Юрий Иванович Минералов

ВВЕДЕНИЕ В СЛАВЯНСКУЮ ФИЛОЛОГИЮ

Предисловие

Курс Введения в славянскую филологию, изложению которого посвящено данное пособие, читается в высших учебных заведениях нашей страны с 1974 г. После его утверждения Министерством высшего образования СССР преподаватели, которым поручили его чтение в различных вузах (в общей сложности несколько десятков человек), были собраны в то далекое время в Московском государственном университете с целью кратковременной стажировки. Ее проводил доктор филологических наук, будущий академик, Никита Ильич Толстой (уже некоторое время в порядке личной инициативы читавший в МГУ этот курс). Н. И. Толстой разработал и программу по Введению в славянскую филологию, которая была роздана участникам мероприятия.

Курс включает в себя обзор первых исторических известий о славянах, сведения о славянской прародине, о праславянском и старославянском языках, о славянской языческой мифологии, о бытовом устройстве славян по данным языка и историческим источникам, о славянской языческой обрядности, а также о народных представлениях, связанных с мироустройством, временем, пространством и т. п., об устном народном творчестве, о начале славянской письменности, о древних и новых славянских литературах, о современных славянских народах и языках, о крупнейших ученых-славистах и их творческой деятельности и т. д.

Согласно подробной характеристике академика Игнатия Викентьевича Ягича (1838–1923), «Славянская филология в обширном значении этого слова обнимает совокупную духовную жизнь славянских народов, как она отражается в их языке и письменных памятниках, в произведениях литературных то отдельных личностей, то общей силы простонародного творчества, наконец, в верованиях, преданиях и обычаях. Таким образом, она включает в круг своих занятий: во-первых, научные рассуждения о языках славянских, подвергая разбору как памятники языка, так и все диалектические особенности живых говоров, не обходя молчанием и языков литературных со всеми иногда довольно сложными условиями их происхождения и развития; во-вторых, историю славянских литератур, вдаваясь в объяснение целых эпох и оценку отдельных произведений, доискиваясь источников или зависимости от чужого влияния; в-третьих, историю бытовую, изображающую особенности народной жизни во всех ее изгибах. В этом объеме славянская филология представляет сложный организм различных предметов, сплоченных в одно целое. Столетия работали на отдельных частях, пока не появилось сознание внутреннего единства»[1].

Соответственно вводный курс должен демонстрировать студентам единство многогранного филологического знания, затрагивающего и язык, и словесное искусство, на нем создаваемое, и различные стороны как древней, так и современной жизни славянских народов, — как правило, нашедшие то или иное духовное преломление в слове и словесном тексте. Введение в славянскую филологию представляет собой синтетический курс, собирающий в единый фокус и систематизирующий большое число весьма разнородных сведений. Чтобы синтез был достигнут, необходима пропорциональность подачи различных компонентов материала и сочетание необходимой сжатости изложения с его высокой смысловой насыщенностью.

Нет сомнения, что филологическая наука, филология, по самой сути своего предмета распадается на два равноправных крыла. На одном работают ученые, сосредоточенные в основном над проблемами языка, на другом — исследователи, занятые проблемами творчества на данном языке (мифологи, фольклористы, литературоведы и пр.).

В силу вузовской специфики в реальных современных условиях курс Введения в славянскую филологию весьма часто оказывается размещен на кафедрах русского языка и поручается лекторам, профессионально позиционирующим себя как лингвисты. Чаще всего это люди, защитившие те или иные диссертации по истории языка и в дальнейшем продолжающие работать в этом русле, а иногда специалисты по современному русскому языку или диалектологи. Глубоко естественно, что в таких случаях лекторам проще всего придать Введению в славянскую филологию соответствующий «поворот».

Однако, как известно, в вузах читается целый ряд фундаментальных филологических дисциплин, к числу которых относятся старославянский язык, историческая грамматика русского языка, сравнительная грамматика славянских языков, диалектология, история литературного языка и т. п. Нетрудно понять, что ощутимый перекос в сторону любой из перечисленных дисциплин лишит курс требуемого синтетизма, о котором выше напоминалось, а кроме того, породит дидактически нецелесообразное дублирование информации.

В самом деле, вряд ли правильно, если под эгидой Введения в славянскую филологию студенты еще раз прослушают, например, курс старославянского языка или исторической грамматики, пусть и под другим названием, частично видоизмененный и частично чем-то дополненный «в порядке камуфляжа». (Аналогичным образом заведомо неверно, если бы под маской Введения в славянскую филологию кто-то читал, например, древнерусскую литературу или фольклор.) Основополагающие сведения из соответствующих глубоко важных курсов обязательно должны присутствовать во Введении в славянскую филологию, но присутствовать в неразрывном сплаве со сведениями из других разделов программы курса и вместе с ними работать на единую цель и задачу.

«Выпячивания» лингвистической стороны в обсуждаемом вузовском курсе, по всей видимости, надо избегать (как и «выпячивания» стороны фольклористической, литературоведческой и т. п.). Иначе вольно-невольно в итоге получится не введение в филологию, что-то вроде «введения в историю языка», а то и «введения в лингвистику».

Последнее побуждает напомнить и о том, что помимо традиционного филологического языкознания, работающего по преимуществу с текстами, в науке параллельно ему давно существует характерное явление. Об этом явлении лучше всего сказали классики филологии.

Еще в первой половине XIX в. рост асемантических тенденций в языкознании породил прикладную лингвистику и побудил великого немецкого филолога Вильгельма фон Гумбольдта (1767–1835) заявить, что «не было бы, пожалуй, никакой ошибки отличить таким образом лингвистику от филологии», ибо это «два разных направления», которые «требуют от исследователя разных дарований и сами по себе ведут к разным результатам»[2].

Несколько позднее академик Федор Иванович Буслаев (1818–1897) писал: «В начале нынешнего столетия возникла, под именем лингвистики, новая наука о языке. В противоположность филологическому, лингвистический способ рассматривает язык не только как средство для знакомства с литературою, но и как самостоятельный предмет изучения»[3]. А один из современных нам филологов констатирует:

«Развитие языкознания происходило таким образом, что на определенном этапе… внимание лингвистов сосредоточилось преимущественно на выведенных из текста „концептах“. Языкознание на этом уровне исследований стало быстро утрачивать свою филологическую сущность. Отсюда пошло и представление о языке как системе абстракций. С таким представлением о своем объекте языкознание, конечно, отрывается от литературоведения. <…> Такое положение ведет к неоправданному сужению границ языкознания и обособлению его от филологии»[4].

Справедливости ради добавим, что в XX в. нефилологические тенденции различными путями проникали и в литературоведение, под эгидой которого широко распространилась, например, идеологическая публицистика, не несущая в себе развитого исследовательского начала и не владеющая научными методиками анализа текстов художественных произведений.

Асемантическая прикладная лингвистика по внутренней сути своей невосприимчива ко многим филологическим проблемам и нередко объективно не способна освоить весьма плодотворные и важные идеи[5]. Справедливо критиковал ее в данной связи А. Ф. Лосев.

А какой широкой перспективностью отличаются филологические тезисы самого Лосева, полагавшего, что «основа языка — предложенческая»:

«В связной речи… всякое предложение проскакивает у нас, так сказать, единым духом, одним махом, в виде одной нераздельной линии»; «То, что междометия являются целыми свернутыми предложениями, это понятно само собой»; «Было бы колоссальным достижением науки, если бы каждое отдельное слово нужно было бы считать конденсированным предложением. Теоретически это только и может быть так, но практически и языковедчески это требует обследования весьма больших грамматических материалов»[6].

К счастью, начиная со старославянского, славянские языки богато и репрезентативно отражены в текстах (дописьменным был лишь праславянский язык), и опасность впадения в абстракции (применительно к курсу Введения в славянскую филологию) невелика. Что до мифологии, фольклора и т. п., там исследователь неизбежно имеет дело именно с текстами, с конкретным материалом — то есть прочно движется в традиционной филологической колее. Однако при этом явный ощутимый уклон в какую-то одну сторону — фольклор, мифологию, историю литературы и пр. — в синтетическом курсе также неуместен.

Среди обширной научной литературы, которая может и должна служить подспорьем курсу Введения в славянскую филологию, бесспорно, выделяется книга академика Любора Нидерле (1865–1944) «Славянские древности», дважды в переводе с чешского изданная в нашей стране (1956, 2002). Замечательный археолог, этнограф и историк Л. Нидерле в 1902–1934 гг. опубликовал свой многотомный труд под таким названием. Из этого капитального исследования был сделан «экстракт» объемом в один том, рассчитанный на широкого читателя и также названный автором «Славянские древности»[7].

Книга Нидерле содержит множество точных и достоверных сведений о культурной истории славян. Однако Л. Нидерле не был филологом, и его книга не углубляется в вопросы языка и в те или иные созданные на славянских языках тексты, обычно характеризуя внешнюю сторону словесного творчества славян.

Не только историческая наука располагает данными, немаловажными для славянской филологии и требующими своего полноценного учета. Напомним, например, что у истоков восточнославянской письменности стоят не ученые, а святые подвижники церкви — братья Константин (Кирилл) и Мефодий. Не кто иной, как Константин создал славянский алфавит, по сей день поражающий — в чисто филологическом отношении — своим глубоким соответствием языку, для которого он предназначался. Братьями сделаны для славян и первые переводы христианских священных книг.

И в последующие века именно деятели церкви активно вели в славянских землях разнообразную работу филологического характера (Константин Грамматик, Лаврентий Зизаний, Мелетий Смотрицкий, Юрий Крижанич и др.). Короче, язык в одинаковой степени интересует и нашу мирскую науку, филологию, и церковное богословие. Имеется и целый ряд текстов (например, на старославянском языке), к которым также испытывают самый острый интерес как филологи, так и богословы. Однако приходится констатировать, что пути познания у тех и других в настоящее время различны. Всегда ли было так? Нет ли у этих двух столь различных сфер познания точек соприкосновения, то есть носит ли такая разобщенность просто традиционный характер или она предрешена объективно? Иначе говоря, не может ли дать славянской филологии что-то ценное богословский подход к слову, языку и словесному тексту (и, соответственно, не может ли филология в свою очередь что-то предложить богословию)?

Ясность и последовательность церковного истолкования темы слова и языка поражают уже у святых отцов первых веков христианства. Так, Афанасий Великий говорил: «Обладающий всеми Бог когда собственным Словом Своим сотворил человеческий род», «Бог даровал людям нечто большее: не создал их просто, как всех бессловесных животных на земле, но сотворил их по образу Своему, сообщив им и силу собственного Слова Своего, чтобы, имея в себе как бы некие оттенки Слова и став словесными, могли пребывать в блаженстве, живя истинною жизнию, и в подлинном смысле — жизнию святых в раю»[8].

Филологическая наука подходит к человеческому слову, естественно, совершенно с другой стороны, чем обсуждаемая. Но языкознание, накопив замечательные данные о его грамматических свойствах, то есть о внешнем в слове, внешним обычно и ограничивается. К счастью, так бывает не всегда. Тут надо оговориться, что одна авторитетная филологическая концепция привлекала внимание богословов. Во «внутренний мир» человеческого слова у нас пытался заглянуть профессор Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891). В серебряный век его филологическая концепция стала не только известна в научной среде, но и чрезвычайно популярна в литературно-художественных кругах. Ее воздействие на современную словесную культуру было тогда весьма интенсивным[9].

Из людей церкви священник Павел Александрович Флоренский (1882–1937), тогда молодой богослов, испытывал огромный интерес к идеям этого филолога (несомненно, человека с задатками научного гения). Этимологические разборы в магистерской диссертации самого Флоренского «Столп и утверждение истины» (1914), его истолкование слов «истина», «беззаконие», «память» и т. д. — явно носят на себе следы заочного ученичества у Потебни. А. А. Потебня подчеркивал, что в силу каких-то свойств человеческой духовности слово языка «подает» мысль через «внутреннюю форму» — тот или иной образ. Так и отец Павел Флоренский находит, например, четыре разных образа в русском, древнегреческом, латинском и древнееврейском понятии истины (отсылаем интересующихся к его «Столпу»). Он даже сравнивает звуковую сторону слова с «телом», а внутренний образ «с душою этого тела» (в другой своей книге «У водоразделов мысли»). По мнению Флоренского (с идеями Потебни уже прямо не связанному), «душа слова — его внутренняя форма — происходит от акта духовной жизни… как явление самого духа». Как итог, Флоренский предлагал «искать и магическое средоточие слова в том же концентре его, где нашли мы средоточие лингвистическое»[10].

Оценка личных теорий отца Павла Флоренского — дело, как это понятно, не филологов, а богословов. Да суть вовсе и не в этом: скрытая сила, присущая человеческому слову, — факт, проявляющий себя в нашем мире постоянно.

Сила слова проявляет себя в молитвенном общении с Богом, несмотря на происшедшее греховное повреждение человеческой природы, — так об этом много раз повествовали и святые, и церковные иерархи, и рядовые священнослужители. Например, преподобный Никодим Святогорец (1749–1809) пишет, что «в словах молитвенных» — «в них заключен и дух молитвенный; сим же духом преисполнишься и ты, если будешь их прочитывать так, как должно, как дух какого-нибудь писателя сообщается тому, кто читает его с полным вниманием»[11].

Напомним, что этот «концентр», эта «душа» слова есть, по Флоренскому, потебнианская внутренняя форма. Потебня не раз писал, что главное во внутренней форме, в ее смысловых возможностях то, что она представляет собою образ. Образ же не сводим к улавливаемому (и то не всегда) этимологическим анализом ближайшему образному признаку слова. В образе присутствует, по Потебне, в «сгущенном», «сконденсированном» виде множество разнообразных смыслов.

По роду научных интересов А. А. Потебне приходилось, как известно, помимо языка и литературы много заниматься изучением славянских языческих верований, как и текстов, используемых колдунами и волхвами, вообще древней мифологической образностью[12].

Отметим, что и такой крупнейший ученый, как А. Ф. Лосев, писал: «Слово есть… некоторый легкий и невидимый, воздушный организм, наделенный магической силой что-то особенное значить, в какие-то особые глубины проникать и невидимо творить великие события. Эти невесомые и невидимые для непосредственного ощущения организмы летают почти мгновенно; для них (с точки зрения непосредственного восприятия) как бы совсем не существует пространства. Они пробиваются в глубины нашего мозга, производят там небывалые реакции, и уже по одному этому есть что-то магическое в природе слова…»[13]

Труды Ф. И. Буслаева и А. А. Потебни есть классика славянской филологии. Значение их особенно велико в силу того, что в XX в. семасиологический подход, свойственный данным исследователям, вряд ли проявлял себя в филологической науке в достаточной мере. Напротив, в широкий обиход вошли формальные и структурные штудии, нередко неоправданно абстрагировавшие многие реальные отношения в языке и словесном искусстве. Их авторы пробовали даже упрекать наследие данных филологов в «донаучности».

(Впрочем, сам А. А. Потебня откровенно смеялся над сторонниками такого понимания «научности», говоря, что они «как будто думают, что наука сидит в них самих или что она им тетка или сестра»; но «наука началась там, где начался анализ явлений», а не «с последней прочитанной книжки».)[14]

Итак, пособие активно привлекает внимание читателей к тому, что составляет основу филологической традиции, ее «золотой фонд». С другой стороны, в нем, как правило, не обсуждаются заведомо вненаучные феномены. К числу последних относится, например, так называемая «Велесова книга» — по мнению автора, практически разоблаченная фальшивка, имеющая, однако, довольно широкое хождение у различных популяризаторов и падких на сенсацию журналистов. Не обсуждаются в пособии также, например, широко издаваемые исторические фантазии академика-математика А. Т. Фоменко и его постоянного соавтора Носовского, как и иные мыслительные конструкции различных сочинителей, имеющие характер наукообразной мифологии.

Автор данного учебного пособия начал читать студентам курс Введения в славянскую филологию в 1974 г., будучи старшим преподавателем кафедры русского языка Тартуского государственного университета (за два года до этого автор закончил филологический факультет МГУ). Курс разрабатывался и читался им в опоре на программу, воспринятую от Н. И. Толстого.

В середине 1990-х годов автор пособия вновь приступил к чтению того же курса, находясь в должности заведующего кафедрой русской классической литературы и славистики Литературного института им. А. М. Горького. Введение в славянскую филологию читается им студентам дневного и заочного отделений Литинститута по сей день[15].

Славяне

Современные славянские народы и государства. Первые сведения о славянах. Венеды. Происхождение слова «славяне»

В этой книге, адресованной в основном студентам и учащимся России, нет необходимости подробно распространяться на тему, кто такие славяне. Крупнейший славянский народ, русские, составляет в нашей стране так называемую «титульную» или государствообразующую нацию.

Славяне живут преимущественно в Восточной и Центральной Европе (а также в Сибири). В результате иммиграционных процессов славянские диаспоры имеются даже в США, Канаде, Австралии и ряде других регионов планеты.

Русских, по последним имеющимся данным, более 145 млн. Второй по численности славянский народ — украинцы. Их примерно 50 млн человек. Третий по численности славянский народ — поляки. Их число приближается к числу украинцев и составляет около 45 млн. Далее, в порядке убывания численности, белорусов — почти 10 млн, сербов до недавнего времени было не менее 10 млн, чехов — около 10 млн, болгар — более 9 млн, словаков — 5,5 млн, хорватов тоже — 5,5 млн, словенцев — до 2,5 млн, македонцев — 2 млн, муслиман — около 2 млн, черногорцев — 0,6 млн человек[16].

На протяжении столетий восточные славяне (русские, украинцы, белорусы) жили в одном государстве, которое меняло названия (Российская империя, Союз Советских Социалистических Республик), но объединяло эти братские народы, взаимоусиливая их в культурном, экономическом и военно-политическом отношении. В конце 1991 г. в силу сложных социально-политических процессов СССР распался. С этого времени украинцы и белорусы живут в своих отдельных от России и русских национальных государствах.

На Балканском полуострове несколько десятилетий существовала Социалистическая Федеративная Республика Югославия, объединявшая почти всех южных славян — сербов, хорватов, словенцев, македонцев, муслиман и черногорцев. С начала 1990-х годов в силу аналогичных процессов и Югославия постепенно распалась. Вначале из нее почти синхронно выделились и провозгласили создание собственных государств словенцы, хорваты и македонцы. В конце концов в составе Югославии остались только Сербия и Черногория, но недавно Черногория в итоге референдума объявила о своей независимости от Сербии, и Югославия как государство прекратила существование.

В 1993 г. распалась на два западнославянских государства, Чехию и Словакию, единая Чехословакия, существовавшая с 1918 г. Лишь западнославянская Польша и южнославянская Болгария так и сохранились в пределах границ, которые они обрели после Второй мировой войны.

В результате на данный момент на планете имеются Россия (столица — Москва), Украина (Киев), Белоруссия или Беларусь (Минск), Чехия (Прага), Словакия (Братислава), Польша (Варшава), Болгария (София), Македония (Скопье), Хорватия (Загреб), Словения (Любляна), Сербия (Белград), Черногория (Подгорица)[17].

Российским читателям ведомо, какой духовной трагедией обернулось для всего славянства разрушение СССР и СФРЮ, мощных государств, в которых народы мирно жили, создавая и развивая неповторимо яркие культуры. Одновременно, например, гибель Югославии вылилась в этническую катастрофу.

В начале 1990-х годов состоялась в значительной мере спровоцированная извне война между братскими народами — сербами, хорватами и муслиманами — в югославских областях Босния и Герцеговина[18].

Множество боснийских сербов в итоге было изгнано с земель, на которых жили еще их далекие предки. Бездомные люди в массовом порядке бежали тогда в Сербию.

В 1999 г. принявшая их ранее Сербия сама, в свою очередь, стала жертвой агрессии со стороны ряда стран, входящих в военный блок НАТО.

Предлогом для агрессии было декларировавшееся намерение натовцев «защитить» от югославской полиции в сербском крае Косово проживающих там албанцев. Сербию на протяжении 78 дней непрестанно подвергали массированным бомбежкам, в результате которых погибли тысячи мирных граждан, были разрушены старинные города и памятники зодчества.

Албанские бандформирования после этого в условиях полной безнаказанности устроили в Косово серию сербских погромов с многочисленными убийствами безоружных людей, в результате которых сербское население в первой половине 2000-х годов почти поголовно бежало из этого края, бросая свои жилища и имущество[19].

В начале 2008 г. при огромной поддержке США и некоторых других стран НАТО Косово объявило о своей «государственной» независимости, хотя такое объявление было сопряжено с грубейшим нарушением устава ООН и международного права.

Иноземные силы в XXI в. уже неоднократно вмешивались во внутренние дела славянских стран, провоцируя в них так называемые «оранжевые революции».

В настоящее время славянский мир находится в состоянии небывалого культурно-исторического разобщения, дезинтеграции.

Тем важнее ныне становится задача знакомства со славянской проблематикой в рамках курса Введения в славянскую филологию[20].

Первые сведения о славянах исходят от римских историков Плиния Старшего и Корнелия Тацита[21]. Это краткие упоминания, причем оба римских автора именуют славян «венедами».

Так, Плиний в своей «Естественной истории» (98 г. н. э.) пишет: «Некоторые писатели передают, что эти местности вплоть до реки Вистулы (Вислы) заселены сарматами, венедами, скифами, гиррами». Несколько ранее Тацит в своем сочинении «Германия» также в форме проходного упоминания говорит, что рядом с племенами певкинов и феннов живут венеды. Он затрудняется, отнести ли их к германцам, которых неоднократно критикует за «варварство», но утверждает, что «венеды переняли многое из их нравов», строя похожие жилища и также отличаясь оседлым образом жизни.

«Венеды» — этим словом сами славяне себя, видимо, никогда не называли. Это наименование извне: так их называли в древности другие. Похожим образом можно напомнить о всем известном европейском народе, представители которого сами себя зовут «дойчами», а другие народы именуют их по-разному — русские «немцами», французы «аллеманами», англичане «джемэнами» и т. п.

Названия, преломляющие слово «венеды», сохранились до сих пор в финно-угорских языках. По-эстонски русский — vene («вене»), русский язык — vene keel.

Во II в. н. э. Клавдий Птолемей в своем «Географическом руководстве» еще раз кратко упоминает о венедах, которые, по его сведениям (весьма туманным), живут «вдоль всего Венедского залива» (имеется в виду Балтийское море). С запада земли венедов ограничивает, по Птолемею, река Вистула (Висла).

Византийский автор V в. Приск Паннийский оказался в составе посольства, направленного ко двору Атиллы[22]. Повествуя о тюркских завоевателях гуннах, он неожиданно называет такие слова «гуннского» языка, как названия напитка — medos и название погребальной тризны — strava.

Поскольку в первом слове легко угадывается мед, а второе обозначало трапезу в древнерусском языке и по сей день имеется в некоторых славянских языках, постольку чешский филолог Павел Шафарик (1795–1861), автор труда «Славянские древности» (1837), высказывал обоснованное предположение о присутствии славян в многонациональной по составу орде Атиллы. (Кстати, Приск называет еще и напиток kamos, в котором приходится подозревать квас.)

Больше конкретного знали о славянах готский историк VI в. Иордан и византийские историки VI–VII вв. н. э.

Для автора сочинения «О готах» Иордана, писавшего на латыни (он долгое время служил римлянам и лишь в шестидесятилетнем возрасте сделался «придворным историком» готского короля), славяне — ненавидимые враги, которые «теперь по грехам нашим» «свирепствуют повсюду» и к которым, как и к другим противникам готов, он регулярно выражает подчеркнутое официальное презрение. В частности, он именует их «толпой трусов», «мощных своей численностью», и сообщает, что они «имеют теперь три имени: венеды, анты и склавины»[23]. Впрочем, в отношении антов, земли которых простираются «от Данастра до Данапра» (от Днестра до Днепра), Иордан делает интересную показательную оговорку, именуя их «храбрейшими» (из славян).

Прокопай Кесарийский (VI в.) в своем труде «Война с готами» подразделяет славян на две категории: западных он именует «славянами», а восточных (наших непосредственных предков) «антами». Прокопий рассказывает:

«Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве (демократии), и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается общим делом. И во всем остальном у обоих этих варварских племен вся жизнь и законы одинаковы».

В конце VI в. интересные и подробные сведения о славянах занес в свое военное руководство «Стратегикон» некий византиец Маврикий (автором данного сочинения долгое время ошибочно считали императора Маврикия, впоследствии автора стали условно именовать Маврикий Стратег). Он пишет, например:

«Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе; их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране. Они многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, дождь, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково и, оказывая им знаки своего расположения, при переходе из одного места в другое, охраняют их в случае надобности, так что если бы оказалось, что по нерадению того, кто принимает у себя иноземца, последний потерпел (какой-либо) ущерб, принимавший его раньше начинает войну (против виновного), считая долгом чести отомстить за чужеземца. Находящихся у них в плену они не держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но, ограничивая (срок рабства) определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси или остаться там (где они находятся) на положении свободных и друзей?»

Здесь о славянах рассказывает их военный противник, ставящий целью ознакомить своих воинов со способами наиболее эффективной борьбы с ними. Такой автор «не перехвалит». Тем ценнее его объективные свидетельства об особом славянском свободолюбии (их невозможно поработить), выносливости, радушии и гостеприимстве, поразительно гуманном отношении к пленным. Все это — весьма информативные, о многом свидетельствующие черты национального характера.

Информацию, исходящую от Прокопия Кесарийского и Маврикия Стратега, будем неоднократно привлекать ниже в различных разделах «Введения в славянскую филологию».

Вопрос, откуда происходит этноним «славяне», дискутировался на протяжении столетий. Как это обычно бывает, славяне различным образом романтизировали и, в частности, героизировали свое название. Популярна была точка зрения, что они называются так потому, что «покрыли себя неувядаемой славой».

По выражению филолога П. Я. Черных, «в народном славянском сознании имя славянского племени сначала было связано со словом, а потом стало связываться со славой. Как говорит один старый польский писатель: „потому-то народы языка нашего и прозвались славянами, что все вместе и каждый в особенности старались себе заслужить добрую славу рыцарскими подвигами“»[24].

Оригинальное мнение привел И. Первольф в книге «Славяне, их взаимные отношения и связи». Некий поляк Папроцкий рассуждал, что славяне «назвались или от славы, или от слова: данное слово они всякому охотно исполняли… Впрочем, слава и слово не отличаются друг от друга; слава тому, кто слово исполняет»[25].

В средневековой славянской среде даже получила распространение так называемая «жалованная грамота» славянскому народу от Александра Великого (Македонского). Этот любопытный текст гласит:

«Светлому поколению славянскому за великие его службы на вечные времена всю часть земли с севера до самой Италии, и земли на юге, чтоб в них никто другой кроме вашего народа не посмел пребывать и селиться; а если бы кто-нибудь другой нашелся живущим в тех странах, то он должен быть вашим слугою, и его потомки должны быть слугами ваших потомков»[26].

П. Я. Черных писал о слове «славянин»: «С древнейших времен в памятниках письменности это имя известно с о после л и с суффиксом −ѣнин. С этим суффиксом обычно в старину образовывались существительные, обозначавшие не только принадлежность к какому-нибудь племени, народу, но и происхождение из какого-нибудь определенного населенного пункта или местности: самарѣнин, галилеянин. Поэтому и в данном случае делают предположение, что славяне получили свое имя от богатой реками местности Слово или от реки Слова»[27].

Все же, вероятнее всего, самоназвание «славяне» образовалось по принципу, широко распространенному среди мировых языков.

Как верно писал все тот же П. Я. Черных, «поскольку словѣне ассоциировалось со словом и получило значение „народ, люди владеющие словом, говорящие на понятном языке“, все другие люди, говорящие не на славянских языках, а на других (непонятных) языках, были названы „безмолвствующими, немыми“. Это понятие выражалось словом нѣмци (любые иностранцы. — Ю. М.). <…> Так, например, в Москве в начале XVII в. говорили: „(прибыли в Холмогоры) 5000 аглинских немец“, идут „датского короля немцы“, „шпанского короля немцы“, „…в немцы, в Голанскую землю“»[28].

Народы в древности весьма часто называли себя «имеющими язык», «обладающими словом» — в противоположность иноземцам, которые казались им безъязыкими, немцами (на самом деле язык у иноземцев, конечно, был, но был иным, непонятным). Славяне (словѣне) — «имеющие слово», осмысленно говорящие.

Предмет изучения славянской филологии

Филология есть наука о культуре в ее словесно-текстовом выражении — она изучает язык, а также преломленные в нем культурно-исторические и культурно-бытовые реалии, мифологию, фольклор, литературу и т. п. (текст подразумевается как письменно закрепленный, так и бытующий изустно). Соответственно славянская филология сосредоточена на изучении славянских культур в вышеуказанном ракурсе.

Слово едва ли не основной «исходный» объект филологии. Применительно к языку подробно аргументировать это вообще нет необходимости. Ф. И. Буслаев писал:

«Вся область мышления наших предков ограничивалась языком. Он был не внешним только выражением, а существенною, составною частью той нераздельной нравственной деятельности целого народа, в которой каждое лицо хотя и принимает живое участие, но не выступает еще из сплошной массы целого народа. <…>

В отличие от прочих творений, человек назвал себя существом говорящим. Потому у Гомера встречаем постоянный эпитет людей — говорящие… Гомерическому эпитету соответствуют, как наше слово язык в значении народа, так и готское thiuda… Свою национальность народ определил языком»[29].

Переходя от языка к народному творчеству на языке, Ф. И. Буслаев отмечал: «Тою же силою, какою творился язык, образовались и мифы народа, и его поэзия. <…>

Язык так сильно проникнут стариной, что даже отдельное речение могло возбуждать в фантазии народа целый ряд представлений, в которые он облекал свои понятия. Поэтому внешняя форма была существенной частью эпической мысли, с которой стояла она в таком нераздельном единстве, что даже возникала и образовывалась в одно и то же время. Составление отдельного слова зависело от поверья, и поверье, в свою очередь, поддерживалось словом, которому оно давало первоначальное происхождение. Столь очевидной, совершеннейшей гармонии идеи с формою история литературы нигде более указать не может»[30].

Глубоко не случайно, что литература по-русски — словесность. Русский термин «словесность» содержит в себе ясный «внутренний образ», указывающий на то, что им подразумевается искусство слова, словесное искусство. Заимствованный из западных языков термин-синоним «литература» происходит от «литера» (буква) и менее информативен — он односторонне отсылает к письменным формам словесного искусства, не учитывая таких явлений, как устное исполнение и слуховое восприятие литературных произведений или же, к примеру, устное народное творчество (фольклор).

«Внутренний образ», о котором выше было сказано, заставляет вспомнить, что словам человеческого языка вообще присущ тот или иной этимологический образ (внутренняя форма), который был, как правило, ясно в них ощутим в древности, иногда остается ощутимым и в наши дни, но чаще забыт, «стерся» за истекшие тысячелетия и реконструируется филологическими методами[31].

Внутренняя форма отражает признак, по которому тот или иной предмет, то или иное явление названы. В отечественной филологии понятие внутренней формы (слова, словосочетания, фразы, абзаца, строфы, главы, текста в целом) наиболее глубоко обосновал в XIX в. великий славянский ученый Александр Афанасьевич Потебня, показавший, в частности, что применительно к художественному творчеству особенно важно такое осмысление внутренней формы, как «образ образа» (образ идеи)[32].

В слове внутренняя форма проявляет себя наиболее наглядно. Всякий язык в каждом случае избирает тот или иной собственный образ, через который «подает» предмет или понятие. Так, «стол» у нас «простланное», а вот по-французски une table (стол) уже «дощатое», от un tableau (доска) — совсем иная внутренняя форма! У нас слово «окно» преломляет образ «то, через что око смотрит», а английское window (окно) — «то, через что ветер дует». Если пройтись по другим языкам, образная картина будет весьма пестрой. Например, по-албански окно — «то, через что небо видно».

В. Гумбольдт справедливо полагал, что каждый язык в итоге «видит» мир по-своему[33]. Впоследствии многие филологи возвращались к мысли, что различия языковой внутренней формы обусловливают различия языковой «картины мира» — то есть то, что разные народы воспринимают окружающее в какой-то мере по-разному.

Так, А. А. Потебня проанализировал у славян целый ряд свидетельств того, как народная этимология создает звукосмысловые связи, корректирующие семантические представления в религиозно-мифологическом сознании[34].

Славянские народные представления связали некоторые христианские праздники с теми или иными природными явлениями. «Василий Парийский — землю парит», «Обновление Царяграда — не работать в поле, чтобы царь-град не выбил хлеба», «Константина и Елены (Олены) — сеять лен», «Федор Студит — землю студит» и т. д.[35]

Всюду здесь народное сознание находчиво «подставило» в имена христианских святых отсутствующий в них филологически-объективно, но подсказываемый случайным созвучием образ — внутреннюю форму (в широком смысле). Так, например, греческое прозвание преподобного Федора Студита (759–826) не имеет отношения к русскому глаголу «студить», словам типа «простуда», «стужа» и т. п. (оно происходит от названия основанного в V в. Константинопольского Студийского монастыря), но день его памяти 11 (24) ноября приходится как раз на время первых заморозков в наших широтах — славяне и соединили одно с другим. Старославянское «град» (по-русски город) и «град» (атмосферные осадки) также созвучны случайно, это омонимы, однако народное сознание уверенно провело между ними некую связь. Народная этимология православных славян в приведенных случаях формирует элементы картины мира, невозможные (в силу отсутствия аналогичных созвучий слов в иных языках), например, у православных греков или православных румын.

В соответствии со своим своеобразным отношением к проблеме передачи мысли Потебня был предельно лаконичен в объяснении таких фактов, но в его нескольких фразах нередко оказывается изложена в свернутом виде целая концепция[36]. Он писал, в частности, о славянских народных представлениях:

«День может носить название, только соответствующее его значению, и если он называется так-то, то это недаром. Иностранное происхождение и случайность календарных названий не признается. Звуки этих непонятных названий напоминают слова родного языка, наиболее связанные с господствующим содержанием мысли, и таким образом служат посредниками (tertium comparationis) между объясняющим и объясняемым. Будь звуки календарных названий другие, то и слова и образы, вызываемые ими, хотя и принадлежали бы к тому же кругу мыслей земледельца и пр., но были бы другие. Это — влияние формы языка. Бывает и то, что первоначально данные звуки календарных названий не вызывают в памяти подходящих туземных слов; в таком случае эти звуки бессознательно видоизменяются и приспособляются к господствующему содержанию мысли. Это — влияние на язык»[37].

Поскольку каждый народ создает свой «образ мира», из этого могут проистекать трудности взаимопонимания. Добросовестное непонимание логики поведения друг друга не раз приводило и отдельных людей, и целые народы к различным казусным, а то и конфликтным ситуациям.

Бытовые обычаи, этикет, мода не связаны прямо с языковой картиной мира. Зато именно в их сфере ситуации взаимонепонимания особенно наглядны. Сохранились, например, свидетельства об одном из первых контактов японцев с европейцами. Те и другие писали впоследствии своим властям, что встретили «варваров». Японцев, к примеру, шокировал табачный дым, исходивший из ртов пришельцев. Европейцам показалось диким, например, что японские мужчины ходят в «женской одежде» (кимоно). Чужая культура при поверхностном с нею знакомстве, непонимании смысла ее атрибутов может выглядеть как просто отсутствие культуры[38]. Нет нужды доказывать, что такое впечатление — грубая ошибка.

Принципы филологической реконструкции «славянских древностей»

Гумно. Лестница — «столб». Внутренняя форма слова «медведь». Витязь и богатырь. Шлем и меч; копье, дубина, палица, лук, стрелы, щит и др. Военные приемы древних славян как преломление их национального характера

Филологи делают свои выводы на основе анализа словесно-текстовых источников. Археологи же, например, раскапывают древние поселения, захоронения и т. п. и судят на основе косвенных признаков — тип погребения, тип жилища, тип украшений, орнаментальных узоров на обломках посуды и т. п. Археологические данные наиболее древних эпох, к сожалению, зачастую «немые». Там, где нет письма и текста, многие выводы о «национальной принадлежности» найденного носят гипотетический характер.

Филология располагает уникальными, отсутствующими у других наук, средствами реконструкции тех или иных культурно-исторических реалий. Это утверждение легко проиллюстрировать и наглядными примерами из различных сфер древней славянской бытовой культуры.

Так, в сельском хозяйстве, земледелии многие века было необходимо и играло исключительно важную роль гумно.

По «Толковому словарю живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля (1801–1872), это «место, где ставят хлеб в кладях и где его молотят». На протяжении ряда последних столетий вплоть до XX в. зерна вымолачивались из колосьев пшеницы, ржи, ячменя и т. п. так называемыми цепами — инструментами, представлявшими собой длинную палку, к концу которой на небольшой цепи прикреплялась другая палка; занося цеп вверх над головой за длинный конец, более коротким концом мерно ударяли по разложенным колосьям, выбивая из них зерна. Однако небезынтересно, почему все-таки место работы называлось гумном.

Слово «гумно» имеет внутреннюю форму, указывающую на совершенно иной, более древний (и, по всей вероятности, первоначальный) славянский способ добывания зерен из спелых колосьев. Следует напомнить, что крупный рогатый скот (коровы, быки) у славян именовался в древности «говядами» — отсюда, например, современное «говядина» — коровье мясо, и одно из названий коровьего помета.

«Гумно» первоначально означало место, где мнут колосья своими копытами «говяды» (быки, коровы). По Максу Фасмеру (1886–1962), название представляет собой «древнее сложение» из *gu- (см. говядо) и мять, мну, «букв, „место, где скотина мнет, топчет скошенный хлеб“»[39].

То есть животных неторопливо водили взад и вперед по разложенным колосьям, и они вытаптывали из них зерна. Тут именно внутренняя форма слова позволяет понять, как конкретно добывали зерно из колосьев древние славяне. Лишь впоследствии способ его добычи стал совершенно иным: был изобретен цеп, коров и быков от этого дела отстранили, — однако древнее название места обмолачивания колосьев сохранилось.

Далее другой культурно-бытовой пример. Всякому понятно, что означает слово «лестница», имеющее по сей день весьма прозрачную внутреннюю форму (от глагола лезть). Один из наиболее древних вариантов этого необходимого бытового предмета — так называемая приставная лестница. Привычная современному человеку приставная лестница (поныне весьма обычный атрибут дач и сельских домиков) представляет собой два длинных параллельных столба, соединенных тем или иным количеством поперечных ступенек (от ступать) — в зависимости от высоты, на которую такая лестница рассчитана.

Однако интересно, что одно из исконно славянских, но ныне в основном забытых названий обсуждаемого предмета (лестницы) иное — «столб». Почему «столб»? Почему «внутренний образ» столба заложен в данном случае в название лестницы?

Понять это еще иногда можно, встретив где-нибудь в деревенской глуши иной (явно весьма архаичный) тип приставной лестницы. Она представляет собой один столб, на котором закреплены поперечные ступеньки, каждая из которых фиксируется на столбе (чаще всего прибивается гвоздями) в своей середине, по центру. Впрочем, даже если кому-то не удавалось видеть данное изделие в бытовой реальности, внутренняя форма слова ясно подсказывает сознанию конкретный облик этой лестницы.

Такая лестница-столб произошла путем постепенного совершенствования из наиболее древней своей разновидности, представлявшей собой срубленное дерево подходящей фактуры, у которого удалялись лишние ветки и оставлялось лишь необходимое количество сучьев справа и слева от ствола. Когда получившийся «столб» приваливался к какой-либо стене, скале или, допустим, другому дереву и т. п., оставленные не срубленными сучья превращались в ступеньки и служили опорой рукам и ногам. Понятным образом, это изделие нетрудно соорудить в тех или иных походных условиях и в наше время. Название у изделия исконно славянское. Тем самым филологические данные побуждают думать, что такая лестница-столб — старинное славянское изобретение.

Филология разъясняет и многие иные разнообразные реалии. Допустим, почему животное «медведь» так называется у славян? Здесь происхождение названия весьма прозрачно — «ведающий мед», «медовед». У литовцев, по М. Фасмеру, их название данного животного имеет иную внутреннюю форму — «поедающий мясо». И то и другое название табуистические: древние знали иное, истинное, имя медведя — ср. лат. ursus, греч. arktos (откуда происходит слово Арктика), но предпочитали называть этого страшного зверя иносказательно, через намек, чтобы не накликать его появление. «Прямым текстом» его в необходимых случаях специально вызывали различные колдуны, жрецы, знахари и т. п.

Стоит добавить, что связанные с языческой религиозной мистикой табу привели к забвению еще целого ряда слов. Например, табуистическим названием всем известного дерева является слово «дуб». Его истинное древнее индоевропейское наименование perkuos было связано с именем языческого бога Перуна.

Воспользуемся и некоторыми примерами из военной сферы.

Слово «шлем», влекущее самые «русские» ассоциации (богатыри, Илья Муромец, пушкинский Руслан и т. п.), на самом деле слово не русское и вообще не славянское. Это слово готское, то есть тем самым древнегерманское (по словарю М. Фасмера, происходит из др. — герм. *helmaz, гот. hilms «шлем», первоначальная славянская форма шелмъ, а из нее в старославянском языке получилось шлѣмъ).

Данный факт напоминает, что столь «русский» по нашим современным ассоциациям шлем не был элементом военного снаряжения, изобретенным славянами. Его древние славяне, видимо, впервые взяли в бою с готами в качестве военного трофея и лишь позже начали изготовлять сами, достигнув в этом немалого искусства, но не изменив названия, которое лишь слегка трансформировалось по славянским языковым законам. Не будучи придумана в славянском мире, эта защитная шапка, надетая на голову славянского витязя, и позже сохранила свое «импортное» германское наименование.

Русские мастера впоследствии разработали и специфическую форму шлема, которую можно увидеть в музеях, на старинных фресках, а также, например, на написанных в конце XIX — начале XX в. картинах нашего великого художника Виктора Михайловича Васнецова (1848–1926). Древнерусская форма этого слова («шелом») впоследствии использовалась в литературе романтиками как своеобразный поэтизм, а в говорах «шелом» означает также навес, холм и т. д.

Первоначально шлемы, захваченные у врага, были уделом лишь военачальников, не только защищая их, но и обозначая их командный статус.

Кстати и о вышеупомянутых богатырях. Их более раннее славянское название — «витязи» (оно выводимо из польского глагола zwyciężyć — «победить»). «Богатырь», видимо, претерпевшее частичные видоизменения после проникновения на русскую почву древнетюркское «багатур» (смелый, герой). При переработке слова в русском языке переосмыслилась по принципу народной этимологии и его внутренняя форма — «богатырь» (как, например, и русское «богатый») несет в себе звуковой комплекс −бог− и, как следствие, может соотноситься носителями языка с идеей Бога («угодный Богу герой»). Вполне вероятно, что именно вследствие этого измененное тюркское слово легко и прочно закрепилось в русском языке как синоним слова «витязь».

Слово «меч», тоже кажущееся таким «русским», опять же готского происхождения. Меч был готским оружием — первоначально, подобно шлему, скорее всего, доставшимся славянам в бою. Позже это оружие было ими прекрасно освоено, и появились, например, имевшие много специфических черт русские мечи, в изготовлении которых наши мастера достигли высокого искусства, — однако готское название этого оружия так и сохранилось в языке славян.

В языке сохранилось и название славянского оружия, современного мечу, — именно данное оружие противостояло когда-то готским мечам. Это «копье» — оружие с исконно славянским названием (от глагола «копать»). Было у славян и легкое копье для метания, которое именовалось «сулица» (от «сую, сунуть»). А славянское название древнего оружия означает, что оно скорее всего было изобретено нашими предками самостоятельно. (Как видим, языковые филологические данные снова помогают реконструировать историю.)

Копье вырубалось в любом лесу, в котором имелись твердые породы деревьев, затем один конец его заострялся и в глубокой древности для придания твердости обжигался — иногда для усиления твердости еще и снабжался наконечником из заостренной кости (лишь позже деревянные копья стали снабжаться металлическими наконечниками). Это оружие было изготовить предельно просто, и им «копали» в телах врагов довольно успешно. Специфической его разновидностью было двуострое копье — рогатина.

Таким же простым, а в изготовлении легким было и другое оружие древних славян из твердого дерева — дубина (в нее автоматически превращалось в процессе боя, например, то же сломанное копье), праща (особая ременная петля, с помощью которой далеко и с большой убойной силой метались камни), палица (однокоренное слово с палка; ср. чешек, palice «дубинка») и т. д[40].

Стрелы (от глагола «стрелять») и лук (слово тоже славянское, внутренняя форма — «дуга», «нечто изогнутое»; отсюда, например, современное «излучина») изготовить также было несложно, материал для этого оружия имелся повсюду, а металл стал применяться для наконечников стрел тоже относительно поздно.

В «Стратегиконе» Маврикия Стратега утверждается, что славяне пользуются «деревянными луками и небольшими стрелами, намоченными особым для стрел ядом, сильнодействующим, если раненый не примет раньше противоядия или не воспользуется другими вспомогательными средствами, известными опытным врачам, или тотчас не обрежут кругом место ранения, чтобы яд не распространился по остальной части тела».

Слова про эти отравленные стрелы трудно безоговорочно принять: непонятно, какими сильнодействующими непосредственно в крови ядами могли располагать славяне в наших широтах, где нет растений типа кураре и т. п.

Ясное смысловое родство слова щит (др. — русск. щитъ, ст. — слав. штитъ) со словом «защита» по сей день ощущается в языке. Тяжелый (обычно деревянный, иногда почти в рост человека) щит был изобретен славянами в весьма отдаленные времена. Наиболее древний и простой славянский щит был округлой формы. Позже славянский щит, как правило, делался с острым углом, по форме напоминая каплю. Такие щиты применялись в основном при обороне. Когда ряд щитов вонзался этим углом в землю, получалась сплошная стена, напоминающая крепостную и способная остановить натиск как пехоты, так и конницы. Из-за стены щитов, прочно удерживаемых витязями первого ряда, могли безопасно для себя действовать копьями одновременно второй и третий ряд витязей, из-за них могли стрелять лучники.

В атаку же древние славяне шли чаще всего с открытой головой и грудью. Как пишет Прокопий Кесарийский, «вступая в битву, большинство из них идет на врагов со щитами и дротиками в руках, панцирей же они никогда не надевают; иные не носят ни рубашек (хитонов), ни плащей, а одни только штаны, подтянутые широким поясом на бедрах, и в таком же виде идут на сражение с врагами».

Маврикий Стратег сообщает о славянских воинах, что «каждый вооружен двумя небольшими копьями, некоторые имеют также щиты, прочные, но труднопереносимые (с места на место)». Реально славяне обычно сражались с копьем (или двумя короткими копьями) в руках, оставляя у себя в тылу свои тяжелые щиты.

Приведенные примеры, относящиеся к сфере военного дела (шлем, меч, копье, щит, лук, стрелы и т. п.), также позволяют ощутить, как путем филологического анализа слов можно реконструировать те или иные исторические факты, облик древних предметов и т. п. Мечи, шлемы и пр. находят при раскопках археологи. Однако «немота» археологических данных, относящихся к древним временам, многое осложняет. На сохранившихся старинных предметах не написано, какой народ их изобрел и изготовил. Нередко именно филология позволяет проследить, что было славянами придумано самостоятельно, а что взято у соседей и затем творчески освоено.

Защитная рубашка из металлических колец («кольчуга») появилась у славян относительно поздно. Название кольчуги с его ясной по сей день внутренней формой («изготовленная из колец») исконно славянское — слово «кольцо» происходит от «коло», откуда также «колесо». Но вместе с тем аналогичный доспех уже имелся и у различных военных противников славян. Здесь перед нами случай, когда чисто филологическими средствами решить вопрос об изначальном происхождении славянской кольчуги сложнее.

Военное дело, особенно в условиях древности, преломляет в себе многое: национальный характер, народную психологию, приемы, обусловленные природными условиями в родных местах, и т. п. По особенностям отношения к войне, по военным приемам можно немало узнать о народе.

Бросается в глаза, что из перечисленных видов древнеславянского вооружения, созданного самими славянами (а не перенятого у врагов), почти все (кроме разве что дубины и палицы) представляет собой простое в изготовлении оружие оборонительного характера.

Наиболее совершенное древнее оружие, прямо предназначенное к использованию в целях нападения, атаки, это меч. Короткие мечи римлян, широко известные по древним рисункам, объясняются условиями стремительного натиска и, соответственно, ближнего боя (копья в ближнем бою неудобны). Повторяем, славяне сами фактически не создали образцов наступательного вооружения, изобретя, по существу, лишь оружие, предназначенное для обороны — мощный щит, лук, пращу, копье и т. п. Оружие, необходимое для нападения, они обрели лишь в результате побед над различными агрессорами, а затем, естественно, научились изготовлять его аналоги.

Все это явственно сигнализирует, что перед нами миролюбивый народ, а не нация завоевателей (ср. древних германцев).

Профессиональная армия Восточной Римской империи (Византии) — сомкнутый строй закованных в доспехи воинов, сопровождаемых конницей, — была заведомо сильнее сборной рати легковооруженных древних славян, про которых тот же источник говорит, что «они не признают военного строя», а «сражаться со своими врагами они любят в местах, поросших густым лесом, в теснинах, на обрывах».

Профессиональных военных славянам необходимо было заманить на пересеченную местность, где их строй в «теснинах», на обрывах и т. п. поломается, разорвется, и войско противника перестанет быть способно к согласованным действиям. Маврикий Стратег немало знал о славянской военной тактике:

«Если и случится, что они отважились идти на бой, то они во время его с криком слегка продвигаются вперед все вместе, и если противники не выдержат их крика и дрогнут, то они сильно наступают; в противном случае обращаются в бегство, не спеша померяться с силами неприятелей в рукопашной схватке».

Далее рассказывается о том, что подобное «бегство» обычно имело у славян характер военной хитрости:

«Имея большую помощь в лесах, они направляются в них, так как среди теснин они умеют отлично сражаться. Часто несомую добычу они бросают (как бы) под влиянием замешательства и бегут в леса, а затем, когда наступающие бросаются на добычу, они без труда поднимаются и наносят неприятелю вред. Все это они мастера делать разнообразными придумываемыми ими способами с целью заманить противника».

Маврикий Стратег подчеркивает, что славянские земли расположены по рекам (среди них он неоднократно упоминает Дунай), вокруг которых изобилуют леса, болота и «места, поросшие камышом». Вторгнувшимся завоевателям часто не удается пробиться к славянским поселениям через дремучий лес, тем более, что молодые славяне, как автор признается, «искусно владеют оружием», умеют подкрадываться к врагу и внезапно на него нападать.

К сожалению, наше историческое самосознание не сохранило в памяти некоторые поразительно яркие военные умения древних славян. Однако Маврикий Стратег рассказывает:

«Опытны они также и в переправе через реки, превосходя в этом отношении всех людей. Мужественно выдерживают они пребывание в воде, так что часто некоторые из числа остающихся дома, будучи застигнутыми внезапным нападением, погружаются в пучину вод. При этом они держат во рту специально изготовленные большие, выдолбленные внутри камыши, доходящие до поверхности воды, а сами, лежа навзничь на дне (реки), дышат с помощью их; и это они могут проделывать в течение многих часов, так что совершенно нельзя догадаться об их (присутствии)».

Даже такой военный навык, напоминающий приключенческие романы в духе Фенимора Купера, имелся у славян. Но перед нами не художественный вымысел, не литература, а забытая историческая реальность. Можно представить, какой эффект могло произвести на лагерь врагов, заснувший на берегу водоема, неожиданное появление из пучины вод вооруженных славян[41].

Несомненный и доказанный исторический факт состоит в том, что славяне, находившиеся на более ранней стадии общественного развития, были способны эффективно противостоять византийским войскам[42].

Фактически «Стратегикон» неоднократно невольно констатирует это применительно к условиям VI в. нашей эры, например, усиленно рекомендуя византийским военачальникам вести по славянам «стрельбу из луков» (то есть уничтожать их с безопасного расстояния) и держаться на открытой местности, «годной для маневрирования».

Через несколько столетий, во времена Киевской Руси, успешно воевал с «ромеями» «вещий Олег», согласно легенде, в знак победы прибивший свой «щит на вратах Цареграда». Впоследствии стал известен своими успешными походами на Византию князь Святослав Игоревич, сын святой равноапостольной княгини Ольги. Однако множество исторических свидетельств заставляет подчеркнуть, что военные походы никогда не были у славян основой существования. Они воевали, когда их к тому вынуждали, и воевали в основном успешно.

Много позже новгородский, суздальский, рязанский (словом, русский) крестьянин, переходя от обороны к наступлению, неоднократно обращал в бегство самых разнообразных завоевателей — от шведов до французов и немцев.

Тот же «Стратегикон» не случайно сообщает о славянах: «У них большое количество разнообразного скота и плодов земных, лежащих в кучах, в особенности проса и пшеницы». Иначе говоря, перед нами народ мирных скотоводов и земледельцев, а не завоеватели типа готов или варягов — редкий по историческим условиям того времени феномен.

Славянская прародина

Славяне — коренные жители Восточной Европы (автохтоны). Многие исконные названия ряда географических местностей, водоемов и т. д. здесь заведомо славянские, хотя наряду с ними встречаются германские, балтийские и т. п. наименования — древние племена жили «чересполосно» и государственных границ еще не знали. Например, на территории белорусского Полесья изобилуют славянские древние названия — топонимы, гидронимы и т. п.[43]

В то же время в западной части Полесья, там, где начинается Беловежская пуща, встречаются следы жительства балтов-ятвягов[44].

Иордан еще лишь в общих чертах представлял себе места расселения славян. Он писал:

«От истока реки Вислы на неизмеримых пространствах основалось многолюдное племя венедов. Хотя названия их изменяются теперь в зависимости от различных племен и местностей, однако главным образом они именуются склавинами и антами. Склавины живут от города Новиетуна и озера, которое именуется Мурсианским, до Данастра, а на севере до Вислы. Место городов занимают у них болота и леса. Анты же, храбрейшие из них, живя на изгибе Понта, простираются от Данастра до Данапра. Реки эти отстоят друг от друга на много дневных походов».

Тут в названиях и самих сведениях много неясного и неточного; «Новиетун» и «Мурсианское озеро» Иордана так и не опознаны.

Историки стремятся локализовать территорию славянской прародины на основе анализа археологических данных (многое осложняет «немота» последних). Например, из взглядов академика Б. А. Рыбакова следует, что наиболее древней археологической культурой, связанной с деятельностью славян, была, возможно, уже тшинецко-комаровская, существовавшая за много веков до нашей эры на территории севернее Карпат между Одером (по-славянски Одрой) на западе и средним Поднепровьем на востоке — на севере же ограниченной бассейном реки Припять, протекающей по югу нынешней Белоруссии. Однако весьма вероятно, что это была смешанная культура, и археологи имеют дело не только с предками славян, но и со следами пребывания здесь других народов.

Часть историков предполагала, что праславянской можно считать относящиеся ко II веку до нашей эры пшеворскую культуру (ее следы находят между Одером и Вислой). Однако более доказательна принадлежность славянам, что особенно интересно, зарубинецкой культуры (среднее Поднепровье).

Филологические данные, относящиеся к праславянской эпохе, весьма скудны, что побуждает в целях научной осторожности «на всякий случай» еще несколько сузить изначальную территорию расселения славян, зато уверенно обозначив ее «ядро». Можно утверждать, что их земли располагались между Вислой и Днепром севернее Карпат, а северная их граница была в бассейне реки Припяти — дальше к северу, по берегу Балтийского моря, жили уже племена балтов. Едва ли не сердцевина территории славянской прародины, территории «славянских древностей» — Полесье[45].

Белорусское Полесье (главный город Гомель) имеет протяженность более 500 км (от Западного Буга до Днепра). Здесь протекают Припять и ее притоки (Пина, Ясельда, Цна, Случь, Птичь, а также Стырь, Горынь, Ствига, Уборть).

Хотя за истекшие века многое изменилось (в XX в. в Белоруссии были, например, проведены мелиоративные работы и т. п.), тут все же сохраняется немало заболоченных мест. Ранее Полесье ими славилось. В наиболее сохранившемся виде условия жизни на славянской прародине сегодня еще можно почувствовать, посетив, например, Беловежскую пущу или ландшафтный заповедник Ольшанские болота.

Заповедник Беловежская пуща, расположенный на границе Белоруссии и Польши, по сей день сохранил уголок древней славянской природы и животного мира, славян окружавшего.

Это обширный участок дремучего первобытного леса в пределах Полесья и Мазовецко-Подлясской низменности (примерно 1250 км²). Его белорусская часть находится на территории Брестской и Гродненской области. Основная река Полесья Припять орошает эти земли, более чем наполовину поросшие сосняком, а также елью, ольхой, дубом, грабом и т. д.

До сих пор сохранились деревья-гиганты, которые в древности произрастали на территории славянской прародины во множестве, а также, например, такие уникальные ныне породы деревьев, как скальный дуб, белая пихта и др.

Среди торфяных болот, когда-то почти непроходимых, возвышаются холмистые участки, которые были пригодны для жизни древних людей. Здесь племена славян «чересполосно» жили с племенами ятвягов. И те и другие были немногочисленны по составу и не мешали друг другу. Хватало и земли, и злаков земных, и животных для охоты.

В Беловежской пуще сохранились зубры, медведи, олени, кабаны, рыси, барсуки, куницы, лисы, косули, бобры, выдры; такие мелкие животные, как зайцы, белки, горностаи и др., а также всевозможные птицы средней полосы — хищники коршун, сокол, орел; боровая дичь — глухари, рябчики, тетерева; кулики, совы, филины, утки, вальдшнепы и т. д. и т. п. Естественно, в древности их было несравненно больше, и водились они по всем окрестным бескрайним лесам, а не только на территории нынешней пущи, находящейся под государственной охраной.

Из существовавших в прошлом и научно опровергнутых теорий происхождения славян так называемая «сибирская» чисто фантастична, «балканская» же основывалась на факте нынешнего присутствия нескольких славянских народов на Балканах (на самом деле предки представителей этих народов постепенно переместились на Балканы с вышеописанной территории прародины). «Дунайская» теория происхождения славян основывалась на факте частого присутствия этой реки в славянском фольклоре. Последнее объясняется тем, что соответствующие произведения фольклора создавались в позднейшие времена, когда славяне уже расселились по берегам этой реки (видимо, еще раньше они расселились на западе по берегам Одера).

Локализация прародины славян между Днепром на востоке и Вислой на западе, на юге выше Карпат, на севере по бассейну Припяти — в целом доказанный факт (напомним, что о Висле как западной границе славянских земель знал во II в. Птолемей). Когда некоторые историки и археологи на основании косвенных данных распространяют ее на запад от Вислы в сторону Одера, это уже несколько сомнительно.

Славяне расселились, распространяясь с территории прародины, на запад и на юг. И там и там они заняли горные районы (Карпаты, Судеты, Татры, Балканы). О событиях этой эпохи образно повествует старинное сказание о трех братьях — Чехе, Лехе (лях — поляк) и Русе, из которых каждый поселился отдельно от других.

Славянские языки

Праславянский язык. Старославянский язык. Современные славянские языки

Общеславянский или праславянский язык, на котором говорили предки современных славянских народов, жившие на территории прародины, сохранялся в первые века н. э. (как минимум, до середины первого тысячелетия), но расселение славян на все более обширные территории естественным образом вело к развитию местных наречий, часть из которых затем претерпела превращение в самостоятельные языки[46].

Современные филологические представления об этом языке касаются в основном его фонологии и морфологии; составить на нем длинную связную фразу или тем более пытаться «говорить по-праславянски» вряд ли кто-то возьмется. Дело в том, что праславянский язык был языком дописьменным; текстов на нем нет, и его словоформы, особенности его фонологии и фонетики филологи выводят методом реконструкции. Подробно с принципами такой реконструкции студентов-филологов знакомят, в частности, по курсу старославянского языка[47]. Курс «Введение в славянскую филологию», избегая дублирования подобной информации, все же включает ее необходимые начала в краткой «ознакомительно-напоминательной» форме.

В праславянском языке сложилась, например, весьма своеобразная система глагольного спряжения и склонения имен, отдельные разрозненные черты которой поныне в той или иной мере сохраняют современные славянские языки. Сложной системе родов (мужской, женский, да еще и средний) соответствовало несколько склонений. Сонорные («плавные») согласные j, w, r, l, m, n в праславянском были способны образовывать самостоятельный слог (без участия гласной фонемы). В процессе исторической эволюции праславянский язык неоднократно пережил смягчение (палатализацию) согласных.

В праславянском языке среди согласных некоторые были только твердыми, но затем произошло их смягчение, а *k, *g, *h перед гласными переднего ряда перешли в шипящие к > ч’, г > ж’, х > ш’ (при определенных условиях к, г, х впоследствии переходили также в мягкие свистящие к > ц’, г > з’, х > c’).

В последние века праславянский язык пережил процесс перехода закрытых слогов в открытые. Среди гласных имелись дифтонги. Дифтонгические сочетания гласных поныне есть в некоторых других индоевропейских языках. В результате сложных процессов они утрачивались, вследствие чего из дифтонга ei получилось старославянское и, из oi, ai — ѣ (ять), и т. д. На новой основе дифтонги развились позднее в словацком и чешском языках.

Братья греки Константин (в монашестве Кирилл, ок. 827–869) и Мефодий (ок. 815–885) были уроженцами Солуни (Фессалоников) и хорошо знали местное южнославянское наречие, бывшее, видимо, диалектом древнеболгарского языка. На нем и был первоначально основан старославянский язык, сохраненный во множестве древних текстов конца I тыс. н. э., написанных «глаголицей» и «кириллицей». (Другое его название — древнецерковнославянский.) Константином был создан славянский алфавит, используя который, братья перевели на старославянский важнейшие христианские священные книги. Благодаря наличию письменности и памятников старославянский в отличие от праславянского хорошо изучен филологами.

Основные глаголические памятники — Киевские листки, Ассеманиево евангелие, Зографское евангелие, Синайская псалтырь, Мариинское евангелие и др. Основные кириллические памятники — Саввина книга, Супрасльская рукопись, Хиландарские листки и др.

Для старославянского языка характерна сложная система глагольных форм, передающих различные оттенки прошедшего времени — аорист (прошедшее совершенное), перфект (прошедшее неопределенное), имперфект (прошедшее несовершенное), плюсквамперфект (давнопрошедшее).

В нем имелись редуцированные гласные ъ и ь, которые впоследствии на конце слова и в слабой позиции утратились (напр., окно из ст. — слав. окъно, дом из ст. — слав. домъ), а в сильной позиции развились в «полногласные» (отец из ст. — слав. отьць)[48]. Характерной старославянской особенностью были носовые гласные [он] и [ен] — отображавшиеся буквами ѫ («юс большой») и ѧ («юс малый»). Носовые сохранились, например, в польском языке, в русском же [он] перешел в [у], а [ен] — в [’a].

Весьма интересной была судьба праславянских гласных *o и *e в сочетании с сонорными согласными *r и *l. Если условно обозначить все остальные согласные буквой t, то оказывается, что у южных славян, например, в том же старославянском языке произошло удлинение гласного с его последующей переменой местами с согласным *r, *l: *tort > *to: rt > tro: t > trat; *tolt > to: lt > tlo: t > tlat; *tert > te: rt > tre: t > trht; *telt > te: lt > tle: t > tlѣt (то есть развилось так называемое неполногласие типа −ра−, −ла−, −рѣ−: градъ, глава, злато, власть, млѣко, срѣда и т. п.). У западных славян этому соответствовало неполногласие типа −ro−, −lo− (ср. польск. głowa, krowa). У восточных же славян развилось полногласие типа −оро−, −оло−, −ере− (город, голова, золото, волость, молоко, середина и т. п.): *tort > tort > tor°t > torot; *tårt > tert > teret > teret и т. д. (маленькая буква в верхнем регистре обозначает появлявшийся первоначально слабый призвук).

Русская классическая поэзия активно использовала старославянские слова-синонимы (знакомые русским читателям через церковнославянский язык) — например, для придания «высоты» стилю.

Падежей в старославянском языке было семь. Обычно окончания именительного и винительного падежа единственного числа совпадали и в одушевленных и в неодушевленных существительных (исключение делалось для обозначения лиц, стоящих иерархически высоко: пророк, князь, отец и т. п., — здесь форма винительного могла совпадать с формой родительного, как в современном русском). Современному предложному падежу, шестому по счету, соответствовал местный. Кстати, что до старославянских слов и их склонения по падежам, упомянем такие интересные феномены, как утраченный русским языком звательный падеж существительных (седьмой) — горо (от гора), земле (от земля), сыноу (от сынъ) и т. д., а также двойственное число, тоже утраченное славянскими языками (кроме языка лужицких сербов). Болгарский же и македонский языки вообще лишились склонения существительных — в них, как и в других языках аналитического строя (наподобие, например, французского), на контекстные смыслы существительных указывают предлоги и порядок слов (в них развился и характерный постпозитивный определенный артикль, пишущийся слитно после слова — например, болгарское «книгата» от «книга»).

В польской речи редко употребляются личные местоимения ja, ty, my, wy, on и пр, — хотя они и предусмотрены системой языка. Вместо местоимения второго лица wy поляки обычно применяют слово «pan» (применительно к женщине или девушке pani), соответствующим образом преобразовывая фразу — так что обращение делается в форме третьего лица, например: co pan chce? (то есть «чего Вы хотите»?)

Характерная черта славянских языков — глагольный вид (несовершенный и совершенный), позволяющий компактно выражать смысловые нюансы, связанные с действием, длящимся либо повторяющимся, с одной стороны, и законченным, с другой.

Славянские языки составляют группу, входящую в индоевропейскую языковую семью. На славянских языках в настоящее время говорят более 400 млн человек. Языки обсуждаемой группы распадаются, в свою очередь, на западнославянские (чешский, словацкий, польский, кашубский, серболужицкий, включающий два наречия (верхнелужицкое и нижнелужицкое), и мертвый с конца XVIII в. полабский), южнославянские (болгарский, сербохорватский[49], словенский, македонский и мертвый с начала XX в. словинский) и восточнославянские (русский, украинский и белорусский)[50]. В итоге подробного сравнительно-исторического исследования славянских языков один из крупнейших филологов XX в. князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) писал:

«Мы видели, что по отношению к языку русское племя занимает среди славян совершенно исключительное по своему историческому значению положение»[51].

Этот вывод Трубецкого основывается на уникальной историко-культурной роли русского языка, понимаемой им следующим образом: «Будучи модернизированной и обрусевшей формой церковнославянского языка, русский литературный язык является единственным прямым преемником общеславянской литературно-языковой традиции, ведущей свое начало от святых первоучителей славянских, т. е. от конца эпохи праславянского единства»[52].

К обоснованию вопроса об «историческом значении» «русского племени» необходимо, разумеется, помимо особенностей языка привлечь духовную культуру, сотворенную русским народом. Поскольку это огромная по объему сложная проблема, ограничимся здесь просто перечислением основных имен: в науке — Ломоносов, Лобачевский, Менделеев, Павлов, Королев; в литературе — Пушкин, Тургенев, Достоевский, Лев Толстой, Чехов, Горький, Бунин, Маяковский, Булгаков, Шолохов; в музыке — Глинка, Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский, Рахманинов, Скрябин, Стравинский, Шостакович, Свиридов; в живописи и ваянии — Брюллов, Суриков, Репин, Васнецов, Валентин Серов, Кустодиев, Коненков и т. д.

А М. В. Ломоносов в «Посвящении», предпосланном его «Российской грамматике», заявляет:

«Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка»[53].

Что до понимания русского литературного языка как «обрусевшей формы» церковнославянского, объективности ради необходимо немного задержаться на данной теме.

Можно выделить две группы концепций происхождения русского литературного языка. Одни концепции, восходящие частью к академику Измаилу Ивановичу Срезневскому (1812–1880), частью к академику Алексею Александровичу Шахматову (1864–1920), так или иначе видят в древнерусском литературном языке обрусевший древнецерковнославянский. Другие восходят к работам академика Сергея Петровича Обнорского (1888–1962).

В работе С. П. Обнорского «„Русская Правда“ как памятник русского литературного языка» говорится:

«Анализ языка „Русской Правды“ позволил облечь в плоть и кровь понятие этого литературного русского языка старшего периода. Его существенные черты — известная безыскусственность структуры, т. е. близость к разговорной стихии речи, <…> отсутствие следов взаимодействия с болгарской, общее — болгарско-византийской культурой…»[54].

Вывод ученого, что у русских уже в X в. имелся свой, самостоятельный от старославянского, литературный язык, был революционным, и его сразу попытались оспаривать, упирая на то, что «Русская Правда» — не литературный памятник, а произведение «делового содержания». Тогда С. П. Обнорский привлек к анализу «Слово о полку Игореве», «Поучение» Владимира Мономаха, «Моление Даниила Заточника» — то есть важнейшие в художественном отношении древнерусские памятники.

Академик Обнорский издал ставшую знаменитой книгу «Очерки по истории русского литературного языка старшего периода»[55]. В ней он, в частности, писал «о русской основе нашего литературного языка, а соответственно о позднейшем столкновении с ним церковнославянского языка и вторичности процесса проникновения в него церковнославянских элементов»[56]. Труды С. П. Обнорского были заслуженно удостоены Сталинской премии (1947) и Ленинской премии (1970, посмертно) — то есть высших творческих наград советского времени.

Суть выводов академика Обнорского в том, что русский литературный язык развился самостоятельно — то есть «русский литературный язык по природе своей русский, церковнославянские элементы в нем вторичны»[57].

Действительно, все перечисленные выше изучавшиеся Обнорским памятники — и свод древних правовых норм «Русская Правда», и литературно-художественные шедевры — по языковому строю типично русские.

(Это не отменяет факта, что параллельно в ряде жанров русские писали на церковнославянском — например, «Слово о законе и Благодати» митрополита Иллариона, жития святых, церковные поучения и пр. И устная речь на церковнославянском звучала — во время церковного богослужения.)

Для сравнения можно указать, например, на польский язык, в словарном составе которого ощутимо отразились результаты многовекового давления на него со стороны латыни, объясняемого тем, что направление развития польской культуры издавна задавалось католической церковью. Поляки вообще веками писали по-латыни, в то время как православные славянские народы создавали литературу на церковнославянском[58]. Зато, с другой стороны, именно польский, как уже упоминалось, сохранил праславянские носовые гласные [эн] и [он] (по-польски обозначаются буквами ę и ą: например, księżyc — луна, месяц; dąb — дуб). Отдельные праславянские черты сохранили и некоторые другие славянские языки. Так, в чешском по сей день существуют так называемые слоговые плавные, например vlk — волк. Болгарский же по-прежнему использует такие древние глагольные времена, как аорист (прошедшее совершенное), перфект (прошедшее неопределенное) и имперфект (прошедшее несовершенное); в словенском сохранились «давнопрошедшее» («предпрошедшее») глагольное время плюсквамперфект и такая особая неспрягаемая глагольная форма (бывшая и в старославянском), как супин (достигательное наклонение).

Язык полабских славян (полабян), живших по западному берегу реки Лабы (Эльбы), исчез к середине XVIII в. Сохранился его небольшой словарик, включавший и отдельные фразы по-полабски. Этот неоценимо полезный для филологов текст составил в XVIII в. грамотный полабянин Ян Парум Шульце, бывший, видимо, не простым крестьянином, а деревенским трактирщиком. Примерно в то же время немецкий пастор Х. Хенниг, уроженец мест исторического проживания полабян, составил обширный немецко-полабский словарь.

Язык полабян, подобно польскому, сохранял носовые гласные. В нем имелись аорист и имперфект, а также двойственное число существительных. Весьма интересно, что ударение в этом западнославянском языке было, судя по ряду данных, разноместным[59].

Статус некоторых славянских языков по сей день филологически дискуссионен.

Отдельным самостоятельным народом считают себя, например, русины, живущие ныне на территории Украины, Сербии, Хорватии и других регионов[60]. В условиях СССР их упорно пытались причислять к украинцам, что вызывало неизменные протесты в русинской среде. Исходя из самоназвания, русины обычно ассоциируют себя с русскими (согласно их народной этимологии, русины — «Руси сыны»). Вопрос о степени реальной близости русинского языка к русскому до сих пор однозначно не разрешен. В средневековых текстах «русинами» себя нередко именуют «русские».

В Польше неоднократно делались попытки доказывать, что язык кашубов — не самостоятельный славянский язык, а лишь наречие польского языка, то есть, иначе, его диалект (тем самым кашубам отказывалось в статусе самостоятельного славянского народа). Нечто подобное можно встретить в Болгарии по отношению к языку македонцев.

В России до Октябрьской революции в филологической науке господствовала точка зрения, согласно которой русский язык распадается на три уникальных огромных наречия — великорусское (московское), малорусское и белорусское. Ее изложение можно встретить, например, в трудах таких крупнейших лингвистов, как А. А. Шахматов, акад. А. И. Соболевский, А. А. Потебня, Т. Д. Флоринский и др.

Так, академик Алексей Александрович Шахматов (1864–1920) писал: «Русский язык — термин, употребляемый в двух значениях. Он обозначает: 1) совокупность наречий великорусских, белорусских и малорусских; 2) современный литературный язык России, представляющийся в своем основании одним из великорусских наречий»[61].

Забегая вперед, нельзя не подчеркнуть, что в настоящее время украинский и белорусский языки, качественно отличные от русского, — уже несомненная реальность.

Это, в частности, результат того, что на протяжении XX в. после Октябрьской революции искусственное отдаление малороссов и белорусов от русских и русского языка планомерно идеологически провоцировалось под предлогом проведения так называемой «ленинской» национальной политики, осознанно и последовательно возбуждавшей местные националистические умонастроения:

«Бывает, приходится слышать разговоры, что, дескать, украинизация слишком остро проводится, что массам она не нужна, что крестьянство вроде бы хорошо и русский язык понимает, что рабочие не хотят усваивать украинскую культуру, потому что это отдаляет их от их братьев русских», — откровенничал один из партийных деятелей 1920-х гг., далее с пафосом заявляя: «Все такие разговоры — в какие бы ультра-революционные и „интернационалистические“ наряды ни одевались — партия в лице своих руководителей и каждый отдельный разумный партиец — считают проявлением антирабочего и антиреволюционного влияния буржуазно-нэповских и интеллигентских настроений на рабочий класс… Но воля Советской власти является непоколебимой, и она умеет, как это показал уже почти десятилетний опыт, доводить до конца любое дело, признанное полезным для революции, и преодолеет всякое сопротивление против своих мероприятий. Так будет и с национальной политикой, которую постановил провести в жизнь авангард пролетариата, его выразитель и вождь — Всесоюзная Коммунистическая Партия»[62].

М. В. Ломоносов в XVIII в. небезосновательно полагал, что перед филологами не отдельный славянский язык, а «малороссийский диалект», причем «хотя сей диалект с нашим очень сходен, однако его ударение, произношение и окончения речений от соседства с поляками и от долговременной бытности под их властию много отменились или, прямо сказать, попортились»[63]. Убеждение, что местное наречие малороссов — просто «российское на польский образец премененное», разделяли и другие филологи.

Н. С. Трубецкой в 20-е годы XX в. продолжал считать, что народное украинское наречие — ответвление русского языка («Ни о глубине, ни о древности различий между тремя основными русскими (восточнославянскими) наречиями говорить не приходится»). При этом хорошо информированный ученый отмечал и следующий любопытный факт:

«Соответствующие народные языки — великорусский и малорусский — близкородственны и похожи друг на друга. Но те украинские интеллигенты, которые ратовали за создание самостоятельного украинского литературного языка, именно этого естественного сходства с русским литературным языком и не желали. Поэтому они отказались от единственного естественного пути к созданию своего литературного языка, всецело порвали не только с русской, но и с церковнославянской литературно-языковой традицией и решили создать литературный язык исключительно на основе народного говора, при этом так, чтобы этот язык как можно менее походил на русский».

«Как и следовало ожидать, — пишет далее Н. С. Трубецкой, — это предприятие в таком виде оказалось неосуществимым: словарь народного языка был недостаточен для выражения всех оттенков мысли, необходимых для языка литературного, а синтаксический строй народной речи слишком неуклюж, для того чтобы удовлетворить хотя бы элементарным требованиям литературной стилистики. Но по необходимости приходилось примкнуть к какой-нибудь уже существующей и хорошо отделанной литературно-языковой традиции. А так как к русской литературно-языковой традиции примыкать ни за что не хотели, то оставалось только примкнуть к традиции польского литературного языка»[64]. Ср. также: «И действительно, современный украинский литературный язык… настолько переполнен полонизмами, что производит впечатление просто польского языка, слегка сдобренного малорусским элементом и втиснутого в малорусский грамматический строй»[65].

В середине XIX в. украинский писатель Пантелеймон Александрович Кулиш (1819–1897) придумал для «подмоги народу к просвещению» основанную на фонетическом принципе систему правописания, с тех пор обычно называемую «кулишивкой». Она, например, отменяла буквы «ы», «э», «ъ», но зато вводила «є» и «ї».

Позже, на склоне лет, П. А. Кулиш пытался протестовать против попыток политических интриганов выставлять это его «фонетическое правописание» «как знамя нашей русской розни», заявив даже, что в виде отпора таким попыткам отныне будет «печатать этимологической старосветской орфографией» (то есть по-русски. — Ю. М.).

После Октябрьской революции кулишивка была активно использована при создании современного украинского алфавита[66]. Для белорусов после революции также был придуман алфавит, основанный на фонетическом, а не этимологическом принципе (например, белорусы пишут «малако», а не молоко, «нага», а не нога и т. п.).

Значительное большинство слов являются для славянских языков общими, хотя смысл их ныне далеко не всегда совпадает. Например, русскому слову дворец в польском соответствует слово «pałac», «dworzec» же по-польски не дворец, а «вокзал»; rynek по-польски не рынок, а «площадь», «красота» по-польски «uroda» (ср. с русским «урод»). Такие слова нередко именуются «ложными друзьями переводчика».

Резкие различия между славянскими языками связаны с ударением. В русском, украинском и белорусском, а также в болгарском разноместное (свободное) ударение: оно может падать на любой слог, то есть есть слова с ударением на первом слоге, на втором, на последнем и т. д. В сербохорватском ударении уже есть ограничение: оно падает на любой слог, кроме последнего. Фиксированное ударение в польском языке (на предпоследнем слоге слова), в македонском языке (на третьем от конца слов слоге), а также в чешском и словацком (на первом слоге). Эти различия влекут за собой немалые следствия (например, в сфере стихосложения).

И все же славяне, как правило, способны поддерживать разговор между собой, даже не зная языков друг друга, что лишний раз напоминает как о тесной языковой близости, так и об этническом родстве[67]. Даже желая заявить о неумении говорить на том или ином славянском языке, славянин невольно выражается понятно для окружающих носителей этого языка. Русской фразе «Я не умею говорить по-русски» соответствует болгарская «Не говоря български», сербская «Ja не говорим српски», польская «Nie muwię po polsku» (Не мувен по польску) и пр. Вместо русского «Войдите!» болгарин говорит «Влезте!», серб «Слободно!», поляк «Proszę!» (обычно с уточнением, кого он «просит»: pana, pani, państwa). Такими взаимоузнаваемыми, общепонятными словами и выражениями наполнена речь славян.

Быт древних славян по филологическим данным

Пища, напитки. Охота, рыболовство, земледелие. Орудия труда. Хозяйственные инструменты. Одежда. Обувь. Головные уборы. Жилище. Жилища «со многими выходами». Простая землянка. Полуземлянка. Изба. Сени. Клеть. Кладовая. Город. Городские укрепления. Детинец и посад

В данной главе речь вначале идет о славянском быте в первые века нашей эры, в эпоху родового строя, до образования у них начал государственности. Причем быт этот характеризуется в главе в основном применительно к условиям славянской прародины, расположенной в относительно суровых климатических условиях на востоке и северо-востоке Европы, преимущественно в дремучих лесах. Перемены в этом быте, впоследствии происшедшие у славян, выдвинувшихся в западные и южные земли, в частности, в горные районы (Судеты, Татры, Карпаты и Балканы) и многое изменивших в своих первоначальных обычаях применительно к природным условиям новых мест, обсуждаются ниже.

Посещавшие славян византийцы обнаружили у них «большое количество разнообразного скота и плодов земных, лежащих в кучах, в особенности проса и пшеницы», о которых пишет Маврикий Стратег.

Древние славяне питались преимущественно именно злаками земными и возделывали следующие основные культуры: просо (по М. Фасмеру, внутренняя форма, возможно, «пестрое»), пьшено, пьшеница (от пьхати — толочь, отсюда же пьшенъ — растолченный), ръжь (рожь), ѩкчьмы (ячмень)[68]. Из пшеницы, ржи, ячменя после размола каменными ручными жерновами получалась мѫка (мука, от ст. — слав. мѧкъкъ — «мягкий»). Возможно, овьсъ (овес) стал возделываться позднее перечисленных культур.

В пищу могли употребляться поджаренные или размоченные зерна злаков. Из зерен или муки варились каши. Самым простым пекарским изделием из муки была пресная лепешка, позже славяне научились выпекать квасной хлеб. Формованные хлебные изделия (калачи, короваи и т. п.) могли выступать атрибутами различных ритуалов (например, короваи выпекались на свадьбу). Пироги с разнообразной начинкой также с древних времен стали характерной принадлежностью славянской кухни.

Бобовые (источник растительного белка) тоже входили в пищу славян. Как пишет крупнейший славист Любор Нидерле (1865–1944), славянам были также известны «из овощей — лук и чеснок (лукъ, чеснъ, чеснокъ), морковь, редька, огурцы, мак. За исключением чеснока, все последние названия заимствованы из немецкого и греческого языков. Это указывает на то, что, по всей вероятности, вместе с термином к славянам были занесены из других стран и сами овощи» (вернее сказать, вместе с овощами «заносились» их иноязычные названия. — Ю. М.)[69]. Далее Л. Нидерле перечисляет среди известных древним славянам овощей репу, капусту, называя освоенными ими «овощами» также дыню и тыкву. Само слово овощ Нидерле считал по происхождению германским, однако М. Фасмер обоснованно возводит его к праславянскому *voksti (расти).

Дикая яблоня, слива, груша, вишня, произраставшие на территории славянской прародины, были славянами постепенно окультивированы.

Рыболовство давало дополнительную пищу. Речную и озерную рыбу уже в древности научились вялить на солнце, заготавливая впрок.

Охотой, разумеется, славяне тоже активно занимались, но мясная пища, добываемая на охоте, была нерегулярна, распределялась среди многочисленных членов рода и могла играть роль лишь появлявшейся иногда добавки к повседневному питанию. Чаще всего охотились, видимо, на оленей и косуль, поскольку объект охоты был безопасен и в случае удачи давал сразу много мяса. Охота на мелких пушных зверей (куница, лиса, соболь, бобр, горностай и др.) была также широко распространена, но она не имела отношения к добыванию пищи. Охота на медведя, кабана была трудна и при отсутствии огнестрельного оружия (до изобретения которого были еще многие века) сопряжена с огромным риском. Впрочем, свиньи были довольно рано одомашнены наряду с коровами, козами и овцами. Одомашнен был и конь (праславянская форма слова *komnь; М. Фасмер полагает еще более древней формой *kobnь, возводя к ней слово кобыла). Лошадь же не славянское слово, а заимствованный тюркизм.

Скотоводство — еще один источник пищи древних славян. Молоко (праслав. *melko, ст. — слав. млѣко), творог (праслав. *tvarogъ), сыр (видимо, внутренняя форма «квашеный»), сметана (от «сметать, смешивать») и масло (от «мазать») были в их рационе.

Среди других связанных со сферой питания занятий древних славян следует отметить бортничество («борть» — дупло дерева, в котором живут пчелы, «лесной улей»). Так добывались мед и воск.

Один из наиболее популярных напитков древних славян как раз представлял собой разбавленный водой, перекипяченный и затем перебродивший мед (ст. — слав. медъ). К X в. регистрируются факты употребления ими также пива из ячменя или овса. Квас известен с самых древних, языческих, времен.

Поскольку жили славяне на своей прародине в условиях дремучего леса, земледелие их было подсечным (точнее, подсечно-огневым). Вырубалось поле, предназначенное для засева семенами, стволы деревьев и пни сжигались для удобрения его почвы золой и пеплом. Через несколько лет земля на этом месте истощалась, и приходилось тем же способом делать неподалеку новое поле, — почему такое подсечное земледелие именуют также передвижным.

Орудие, которым вскапывалось поле, именовалось сохой (внутренняя форма «развилка», «палка с развилкой» — отсюда название лося с его рогами «сохатый»). Другое название этого орудия рало (от глагола «орать» — пахать). От глагола «рыть» происходило также название орудия для рытья земли рыло. Наиболее примитивная соха представляла собой ствол дерева, у которого оставлялся мощный сук (позже его заменили стальным лемехом).

Для разрыхления вскопанной земли применялась борона (вероятно, внутренняя форма — «раскалывающая», «чистящая»). Был в ходу ручной инструмент мотыка (позже мотыга), имеющий сходные названия у ряда других индоевропейских народов. Колосья спелых злаков подрезались во время жатвы серпом (праслав. *sьrpь, внутренняя форма, по-видимому, — «острый, режущий»).

В повседневном быту применялись нож (М. Фасмер считает это слово неотделимым от «заноза», «вонзить», «пронзить»), пила (вероятно, внутренняя форма — «стригущая, царапающая»), молот (вероятно, от «молоть»), долото (родственно слову «долбить»), шило (от «шить»). Ложки (др. — русск. лъжица, лъжька) различной формы и назначения были глиняными либо деревянными. Впрочем, в эпоху Киевской Руси их уже стали изготовлять из металла. Известный сюжет, зафиксированный в Киевской летописи (996), связан с тем, что дружинники князя Владимира (крестителя Руси) возроптали, что едят деревянными ложками, и князь велел изготовить им ложки из серебра, заявив: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото».

Прокопий Кесарийский сообщает о славянах, что из них «иные не носят ни рубашек (хитонов), ни плащей, а одни только штаны, подтянутые широким поясом на бедрах».

Впрочем, византийцы-«ромеи» соприкасались со славянами в VI в. где-то в южных областях занимаемых тогда последними территорий. Кроме того, вышецитированное можно отнести лишь к теплым временам года. Но даже тогда полный мужской наряд состоял из вышеназванных штанов, которые сами славяне именовали ногавицами или гачами, длинной рубахи и плаща (ст. — слав. плашть — от «плоский»). Древнее название рубахи, изготовленной из выращивавшегося славянами льна (впоследствии также из завезенной с Востока конопли), — рубъ (то есть «грубая ткань», отсюда «рубище»). Другие древние названия рубахи — чехълъ (отсюда современное чехол), срака (отсюда русское сорочка) и др. Более тяжелой одеждой были свита — длинная куртка с рукавами, а также кабатъ (кафтан).

Женская одежда в древности состояла из длинной рубашки, на которую могли повязывать фартук, набрасывать различные накидки, а также надевать женскую модификацию кабата и т. п. Уже в древности было известно и слово сукня, которое по сей день означает по-польски женское платье. Естественно, что женскому наряду уже в древности придавались различные украшения, которые затем все более совершенствовались.

Когда наступала зима, наиболее простой одеждой была накидка из звериной шкуры. Однако из шкур шилась и зимняя одежда с рукавами, называвшаяся кожухъ. Название ясно свидетельствует, что одежда эта изготовлялась наружу кожей и внутрь мехом, мягко прилегавшим к телу и делавшим не нужной тканевую подкладку. Однако красота звериного меха вызвала к жизни также декоративную зимнюю одежду мехом наружу, поныне известную под названием шуба (слово, возможно, заимствовано из арабского — «верхняя одежда с длинными рукавами»).

В обработке мехов славяне преуспели и уже в глубокой древности успешно обменивали у представителей других народов шкурки соболя, куницы, горностая, лисицы, белки и др. на то, что было им самим необходимо.

Наиболее распространенной народной обувью были, разумеется, лыковые лапти, в которых российские крестьяне, например, ходили вплоть до наступления XX в. Другой древний тип обуви изготавливался из простого куска кожи, шедшего на подошву (края при этом отгибались вверх и стягивались веревкой или ремнем). Люди с достатком носили низкие сапоги до щиколоток (высокие сапоги появились позже и были, возможно, заимствованы у других народов).

На голове мужчины могли носить различные типы шапок. Девушкам полагалось ходить с непокрытой головой (допускалась повязка или декоративная диадема), а замужние женщины носили платок или чепец (сорвать с головы замужней женщины головной убор значило нанести ей большое оскорбление).

«Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу» — писал о славянах Маврикий Стратег. Грекам в Византии, где наблюдался упадок нравов, было с чем сравнить. Об удивительной красоте славянок в один голос говорит целый ряд источников.

Термин «родовой строй» ясно указывает, что народ на данном историческом этапе распадался на обширные группы родственников, живших сообща. Такая группа составляла род, управлявшийся старейшиной (старостой).

Однако уже в древности мужчины рода жен себе брали из других родов. Так создавались межродовые связи, постепенно приводившие к размыванию границ между отдельными родами.

Девушка либо похищалась из чужого рода, либо выкупалась женихом из него (сами подобные похищения были нередко всего лишь частью свадебного ритуала и потому обычно не приводили к развитию взаимной вражды между родами).

После обручения жених и невеста обменивались столь же ритуализованными дарами (яблоко как языческий магический символ плодородия, черная курица и черный петух и т. п.). Невесту в свадебном облачении также обсыпали зернами злаков, сопровождая это словесными заговорными формулами, рассчитанными на то, чтобы обеспечить ее будущую материнскую плодовитость, усаживали на звериную шкуру, вывернутую мехом наружу, и т. д. Ей подстригали волосы, после чего она разувала мужа в знак покорности ему. Свадьба завершалась пиром, который также был частью ритуала и в своем начале имел строгую композицию, постепенно переходя, однако, в нетрезвую оргию.

После принятия христианства священники прилагали много усилий по искоренению типично языческих составляющих из свадебного обряда, однако его бессознательно сохраненные народной памятью рудименты можно наблюдать на сельских и вообще простонародных свадьбах вплоть до настоящего времени.

«Живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они часто меняют места жительства», — повествует о славянах Прокопий Кесарийский.

Регулярная смена мест жительства была обусловлена уже особенностями славянского «передвижного» земледелия. Рано или поздно роду приходилось осваивать отдаленный участок (когда пригодные для обработки земли поблизости оказывались истощены) и переносить к нему поселение.

«Они селятся в лесах у неудобопроходимых рек, болот и озер», — сообщает о славянах Маврикий Стратег. Эта реплика заставляет напомнить о другом: о врагах, защиты от которых вынуждены были искать славяне. Именно труднодоступные для пришельцев места были оптимальны с точки зрения защиты от неожиданного нападения. Высокий обрывистый берег реки или озера обеспечивал тыл; по воде славянам, которых Маврикий признавал «превосходящими всех людей» в искусстве «переправы через реки», можно было скрыться от преследования. Остров посреди топкого болота, тайные проходы к которому знали лишь свои, также был надежным местом (к сожалению, он переставал быть таковым зимой, когда болото замерзало).

Автор «Стратегикона» рассказывает и такие весьма интересные вещи о славянском жилище. Славяне, по его сведениям, «устраивают в своих жилищах много выходов вследствие случающихся с ними, что и естественно, опасностей».

Длительное время считалось, что эта информация не верна. Так, Л. Нидерле писал, что тут у Маврикия «явная ошибка, так как это могло относиться только к выходам огромной усадьбы, а не самого жилища»[70]. Но подобные хитроумные подземные жилища со многими выходами, напоминающие лисьи норы, в конце концов были действительно найдены. Видимо, они могли создаваться на высоких глинистых берегах рек (Дунай, Днепр и т. д. — в местах, на которые славяне распространились примерно к V–VI в., то есть, в частности, на территории будущей Киевской Руси). В Полесье же, бывшем средоточием славянских поселений в более раннюю эпоху, такие «норы» создать несравненно сложнее: здесь изобилуют дремучие леса, а главное, болота; грунтовые воды тут нередко чересчур близко к поверхности земли, а характер почвы слишком рыхлый для рытья подземных ходов.

Древнейшие славянские жилища представляют собой примитивные землянки: ямы глубиной порядка полутора метров (древние люди были невысокими), а размером примерно четыре на четыре метра (вход делался с южной стороны). Землянки копались на всхолмиях, на высоких берегах рек. Они могли искусно маскироваться от посторонних. Яма застилалась жердями, поверх которых укладывался дерн, и когда трава на крыше землянки приживлялась, землянку было заметить нелегко (одновременно древесно-земляная крыша великолепно сохраняла тепло). Отапливалась землянка «по-черному»: внутри делался простейший очаг без трубы[71].

Анонимный автор, которого условно именуют Персидский географ, сообщает: «Зиму славяне проводят в ямах и подземных жилищах». Разумеется, летом прохладные темные землянки могли использоваться для различных подсобных нужд, а люди в повседневном быту и хозяйственной деятельности зачастую в теплое время года обходились разными легкими наземными постройками — например, теми, которые впоследствии стали именоваться шалашами (проникшее в славянские языки тюркское слово) — также легко маскируемыми. Да и сам лес был для славян огромным родным домом. В нем можно было различными способами укрыться от непогоды, в особенности летом.

Славянская землянка первоначально поднялась из земли лишь частично, превратившись в «полуземлянку». Уже невысокий сруб хотя бы в три бревна (нередко обмазывавшихся глиной) позволял соорудить оконце и тем осветить жилище в дневное время[72]. Бревна сруба часто обсыпались землей, и он превращался в невысокий холмик. Помимо маскировки это делало жилище более теплым, хотя и больше подверженным гниению.

Когда же бревенчатое жилище поднялось над землей «в полный рост», оно, к сожалению, перестало быть невидимо чужому глазу, а прежняя землянка сохранилась под ним, превратившись в подполье. Если раньше под землей жили люди, то теперь там, в прохладе, «поселились» продукты и овощи (подполье и сейчас сохраняется, например, практически под любым восточнославянским сельским домом).

Бревенчатый сельский дом с давних времен именуется изба (первоначально «истъба» — от глагола «истопить»: отапливаемое помещение). Суровые зимние условия быстро научили строить перед его входной дверью небольшую неотапливаемую пристройку, получившую название сени (сенки, сенцы) или притвор. (Крыльцо перед сенями изначально несло в себе декоративное начало и появилось также относительно поздно.)

Человек сначала попадает с мороза в сени. Температура в них несколько выше, чем снаружи, а кроме того, ими гасится ветер. Из сеней (где иногда снимают часть верхней одежды) переходят непосредственно в избу, где топится печь (а не древний открытый очаг). Наиболее интересный тип печи, созданный славянами, это так называемая русская печь, ныне известная разных размеров и в различных вариантах, как простых, так и усовершенствованных. На русской печи можно спать, в ней даже можно мыться (в лежачем и полулежачем положении) и т. п.

Уже в конце первого тысячелетия н. э. у славян зафиксированы и специальные помещения для мытья, т. е. бани, которые по-древнерусски именовались «лазьня» (от «лазать»), «мыльня» (от «мыть») и «истобка» (от вышеобъясненного «истъба»).

В отличие от «черной» (или «курной») избы изба позднейших времен (так называемая «белая») имеет печь с трубой, выведенной наружу над крышей, благодаря чему дым не распространяется в помещении. Забегая вперед, укажем, что слово терем, с которым обычно ассоциируется древнерусский архитектурный стиль, не славянское, а греческое (teremnon — «кров»).

Комнат, перегородок и даже кухни в старинной избе не было уже потому, что они мешали бы равномерно распределяться в помещении драгоценному теплу. Вторая печь и так называемая «пятая» внутренняя поперечная стена, разделяющая на две половины большие богатые избы, — явления позднейших времен. Относительно позднее образование — и так называемая клеть («холодная изба»). В клеть на теплое время года могли отселяться из общей избы молодожены; кроме того, она была местом хранения имущества. Кладовая (от. ст. — слав. кладѫ, класти; отсюда же клад) как отдельное помещение для хранения вещей и утвари также появилась относительно поздно.

В связи со словами из ряда «кладовая», «клад» и т. п. приходит на память весьма интересный феномен — славянские клады эпохи родового строя, периода, когда еще не существовало товарно-денежных отношений. Маврикий Стратег писал о славянах этой эпохи:

«Необходимые для них вещи они зарывают в тайниках, ничем лишним открыто не владеют».

В XX в. в различных ситуациях (например, при проведении мелиоративных работ) иногда обнаруживали клады, относящиеся к I тыс. н. э., в самых неожиданных (и притом заведомо недоступных для спрятавшего свой клад древнего славянина) местах — на дне водоемов, осушаемых при мелиорации топких болот и т. п. Утопить клад в болоте — это, скорее всего, сознательно утопить навсегда.

Маврикий Стратег знал лишь внешнюю сторону такого рода деяний и не понимал мистической стороны действий славян, скрывавших клады в местах, недоступных для всех (в том числе и для себя). Нечто очень похожее делали в аналогичную эпоху своего историко-культурного развития скандинавские викинги, которые топили клады в глубоких местах на дне моря и фиордов. Исследователь, изучавший соответствующий обычай у древних германцев и скандинавов-викингов, писал: