Ахмет захохотал.
— А для меня что власть, что простой прохожий, все равно, был бы только человек хороший! Я здесь для радости хороших людей стою…
— Счастлив познакомиться с настоящим гуманистом, — заверил я его. — Но мне бы хотелось узнать: сколько вы получаете за шашлык с плохих людей?
— У меня плохие не останавливаются! — мгновенно ответил Ахмет. — А для обычных людей одна палочка этого волшебного мяса — всего семьдесят пять копеек.
— И сколько же волшебного мяса достается покупателю на семьдесят пять копеек? — продолжал я расспрашивать Ахмета, с острым наслаждением мазохиста нюхая свой шашлык.
— Сто граммов по выходу и тонну удовольствия, — сообщил Ахмет и, метнувшись к мангалу, быстро повернул несколько шампуров и побрызгал остальные из бутылки. Скорее всего, я просто плохо разбираюсь в технологии изготовления шашлыков, но мне показалось, что мясо еще не подрумянилось, до пригара ему было далеко. Оторвавшись от меня, Ахмет решил сбить темп разговора.
Ну, что ж, шашлык готовить я не умею, но заполнять паузы — это моя работа. Тут и я гроссмейстер. Заведующий всеми паузами на свете.
Подошел к бездействующим весам и положил на них два своих шампура, стрелка неуверенно качнулась и замерла на двухстах шестидесяти граммах. Нет, не пожалел нам с Уколовым мяска на шашлыки Ахмет — черное жало стрелки весов свидетельствовало о его щедрости.
— Итак, сколько с нас причитается? — спросил я.
Поскучневший Ахмет пожал плечами, и этот малозаметный жест должен был продемонстрировать меру его презрения к моей мелочности.
— Четыре шашлыка — три рубля, хлеб — четыре копейки… — сказал он, явно сожалея о неготовности рода людского к настоящему уровню общения.
— Если я вас правильно понял, отпускная цена шашлыка — семь рублей пятьдесят копеек за кило? — переспросил я.
Ахмет недовольно кивнул и без понуждения достал из ящика накладную, поняв, что я и так ее потребую.
Морщинки уже не сходили с его лица, он не балагурил, а выжидательно молчал. Я отсчитал деньги и задал следующий вопрос:
— Сколько вы продаете за день шашлыков?
— День на день не приходится, — неопределенно и сухо сказал Ахмет.
— Ну, а точнее? Вы же догадываетесь, Садыков, что я подниму документы в бухгалтерии…
— Я и отвечаю точно: иногда сорок килограммов, иногда сто, — и он снова метнулся к жаровне.
— Это значит, от четырехсот до тысячи шашлыков, — веско подсчитал Уколов. — Не считая всяких фокусов…
На стоянку заруливал экскурсионный автобус. Вернувшийся к нам Ахмет сказал скорбно:
— Холодный шашлык можно отдать собакам…
— Мы как раз и проголодались, как собаки, — успокоил я его. — А чего вы, Садыков, так поскучнели, приумолкли?
— А чего болтать? Слово — как воробей, не поймаешь — вылетишь…
Из автобуса к мангалу бежала толпа голодных экскурсантов.
— Зря вы нас пугали, Садыков, и остывший, шашлык замечательный. Завтра в шестнадцать часов приходите ко мне в прокуратуру, попробуем вместе сделать шашлык из нескольких вылетевших воробьев…
12 глава
Против стоянки для отдыха автомобилистов сквозь гущу еще не облетевших деревьев белело трехэтажное современное здание. Одна из тех типовых стекло-бетонных построек со сплошным навесом из лоджий по всему фасаду, в которых с первого взгляда можно признать заведение для массового отдыха.
Я перешел через дорогу и прочел на проходной будке, воздвигнутой рядом с тяжелыми металлическими воротами, вывеску: «Пансионат «Межгорье». На двери был прикноплен тетрадный листок с объявлением: «Пансионату требуются вахтеры». Я вошел в каменную сторожку, существующую только для контроля за соблюдением режима отдыхающих, и увидал на креслице за перилами краснощекую девицу.
— Мне нужен вахтер Валентина Афанасьева…
— А это как раз я, — улыбнулась она, и на ее щеках обозначились две отчетливые смешливые ямочки. — Вы, наверное, следователь из прокуратуры, что звонил вчера?
— Совершенно точно, — заверил я ее. — Валя, вы дежурили в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое сентября?
— Да, — протянула девушка. — Я хорошо запомнила это дежурство…
Меня очень смешила фуражка с зеленым околышем — традиционная униформа охраны — на ее вихрастой голове. Было как-то непривычно видеть на месте сторожа такую девицу, гораздо естественнее вписавшуюся бы в студенческую аудиторию или швейный цех.
— А чем вам запомнилось это дежурство? — спросил я и уселся на свободный стул.
— Да что вы говорите! — всплеснула она руками, и золотисто-желтые глазки на румяном лице стали круглыми, как пятачки. — Насмотрелась таких кошмаров, что не приведи господи…
— А вы все видели с самого начала?
— Почти. Почти с самого начала. Было тихо, отдыхающие уже вернулись, у нас отбои в 23 часа. Я тут занималась. По радио спорт передавали, — она показала на стоявший в углу радиоприемник. — И вдруг услыхала какие-то крики. А из сторожки, со света в темноту, ни зги не видать, там только мангал отсвечивал. Я и побежала на улицу…
— Кричали несколько человек? — уточнил я.
— Нет, вроде бы кричал один, так мне показалось. Мужской голос. И чего-то причитал, и просил…
— Вы сказали мне, что занимались. Можно поинтересоваться чем? — спросил я.
— Я же учусь в институте, в заочном педагогическом… — сказала Валя с недоумением по поводу моей неосведомленности; по тону ее предполагалось, что все ночные сторожа учатся в заочных институтах.
— Мечтаете стать учителем? — вежливо сказал я для расширения круга общения.
— Да нет, не мечтаю… Я, вообще-то говоря, не люблю школу…
— А зачем же учитесь в педагогическом? — удивился я.
— Как зачем? Высшее образование сейчас необходимо, без него никуда. Конечно, я хотела бы поступить в торгово-экономический или в пушной институт, но туда разве попадешь?
— А разве в педагогический легче попасть, чем в торгово-экономический?
Девушка воззрилась на меня с непониманием, граничащим с презрением.
— Вы серьезно? Или шутите? В этом году в торгово-экономическом было двадцать пять человек на место!
Я озадаченно спросил:
— Что, все молодые люди вдруг решили стать торгово-экономистами?
— Ну, знаете, мы не дети, — сказала она важно, и ее детское лицо в этот момент действительно имело взрослый вид. — Кто в торговле, тот в порядке. А учитель? Или инженер? Получил зарплату, и от звонка до звонка — что в цехе, что в школе — грохот, гам и нервотрепка…
— А престиж профессии? — спросил я, вспоминая разговор с Кармановым.
— Да какой там престиж? Престиж в том, чтобы красиво одеваться, бывать на людях, иметь знакомства хорошие.
Я задумчиво сказал:
— Валя, вот объясните мне, пожалуйста, может быть, я что-то забыл. Но, когда я учился в десятом классе, мы хотели стать летчиками, инженерами, ну… дипломатами. И не помню, чтобы хоть один мечтал стать шеф-поваром или продавцом в магазине…
Валя снисходительно махнула рукой.
— Да ну, вы еще вспомните, что при царе Горохе было! О чем вы говорите? — Она лукаво, очень по-женски заглянула мне в глаза. — Интересно, сколько вам лет? Когда вы в школе учились? Тогда, может, другое было отношение… А сейчас девочка гордится, если парень у нее бармен или приемщик в автосервисе. Знаете, какие они авторитетные ребята?
— Да, наверное, что-то изменилось, — с печалью констатировал я. — Впрочем, наверное, кому-то тоже надо торговать, чинить «Жигули» или кормить…
— Ну да, и торговать надо, и кормить надо, — легко согласилась Валя и засмеялась. — В первую очередь себя и своих друзей. Вот эти, которые здесь дрались, они тоже вроде бы торговые люди? Я это потом поняла…
— Да, торгово-кормящие, — подтвердил я. — Итак, мы остановились с вами на том, что вы, услышав крики, вышли на улицу. И что вы увидели?
— Я услышала, мне показалось, что там дерутся. Мимо них проехала машина и затормозила…
Она встала и, легонько подтолкнув меня, вывела из сторожки на улицу.
— Вот, взгляните, отсюда видны только площадка и мангал, а с обеих сторон дорогу закрывают деревья. Мне показалось, что машина проехала из города вон туда, направо… Во всяком случае, когда я подбежала поближе к дороге, то увидела, что эта машина подала задним ходом, притормозила около дерущихся и из нее вышел высокий парень…
— Что этот парень стал делать?
— Не знаю, он к ним туда подался… А я — по инструкции мне так полагается — побежала назад в будку и по телефону стала вызывать милицию. И, пока дозвонилась, там сильные крики были, ругались они, потом заревела машина и раздался очень сильный, ну… такой… тупой удар, я даже в будке слышала! И скрип тормозов…
Мы дошли с ней до шоссе, и она показала рукой.
— Когда я снова прибежала, они уже не дрались, а двое валялись на дороге. Одного сбросило с шоссе, а другой лежал вот здесь, на дороге. Он был уже мертвый…
— Валя, я вас очень прошу, соберитесь, вспомните абсолютно точно: драка началась до того, как машина возвратилась к мангалу? Или после? Это очень важно!
— Я и помню точно, — уверенно сказала девушка, — потому что я вышла на крики, а к тому моменту, когда машина задом подъехала, они уже там дрались все… Парень-то, шофер этот, на драку кинулся…
— А видели, как водитель сбил машиной этих двоих?
— Ну как же я могла видеть, я ведь из будки в милицию звонила…
— Ну что ж, спасибо, Валечка. Вы мне помогли. Если понадобится, я еще позвоню. Желаю вам успехов…
Дожидаясь Уколова, я разгуливал по въездному пятачку перед воротами и рассматривал здание пансионата, полускрытое за деревьями. Своими длинными лоджиями оно было похоже на теплоход, пришвартовавшийся к ялтинской набережной. Казалось, что сейчас коротко взревет гудок и пансионат медленно тронется с места и уплывет от этих гор, осени, будней — в праздник. Уплывут на его бетонном борту и несколько человек из трех номеров — на втором и третьем этаже. Нет, все-таки в приземленности следственной работы, в ее печальном прозаизме есть свои преимущества: пансионаты не уплывают из лесов и парков в море. Стоят на месте. И это сулит надежду узнать, кто в них жил, что слышал и что видел.
Появился Уколов, по лицу которого было видно, что он немного отошел от обиды.
— У меня к вам будет просьба, лейтенант, — сказал я. — Свяжитесь, пожалуйста, с администрацией пансионата и выясните абсолютно точно, кто из отдыхающих проживал 28 сентября вот в этих трех номерах — один на втором и два на третьем… Фамилии, адреса и тому подобное…
— Хорошо, — на удивление легко согласился лейтенант. — А почему именно в этих трех?
— Потому что напротив этих трех комнат деревья образуют просвет и с балконов достаточно хорошо просматривается вся автостоянка вместе с мангалом…
13 глава
В прокуратуре на стуле перед моим кабинетом сидел Плахотин. Он увидел меня, вскочил, выдвинул вперед свой нос-кормило, и вид у него стал трусливо-независимый, как у киплинговского кота, который ходил сам по себе.
— Вот, товарищ следователь, дожидаюсь вас уже минут сорок, — сообщил он с тайным укором. — А работа не стоит, не ждет, мать-кормилица. Мне ведь, как признанному передовику, с Доски почета не слазящему, другим, с меньшим сознанием пример надо оказывать… Чтоб знали, на кого равняться…
— Хорошо, Плахотин, впредь буду равняться на вас, — успокоил я его. — Я и не упомню, когда меня на Почетную доску вешали. Вы принесли заключение медэкспертизы?
Он протянул мне заклеенный конверт, удрученно помотал своим хоботом.
— Елки-палки, сколько мороки из-за пустяковой вмятины…
Мы вошли в кабинет, и я, не присаживаясь, разорвал конверт, вынул бланк и быстро пробежал его глазами.
— Вмятина-то у вас не на крыле и не на двери, а на боку и на спине, — заметил я ему. — Вот видите, что эксперт пишет: «…повреждения в области седьмого — двенадцатого ребер нанесены тяжелым тупым предметом…» А про тыкву ничего не пишет эксперт. Так каким же вас тяжелым предметом лупили по ребрам? Дубиной? Ногами?
— Товарищ следователь, я же вам говорил!.. Совестью клянусь, честью… — взвился на дыбки Плахотин.
— О-одну минутку! — остановил я этот гейзер чистосердечия. — Я вас, Плахотин, уже упреждал об ответственности свидетеля за дачу ложных показаний. Дальнейшее наше знакомство все более убеждает, что вы один из тех свидетелей, которые сами достойны обвинения. Вы рассказываете мне что угодно, кроме правды…
— Товарищ следователь, да я вам готов показать все, что вы скажете! — и Плахотин дернул на груди рубаху, изображая крайнюю степень морального страдания.
— Вот-вот! Вы мне готовы рассказать все — о сожжении Москвы Наполеоном, о сговоре в корчме на литовской границе, только бы не вспоминать о драке со Степановым на автоплощадке…
— Честное шоферское! Не был я ни в какой корчме!.. — Предположив, что я сбился со следа и вместо шашлычной попал в неведомую корчму на границе с Литвой Плахотин ощутил прилив новых сил. — Что вы клепаете на меня, товарищ следователь? Проверьте, где хотите, не был я там! И про пожар ничего не знаю…
— В корчме были не вы, а Гришка Отрепьев, и про пожар в Москве я упомяну для примера, — успокоил я его. — Но мне нужно, чтобы вы честно рассказали, что произошло ночью 28 сентября в дорожной шашлычной. Вы это готовы сделать?
— А я и так честно все рассказал, что видел. И помнил!.. Все-таки вам тоже надо в мое понимание войти — так по башке двинули, что…
— …на ребрах синяки выскочили? — перебил я его.
— Да кто знает? — взвился Плахотин. — Может, я в потере сознательности рухнул на асфальт, как подрубленное деревце, и покалечился об какие-то тупые тяжелые предметы! Ведь так же могло выйти? Подумайте сами, товарищ следователь, прежде чем меня обвинять! Ведь в жизни и так могло случиться? Жизнь, она штука сложная и очень даже коварная…
— Слушайте, подрубленное деревце, внимательно, что я вам скажу. Вы сейчас нагличаете в твердой уверенности, что мои разговоры об ответственности за ложные показания — пустые угрозы. Поскольку единственный человек, который мог бы мне объяснить, что там произошло между вами, сидит в тюрьме и по непонятным для меня причинам молчит… И вы надеетесь, что правда останется с ним в тюрьме, раз он убил человека. Но рано или поздно Степанов заговорит и я все равно узнаю правду. Вот тогда я вам не завидую. Идите пока, я вас скоро вызову снова…
В следственный изолятор я приехал во второй половине дня, солнце уже оседало в тяжелую кашу сизо-синих туч, и его багровые отблески ложились на лица густой воспаленной краснотой. Майору Подрезу, с которым обо всем договорился по телефону, я отдал в руки постановление и расписался в большой бухгалтерской книге о приеме заключенного на выезд.
— Ты подожди здесь, в прогулочном дворике, сейчас его конвой доставит, — сказал Подрез. — И машину прямо сюда подадим…
— Ладно, — кивнул я и спросил: — Ну, что, не наказывали больше Степанова?
— Нет, не наказывали, — покачал головой Подрез, обмахивая можжевеловой веточкой свои сияющие сапоги. — Но человек он тяжелый, трудно ему придется в колонии, с людьми жить не умеет…
— Да? — я уселся на деревянную скамью, положил рядом портфель. — А он что, склочник?
— Как тебе сказать? Есть такая порода — в своем глазу бревна не видят. Сладу с ним нет: все он критикует, со всем несогласен, все не по нем. Уж чья бы корова мычала, сидит по двум особо тяжким статьям, а от всех все требует. И от администрации, и от заключенных…
— И что, неположенного требует?
— Да разве в жизни разберешь по миллиметрам, что положено, а что возможно? Сегодня в обед в присутствии надзирателя-контролера заявляет бачковому: еще раз разольешь суп не поровну, я тебе весь котел на голову натяну… Тот, естественно, жалуется, как там в уполовнике проверишь: кому баланда гуще, а кому жиже?
— Н-да-тес, — огорченно вздохнул я. — Сочувствую бедному бачковому. Кстати, а тебе не пришло в голову проверить: вдруг бачковой действительно кому-то всю гущу выгребает?
— Ну, это ты, Борис, брось! Мы за этим следим, знаешь, как?
Я не успел узнать, как Подрез следит за добросовестностью бачковых, поскольку двое конвойных солдат привели Степанова.
— Здравствуйте, Степанов. Пока не пришла машина, давайте погуляем здесь поболтаем немного…
— Давайте погуляем, — усмехнулся Степанов. — У меня ведь прогулки на воздухе сейчас нормированные, не знаю, как у вас…
— У меня, к сожалению, тоже. Причина, правда, другая, но результат один, — сказал я примирительно и протянул ему пачку сигарет.
Он какое-то мгновение раздумывал, а потом взяло верх острое желание глотнуть синего ароматного, чуть пьянящего дыма, достал сигарету и, не дождавшись, пока желто-синий язычок пламени из зажигалки оближет бумажный цилиндрик, стал жадно затягиваться. Выпустил длинную сиреневую струйку и безразлично сказал:
— Конечно, результат один. Это как у голодающих: один голодает оттого, что харчей нет, другой — на диете, когда жиры сердце душат…
— Возможно, — согласился я. — Хотя пример вы привели не очень точный. На прогулки, в частности, у меня не хватает времени из-за вас.
— Это почему еще? — набычился Степанов.
— Потому что я, получив ваше дело, прочитал его и в связи с простотой, очевидностью случившегося и полным признанием обвиняемого Степанова довольно неосмотрительно пообещал не тянуть с расследованием и поскорее передать его в суд. А у меня есть странное обыкновение, можно сказать, совершенно немодная привычка — всегда выполнять свое слово…
— И что? — настороженно-зло спросил Степанов. — Не во всем еще признался? Следствию еще что-нибудь на меня надо повесить?
— Да, — спокойно ответил я, тихо, без нажима. — Вы, Степанов, признались не во всем… Далеко не во всем…
— А в чем бы мне надо было признаться? — уперши руки в боки, сказал с яростью Степанов. — Что бы вы от меня еще хотели? Вы скажите, я подпишу… Я хоть и убийца, но сговорчивый! Только скажите, что надо?
— Что надо? — переспросил я, потом встал со скамьи, перешел через прогулочный дворик, бросил окурок в урну, вернулся, и все это я делал не спеша, давая ему перекипеть. — А я сам не знаю, что надо.
— Чего же вы хотите? — сипящим шепотом спросил Степанов.
— Я бы хотел, Саша, чтобы вы мне рассказали правду. Загвоздка в том, что, закончив первый круг допросов по вашему делу, я по-прежнему ничего не знаю. Я только знаю, что вы не говорите правды….
Степанов сел на скамейку, задумчиво растер потухший окурок в своей огромной ладони, потом поинтересовался:
— А почему, интересно знать, вы так думаете? Почему вы решили, что я вру?
— Потому что я допросил почти всех свидетелей. На их показаниях и вашем признании, которые расходятся только в мелочах, я и должен буду строить обвинительное заключение…
— Ну и стройте себе на здоровье!
— Не могу, — удрученно вздохнул я. — Штука в том, что ваш согласованный, ладный хор закончится для вас многими годами заключения. А все эти свидетели, с которыми вы так стройно поете, все до единого чего-то врут…
— А чего им врать? — опустошенно спросил Степанов.
— Не знаю. Я же вам сразу сказал: не знаю. Но уверен, что они врут. В этом я уверен и кое-что уже доказал. Но, что стоит за их враньем, не знаю. А вы мне не хотите помочь…
— Я вам и не должен помогать, — сердито мотнул головой Степанов. — Я сказал, как было дело, мне вам помочь нечем…
— Ага, слышу уже хорошо знакомую песню, — кивнул я. — Вы в карты играете, Степанов? Например, в подкидного дурака?
— Ну играю… А что?
— А то, что вы мне напоминаете игрока, которому скидывают карту. Сидящему справа скинуть нельзя, и тому, что слева, нельзя, а они со всех сторон глушат мусорной сдачей. Вы подумайте, это прямо про вас сказали покойные сатирики: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих».
Степанов не успел ответить, потому что появился Подрез и сообщил, что машина пришла. Двое милиционеров надели на Степанова наручники — таков порядок перевозки особо опасных преступников, — приняли его у тюремного конвоя, и мы уселись в «рафик». Понятые уже дожидались нас в машине.
— Мы в прокуратуру? — не выдержал неизвестности Степанов.
— Нет, мы едем на место преступления, я хочу, чтобы вы сами мне обсказали и показали, что как было…
— Так я все равно ничего нового не расскажу, — мучительно улыбнулся Степанов.
— Кто его знает, — пожал я плечами. — Может, не расскажете, а вдруг на месте нахлынут волнующие воспоминания, вы мне и поведаете, что к чему.
— Это уж вряд ли, — уверил меня Степанов и, приник к окну. Распахнулись тяжелые тюремные ворота из окованного металлом соснового бруса, и поплыл за окном город, когда-то привычный до надоедливости, а теперь такой прекрасный и далекий, памятный каждым закоулком и совсем почти забытый из-за высокой темно-красной кирпичной стены.
— Хотите закурить? — предложил я немного погодя. Милиционеры недовольно покосились на меня, но промолчали, а Степанов быстро ответил:
— Да, да, спасибо большое… С удовольствием…
Только первые затяжки он сделал с наслаждением, а потом вроде бы и забыл о сигарете, о чем-то все время напряженно думал. А я не трогал его.
Когда появился первый рекламный щит, сооруженный развеселым шашлычником Ахметом, я спросил Степанова:
— В прошлом году вам за «левую» ездку объявили строгий выговор, а вскоре сняли. Что там произошло у вас?
— «Левая» ездка! — усмехнулся он. — Это вам Мандрыкин сказал? Пустой человек, трусишка и врун… Хорошо хоть незлой…
— За что же вам этот незлой трусишка объявил и снял выговор?
— Так я же говорю, потому что трусишка! Я как попер тогда в райком, он сразу усек, что с него самого могут снять штаны за это дело… Автобаза ведь отчиталась, что весь металлолом сдан.
— Какой металлолом? — удивился я.
— Да наша база шефствует над школой, где мой братан учился. Пацаны на субботнике собрали несколько тонн металлолома. Они же всему верят. Сказали им: важное общенародное дело, ваш личный вклад, металлолом — ценное сырье, металл — хлеб промышленности, и теде и тепе. Ну, пацаны, понятное дело, счастливы — больше всех в районе железяк натаскали. А наша база должна была из школы этот лом вывезти. Месяц проходит, второй, третий, никто у нас не чешется. Мой братан надо мной смеется: иди, говорит, посмотри на твой хлеб промышленности, весь двор в школе ржавым мусором завален. Я пошел к Мандрыкину, стыдно, говорю, ребятам в глаза глядеть, мы их с утилем этим обманем, потом еще раз наврем — они ни во что серьезное верить не будут. А он слюной кипит: если ты такой воспитатель, иди на хребте вывози им лом, у меня денег нету доплачивать за глупости.
— А почему Мандрыкин должен за металлолом доплачивать? — спросил я.
— Тут ведь как — пункт «Вторчермета» за машину лома платит двадцать четыре рубля, прогон — простой грузовика за день — тридцать семь стоит. Такое меня зло взяло, скомандовал братану с его ребятами в воскресенье приходить, сел на свой «газон» и с базы самовольно уехал. За две ездки мы этот лом переправили. А на базу вернулся, Мандрыкин акт составляет, выгоню, кричит, с волчьим билетом…
— Строгачом ограничился?
— Влепил выговорешник, — засмеялся весело, без злобы Степанов. — И тот пришлось снять — сдрейфил…
«Рафик» притормозил на стоянке для отдыха, неподалеку от мангала. Я отчетливо видел, как Ахмет бросил свои шашлыки и как вкопанный замер, разглядывая наш торжественный выход из машины. Сначала понятые, потом я, за мной милиционер, спрыгнул на асфальт Степанов, затем второй милиционер сошел не спеша и ключиком расстегнул наручники на запястьях арестованного. Степанов растирал затекшие кисти, озирался по сторонам, поднял взгляд, рассмотрел замершего Ахмета, прищурился презрительно, сплюнул и отвернулся.
— Попрошу вас, Степанов, рассказать снова, как произошла вся история. Только с самого начала. И по ходу рассказа показывайте, где стояли люди, машины и все остальные участники происшествия…
— Ну, как… Ехал я по шоссе мимо…
— Покажите, с какой стороны вы ехали.
— Вот отсюда, из города. Вижу, у мангала стоят люди… Я скинул газ, тормознул и подрулил к ним ближе, остановился, вылез и попросил закурить. Ну, слово за слово, начался скандал, потом драка, ну, и все остальное…
— Уточните, что «остальное»? — встал я против Степанова и посмотрел ему в глаза. Не было в них сейчас привычного яростного блеска.
— Остальное? Драка вот здесь, где мы стоим сейчас, происходила. Я вырвался, их все-таки несколько было, побежал к машине, прыгнул за руль, уехать хотел, а эти двое — Дрозденко и Егиазаров — метнулись под капот, я их и поддел… Отвернуть старался, да не смог, так в кювет — вон туда — и уехал…
— Все?
— Все.
— Неправда, — отрезал я.
А Степанов без прежнего напора, вяло спросил:
— Почему неправда?
— Не знаю, почему вы говорите неправду, — сказал я с досадой. — Когда вы мне рассказывали про металлолом, про выговор, про Мандрыкина — это была правда. А сейчас ложь…
— Да в чем она, ложь-то? — выкрикнул Степанов, но уверенности в его голосе не было.
— Во всем. Идемте, Степанов, я вам покажу, как было дело. По крайней мере, как все началось, — я взял его под руку и повел в сторону мангала.
По придуманной мной режиссуре в сцене должен был участвовать еще один молчаливый свидетель — Ахмет. Он наверняка не посмеет ворваться в мой рассказ.
Мы подошли к нему вплотную, и тогда я сказал:
— Вы проезжали здесь около одиннадцати часов, ехали довольно быстро и, уж во всяком случае, не собирались останавливаться около мангала. Но в свете фар вы не просто увидели группу молодых людей, а отчетливо рассмотрели, что лежащего на земле человека они бьют ногами… — тут я показал на Ахмета, будто вмерзшего в свои бесчисленные морщинки. Шашлычник сделал к нам решительный шаг, он уже рот открыл для протестующего возгласа, но я строго и решительно погрозил ему пальцем — не смей перебивать!
Степанов оценивающе смотрел на меня.
— Я допускаю, что вы даже узнали в избиваемом Плахотина, но, пока до вас это дошло, пока на большой скорости затормозили, вы проехали вот от этого места, где они лупцевали Плахотина, по крайней мере, 118 метров и только тогда вернулись…
Степанов сердито поинтересовался:
— А вы их как промерили, эти 118 метров?
— Рулеткой, — успокоил я его. — Видите эти деревья вдоль обочины? Они находятся на расстоянии 118 метров отсюда. Сторожиха пансионата помнит абсолютно точно, что ваша «Победа» появилась на месте драки не слева, а справа, именно из-за этих деревьев выехала ваша машина, и при этом она возвращалась сюда, потому что ехала задом! Вы меня поняли?
И, не давая ответить Степанову в присутствии Ахмета, я снова взял его под руку и повел от мангала прочь, оставив шашлычника с невеселой информацией о том, что их слитный хор, согласно поющий единую версию о происшествии, начал фальшивить и срываться на «петуха».
Степанов молчал, тяжело перекатывая желваки на скулах. Мы подошли к «рафику», и я сказал ему:
— Думайте, Саша, думайте… Я уже понял, что вы связаны какой-то внеразумной, антилогичной цепью, очень прочной, со своими свидетелями. Дело оказалось не так просто, как оно выглядело вначале. Зачин истории мне почти ясен. Но, что произошло здесь перед тем, как вы убили одного из них и искалечили другого, я могу узнать только от вас…
Степанов потоптался, потом упрямо боднул воздух, скрипнул зубами и протянул запястья дожидавшемуся его милиционеру с наручниками. А в мою сторону бросил:
— Нечего мне рассказывать…
14 глава
Ужинали мы, как всегда, на кухне. Теща, Маратик и я. Валентина Степановна бесплодно пыталась втянуть меня в беседу, я раздумывал о своих делах и лениво ковырял макароны, а Марат энергично жевал, не глядя в тарелку, поскольку его внимание было поглощено телевизионной передачей «Очевидное — невероятное». Там рассказывали что-то о могуществе стихий.
Марат отвлекся от мерцающего экрана и сказал мне:
— Пап, как думаешь, всемирный потоп был?
— Не знаю, наверное, был…
— А я думаю, что, безусловно, был. Только это не религиозный миф, а естественный катаклизм: оледенение на земле растаяло и случился потоп. Так что все эти разговоры о человеческих грехах совершенно ни при чем. Ты тоже так думаешь?
— Я об этом просто не думал, — засмеялся я. — У меня каждый день потоп. Хотя все мои дела как раз из-за людских грехов и мелких прегрешений…
— Вот именно! — сказала Валентина Степановна. — То, о чем вы только сейчас догадываетесь, старые люди уже забывать стали…
Мы оба с интересом повернулись к ней.
— Прослышала Ложь о том, что бог за грехи нашлет потоп на род человеческий, и решила прокрасться в большую лодку, которую строил Праведный Человек. А он ей говорит: «Пусть и нечистая тварь будет, но только в паре. Найди себе суженого…» — Бабушка Валентина излагала эти события так, будто сама при них присутствовала. — …Никто не хотел жениться на Лжи, тогда она разыскала Зло и предложила соединиться. «А зачем ты мне?» — засмеялся Зло. «А мы составим договор, — убеждала Ложь, — все, что я достану, будет принадлежать тебе и нашим детям». На том и порешили. С той поры все приобретенное Ложью принадлежит Злу и их детям — Проклятью и Гибели…
Удрученная собственным грустным рассказом, теща тяжело вздохнула, но Марат засмеялся, обнял ее за плечи.
— Бабушка Валентина, знаешь, как это называется? Бабушкины сказки!
Валентина Степановна несердито оттолкнула его, а я сказал:
— Сынок, зря смеешься. Бабушка тебе правду рассказала. Это доказанный научный факт…
15 глава
— …Да, это я Вадик Степанов, — ответил он немного испуганно, хотя ему можно было бы и не называть себя, так сильно он походил на старшего брата. Только значительно моложе и гораздо тоньше — во всех отношениях.
Я специально не стал вызывать его в прокуратуру, а приехал в университет и встретил после занятий на механико-математическом факультете. Мы уселись на скамейку в маленьком сквере, и Вадик, разговаривая со мной, искоса следил за тем, как его товарищи играют в гигантскую чехарду — «слона».
— Вадик, тебя действительно приняли в университет вне конкурса?
— Чепуха! — улыбнулся он. — Просто этот конкурс очень легкий. Для меня. Я ведь в этом году победил в республиканской математической олимпиаде…
— Мне сказали в деканате, что у тебя есть уже опубликованная научная работа…
— Да, в «Вестнике», — кивнул Вадик и покраснел то ли от удовольствия, то ли от смущения. — Я начал заниматься применением методов нестандартного анализа к теории солитонов.
— Ой-ой! — испуганно сказал я. — И слов-то таких не знаю!
Вадик смотрел на студентов, скачущих на «слона». Рассеянно и немного снисходительно, как всегда специалисты разговаривают с непосвященными, он пояснил:
— Да это только звучит так непонятно. А все дело в том, что нестандартный анализ рассматривает бесконечно малые как величины не переменные, а постоянные… Понимаете?
— Нет, Вадик, не понимаю. Но, как юрист, я тоже склонен рассматривать даже бесконечно малые величины как постоянные. А ты понимаешь?
— Не о-очень, — растерянно ответил Вадик и снова покраснел. У него была очень тонкая прозрачная кожа, и он легко краснел.
— Тебе семнадцать уже есть? — спросил я.
— Через полгода исполнится, меня брат записал в школу раньше…
Я подумал, что он, в сущности, совсем не намного взрослее моего Маратки и от этого вызвал у меня чувство родительской ответственности.
— Вадик, ты уже взрослый и интеллигентный молодой человек…
Он покачал головой и сказал с грустной усмешкой:
— Профессор Габричевский говорит, что человек становится интеллигентом после трех университетов: первый должен быть твой собственный, а второй и третий — отца и деда…
— Ты жалеешь, что отец и дед у тебя не кончили университетов? — с искренним интересом спросил я.
— Конечно, жалею! — он посмотрел на меня с удивлением. — У меня родители малограмотные, семилетку не кончили, вот и живут — дальше своих кур, домика, сада, машинки для консервирования их ничто не интересует. Все, что я знаю о жизни, — от брата, от Сашки услышал. У него у самого-то еле-еле десятилетка и школа сержантов в автобате… А теперь и вовсе жизнь его превратилась в периодическую дробь: бесконечна в знаменателе — под чертой…
— Я потому и пришел к тебе, — сказал я серьезно. — Мне кажется, что дробь, в которой он под чертой, очень усложнили. Ее надо сократить, упростить. Я хочу, чтобы ты подумал, повспоминал, помог мне. И брату, конечно.
— Да чем же я могу помочь? Я бы мечтал что-нибудь сделать для него. Но я ведь почти ничего не видел, — он опять покраснел, губы его стали еле заметно подергиваться от волнения. — Это ведь все как кошмар нахлынуло… Мы домой с ним ехали, было поздно, я уснул… Проснулся — машина стоит, темно, крики, какие-то люди мечутся, драка… Я увидел, как Саша бежит к машине… Распахнул дверь… Он прыгнул за руль, мотор работал… Сашка сразу поехал, он наверняка никого не собирался давить, он хотел выбраться из этой свалки… а тут двое прямо под капот бросились… И ужасный удар!..
Вадик плотно зажмурил веки, я видел, как ему вновь стало невыносимо страшно, глаза налились слезами, он сглотнул тяжелый ком.
— Что после этого произошло?
— Плохо все помню… У меня в ушах гремел этот жуткий удар, я слышал хруст костей!.. Вы поймите, не хотел Саша их давить! Не хотел! Не мог он этого хотеть! Поверьте, ему это было совершенно не нужно, он просто хотел уехать! Ведь, по любой логике — человеческой, юридической, математической, — уехать было необходимо и вполне достаточно! У нас нет ничего общего с этими уголовниками…
— Я вас снова спрашиваю: что происходило после наезда?
— Саша пытался отвернуть машину и попал в кювет, мотор заглох… Но все куда-то разбежались… Я вышел из машины, и меня вырвало… Потом приехала милиция… «Скорая помощь»… Долго разбирались… Саша сказал мне: «Не бойся, братан, все перемелется…» Его посадили в милицейскую машину и увезли… А в нашу машину сел гаишник, и мы поехали в отделение…
— А почему у тебя не отобрали в милиции объяснение?
— Не знаю. Наверное, не до меня было… Там такое творилось… Я всю ночь просидел в машине, пока отец не приехал под утро…
— Ты не знаешь, твой брат знаком был раньше с этими людьми? — спросил я с надеждой.
Паренек покачал головой.
— Я этого сказать не могу… Там был один знакомый ему шофер, я это понял по разговорам… А про остальных… не знаю…
— Ну, ладно. Вот тебе мой телефон, если вспомнишь что-нибудь еще, позвони…
Он уже собрался уходить, и я спросил вслед:
— Вадик, а можно применить методы нестандартного анализа к нравственным юридическим проблемам?
Он обернулся ко мне, взглянул искоса.
— Не знаю. В точных науках нет нравственных проблем. Есть желание наблюдать и анализировать факты…
16 глава
Утром в мой кабинет заглянул Шатохин. Нечасто балует меня визитами мой прокурор, и всегда его приход имеет какое-то определенное значение. Для всех незначительных повседневных дел он вызывает меня к себе.
Наморщив нос, Шатохин разогнал рукой дым и недовольно сказал:
— Как ты живешь в такой атмосфере?
— С отвращением…
— Оно и видать, — покачал осуждающе головой Шатохин. — Слушай, чего говорю: старея, люди приобретают массу дурных привычек и напрочь забывают хорошие. Ты этого не замечал?
— Как же я могу не замечать этого? — смирно согласился я. — Моя жизнь — постоянная иллюстрация к этому, безусловно, правильному тезису. Я утешаюсь, правда, недостоверной идеей, что к старости эти потери восполняются приходящей с годами мудростью…
— Ага, как же! — захохотал прокурор. — Ты это кому-нибудь другому рассказывай. Я-то знаю, что с годами наша глупость просто крепнет на известке склероза… Надо сейчас, пока мы молоды, держать себя в форме…
Это была чистая уступка вежливости — из нас двоих Шатохин, конечно, считал молодым только себя. У него вообще был дифференцированный возрастной подход. Меня он считал дряхлым дедушкой с единственной жизненной перспективой — пенсией. Но, если бы завтра случилось чудо и меня ни с того ни с сего назначили прокурором области, Шатохин сразу бы перевел меня в своей возрастной таблице в группу юных атлетов.
Он засмеялся каким-то своим мыслям и весело сказал:
— Да и вообще вопрос с человеческой мудростью — штука довольно неясная. Сегодня — мудрость, завтра — вздор. Кто знает наверняка, что это такое — мудрость? Ты знаешь? Наверняка?
— Наверняка не знаю. Но думаю, что догадываюсь…
— Поделись, будь другом.
— Мне кажется, что мудрость есть познание меры добра и зла.
— Перестань, кто и когда эту меру может вычислить! — махнул на меня рукой Шатохин. — Мудр, кто знает нужное, а не многое. Умствуешь лениво, когда гимнастику неохота делать…
В нем действительно играла молодая сила. Оглянувшись, чтобы убедиться в нашей уединенности, он сказал:
— Вот как надо держать себя…
Оперся ладонями на два письменных стола, напружинился, ноги плавно оторвались от паркета и поплыли вверх, и сам он разгибался, как резиновый, пока не замер в стойке на руках. Ноги вытянул и, хотя лицо его густо покраснело от напряжения он подмигнул мне и легко, мягко спрыгнул на пол. И снова подмигнул заговорщицки.
— Понятно?..
Понятно, но недостижимо. Как запряженному в телегу мерину, глазеющему на скачки. И еще одно сожаление, чисто практическое, томило меня. Я жалел, что жена Шатохина, хорошенькая телевизионная дикторша, после сводки погоды не хочет показать всем своего прекрасного, стоящего сейчас на руках мужа. Я глубоко убежден, что все потенциальные преступники, проживающие или работающие в нашем районе после этой передачи навсегда отказались бы от идеи нарушить закон, поскольку любая надежда обыграть такого прокурора должна выглядеть абсурдом.
— Дела еще не совсем задавили? — спросил он с некоторым участием.
— Да ничего, кряхтим и тянем…
— А ты помнишь, что у тебя истекают сроки по делу Степанова? Убийство и тяжкие повреждении? Он ведь давно сидит?
— Да, я помню, — затянулся сигареткой так, как вдыхают воздух перед броском в воду, и безразличным голосом сказал: — Я буду у вас просить отсрочку по делу.
— Что-о? — безмерно удивился Шатохин. — Отсрочку? Там же ведь все проще пареной репы!
— Это не совсем так, — покачал я головой. — Там, наоборот, есть еще много невыясненного…
— А что же ты не выясняешь? Время бежит! Весь город говорит об этой истории! Мы с тобой игнорировать общественное мнение не можем! Мне уже звонили… — Шатохин сделал какой-то неопределенный жест рукой вверх, означающий, видимо, что его абонент находится где-то высоко. Может быть, Шатохин связан телефоном с господом богом?
— Я как раз и выясняю все непонятное в этой истории. Уверен, что там, откуда вам звонили, — я тоже показал рукой вверх, — хотят, чтобы я выяснил правду, а не успокоил общественное мнение поспешным сообщением о наказании сомнительно виновного…
— Как это сомнительно виновного? — обомлел Шатохин. — Сознавшийся в преступлении убийца сомнительно виновен?
— Убийца, безусловно, виновен, — постарался я успокоить Шатохина. — Но вот с его признанием есть у меня сильные сомнения…
— Почему? В чем дело? Он что, изменил показания? Он же раньше во всем признавался!
— Он не менял показаний. И продолжает во всем признаваться…
— Чего же ты добиваешься?
— Правды. И я не считаю признание царицей доказательств. Было время, когда следствие, орудуя признанием, как дубиной, завело всех очень далеко…
Шатохин побледнел и от ярости прикусил нижнюю губу.
— Это вы мне говорите? Да как вы смеете? Это что за разговоры? Я вас что, заставляю нарушить закон? Я вас понуждаю получать признания от обвиняемого? Следствие основывалось все время на показаниях всех, вы слышите, всех участников дела, в том числе на признании убийцы! И он продолжает признаваться вам! Вы его бьете? Или пытаете голодом?..
— Нет, я его не пытаю и не бью…
— Да если бы я узнал!.. Я бы в тот же день выгнал вас!.. Под суд отдал! И вы мне говорите…