ИСКАТЕЛЬ № 2 1976
Дмитрий БИЛЕНКИН
СНЕГА ОЛИМПА
Рисунки В. КОЛТУНОВА
Двадцать километров подъема остались позади, в синеватой мгле, в оранжевом проблеске зари, остальные широким и мощным размахом уходили в небо. Долго перед глазами Вуколова с Омриным был склон, только склон, упорное восхождение, которое словно и не приближало к цели: так одинаково мрачный путь упирался в небо, где отрешенно горели звезды. Лишь привал на гребне ошеломительно распахнул пространство. Взгляд падал в бездну, смятенно искал в ней привычные пропорции и масштабы, но едва находил, как разум спешил поправить ошибку. Ибо то, что виднелось отсюда пологом ночного тумана, было всей толщей атмосферы, а что казалось скалистой грядой — составляло могучий горный хребет. И вся ширь зари сокращалась отсюда до размера вдернутой во мрак цветной шерстинки. Тихо было, как на плывущем облаке. Тонко звенела кровь в ушах, взгляд, успокаиваясь, парил над бездной, тело охватывала невесомость, и лишь твердь камня напоминала сознанию о грубой материальности мира. Люди сидели как завороженные.
— Недолгое счастье Френсиса Макомбера, — отдаваясь прихотливому течению мыслей, прошептал Вуколов.
— Недолгое счастье Френсиса Макомбера, — эхом отозвался Омрин.
И снова упало молчание, вечное там, где не может быть ветра. Текли минуты, оба продолжали сидеть неподвижно.
Чем было для них сказанное? По какой логике им вспомнился давний рассказ Хемингуэя? Что общего было у них с Макомбером? Этого они и сами не смогли бы объяснить.
Вуколов то и дело возвращался мыслями к своему прошлому, которое отсюда казалось далеким, маленьким, ненастоящим, как пейзаж в перевернутом бинокле. Мальчик с льняными волосами, который босыми ногами месит теплую пыль, — неужели это был он? Неужели тот длинноволосый юноша, который в прокуренной комнате среди таких же неистовых юнцов о чем-то спорил до хрипоты, — был тоже он? Или тот подтянутый, переполненный энергией молодой ученый на кафедре? Странно… Или та беспросветная ночь, когда он узнал, что любимая его не любит и все безнадежно, — она была? Неужели вот эта минута над бездной бездн — продолжение его прошлого?
Так оно и было, и Вуколов смиренно подивился тому жизненному зигзагу, который привел его сюда. Можно было считать почти запрограммированным, почти неизбежным и то, что он когда-то бродил босиком, и то, что мальчишка стал подающим надежды ученым, и то, что он страдал от безнадежной любви, и даже то, что он очутился на Марсе. Почему бы и нет, в конце концов? Правда, из миллиардов людей на Марс попадали лишь сотни, но уж они-то были направлены туда волей человечества, столь же неуклонной, как сила, движущая планеты по их орбитам. А вот в том, что он, Вуколов, оказался здесь, не было никакой закономерности, по крайней мере логической. Скорей это произошло вопреки логике да и здравому смыслу тоже. Не было очевидной цели, которая бы заставила их карабкаться в эту гору. Петрографическое исследование вершины? Да, возможно. Но если честно, то это оправдание перед совестью. Просто он поддался на уговоры Омрина. Просто ему хотелось осилить гору, и он дал себя убедить, что это нужно для науки. Желание, шальной порыв, если разобраться, не более. Все остальное придумано. И вот он здесь.
Какая-то чертовщина, если вдуматься! Один век сменялся другим, а люди и не думали подниматься в горы. То есть туда, конечно, шли, очень даже шли, но лишь затем, чтобы проложить тропу, достигнуть пастбища, провести караван, укрыться от набега. Все это ясные, самоочевидные насущные потребности. Людей интересовали перевалы, богатые золотом или медью склоны, удобные для рекогносцировки вершины, а поднебесные кручи — нет. Зачем ку да-то лезть без надобности? Когда Петрарка затеял подняться на какую-то там плюгавую вершинку в предгорьях Альп, куда мог взойти любой, но куда на памяти местных жителей никто не поднимался, он испытывал смущение. Он опасался насмешек, но еще более его обескураживал собственный порыв. Ведь никто не лезет в гору без дела. А он полез. Бог или дьявол нашептал это желание?
Альпинизм — плод досуга. Пусть так. Досуг кое у кого был и раньше, и у древних греков он был, но письменные свидетельства молчат о желании Сократа, Платона или Аристотеля взойти на Олимп. О том, что кто-то из их современников взбирался на Олимп. Позже — да: когда умерли боги.
А с девятнадцатого века началось. Десятки, сотни, потом тысячи, миллионы горопроходцев. Движение, по сравнению с которым великое переселение народов пустяк. Да, спорт, да, закалка и школа мужества. Но не оправдание ли это задним числом нерассуждающей страсти? Ведь горы многих карали увечьями и смертью. Сомнительная, как ни погляди, выгода для здоровья и мужества. И что же? Нет, как правило, никакой практической пользы, нет осязаемой цели, ну и не надо, будем лезть просто так!
И он, Вуколов, лез. На Земле. Теперь вот лезет на Марсе. Просто так. Прекрасная бессмыслица…
Положенные минуты отдыха истекли. Омрин с Вуколовым встали, молча повернулись спиной к бездне и мерным, коротким шагом двинулись вверх по склону.
Вуколов сделал это с сожалением. Задержаться хотя бы на час… Но мимо и дальше, что бы ни встретилось по пути, — так было в его жизни уже много-много раз.
Занимался третий день восхождения. Глубоко внизу свет зари разгорелся настолько, что проступили очертания скал. Небо по контрасту стало еще черней и как бы бросало на склон траурную тень. Сумрачный путь среди лав наводил уныние. Ничья фантазия не могла бы придумать ничего более тоскливого, чем каменные поля под черным пологом неба, и когда жидкий свет солнца отразил тень, то Вуколов вздрогнул, увидев, как она движется, нелепо и тотчас воспроизводя все их жесты. Так могли бы двигаться души в стране усопших, и, конечно, там был бы именно такой пейзаж.
Шаг, шаг, шаг. Хрусть, хрусть, хрусть… Подошвы давили черный шлак пемзы. Звук передавался не по воздуху, которого здесь практически не было, а шел по скафандру, по костям тела, и казалось, что непривычно и дико хрустят подошвы ног.
До сих пор жаловаться на трудности не приходилось. Гора не нагромождала серьезных препятствий и не требовала высшего мастерства. Не зря, выбирая маршрут, они столько часов изучали стереоснимки: на этом пути гора напоминала сильно увеличенный в размерах Эльбрус, только без ледников, снега и капризов погоды. День за днем, час за часом длился упорный подъем, то, что альпинисты называют «ишачкой». На Земле столь долгое восхождение само по себе лишило бы человека сил на первом десятке километров, но здесь они сами, их скафандры и груз весили много меньше, чем на Земле. И уж совсем не надо было заботиться о дыхании, потому что на любой высоте скафандр подавал кислорода столько, сколько требовалось легким. Все же бесконечный подъем утомлял, и тело уже вскоре после привала уподоблялось безучастному механическому шагомеру.
Шаг, шаг, шаг. Хрусть, хрусть, хрусть…
Или, наоборот, беззвучие, когда нога ступала по рыхлому, серому, как и все остальное, песку.
Поле тяготения, которое они превозмогали, давило на плечи, наливая тело вязкой усталостью. Конечно, в действительности все обстояло наоборот: каждый километр подъема облегчал их вес. Но им казалось, что они расталкивают все плотнеющую толщу. Сердце, легкие, каждая клеточка мускулов работали на пределе, как у ныряльщика в подводной глубине. Только здесь напряжение растягивалось на долгие часы и бесконечные километры. Тело молило о спуске, но воля разума, не давая пощады, гнала его вверх.
Теперь вся жизнь Вуколова сосредоточилась в этом неуклонном подъеме, где ничего нельзя получить за так и где никаким ухищрением нельзя сократить положенное число шагов.
Поднялось и ярко брызнуло солнце, тени сгустились, как на Луне, небо стало глухим, аспидным, беззвездным. В угловатых камнях искрами запылали блестки слюды и кварца.
Всего в километре от вершины путь преградила отвесная гряда скал, преодоление которой в обход или в лоб наверняка отняло бы много времени. Меж скалами, однако, оставался проход. И хотя зажатая среди скал каменная река была, вне сомнения, осыпью, она не внушала опасений — подобные встречались уже не раз. Они осторожно ступили на шаткий наплыв.
В первые минуты все шло как должно. Некрупные щербатые камни мертво лежали под ногами, и в просвеченном солнцем сужении скал уже виднелся близкий исток осыпи, когда внезапно каменный поток дрогнул и поплыл вниз. Секунду-другую длилось скрежещущее покачивание, от которого у обоих упало сердце, а потом все замерло. Они всего лишь сместились назад.
Однако новая, на пределе осторожности, попытка подняться вызвала тот же грозный шорох.
Выждав, пока шорох уймется, они взяли к скале, где по логике осыпь должна была обладать меньшей подвижностью. Она дрогнула еще сильней.
Шаг в сторону, затем назад, чтобы выбраться из осыпи, еще раз в сторону и опять назад! Но бесполезно. Сверху беззвучно, как это бывает во сне, запрыгали камешки, и один с силой ударил Омрина по голени. И всюду их ждал предостерегающий скрежет готового ринуться обвала.
На Земле это их не испугало бы. Позади не зияла бездна, там расстилался скат, по которому в случае чего можно было проехаться и с осыпью. При их опыте такой спуск грозил скорей всего лишь синяками и ссадинами.
Но здесь и этим нельзя было рисковать, ибо разрыв скафандра был куда опасней перелома. То, что прежде было преимуществом, теперь оборачивалось против них, лишний раз подтверждая, что в горах, как и в жизни, ничто не дается даром.
Неуверенным, точно у слепца, движением они вновь опробовали все вокруг и убедились, что надежду, как ни странно, дает лишь карабканье вверх по оси потока. Смещая осыпь, оно все же не выводило ее из шаткого равновесия. И даже сохраняло кое-что из отвоеванной высоты. Пустяк, сантиметры, но и это был выигрыш!
Они не обменялись ни словом. Они и так поняли друг друга. Тут нечего было обсуждать, здесь не мог помочь никакой расчет, оставалось довериться интуиции. Одновременно кивнув, они вступили на ненадежный эскалатор, каменную, ползущую вниз лестницу гор.
Солнце светило в спину, но стены ущелья отражали его отовсюду. Камни полыхали мириадами искр. Вуколов, интуитивно выбирая наилучшую опору, осторожно ставил туда ногу, медленно утверждал ее, так же осторожно делал повторный шаг, и все равно на каком-то из них сползал, чтобы все начать в сотый, а может быть, тысячный раз. Климатизатор скафандра работал исправно, однако пот заливал лицо. Вуколов видел только жаркий отсвет камней, их хаос у ног: еще боковым зрением он охватывал искрящийся отвес скал, по которым только и мог судить о движении.
В этом томительном движении теперь заключалось все. Прошлое, настоящее, будущее. Ничего другого не было прежде, ничего иного не могло быть потом. Вверх — вниз, вверх — вниз, вверх — вниз… Шорох и скрежет, сухой блеск камня вокруг, так было всегда, он вечно был здесь, всегда карабкался, неизменно соскальзывал, снова цеплялся и лез. Лишь порой глухо саднила досада, почти отчаяние, что нет в мире лестниц, ползущих вверх, а все они безжалостно тянут вниз, если только, задыхаясь, не карабкаться им наперекор. В этом чудилась какая-то издевательская, обидная несправедливость, которая и обескураживала, и разжигала ярость упорства.
Он не думал о себе, не думал о шансах, лишь молоточками в ушах стучала кровь, и внимание, как в фокусе, перемещалось с глыбы, куда следовало поставить ногу, на поддержку товарища, которого уносило вниз. Иногда в поле зрения врывалась траурная полоса неба над головой. И она тоже была частью новой безвыходной жизни, как борьба за сантиметры, как шорох оседающего камня.
Сползая назад, он тянулся вверх, вверх, вверх… И длилось это вечно. А потом внезапно все кончилось, и он лежал на твердой скале, без мысли вглядываясь в просторное небо. И Омрин лежал рядом, и было хорошо, только ноги еще шли по наплыву камней и медленно стихал стук сердца. Будущее вступало в свои права, оно казалось огромным и прекрасным, во веки веков нескончаемым.
Вершины они достигли в разгар дня. Они стояли на гребне, как бы паря над Марсом. Слева был такой простор глубины и дали, что глаз видел туманную покатость самой планеты. Склон с его скалами, осыпями и обрывами круто падал вниз, погружаясь постепенно в прозрачную синь воздуха. Сквозь эту синь отчетливо проступали ржавые, ссохшиеся выступы далеких гор, морщинистые складки равнин, затушеванные тенью трещины каньонов. Ближе к скату планеты воздух темнел, как вода в глубине, и красноватые барханы смотрелись оттуда донной рябью песка. Размываясь далью, они мутнели, чтобы на краю окончательно слиться с воздушной мглой.
И над всем в темном небе пылало белое солнце, не по-земному маленькое и ослепительное, чуть размытое по краям — то был слабый намек на невидимую сейчас корону.
Справа ниспадала другая бездна, — по склону, до дна залитая тенью воронка исполинского кратера. С расстояния десятков километров отчетливо виднелись бурые, черные, лиловые камешки противоположного борта, самый мелкий из которых в действительности мог увенчать любой земной пик.
Вуколов чувствовал себя омытым хрустальными потоками света, космическими здесь, где все было космическим, как в первый день мироздания. Воздух скафандра не изменился, но дышалось легко, привольно, сладостно, и кровь молодо пульсировала в каждой клеточке тела. И каменное оцепенение планеты лишь возбуждало эту бурлящую в нем жизнь. Кто сказал, что человек не вечен, подвержен тоске, старости, унынию? Кто? Вуколов чувствовал запас сил на века, и в нем, перехлестывая, бурлила радость.
— Никс Олимпика, — пробормотал он блаженно. — «Снега Олимпа» — вот вы, значит, какие…
Сияя, он обернулся к Омрину.
Тот стоял неподвижно. Его обычно меланхоличное, теперь замершее лицо было обращено к чему-то над головой Вуколова.
— Эй, лю-ю-юди! — заорал Вуколов во всю силу легких. — Мы ее взяли! Все-таки взяли!!!
Омрин вздрогнул, как разбуженный, и непонимающе уставился на Вуколова. Тут же, однако, его взгляд посветлел.
— Добавь еще, что мы первые, — сказал он со стран ной усмешкой в голосе.
Вуколов весело, по-детски заулыбался.
— Само собой разумеется и не столь существенно! — Он тряхнул головой.
— А что же существенно?
— Все. Все!
— Сядем, — внезапно предложил Омрин.
Вуколов с готовностью сел, тут же вскочил, словно не находя себе места, и снова сел.
— Вершина-то, а? — сказал Омрин. — Особая вершина, — добавил он с ударением. — Вертолет не может подняться — нет воздуха. Для ракеты мала площадка. Нужны ноги, чтобы взойти.
— Естественно, — рассеянно кивнул Вуколов. — В этом вся прелесть!
— В чем?
— В том… Да ты и сам понимаешь. Экий простор! — он сделал небрежный жест. — Хочется петь и смеяться. И растут крылья. Вот только снегов нет. «Снега Олимпа», а их нет. Непорядок, а? Впрочем, и так хорошо. Тебя не тянет полетать? Так бы, кажется, и взмыл. Сплошной иррационализм. «Есть упоение в бою и в бездне мрачной на краю». Почему? Не знаю и не желаю знать.
— А я вот шел сюда за ответом.
— Скучный педант! — Вуколов рассмеялся. — Надоели ответы. Всю жизнь ищем ответы, только этим и заняты. Да погляди вокруг, а то уперся в свои размышления… Силища-то какая! И вроде бы ничего исключительного. Ну высота, ну даль. Воздух внизу, планета у ног. А невозможно оторваться. Все на пределе, все сверх предела — и до солнца рукой подать.
— Вот-вот, — серьезно, даже со вздохом сказал Омрин. — Взошли, тут тебе и радость, и опьянение, и гимны действительно хочется петь. А ведь просто так радость не дается, это всегда награда. Но здесь за что?
Голос Омрина прозвучал так, что Вуколов насторожился.
— К чему ты клонишь? — спросил он нехотя. Тон Омрина сбивал настроение.
— Ты ничего тут не замечаешь… особенного?
— Особенного?
Вуколов огляделся в недоумении. И снова, только иначе, его поразила дикая мощь природы. Он даже почувствовал себя в ней лишним. Тут все было чрезмерным. Человечество целиком могло бы сойти в бездну кратера, уместиться там, и ни единая черточка пейзажа от этого не изменилась бы. Разве что прибавилось бы серое пятнышко на дне. И даже будь здесь воздух, крик миллионов заглох бы тут, нигде не достигнув края.
— Здесь нет ничего особенного, — Вуколов невольно понизил голос. — И тут все особенное. В самом деле! Эта гора могла бы стать троном бога или сатаны, но, к счастью, мы вышли из детского возраста. Мы поднялись на самую большую из доступных нам вершин солнечной системы, вот и все. Радуйся, человече!
— Поднялись, рискуя всем! — отрывисто бросил Омрин. — Спрашивал ли ты себя, ради какой цели?
Вуколов пожал плечами, насколько это было возможно в скафандре, и откинулся, облокотясь о скалу.
— Ну, спрашивал, — ответил он нехотя. — Что дальше?
— Надо разобраться. Две главные потребности определяют поведение живых существ и человека. Потребность в пище в благоприятных условиях — раз, потребность в продолжении рода — два. Стоят они за нашим поступком?
— К чему эта азбука теории психогенеза? — Вуколов поморщился. — Тоже мне нашел место и время! Ладно, ладно, отвечу: не стоят. Доволен? Или напомнить, что, кроме этих базисных потребностей…
— …есть и другие! Для тех, кто живет вне сообщества, нет ничего, кроме прозябания и смерти. Отсюда третья главная потребность — тяга к единению с себе подобными. И тут ясно, что не она двигала нами. Остается последняя базисная потребность. Та, без которой невозможен опыт, а следовательно, приспособление.
— Вот, вот! Поздравим себя с тем, что нас привела сюда страсть к познанию, и покончим с самокопанием. Нас ждут го-о-ры! Омрин, не скрывая иронии, фыркнул.
— Веришь ли ты сам в то, что говоришь? Страсть к познанию… С орбиты можно рассмотреть, исчислить любую песчинку, а много ли увидишь отсюда? Там, на спутниках, стационарные лаборатории, а что у нас? Какой анализ нельзя провести оттуда? Какое наблюдение обязательно требует присутствия человека здесь?
— Ладно, ладно, — все более досадуя на никчемный спор, проворчал Вуколов. — Согласен, что наш поступок блажь. Или, если уж на то пошло, для самооправдания, — атавизм: непременно все надо потрогать руками. Даже если они в перчатках. Ну и что? Блажь так блажь, не единым хлебом да познанием жив человек. И нечего искать глубокую причину, тут и без нее прекрасно.
— А ведь хочется найти причину-то?
— Вот пристал! — сердясь, отмахнулся Вуколов. — Да ты взгляни, — он протянул руку. — Ведь мы первые видим это! Какое молчание во всем… Космический сон планеты. Хребты у наших ног точно спины древних чудовищ. Время попировало, смотри, как они обглоданы! Нет, этого словами не выразишь. Художник, поэт нужен! А ты пристал с анализом. Что, как, отчего… Нет тут никакой проблемы.
— Проблема есть, — глухо отозвался Омрин, вставая. — И тебе, милый, она тоже не дает покоя. Блажь, ради которой рискуют жизнью? Шальной порыв, удовлетворение которого дает такое счастье? Чепуха! Природа расчетлива: радость, как и горе, служит целям выживания, и стоит в них покопаться, как наружу выйдет потребность, исток которой теряется в эволюции жизни.
— Пятая базисная потребность — очертя голову лезть в горы? — насмешливо, уже не скрывая раздражения, бросил Вуколов. — Какая досада, что науке известны только четыре! Мы можем сделать большое открытие, доказав пятую. «Сейчас я пошлю его к черту…»
— За доказательством я и шел сюда.
Это было сказано так, что Вуколов с удивлением воззрился на приятеля. Всегда тихого Омрина было не узнать. Он вырос, как будто, распрямясь, заполнил собой пространство, и сверху на Вуколова глядело темное, страстное, неузнаваемое лицо провидца. «Полно, — изумленно ахнул Вуколов. — Тот ли это человек, с которым я столько месяцев делил комнату? Что произошло, откуда, и можно ли до конца понять другого?»
— Есть пятая могучая потребность, — слова прозвенели как медь. — Она существует, она есть, такое, как здесь, подтверждение я не ожидал найти и все-таки шел сюда с этой мечтой…
У Омрина перехватило дыхание. Забыв обо всем, Вуколов смотрел на него немо и потрясенно.
— Слушай! Дерево растет, пока держат корни, рыба стремится заполнить океаны икрой, человек жадно вглядывается в недостижимые дали галактик. Все стремится к пределу и за предел. Рост дерева часто опережает устойчивость корня, рыба гибнет на порогах, чтобы отметать икру, человек сам, по доброй воле, надламывает себя работой. Жертвенно, глупо противоречит инстинкту самосохранения, наконец! И почему, почему эволюция, которая безжалостно отметает лишнее, допустила такое расточительство, не умерила, не отрегулировала порыв? Да потому, что это рационально, выгодно для существования вида! Малые усилия — малый выигрыш, и уж на лезвии — а жизнь балансирует на лезвии! — так вовсе проигрыш. Не-е-ет! Полное напряжение и полная отдача — вот залог и резерв процветания. За это, за отдачу на пределе, за переход через предел, нам и дается блаженство. Все стремится осуществить себя, реализовать свою функцию, вот это-то и создает неукротимый, причудливый, даже беспощадный в своих всплесках напор жизни! Такие уж правила игры, что не посидишь сложа руки; тут закон! И нарушение его для нашего брата в лучшем случае карается скукой, от которой и свет не мил. А горы, что ж, частный случай, хотя и выразительный. Выход за пределы в его, так сказать, самом чистом виде. Так-то!
«Вот это да!» — мысленно восхитился Вуколов, переживая и недоумение, и восторг. Но в нем уже проснулся настороженный скептик.
— Интересно! — воскликнул он искренне. И тут же осторожно добавил: — Только исключений здесь, пожалуй, больше, чем правил…
— А как же! — просияв, чему-то обрадовался Омрин. — Потребность в продолжении рода и то не всем свойственна! Тоже входит в правила. Однородная, одинаковая масса инертна, непластична, а условия-то меняются! Сегодня важнее то, завтра это, тут в миллионах большое разнообразие должно быть. Иначе…
Омрин сделал жест, каким римляне посылали гладиатора на смерть.
— Уф! — словно стряхивая наваждение, шумно вздохнул Вуколов. Новый образ человека, которого он так давно знал, теперь беспокоил его, как все непонятное. — Стройная гипотеза, но сомнительная. Впрочем, ты что-то говорил о доказательствах. Здесь?
— Именно здесь.
— Ну-у… Что-то я их не замечаю. Фобос взошел на горизонте — вижу. Такой симпатичный опаловый серпик… — Вуколов на ощупь искал верный тон. — Тень в кратере сместилась, теперь там блестит что-то желтое, сера, должно быть. А жизни здесь нет. И быть не может. Разве что мы с тобой? А больше никаких доказательств. Пошутил, а?
— Нет! — Омрин торжествующе рассмеялся. Пророк в нем исчез. — Снега Олимпа! Не мы первые, и до нас тут была жизнь.
— Где?! — А ты вглядись, поищи, как я искал.
Чужое возбуждение передалось Вуколову. Он встал. Его настороженный, недоверчивый взгляд перебегал от кручи к круче, замирал, устремляясь то в ослепительные, то в черные бездны, но встречал лишь залитый солнцем хаос, величественную панораму скал, камень, который со дня своего вулканического зарождения был мертв окончательно и навсегда. Грозной и прекрасной неподвижностью веяло отовсюду, ибо даже в самые неистовые бури, когда воздух Марса обращается в смерч, вершина Никс Олимпика безмятежно парит над клокочущей мглой песка.
— Здесь нет ничего.
— Не там смотришь, — кротко сказал Омрин. — Не там и не так.
— А как?
— Сначала видит мысль, а уж потом глаз. На Марсе тысячи непокоренных гор, а нас потянуло на самую высокую. Почему? Потому что она самая высокая! Но если потребность осуществить себя привела нас именно сюда, то она могла привести сюда и кого-то другого. Можешь ты представить иных, но лишенных хоть одной базовой потребности разумных существ?
— Но послушай!..
— Нет, ты ответь.
— Хорошо. В бесконечной вселенной…
— Оставь бесконечность в покое! Законы природы общи для всей Галактики. Разумные существа могут есть не хлеб, а камень, дышать не воздухом, а огнем, быть не из белка, а из хрусталя, но они должны питаться, размножаться, жить в обществе, изучать мир и стремиться к недостижимому. Значит, если кто-то когда-то, пока существует Никс Олимпика, пересек межзвездные расстояния, он, располагая временем, мог захотеть подняться на высочайшую — никакую другую! — вершину солнечной системы.
— Какое дикое допущение!
— Мы, однако же, здесь. И лазерный резак мы прихватили не только затем, чтобы вырубить ступени. Кстати сказать, для росписи любой из нас выбрал бы скалу в самой высокой точке. Так?
— Так, — машинально подтвердил Вуколов.
— Тогда зайди вот за этот выступ скалы и посмотри, что у тебя над головой.
Вуколов на внезапно ослабевших ногах сделал несколько шагов, вгляделся и вдруг зажмурился, как от вспышки. Но и в потрясенной тьме сознания продолжали гореть письмена, врезанные в скалу задолго до того, как человек поднялся на первую свою гору.
В. ЮФЕРЕВ
«ТИХАЯ» ПЛАНЕТА
Морт напряженно всматривался в осунувшееся, почти безжизненное лицо командира. Сегодня оно было спокойным. Именно это спокойствие пугало Морта. Он еще раз тщательно проверил аппаратуру, сравнил последние анализы с предыдущими. Изменений к худшему нет, но и к лучшему тоже. И вдруг у командира дрогнули веки. Морт подался вперед. Две недели он ждал этого мгновения.
— Тэд, дорогой! Это я.
Взгляд командира был ясным. «Узнал. Теперь пройдет этот проклятый бред».
— Очнись, Тэд, мы на корабле и летим домой. Все опасности позади, мы летим. Я поднял корабль.
Командир, видимо, не слышал. Его веки сомкнулись. Морт в отчаянии отпрянул назад, взмахнул рукой, ему хотелось услышать хоть одно слово. Слово командира с ясным сознанием. Бредовых выкриков он наслушался на всю жизнь, а теперь хотел знать, что из этого воспринимать всерьез, а что отнести к болезненному воображению. Еще некоторое время он с надеждой смотрел на командира, ждал, что сознание вернется к нему…
У Тэда вновь начался бред.
Дела заставили Морта покинуть раненого. Посещение Дика пришлось отложить на более поздний срок.
На Земле Морт мечтал отправиться в этот полет командиром. И вот он не только командир, но и вся команда корабля. Корабль надо было поднять с Оранжевого серпа. Или погибнуть. Сумасшедшая гонка здорово вымотала Морта — похудел, щеки ввалились. Первые три дня он был просто в отчаянии, от усталости кружилась голова и подкашивались ноги. Кто мог помочь ему? Тэд без сознания, Дик пока не может самостоятельно передвигаться. Только Земля может оказать помощь. Цель — Земля. Думать о чем-либо другом не было сил. Когда через несколько дней четко определился объем работ, Морт расписал свое время до минут. Паника первых дней прошла. Пришла уверенность в возможности достичь цели. Только бы выдержать. И Морт держался, невольно сравнивая себя с машиной. Завтракая, он думал о том, что запасается энергией до обеда. Укладываясь в постель, сразу засыпал, так как знал, что, если не уснет сейчас, уснет потом за пультом и совершит аварию. Каждое действие, каждое движение точно и рационально. Морт чувствовал, что раненым уделяет мало времени, но иначе нельзя, цель у них одна.
Последние дни посещения командира Тэда Арда и особенно его бред нарушили душевный покой Морта. Он было успокоился, нашел для себя объяснение всему случившемуся на Оранжевом серпе. И вот теперь опять. Правда, Тэд ранен, речь его бессвязна, но достаточно понятна, чтобы определить причину болезненного воображения. Причиной были события на Оранжевом серпе.
Опускаясь на Оранжевый серп, они выжгли мелкий ломкий кустарник на большом расстоянии. Вокруг лежал усыпанный углем грунт. Вдалеке поднимались неясные очертания холмов. Возможно, до пожара место высадки выглядело приятнее. Но сейчас у экипажа корабля настроение было подавленное, и никто не ожидал ничего хорошего. Они появились как-то неожиданно, словно выросли из-под земли или, вернее, из-под грунта. Два странных живых существа, похожих на обезьян, с сильно вдавленными в плечи головами, медленно шли к кораблю. Аборигены то и дело останавливались, наклонялись, что-то поднимали, рассматривали и опять шли вперед. Экипаж насторожился, все шесть его членов не сводили глаз с этих двоих. Морт, внимательно разглядывая аборигенов на экране телевизора, сразу обратил внимание на их странные руки. Вместо привычной нам кисти было некое подобие птичьего клюва. Когда они хотели что-то поднять, клюв раскрывался и внутри виднелась небольшая полость. Аборигены шли, меньше всего обращая внимания на корабль, скорее их волновал сожженный кустарник. Навстречу им вышел сам командир — Тэд Ард. Были приняты все меры предосторожности. Командир отошел от корабля метров на двадцать и остановился в ожидании. Аборигены шли прямо на него. Когда поравнялись с командиром, один из них протянул руку к стальному щупу, висевшему на поясе Тэда, легким движением клюва-кисти откусил от него сантиметров десять и принялся внимательно изучать. Морт, наблюдавший за командиром по телеэкрану, объявил по кораблю тревогу. Но все обошлось. Аборигены прошли мимо Тэда Арда. Приблизившись к телескопической опоре корабля, оба попробовали ее своими кистями-клювами. В местах проб оказались выхваченными куски металла. Члены экипажа многозначительно переглянулись. А аборигены, не проявив большого интереса, проследовали мимо, как будто их цель в том и состояла, чтобы взять пробы. Когда они исчезли, командир распорядился начать исследования в непосредственной близости от корабля. На площадке у входного люка остались двое: Морт — заместитель командира и Дик — механик экспедиции. Аборигены появились еще внезапнее, чем в первый раз. Морт готов был поклясться, что вышли они из грунта, хотя самого момента выхода никто не видел. Тревога прозвучала слишком поздно. Стало ясно, что люди не успеют укрыться в корабле. Дальше всех оказался командир. К нему приближались сразу три аборигена. Другие члены экипажа были ближе. К ним приближались четыре существа. Морт велел Дику спуститься на площадку ниже, чтобы не мешать друг другу в круговом обзоре, и поручил ему ближайшую группу. На себя, как более опытный стрелок, взял защиту командира. — Если захотят прикоснуться, стреляй!
Дик согласно кивнул. Следы на металле опоры, оставленные аборигенами, произвели на него ошеломляющее впечатление. «Только бы не прикасались к скафандру».
Один из троих вплотную подошел к командиру и протянул руку… Морт поднял ружье.
— Не стреляй! — раздался в шлеме голос командира. Морт не обратил внимания на окрик, он наблюдал за «рукой» аборигена.
— Не стреляй! — еще громче закричал Тэд Ард.
Когда «рука», по расчетам Морта, вот-вот должна была коснуться командира, Морт выстрелил. Существо съежилось в комок и затихло на обуглившемся грунте. Вспышка выстрела привлекла внимание всех. На мгновение замерли и люди и аборигены. Но это длилось именно мгновение. Существа по какой-то единой команде вдруг все разом бросились на людей. Морт увидел, как командир упал от нападения двух странных существ. Морту потребовалась секунда, чтобы расправиться с нападавшими на Тэда. Несколько вспышек, и они успокоились навсегда. У другой группы события развивались более трагично. Когда Морт обернулся к ним, трудно было разобрать, где свои, а где чужие. Мощной вспышкой Морт сразил несколько существ, спешивших к месту схватки, стремительно покинул корабль и бросился на помощь. Но помогать было некому. Морт растерянно оглянулся, увидел, что командир пытается подняться. Но и над ним один из аборигенов взметнул продолговатый предмет. Выстрел совпал с ударом. Морт выкрикнул какой-то дикий воинственный клич, а может, это был крик отчаяния, и поспешил к командиру. Еще трое существ пали под его ударами.
Тело командира показалось тяжелым. Морт запыхался и, едва переводя дух, глянул, далеко ли до корабля. То, что он увидел, заставило забыть об усталости: лестница была наполовину облеплена аборигенами. Дик поднялся на площадку выше и продолжал отступать к входному отсеку.
— Немедленно очисти лестницу, Дик, — приказал Морт. — Встречай меня внизу.
Дик словно не расслышал приказа, продолжал отступать. Движения его были лихорадочны, грозное оружие в руках бездействовало. Еще несколько минут, и он впустит аборигенов внутрь корабля. Морт опустил командира и вскинул ружье. Нижняя часть трапа и подходы к нему мгновенно опустели. Следующим ударом Морт очистил первую площадку. Он не успел перевести прицел выше, когда увидел падающего Дика. Морта охватило отчаяние. Единственный член экипажа, кто мог ему помочь, выбыл из строя. Мощными залпами ружья Морт освободил входной трап, подхватил командира и без роздыха втащил его на первую площадку. Затем, превозмогая усталость, поднял сюда же Дика. Теперь можно было оглядеться и оценить обстановку. Еще двое оставались внизу. Им помощь уже не требовалась, но Морт не хотел их оставлять. Дадут ли эти странные существа возможность перенести бывших членов экипажа? Морт удобнее уложил Дика и огляделся. Увиденное его ошеломило. Буквально в нескольких сотнях метров от корабля стояло сплошное кольцо окружения. Их были тысячи. Морт стремглав бросился во входной отсек и включил механизм подъема трапа. Так их осталось трое.
Сознание к Тэду Арду возвращалось тяжело. Мучили воспоминания страшных минут на Оранжевом серпе. Скорее это были не воспоминания, а переживания, возвращавшиеся вновь и вновь. Десятки раз перед глазами мелькали умирающие странные существа. «Почему, зачем? У них руки!» — растерянно повторял Тэд Ард. Ему отвечали яркие вспышки ружья. Потом Тэда кто-то бил, дергал, тишина. А эти странные существа все падали и замирали без криков и стонов. Тэд Ард вспоминал знаки дружеских приветствий, он хотел говорить с этими существами, а они падали. Кто они, звери или разумные существа?
Наконец к Тэду вернулась ясность сознания. Выслушав своего заместителя, он не хотел верить, что корабль возвращается к Земле. Позорное бегство с места преступления. Как еще можно назвать этот полет?
Тэд Ард с трудом поднял тяжелую голову. Еще усилие, и он сидел на койке.
— Я должен вернуться!
Неожиданно все закачалось перед ним, ожили окружающие предметы, и мягкий гофрированный пол стал неудержимо надвигаться на Тэда…
Он очнулся от легкого прикосновения к лицу шершавой, мозолистой руки. Морт, склонившись над ним, поправлял подушку. Тэд как будто впервые разглядывал его плотную фигуру, лицо с крупными чертами, искаженное гримасой искреннего сочувствия. Тэд Ард вспомнил, что хотел вернуться, и понял, что сейчас это невозможно. Его вспышка стыда и гнева исчезла вместе с возникшей было неприязнью к Морту. Появилось просто любопытство — захотелось поближе рассмотреть своего коллегу. Словно любопытствовал не он, а какой-то новый Тэд Ард. Нет, Морт не может быть убийцей. Тут что-то не так. Почему он стрелял? Испугался? Первоклассный пилот не мог испугаться. Инстинкт самосохранения? Но Морт думает, а интенсивное мышление загоняет инстинкт в самые глубины. Только когда человек перестает думать, властвует инстинкт, появляется животный страх.
Несколько дней Тэд Ард молча наблюдал за помощником. Странными казались со стороны их встречи. Морт приходил и рассказывал, что делает, потом некоторое время сидел молча. И уходил, не ожидая и не требуя ответа. Первые такие отчеты Тэд слушал рассеянно. Но с каждым разом заставлял себя вдумываться в них. Удивление его росло: как может один человек делать столько дел? Он — целеустремленная машина. Он превращает себя в машину, изгоняет элементы человечности. Цель — возвращение. Возвращение без достижения основной цели всей экспедиции?
Дик лежал в другом отсеке. Морт еще не разрешал ему вставать. Сказывалось падение и нервное потрясение. Дик так ни разу и не выстрелил на Оранжевом серпе. Почему? На это он не мог дать ответа. Защищать группу было бесполезно. Все произошло стремительно и неожиданно. В общей свалке можно было убить всех сразу. Позже Дик погибал сам, но так и не решился выстрелить. Почему он так себя вел? Морт об этом не спрашивал.
После долгих раздумий Дик пришел к выводу, что для таких экспедиций он непригоден. И чтобы все окончилось благополучно, он должен подчиняться и помогать мужественному Морту.
* * *
Тэд Ард пошел на поправку. Он еще не выходил из больничного отсека, но вот-вот готовился вступить в свои права. Что толку было командовать, лежа на койке. Сумел до сих пор Морт управляться за всех, и начать указывать ему, не осмотрев своими глазами корабля, Тэд не мог.
У Тэда закружилась голова при первом взгляде на главный экран обзора. Наверное, он рано поднялся с постели. Но что сделано — сделано. Пересилив слабость, командир углубился в бортовой журнал и расчеты трассы полета. И понял, что при безразличном взлете Морт вышел из экспедиционного коридора. Поэтому связь с контрольными станциями и Землей потеряна. Было ясно, что, пока Морт приноравливался к работе в одиночку, корабль отклонился далеко в сторону. И помощник нашел наилучшее решение. Он вспомнил о другом земном коридоре, добраться до которого было проще, чем вернуться на старый. К новой цели корабль шел точно.
На другой день Тэд Ард принялся за изучение нового маршрута. По пути было несколько необследованных объектов. Внимание привлекла одна необычная планета. Давление, температура, состав атмосферы на ней — все говорило о том, что жизнь на планете возможна.
Командир не сразу решился заговорить об остановке. Морт встретил предложение настороженно. Отклонение от курса, срыв намеченного графика пути, новая настройка систем, когда нет половины экипажа?! Морт испытующе посмотрел на Тэда.
— Надо посоветоваться с Диком, — нехотя выдавил он. — Мы же не одни.
— Оставь в покое Дика, он тут ни при чем. Мне кажется, ты сам слишком торопишься к Земле. — Накопившееся напряжение вылилось в этой фразе. — Командир здесь я, и Оранжевого серпа больше не повторится.
Морт побледнел. Что же, если настало время поговорить… Морт начал тихо, в дружественном тоне:
— По-твоему, они имели разум? Нет, дорогой Тэд, чтобы убить, разум не требуется, скорее наоборот. Я отвечал в то время за экипаж и за корабль перед людьми. Ты хотел, чтобы я ждал, пока эти существа угробят тебя и меня с Диком? Нет, спасибо!
— Но ведь мы — люди, первые люди Земли в этом мире.
— Мы — люди среди людей. Только среди людей я человек. А среди них? Кто я среди них? Существо? Не хочу быть существом. Не хочу ждать, погладит или убьет меня этот дикарь. Нас было шестеро, теперь трое.
Тэд Ард понял, что Морту не надо подыскивать слова в этом разговоре. Все обдумано и передумано за долгие дни. Он сам много раз мысленно вел разговор с Мортом, но не такой. Он готовился вести спор о долге исследователя, о иных цивилизациях. Морт открылся с иной стороны. В его словах не было трусости, стремления уйти от опасности. Это были убеждения, о которых Тэд Ард не догадывался, хотя считал, что знает Морта.
— Ты хотел, — продолжал Морт, — чтобы я оставил и тебя?..
— Мы проведем исследование на этой планете. — Голос командира был спокоен и тверд. — Неужели ты не видел, что у этих последних были обычные руки?
* * *
Морт медленно прошелся по отсеку, приятно было ощущать нормальную тяжесть тела, но он потерпел бы и до Земли, черт дернул командира совершить эту посадку. Поток мощного электромагнитного излучения, обрушивающийся откуда-то из космоса, исключал возможность пользования на планете радиосвязью. Любая попытка воспользоваться приемником наполняла шлемы астронавтов невообразимым хаотичным шумом. «Тихая» планета — успел окрестить ее Тэд. Пришлось пользоваться специальной системой жестов, разработанной на подобный случай, или кабельной связью.
Отдав распоряжения, командир ушел на сутки, чтобы обследовать ближайшие окрестности. Морт облачился в скафандр, спустился по трапу, присел рядом о Диком. Впервые за эти дни он обратил внимание на небо — до этого все не было времени осмотреться. Небо было красивым. Изумрудная зелень начиналась почти у самых глаз, но пропускала взгляд далеко и там, в глубине, разливалась густым цветом. Морт откинулся на спину, устроился поудобнее, как будто собирался блаженствовать так целую вечность.
Дик прервал его размышления резким толчком. Морт выглянул из-за опорной лапы звездолета и замер от неожиданности. На краю песчаной площадки, в двухстах метрах от звездолета стояло черное лохматое существо. В темном клубке едва угадывались формы крупной гориллы. Длинные волосы, покрывавшие все тело, свисали до земли. Голова огромным шаром вдавлена в могучие плечи. Лица невозможно было рассмотреть. Существо вялым движением приподняло широкую лапу и неуклюже двинулось вперед. Сделав несколько шагов, оно ткнулось на четвереньки, медленно поднялось.
Дик бросился в звездолет и через полминуты вышел, держа в руках два ружья. Не отрывая взгляда от незваного гостя, Морт взял ружье, медленно поднял к плечу. «Тэд до сих пор не может простить Оранжевый серп, — подумал он. — Будь командир сейчас с нами…» Что удержало его от стрельбы? Он опустил ружье и жестом приказал Дику не двигаться.
«Надо просто прогнать». До существа оставалось не более ста метров, когда яркий луч сплавил перед ним песок. Стрелял Морт. Существо сделало несколько шагов, наклонилось над полоской сплавленного песка. Видимо, не поняв предупреждения, снова двинулось вперед.
Второй раз песок сплавился, едва не задев волосатых ног. Черная горилла остановилась и принялась странно жестикулировать руками. Движения были вялыми, как будто им что-то мешало.
Морт сделал третий предупредительный выстрел, заметив, что волосатый гигант перешагнул границу.
Существо замерло. Сплавленный песок больше не интересовал его. Оно внимательно рассматривало людей.
У Морта было такое чувство, что это существо смотрит именно на него. Он почти физически ощущал тяжелый взгляд, пробивающийся из-под копны спутанных волос. Когда Морт снова вскинул ружье, горилла вдруг ссутулилась, слабо качнула рукой и, повернувшись к людям спиной, побрела прочь. Теперь она показалась астронавтам не такой высокой и могучей, а неуклюжая походка напоминала убитого горем, бездомного бродягу.
В другое время Морт считал бы такую встречу большой удачей, но сейчас она вывела его из равновесия. Отдалялась намеченная цель — Земля, ради которой он работал как машина, не считаясь ни с чем. Почти два месяца каждый его день был рассчитан до минут. Несмотря на это, он уступил Тэду, теперь он досадовал на себя. Тэд Ард не пришел и на вторые сутки.
Морт тщательно проверил скафандр, ружье и направился к краю поляны. Каменная гряда и высокий кустарник скрывали довольно однообразный холмистый ландшафт. Широкие песчаные прогалины перемежались зарослями странного нитевидного кустарника и небольшими каменными россыпями. Кое-где возвышались крупные обломки скал. Над неглубокими лощинами плыли обрывки ярко-желтого тумана. Возникая в самых низких местах, они медленно доплывали до кустарника и бесследно исчезали в нем. Далеко на горизонте проглядывался зеленый контур высоких гор.
Едва Морт ступил на пологий откос, как все вокруг пришло в движение. Неестественно взмахнув руками, астронавт повалился на бок и медленно поехал вниз. Песок струился к неширокой каменной россыпи. Достигнув первых валунов, его поверхность слегка заволновалась, стала оседать. Морт метнулся в сторону и судорожно ухватился за тонкие, как нити, ветки ближайшего куста. Движение прекратилось. Переждав немного, он осторожно перебрался к следующему кусту и, только когда его ноги встали на твердый грунт, оглянулся. Песок на склоне больше не двигался.
Выйдя на каменную россыпь, Морт пошел к ближайшему холму, чтобы получше осмотреть окрестность. Песчаные прогалины обходил стороной, придерживаясь кустарника. Его заросли не были высокими, кое-где достигали человеческого роста. Тонкие нити-ветки густо липли к скафандру и через каждую сотню метров их приходилось соскребать руками.
Дно лощины показалось подозрительным. Желтый туман разливался там озерком и ритмично выбрасывал бесформенные клочья. Морт обошел это место и через полчаса достиг вершины холма.
Вид был однообразным, никаких особых деталей, которые могли бы привлечь внимание. Разве что горный хребет, смутно очерченный у самого горизонта.
«Слишком далеко. Тэд не мог туда пойти», — мысленно рассуждал Морт.
Внимательно, метр за метром прощупывал взглядом местность, старался найти такое, что могло бы показаться интересным.
Хорошо видна площадка, на которой стоял звездолет и даже Дик, черной точкой перемещавшийся на фоне светлого песка.
«Как он там? Не струсит при появлении горилл?» Вместе с этой мыслью появилось желание скорее вернуться. Падение в самом начале пути, странный желтый туман, липнущий кустарник как-то оттеснили на задний план главную опасность — встречу с гориллами. Морт тревожно посмотрел на ближайшие кусты. Все вокруг казалось суровым, а только что пройденная лощина — очень широкой и глубокой. Каждый куст таил в себе опасность. Эти тонкие липкие нити очень напоминали волосы гориллы и могли сделать ее незаметной даже с близкого расстояния. Морт еще раз бегло осмотрел горизонт и повернул обратно. Снова были каменные россыпи и липкий кустарник. Песок, даже на очень пологих склонах, оживал, едва нога касалась его поверхности.
Спустившись в лощину, Морт неожиданно попал в желтое облачко тумана, на прозрачной пластмассе скафандра появились мелкие капельки росы. Скафандр опять облепили темные нити. Отдирать их стало труднее. Посмотрел на ружье: оно напоминало корягу, обросшую водорослями. Морт остановился, чтобы привести ружье в порядок. Нити стали вязкими, смазывались в сплошную клееобразную массу. Он поднял камень и попытался им отскоблить оружие, но из этого ничего не вышло.
Пройдено было уже больше половины пути. Тонкие нити, как конские хвосты, свисали с Морта до самых камней. Он не бросал ружье только потому, что надеялся привести его в порядок у звездолета. Осталось сто метров, пятьдесят… Скоро он увидит Дика, и тот поможет ему. «Держись, Морт, не в таких переделках приходилось бывать».
Кусты уже кончались, когда он упал. Последние метры пришлось ползти. Морт почти ничего не видел. Но это его не страшило. Опираясь на камни, ограждающие площадку, где стоял звездолет, он выпрямился во весь рост. Сквозь тонкие нити, густо облепившие шлем скафандра, он с трудом разглядел звездолет.
Морт представил себе, как нелепо выглядит в этом одеянии из бесчисленного множества тонких нитей-веток. «Пожалуй, не лучше, чем та горилла, что вышла к звездолету…» От сравнения Морту стало не по себе. «Может, та горилла и был Тэд? Он пришел вовремя». Морт остановился. Скорее увидеть Дика. Где он?
— Дик, это я!
Он даже забыл, что его не услышат. «Конец! Погибну я — погибнут все. Дик не сумеет взлететь один. Соображай, Дик, соображай, чтобы убить, ума не надо».
Морт постарался поднять голову и стал всматриваться в редкие просветы шлема, отыскивая Дика. Наконец удалось увидеть его. Тот стоял на первой площадке с ружьем наизготовку.
— Ты же погибнешь, — закричал он.
Яркая вспышка ударила в глаза! В шлеме стало светло, как будто его удалось освободить от налипших нитей. «Все правильно. Стреляй без предупреждения, ты остаешься один. Кто же это сказал? Ах да, это я сам сказал Дику». Морт вдруг почувствовал огромную тяжесть и, теряя сознание, улыбнулся. Эта тяжесть показалась ему стартовой перегрузкой.
* * *
Тэд Ард очнулся от тяжелого забытья. Открыл глаза. Темная масса на смотровом стекле посерела, потрескалась, и сквозь пластмассу шлема скупо пробивался зеленый свет. Сколько пролежал он здесь, час или сутки? Эпизод у звездолета всплыл в памяти как кошмарный сон. «Будем считать, что его не было. Я просто чертовски устал в этой «шкуре», — Тэд улыбнулся, представив, как он выглядит со стороны. Действительно испугаешься, когда на тебя попрет такая образина. — Главное — спокойствие, и они все поймут. А если нет? Придется уйти совсем… Не заставлять же их убивать еще раз…»
Тэд попытался встать, но это ему не удалось. Шарниры скафандра не поддавались. Собрав все силы, попытался согнуть руку — безрезультатно. Успокаивая себя, он попеременно попробовал пошевелить каждым подвижным участком. Но повсюду мышцы ощущали холодную крепость камня. Темная масса, облепившая скафандр, затвердела и сделала его неподвижным.
Тэд Ард был потрясен. Некоторое время он лежал неподвижно, собираясь с мыслями. Ему просто не верилось, что вдобавок ко всем бедам придет еще одна, страшнее которой он уже не мог придумать. Тэд рванулся с такой силой, что каменная россыпь, на которой он лежал, сползла вместе с ним на несколько метров вниз по склону. На смотровом стекле откололся небольшой кусочек затвердевшей массы. Тэд увидел изумрудное небо и причудливые облака, плывущие в вышине. — Значит, она трескается?!
Не чувствуя ушибов и ссадин, Тэд встряхивал и раскачивал скафандр на острых камнях россыпи. Медленно, сантиметр за сантиметром очищалось смотровое стекло. Теперь он видел, как крошилась от ударов серая корка, покрывавшая скафандр. Наконец Тэду удалось поднять правую руку. Это была почти победа. Сильными ударами он сколол с нее корку, размял пальцы перчатки. Острый камень в свободной руке окончательно решил исход борьбы.
Поднявшись на ноги, Тэд почувствовал смертельную усталость. Но он улыбался. «Теперь, дорогой Морт, нам будет легче разобраться в событиях на Оранжевом серпе».
Дик выбежал ему навстречу. Помог добраться до звездолета. По дороге возбужденно жестикулировал, но до Тэда не доходил смысл. «Я убил», — наконец разобрал он. Дик показывал на небольшой темный предмет, лежавший метрах в пятидесяти от звездолета.
Смутная тревога охватила Тэда. Усталость и боль отступили. Он отстранил Дика и пошел к небольшому холмику, густо обросшему загадочным кустарником.
У холмика Тэд Ард опустился на колени, осторожно потрогал темные нити. Они уже подсохли и, легко ломаясь, падали на песок.
Валерий ДУНАЕВ
SOS
Джейк проснулся за полчаса до вахты — выработанная привычка. И сразу скошенный пол каюты и ступни ног, упирающихся в переборку, вернули его к действительности. Крен был тот же. Наивно было ждать его изменения. Что могла сделать их старая, всхлипывающая калоша? Спрыгнув с койки, Джейк натянул штаны и снова сел в угол, образуемый койкой и переборкой. Стоять на наклонном полу было противно. Опираясь локтем о стенку, он стал надевать ботинки, размышляя о случившемся.
«Подлец португалец!» О том, что это был именно португалец, ему сказал Горн. Штурман тогда стоял на вахте, и ему удалось рассмотреть флаг судна, нанесшего им пробоину и трусливо скрывшегося в густом тумане.
— Подлец! — повторил вслух Джейк, зашнуровывая ботинки.
Шли уже вторые сутки, но Джейк кипел так же, как и в момент столкновения, когда удар сбросил его со стула и сорванные наушники ободрали ему ухо. Он завидовал штурману, что тот хоть успел крепко обложить португальца а рупор.
Убрав койку, Джейк, прижимая подошвы к полу, тяжело шагнул вверх к двери, рывком распахнул ее и прошел, опираясь о стенку, по наклонной палубе в камбуз.
Koк, черноусый и смуглый мальтиец Джефф, галантно пожал ему руку, запихнув Джейка в угол между столом и плитой, и подал кружку. Глотая горячий кофе, Джейк прислушался к ритмичному постукиванию помпы. На его вопросительный взгляд Джефф пожал круглыми, как у женщины, плечами.
— Перекачиваем Атлантику, — буркнул он и отвернулся к плите.
Быстро покончив с завтраком, Джейк прошел к себе в радиорубку. Приняв вахту от долговязого Билла и поставив в журнале под его тщательно выведенной подписью свою, с причудливым росчерком, он надел наушники.
Затопленные отсеки левой стороны гасили размах качки, но, еще проходя по палубе, Джейк заметил, что волнение усилилось.
На баке пробили восемь склянок, и вскоре прямоугольник двери заслонила фигура Горна.
За два рейса, которые проделал Джейк на этом судне, он привязался к молчаливому, замкнутому Горну, и старый штурман привык после вахты заглядывать в радиорубку и выкуривать трубочку в обществе молодого радиста. События последних суток заставили Джейка с особым нетерпением ждать этой ставшей уже традицией встречи со своим другом.
Штурман снял фуражку, распахнул желтый топорщившийся плащ и, достав из кармана большой, в крупную коричневую клетку платок, тщательно вытер лицо и коротко подстриженную го лову. Затем, аккуратно его сложив, он не спеша вытащил из кармана замшевый потертый кисет и принялся методично набивать трубку. Все шло по раз заведенному, установившемуся порядку, и это одновременно и раздражало и успокаивало Джейка. Было бы ребячеством проявить нетерпение именно теперь, в один из моментов, ради которых и вырабатываются у людей привычки. И все же, когда чиркнула спичка, Джейк не выдержал:
— Ну что там, наверху, нового?
— Ветер заходит и отжимает к осту.
Со словами Горна на Джейка пахнуло знакомым, чуть приторным дымком табака.
— Старуха начала рыскать.
— А внизу?
— Четыре. — Ответ штурмана был обычно кратким.
— Но ведь вчера было два дюйма?! — В голосе радиста про звучало нетерпение.
— Вчера было два и две десятых, — уточнил Горн, и Джейку послышались в этом ответе нарочитое спокойствие и насмешка.
— Ну а Цезарь?
— Оправдал свое прозвище. Поблагодарил боцмана за это сообщение и, повернувшись ко мне, докончил занимательный рассказ о том, как в 1920 году ему удалось начисто опровергнуть претензии одного суперкарго.
Сквозь синеватый дым, струящийся из зажатой в кулаке Горна трубки, Джейк уловил огонек, промелькнувший в глазах штурмана.
— И черт меня побери, Стенхоп, это было настоящее! Понимаете? Не рисовка. Просто в тот момент он был занят темой своего рассказа, и его внимание было сосредоточено на том, чтобы добросовестно и точно передать случившееся, а потом уже заняться двумя лишними дюймами воды в трюме «Мери-Энн». Старик — настоящий человек!
— Может быть, он и настоящий, — Джейк упрямо вскинул голову, — но в «Правилах» говорится…
— В «Правилах» говорится, что радисту не разрешено давать сигнал бедствия по собственной инициативе. Это право предоставлено одному лицу — капитану, который несет ответственность и за судно, доверенное ему, и за жизни находящихся на борту людей.
— Но ведь «Мери-Энн» не уйти от шторма! Если это ясно даже мне, то на что же рассчитывает ОН? Или он будет принимать решение на дне? Вы же сами сказали вчера…
Горн перебил его:
— Бискайя есть Бискайя, и, пока мы не выйдем на траверс Пенмарка, западный ветер будет бить волной в поврежденную скулу, отжимая на скалы. Вот что сказал я вчера и повторяю сегодня. Отсюда так же далеко, как до берега, так и до вашего вывода, Стенхоп.
— Но наша авария и шторм дают основание для подачи сигнала. Он должен думать о людях, а не об интересах компании! — снова взорвался Джейк.
— Слушайте, мальчик! Старик проплавал только на судах нашей компании пятнадцать лет. Осенью, когда «Мери-Энн» должна была стать на капитальный ремонт, он собирался уйти по старости на берег. Кто же дал вам право, — штурман стукнул кулаком с зажатой в нем трубкой по столу, — упрекнуть его в недостатке заботы о людях за счет интересов хозяев? Ваша молодость? — И, запахнув плащ, он вышел, захлопнув за собой дверь.
Джейк с минуту смотрел на исцарапанную филенку двери, потом повернулся к аппарату и включил его. Рука привычно легла на ручку настройки, и далекие, заглушенные расстоянием звуки коснулись его слуха. Однако сознание, захваченное еще оборванным спором, осталось к ним безучастным. Усилием воли заставив себя сосредоточиться, Джейк снова, уже медленно, провернул ручку по лимбу. Теперь он уловил отрывок какого-то сообщения о грузах, кто-то повторял свои координаты, далее шли чьи-то позывные и снова сообщения о грузах. Мозг автоматически включился в работу, привычно фиксируя услышанное, отбрасывая ненужное и задерживаясь на том, что может оказаться стоящим внимания.
Одно из сообщений заставило Джейка насторожиться. Это было официальное извещение береговой метеостанции, траверс которой они проходили. Станция предупреждала, что сила ветра уже достигла 38 миль в час и продолжает нарастать, заходя к осту. Есть основания предполагать, что в течение ближайших часов она достигнет 44–45 миль, в связи с чем судам каботажного плавания предлагалось немедленно идти в ближайшее доступное им укрытие и отстаиваться там; судам же дальнего плавания — уходить в открытое море на полном.
— На полном! — Джейк выругался крепко и обстоятельно, торопливо записывая это слово. Подтянув к себе журнал, он начал заносить в него сообщение, расшифровывая теперь уже не сигналы, полученные им, а собственные поспешные каракули. И вдруг, вписывая цифру «44», Джейк ощутил чувство, похожее на озарение, — так бывало в школе, когда долго не дававшаяся задача становилась внезапно понятной и ясной, словно он увидел ее с другой стороны. Ведь утверждаемый станцией на ближайшие часы прогноз расшифровывался шкалою Бофорта как «крепкий шторм» — шторм десятибалльный, шторм, который оставлял и вполне исправному судну не слишком много надежд, а их «Мери-Энн», с наспех заведенным пластырем и полузатопленным отсеком, не оставлял ничего.
Но там, на палубе, и внизу, в машинном, его товарищи делают все, что в их силах, чтобы спасти корабль, а он только фиксирует предупреждение, посланное ему другими людьми с далекого берега, и, обладая возможностями, данными в его руки, не использует их, связанный проклятыми «Правилами». Здесь, в радиорубке, господствуют только они, кем-то, когда-то установленные, сухие и незыблемые, как закон, налагающие на него свой запрет.
«Пусть каждый исполнит свой долг», — вспомнилась фраза Нельсона, заученная еще на школьной скамье. Все выполняют свой долг, как бы он ни был тяжел. А он? К черту!
Авторучка, еще зажатая в пальцах, полетела в угол, и Джейк включил умформер. С минуту он поколебался: может быть, дать предварительный — Си-кью-ди?
[1] Но ключ сам выстукал три тире, три точки, три тире — SOS — и затем после паузы послал в эфир свои координаты.
Когда Джейк, закончив передачу, вновь переключился на прием, пришло два отклика. Первый, далекий, плохо слышимый, подтвердил прием и сообщил, что у него неполадки с машиной, в связи с чем он сможет подойти часа через три. Второй, ясный и четкий, лаконично ответил: «Принял. Иду на помощь. Держи связь».
Внезапно возникшая усталость заставила Джейка откинуться на спинку стула и сбросить наушники. Пот заливал лицо. Он почувствовал чей-то пристальный взгляд на своем затылке. Это был штурман.
— Я сейчас пойду к старику Цезарю, — пробормотал Джейк, вставая.
С минуту он постоял молча, а затем Горн, не говоря ни слова, занял его место.
Едва Джейк выбрался на палубу, как должен был ухватиться за натянутый леер. Не отдельные порывы ветра, а плотный, сплошной поток воздуха, струею гигантского вентилятора, осязаемо тяжелый, лег ему на плечи, прижимая к палубным надстройкам. Горизонта не было. То небольшое водное пространство, которое успел охватить его взгляд, предстало в виде котлована или глубоко вогнутой чаши. Оно было не полосатым, как утром, а почти сплошь затянутым ослепительной белизной пены. Края этой чаши смыкались с прижатым к морю покровом дымчато-серых туч, и там, на самом дне этой слепящей своей белизной впадины, находилась их маленькая «Мери-Энн». Прижатый потоком ветра к надстройке, Джейк ощущал теперь всем телом непрерывную вибрацию ее корпуса от работающих винтов, не чувствуя при этом поступательного движения вперед, словно «Мери-Энн» было уже не по силам выбраться со дна котлована.
От бесплодных усилий старого судна, согнутого, как в приступе подагры, все нарастающим креном, от напряженной вибрации корпуса, напоминающей дрожь живого существа, а может быть, и просто от этого сгущенного, мчащегося потока воздуха у Джейка перехватило дыхание, и, рванув дверь, он почти свалился по трапу в кают-компанию.
Новый наклон судна заставил его ухватиться за ручку двери, и он без стука влетел в каюту капитана.
Капитан сидел спиной к нему, у столика, между койкой и переборкой. Он был в плаще, но без фуражки и, удерживая равновесие, лишь повернул голову.
— Вы что, Стенхоп? Что-нибудь новое?
— Да, сэр! — Опираясь плечом о дверь, Джейк протянул ему журнал с записью.
В желтоватом свете электричества седая, коротко подстриженная голова казалась серебряной, и профиль с хищно вырезанной ноздрей снова напомнил римского императора.
Развернув на столике журнал, капитан склонился над ним, и теперь Джейк видел лишь его затылок, да из-за левого плеча сидящего прямо ему в глаза смотрела темноглазая женщина с привинченного к переборке портрета. Джейк уже не раз видел ее, но только сегодня заметил признаки старости на этом спокойном и красивом еще лице. Складки у рта и седые пряди в уложенных на лбу локонах — следы долгих и многих разлук и ожиданий.
Джейк отвел глаза на затылок Цезаря, и его внимание привлек к себе воротник кителя. Он был старый, порыжевший от солнца и пота, но его край, из-за которого белел воротничок, был аккуратно подшит свежей полоской сукна. «Это работа ее рук», — подумал Джейк и почувствовал, что краска бросилась ему в лицо. Цезарь был таким же, как он, как Горн, как долговязый Билл, как все те, кого связывает кровное братство моря. Недаром Горн утром одернул его, когда он в мальчишеской запальчивости глупо обвинил капитана в продаже их интересов хозяевам.
Все еще держа журнал в руках, капитан откинулся на спинку кресла.
— Этого и следовало ожидать, Стенхоп, вполне закономерно! — Он сложил журнал и протянул его Джейку. — Если нам удастся удержаться на курсе, минут через сорок мы выйдем на траверс Канала.
[2] И тогда поворотим, если это удастся, вернее, если успеем… — медленно проговорил он и, заметив, что радист все еще не уходит, добавил: — У вас есть еще какие-нибудь соображения?
— Да, сэр! — У Джейка перехватило горло, и он почувствовал себя школьником, пытающимся оспаривать учителя. Удар волны, обрушившийся на палубу, заставил его повиснуть на распахнутой двери. — Я думаю… Мне кажется, сэр, что у нас есть основания дать сигнал.
Кресло повернулось, и глаза капитана окинули радиста.
— Вы думаете?! Спасибо за совет, Стенхоп, но, мне кажется, это бесцельно. Вернее, поздно! Все теперь зависит от поворота. Через полчаса я поднимусь наверх и тогда зайду к вам.
Разговор был окончен, и Джейк, засунув журнал за борт кителя, отправился в обратный путь.
На палубе его поразило странное затишье, словно поток ветра иссяк. Теперь «Мери-Энн» не лежала на самом дне котлована, а медленно и тяжело ползла по крутой, почти отвесной стене из белой пены. А там, впереди, высоко, почти на уровне мачт, край стены завертывался, нависая козырьком, но не белой, как прежде, а сине-зеленой гирляндой и, когда Джейк, добежав, распахнул уже дверь в радиорубку, обрушился, накрыв собой палубу.
Поскользнувшись в заплеске волны на полу, Джейк наткнулся на что-то мягкое. Это был Горн, стоявший наготове и захлопнувший за ним дверь.
Выслушав рассказ Джейка о свидании с капитаном, Горн по своему обыкновению прорезюмировал:
— Итак, санкции на данный вами сигнал не получено. Что касается мотивировки отказа, то нужно признаться — она убийственно резонна! «Поздно!» Действительно, кто решится рисковать собой на такой волне. Однако это определение в равной степени относится и к повороту. Ведь в трюме уже четыре! Только бог может помочь нам… — Он взялся за ручку двери. — Ну, я пойду наверх, моя помощь может ему понадобиться. — И уже с порога добавил: — Пока вы ходили, я принял позывные и записал для вас. Кажется, это русский!
Дверь захлопнулась, и Джейк, пожалуй, впервые почувствовал гнет одиночества. Оно давило его не мыслью о совершенном проступке против дисциплины, о нарушении кем-то, когда-то узаконенных «Правил», а той прикованностью к месту, которая и составляла его долг теперь. Он мысленно спорил сам с собой и доказывал свою правоту. Неужели из-за проклятых «Правил» должны погибнуть все дорогие ему люди, с которыми он плавал? Нет! Он не бессловесная скотина, падающая под ударом электротока на бойне! Будут судить? Черт с ними!
Сначала поспешно, но затем все увереннее и тверже застучал ключ. Джейк посылал свои позывные и свои координаты, чтобы облегчить работу друга, идущего на помощь. Тянуло неудержимо перейти на прием, но вспомнились слова старого инструктора-учителя: «Не торопись к приему. Чем дольше ты выдерживаешь передачу, тем больше шансов на успех» — и Джейк, закусив губу, выстукивал и выстукивал ключом, пока новый удар волны, накрывший судно, не прервал это почти автоматическое движение руки, отшвырнув его к стенке. Восстановив равновесие, он заметил лоскут бумаги, засунутый в журнал, и вспомнил о последних словах Горна. Пользуясь новым относительным затишьем, Джейк развернул журнал и стал разбирать пляшущие буквы записи штурмана. Название судна, которое шло к ним, было явно незнакомым и вместе с тем когда-то им слышанным.
— «У-о-л-г-а», — по буквам повторил Джейк. — Великая река России. — И это возникшее в памяти, когда-то заученное определение воскресило внезапно далекое детство, и солнечные дни в Уэллсе, и старую, почерневшую от времени школу, и даже трещину на крышке парты, которую он замазал воском. И на какой-то короткий момент сказочно причудливая власть воспоминаний заставила Джейка почувствовать себя вновь тем вихрастым курносым мальчуганом, который когда-то впервые под диктовку учителя записал это слово у себя в тетрадке там, в далеком Уэллсе. По изменившемуся было направлению ударов волн, накрывавших судно, Джейк понял: капитану удалось совершить поворот, и его лишь удивило, что спустя некоторое время судно снова легло на прежний курс. «Очевидно, снова отжало к берегу, и пришлось забирать к норду», — решил он, послав свои позывные и перейдя на прием, чувствуя, однако, что отсутствие известий сверху начинает его тяготить. В этот момент по трапу прогрохотали шаги, и в радиорубку вскочил Горн, захлопнув за собой дверь. В ответ на немой вопрос Джейка штурман молча кивнул головой, расстегнул мокрый плащ и стал набивать трубку.
— Прогноз Цезаря относительно поворота был убийственно точен, — проворчал он, чиркая отсыревшие спички. — Поздно! Едва мы вышли на траверс Ла-Манша и поворотили на ост, как поняли, что эта игра не для нас. При лобовом движении на восток наша пробоина захлебывается западным течением Канала. За полтора часа уровень в отсеке поднялся до семи. Тогда мы пошли на лавировку и взяли курс снова на норд-норд-ост, чтобы форштевнем прикрывать раненую скулу. Но все то же западное течение, принимаемое теперь всем траверсом, сносит нас в Атлантику… У поврежденных машин нет сил ему противостоять. Горн зажал в кулаке трубку и встал. Поднялся и Джейк.
— Остается? — полувопросительно сказал он.
— Остается ждать, — закончил за него штурман, — что решит время. — И, резко повернувшись, он захлопнул за собой дверь.
Оставшись один, Джейк впал в странное состояние. Видимо, им овладел нервный шок. Полное безразличие стерло в нем все индивидуально-субъективное, оставляя лишь элементарные человеческие рефлексы, автоматически фиксирующие окружающее и так же автоматически точно реагирующие в ответ.
Превратившись благодаря причудливому сужению возможностей человеческой психики в исключительно точный инструмент управления, Джейк не смог бы сказать, сколько времени длилось это его состояние, хотя он автоматически точно и безучастно регистрировал сообщения судна, идущего на помощь, и сам посылал ему призывы и сообщения на запросы, четко засекая время по хронометру.
Потом Джейк откинулся на спинку стула и как бы утонул в небытии. Очнулся он от звуков необычного аврала на верхней палубе, похожего на тот, при котором люди вызываются командой «все наверх». В наступившей затем напряженной паузе, заполненной знакомыми и привычными шумами — ритмичным гулом гребных винтов и аритмичными ударами волн, Джейку удалось уловить и выделить негромкий звук удара какого-то тела о верхнюю палубу, послужившего как бы сигналом для нового взрыва топота ног и окончания аврала.
Это произошло в 4 часа 37 минут утра, а еще через пятнадцать минут в дверь радиорубки всунулась насквозь промокшая фигура штурмана. Отряхиваясь и расстегивая плащ, он обратился к Джейку, по своей привычке как бы продолжая начатый разговор: