Алексей Иванов.

Россия: способ существования.

Где искать национальную идентичность и как с ней жить?





Алексей Иванов фактически придумал Пермь. В романе «Сердце Пармы», принёсшем ему известность, он взял историю Великопермского княжества и из судьбы последнего пермского князя Михаила сделал фэнтезийный триллер о том, как тот пытался противостоять и Москве, и Казани, и свирепым соседям-вогулам, и злой судьбе. Иванов смешал волшебство и факты, реальных исторических деятелей, шаманов-смертников, ведьм и боевых лосей; в результате в сознании читателей Иванова Пермь превратилась в волшебный край с живой историей. В 2009 году туда приехал московский галерист Марат Гельман, создал Музей современного искусства, стал проводить фестивали с участием столичных поэтов, актеров и режиссёров и превращать город в «культурную столицу России». И тут выяснилось, что Пермь Иванова и Пермь Гельмана – это разные города. Что у них общего и могут ли они вообще быть на одной карте России?

ПЕРМЬ

- Для жителя Москвы вроде меня, который на Урале никогда не был, в общем отрадно, что Пермь становится культурной столицей. Думаешь – может, теперь у нас пробок будет меньше. А там людям будет жить получше. И не вдаваясь в детали, думаешь, что Алексей Иванов и Марат Гельман делают одно дело...

- Ну щас.

- А потом выясняется, что они не только не союзники, но и злейшие враги.

- Издалека многим кажется, что Уругвай и Парагвай – это одна страна. Мой враг – местная власть, которая отдала местную культуру на усмотрение Гельмана. Гельман ничего хорошего в ней не усмотрел. Хорошее – оно только в гельмановской тусовке, а все остальное – ерунда. Но мне об этом надоело говорить. Гельман, Гельман, отче наш. Спрашивайте у Гельмана. Он вообще вместе с Сурковым создал структуру, которая называется «Культурный альянс». Будут распространять опыт пермской культурной революции на другие регионы. Об этом уже объявлено в прессе. Теперь местная культура начнет загибаться везде, куда придет этот мезальянс.

- А уже много кто умер?

- Много. За два года не поддержано ни одно местное начинание – это тоже погибель для культуры. Закрылся фестиваль KAMWA, лучший финно-угорский фестиваль России. Галерея лишается своего помещения, а пермские боги едут за границу. Для деревянных скульптур это катастрофа, их даже с места на место в зале передвигать нельзя. Главный хранитель уволился в знак протеста, а нашим бонзам безразлично. Прекратил свою деятельность главный местный меценат – фонд «Новая коллекция». Даже главный столичный меценат в Перми, сенатор Сергей Гордеев, который и привез к нам Гельмана, разочаровался и ушел из края.

- Хорошо, а вот экономический форум, который только-только закончился в Перми, он осмысленный или нет?

- А никто не знает, что это за штука такая – наш форум. Ярмарка тщеславия, рупор власти, тусовка элиты? Ну и что, что этот форум был? Местных-то на него почти не пускали. Меня вот тоже не пустили. Анатолий Борисович Чубайс и Сергей Петрович Капица пригласили меня поговорить, а до высоты форума я не дорос. Собрались там умные дяденьки и тетеньки из столицы и со всего мира, поговорили о своих умных вещах и разъехались по домам. А что это дало Перми? Ничего. Такой форум можно было провести и на Мадагаскаре, и на МКС.

- А фестиваль «Текстура», который только что закончился?

- Много содействует российской киноиндустрии московский кинофестиваль? Не много. Фестивали ничему не содействуют. Они подтверждают тренды. Пермский тренд – отдать жену дяде, а самому идти к … ну, куда по карману. У нас этих фестивалей уже хоть соли. Всю местную культуру Гельман превратил либо в фестивали, либо в выставки. На это кинули весь местный бюджет.

Я недавно говорил с одним важным чиновником и озвучил мое требование: 50% пермского культурного бюджета тратьте на московских деятелей, а 50% на пермских. Но и с таким требованием я выгляжу как идиот, потому что должно быть 100 % на своих, 0% - на остальных. Разве бюджет города Москвы раскошеливается на пермских режиссеров, художников, музыкантов, артистов? Почему пермский должен раскошеливаться на московских? Я говорю о финансировании культуры, а не о художественных достоинствах и недостатках. Достоинства московского продукта – второй вопрос, дискуссионный. Финансирование – первый вопрос, без альтернативы: местные деньги собираются с местных налогоплательщиков и должны идти на местные нужды. На московские и федеральные нужды и так идут налоги.

В городе вопиющие проблемы с состоянием культуры. Про галерею я сказал. Зоопарк у нас на Архиерейском кладбище, где лежат самые уважаемые жители города. Нет своего издательства, киностудии, даже литературного журнала нет. Я уж не говорю про какой-нибудь мюзик-холл.

Но это еще полбеды. Настоящая беда в том, что власть решила сделать из Перми с помощью Гельмана эдакий косопузый и колченогий Винзавод и в 2016 году объявить его культурной столицей Европы. Убиться веником! Губернатор твердит: у города должна быть мечта. Я так мечтать не хочу. Широко шагаешь – штаны порвешь. Я хочу, чтобы измочаленная Пермь стала хотя бы просто Пермью, аутентичным городом, который адекватен своему культурному потенциалу.

С интернетом и открытыми границами мир давно стал глобальным. А в глобальном мире ценно уникальное. Какого черта мы гробим свой эксклюзив? Причем гробим даже не ради сетевого продукта, а ради его гельмановского секонд-хэнда?

- А что было в Перми до Гельмана?

- В Перми есть набор брендов, имеющих мировое значение. Пермский период, пермский звериный стиль, пермская деревянная скульптура. Вот их и надо актуализировать. В крае имеется ещё никак не используемый эксклюзив – последнее древнерусское княжество, город-остров Строгановых, памятники Ермака, заводские комплексы уральской «горнозаводской цивилизации». Есть разные чудеса, вроде Молёбки с инопланетянами или крупнейшей в России подводной пещеры. В Перми есть набор современных институций – театры, не раз получавшие «Золотые маски», фестиваль кинодокументалистики «Флаэртиана», музей политрепрессий и тоталитаризма «Пермь-36», культуртрегерский фонд «Юрятин», та же KAMWA, музеефицированная пещера, школа камнерезов. Есть люди, умеющие работать и обладающие опытом, культурологические лаборатории. Особенность уральской культуры – нерасторжимый сплав искусства с наукой и природой. Активировать культуру надо через эти вещи, а не через совриск. Когда я слышу, что говорят, будто до Гельмана здесь ничего не было и никто ничего не делал, хочется ткнуть человека в экран компьютера и посоветовать: посмотри в Google, умник. А пиар Гельмана тоже оплачен властью, которая раньше плевала на деяния своих культуртрегеров, а сейчас вообще давит. Такая у нас свобода самовыражения.

- Все-таки бренд из Перми сделали именно вы. Это особенность Пермского края, или в других регионах вам также удалось бы найти столько местной истории, колорита, деталей?

- Если бы жил, нашел бы. Но это не моя проблема, а общероссийская, когда толща местной культуры остается вне осмысления и вне актуальности. А бренд Перми сделал не я. Просто мне повезло озвучить его.

- Кажется, Петр Вайль писал, Пермь считается последним городом Европы...

- Какая разница, сколько километров до границы Европы с Азией? Прямо на границе стоят Магнитогорск и Оренбург, тоже не маленькие города. Все равно и Томск, и Новосибирск, и Владивосток – европейские города. Самый европейский город России – Ханты-Мансийск.

- А зачем Перми Москва?

- Москва – точка отсчета. Норма современной России. Все остальные русские города и миры оцениваются по степени отличия. Но отличия бывают качественные и количественные. Количественные – когда труба пониже и дым пожиже. Дороги поуже и зарплаты похуже. А качественные – когда иной контент. У Перми было качественное отличие от Москвы, а его насильно заменяют на количественное.

- А что связывает наш мир? Мобильность населения у нас низкая. Вот вас, например, сложно вытащить в Москву: насколько я знаю, вы довольно редко здесь бываете.

- Наши миры – не раздельные явления. Они, скажем, как грани алмаза. Грани могут быть разные, но алмаз один. Проблема модернизации не в том, чтобы вытеснить локальное глобальным, а чтобы найти в глобальном локальное, а в локальном глобальное. Лично у меня мобильность высокая, только она почти вся мимо Москвы. Я езжу туда, где у меня есть дела. В Москве у меня их нет. От Перми до Оренбурга такое же расстояние, как от Москвы до Парижа. Но почему если я еду из Москвы в Париж, то совершаю путешествие, а если еду из Перми в Оренбург, значит, сижу дома, как приколоченный?

- С точки зрения жителя Москвы, существует только одно движение – в Москву. И за границу еще.

- А с моей точки зрения, существует множество движений. Когда мы начали снимать фильм «Хребет России», для многих в телекомпании «Намедни» было открытием, что расстояние от Перми до Москвы такое же, как от Перми до Тобольска. То есть, мы снимали на территории, равной половине европейской России. Но эта территория не считается, ее нет для москвичей: ты говоришь, что путешествовал по России, а про тебя считают, что ты не вылезаешь из своей норы и ничего на этом свете не видел. Но и внутри России существуют такие контрасты и ландшафтов, и культур, и образа жизни, что диву даешься.

- А где, кстати, проходит, по-вашему, граница Европы и Азии?

- В Оренбурге есть ученый – Александр Чибилев. По гранту Российского географического общества он уточняет границу Европы и Азии. Вроде бы, краеведческое дело – где поставить обелиск, в Оренбурге или в Орске. Но Чибилев завершает дело, начатое Птолемеем. И по результатам его работы треть Казахстана окажется в Европе, и Казахстан сможет войти в Евросоюз – азиатская цивилизация вторгнется в оплот европейской. Вот это – глобальное в локальном.

В Оренбурге Чибилев основал единственный в России Институт степи. Ничего такого в Перми Чибилеву бы не светило – не потому, что степи нет, а потому что власть такая. И одна из идей этого Института – перевод животноводства на полукочевой принцип, потому что степи плодороднее полей и лугов. Эта идея – тот самый постиндустриальный продукт, который дает модернизация культуры по местной идентичности, а не по актуальному искусству. А степи у нас от Дона до Алтая. Местный проект Института степи – одновременно и глобальный.

- А много ли в той же Тюменской области путешествуют?

- По статистике, на Урале вдвое выше процент населения, которое отдыхает в пределах своего региона. У нас большое многообразие ландшафтов, от степей до гор буквально два часа езды на машине. А если смотреть на города, то Оренбург мог бы, скажем, напоминать Стамбул, если бы развивался органично: с караван-сараем и прочим колоритом. Уфа – очень приятный южный город, похожий на Одессу, только с тюркским оттенком. Екатеринбург – помесь патриархального Загорска с хай-тэковским Шанхаем. Он по-уральски наглый, и ему плевать на Москву. Пермь – огромная губернская столица, русская провинция в чистом виде. Ну, и так далее.

- В книге и в сериале «Хребет России» вы развиваете идею «уральской матрицы»: мол, регион формирует особенности проживающих в нем людей...

- Не так прямолинейно. Ландшафт, климат, природа и недра предопределяют наиболее эффективный способ хозяйствования. А уже он формирует ценности местного социума. Если в степи у русских наиболее эффективными были казачьи хозяйства, то и у социума казачьи ценности – справедливость и равенство. Если на Урале наиболее эффективны заводы, то и у социума заводские ценности – труд и работа. Так же и в центральной России, и в Поморье, и в Сибири, и в Приморье, и в национальных регионах. Книга «Хребет России» - презентация уральского типа русского социума, «уральской матрицы» жизни.

БАШКИРИЯ

- Один из мифов про вас – что Иванов никогда не заграницу ездил и не интересуется заграницей.

- Иванов очень занят, Иванову просто некогда. Вот когда у меня появится дело там, тогда я туда поеду. Пока дела нет. А просто тусоваться мне уже неинтересно. Надо было ехать тогда, когда была куча свободного времени. Я 12 лет пролежал на печи, а теперь хочется работать. Жаль, в Перми не дают.

- В истории русской литературы есть два писателя, которые никогда не были за границей: вы и Пушкин. Но Пушкина-то не пускали.

- Меня, между прочим, тоже не пускали: нищета не пускала. Не так уж и давно я стал состоятельным писателем. Теперь мне по карману съездить за границу, но в Европу пока не за чем. Я бывал в Узбекистане и Казахстане и снова ездил в Казахстан, в Уральск и Атырау, бывший Гурьев. Родина Бекмамбетова, кстати. Это мне нужно для книги о Пугачеве. Хотя я на 100% уверен, что эти вояжи никто не расценит как заграничную поездку.

- Расскажите про книгу о Пугачеве. Это еще одна параллель между вами и Пушкиным, кстати.

- Мне бы хотелось осветить вещи, которые Пушкин чисто технически не мог осветить, потому что они в то время не были вербализованы. Для Пушкина пугачёвщина была войной черни против знати. В советское время ее понимали как войну угнетенных против эксплуататоров. А в наше время можно понимать как борьбу за идентичность. Яицкие казаки не хотели жить как оренбургские, башкиры не хотели жить как русские, крестьяне не хотели жить как рабочие, рабочие не хотели жить как казаки – и так далее.

Борьба за идентичность принимала разные формы. В степи – казачий бунт, на заводах – гражданская война, в Башкирии – национально-освободительная война. В Башкирии двести лет каждое новое поколение выходило на войну против России. Но не против русских. Это были войны, которые могли порушить державу. Например, когда Петр I воевал с Карлом XII, главная-то угроза была не от Швеции, а на юге, где башкиры подняли татар, калмыков и всех прочих инородцев вплоть до горцев Кавказа, где Кондратий Булавин планировал уйти к туркам, если что, и наготове к вторжению стояли войска крымского хана и турецкого султана. Но Петру не интересно было воевать с азиатами, хотелось, как европейцу, с европейцами. И поэтому в школе мы изучаем Полтавскую битву, а не то, как русские войска гасили пожар в подбрюшье России.

- Проблема в том, что победа над Карлом XII – все-таки это лучше, чем победа над пусть и башкирцами, но все-таки своими же подданными. Кто же будет гордиться победой над своими?

- Во времена Петра восстания собственных подданных не были вопросом качества власти. Это сейчас мы понимаем, если подданные бунтуют – значит, власть плохая. Несправедливая или слабая. А тогда бунты были в порядке вещей – абсолютизм же, не демократия. Проблема не в приоритетах изучения истории в школе. Проблема в том, что идентичности никуда не деваются, значит, конфликты остаются. Либо конфликты между национальностями, либо конфликты между столицей и провинцией. Это же разные миры. Чтобы согласовать их друг с другом, их надо хотя бы знать. А чтобы модернизировать, надо опираться на реальные особенности региона. Мы ведь блины и калачи выпекаем по-разному, хотя везде тесто одинакового состава.

- И противоречия сохранились?

- Конечно, они более сглажены, чем прежде. Но тем не менее есть. Например, недавно я открыл великую башкирскую тайну. Мне всегда было интересно, почему в Пермском крае вдоль дорог огромадный бурьян, а едва въезжаешь в Башкирию – его нет. В чем дело? То ли климат меняется за административной границей, то ли растительность особенная, без-бурьянная. И вот недавно я увидел в Башкирии: едет трактор и стрижет траву на обочинах. А ведь этот вопрос решают не губернаторы. Просто для башкира бурьян невыносим, а для русского – нормально. Это разница региональных ментальностей.

В Башкирии повсюду висят лозунги: «Башкирия и Россия навеки вместе». По Фрейду, соответственно, надо читать «Башкирия и Россия навеки порознь». Этот совершенно нелепый сепаратизм объясняется тем, что неверно трактуется идентичность. А неверная трактовка идентичности - это как неверный диагноз, который лишь усугубляет болезнь. То есть пока не разобрались, в чем суть башкирской идентичности, не могут разобраться и с сепаратизмом.

Вот в пугачевщину башкиры составляли половину войска Пугачева. Лидером был Салават Юлаев. Пугачева казнили, а Салавата – нет. Почему? Потому что Пугачев был против Екатерины, вроде как воскресший ее муж, царь, личный враг. А Салават против Екатерины ничего не имел, он хотел отделить Башкирию от России, был политическим врагом. Личный враг в России всегда страшнее политического. Между прочим, Салават до сих пор на гербе Башкирии.

Башкиры двести лет вели войны против России. Почему, ведь они сами вошли в состав России? Потому что у них было полукочевое хозяйство, которое требовало личной свободы работников, общинного землевладения и местного самоуправления. А в России башкир записали в крестьяне, которые ни на что такое прав не имели. Вот башкиры и бунтовали: мы уходим, если вы не понимаете, что мы башкиры, а не русские крестьяне. До этой идентичности Российское государство добралось только после Салавата. И башкир, всем народом, переписали из крестьян в казаки, создали иррегулярное башкиро-мещеряцкое казачье войско. Одной бумажкой башкиры получили все, что хотели, потому что в формате казаков в России это было возможно. И бунты кончились, как рукой сняло. Через 10-15 лет башкирские полки входили в Париж вместе с гусарскими полками.

- Сейчас эта проблема снова не решена?

- Решена, но не правильно, значит, не решена. Клан Рахимовых приватизировал нефтянку республики и этим профинансировал сепаратизм, то есть, Россия к башкирам не лезла. Но Рахимов не учел, что у башкир никогда не было своего хана, а Рахимов построил ханство. Поэтому, например, случилось побоище в Благовещенске, а недавно в какой-то районной школе школьники целовали чиновнику ботинок. Ханство для Башкирии тоже неприемлемо. Рахимов совершил смысловую ошибку. Он подумал, что идентичность башкир заключена в исламе, а исламские государства – деспотии. Но исламом башкирская идентичность не исчерпывается. Проблема Башкирии не решена, потому что не определена идентичность.

РОССИЯ

- Вы один из немногих современных писателей, которые создают для нашей страны мифологическую историю. Чем можно гордиться в реальной истории России?

- Меня смущает это определение: мифологическая история. Мифы об исторических событиях? Я такого не создаю, я не конспиролог и не богослов. Все факты, которые я излагаю, я извлекаю из работ профессиональных ученых и не дерзаю вторгаться в их епархию. Если же я создаю образы исторических событий, то это не мифология. А вообще-то мой метод – не исторический, а культурологический. Нахождение взаимосвязей между удаленными друг от друга вещами. Эти взаимосвязи выявляют разные культурные феномены России – уральский, сибирский, поморский, степной. Вот стойкость этих феноменов лично для меня и является главным объектом гордости.

- Вот у вас в «Сердце Пармы» есть вогулы. Страшные такие вогулы. А потом, в «Золоте бунта», мы читаем, что вогулов этих почти не осталось. И уничтожили их положительные герои «Сердца Пармы», те самые, за которых так переживаешь, - русские мужики, князья и их ратники. Пришли к вогулам с мечом и водкой и почти полностью их истребили. Зато теперь мы из их земель качаем нефть и газ. Этим тоже надо гордится?

- Вогулы, то есть, манси, все-таки сохранили себя, обрели нечто вроде государственной структуры. Могли погибнуть, но уцелели, отступая и отступая. Сейчас Россия качает из их земли нефть и газ, но хозяева той земли уже начинают перевоспитывать страну. В Югре сформировалось нечто вроде комплекса вины белого человека. Ханты и манси в Югре стали способом самоидентификации региона. Там даже подразделение «Шелл» имеет логотипом местный орнамент. Если бы земля была ничья, промысловики ее бы уничтожили. А сейчас комплекс вины заставляет заниматься экологией и вкладываться в малые народы севера. Конечно, не так все хорошо, как хочется, но развитие направлено в эту сторону. Промышленное освоение тех земель – сплошное преступление, но сбереженная идентичность переформатирует эти процессы. Идентичностью можно гордиться, преступлением – конечно, нет.

- А как вы считаете, России, русским вообще надо перед кем-то за что-то извиняться? Перед теми же вогулами, например?

- Это дела давно минувших дней. Признавать историческую вину – это и есть извинение, а расшибать лоб, каясь, и делать то же самое, – лицемерие. Я понимаю, например, что часть татар требует, чтобы Россия покаялась за взятие Казани Иваном Грозным. Но на самом деле татары требуют не сатисфакции за прошлое, а уважения к себе как второму народу России в настоящем.

- А «уральский менталитет» можно распространить на всю страну?

- Можно, но не нужно. На мой взгляд, уральская команда Ельцина как раз и распространяла уральский менталитет на всю страну. В понимании уральца демонтаж Советского Союза – это приватизация предприятий. Такое в истории Урала случалось трижды, а больше нигде в России подобного не было. И все три раза все происходило так же, как недавно при Ельцине. А потом государство частично отрабатывало назад, что и делают силовики при Путине. Знала команда Ельцина историю Урала или не знала – не важно. Для уральца свобода – в первую очередь возможность приватизировать промышленность благодаря близости к власти. А в то, что свобода – в первую очередь институт частной собственности, отделенный от государства, уралец советской эпохи поверить не мог. Нынешняя олигархия, перерастающая в госкорпорации и коррупцию, - наследие локального дискурса, который вытеснил глобальный. Идентичность – не идеология, она не может быть всеобщей.

- А как вы считаете, приватизация в России удалась или не удалась?

- Об успехе или неуспехе приватизации надо судить по экономическим показателям приватизированных предприятий, по динамике их позиций в мировой конъюктуре и так далее, а я ничего этого не знаю, да боюсь, и не поверю официальным отчетам. Но зато России все-таки удалось главное. Однажды я предъявлял Анатолию Борисовичу Чубайсу все обычные пенсионерские претензии к приватизации, и он ответил, что я прав, все так и есть, но я не замечаю главного: при всех недостатках в России все же появилась частная собственность и свобода передвижения, этого уже не отнять, и значит реформа в историческом смысле оправдана. А значит, не все плохо и в вопросе приватизации. В общем, стратегически – у нас получилось, а вот тактически провал за провалом, причем такие провалы, что могут уничтожить и стратегическую победу.

- Это говорит человек, который не ездил за границу...

- Ну и что, я же могу съездить. То, что я не езжу, – это мой выбор. Но возможность есть – и это мое право. И я буду отстаивать и свой выбор, и свое право.

- Хорошо, с уральским менталитетом понятно. А сепаратизм уральский есть?

- Да, помните, был проект Уральской республики? Это бред. Тем не менее, он абсолютно в уральской традиции. Всю дорогу Урал пытался отсоединиться или обособиться. Потому что так выгоднее уральским владыкам. Быть королем небольшого королевства выгоднее, чем графом в большой империи.

- Независимый Урал может существовать?

- Может. И Татарстан может. Многие регионы могут существовать самостоятельно, но зачем? Общая матрица все равно русская, даже в национальных регионах. Например, татары, насколько бы они ни были мусульманами, – люди европейского менталитета.

- А Россия – Европа?

- По большому счету - да.

- Вплоть до Владивостока?

- Географическое местонахождение не имеет значения. Европейская цивилизация – это цивилизация, где сверхценность – свобода. В азиатской цивилизации свобода вообще не ценность. А для русской цивилизации свобода ценность, но не главная. Поэтому мы не межеумки между Европой и Азией, а маргиналы Европы.

В России вообще нет общей сверхценности. Я имею в виду не людей, а социумы, из которых состоит Россия – северный, уральский, южный, среднерусский, сибирский. На рабочем Урале сверхценность – труд и работа. На казачьем юге сверхценность – справедливость и равенство. В крестьянской центральной России – собственность и власть. В промысловых Поморье и Сибири – предприимчивость. Свобода везде ценность под номером два. Но всё-таки ценность. Поэтому на Россию нельзя натягивать один-единственный способ существования. Ни уральский, как при Ельцине. Ни московский, как сейчас.



Константин Мильчин

Журнал «Русский Репортёр», 6 октября 2010 г.

http://arkada-ivanov.ru