившееся среди Семей, я не нахожу в этом ничего удивительного. И старейший мужчина, сохранивший свои способности — а так оно и было — подвергался многочисленным искушениям, женщины стремились родить отпрыска от производителя, доказавшего свое «превосходство». В Семействах Говарда уважали только этот критерий. Можно предположить, что брачные узы при этом во внимание не принимали; члены Семейств женились ради удобства — по воле покойного Айры, — и браки редко были неожиданными. Удивляет другое: как мало производительниц сумели воспользоваться его услугами, ведь хотели-то многие тысячи. Однако он всегда был человеком отзывчивым.

Когда сегодня я встречаю человека со светло-рыжей шевелюрой, крупным носом, обезоруживающей открытой улыбкой и жестким взглядом серо-зеленоватых глаз, я всегда начинаю прикидывать, когда старейшина бывал в здешних краях. Если незнакомец приближается ко мне, я всегда инстинктивно хватаюсь за кошелек. А если пытается заговорить — сразу напоминаю себе, что заключать с ним пари и что-либо обещать ему нельзя.

Но как случилось, что старейшина, принадлежавший всего лишь к третьему поколению Семейств Говарда, ухитрился прожить свои первые триста лет без искусственного омоложения?

Конечно, возможна мутация — но слово это обозначает лишь то, что мы ничего не знаем. Однако во время очередных реювенализаций мы кое-что узнали о его внутренних органах. У старейшины необыкновенно большое сердце, которое бьется чрезвычайно медленно. У него двадцать восемь зубов, не подверженных кариесу, и явный иммунитет ко всем инфекциям. Операциям он не подвергался — за исключением необходимых при реювенализаций и заживлении ран. Чрезвычайно быстрые рефлексы, однако всегда проявляющиеся осмысленно, так что даже приходится усомниться в возможности использования здесь слова «рефлекс». Зрение его никогда не требовало коррекции — ни дальнозоркости, ни близорукости. Слух усваивает частоты необыкновенно низкие и высокие и удивительно остер во всем диапазоне. Может различать индиговый цвет. Родился без крайней плоти, без червеобразного отростка, а также, вполне очевидно, — без совести.

Я рад, что имею такого предка. Джастин Фут 45-й, главный архивариус Фонда Говарда.

Предисловие к исправленному изданию

Приложение к настоящему сокращенному популярному изданию печатается отдельно, дабы здесь можно было наиболее подробно изложить описание жизни старейшего после того, как он оставил Секундус, и вплоть до его исчезновения. Крайне недостоверное и совершенно невероятное повествование о последних событиях его жизни печатается по настоянию первого издателя настоящих мемуаров, однако его не следует принимать всерьез.

Каролин Бриггс, главный архивариус

Примечание. Моя очаровательная и высокоученая преемница не представляет, о чем говорит. Когда речь идет о старейшине, возможно самое невероятное.

Джастин Фут 45-й, почетный главный архивариус

Прелюдия: I

Дверь в кабинет распахнулась, и человек, мрачно глядевший в окно, обернулся.

— И кого же ко мне черт принес?

— Я Айра Везерел из Семьи Джонсонов, предок. Исполняющий обязанности председателя собрания Семей.

— Ждать заставляешь. И не зови меня предком. А почему только исполняющий обязанности? — забурчал человек в кресле. — Неужели председатель слишком занят, чтобы повидаться со мной? Или я не стою даже такого внимания? — Не обнаруживая желания встать, он и не приглашал гостя садиться.

— Прошу прощения, сэр. Я и являюсь высшим должностным лицом среди Семей. Однако уже довольно давно — несколько столетий — принято использовать термин «исполняющий обязанности председателя»… на случай, если вы вдруг обнаружите желание объявиться и снова взяться за кормило.

— М-да? Смешно. Я не вел собраний Фонда уже тысячу лет. А «сэр» звучит ничуть не лучше, чем «предок» — так что лучше зови меня по имени. Я послал за тобой два дня назад. Ты прибыл с помпой? Или подчинился правилу, согласно которому я в любое время могу видеть председателя?

— Я не помню такого правила, старейший, — должно быть, оно существовало еще до того, как я вступил в должность, но для меня любая встреча с вами — долг, честь — и удовольствие. Я рад и польщен, но по имени смогу обратиться к вам, если узнаю, какое имя вы сейчас носите. Что касается задержки: я получил ваше распоряжение тридцать семь часов назад и посвятил их изучению древнеанглийского, так как мне сообщили, что вы предпочитаете общаться именно на этом языке.

Старейшина немного смягчился.

— Правильно, я не слишком горазд в здешней тарабарщине. Что-то память подводит время от времени. Наверное, и отвечаю, бывает, не то, если даже и понимаю вопрос. Имя… черт, под каким же именем меня здесь записали? Ммм… Вудро Уилсон Смит — так меня в детстве звали. Собственно, долго-то и не пришлось им попользоваться. Наверно, дольше всего я прозывался Лазарусом Лонгом — вот и зови меня Лазарусом.

— Благодарю вас, Лазарус.

— За что? Не нужно этих дурацких формальностей. Ты же не дитя, а председатель. Сколько тебе? И ты в самом деле выучил мой «молочный» язык, чтобы поговорить со мной? Да еще менее чем за два дня? И две ночи? А мне вот, чтобы освоить новый язык, нужна неделя, а потом еще одна, чтобы избавиться от акцента.

— Мне триста семьдесят два года, Лазарус, уже под четыре сотни по земным стандартам. Классический английский я выучил, когда приступил к своей нынешней работе, но в качестве мертвого языка, чтобы в оригинале читать старинные анналы Семей. И, получив ваше распоряжение, я всего лишь попрактиковался: поучился говорить и понимать слова на слух. Североамериканский двадцатого столетия, ваш «молочный язык», как вы сказали, — поскольку лингвоанализатор заключил, что вы говорите именно на этом диалекте.

— Умная машина. Наверное, я говорю так, как в детстве; говорят, мозг не в состоянии забыть первый язык. И мой выговор, как и у всех уроженцев кукурузного пояса, похож на визг ржавой пилы… А ты тянешь слова по-техасски, да еще в английско-оксфордской манере. Странно. Я полагал, что машина просто выбирает наиболее близкий вариант из всех заложенных в нее.

— Наверное, так оно и есть, Лазарус, но я не специалист в технике. А вы с трудом меня понимаете?

— Вовсе нет. С произношением у тебя все в порядке; оно куда ближе к речи образованного американца, чем тот диалект, который я выучил ребенком. Но я пойму всякого, от австралийца до йоркширца: произношение для меня не проблема. Очень мило с твоей стороны. Душевно.

— Рад слышать. У меня есть некоторые способности к языкам, так что особых хлопот и не было. Стараюсь разговаривать с каждым членом Фонда на его родном языке. И привык быстро осваивать новые варианты.

— Да? Но все равно, очень любезно с твоей стороны, а то я уже чувствую себя зверем в клетке — поговорить и то не с кем. Эти болваны, — Лазарус кивнул в сторону двух техников-реювенализаторов, облаченных в защитные костюмы и шлемы и в разговор не вступавших, — английского не знают. С ними не поговоришь. Нет, длинный кое-что понимает, но запросто с ним не поболтаешь. — Лазарус свистнул и ткнул пальцем в высокого. — Эй, ты! Кресло для председателя, быстро! — И жестом подкрепил сказанное.

Высокий техник притронулся к пульту управления ближайшего к нему кресла. Оно покатилось, развернулось и остановилось перед гостем.

Айра Везерел поблагодарил — Лазаруса, не техника, — уселся, погрузившись в мягкие объятия кресла, и вздохнул.

— Удобно? — спросил Лазарус.

— Вполне.

— Хочешь перекусить — или выпить? Закурить? Может, все-таки нужен переводчик?

— Нет, благодарю вас. А вы не хотите что-нибудь заказать?

— Не сейчас. Меня тут кормят, как гуся, один раз даже насильно кормили, черти. Ну, раз все в порядке, приступим к беседе. — Лазарус вдруг взревел: — Какого черта я делаю в этой тюрьме?

— Это не тюрьма, Лазарус, — спокойно ответил Везерел. — Это номер для весьма важных персон в реювенализационной клинике Говарда, что в Новом Риме.

— А я говорю — тюрьма. Только пруссаков не хватает. Вот хоть окно — ломом не выбьешь. А дверь — открывается на любой голос, кроме моего. Даже в сортир под руки ведут — словно боятся, что я там в дыре утоплюсь. Черт, не знаю даже, мужик передо мной или баба… и это мне тоже не нравится. Готовы на руках держать, когда я делаю пи-пи. Черт знает что!

— Я посмотрю, что можно сделать, Лазарус. Впрочем, прыть техников вполне объяснима: время от времени люди калечатся в ваннах — а они знают, что, если вы получите травму, пусть и не по вине персонала, дежурный техник будет жестоко наказан. Они добровольцы, им хорошо платят. Вот и усердствуют.

— Значит, я прав — это тюрьма. А если реювенализационная палата — где тогда кнопка для самоубийства?!

— Лазарус, «каждый человек имеет право на смерть».

— Да это мои собственные слова! И кнопка должна быть здесь. Видишь — от нее даже след остался… Итак, я без суда заключен в тюрьму и лишен при этом самого главного права. Почему? Я взбешен! Понимаешь, в каком опасном положении ты оказался? Никогда не дразни старого пса — может быть, у него хватит сил тяпнуть тебя в последний раз. Да при всей моей старости я ж тебе руки переломаю, пока эти болваны очухаются.

— Ломайте, если это доставит вам удовольствие.

— Да? — Лазарус Лонг призадумался. — Нет, не стоит. Они ведь отремонтируют тебя за тридцать минут. — Он вдруг ухмыльнулся. — Но я вполне способен свернуть тебе шею и разбить череп за то же самое время. И уж тогда реювенализаторы ничего не смогут поделать.

Везерел не шевельнулся.

— Не сомневаюсь в Ваших способностях, — проговорил он. — Однако едва ли вы станете убивать одного из своих потомков, не дав ему шанса высказаться, чтобы спасти свою жизнь. Вы, сэр, — мой далекий пращур по семи различным линиям.

Лазарус пожевал губами и с несчастным видом сказал:

— Сынок, у меня столько потомков, что про кровное родство несложно и забыть. Впрочем, ты прав. За всю жизнь я никого не убивал просто так. — Он опять ухмыльнулся. — Но если мне не вернут ту самую кнопку, я подумаю, не сделать ли все-таки исключения из этого правила — для тебя.

— Лазарус, если хотите, я прикажу немедленно установить ее: но можно сперва сказать десять слов?

— Хм, — недовольно проворчал Лазарус. — Хорошо. Пусть будет десять. Только не одиннадцать.

Помедлив мгновение, Везерел стал загибать пальцы:

— Я-выучил-ваш-язык-чтобы-объяснить-насколько-нуждаюсь-в-вас.

— Десять, — согласился Лазарус. — Однако в них намек на то, что тебе нужно еще пятьдесят. Или пятьсот. Или пять тысяч.

— Или ни одного, — добавил Везерел. — Вы можете получить свою кнопку без всякий объяснений. Обещаю вам.

— Тьфу! Айра, старый пройдоха, ты сейчас действительно убедил меня, что мы с тобой родственники. Ты прекрасно знаешь, что я не покончу с собой, не узнав, что у тебя на уме… тем более, что ты выучил мертвый язык для одного короткого разговора. Хорошо, говори. И первым делом объясни, что я здесь делаю. Я знаю — знаю! — что никаких реювенализаций не просил. Но проснувшись, я обнаруживаю, что дело наполовину сделано. И тогда я зову председателя. Итак, зачем я здесь?

— Может быть, мы вернемся чуточку назад? И вы объясните мне, чем занимались в той ночлежке в трущобах старого города?

— Что я там делал? Умирал. Спокойно и благопристойно, как загнанный конь. То есть пока твои держиморды не схватили меня. Или ты думаешь, что для этого можно найти лучшее место, чем ночлежка, если человек не желает, чтобы его тревожили? Заплатил вперед за топчан — и лежи себе на здоровье. Они стянули все, что у меня было, даже ботинки. Но я ожидал этого — окажись я на их месте, точно так же поступил бы в подобных обстоятельствах. А обитатели ночлежек обычно добры к тем, кому приходится хуже, чем им самим — там всякий подаст напиться больному. Вот чего я хотел — остаться в одиночестве и наконец подвести все итоги. Да только твои вот застукали. Скажи, как они меня разыскали?

— Лазарус, меня удивляет не то, что мои… как вы говорите? «Фараоны»? Да, «фараоны» — что мои «фараоны» нашли вас, а то, что они потратили столько времени на поиски, идентификацию и задержание. За это начальник отдела вылетел с работы. Я не терплю неумех.

— Значит, ты его выгнал? Дело твое. Но почему? Я же прибыл на Секундус с Окраины и, кажется, не оставил следов. Все так переменилось с тех пор, когда я в последний раз имел дело с Семьями… когда обманом прошел реювенализацию на Супреме. Значит, теперь Семьи обмениваются информацией и с Супремой?

— Боже мой, Лазарус, нет, конечно — и вежливым словом не обменялись. Среди членов Фонда существует сильное меньшинство, которое полагает, что вместо введения эмбарго Супрему следует попросту уничтожить.

— Что ж… если звездная бомба поразит Супрему, скорбь моя дольше тридцати секунд не продлится. Однако у меня были причины пройти реювенализацию именно там, хотя пришлось изрядно переплатить за ускоренное клонирование. Но это совсем другая история. Так как же, сынок, вы меня обнаружили?

— Сэр, приказ всеми силами разыскать вас уже семьдесят лет исполняется не только здесь, но и на каждой планете, где живут представители Семей, а что касается того, как мы это сделали… вы помните прививку от лихорадки Рейбера, которую в обязательном порядке делают всем иммигрантам?

— Помню. Досадный пустяк, не стоило поднимать шума, ведь я знал, что меня ждет ночлежка. Айра, я понимал уже, что умираю. И все было в порядке — я был готов к смерти. Только не хотелось умирать в одиночестве, в космосе. Хотелось слышать человеческие голоса, ощущать запахи тел. Детство, конечно. Да и ко времени приземления я был уже достаточно плох.

— Лазарус, лихорадки Рейбера не существует. Если на Секундус прибывает человек, о которым ничего не известно, то под видом прививки у него берут образец мышечной ткани, пока в тело вводится стерильный физиологический раствор. Вас просто не выпустили бы из космопорта, не установив генетических характеристик.

— Ах, вот как. А что вы делаете, когда прибывает корабль с десятком тысяч эмигрантов?

— Загоняем в карантинные бараки и проверяем. Но теперь при такой скудости матушки Земли это случается не часто. А вы, Лазарус, прибыли один, на частной яхте стоимостью от пятнадцати до двадцати миллионов крон.

— Тридцать.

— Стоимостью тридцать миллионов крон. Сколько человек в Галактике способны позволить себе такое? А сколько из таких рискнут путешествовать в одиночку? Да в порту все сразу же должны были засуетиться. А они просто взяли у вас образчик тканей и, поверив вам, что вы остановитесь в Ромулус-Хилтоне, отпустили вас… Не сомневаюсь, что до темноты у вас уже были другие документы.

— Безусловно, — подтвердил Лазарус. — А твоим «фараонам» следовало бы знать, что подделка документов поставлена на широкую ногу. Если бы я так не устал, сам бы подделал свои документы. Так безопаснее. Значит, на этом я и попался? Ты все выжал из торговца бумажками?

— Нет, мы его так и не нашли. Кстати, не скажете ли, кто он, чтобы…

— А если не скажу? — резко оборвал его Лазарус. — Одним из условий сделки было не закладывать его. И плевать мне на то, сколько ваших правил он там нарушил. Кстати — кто знает? — быть может, придется снова воспользоваться его услугами. Ну, если не мне, так кому-то другому, так же избегающему внимания твоих шпиков. Айра, я не сомневаюсь, что ты действуешь из лучших побуждений, однако мне не нравится эта система идентификации. Уж лет сто назад я взял за правило держаться подальше от людных мест, где проверяют документы, и в основном соблюдал его. Надо было и на этот раз не изменять привычке. Но я просто не рассчитывал дотянуть до какого-то там установления личности. Еще дня два — и я бы помер. Как ты засек меня?

— С трудом. Узнав, что вы на планете, я все перевернул вверх дном. Тот начальник отдела оказался не единственным пострадавшим. Вы просто исчезли, поставив в тупик всю полицию. Начальник службы безопасности даже предположил, что вас убили, а тело спрятали. Я ответил, что если он окажется прав, то может подумать о том, чтобы перебраться на другую планету.

— Быстрее! Я хочу знать, как меня одурачили?

— Я не стал бы употреблять последнего слова, Лазарус, так как вас безуспешно разыскивали все сыщики и полицейские этой планеты. Но я знал, что вы живы. Конечно же, на Секундусе случаются убийства, особенно в Новом Риме. Однако все они обычно дела семейные: муж убивает жену или наоборот. Заметный рост таких преступлений прекратился тогда, когда я ввел смертную казнь, которую велел осуществлять в Колизее. В любом случае, я не сомневался — человек, проживший две тысячи лет, не даст убить себя в темном переулке. Поэтому я предположил, что вы живы, и спросил себя: а где бы спрятался ты, Айра, будь ты Лазарусом Лонгом? Я погрузился в глубокую медитацию и начал думать. Потом попытался проследить ваш путь, коль скоро мы обнаружили ваши следы. Кстати… — Исполняющий обязанности отбросил назад накидку, достал большой конверт и протянул Лазарусу. — Эту вещь вы оставили в абонентном ящике в тресте Гарримана.

Лазарус взял конверт.

— Он вскрыт.

— Это сделал я. Согласен, что поторопился, — однако вы адресовали его мне. Я прочел, но никому не показывал. А теперь просто забуду о нем. Хочу лишь сказать: меня не удивило то, что вы завещали свое состояние Семьям… однако я весьма тронут тем, что яхту вы оставили лично председателю. Чудесный кораблик, Лазарус, и мне даже чуть-чуть хочется им обладать, но не настолько, чтобы стремиться поскорее унаследовать его от вас. Однако я собирался объяснить, почему мы так нуждаемся в вас, но позволил себе уклониться от темы.

— Айра, я не спешу. А ты?

— Я? Сэр, у меня не может быть обязанности более важной, чем беседа со старейшим. К тому же мои сотрудники справляются со своими делами куда более успешно, если я даю им некоторую свободу действий.

Лазарус кивнул.

— Так поступал и я, когда позволял вовлечь себя в дела. Прими на себя весь груз, а потом по возможности быстро перераспредели его между сотрудниками. Как сейчас обстоят дела с демократами? Много хлопот доставляют?

— С демократами? Ах да, вы об эквалитарианцах. Я было подумал, что вы имеете в виду Церковь блаженного демократа. Их мы оставили в покое, и они не мешают нам. Но эквалитарианское движение проявляется каждые несколько лет и всякий раз под новым наименованием: Партия свободы, Лига угнетенных — названия ничего не значат. Все требуют изгнать негодяев, начиная с меня, и посадить на освободившиеся места своих негодяев. Мы с ними не связываемся, только следим, а как-нибудь под утро берем главарей вместе с семьями и высылаем. Депортируем. «Жить на Секундусе — привилегия, а не право».

— Ты цитируешь меня.

— Совершенно верно. Это ваши слова под контрактом, согласно которому Секундус передается Фонду. В нем говорится, что на этой планете правительство существует в форме, удобной для правящего председателя. Мы выполнили это условие, старейший. Сейчас я здесь единственный босс до тех пор, пока попечителям не захочется меня сместить.

— Да, так я и задумывал, — согласился Лазарус. — Но, сынок, дело, конечно, твое, и сам я к кормилу, как ты говоришь, не прикоснусь — однако я сомневаюсь, что следует избавляться от всех смутьянов. Чтобы испечь булку, нужны дрожжи. Общество, освободившееся от своих бузотеров, непременно начинает катиться под гору. Это овцы. В лучшем случае — покорные строители пирамид, в худшем — выродившиеся дикари. Не исключено, что ты таким образом избавляешься от созидателей — десятой доли процента. От дрожжей.

— Боюсь, что вы правы, старейший, и это одна из причин, почему вы так нужны нам.

— Я же сказал — никакого кормила.

— Не угодно ли выслушать меня до конца, сэр? Мы не собираемся просить вас об этом, хотя по древнему обычаю, сие право безусловно принадлежит вам — если только вы захотите. Однако я мог бы воспользоваться вашими советами…

— Я не даю советов — люди никогда не используют их.

— Извините. Меня устроила бы просто возможность поговорить о своих проблемах с человеком более опытным, чем я. А что касается смутьянов… Мы же не истребляем их, как прежде, — все они, в основном, живы. Изгнать человека на другую планету — способ более надежный, чем казнить его по обвинению в предательстве; таким образом избавляешься от бузотера, не озлобляя его соседей. В то же время мы не теряем его… их… все они ссылаются на одну и ту же планету… ее мы окрестили Счастливой. Вы не бывали там?

— Такого названия, во всяком случае, не слыхал.

— Я полагаю, на нее можно натолкнуться только случайно, сведения о ней мы держим в тайне, сэр, чтобы не потерять возможность использовать ее в качестве Ботани Бэй[3]. Планета — так себе, названию не совсем соответствует, но в целом напоминает Землю-матушку — до того как человечество погубило ее, — или же Секундус — когда мы здесь поселились. Условия там достаточно суровые, чтобы испытать людей и избавиться от слабаков, но и достаточно мягкие, если хочешь прокормить семью и не боишься тяжкой работы.

— Похоже, неплохое местечко. Быть может, за него стоит держаться. Туземцы есть?

— Протодоминирующая раса представляла собой свирепых дикарей, если они еще уцелели. Не знаю, мы даже не учредили там разведывательной службы. У туземцев не хватило ума, чтобы принять цивилизацию, и кротости — чтобы смириться с рабством. Быть может, они могли бы эволюционировать дальше и достичь кое-каких успехов, однако им не повезло — с гомо сапиенс они встретились чересчур рано. Однако эксперимент наш состоит не в этом. Депортируемые, конечно, победят в таком соревновании — не с пустыми же руками мы их туда посылаем. Дело в том, Лазарус, что эти люди полагают, что они сумеют создать идеальное правительство с помощью мажоритарного принципа.

Лазарус фыркнул.

— Возможно, они действительно сумеют, сэр, — настаивал Везерел. — Я не могу утверждать обратное. В этом и заключается суть эксперимента.

— Сынок, ты что — дурак? Да нет, конечно, нет, иначе попечители уже освободили бы тебя от этой должности. Но… сколько, ты говоришь, тебе лет?

— Сэр, я моложе вас на девятнадцать столетий, — невозмутимо ответил Везерел, — и не стану ни в чем оспаривать ваше мнение. Но мой личный опыт не позволяет мне заранее утверждать, что эксперимент не удастся: я ни разу в жизни не видел демократического правительства, даже на других планетах, а их я посетил немало. Я только читал о них. И на основании прочитанного мог заключить, что подобные правительства никогда прежде не создавались народом, искренне верящим в демократическую теорию. Поэтому я не знаю, что у них получится.

— Хммм. — Лазарус казался разочарованным. — Айра, я собирался затолкнуть тебе в глотку все свои знания о таких правительствах. Однако ты прав — здесь ситуация новая — и мы не знаем, чем она разрешится. О, конечно, у меня есть определенные и достаточно обоснованные предположения — однако тысяча мнений не стоит единственного опыта. Это доказал еще Галилей, и у нас нет причин сомневаться. Ммм… все так называемые демократии, с которыми мне приходилось встречаться или слышать о них, были учреждены либо свыше, либо же сам плебс потихоньку начинал соображать, что голосованием можно добиться для себя и хлеба, и зрелищ — правда, не надолго, ибо такие системы обычно рушатся. Извини, но я не могу предвидеть исхода твоего эксперимента. Можно предположить, что получится немыслимо жестокая тирания; мажоритарная система предоставляет сильным бессовестным личностям прекрасную возможность для угнетения ближних. Впрочем, не знаю. А сам ты как думаешь?

— Компьютеры утверждают…

— Айра, никогда не прислушивайся к компьютерам; самая сложная машина, которую способен построить человеческий разум, обладает всеми ограничениями, присущими этому разуму. Всякий, кто этого не понимает, забывает о втором законе термодинамики. Меня интересует твое собственное мнение.

— Сэр, я не могу сформировать свое мнение, у меня не хватает данных.

Лазарус хрюкнул.

— Сынок, ты начинаешь стареть. Чтобы чего-то достичь, да просто, чтобы долго прожить, человек должен соображать, и соображать правильно… снова и снова, даже не имея достаточных данных для логического решения. Ты, кажется, рассказывал мне, как сумел меня обнаружить.

— Да, сэр. Документ этот, то есть ваше завещание, дал мне понять, что вы намерены умереть. Тогда, — помедлив, Везерел сухо улыбнулся, — мне не пришлось гадать. Два дня у нас ушло на поиски магазина, где вы купили одежду — чтобы понизить свой общественный статус и обрести здешний облик. Думаю, что поддельные документы вы купили как раз после этого.

Он сделал паузу. Лазарус молчал, и Везерел продолжил:

— Еще полдня ушло на то, чтобы разыскать магазин, где вы снизили свой статус еще больше и, похоже, перестарались: торговец помнил, что деньги у вас были. А поношенную одежду вы выбрали такую, что и новой-то она была бы хуже того, что была надето на вас. Конечно, он изобразил полное понимание ваших объяснений — дескать, для маскарада, — и закрыл рот на замок. Кстати, в его лавке сбывается краденое.

— Верно, — признал Лазарус. — Я постарался убедиться в этом, прежде чем войти в магазин. Но ты сказал, что он заткнулся?

— Пока мы не освежили его память. У барыги свои сложности, Лазарус: ему нужно иметь постоянный адрес. Иногда это вынуждает их быть честными.

— Да, я не осуждаю доброго дядюшку. Вина здесь моя, я допустил промах. Я устал, Айра, да и возраст давал себя знать — вот я и расслабился. Еще сотню лет назад я сделал бы все артистичнее — кто не знает, что куда сложнее убедительным образом понизить свой статус, нежели возвысить его.

— Думаю, что вам не стоит огорчаться — вы были достаточно артистичны, старейший, ведь вы водили нас за нос почти три месяца.

— Сынок, этот мир не ценит лучших намерений. Продолжай.

— А раз так, то следует применить грубую силу, Лазарус. Лавка эта находится в самой бедной части города. Мы оцепили весь район и проверили тысячи мужчин. Долго трудиться не пришлось: вас нашли в третьем клоповнике. Я сам обнаружил вас, потому что был в одном из отрядов. Потом генетические характеристики подтвердили вашу личность. — Айра Везерел чуть заметно улыбнулся. — Новую кровь мы начали вливать в ваши жилы еще до того, как генетический анализатор выдал результаты. Вы, сэр, были уже не в лучшей форме.

— Какая там, к черту, форма — я умирал, занимался своим собственным делом. Пример, достойный подражания, Айра. Ты понимаешь, какую грязную штуку со мной сотворил? Человеку не полагается умирать дважды, а я уже прошел все самое худшее и был готов к концу. И тут влезаешь ты. Мне еще не приходилось слышать, чтобы кого-нибудь реювенализировали насильно. Если бы я знал, что ты здесь переиграл все правила, я бы и близко не подошел к этой планете. Теперь мне придется все повторить заново; либо с помощью этой кнопки — а я всегда презирал идею самоубийства, — либо естественным путем. На это теперь потребуется много времени. Как там с моей старой кровью? Сохранили?

— Я выясню это у директора клиники, сэр.

— Ох. Это не ответ, и не пытайся мне лгать. Айра, ты ставишь меня перед дилеммой. Даже без полной обработки я чувствую себя много лучше, чем за последние сорок лет или даже больше… А значит, мне опять придется долгие годы влачить это скучнейшее существование или же нажать эту кнопку, когда тело перестанет протестовать. По какому праву ты, негодяй, вмешался… нет, у тебя не может быть права на это. Какие этические принципы заставили тебя помешать мне умереть?

— Вы необходимы нам, сэр.

— Это чисто прагматическая причина, к этике не имеющая отношения. Чувство необходимости в данном случае не было взаимным.

— Старейший, я внимательнейшим образом изучил вашу жизнь, насколько это возможно было сделать по архивным материалам. Похоже, вам часто случалось руководствоваться прагматическими причинами.

Лазарус ухмыльнулся.

— Ну точно — мой мальчик. Я-то уже гадал, хватит ли у тебя нахальства подобно какому-то проповеднику ткнуть меня носом в высокий моральный принцип. Трудно доверять этическим наставлениям человека, обчищающего твои же карманы. Но с теми, кто действует в собственных интересах и признает это, я обычно мог договориться.

— Лазарус, если вы позволите нам завершить реювенализацию, то вновь почувствуете себя живым человеком. Вы это сами знаете — ведь не в первый раз находитесь в подобной клинике.

— До каких же пор, сэр? Я уже две тысячи лет изучаю этот мир. И планет видел столько, что тебе и не снилось. И жен у меня было столько, что не припомню их имена. «Молим о последнем упокоении на шаре нас породившем» — и это не для меня, ибо моя родная зеленая планета состарилась больше меня самого, возвращаться туда — горе, слезы, ни капли радости. Нет, сынок, после всех реювенализаций наступает время, когда остается одно: выключить свет — и на покой. А ты, черт бы тебя побрал, лишил меня и этого права!

— Мне жаль… Нет, мне не жаль. Но я прошу прощения.

— Что ж, возможно, ты его получишь. Но после. Так для какого же дела я тебе понадобился? Я понял, что оно не связано с этими депортированными смутьянами.

— Безусловно, они не заставили бы меня нарушить ваше право на смерть, с ними я управлюсь — так или иначе. Я полагаю, что Секундус становится слишком перенаселенным и цивилизованным…

— Айра, я в этом не сомневаюсь.

— И поэтому я считаю, что Семьям следует вновь переселиться.

— Согласен, хотя лично и не заинтересован в этом. Можно просто догадаться, что, когда на планете появляются миллионные города, население ее приближается к критической массе. Через пару столетий тут будет невозможно жить. Ты уже подыскал планету? И думаешь, что попечители согласятся? А Семьи согласятся с попечителями?

— Да — на первый вопрос, может быть — на второй, и вероятно, нет — на третий. Я подыскал планету. Называется Тертиус. Она не хуже, а может быть, и получше Секундуса. Я полагаю, что многие из попечителей согласятся с моими аргументами, однако не уверен во всеобщей поддержке, которой требует подобное мероприятие: жить на Секундусе так удобно, и люди не способны предвидеть опасность. Что же касается Семей — нет, едва ли мы сумеем переубедить всех сняться с места… Однако хватит и нескольких сотен тысяч. Пояс Гедеона… Вы следите за моей мыслью?

— Опережаю ее. Миграция всегда способствует селекции и улучшению. Все элементарно. Если они согласятся. Если. Айра, я потратил чертову пропасть времени, объясняя эту идею семействам, когда мы перебрались сюда в двадцать третьем. И так и не справился бы, не превратись Земля к тому времени в довольно гнусное место. Желаю удачи — она тебе потребуется.

— Лазарус, я не жду успеха. Я просто хочу попробовать. А в случае неудачи уйду в отставку и эмигрирую. На Тертиус, если удастся сколотить группу, достаточную для создания жизнеспособной колонии, если нет — на любую малонаселенную планету.

— Айра, ты действительно решился на это? Или же, когда придет время, начнешь водить себя самого за нос — дело, мол, прежде всего? Если у человека есть желание властвовать — а без него ты бы не занял это место — уйти в отставку непросто.

— Я решился, Лазарус. Конечно, я люблю распоряжаться и знаю об этом. Я надеюсь возглавить третий поход Семей, однако не очень рассчитываю на это. Полагаю, что сумею подобрать подходящий контингент для создания жизнеспособной колонии — молодежь лет по сто, не старше двухсот — и без помощи Фонда, Однако если и тут меня постигнет неудача, — он передернул плечами, — мне остается только эмиграция, ибо Секундусу уже нечего предложить мне. В чем-то я могу вас понять, сэр. Я не намереваюсь всю свою жизнь быть исполняющим обязанности. Я и так уже сотню лет занимаю эту должность. Хватит.

Лазарус молчал и, казалось, думал. Везерел ждал.

— Айра, установи здесь эту кнопку. Только завтра, не сегодня.

— Да, сэр.

— А ты не хочешь узнать зачем? — Лазарус взял большой конверт со своим завещанием. — Если ты убедишь меня, что собираешься эмигрировать — в ад, под воду, куда угодно, и несмотря на попечителей — я хочу переписать это. Мои вложения и наличность — если никто не спер их, пока я ими не занимался — могут изменить ситуацию. Во всяком случае их хватит, чтобы сгладить разницу между неудачей и успехом в случае эмиграции. Если попечители не поддержат ее. А они не сделают этого.

Везерел не ответил. Лазарус свирепо взглянул на него.

— Тебя мама не научила говорить «спасибо»?

— За что, Лазарус? За то, что вы отпишете мне после смерти не нужный вам капитал? Если вы поступите так, то ради собственного тщеславия, а не потому что хотите помочь.

Лазарус ухмыльнулся.

— Да, черт побери. За это я хотел бы, чтобы планету назвали моим именем. Однако заставить тебя не могу. Хорошо, мы друг друга поняли. И я думаю… Ты уважаешь хорошие машины?

— А? Да. Как бы я их ни презирал, сказать «нет» значило бы солгать.

— Мы по-прежнему понимаем друг друга. Я полагаю, что могу завещать «Дору» — мою яхту — лично тебе, а не исполняющему обязанности председателя.

— Ах, Лазарус, вы заставляете меня благодарить.

— Не стоит. Лучше будь добр с ней. Хороший кораблик, она ничего не видела кроме добра. Из нее получится хороший флагман. После небольшого переоборудования — это можно сделать через бортовой компьютер — она сможет принять на борт человек двадцать или тридцать. В ней можно садиться на планеты, производить разведку и вновь стартовать — твои транспорты наверняка не способны на это.

— Лазарус… мне не нужны ни ваши деньги, ни яхта. Позвольте им закончить реювенализацию и собирайтесь с нами. Я отойду в сторону, вы станете боссом. Или же, — если хотите, — не будете иметь никаких обязанностей, но присоединяйтесь!

Лазарус вяло усмехнулся и покачал головой.

— Если не считать Секундуса, я участвовал в колонизации шести девственных планет. Причем открытых мною же. Но уже насколько столетий назад забросил и это дело. Со временем надоедает совершенно все. Или ты думаешь, что Соломон обслуживал всю тысячу своих жен? Что же тогда досталось последней? Бедная девочка! Придумай для меня нечто совершенно новое — и я не прикоснусь к этой кнопке и отдам все, что у меня есть, для твоей колонии. Вот это будет честный обмен. А эта половинная реювенализация меня не устраивает: и помереть не можешь, и чувствуешь себя плохо. Итак, приходится выбирать между кнопкой и полной обработкой. Я похож на осла, который сдох от голода между двумя охапками сена. Но только это должно быть нечто действительно новое, Айра, такое, чего я еще не делал. Как та старая шлюха, я слишком часто поднимался по этой лестнице — ноги болят.

— Я обдумаю эту проблему, Лазарус. Самым тщательным и систематическим образом.

— Ставлю семь против двух, что тебе не удастся найти такое, чего мне не приводилось уже делать.

— Я постараюсь. А вы не воспользуетесь кнопкой, пока я буду думать?

— Не обещаю. Но в любом случае сначала я изменю завещание. Насколько можно довериться твоему высшему судейскому чину? Может понадобиться кое-какая помощь… Это завещание, — он постучал по конверту, — согласно которому все отойдет Семьям на Секундусе, останется законным, сколько бы в нем ни было недостатков. Но если я оставлю состояние каким-то конкретным лицам, тебе, например, некоторые из моих потомков — а ты понимаешь, их сущая горстка — немедленно поднимут вой и попытаются оспорить его под любым предлогом. Они продержат завещание в суде, Айра, пока все состояние не уйдет на издержки. Давай-ка попробуем избежать этого, а?

— Это можно. Я изменил правила. На нашей планете человек перед смертью имеет право отдать завещание на апробацию, и в случае наличия сомнительных мест суд обязан помочь клиенту сформулировать их так, чтобы завещание наиболее полно отвечало целям. После выполнения подобной операции суд не принимает протестов, а завещание автоматически вступает в силу после смерти завещателя. Конечно же, если он изменит текст — новый документ должен также подвергнуться апробации. Короче, изменять завещание — дело накладное. Зато потом мы обходимся без адвокатов, они не имеют более никакого отношения к завещанию.

Глаза Лазаруса округлились от удовольствия.

— А ты не огорчил горсточку адвокатов?

— Я успел огорчить стольких, — сухо ответил Айра, — что любой отправлявшийся на Счастливую транспорт уносил туда и добровольных эмигрантов. Что же касается адвокатов — они огорчили меня настолько, что некоторые из них без всякого желания со своей стороны попали в число эмигрантов. — Исполняющий обязанности кисло усмехнулся. — Пришлось однажды даже сказать Верховному судье: «Ваша честь, мне пришлось отменить чересчур много ваших решений. Вы занимались казуистикой, неправильно толковали законы, игнорировали право справедливости с тех пор, как заняли это место. Ступайте домой. Вы будете находиться под домашним арестом до старта „Последнего шанса“. Днем в сопровождении стражи вы можете уладить свои дела».

Лазарус хихикнул.

— Надо было повесить. Ты знаешь, чем он занялся? Открыл лавочку на Счастливой и занимается политикой. Если его уже не линчевали.

— Это их проблема, а не моя, Лазарус, я никогда не казню человека за то, что он просто дурак. Но если он еще и несносен, я его высылаю. Если вам необходимо завещание, нет смысла потеть над новым. Вы просто продиктуете его со всеми условиями и пояснениями. Потом мы пропустим текст через семантический анализатор, пересказывающий все безукоризненным юридическим языком. Если оно удовлетворит вас, можете передать завещание в Верховный суд — если вы захотите, он сам придет к вам — и проведет апробацию. После этого завещание можно оспорить лишь по приказу нового исполняющего обязанности, что я считаю маловероятным, ибо попечители не допускают несолидных людей на это место. Надеюсь, у вас, Лазарус, будет для этого достаточно времени. Мне бы хотелось отыскать для вас нечто новое, способное вновь пробудить интерес к жизни.

— Хорошо, но не тяни. И не заговаривай мне зубы, как Шехерезада. Пусть мне доставят записывающее устройство — скажем, завтра утром.

Везерел хотел что-то сказать, но промолчал. Лазарус бросил на него пристальный взгляд.

— Наш разговор записывается?

— Да, Лазарус. Озвученное голоизображение всего, что здесь происходит. Но — прошу прощения, сэр! — все материалы попадут прямо ко мне на стол и не будут помещены в архив без моего одобрения. Во всяком случае, важные.

Лазарус пожал плечами.

— Забудем об этом, Айра, я уже много столетий назад понял, что в обществе, многолюдном настолько, что в нем заведены удостоверения личности, не может быть личной свободы. Соответствующий закон требует, чтобы микрофоны, объективы и прочее просто-напросто было трудно заметить. До сих пор я не задумывался об этом, поскольку прекрасно знал, что подслушивают повсюду. И теперь я не обращаю внимания на подобные пустяки, если только не приходится заниматься делами, приходящимися не по вкусу местным законникам. Тут я прибегаю к гибкой тактике.

— Лазарус, запись нетрудно стереть. Она предназначена лишь для того, чтобы я мог убедиться в том, что старейшему было оказано должное внимание — а отвечаю за это я сам.

— Я сказал — забудем. Однако меня удивляет твоя наивность. Человек, занимающий такой пост, не должен предполагать, что запись поступает только к нему. Могу поспорить — на любую сумму — что она доставляется как минимум одному, а то и двум или даже трем адресатам.

— Если вы правы, Лазарус, и я смогу установить это, Счастливая пополнится новыми колонистами, но сперва им придется провести несколько неприятных часов в Колизее.

— Айра, это неважно. Если кто-нибудь желает полюбоваться, как старик кряхтит на горшке или принимает ванну, — на здоровье. Ты сам способствуешь такому положению дел, считая, что засекреченная информация предназначена лишь для тебя одного. Службы безопасности всегда шпионят за боссами и ничего не могут поделать с собой — этот синдром неразлучен с их работой. Ты обедал? Если у тебя есть время, мне доставило бы удовольствие твое общество.

— Отобедать со старейшим для меня честь.

— Оставь это, приятель. Старость — не добродетель, она просто тянется долго. Я бы хотел, чтобы ты остался потому, что мне приятно общество. Эти двое мне не компания; я даже не уверен в том, что они люди. Может быть, это роботы. К тому же на них напялены водолазные костюмы и блестящие шлемы. Я предпочитаю видеть лицо собеседника.

— Лазарус, это снаряжение полностью изолирует их. Для того, чтобы предохранить вас — не их — от инфекции.

— Что? Айра, если меня комар укусит, он тут же сдохнет. Ладно, они-то в комбинезонах — почему же ты явился в цивильной одежде, прямо с улицы?

— Не совсем, Лазарус. Мне нужно было поговорить с вами с глазу на глаз. Поэтому меня два часа самым тщательным образом обследовали, от макушки до пяток простерилизовали — кожу, волосы, уши, ногти, зубы, нос, горло — даже заставили подышать газом, название которого я не знаю. Знаю только то, что он мне не понравился… Одежду мою простерилизовали еще более тщательно. Вместе вон с тем конвертом. Эта палата стерильна и поддерживается в таком состоянии.

— Айра, подобные предосторожности просто излишни. Или, может быть, мой иммунитет сознательно ослабили?

— Нет… или лучше сказать — не думаю. Для этого нет причин, поскольку все трансплантаты, конечно же, изготавливались из вашего собственного клона.

— Значит, это излишне. Если я ничего не подхватил в том клоповнике, почему я должен заразиться здесь? Я вообще ничего не подхватываю. Мне приходилось работать врачом во время эпидемий. Не удивляйся, медицина — одна из пятидесяти моих специальностей. Это было на Ормузде. Какой-то неведомый мор, заболевали все поголовно, двадцать восемь процентов умирало. Только у вашего покорного слуги не было даже насморка. Так что скажи им — нет, ты захочешь сделать это через директора клиники, ибо нарушение субординации нарушает моральный дух — впрочем, черта ли мне в нормальном функционировании организации, куда меня приволокли против моего желания. Скажи директору: если ему угодно, чтобы за мной ходили няньки, то пусть будут одеты, как няньки. Точнее — как люди. Айра, если ты хочешь, чтобы я обнаружил желание сотрудничать с тобой, начнем с того, что и ты проявишь намерение сотрудничать со мной. Иначе я голыми руками скручу им шлемы.

— Лазарус, я переговорю с директором.

— Хорошо, а теперь пообедаем. Но сперва выпьем — а если директор будет возражать, скажи ему, что тогда меня придется кормить силой и еще неизвестно, в чье горло затолкают эту трубку. Я не желаю, чтобы моими вкусами пренебрегали. А на этой планете не найдется настоящего виски? В прошлый раз, когда я здесь был, не нашлось.

— Здешнее виски лучше не пить, я предпочитаю местное бренди.

— Отлично. Мне бренди и содовой, лучшего не придумаешь. Бренди «Манхэттен», если кто-нибудь еще знает, что это такое.

— Я знаю, старинные напитки мне нравятся, я кое-что узнал о них, когда изучал вашу жизнь.

— Отлично. Тогда закажи нам выпивку и обед, а я послушаю. Посмотрю, сколько слов удастся узнать. Кажется, память возвращается понемногу.

Везерел заговорил с одним из техников, но Лазарус перебил его:

— Сладкого вермута на одну треть бокала, а не на половину.

— Так. Значит, вы меня поняли?

— В основном. Индоевропейские корни, упрощенные синтаксис и грамматика — я начинаю кое-что вспоминать. Черт побери, когда человеку приходится знать столько языков, сколько мне, нетрудно и ошибиться. Но все возвращается понемногу.

Заказ исполнили быстро, можно было подумать, что блюда для старейшего и исполняющего обязанности подготовили заранее.

Везерел поднял бокал.

— За долгую жизнь!

— Не дай бог, — буркнул Лазарус, пригубил — и скривился. — Тьфу! Кошачья моча. Но алкоголь есть. — Он снова сделал глоток. — А все-таки лучше, когда обжигает язык. Итак, Айра, мы долго проговорили. Так каковы же истинные причины, заставившие тебя лишить меня заслуженного отдыха?

— Лазарус, мы нуждаемся в вашей мудрости.

Прелюдия: II

Лазарус взглянул на него с ужасом.

— Что ты сказал?

— Я сказал, — повторил Айра Везерел, — что мы нуждаемся в вашей мудрости, сэр. Нуждаемся.

— А я уж подумал, что попал вновь в один из предсмертных кошмаров. Сынок, ты ошибся дверью. Поищи на той стороне коридора.

Везерел покачал головой.

— Нет, сэр. Конечно, я могу и не употреблять слова «мудрость», если оно задевает вас. Но мы должны изучить ваши познания. Вы в два раза старше следующего за вами по возрасту члена Семей. Вы бывали повсюду, видели больше, чем кто бы то ни было. Безусловно, вы знаете больше любого другого человека. Вы должны знать, почему мы до сих пор совершаем те же самые ошибки, что и наши предки. И для нас будет огромной потерей, если вы поторопите смерть, не уделив нам времени, чтобы поделиться с нами вашими познаниями.

Лазарус нахмурился и закусил губу.

— Сынок, к числу тех немногих вещей, которые мне удалось постичь, относится и следующий факт — люди редко учатся на опыте других. Обычно они учатся — что вообще делают редко — на собственных ошибках.

— Уже одно подобное утверждение стоит многого.

— Хм-м! Оно ничему не учит и не научит. Айра, возраст не приносит мудрости. Часто он просто преобразует простую глупость в напыщенный самообман. Единственное преимущество, которое дает он — восприятие перемены. Для молодого человека мир — недвижная, застывшая картинка. Старику же перемены, перемены и перемены так намозолили глаза, что он понимает — мир меняется, картинка движется. Может быть, ему это не нравится — скорее всего не нравится, как и мне, — но он знает, что мир изменяется и таким образом делает первый шаг, чтобы совладать с ним.

— Могу ли я поместить в открытую запись эти слова?

— Ха! Это не мудрость — это клише. Очевидная истина. С этим не будет спорить и дурак.

— Но ваше имя, старейший, придаст этим словам больше веса.

— Делай как хочешь, особой мудрости в них нет. Но если ты думаешь, что я лицезрел лик Господень, подумай еще раз. Я даже не смог разобраться в том, как функционирует Вселенная. Чтобы сформулировать основные вопросы о сути этого мира, нужно стать рядом с ним, вне его, и поглядеть со стороны. Не изнутри. И ни две тысячи лет, ни двадцать две ничего не дадут. Вот когда человек умрет — он может избавиться от локальной перспективы и воспринять, мироздание в общем.

— Значит, вы верите в загробную жизнь?

— Не тарахти! Я не верю ни во что. Но кое-что знаю, — сущие пустяки, а не девять миллиардов имен Бога — по своему опыту. Но веры у меня нет, она преграждает путь познанию.

— Вот это нам и нужно, Лазарус, ваши познания — хоть вы считаете их ерундой, пустяками. Разрешите мне сделать следующее предположение: человек, просто проживший два тысячелетия, неминуемо должен был познать многое. Иначе он просто не дожил бы до таких лет. Это неизбежно уже потому, что мы живем много дольше, чем наши предки. Люди умирают, в основном, насильственным образом. Дорожные происшествия, убийства, звери, спорт, ошибки летчиков… что-то скользкое, подвернувшееся под ногу — все собирает свой урожай. Но вы жили отнюдь не тихо и безмятежно — и тем не менее избежали всех опасностей, выпадавших на вашу долю за двадцать три столетия. Как? Нельзя же такое объяснить просто удачей.

— А почему бы и нет? Айра, случаются и самые невероятные вещи, попробуй представить себе нечто более невозможное, чем младенец. Но это правда — я действительно всегда смотрел себе под ноги и не вступал в схватку, если ее можно было избежать… а когда уклониться не удавалось, я прибегал к подлым уловкам. Если я вступал в бой — то лишь отдавая себе отчет в том, что умереть должен враг, а не я. Так я поступал. Тут дело не в удаче. Во всяком случае не только в удаче. — Лазарус задумчиво поморгал. — Я никогда не плевал против ветра. Однажды меня собралась линчевать целая толпа. Я не стал никого переубеждать, а просто немедленно смазал пятки и никогда больше не возвращался в те края.

— В ваших мемуарах этого нет.

— В моих мемуарах многого не хватает. А вот и шамовка.

Дверь раздвинулась, внутрь въехал обеденный стол на двоих и остановился между расступившимися креслами. Подошли и техники, но их помощь не понадобилась.

— Пахнет неплохо, — произнес Везерел. — Соблюдаете ли вы за едой какие-нибудь обряды?

— А? Молюсь ли? Нет.

— Я не о том. Скажем, когда со мной обедает кто-нибудь из подчиненных, я не допускаю за столом деловых разговоров. Но если вы не против, я бы хотел продолжить нашу беседу.

— Конечно. Почему бы и нет, если воздерживаться от нарушающих пищеварение тем. Вы когда-нибудь слыхали, что священник сказал старой деве? — Лазарус взглянул на стоявшего рядом техника. — Ладно, в следующий раз. По-моему, тот, что ростом пониже, — женщина, и возможно, она знает английский. Так что ты говорил?

— Я сказал, что ваши мемуары далеко не полны. Поэтому даже если вы решились вновь пройти весь процесс умирания, не согласитесь ли вы ознакомить меня и прочих ваших потомков с незаписанной частью? Просто поговорим, вы расскажете о том, что видели и делали. Внимательное исследование может нас многому научить. Кстати, что именно произошло на собрании Семей в 2012? Протоколы о многом умалчивают.

— Кого это нынче интересует, Айра? Все действующие лица мертвы и не могут оспорить мою одностороннюю точку зрения. Не будем будить усопших. К тому же я уже говорил тебе — память выделывает со мной занятные штуковины. Я воспользовался гипноэнциклопедической методикой Энди Либби — неплохая штуковина — научился хранить ненужные в повседневной жизни воспоминания в блоках, снабженных ключевыми словами, и подобно компьютеру несколько раз очистил мозг от ненужных воспоминаний, чтобы освободить место для новых данных — но все без толку. В половине случаев утром я не могу вспомнить, куда девал книгу, которую читал вчера вечером, ищу ее до полудня, а потом вспоминаю, что читал сто лет назад. Ну почему нельзя оставить старика в покое?

— Для этого вам, сэр, необходимо просто приказать мне умолкнуть. Однако я надеюсь, что вы не сделаете этого. Пусть память подводит вас, однако вы были очевидцем тысяч событий, которых все мы по молодости не могли видеть. Нет, я не хочу никакой формальной автобиографии, никаких описаний всех прожитых вами столетий. Но вы можете вспомнить подробности, заслуживающие внимания. Например, мы ничего не знаем о первых годах вашей жизни. И мне, как и миллионам людей, весьма интересно узнать, что помните вы о своем детстве.

— Чего там помнить. Как и все мальчишки, я провел свое детство, стараясь скрыть от взрослых свои истинные интересы. — Вытерев губы, Лазарус задумался. — В целом я успешно справлялся с этим. Несколько раз меня поймали и отлупили — это научило меня осторожности, умению держать язык за зубами и не слишком завираться. Ложь, Айра, искусство тонкое, и оно явно отмирает.

— Неужели? А по-моему, меньше лгать не стали.