История создания книги «Исповедь Джо Валачи»

В конце июня 1964 года — вспомнить точную дату уже не представляется возможным — Джозеф Валачи, который, по словам тогдашнего генерального прокурора США Роберта Ф. Кеннеди, обеспечил «невиданный информационный прорыв по организованной преступности и рэкету в США», по настоятельной просьбе Министерства юстиции приступил к работе над историей своей преступной карьеры.

Валачи стал первым человеком, который открыто признал свою принадлежность к огромной, тесно сплоченной тайной преступной организации, действующей на территории США и известной как «мафия». Он также первым поведал о ее делах и открыл ее истинное имя — «Коза ностра». К тому времени Валачи уже допрашивали работники Бюро по борьбе с наркотиками и ФБР, а также специальный сенатский подкомитет под председательством сенатора от штата Арканзас Джона Д. Маклеллана. Учитывая важность его показаний, Валачи попросили изложить свои воспоминания в письменном виде в надежде получить новые, хотя бы и фрагментарные, сведения, упущенные в ходе допросов. Обычно такие собственноручные хроники достаточно сухи и коротки, однако Валачи обладал необычайно цепкой памятью и, кроме того, без тени сомнения воспринял увещевания Министерства юстиции, что только откровенность способна дать ему очищение от преступного прошлого и загладить грехи перед обществом. Исписав бессчетное число шариковых ручек, он на протяжении 13 месяцев старательно излагал свою карьеру в «Коза ностре». В конечном итоге в рукописи насчитывалось более 300000 слов. Постепенно из простого перечня преступных деяний откровения Валачи превратились в уникальное, исчерпывающее жизнеописание мира организованной преступности на протяжении 30 лет. Для человека, так и не закончившего седьмой класс средней школы, это было поистине гигантским трудом, поэтому, чтобы дать Валачи дополнительный стимул, Министерство юстиции пообещало ему содействовать публикации мемуаров, дабы каждый американец мог своими глазами увидеть «лицо врага», как образно выразился один из представителей правоохранительных органов.

Когда я впервые разорвал завесу таинственности над делом Валачи и существованием «Коза ностры» в статье в «Сатердей ивнинг пост», меня особенно волновал вопрос, действительно ли у него есть что рассказать. В конце концов мне своими средствами удалось неофициально заполучить копию его рукописи и лично оценить ее потенциал. Рукопись была отпечатана в Министерстве юстиции и содержала ни много ни мало 1180 страниц. Прочитав ее, я был поражен. До этого тоже появлялись книги о бандах, «мафии», «синдикате», но были они крайне неконкретные и написаны людьми посторонними — социологами, окружными прокурорами, репортерами уголовной хроники, отставными сыщиками и т. д. Валачи же впервые рассказал о мафии от первого лица, рассказал со всей присущей ей жестокостью, а иногда и юмором.

Помимо редактирования — по сложности выражения мысли Фолкнер перед Валачи выглядел просто младенцем — изданию препятствовало еще одно обстоятельство: Бюро тюрем не разрешало заключенным публиковать никакой информации о своих преступлениях. Валачи пришлось ждать несколько месяцев, пока Министерство юстиции сделает исключение из этого правила. В декабре 1965 года генеральный прокурор Николас де В. Катценбах, сменивший к тому времени Роберта Кеннеди, уведомил Валачи о разрешении на публикацию его воспоминаний. По согласованию с Валачи, я был назначен редактором рукописи. Выбор пал на меня, потому что я первым вызвался обрабатывать эти записи. И вот 22 декабря 1965 года поступило официальное подтверждение о моем назначении, подписанное Джеком Розенталем, директором управления общественной информации Министерства юстиции.

В письме подчеркивалось, что данное решение является «исключением» из правил министерства, запрещающих заключенным публиковать свои мемуары, но сделано это по вполне конкретным причинам:

1. Книга написана не по личным или эгоистическим соображениям, а по настоянию Министерства юстиции в целях выявления необходимой правоохранительным органам информации, упущенной в ходе допросов.

2. Печальная известность Валачи объясняется не столько драматическим характером совершенных им преступлений или его «карьерой в преступном мире», а скорее результатами его разоблачений природы организованной преступности — публичных разоблачений, сделанных им по требованию Министерства юстиции и сенатора Маклеллана.

3. Вполне вероятно, что издание книги будет способствовать делу укрепления правопорядка и законности.

Последний пункт отражал прежде всего позицию отдела по борьбе с организованной преступностью и рэкетом Министерства юстиции. Выступления Валачи перед возглавляемым Маклелланом подкомитетом, показанные по телевидению, были не совсем удачными. В то время еще многие не верили в существование такой организации, как «Коза ностра». Поэтому устроители этого мероприятия надеялись, что мощный поток предоставленной Валачи информации поможет поставить все точки над «i» и побороть безразличие общественности к этому вопросу. Кроме того, считалось, что выход в свет его книги будет способствовать появлению других информаторов.

Вскоре после этого были сделаны необходимые приготовления, чтобы я мог работать с Валачи в тюрьме округа Колумбия, где он содержался под усиленной охраной. Мне тогда казалось, что работать мы будем без лишней шумихи, чтобы книга могла выйти в свет без ненужных осложнений. Но я ошибался. К моему удивлению и, наверное, к удивлению Министерства юстиции, 27 декабря известия о наших планах разнеслись по всей стране. Позднее я выяснил, как это произошло. Министерство юстиции получило несколько запросов относительно возможного написания книги по материалам Валачи, и Розенталь, направив мне свое письменное согласие, сообщил затем решение генерального прокурора остальным претендентам. Пришло его письмо и в адрес агентства «Ассошиейтед пресс», которое немедленно предало его огласке.

В тот момент это, правда, не имело решающего значения, и вот 3 января 1966 года (до моего первого свидания с Валачи) я имел встречу с начальником отдела по борьбе с организованной преступностью и рэкетом Вильямом Дж. Хандли и Полом Ф. Макардлом, председателем ассоциации адвокатов округа Колумбия, согласившимся по просьбе Министерства юстиции представлять Валачи в суде. Мы собрались в кабинете Хандли, чтобы подписать подготовленный министерством меморандум о взаимопонимании относительно редактирования и издания рукописи Валачи. В целом в нем содержались основные положения письма Розенталя и, кроме, того, предусматривалось «право на изъятие материалов, которые, по мнению Министерства юстиции, способны нанести ущерб целям поддерживания правопорядка». Ранее мне уже говорили, что это относится прежде всего к обвинениям в коррупции в адрес некоторых работников Бюро тюрем и двусмысленным намекам по поводу деятельности Бюро по борьбе с наркотиками, которые Министерство юстиции не хотело бы видеть в окончательном варианте книги. Настаивая на подписании этого документа, Хандли заверил меня, что информация Валачи проверяется, а потом сказал: «Нику Катценбаху хотелось бы видеть в книге что-нибудь хорошее о Бюро по борьбе с наркотиками и о Александере (Мерил Александр, начальник Бюро тюрем). Да и вам это будет на пользу. Вы получите от министерства официальное разрешение на публикацию». После ухода из Министерства юстиции Хандли говорил мне, что «никогда не мог поверить, что они нарушат свое слово».

Я тоже не мог в такое поверить. Хотя у меня уже был на руках экземпляр рукописи, а Валачи официально назначил меня ее редактором, я совершенно не стремился к изданию какого-нибудь халтурного «боевика». История жизни Валачи давала столь широкую и детальную панораму организованной преступности в США, что я твердо решил подойти к созданию книги со всей ответственностью, если уже вообще за нее браться. По меркам малограмотного человека, каковым и был Валачи, его рукопись представляла собой поистине гигантский труд. При этом рукопись требовала значительных разъяснений, дать которые мог только он сам. Кроме того, некоторые места нуждались в дополнительных деталях, не говоря уже о необходимости переделки и перестановки некоторых эпизодов. Для этого мне была нужна помощь Валачи, получить которую можно было только через Министерство юстиции. Я подписал меморандум.

Затем, 9 января, спустя почти две недели после появления информации «Ассошиейтед пресс», в итало-американской газете «Прогрессо» была опубликована передовая статья, яростно осудившая предстоящее издание «Мемуаров Валачи». Передовица стала первым камнем в массированной кампании, направленной против выхода книги в свет, и во многом определила ее характер. Автор задавал вопрос, не является ли идея распространения этой книги попыткой увековечить «преступный имидж, ассоциируемый с множеством содержащихся в показаниях Валачи итальянских имен», а потом аккуратно давал понять, что «этот имидж давно развеян миллионами добропорядочных американцев итальянского происхождения, их выдающимися достижениями в искусстве, науке, промышленности, профсоюзном движении, профессиональной деятельности, а также на государственном и религиозном поприще».

Сопровожденная соответствующим письмом, статья была разослана всем членам сената и палаты представителей. «Профессионалы» итальянского происхождения — журналисты, юристы и т. д. — сделали все, чтобы раздуть эту кампанию. Точно такой же была реакция на книгу «Итальянцы» Луиджи Барзини, члена итальянского парламента, который нарисовал далеко не идеализированный обобщенный портрет своих соотечественников, или на работу Йельского университета, поставившую под сомнение факт открытия Америки Христофором Колумбом. В случае с Валачи красной нитью проходила мысль о том, что книга очерняет итало-американцев. От имени Ордена сынов Италии в Америке П. Бинсент Ланди заявил, что иметь хороший имидж для итало-американцев это «вопрос обеспечения гражданских прав». Майкл Мусманно, член верховного суда штата Пенсильвания, добавил в общий котел еще один аргумент. По его мнению, книга сделала бы Валачи миллионером. При этом он, однако, не потрудился объяснить, каким образом Валачи мог бы насладиться своим гипотетическим богатством, имея пожизненное заключение и разрешение тратить не более 25 долларов в месяц.

Многие из этих опасений были, безусловно, обоснованны, но, с другой стороны, в некоторой части протестов просматривалась явная заинтересованность. Самыми громкими были голоса тех, кто через некоторое время стоял у истоков создания Америко-итальянского совета по борьбе с диффамацией, исполком которого впоследствии был до краев заполнен родственниками и близкими членов «Коза ностры». Одним из них был председатель профсоюза булочников Дэниел Дж. Мотто, недавно приговоренный к тюремному заключению как активный участник попытки проникновения в административные структуры Нью-Йорка. Лучше всех ответил на все эти выпады сам Валачи, узнавший о развернутой против него кампании. «Чего они разорались? — спросил он меня. — Я пишу не об итальянцах, а о мафиози».

Мои друзья в Министерстве юстиции уверили меня, что беспокоиться не о чем — такие протесты неизменны при возбуждении уголовного дела против лиц итальянского происхождения. Уже в январе мне довелось убедиться, что ситуация может стать угрожающей. Однажды в субботу, когда я работал с Валачи в тюрьме округа Колумбия, мне неожиданно позвонил Розенталь и попросил как можно скорее приехать к нему. При встрече он сказал: «У нас неприятности», и показал мне кипу писем от членов Конгресса США на имя генерального прокурора Катценбаха, причем все они были связаны с публикацией в «Прогрессо». Некоторые письма были агрессивны, другие — нет. Уважаемый всеми сенатор от штата Род-Айленд Джон Пасторе, например, просто просил предоставить ему информацию для составления взвешенных ответов на письма, связанные с этой газетной статьей.

Розенталь попросил ему набросать ответ на все эти послания. Я помог. Мой главный аргумент заключался в том, что рукопись Валачи представляет собой уникальный социальный документ по определенному периоду истории США, что это — не описание быта конкретной этнической группы, а скорее история жизни одного человека. Кроме того, как тонко подметил в своем исследовании «Организованная преступность в Америке» Гэс Тайлер, один из ведущих американских социологов, организованная преступность не является «продуктом итальянцев, евреев или пуэрториканцев, хотя и охватывает представителей и этих, и других этнических групп. Организованная преступность есть продукт нашей национальной культуры».

Розенталь был уверен, что этот ответ поможет утрясти все проблемы. Но, как оказалось, мы опоздали, и 1 февраля 1966 года делегация из 12 итало-американцев встретилась в Вашингтоне с Катценбахом, Хандли и Фредом М. Винсоном, заместителем прокурора по уголовным делам. В состав делегации входили четыре конгрессмена — Питер В. Родино-младший, Джозеф Г. Миниш и Доминик В. Дэниелс (все — от штата Нью-Джерси), а также Фрэнк Аннуцио от штата Иллинойс. Они потребовали остановить издание рукописи и грозили дойти до Белого дома.

Покойный сенатор Роберт Ф. Кеннеди, который прежде занимал пост генерального прокурора, также не смог меня утешить, когда я пришел к нему посоветоваться. «Они собираются к президенту Джонсону, — сказал он. — Тот вполне может с ними спеться. Велит Нику дать отбой затее с книгой, а Ник бороться не станет».

Хотя доподлинно не известно, что именно произошло между Джонсоном и Катценбахом, мне удалось выяснить, что протесты были переданы президенту его специальным помощником Джеком Валенти. Вскоре после этого Министерство юстиции полностью изменило свою позицию в отношении книги Валачи, несмотря на то, что ключевые фигуры Министерства были против этого. До тех пор, пока за дело не взялась администрация, Винсон был категорически против. Хандли, превративший борьбу с организованной преступностью в приоритетное направление деятельности министерства, рассказывал мне потом, что именно это и стало одной из причин его отставки. Заместитель генерального прокурора по вопросам гражданского права Джон Дуглас, в обязанности которого входило обеспечение судебных процессов по запрещению книги, тщетно пытался найти компромиссное решение. Наиболее ясно выразил замешательство министерства известный своей прямотой Дуглас, когда я попытался завести с ним разговор на эту тему. «Питер, — сказал он. — Я даже не собираюсь говорить с вами об этом в неофициальном порядке».

И вот 8 февраля мне позвонил Джек Розенталь. «Боюсь, — сказал он, — нам придется сворачивать дела».

— Что произошло? — спросил я.

— Нас совсем доконали.

Я сказал Розенталю, что не могу понять, как Министерство юстиции, самое независимое из всех министерств, может столь легко поддаваться откровенному политическому давлению.

«Знаете, — сказал он, — нет ни окончательного решения, ни официального распоряжения, но дела наши из рук вон плохи. Надежды у меня почти не осталось».

После того как было решено книгу «зарезать», мне предложили материально компенсировать затраченное время и понесенные расходы, но до конкретной суммы разговор не дошел, потому что я наотрез отказался.

Покойный сенатор Роберт Кеннеди, который был моим другом, рассказал мне, что Катценбах, тоже близкий ему человек, просил его «поговорить» со мной. Кеннеди отказался вмешиваться, поскольку считал предосудительным для Министерства юстиции отказываться от своего слова, коль скоро оно уже дало добро на публикацию рукописи.

Все это только укрепило мою уверенность в необходимости публикации книги, и я нанял адвокатов. (Пол Макардл, назначенный Министерством юстиции представлять Валачи в суде, решил, что дело зашло слишком далеко и, к всеобщему удовлетворению, вышел из игры. По его словам, он не рассчитывал на «борьбу с Белым домом»).

10 мая 1966 года Министерство юстиции обратилось в окружной суд Вашингтона с просьбой запретить мне «распространение или публикацию рукописи», после чего пресс-релиз с этой информацией был доставлен лично каждому из четырех конгрессменов, входивших в делегацию протеста, которая посетила министерство 1 февраля.

Впервые в истории США генеральный прокурор возбудил в суде дело о запрете книги.

Как-то вдруг публикация рукописи, которую Министерство юстиции превозносило как огромный вклад в дело охраны правопорядка, стала вредной для этих же целей акцией. Если у кого и были прежде сомнения относительно политического давления во всей этой истории, то Нью-Йоркский судья Сэмюэль ди Фалько быстро их рассеял. Будучи председателем Итало-американской лиги по борьбе с диффамацией, он направил в различные итало-американские организации по всей стране телеграмму следующего содержания:

РАД СООБЩИТЬ, ЧТО В РЕЗУЛЬТАТЕ НАШЕГО ПРОТЕСТА МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ АННУЛИРОВАЛО РАЗРЕШЕНИЕ НА ИЗДАНИЕ МЕМУАРОВ ВАЛАЧИ.

Тем не менее я получил немало писем, выражающих иную точку зрения. Одно из них пришло от Сэмюэля Дж. Прете, председателя итало-американской торговой палаты в Детройте, который отмечал:

«Сам по себе факт отказа Министерства юстиции разрешить публикацию книги Валачи ложится пятном на всех американцев итальянского происхождения, поскольку такой подход предполагает, что все итальянцы нечестны. Для меня, честного итало-американца, это оскорбительно».

Итало-американская газета «Корьере дель пополо», выходящая на западном побережье США, заняла позицию, отличную от газеты «Прогрессо». «Цензурой ничего добиться нельзя, — подчеркивалось в одной из статей. — Честным итало-американцам нечего бояться откровений Валачи. В США ими завоевано столь прочное социальное и моральное положение, что Валачи никогда его не пошатнуть».

В целом средства массовой информации отнеслись к борьбе за право издания книги с сочувствием. Как ехидно прокомментировал действия Министерства юстиции журнал «Ньюсуик», отличить хороших ребят от плохих очень трудно».

Теперь я получил возможность открыто выразить свои взгляды в зале суда — несмотря на перспективы продолжительной юридической баталии, я твердо решил публиковать воспоминания Валачи. Первый раунд я проиграл, тщетно попытавшись опротестовать предварительное постановление суда о запрете публикации — окружной суд Вашингтона постановил, что Министерству юстиции «будет нанесен непоправимый ущерб», если издание книги не будет запрещено. Апелляционный суд подтвердил правомерность запрета, подчеркнув, что «обычная практика заключается в том, чтобы не отменять запрет суда первой инстанции, за исключением «явно ошибочных решений», и предложил назначить проведение судебного заседания.

Далее я планировал сделать всю историю достоянием гласности и брать при этом быка за рога — в подготовленном Министерством юстиции меморандуме о взаимопонимании ясно говорилось, что уважаемое ведомство не только само предложило издание рукописи Валачи, но и особо подчеркивало ее значение в деле поддержания законности.

В целях выяснения всех подробностей в связи с изменением Министерством своего подхода в суд были вызваны повесткой для дачи письменных показаний Ник Катценбах, ставший к тому времени заместителем госсекретаря, и другие официальные лица, непосредственно связанные с делом. Реакция была мгновенной — министерство обратилось в суд, чтобы заблокировать дачу показаний. В ходе дебатов судья Александр Хольцофф неожиданно обратился к адвокатам министерства со следующими словами:

— Одно дело — иметь право на издание, и совершенно другое — запрещать человеку издавать книгу. Довольно странный подход, не так ли? Хотелось бы просить вас дать ответ на этот вопрос. Сначала они разрешают ему (Питеру Маасу) работать с рукописью. Возможно, это было недальновидно. А теперь они говорят, что издавать нельзя.

В ответ Министерство заявило, что обошлось оно со мной не так уж несправедливо, что мне «была предоставлена возможность беседовать с Валачи и изучать его преступное прошлое», а также что, несмотря на запрет на публикацию самой рукописи, мне дозволяется использовать все материалы для издания книги, написанной от третьего лица. Так была открыта дорога книге «Исповедь Джо Валачи».

«Исповедь Джо Валачи» основана на записях наших бесед, его письменных ответах на мои вопросы, интервью с людьми, связанными с Валачи, на нескольких сотнях страниц протоколов допросов, к которым у меня был доступ, а также на ряде других официальных источников и документов.

Я был единственным собеседником Валачи, помимо сотрудников Бюро по борьбе с наркотиками и ФБР. Я продолжал встречаться с ним и во время затянувшихся переговоров с Министерством юстиции. Я часто задавал ему вопросы, которые он ранее уже освещал в письменном виде или на открытых заседаниях. Во многих случаях я просто проверял его память по таким малозначащим эпизодам, как католический реформаторий, полицейские погони, инциденты на ипподроме. Это был не человек, а магнитофон — все детали совпадали слово в слово.

Единственное, что я себе позволил, — освободить речь Валачи от некоторых жаргонизмов, чтобы текст был легче для чтения.

А в остальном это та самая книга, которую они хотели похоронить.

Глава 1

Около 7.30 утра 22 июня 1962 года в тюрьме Атланты, штат Джорджия, заключенный № 82811 по имени Джозеф Майкл Валачи, отбывавший срок за торговлю героином, схватил лежавший около кучи строительного хлама кусок металлической трубы длиной два фута и, прежде чем окружавшие смогли сообразить, что он задумал, набросился сзади на другого заключенного, буквально за несколько секунд превратив его тело в окровавленное месиво.

Несмотря на исключительную жестокость преступления, сначала оно показалось всем не более чем одним из обычных убийств, которые периодически совершаются за тюремными стенами в результате тягот тамошней жизни. Да и в самом Валачи тоже не было ничего особенного: 58 лет, коренаст и хорошо развит физически, 5 футов 6 дюймов ростом, 184 фунта весом, густая шевелюра с благородной сединой, невыразительные карие глаза и неприятный гортанный голос, одним словом, самый заурядный бандюга, посвятивший всю свою жизнь карьере на ниве преступности.

Однако это, казалось бы, бессмысленное убийство, совершенное столь малоприметным типом, привело к появлению первого в истории разоблачителя «Коза ностры», само существование которой было предметом ожесточенных споров даже в правоохранительных органах. И вот буквально в считанные часы имя Валачи стало известно не менее, чем имена Капоне, Лючиано, Костелло или Дженовезе. Валачи заполонил все газеты, журналы и телеэкраны после того, как люди узнали кое-какие детали быта Вито, Джо Банана или Громилы из Чикаго. Огромнейшую славу принесли ему и комики, которые напропалую принялись шутить на счет раскаявшегося преступника.

Смеяться, правда, было нечему. В США организованная преступность — самый крупный из всех видов бизнеса. По оценкам Министерства юстиции, претендующего на обладание методикой для подобных расчетов, общая сумма доходов этой «отрасли» составляет более 40 миллиардов долларов в год. Даже если эта цифра завышена вдвое, все равно конкурентов у этого конгломерата и в помине быть не может. Преступные картели, конечно, не платят налогов, но зато охотно выделяют средства на подкуп бесчисленных чиновников всех мастей. Помимо незаконных операций, они все глубже проникают в законные виды деловой деятельности и в профсоюзы, привнося в них свои этические нормы. Хотя «Коза ностра» и не охватывает всю организованную преступность, она является ее основным звеном, буквально государством в государстве — «вторым правительством», как метко выразился Валачи. Она обладает прекрасно отработанной структурой. Подобно паутине пронизали всю страну ее преступные группы, связанные между собой мистическим ритуалом, который смотрится как жуткая пародия на ритуалы университетских обществ, в веренице жестокости, измены, судилищ и неожиданных смертей.

Валачи прожил в этом мире более 30 лет, верный кровавому обету молчания. Цепочка событий, в конечном итоге вынудивших его нарушить клятву, началась в Атланте.

На протяжении многих недель Валачи жил в страхе. Бывшие товарищи осудили его на смерть, и он знал, это. Один заключенный, также член «Коза ностры», обвинил его в том, что он выдал все тайны мафии Федеральному бюро по борьбе с наркотиками, после чего Валачи был мгновенно подписан смертный приговор, исполнением которых ему самому не раз приходилось заниматься в прошлом. Хотя он и дал сотрудникам Бюро но борьбе с наркотиками кое-какую информацию о наркобизнесе, что для смягчения наказания дело вполне обычное, по иронии судьбы, о самой «Коза ностре» он даже не обмолвился. Почему он был объявлен «стукачом», так до конца и не выяснено. По одной версии, ход информации дало само следствие, чтобы доконать Валачи, которому, с его точки зрения, было что рассказать о распространении героина по территории США. Согласно другой версии, под которой Валачи был готов поставить личную подпись, его обвинитель, проходивший по тому же делу, сделал это, чтобы отвести подозрение от себя.

В июне 1962 года тучи над Валачи сгустились. К тому времени ему уже удалось пережить три покушения. Сначала ему отравили пищу. Во второй раз его чуть не прижали в душевой. И, наконец, его попытались втянуть в драку во время прогулки, чтобы потихоньку прикончить во время разгона толпы.

Дело осложнялось тем, что жаловаться тоже было некому. «Коза ностра» подразделяется на несколько крупных группировок, называемых «семьями». Валачи входил в одну такую «семью», возглавляемую Вито Дженовезе — наиболее кровожадным «капо» или боссом «Коза ностры». Именно Дженовезе, также отбывавший в Атланте срок за торговлю наркотиками, отдал приказ о казни Валачи. Поначалу отношения между двумя заключенными выглядели вполне дружескими, поэтому Валачи не мог поверить, что Дженовезе, который не только пригласил его переехать в свою камеру и устроил побег, но и был в свое время шафером на его свадьбе, мог повернуться против него. Однако впоследствии информация от друзей и враждебное отношение к нему со стороны любимчиков Дженовезе убедили Валачи, что их дружбе конец. Вот как он сам рассказывает о том, что произошло:

Однажды поздно вечером Вито завел со мной такой разговор: «Знаешь, бывает, что в бочке с яблоками заведется одно гнилое. Если его вовремя не убрать, то сгниют и остальные».

Я попытался его перебить, но он жестом остановил меня. Наконец, я больше не мог этого терпеть. «Если я сделал что-то не так, — сказал я, — то скажи мне и принеси пилюли (я имел в виду яд). Я их выпью у тебя на глазах».

Он ответил: «Кто говорит, что ты сделал что-то не так?»

Крыть мне было нечем.

Потом он говорит, что мы, мол, давно знакомы, и он хотел бы поцеловать меня во имя прошлого. «О\'кей, — говорю про себя, — давай поиграемся». Хватаю Вито в охапку и сам целую его.

После этого Вито спрашивает: «Сколько у тебя внуков?»

Я отвечаю: «Трое. А у тебя?» По-моему, он сказал шесть. Тогда я говорю: «Хорошо, буду знать». Другими словами, если он собрался заняться моими внуками, я дал ему понять, что я займусь его наследниками.

Когда я улегся в койку, мой сосед Ральф пробормотал: «Поцелуй смерти». Я притворился, что не слышу, но разве тут заснешь?

Я не очень-то верил в эту ерунду насчет «поцелуя смерти», но знал, что если кого-нибудь собираются кокнуть, то все вокруг начинают проявлять дружеские чувства, чтобы не спугнуть жертву. В старые времена такая традиция, правда, была, но Счастливчик Чарли [1] с этим покончил и заменил поцелуй рукопожатием.

«В конце концов, — сказал Чарли, — если целоваться в ресторанах и вообще на людях, то обязательно засыплемся».

16 июня Валачи отважился на последний шаг — попросился в одиночку. Когда охранник спросил его об основаниях, он ответил: «То ли меня вот-вот пришьют, то ли я кого-нибудь. Тебе этого мало?» В одиночной камере Валачи поведал тюремным властям, что требует свидания с Джорджем Гэффни, заместителем директора Бюро по борьбе с наркотиками и бывшим руководителем его нью-йоркского отделения. Информацию Валачи о готовности к сотрудничеству никто так и не передал. В ходе последовавшего расследования офицер, ответственный за досрочное освобождение заключенных, показал, что поскольку Валачи отказался дать необходимые разъяснения, он воздержался от передачи просьбы Валачи, полагая, что Гэффни без этого в Атланту не поедет. Потом Валачи написал письмо жене в надежде, что она даст знать об этой истории Томасу Люччезе (Трехпалому Брауну) [2], тоже нью-йоркскому боссу, который мог бы поднять среди руководства «Козы ностры» вопрос о нарушении мафиозного кодекса чести.

В полном отчаяния письме Валачи были такие слова:

«Прошу тебя, как только получишь письмо, все брось и приезжай. Денег не жалей. Это важно. Не теряй ни дня. Пойми. Потом я больше не буду тебя беспокоить. Когда приедешь, сразу требуй свидания. Помни, времени терять нельзя».

Валачи планировал затеять с Гэффни игру в кошки-мышки, чтобы Люччезе, с которым он был дружен на протяжении многих лет, мог бы вмешаться в дело на его стороне. Но письмо не ушло из Атланты. Вместо этого, по словам заместителя начальника тюрьмы М. Дж. Эллиота, оно было возвращено Валачи как недостаточно ясное в надежде, что тюремная администрация сможет разобраться, почему он потребовал перевода в одиночку. Валачи не стал его переписывать. Он уже не доверял администрации тюрьмы. С его точки зрения, это было полностью обоснованно — для Валачи власть и влияние Вито Дженовезе были безграничны.

После перевода обратно в общую камеру из-за продолжительного молчания Валачи решил действовать самостоятельно. Он решил унести с собой как можно больше своих убийц. Во главе списка был Джозеф ди Палермо (Джо Бек), ветеран «Коза ностры» и дружок Дженовезе. Интересно, что Валачи даже не помышлял убивать самого Дженовезе. Подобно рассерженному ребенку, Валачи твердил про себя «Вито должен жить», чтобы тот впоследствии предстал перед «Коза нострой» как человек, без суда и следствия приговаривающий к смерти других по ложному обвинению в предательстве.

Развязка наступила утром 22 июня. Изголодавшийся из-за страха быть отравленным и измотанный донельзя постоянным стрессом, Валачи наконец сорвался и напал на человека, которого принял за ди Палермо.

Я был во дворе рядом с бейсбольным полем. Внезапно я обратил внимание на трех парней, которые стояли за трибуной и не сводили с меня глаз. До них было ярдов пятьдесят. Они двинулись в мою сторону. Я стоял спиной к стене. Рядом что-то строили, и я увидел на земле кусок трубы. Как только я нагнулся с единственной мыслью, что если мне конец, то и им тоже, мимо меня прошел какой-то парень и сказал: «Привет, Джо!». Я взглянул ему вслед. Это был вылитый Джо Бек. Я и подумал, что надо захватить его с собой. Я поднял трубу и врезал ему по башке. Он упал. Потом я побежал к троице. У одного был нож. Когда я пробежал ярдов десять, они развернулись и бросились бежать, а я вернулся к лежащему на земле. Он был весь в крови, и я не мог поэтому разобраться, кто это такой. Я дал ему еще пару раз.

Трое из-за трибуны побежали в мою сторону. Когда до меня оставалось ярдов двадцать, выскочил охранник и велел мне отдать трубу. Я отказался [3]. Он не отставал. Я говорю: «Отвяжись, а то и ты получишь». Он отвечает: «Тот парень умирает». Я говорю: «Ну и хорошо. Пусть его умирает». Я все еще был уверен, что прибил Джо Бека.

Вокруг собралось человек двадцать заключенных. Охранник говорит: «Пошли к помощнику надзирателя». Я согласился: «Ладно, но трубу не отдам».

Уже у помощника надзирателя я понял, что убил не того парня. Когда я просидел у него в кабинете минут пятнадцать, он вышел и через секунду вернулся с фотографией, которую бросил мне в лицо. «Узнаешь?» — спросил он. «Нет», — отвечаю. А он мне и выдает: «Вот его-то ты и прикончил».

Я не знал, что и думать. Все было как в тумане.

Жертвой Валачи стал некий Джон Джозэф Сопп, отбывавший в Атланте срок за ограбление почты и подделку документов и не имевший к организованной преступности ни малейшего отношения. Валачи был с ним даже не знаком, но тот, на свою беду, имел внешнее сходство с ди Палермо, которого Валачи приговорил к смерти. По мнению сотрудника ФБР, впоследствии проведшего с Валачи времени больше, чем кто-либо другой, это стало поворотным моментом во всей этой истории. «За исключением этого эпизода, — рассказывал ой, — Валачи не сожалеет ни о чем содеянном за всю свою жизнь. Он буквально раздавлен тем, что убил не того человека. Ему так хотелось посчитаться со своими обидчиками, что и теперь он не может успокоиться. Если бы его план удался, он, наверное, никогда бы не заговорил».

Несмотря на многочисленные трещины в черепной коробке, Сопп, не приходя в сознание, протянул еще 48 часов, а обвиненный в убийстве Валачи на допросах твердил, что «у него помутился разум». При этом один из работников тюрьмы весьма недальновидно заметил: «Похоже, Валачи… никогда не расскажет всей правды».

В свете решения Валачи заговорить, просто бестселлером выглядит заключение психиатров, сделанное в преддверии суда. «Несмотря на внешнюю дружелюбность, — писали, в частности, эксперты, — Валачи находится, по-видимому, в состоянии серьезного стресса. Его настроение характеризуется умеренной тревогой и депрессией. Речь связна и последовательна. При обсуждении настоящей ситуации наблюдаются колебания и эмоциональная прерывистость в выражении мысли».

Далее в заключении говорится.

«Относительно возникших у него проблем субъект утверждает, что… он согласился «пройти в кабинет помощника надзирателя и сдаться». Он был так напуган, что прекратил принимать пищу и мыться. По его словам, в момент перевода в одиночную камеру он «был в плохой форме» и вряд ли кто сможет понять, что значит быть обвиненным в таком грехе. Его крайне мучило «клеймо стукача».

В отношении личности Валачи делается следующий вывод:

«Галлюцинаций и суицидальных тенденций не выявлено. Понимание и память не характеризуются непреодолимыми дефектами. Эксперту не удалось установить, являются ли его идеи относительно «клейма предателя» попыткой ввести власти в заблуждение или имеют реальную основу… В настоящее время его нельзя считать психически ненормальным. Он понимает суть ведущихся против него действий, может давать ясные показания, содействовать защите своих интересов и участвовать в судебном заседании».

Примерно на протяжении трех недель никто в Министерстве юстиции (ни в Вашингтоне, ни в Нью-Йорке, где велось следствие по делу об участии Валачи в наркобизнесе) вообще не знал об этих событиях. А тем временем местный прокурор в Атланте, которому было передано дело об убийстве Соппа, готовился потребовать для Валачи смертного приговора в связи с «жесткостью и бессмысленностью деяния».

В этот критический момент Валачи, наконец, удалось сообщить о своей беде Роберту Моргентау, прокурору южного округа Нью-Йорка, при помощи посредника, имя которого по известным причинам не раскрывается Министерством юстиции. В июле Моргентау была вкратце обрисована ситуация и было сообщено, что «Валачи желает сотрудничать с федеральными властями». После срочных консультаций с нью-йоркским отделением Бюро по борьбе с наркотиками Моргентау связался со своим коллегой в Атланте и сообщил ему о потенциальной ценности Валачи. Развязка наступила 17 июля, когда представляемому двумя адвокатами Валачи было разрешено признать себя виновным в менее тяжком преступлении (убийстве второй степени), после чего он был приговорен к пожизненному заключению. В тот же день в сопровождении Фрэнка Селваджи, сотрудника Бюро по борьбе с наркотиками, он был доставлен в вестчестерскую окружную тюрьму, расположенную в нескольких милях от Нью-Йорка. Там ему было присвоено другое имя — Джозеф ди Марко, и предоставлено отдельное помещение в больничном корпусе тюрьмы.

Однако надежды на то, что он сразу все выложит как на духу, вскоре улетучились. В момент совершения убийства в тюрьме Валачи отбывал два одновременных срока (15 и 20 лет) за торговлю наркотиками. Признавая участие в ряде конкретных преступлений, включая нераскрытые убийства в ходе гангстерских разборок, он продолжал утверждать, что в отношении второго срока, в связи с которым он в конечном итоге получил ярлык предателя, его явно подставили. Поэтому, уйдя из рук Вито Дженовезе, он немедленно обратил всю свою враждебность против Селваджи, который его допрашивал. «Это из-за тебя я попал в беду, — глумился Валачи. — Где ты был, когда мне было плохо?».

Надо отметить, что Валачи был достаточно умен, чтобы все-таки выдавать крупицы интересной информации, чтобы Селваджи не потерял к нему интереса. Поэтому Бюро, остро нуждавшееся в агентурных сведениях о торговле наркотиками, получило даже больше, чем первоначально рассчитывало. Постепенно «торговля» между Селваджи и Валачи привела к появлению на свет темных очертаний национального преступного картеля, объединяющего целый ряд направлений незаконной деятельности. И вот в конце августа комиссар Бюро по борьбе с наркотиками Генри Л. Джордано позвонил Вильяму Хандли, руководителю специального отдела Министерства юстиции, созданного прокурором Кеннеди для межведомственной координации борьбы с организованной преступностью и рэкетом. «Мы тут беседуем с одним парнем, — сказал Джордано. — Это может статься важным. Я направляю вам копии протоколов».

Почти сразу Хандли оказался в эпицентре ожесточенной бюрократической борьбы. Пронюхав в чем дело, с просьбой взглянуть на протоколы обратилось ФБР, после чего, по словам Хандли, интерес ФБР к Валачи стал «безграничным». ФБР официально обратилось с просьбой получить доступ к Валачи на том основании, что его информация «переступает границы» наркобизнеса. В неофициальном порядке Хандли было сказано: «Мы должны его заполучить». Такое давление было крайне неожиданным. «Меня это озадачило, — вспоминает Хандли. — Ни с того ни с сего самое могущественное в мире ведомство по охране закона буквально сбилось с ног из-за одного человека. Обычно они так не заводятся».

Но у ФБР была причина заинтересоваться Валачи. До прихода Кеннеди на пост генерального прокурора ФБР практически не занималось организованной преступностью. Например, в 1959 году на этом участке работало всего четыре сотрудника, причем их функции практически сводились к «ведению учетов», например, местонахождения известных рэкетиров. С другой стороны, около 400 сотрудников работало против американских коммунистов. Хотя формально директор ФБР Эдгар Гувер и подчинялся генеральному прокурору, при целом ряде занимавших эту должность лиц он действовал так, как будто их не существовало вообще. Кеннеди в этом отношении удалось многое изменить, по крайней мере в течение срока исполнения своих обязанностей. Он не только знал о су шествовании оргпреступности и был полон решимости пресечь ее распространение, но и имел еще в Белом доме родного брата. Итак, к 1962 году на участке борьбы с оргпреступностыо в Нью-Йорке было уже примерно 150 сотрудников ФБР, активно занимавшихся расследованием конкретных дел и наводок, наружным наблюдением и т. д. И все же ФБР, застигнутое врасплох требованиями Кеннеди добыть настоящие разведданные о преступном мире, было вынуждено развернуть широкомасштабную кампанию подслушивания и приписывать получаемые сведения источникам типа «тайный информатор Т-3, ранее отличавшийся высокой надежностью». И вот появляется Валачи, первый «живой» источник, информация которого совпадала с данными электронной разведки и обещала заполнить все «белые пятна».

Тем не менее при поддержке Кеннеди Хандли решил дать Бюро по борьбе с наркотиками больше времени для самостоятельной разработки Валачи. Однако две недели спустя, когда отчеты Селваджи перестали вселять надежды на какие-либо результаты из-за враждебности Валачи к Бюро по борьбе с наркотиками, просьба ФБР была удовлетворена и на арене появился Джеймс П. Флинн, специалист из ФБР по «раскалыванию», который подключился якобы для выяснения обстоятельств убийства в Атланте. На протяжении некоторого времени Флинн и Селваджи вместе допрашивали Валачи, который на гребне славы начал беззастенчиво сталкивать двух следователей лбами. К тому времени Валачи еще не назвал «Коза ностру» по имени, поэтому многие считали, что он лжет. Дело в том, что слова «Коза ностра» время от времени звучали на пленках, поэтому по крайней мере уже за год до появления Валачи ФБР имело основание полагать, что они обозначают широко известную «мафию».

Валачи подтвердил эту версию при драматических обстоятельствах. Оставшись 8 сентября на непродолжительное время с ним наедине, Флинн неожиданно сказал: «Джо, кончай валять дурака. Ты ведь знаешь, что я здесь, потому что информация нужна генеральному прокурору. Я хочу говорить о конкретной организации, зная ее название, порядковый номер и все остальное. Как ее называют? Мафия?

— Нет, — сказал Валачи, — это не мафия. Так ее называют только чужаки.

— Настоящее название итальянского происхождения?

— Что вы имеете в виду? — парировал Валачи.

— Мы знаем гораздо больше, чем ты думаешь, — сказал Флинн. — Я скажу первое слово, а ты все остальное. Это — «Коза…»

Валачи побледнел. Почти минуту он сидел молча, потом выпалил: «Коза ностра»! Значит вы о ней знаете ![4] «По мнению Хандли, Флинн был просто незаменимым человеком во всей этой истории. «Без него, — рассказывал Хандли, — у нас ничего бы не вышло. Флинн — это одареннейший работник, обладающий огромным воображением и инициативой. В завоевании доверия Валачи он проявил необычайное мастерство. Он безошибочно угадывал, когда нужно на него давить, а когда умаслить. Например, если Валачи был нездоров, Флинн сам давал ему лекарство. Если Валачи в очередной раз охватывала депрессия, Флинн обязательно находил способ, чтобы вывести его из этого состояния. Он часто приносил Валачи его любимые лакомства — сыры и острые колбасы. Это может показаться мелочами, но именно они делали погоду. На протяжении восьми месяцев Флинн практически делил с ним кров, и в конечном итоге Валачи пришел к мысли, что Флинн — его единственный друг. Честно говоря, Валачи был абсолютно прав».

Успешное проведение допроса — сложное искусство. В некоторой степени отчет офицера по надзору за условно освобожденными, представленный им в 1960 году, когда Валачи ожидал решения суда по делу о его участии в наркобизнесе, дает представление о том, насколько с ним трудно иметь дело. «Мало что можно сказать в его пользу, — говорится в отчете. — Валачи как личности не присущи ни мораль, ни желание жить по законам общества. Он никогда не мог полностью адаптироваться в обществе, в котором жил, причем сейчас, с учетом его возраста, вряд ли можно найти какие-либо основания тому, что ему удастся вообще это сделать».

Главным для Флинна было выделить мотивы решения Валачи сотрудничать с властями и постоянно играть на этом. «Большую роль играла идея мести, — вспоминал позднее Флинн, — но не менее важно было его четко рассчитанное желание выжить. Ни на секунду не сомневаюсь, что он был неисправимым грешником. Это был убийца, способный на крайнюю жестокость. Это был изворотливый противник законно избранной власти, обитавший в мире страха и подозрения. Страх для него имеет особое значение. Страх наказания за то, что натворил за свою жизнь, и страх перед тем, что ему никто не поверит».

К концу сентября Валачи стал безраздельной собственностью ФБР, и вплоть до января следующего года Флинн, которому для подкрепления был придан еще один сотрудник ФБР, допрашивал Валачи в среднем четыре дня в неделю. Как правило, допрос продолжался три часа, после чего Валачи становился раздражителен и малоуправляем. Было установлено, что для прекрасной памяти Валачи оптимальным был режим, в котором ему позволяют говорить в стиле монолога, несмотря на многочисленные ссылки на неких «их», «его», «нас», устанавливать личности которых приходилось уже на следующих допросах.

После первого прорыва Валачи достаточно безболезненно выдал организационную структуру «Коза ностры», в результате чего Министерство юстиции получило довольно ясную картину огромных масштабов ее деятельности. Он поведал, что «Коза ностра» подразделяется на «семьи», контролирующие свой географический регион — Бостон, Буффало, Чикаго, Кливленд, Детройт, Канзас-сити, Лос-Анджелес, Ньюарк, Нью-Орлеан, Нью-Йорк, Филадельфию, Питтсбург и Сан-Франциско. По словам Валачи, курорты типа Майами и Лас-Вегаса (а также докастровская Гавана) считаются «открытыми зонами». Это означает, что любая «семья», независимо от базовой принадлежности, имеет право иметь там своих людей и вести дела.

Во главе «семьи» стоит «капо» или «босс», имеющий заместителя — «субкапо». Затем следует «капорежиме» или «лейтенанты», каждый из которых возглавляет «режиме» или «команду». «Команда», в свою очередь, состоит из «солдат», чей статус в значительной степени зависит от личного опыта, связей и возможностей. Одни «солдаты», например, работают непосредственно на «лейтенантов», а другие имеют свой собственный бизнес. При этом всех членов «Коза ностры», от «солдата» до босса, тесно связывают друг с другом неразрывные узы, ибо все они итальянцы. Это, однако, никоим образом не означает, что «Коза ностра» ограничивает сферу своей деятельности этническим фактором. Она представляет собой закрытое общество в более масштабной системе, где кого только нет — евреи, негры, ирландцы, французы, пуэрториканцы, англичане и так далее.

Примерно треть членов «Коза ностры» сосредоточена в Нью-Йорке, где действуют целых пять «семей». Валачи назвал имена боссов каждой из них. Полиция и ранее считала их крупными рэкетирами, однако их истинное положение в преступном мире было для нее загадкой. Внешне все они выступали в роли респектабельных бизнесменов и были так надежно защищены густой сетью более мелких преступников, что попадали в тюремную камеру лишь в исключительных случаях. Поэтому приговор Вито Дженовезе был настолько неожидан, что «Коза ностра» единодушно решила, что его подставили. Однажды Дженовезе, который внешне напоминает дружелюбного старьевщика, спросили, испытывает ли он угрызения совести из-за убийства человека. Он дал классический для мафиози ответ: «Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, ибо ответ может быть использован против меня».

Вторым боссом Валачи назвал Джозефа Бонанно (Джо Банана). Для получения легального статуса Бонанно поселился в штате Аризона, где представлялся в качестве удачливого торговца недвижимостью, пока ему не пришлось вернуться в Нью-Йорк, чтобы подавить мятеж в своей «семье». Названный третьим Карло Гамбино обычно называл себя «консультантом по трудовым отношениям».

Двое из названных Валачи боссов были к тому времени уже на том свете. Одним из них был Джозеф Профачи, якобы импортер оливкового масла, который возглавлял свою бруклинскую «семью» на протяжении более 30 лет и был похоронен с огромными почестями в лучших мафиозных традициях. Еще один, Томас Люччезе, довольствовался прикрытием процветающего производителя готового платья. Свой последний срок за крупную кражу Люччезе отбывал в 1923 году. Через несколько лет после освобождения жена и мать одной из его жертв опознали в нем убийцу, однако накануне суда они вдруг изменили свои показания. Им можно только посочувствовать: когда в убийстве был обвинен Вито Дженовезе, главный свидетель обвинения был отравлен, даже находясь под охраной.

«Коза ностра» не имеет общенационального главаря, хотя перед тем как попасть в тюрьму, на его роль претендовал Вито Дженовезе. «Межсемейное» регулирование осуществляется в последние годы «комиссией» или «правящим советом», в который входят 9-12 боссов, функционирующих в различных регионах страны. «Комиссия» имеет одну главную задачу — обеспечивать работоспособность «Коза ностры» в целом. Она является последней инстанцией в разрешении споров между «семьями». А когда босс умирает или устраняется другим путем, «комиссия» утверждает в должности его преемника. Так, по словам Валачи, знаменитый съезд «Коза ностры» в 1937 году, проходивший вблизи небольшого городка Апалачин (штат Нью-Йорк), созывался для того, чтобы объявить Карло Гамбино преемником Альберта Анастазия, известного читателям бульварной прессы как «Верховный Палач Корпорации Смерти» и убитого впоследствии в одной манхэттэнской парикмахерской.

Выложив эти сведения, Валачи начал, как водится, пытаться выведать, что именно известно ФБР об обстановке в «Коза ностре». Флинну пришлось затратить огромное количество времени на игру в кошки-мышки. Каждый раз, когда это начиналось снова, он терпеливо увещевал Валачи: «Давай, ты будешь нашим учителем. То, что нам известно, не имеет никакого значения. Рассказывай, не стесняясь».

Флинн твердил Валачи, что он должен говорить только правду, ибо единожды солгав, он дискредитирует все свои показания. Иногда Валачи обижался, а в некоторых случаях даже не мог сдержаться. Однажды он в гневе проорал: «Правду! Правду! Что ты заладил одно и то же. А что я, по-твоему, тебе рассказываю?».

Тем не менее подобная тактика приносила плоды, и Валачи стал давать показания по четкой схеме. Если он давал информацию, известную ему лично, это делалось в форме недвусмысленного заявления. Если данные были вторичными, он обычно замечал: «Это мне рассказывал один парень». Если был он уверен в правдивости информации, он характеризовал источник как «надежный».

Валачи был под жутким прессом, и его настроение часто резко менялось. Не проходило и дня без упоминания о Вито Дженовезе и подписанного им смертного приговора. В состоянии депрессии Валачи обычно жаловался: «Какая сволочь! Ну почему он это сделал?». В приподнятом настроении он горько усмехался и говорил: «Я же не глупее его. Я следил за ним и тоже готовился». Однажды он сказал Флинну: «Я уже покойник и знаю это. Но чем дольше я проживу, тем глубже позор Вито».

В самые плохие моменты Валачи ходил взад-вперед по камере, курил одну сигарету за другой и рассуждал о тщетности борьбы против «Коза ностры». «Какой прок от того, что я вам тут рассказываю? Никто и слушать-то не будет. Вы понимаете, о чем я говорю? Эта «Коза ностра» — второе правительство. Ее не свалишь».

В ответ на это ему неизменно напоминали, что он имеет надежную поддержку в лице Кеннеди и Гувера. Иногда удавалось играть на особенностях его характера, например на привычке валить на других вину за свои несчастья. «Джо, — вспоминает Флинн, — считал, что в ответе все, только не он. Например, преступником он стал только потому, что в детстве другого пути у него не было. Совершенно незнакомого ему человека он убил исключительно по вине тюремной администрации. Предателем по отношению к «Коза ностре» он себя тоже не считает. С его точки зрения, истинный предатель — Вито Дженовезе».

Еще одним моментом, который имел большое значение, были нереализованные амбиции Валачи в рамках преступного синдиката. «Ну почему, — часто жаловался он, — меня должен обходить парень, который вложил гораздо меньше в общее дело?». И, наконец, надо было постоянно льстить его самолюбию. «Ты говоришь, что хочешь свалить нынешних боссов, — говорили ему, — этим ты здорово их трясанешь».

Вот так, получая то кнут, то пряник, Валачи продолжал живописать свою жизнь в таинственном и жестоком мире мафии. При этом он самым чудесным образом преображался физически. «Сначала, — вспоминает один из его охранников, — он выглядел, как бродяга, и был отвратительно толст, весил фунтов на 40 больше нормы. Казалось, он совсем опустился. Жить — вот единственное, чего он хотел. Белье он менял только по приказу и почти совсем не брился. И вот он вдруг сел на диету. Потом попросил спортивные снаряды и по крайней мере час в день занимался на тренажере. Прямо как будто готовился к схватке».

Духовное возрождение Валачи явно отставало от физического. По вероисповеданию он был католик, и ему несколько раз предлагали встречу со священником. Он неизменно отказывался. «На это у меня нет времени», — говорил он. С другой стороны, он совершенно неожиданно проявил себя рыцарем, отказавшись назвать хотя бы одну из женщин, с которыми он был близок. Когда разговор подошел к этой теме, он сказал: «Давайте ограничимся тем, что девушек я никогда не обижал. И больше никаких вопросов. Что мое, то — мое».

В отношениях с Валачи федеральные власти пошли всего на одну уступку — не стали «впутывать в это дело» его семью. Валачи был женат и имел сына. Его жена Милдред — дочь босса по имени Гаэтано Рейна, застреленного в 1930 году. Сын Валачи занимался строительством в Нью-Йорке. Валачи, у которого было несколько совершенно легитимных прикрытий — три ресторана, швейная фабрика и сеть музыкальных автоматов, утверждает, что его сын ничего не знал о преступной деятельности отца. «Мальчик, — однажды сказал он, — абсолютно чист. Я не хотел, чтобы он хоть что-то знал обо мне. Не хотел бы я видеть его приговоренным к пожизненному заключению».

Во время допросов ничто не льстило самолюбию Валачи больше, чем возможность выглядеть примадонной, хотя он и был всегда достаточно осторожен, чтобы не переиграть. Находясь в подобном настроении, он обычно говорил в начале допроса: «Я не хочу сегодня ни о чем говорить. Хочется отдохнуть». Будучи фанатично преданным болельщиком команды «Янки», каждую беседу он начинал бейсбольными новостями. Иногда начинал вспоминать. Однажды он рассказал Флинну о своем первом преступлении. По его словам, у отца не хватало денег, чтобы заплатить за квартиру. И вот, девятилетний Валачи и его брат украли в одной лавке ящик мыла и за полцены продали его в соседней. Обладая просто феноменальной памятью, он вспомнил даже сорт мыла и несказанно расстроился, когда выяснилось, что Флинн о таком никогда не слышал.

Каждое утро ему доставляли его любимую нью-йоркскую газету «Дейли ньюс». Первым делом он изучал результаты скачек. Одно время Валачи был владельцем четырех чистокровных лошадей и с тех пор посвящал скачкам все свободное время. Флинн всегда знал, что день будет особенно продуктивным, если его подопечный с утра хвалился, что угадал несколько победителей. Потом он просматривал колонку некрологов. Иногда это давало ему повод мрачно шутить. Однажды Валачи наткнулся на извещение о смерти одного гангстера, с которым они вместе ходили на дело. Давясь от смеха, он вспоминал, как его покойный друг никак не мог решиться нажать на курок, когда жертва была уже поставлена к стенке.

При любых обстоятельствах Валачи не покидала его природная хитрость. В бытность активным членом «Коза ностры», получив «контракт» на убийство, Валачи никогда не жалел времени, чтобы выяснить, утверждено ли задание «официально», а не мотивируется, как это часто бывало, личной жадностью или местью, что могло бы навлечь на него огонь со стороны различных группировок. В тюрьме Вестчестера он применял такую же тактику — неожиданно начинал жаловаться Флинну, что здесь ему «жутковато». Во-первых, мол, здесь сидит человек, знавший его в «старые времена», а во-вторых, «все знают, что эта тюрьма регулярно используется Бюро по борьбе с наркотиками для бесед с осведомителями, и «Коза ностра» вот-вот на него выйдет. Затем он приводил свой главный довод: «Если ребята узнают, в какой халупе меня содержат, сдохнут от смеха».

Несомненно, истинным мотивом Валачи было желание проверить интерес к себе со стороны генерального прокурора Кеннеди и его реальные возможности, но в то же время это полностью совпадало с планами его перевода из вестчестерской тюрьмы. После нескольких недель поисков по всей стране ФБР, наконец, договорилось с командованием сухопутных войск временно разместить его в центре связи Форт-Монмут (штат Нью-Джерси), выглядевшем идеальным местом благодаря своей прекрасной системе охраны и близости к дому Флинна. Кроме того, перевод в Форт-Монмут был выгоден для обеих сторон еще по одной причине — теперь Бюро по борьбе с наркотиками уже никак не могло до него добраться.

Справедливости ради необходимо отметить, что опасения Валачи по поводу надежности Вестчестера были не такими уж надуманными. По данным ФБР, «Коза востра» сумела разузнать, что он находится где-то в районе Нью-Йорка. Его бывшие товарищи, правда, думали, что его прячут в каком-нибудь отеле Манхэттэна и сосредоточили свои поиски на этом направлении.

После того как Вильям Хандли дал добро на перевод, в январе 1963 года Валачи был под охраной доставлен в Форт-Монмут. Переодетого в обычную одежду, взятую у него дома, сотрудники ФБР везли его в автомобиле. «Он выглядел как головорез из кинобоевика, — рассказывает один из его провожатых, — широкополая шляпа, петлицы во всю грудь и кашемировое пальто с гигантскими отворотами. Было на что посмотреть». В Форт-Монмуте Валачи был помещен на гауптвахту под охраной специально подобранных надзирателей из федеральной тюрьмы в Льюисберге (штат Пенсильвания). Начальнику караула было приказано обеспечить просто максимальный уровень охраны для особо важного заключенного, поэтому он выбрал чисто армейский вариант — крошечную камеру для рядового состава со стенами из металлических прутьев. Увидев ее, Валачи взорвался: «Что это, черт возьми, — буйствовал он, — клетка, что ли?». Успокоить его удалось только на другой день, когда прибывший Флинн устроил для него перевод в более приемлемое помещение в офицерском отделении гауптвахты.

В определенном смысле этот инцидент укрепил доверие Валачи к Флинну и к ФБР в целом, потому что последовавшие допросы протекали без серьезных затруднений. Предполагалось продержать Валачи в Форт-Монмуте три недели, однако пробыл он там до конца зимы, пока не были стерты все «белые пятна», перепроверены основные эпизоды и собрана, по выражению Флинна, «мелочевка», необходимая для того, чтобы подработать показания Валачи и наверняка отделить членов «Коза ностры» от преступников-одиночек. Беседам на эту тему уделялось особое внимание. Например, если Валачи описывал убийство, его заставляли давать все мельчайшие подробности, чтобы впоследствии сличить его показания с делами ФБР или полиции. Что же касается лично указанных им членов мафии, Валачи должен был сначала найти их фотографии, называя по имени или по известному псевдониму.

К тому времени Валачи уже созрел для публичных выступлений. Кеннеди и его сотрудники хотели этого по трем причинам. Во-первых, Валачи ни разу не дал показаний, противоречивших фрагментарной информации, которой уже располагало Министерство юстиции. Во-вторых, его показания могли бы способствовать принятию жесткого законодательства по борьбе с организованной преступностью и, возможно, узаконить подслушивание под контролем федерального суда. И, в-третьих, имелась твердая уверенность в том, что Конгресс и вся страна должны услышать то, что было известно лишь нескольким избранным сотрудникам правоохранительных органов.

Пока все «за» и «против» оживленно обсуждались в различных инстанциях, вопрос о целесообразности разглашения откровений Валачи превратился в чисто академический. Потеряв возможность контролировать ход допросов, Бюро по борьбе с наркотиками испугалось, что не получит за Валачи вообще никаких очков. Поэтому бюро начало потихоньку подбрасывать кое-какие подробности надежному репортеру, подчеркивая при этом свои заслуги в этом деле.

Это и решило вопрос. После внушительных приготовлений 9 сентября Валачи был доставлен вертолетом в тюрьму округа Колумбия в Вашингтоне для слушаний в подкомитете под председательством Джона Маклеллана, сенатора от штата Арканзас. Сам перелет и принятые меры безопасности произвели на Валачи неизгладимое впечатление. Поскольку к тому времени его пребывание в Форт-Монмуте уже перестало быть секретом, он и его охранники при выезде из гауптвахты были переодеты в форму военной полиции. Гораздо меньшее впечатление произвел на него визит сенатора Маклеллана накануне слушаний. По словам Валачи, сенатор с глазу на глаз попросил его не упоминать Хот-Спрингс, расположенный в его родном штате. И действительно, в отчетах нет ни единого слова о пресловуто известном в то время городе.

Слушания перед оком телекамеры закончились полным провалом, но Валачи никак нельзя в этом обвинить. Имея отличную память, он не был способен быстро переключиться с одной темы на другую, а сенаторы как один бросились задавать ему совершенно не связанные друг с другом вопросы. Более того, несмотря на предупреждения не выходить за рамки компетенции Валачи, как только зажглись юпитеры, он был буквально атакован вопросами, которые мыслились сенаторами как средство завоевания голосов в своих штатах.

Абсурд достиг своего апогея, вероятно, когда сенатор от Небраски Карл Кертис спросил Валачи об уровне организованной преступности в Омахе. После некоторого раздумья Валачи аккуратно прикрыл рот рукой, повернулся к сидевшему рядом сотруднику Министерства юстиции и что-то прошептал. Свидетелей этой сцены можно вполне оправдать, если они решили, что сенатор Кертис затронул очень важный вопрос, и Валачи желает перед ответом что-то уточнить. На самом деле он спрашивал: «Где эта, черт ее побери, Омаха?».

Глава 2

Я впервые встретился с Джозефом Валачи б января 1966 года в тюрьме округа Колумбия, где он содержался на последнем этаже в отделении, номинально отведенном смертникам, хотя казни не совершались там уже много лет. Для того, чтобы попасть к Валачи уже внутри тюрьмы, я должен был пройти проверку у дистанционно управляемых дверей. Затем надо было позвонить по телефону одному из надзирателей, выделенных Бюро тюрем для его круглосуточной охраны. Потом меня проводили по коридору до тяжелой стальной двери с массивным замком и далее вверх на три лестничных пролета еще к одной стальной двери со стеклянным глазком, через который меня внимательно рассмотрели и только после этого впустили в помещение, где он содержался. Такие меры были выбраны не для того, чтобы предотвратить возможный побег, а чтобы сохранить ему жизнь, поскольку «Коза ностра» назначила 100 000 долларов за его голову.

Моей первой реакцией было удивление, как этому маленькому кривоногому человечку удалось наделать столько шума. Вместо обычной тюремной робы он был одет в один из двух составлявших его гардероб тренировочных костюмов, белые носки и спортивные туфли. Уже похудев после Атланты до 145 фунтов, он продолжал истово заниматься изометрическими упражнениями. Его брюшной пресс был тверд как железо, а плечи бугрились мышцами. Несмотря на свои 63 года, он мог без труда отжаться от пола 30 раз. Его единственным недостатком было курение — более 60 сигарет в день. «Я знаю, что лучше бросить, — говорил он мне, — а что я тут еще буду делать?». И все же курение вызывало у него беспокойство, и он сменил «Кэмел» на «Салем», полагая, что последний сорт не так вреден для здоровья. «А вы как считаете? — спрашивал он. — Вы согласны?».

С 6 января по 19 марта 1966 года я виделся с Валачи 22 раза, причем каждая встреча длилась 4–5 часов. После беседы я оставлял ему вопросы, на которые он отвечал письменно. Стиль его отличался простотой, декларативностью и практическим отсутствием пунктуации. Он всегда виновато просил прощения за ошибки. «Вы не должны забывать, — говорил он мне, — что я закончил всего 7 классов. Но, должен сказать, что после того, как все это началось, я стал писать процентов на 65 лучше».

Все наши беседы протекали довольно гладко, за исключением одной. Он очень разволновался, когда я спросил его об использовании физической силы при вышибании денег у должников. Меня на этот вопрос навел один из протоколов ФБР, где упоминалось, что на такие дела он часто отправлялся с бейсбольной битой. «Ну, может, раз или два! — взъярился он. — Зачем мне это было нужно? Я имел дело только с теми, кто наверняка заплатит — букмекеры, игроки и так далее. Я всегда держался подальше от бизнесменов. Что толку было от битья? Главное, чтобы деньги не задерживались».

Не менее непреклонен он был и в отношении своего участия в убийствах. Принимая во внимание его почти полную неподчиняемость, Валачи было бы нелегко вписаться и не в такую крутую организацию, как «Коза ностра». Поэтому в Министерстве юстиции были убеждены, что ему удалось продержаться так долго благодаря высокой квалификации профессионального убийцы и личному участию в не менее, чем 33 акциях. Валачи не отрицает причастности ко многим таким «контрактам» [5], но при этом настаивает, что в молодые годы он использовался, как правило, в качестве водителя для бегства с места преступления и, за исключением считанных случаев, никогда не присутствовал при ликвидации жертвы. На более позднем этапе своей карьеры его роль якобы заключалась в разработке акции, так что если он и присутствовал при ее исполнении, убивал всегда кто-нибудь другой. Мне ни разу не удалось сбить его с этой мысли. «Мне незачем врать, — отвечал он с обезоруживающей логикой, заодно стремясь произвести хорошее впечатление на публику. — Что я выигрываю? С точки зрения закона, я виновен в такой же степени».

Валачи имел разрешение свободно перемещаться по отделению смертников. По коридору можно было пройти мимо помещения охраны к трем камерам и душевой, где он мог воспользоваться своей единственной наградой за сотрудничество — плиткой, на которой он мог готовить себе еду. Продукты, хранившиеся в имевшемся там холодильнике, приносили охранники, редкие посетители из отдела по борьбе с оргпреступностью и рэкетом или сотрудники ФБР, нуждавшиеся в информации о каком-нибудь рэкетире. Валачи так хорошо готовил, что охранники часто просили его записать рецепты для своих жен. Своему самому популярному творению он дал название «Особый рецепт для спагетти с тефтелями Джо Валачи». Все его рецепты сопровождались массой ценных советов. В отношении мясного фарша он рекомендовал «купить фунт говядины и лично проследить, как проворачивают мясо, чтобы не подсунули тухлятину». При приготовлении тефтелей он советовал новичку «капнуть на ладони немного оливкового масла, чтобы мясо не прилипало». Как настоящий педагог, он был против подавления в учениках творческого начала. «Тефтели, — говаривал он, — могут быть любого размера». Большую часть времени Валачи проводил в узкой комнате, находившейся в другом конце коридора. Именно там мы и беседовали. В комнате была армейская койка, два стула, письменный стол, радиоприемник и телевизор. В холодную погоду у Валачи мерзли ноги, и он заклеил клейкой лентой дверные жалюзи в надежде избавиться от сквозняков. К стене над своей койкой он приклеил той же лентой кусок ткани. Однажды, оставшись на короткое время в комнате один, я из любопытства отклеил уголок, чтобы заглянуть под него. Причина оказалась более чем веской — ткань скрывала прямоугольное окошко, через которое был виден электрический стул. Комната прежде использовалась свидетелями для наблюдения за ходом казни. Единственный раз он признал присутствие поблизости этого стула, когда я попросил его попозировать для фотографии на его фоне. «Нет, — наотрез отказался он. — Не буду. Плохая примета».

Изо дня в день Валачи с утра занимался физическими упражнениями, спал после обеда, а потом трепался или играл в карты с охранниками, которые работали посменно, а вечером писал письма или смотрел телевизор. При условии хорошего поведения осужденные имеют право на телевизор, однако Валачи он был предоставлен прежде всего в связи с изолированностью его содержания. По этому телевизору он смотрел и свои выступления перед сенатским подкомитетом. Более других его оскорбила телепередача под названием «Неприкасаемые». «Это все вранье, — говорил он мне. — Как можно такое показывать?».

Валачи никогда не терял чувства собственного достоинства. Несмотря на то, что я был для него наиболее очевидным каналом получения любимых деликатесов, он никогда не просил ничего первым. В конце концов мы пришли к соглашению, что мне как жителю Нью-Йорка, разрешено покупать для него лакомства, которые трудно раздобыть в Вашингтоне. Одним из них была густо приправленная неаполитанская ветчина, а другим — пирожное с кремом под названием «канноли». Как-то раз он упомянул «канноли», и я рассказал ему, что буквально несколько дней назад заходил в первоклассную итальянскую кондитерскую на Грэнд-стрит в Манхэттэне, однако я никак не мог вспомнить ее название. Услышав о Грэнд-стрит, Валачи расплылся в улыбке: «Это кондитерская Феррара. Самая лучшая. Да, с Нью-Йорком не потягаешься».

Один раз Валачи всерьез вспылил из-за того же чувства собственного достоинства. В наших беседах постоянно упоминалось слово «уважение», которое символизирует весь без исключения морально-этический кодекс чести «Коза ностры» как во взаимоотношениях между «семьями», так и между отдельными членами организации. Однажды я приехал в тюрьму беседовать с Валачи без предупреждения. Очень скоро стало ясно, что он не может скрыть своего недовольства. Когда я спросил его, в чем дело, он сказал: «Я не знал что вы едете. Я бы побрился». Я ответил, что мне все равно. «Знаете, — сказал на это Валачи, — мне тоже хочется проявить уважение к людям».

Как и практически всем, с кем ему приходилось общаться, Валачи стал мне очень симпатичен. В начале нашей беседы он неизменно задавал мне вежливые вопросы о моем здоровье, о благополучии моей семьи и подробностях моего перелета из Нью-Йорка. Напротив сидел необычайного кроткого вида старичок, сложивший руки на животе и сдвинувший очки на самый кончик носа. Для полноты картины не хватало только ватаги окруживших его внуков, с нетерпением ожидавших от дедушки очередной увлекательной истории, поэтому я не переставал удивляться, слыша свой собственный вопрос типа «Джо, в прошлый раз вы рассказывали, как Стив Франсе был задушен у вас на кухне. Давайте вернемся к этому эпизоду».

В то время прорабатывались планы заменить Валачи тюремное заключение вывозом из страны, скорее всего на остров Терк в западной части Тихого океана, переданный США Японией после второй мировой войны. Таким образом предполагалось и обеспечить его надежную защиту и вознаградить за сотрудничество. Заинтересованный в получении новых информаторов отдел по борьбе с организованной преступностью более других приветствовал такое решение, поскольку Валачи предоставил ему считавшийся необычайно ценным список своих бывших коллег, которые, по его мнению, могли бы пойти на аналогичное сотрудничество.

Однако все это, конечно, сорвалось, когда под давлением итало-американских организаций Белый Дом решил не допустить публикации воспоминаний Валачи. В результате 22 марта его неожиданно лишили относительного комфорта окружной тюрьмы и перевели в федеральную тюрьму в Милане, штат Мичиган, в сорока милях к юго-западу от Детройта. Его поместили в камеру 18 на 18 футов с бетонными стенами, выкрашенными в голубой цвет. Через три зарешеченные окна были немного видны пропыленные тюремные здания из красного кирпича. Камера делилась пополам перегородкой, выступавшей от стены футов на восемь. По одну сторону были установлены открытый унитаз, раковина и душевая кабина, а по другую — железная койка, стол с радиоприемником, телевизор, два стула, маленький деревянный шкафчик и тренажер, прикрепленный к радиатору.

В этой одиночной камере Валачи было суждено провести остаток жизни [6]. Когда об этом узнал один мой знакомый работник отдела по борьбе с организованной преступностью, он просто в отчаянии врезал кулаком по стене. «Вот как надо разрабатывать информаторов, — сказал он. — Можно себе представить, как я теперь предложу кому-нибудь сотрудничать, да еще с гарантией, что мы обо всем позаботимся».

При крайне маловероятном стечении обстоятельств Валачи мог бы получить право на досрочное условное освобождение только в 1980 году, когда ему стукнуло бы 76 лет. Его карманные расходы были установлены в размере 15 долларов в месяц. Из-за полной изоляции от окружающего мира он не мог, подобно прочим заключенным, зарабатывать в тюремных мастерских, поэтому попал в полную зависимость от различных людей, которые вступили с ним в переписку после его «бегства» из «Козы ностры». В основном это женщины, преклоняющиеся перед его «мужеством» и решением «покончить с прошлым». Беспокоить Валачи могла только еще одна финансовая проблема — нищенские похороны.

Единственным, что объединяло миланскую тюрьму с вашингтонской, были сверхстрогие меры безопасности, призванные сохранить ему жизнь. Почти бесконечная вереница запертых дверей отделяла его не только от внешнего мира, но и от остальных заключенных. Его пища не готовилась специально, а выбиралась наугад в общей столовой. Помимо стандартных стальных прутьев, окна в камере были закрыты тяжелой металлической сеткой. Жизни Валачи существовала еще одна угроза, о которой раньше никто и не думал — он сам. И вот рано утром 11 апреля 1966 года он вырвал электропровод из своего радиоприемника, потом пошел в кабинку якобы принимать душ, привязал провод к распылителю и попытался повеситься.

От смерти его спасла чистая случайность. Плохо обработанный металлический диск распылителя оказался достаточно острым, чтобы надрезать провод под весом тела самоубийцы. Потом охранник начал удивляться, почему это душ включен так долго. Буквально ворвавшись в камеру, он обнаружил самого знаменитого в стране заключенного распростертым на полу без сознания.

До этого происшествия мне было запрещено посещать Валачи в миланской тюрьме, однако теперь власти сделали исключение, надеясь, что мне удастся отговорить его от последующих попыток свести счеты с жизнью. Когда я увидел Валачи, глубокий рубец красного цвета вокруг почти всей шеи еще не сошел. Вывихнутая после падения нога распухла, а оба колена и левое плечо были иссиня-черного цвета от ударов об стенки и пол кабинки.

Почему же такой ценный узник, охраняемый день и ночь от посягательств на его жизнь, решил наложить на себя руки? Причина была столь же неприятна, как и рубец на его шее. Всю свою взрослую жизнь Валачи прожил в убеждении о непобедимости «Коза ностры». Однако он открыто бросил ей вызов, а предстоявшая публикация его воспоминаний стала главным доказательством того, что он был не совсем прав, что в стране есть силы, на которые ее власть не распространяется. И вот, как оказалось, он снова ошибся. 6 апреля, через две недели после перевода из Вашингтона в Милан, ему объявили, что затея с книгой отменяется. Кроме того, его лишили любимой плитки. Это, казалось бы, незначительное обстоятельство стало для него символом конца его благоденствия. Через пять дней он попытался покончить с жизнью.

Во время следующего визита, который стал и последним, я застал совершенно сбитого с толку человека. «Никак не пойму, — говорил он. — Вроде делал все правильно, а теперь оказалось, что все не так».

Способность Валачи полностью восстановить в памяти события давних лет неоспорима. За исключением некоторых деталей, показания на допросах полностью проверялись информацией ФБР. Я могу это подтвердить, потому что лично читал отчеты о допросах в вестчестерской тюрьме и в Форт-Монмуте в том виде, в котором они поступали в Вашингтон для приобщения к делу. В вопросах, не связанных с преступностью, Валачи тоже был предельно точен. Он отлично помнил имена полицейских, арестовывавших его в 20-е годы, заголовки в газетах начала 30-х и ставки на скачках в 40-е годы.

В попытках поймать Валачи на неточностях я был жестоко наказан. Во время одной из бесед Валачи коротко обрисовал картину борьбы между вестчестерскими шайками за музыкальные автоматы. Все сложилось таким образом, что некий Лихтман, друг детства Валачи, который не был членом «Коза ностры», потерпел в этой борьбе поражение и был вынужден отступить. Однако ради старой дружбы Валачи решил попробовать ему помочь, но как оказалось, безуспешно. Поскольку этот эпизод показался мне не особенно интересным, я уже был готов сменить тему, когда Валачи загадочно бросил, что его друг Лихтман «все про него рассказал» сенатору Маклеллану.

Весь вечер я провел за изучением материалов слушаний подкомитета Маклеллана по делу Валачи, но не смог найти ни единого упоминания об этом Лихтмане. Я был уверен, что наконец-то поймал Валачи на вранье, хотя и ничего не значащем. Однако через несколько дней я вспомнил, что ранее Маклеллан возглавлял еще один подкомитет, который занимался расследованием взаимодействия между профсоюзами и преступным миром. И вот в документах этого расследования, к моему несказанному удивлению, среди буквально сотен тысяч имен, фигурировавших в различных показаниях, нашлось и имя Чарльза Лихтмана. Допрашивал его не кто иной, как Роберт Кеннеди, бывший в то время главным советником подкомитета, и произошло это событие 4 декабря 1958 года, задолго до того, как стало известно истинное лицо Валачи. Ниже приводится частичное изложение состоявшегося тогда допроса:

КЕННЕДИ: Значит, вы решили вернуть в свои руки контроль над профсоюзом операторов музыкальных автоматов. Вы снова пошли туда?

ЛИХТМАН: Я ходил туда несколько раз, но оказалось, что мистер Гетлан там прочно обосновался, потому что привлек на свою сторону гангстеров.

КЕННЕДИ: Вы поговорили с человеком по имени Валачи?

ЛИХТМАН: Да, сэр.

КЕННЕДИ: Кто такой Валачи?

ЛИХТМАН: Я знал Валачи по Гарлему. Он считал, что сможет помочь мне поправить дела.

КЕННЕДИ: Он имеет общие интересы с Энтони Стролло (он же Тони Бендер) и с Винсентом Мауро. В 1956 году по обвинению в нарушении федерального законодательства о наркотиках он был осужден сроком на пять лет. На его счету 17 арестов и пять судимостей. И он сказал, что поможет вам поправить дела?

ЛИХТМАН: Да, сэр.

КЕННЕДИ: Что произошло после этого?

ЛИХТМАН: Он велел мне идти в бар на углу 180-й улицы и Южного бульвара. Я пошел в этот бар.

КЕННЕДИ: Кого вы встретили в баре?

ЛИХТМАН: Ну, там я встретил Гетлана и этого Блэки. Потом пришел мистер Валачи, и они вместе пошли в заднюю комнату поговорить.

КЕННЕДИ: Кто был в задней комнате?

ЛИХТМАН: Я не знаю, кто еще там был.

КЕННЕДИ: Вы знали, что там был Голубоглазый Джимми Ало?

ЛИХТМАН: Сам я его не видел. Я видел только Томми Мило.

КЕННЕДИ: Хорошо известный в Нью-Йорке гангстер?

ЛИХТМАН: Можно и так сказать.

КЕННЕДИ: Они совещались о том, кому контролировать профсоюз операторов музыкальных автоматов в Вестчестере?

ЛИХТМАН: Да.

КЕННЕДИ: И что они решил?

ЛИХТМАН: Из того, что они мне сказали и что мне сказал потом Валачи, я понял, что мой партнер Джимми Каджиано принял от них 500 долларов взамен моей доли, поэтому мне больше ничего не причиталось. Если у тебя нет связей с рэкетом, то ты никто. Выбросят на улицу.

КЕННЕДИ: У вас был мистер Валачи, который выглядит вполне достойной опорой…

Спустя 5 лет Кеннеди, уже занимавший пост генерального прокурора, говорил о Валачи: «Впервые в истории владеющий информацией член гангстерской организации нарушил кодекс молчания, принятый в преступном мире. Однако откровения Валачи гораздо более важны по другой причине. При составлении картинки-загадки каждый ее элемент позволяет вам получить частицу информации обо всей картинке и установить дополнительные связи между ними. Аналогичная ситуация и в деле борьбы с организованной преступностью. Предоставленные Валачи сведения добавляют важные детали и делают общую картину гораздо яснее. И картина эта отвратительна. На ней проступает, как было тонко подмечено, правящая структура организованной преступности, которая имеет миллиардные доходы и зиждется на человеческом страдании и моральном разложении».

Сведения, предоставленные Валачи, носили прежде всего разведывательный характер, хотя его свидетельские показания в суде в апреле 1968 года сыграли решающую роль в осуждении Кармине Персико-младшего [7], быстро продвигавшегося вверх бруклинского гангстера. К тому времени, когда Валачи был склонен к сотрудничеству, срок давности истек практически по всем раскрытым им в ходе бесед преступлениям, за исключением убийств. А по законам штата Нью-Йорк, где были совершены убийства с его участием, в отсутствие физических улик необходимо присутствие дополнительного свидетеля. Так вот, по двум делам об убийстве, которые выглядели наиболее перспективными в плане передачи в суд, названный им соучастник таинственным образом исчез и, как представляется, был убит после того, как стало известно, что Валачи «раскололся».

Насколько же важен был Валачи? Вильям Хандли, осуществлявший в Министерстве юстиции оперативный контроль над борьбой с организованной преступностью до, во время и после того, как Валачи начал говорить, высказался следующим образом: «То, что он сделал, не измерить никакой меркой. До появления Валачи у нас не было ни единого свидетельства тому, что подобное явление вообще существует. До того мы просто слышали от кого-нибудь, что мистер X. является человеком синдиката. Вот практически и все. Если говорить честно, я всегда думал, что все это трепотня. Однако Валачи дал имена. Он дал структуру и методы ее работы. Одним словом, он показал нам лицо врага.»

Валачи обладал всем необходимым для того, чтобы нарисованная им картина была достаточно полной. В полувоенной структуре «Коза ностры» он занимал должность старшего сержанта, действовавшего на передовой, и вряд ли можно сейчас найти многих активных «бойцов мафии», способных похвастаться 33-летним стажем преступной деятельности. Кроме того, его служба делу мафии по времени совпала с рождением и становлением «Коза ностры» в ее современном обличии. Как говорится, он был в самой гуще событий, он знает, где погребены все трупы.

Глава 3

Итальянцев нельзя винить ни в том, что они изобрели преступность, ни в том, что они привезли ее в Соединенные Штаты Америки. Когда первая большая волна итальянской эмиграции хлынула в Америку в конце прошлого века, там уже имелся хорошо развитый преступный мир, находившийся в руках ирландцев и евреев, хотя в разное время его активными членами были почти все проживающие в стране этнические группы, включая представителей добропорядочных семей из числа первых переселенцев, например, братья Джеймс. Однако эта небольшая по численности группа итальянцев (в основном из Неаполя, Калабрии и Сицилии) привезла с собой и нечто здесь пока не виданное — традиционную клановость, презрение к законно избранной власти и блестящие организаторские способности, которые в конечном итоге позволили им встать во главе всего американского рэкета.

Первый весомый шаг в этом направлении был сделан в 90-е годы прошлого века, когда шайке сицилийцев удалось взять под свой контроль порт Ныо-Орлеана. Без отчислений в ее пользу грузы оставались в доках без малейшего движения. Вскоре был убит начальник городской полиции, который начал слишком энергично вмешиваться в их дела. Перед судом предстали 19 членов шайки, и, как казалось, возмездие не заставит себя долго ждать. Однако уже тогда прекрасно сработала хорошо известная в наше время схема. Нанятым по всей стране лучшим адвокатам удалось добиться оправдательного приговора шестнадцати обвиняемым, причем не последнюю роль сыграл при этом подкуп присяжных заседателей. Правда, на первый раз такая тактика оказалась не совсем надежной — после оглашения приговора разъяренная толпа линчевала одиннадцать из них, что чуть не привело к разрыву дипломатических отношений между Вашингтоном и Римом.

Однако в те дни столь дерзкое поведение преступного мира было явлением все же исключительным. Первые преступные группы итальянского происхождения в Америке (шайки вымогателей под общим названием «Черная рука») грабили преимущественно своих добропорядочных соотечественников, которые обосновались в Америке и зарабатывали на жизнь тяжелым трудом. Название этой преступной организации происходит от ее обыкновения рисовать черную руку вместо подписи в письмах, требовавших денег от определенной жертвы и обычно угрожавших смертью или увечьем ее детям, если выплаты не последует. Прекрасно помнившие о сицилийской «мафии» и неаполитанской «каморре» родители не заставляли бандитов долго ждать и платили. В Нью-Йорке «Черная рука» превратилась в столь серьезную проблему, что в городе было создано специальное полицейское подразделение во главе с лейтенантом Джозефом Петросино для охоты за шайкой. Разъяренный до нельзя самой мыслью о том, что горстка негодяев чернит честное имя всех итальянцев, он явно перестарался: находясь в 1909 году на Сицилии для обмена информацией с местными властями, он был убит выстрелом в спину.

В год кончины Петросино Валачи было пять лет от роду. Он родился 22 сентября 1904 года в восточной части Гарлема в Манхэттэне, где до сих пор можно обнаружить остатки некогда многочисленной итальянской колонии. Родители Валачи приехали в Америку из Неаполя. У них было 17 детей, выжило из которых только шесть. Валачи был в семье вторым ребенком. Его отец-алкоголик был сначала торговцем овощами, но затем был вынужден стать рабочим на свалке. Вот как вспоминает Валачи о своем детстве:

Мою мать звали Мария Казале. Это была полная женщина ростом 5 футов 7 дюймов, однако с годами она похудела до 120 фунтов. Имя моего отца — Доминик. Ростом он был примерно с меня и весил 160 фунтов. Одевался он всегда очень неопрятно и носил большие усы. Мой брат Джонни был бродягой, и я ничего не мог с ним поделать. Его нашли мертвым на улице, и полиция потом говорила, что это был автомобильный наезд. Я слышал, что они забирали его к себе для допроса и слегка перестарались. Все мои три сестры вышли замуж, и я говорить о них не буду. Старший брат Энтони, говорят, до сих пор в психушке.

Мой отец работал, как вол, но при этом пил сверх меры, поэтому мать постоянно ходила с синяком под глазом. В те дни в Восточном Гарлеме было круто — стреляли почти все время. Помню, отец платил за «охрану» доллар в неделю, чтобы его тележку не разбили.

Торговля овощами давала отцу неплохой доход, но, как я уже говорил, он все пропивал. Маленьким мальчиком я помогал ему торговать. Однажды я катил тележку, у которой было только два колеса спереди, и поскользнулся. Короче говоря, я высыпал все помидоры на дорогу, и отец избил меня как собаку. Позднее, когда он пошел работать на свалку на перекрестке 107-й улицы и Ист-ривер, я тоже ему помогал.

Семьи бедней нашей нельзя было найти. По крайней мере, так мне казалось. Мы часто меняли квартиры, но всегда жили в районе 108-й улицы. Один раз мы снимали квартиру в доме номер 312 по 108-й улице. Могу описать ее: три комнаты, горячей воды и ванны нет. Туалет — в холле. Единственный источник тепла — плита на кухне. Со свалки мы приносили домой дрова и остатки угля и прятали их в комнате, где я спал с братьями. Зимой вся комната была завалена до потолка. Господи, какая там была грязь! Простыни мать сшивала сама из мешков из-под цемента, так что можете себе представить, какие они были мягкие.

О девушках я и подумать не мог. Боялся, что они попросятся в гости. Если бы хоть одна пришла в наш дом, думаю, я бы умер — от позора, конечно. Мне нравилась одна девушка из дома напротив. Она жила на последнем этаже, а мы — на первом. Когда горел свет, ей было видно, что происходит в нашей квартире. Когда она говорила мне, что видела меня поздно вечером в окне, у меня подкашивались ноги, потому что я чувствовал себя виновным за то, как у нас грязно. Часто посреди ночи я уходил из своей комнаты и прокрадывался на конюшню, где было полно фургонов. Почему мне хотелось спать в фургоне, а не дома? По правде говоря, хотелось избавиться от клопов.

Я всеми силами стремился к чистоте, но со всем этим углем, хранившимся в доме, это было нелегко. На углу 109-й улицы и Второй авеню были бани. Ходьбы до них было полтора квартала. Но времени помыться там давали столько, только чтобы раздеться и снова одеться. Поверьте, это не много.

Меня отправили учиться в школу, но, если честно, ходил я туда редко. Однажды меня поймал на улице учитель, но я получил только предупреждение. Когда мне было одиннадцать, я засветил учительнице в глаз камнем. Сделал я это не нарочно, хотел просто попугать. Как бы то ни было, меня отправили в католическую исправительную школу Нью-Йорка, куда суд упекал таких вроде меня или сирот. Находилась она в Бронксе, и порядки там были суровые. Что касается монахов, некоторые были нормальные ребята, но были и порядочные сволочи. Не поверите, что они проделывали с малолетками. Мне просто не хочется об этом говорить.

Самым жестоким был брат Эйбл. Он был главным в портняжной мастерской и бил нас как собак своим деревянным метром. Причем совсем не обязательно было быть виновным в чем-нибудь. От него просто надо было держаться подальше, если не хочешь напроситься на мордобой. И вот однажды брат Эйбл умер. Его тело выставили в церкви. Никогда не забуду этого. Все воспитанники школы были построены перед гробом, чтобы почтить его память. Было нас, по-моему, человек триста. Я был в конце очереди, и когда подошла моя очередь, я чуть не потерял сознание. Вся грудь брата Эйбла была покрыта слюной. Ну что мне было делать? Я тоже плюнул.

Я вышел из исправительной школы в возрасте 14 лет и некоторое время еще ходил в обычную. Когда мне стукнуло пятнадцать, я выправил разрешение на работу и стал помогать отцу на свалке. В конце недели отец забирал и мою получку, и тогда вечером дома была драка. Меня это никак не устраивало, поэтому с парой соседских ребят я начал поворовывать, чтобы иметь собственные деньги.

К 18 годам из мелкого воришки Валачи уже превратился в полноправного члена банды грабителей-взломщиков, базировавшейся на 107-й улице и получившей название «минитмены» из-за стремительности их налетов. Валачи с ранних лет проявлял огромный интерес к автомобилям, поэтому в банде ему главным образом отводилась роль водителя. За период 1919-23 гг. банде удалось совершить буквально сотни ограблений. Методы были достаточно просты. Окна магазинов обычно разбивались мусорным ящиком, потом вся добыча (как правило, меха или драгоценности) сбывалась скупщику краденого. Поскольку в то время было еще крайне мало радиофицированных полицейских автомобилей, у взломщиков всегда оставалось несколько минут, пока полицейские из ближайшего участка прибудут на место преступления. Некоторые владельцы магазинов возлагали надежды на систему сигнализации фирмы «Холмс электрик протектив компани», но и она не давала блюстителям закона существенного выигрыша во времени. В деле Валачи указывается, что в течение этого периода времени он задерживался целых пять раз по подозрению во взломе или краже, однако в тюрьму он попал впервые только весной 1923 года:

В преступном мире «минитмены» были у всех на языке, и я совсем не преувеличиваю. Мы были настоящими ковбоями, лихими ребятами, и когда мы встречались с другими шайками в разных городских кабаре, все спрашивали, кто у нас за рулем. Ребята показывали на меня, а другие наливали мне выпить и говорили: «Удачи тебе, парень». Мне это здорово нравилось, ведь годков-то мне было всего девятнадцать. Так было и когда мы пошли в заведение Сэди Чинк на Манхэттэн-авеню. У нее всегда было наготове пять-шесть девочек, и от легавых она всегда откупалась, так что было у нее всегда тихо. И вот одна девица говорит: «Уууух, я про тебя слыхала». Тут у меня совсем крыша поехала. Брали в заведении пять долларов, но мы всегда платили по десять. На других девиц я даже не смотрел, потому что такая перелетная жизнь вполне меня устраивала. На любовь и семью времени совсем не было.

Должен объяснить, что нас прозвали «минитмены», потому что в течение минуты или около того нам всегда удавалось смыться. Больше времени даже и не нужно было. Даже если магазин и был оснащен сигнализацией «Холмс протектив», раньше чем через пять-семь минут к магазину все равно никто прибыть не мог. Я точно знаю, потому что проверял: бросил камень в витрину магазина на 125-й улице и засек время. Проблемы могли возникнуть только в том случае, если легавые были уже где-нибудь поблизости.

Так и случилось, когда брали магазин на углу Тремонт-авеню и 177-й улицы в Бронксе. Там было полно шелка. Мы пасли его пару недель, и все казалось в норме. Сигнализации там и в помине не было. Я поставил наш «паккард» перед магазином со стороны Тремонт-авеню. Не помню точно, чем били витрину, вроде молочной канистрой. Один парень забрался внутрь и стал передавать нам рулоны шелка. Двое сносили их в машину. Четвертый стоял на стреме на углу, чтобы просматривать 177-ю улицу. Вдруг этот малый с угла бежит ко мне и говорит, что по боковой улице едет автомобиль. Слушаю, а сам вижу, что по Тремонт-авеню к нам медленно приближается еще одна машина. Тут я жму на клаксон, чтобы ребята убрались из магазина. Только все собрались в «паккарде», прямо на нас сзади идет еще один автомобиль. Вот черт, думаю, кто-то нас сдал легавым. И тут чувствую, что к голове приставили пистолет. Это был легавый. Позже я узнал, что это был капитан Стеттер, который давно нас ловил. Он и говорит: «Не прошло и трех лет, как я вас застукал».

Двигатель у меня, конечно, работал, и вот тут-то и надо было показать все, чему я научился. Когда капитан Стеттер велел отключить двигатель, я говорю: «О\'кей» и притворяюсь, как будто вылезаю из машины. А в это время я выкрутил руль, чтобы сразу выскочить с обочины на дорогу. Неожиданно для всех я нырнул под приборный щиток и нажал правой рукой на газ, держа руль при этом левой рукой. Вы понимаете, конечно, что проделано это было за пару секунд. Я надавил на педаль что было сил, и машина тронулась. Легавые сразу подняли пальбу, а наши все пригнулись. Ветровое стекло вышибли полностью. Ни обломочка не осталось.

Когда я поднял глаза, то увидел, что мы в самой середине Тремонт-авеню. Была только одна мысль — поскорее смыться. Полиция начала тогда получать новые «кадиллаки», и один из них мчался за нами, отставая квартала на два. А что, вы думаете, случилось потом? Перед самым перекрестком посреди улицы останавливается троллейбус. Не знаю, что делать. Если он снова пойдет вперед — нам хана, потому что скорость у меня большая и повернуть вправо я не успею. Если он будет стоять на месте, я смогу сделать левый поворот. Но для этого нужно переехать через тротуар и прыгнуть через обочину. Троллейбус остался на месте, а больше мне ничего не нужно было, так что все вышло как надо.

Делаю 80 миль в час, а по тем временам это бешеная скорость. Легавые далеко отстали, потому что им пришлось притормозить, увидев троллейбус. В первый раз замечаю, что по запястью у меня стекает струйка крови. Я понял, что меня ранили в руку, но останавливаться было нельзя. Я свернул на Грэнд-конкурс и помчался снова по направлению к Гарлему. По этой улице тогда стояли полицейские будки, так что только они нас увидели, сразу стали палить из всех стволов. Не забывайте, что машина у нас была с брезентовым верхом, так что на скорости он весь задрался и висел на задней раме. Около моста на въезде в Манхэттэн я снова разогнался как надо, и легавые снова отстали. С рукой я провалялся всего несколько дней, потому что пуля прошла навылет, не задев кость. Но легавые нашли машину, хоть мы и сбили номер. До сих пор помню: 719864. Тут меня и повязали [8].

Примерно шесть недель меня продержали в окружной тюрьме Бронкса. Потом я предстал перед судом и признал себя виновным по обвинению в попытке взлома. При объявлении приговора присутствовал владелец магазина. Когда вызвали меня и огласили обвинение, он вскочил и начал орать на судью, что хочет знать, что это за «попытка взлома», если у него пропало шелку на 10 000 долларов. В его словах была доля истины. Но, вы знаете, я тогда уже начал изучать закон, и, поверьте, учить там надо было немало. Если признаешь себя виновным, то можно делать это по не самому серьезному обвинению. Но владелец магазина на это не пошел. Он сказал, что так не честно, что где, мол, его шелк. Мой адвокат Дэйв Голдстайн велел мне отвечать.

Я и говорю: «Выбросил на пустой стоянке».

Дело послали на доследование, а пока решали, следует ли мне отказаться от признания себя виновным и назначать ли новый суд. Было решено вынести мне приговор, исходя из результатов уже прошедшего заседания. Поскольку мне не было 21 года, судья мог бы приговорить меня к 18 месяцам в исправительном заведении «Эльмира». Но адвокат посоветовал мне при оглашении приговора выйти к судье наглой походкой, чтобы он подумал, что я крутой парень, и отправил меня в тюрьму Синг-Синг, где мне придется отбывать всего девять месяцев.

Такая была система. В исправительном заведении за хорошее поведение мне бы ничего не скостили, а в тюрьме мне бы пришлось сидеть от одного года и трех месяцев до двух с половиной лет. При условии хорошего поведения я имел право на условное досрочное освобождение после 11 месяцев и 20 дней заключения. При этом в зачет шел и отбытый срок в окружной тюрьме Бронкса, так что если вести себя аккуратно, я мог бы выйти оттуда даже раньше, чем через девять месяцев.

Выслушав все это, я, конечно, предстал перед судьей самым настоящим блатнягой и сразу увидел, что судье это не понравилось. Как сейчас помню его слова: «Хочешь меня подурачить своим крутым видом? Вот что я тебе скажу. Я тебя отправлю туда, куда ты напрашиваешься. Знаешь, почему? Потому что чем скорее ты выйдешь, тем скорее снова туда попадешь».

Но мне было совершенно наплевать, что он там говорил.

Через несколько дней Валачи доставили в тюрьму Синг-Синг. Поначалу план спасения от более длительного заключения показался ему ужасной ошибкой. Его поместили в крошечную холодную камеру, где единственным удобством была параша. Правда, к своему облегчению он узнал, что сидеть ему в ней всего 10 дней, пока он не пройдет карантин. А на деле оказалось, что он почувствовал себя как дома даже до истечения этого десятидневного карантина. После благотворительного показа в тюрьме бродвейского мюзикла «На плантации» он «так повеселился, что даже не мог представить себе, что сидит в тюрьме».

Затем его включили в рабочую бригаду, занятую на строительстве нового тюремного блока. Обрадованный возможностью выбраться из своей темницы, Валачи даже не заметил, как пролетел срок его заключения. А потом дела пошли совсем хорошо. Освободившись условно через девять месяцев, он вернулся в Нью-Йорк и через несколько дней уже снова занялся грабежом магазинов, как в прежние времена.

Во время его отсутствия произошли некоторые изменения. Его старая банда теперь околачивалась в районе 116-й улицы, где «было по-настоящему весело». Валачи был просто опьянен новой жизнью, особенно ночными развлечениями в ресторане «Венеция»:

Там собирались ребята со всего города. Кроме нас, итальянцев, туда ходили братья Даймонд — Нога и его брат Эдди. Были и другие еврейские парни, и ирландцы из Йорквилла. Заходили Лепке, Гурра и даже Малыш Ауджи из Ист-сайда [9]. Но бугром на 116-й улице был Чиро Терранова, Король Артишоков, получивший свое прозвище из-за того, что ему удалось взять под свой контроль торговлю артишоками во всем городе. Как я себе это понимаю, он скупал все поступающие в Нью-Йорк артишоки. Не знаю, откуда их привозили, скупал он все до единого. А артишоки ведь долго не портятся. Потом Чиро назначал свою цену, а итальянцы, как вам известно, без артишоков обойтись не могут.

К ужасу Валачи, новая шайка на 116-й улице во время его отсутствия обзавелась другим водителем, так что его место было занято. Он сколотил собственную небольшую шайку и совершил с ней несколько мелких краж, а на добытые деньги купил под чужим именем «паккард» выпуска 1921 года. Машина помогла Валачи переключиться на более прибыльные и технически сложные операции, заключавшиеся во взломе дверей в торговые помещения при помощи самодельных инструментов, чтобы не рисковать больше битьем витрин.

Успехи на этом новом поприще чуть было не обернулись для Валачи полным крахом. Взламывая дверь в набитый мехами склад в Бронксе, он сломал фомку. Другой член шайки предложил вернуться в Восточный Гарлем за новой. «Конечно, — сказал Валачи. — Почему бы и нет? Все в машину». Только они собрались отъехать, их заметил патрульный полицейский и открыл огонь. Пуля вошла Валачи в самое основание черепа. «Я слышал только один выстрел, — рассказывает он сам. — Потом слышу, кто-то кричит: «Он убит! Что с ним делать?» Потом Валачи потерял сознание. Товарищи выкинули его тело на 114-й улице вблизи Ист-ривер, шесть раз выстрелили в воздух в надежде, что полиция сочтет труп результатом разборки, не имеющий к попытке ограбления никакого отношения. Когда через час они снова проехали мимо того места, Валачи так и лежал на мостовой. В конце концов они заметили, что он еще дышит и отвезли его к знакомому доктору, готовому помочь в решении подобных проблем. В качестве обезболивающего при удалении пули служила бутылка виски. Валачи помнит, как он пришел в себя и ему предложили выпить, но его звездный час наступил тогда, когда сквозь пелену боли он услышал слова доктора: «Этот парень не умрет. Здоров как бык». «Меня спасло то, — вспоминает Валачи, — что в Синг-Синг мне пришлось здорово поработать с кувалдой. Я был просто в отличной форме».

Однако эта почти смертельная рана стала лишь первым эпизодом в полосе его злоключений. Вскоре после того, как Валачи прочно встал на путь грабежа, на его пути встретился человек, который впоследствии оказал огромное влияние на его судьбу — Доминик Петрилли (Редкозубый). Редкозубый предложил вместе взять одно складское помещение в Манхэттэне, забитое до краев шелком и не оснащенное сигнализацией. Валачи сразу согласился, но его «паккард» был недостаточно вместителен для добычи. Поэтому пришлось подключить еще одного типа, Джозефа Гальяно (Слепого Пипа), у которого тоже был автомобиль. Кроме того, в шайку вошли еще двое. Все шло как по маслу, большую часть шелка уже перегрузили в машины, когда они заметили в углу сжавшегося в комок человека прямо рядом с телефонным аппаратом. Это оказался ночной сторож. Разъяренные столь неожиданным открытием, двое из шайки набросились на него с железными трубами. Увертываясь от ударов, сторож крикнул им, что он успел вызвать полицию. А когда они выбежали на улицу, Валачи обнаружил, что его «паккард» не заводится. «Тогда в другую», — сказал Валачи, прыгнув в «линкольн» Слепого Пипа, на котором им всем едва удалось уйти от погони. На следующий день один из членов шайки пришел к Валачи домой и попросил у него ключи, чтобы забрать «паккард», потому что терять его, мол, глупо. Не подумав, Валачи согласился выполнить его просьбу. «Нельзя забывать, что я только начал поправляться после ранения в голову, — рассказывает Валачи. — Соображал я тогда плохо». Хуже того, тот самый приятель взял младшую сестру Валачи покататься на машине. Полиция, конечно, взяла «паккард» под наблюдение, проводила парочку до дому, и Валачи в мгновение ока оказался под арестом.

Валачи был выпущен под залог, но неприятности продолжали окружать его со всех сторон. Во время ночных развлечений в ресторане «Венеция» он близко сошелся с ирландскими гангстерами, и вот однажды, когда он возвращался домой от приятеля, жившего на другом конце города, его внезапно остановила группа разгневанных итальянских юнцов, с которыми вместе рос. «В чем дело, черт побери?» — потребовал ответа Валачи.

«Ты знаешь, что произошло на 116-й улице? — зло сказал Винсент Рао. — Эти ирландцы сегодня утром затеяли у нас здесь пальбу, а за рулем был ты».

В конце концов Валачи удалось убедить Рао, что его поблизости в это время не было и не могло быть. Тогда Рао объяснил, что тем утром по их улице на большой скорости промчался автомобиль, из которого кто-то открыл бешеную стрельбу. Как оказалось, в машине сидели ирландские друзья Валачи, которых опознали оказавшиеся в это время на улице жители квартала. Извиняясь за свою ошибку, Рао отвел Валачи в сторону и сказал: «Как бы то ни было, эти ирландцы тебя любят. Я хочу, чтобы ты их подставил. Сделаешь?»

— Подумаю, — сказал Валачи.

С характерной для него осторожностью на следующий день он решил поговорить с одним из своих ирландских приятелей, которого он знал как Майка, и выяснить, нет ли в этой истории и другой правды. Не успев задать Майку первый вопрос, он увидел перед собой дуло пистолета и услышал приказ идти вперед, чтобы встретиться с остальными ребятами.

Попав под точно такое же подозрение, Валачи узнал от ирландцев, что стрельбу начали не они. «О\'кей, — сказал он, — для меня этого достаточно. Вам нет выгоды врать. Я хочу работать с вами, ребята. Мне нравится ваш стиль. Вы — ребята отчаянные».

— Даже не знаю, — ответил один из ирландцев. — Ты ведь вырос с теми ребятами.

— Ты прав, — ответил Валачи. — Но я вас не заложу. Не заложу из-за своих принципов. Меня подговаривали вас подставить, но вы ведь мне ничего не сделали. Зачем же я буду вас подставлять?

Тем же вечером, доказав, что он может быть не только осторожен, но и строптив, Валачи позвонил Рао: «После этого, когда вы меня встретите, можете в меня палить, потому что иначе палить буду я сам.»

— В чем дело? — спросил Рао.

— Как это, в чем дело? Во-первых, у меня и без вас хлопот полон рот. Я выпущен под залог, и ты это прекрасно знаешь. И вот все, кому не лень, захотели меня пристрелить. И начал все ты, заставляя меня поступить как последняя сука. Почему ты хочешь, чтобы я подставлял этих парней? Мне это не нравится. Так что, берегись!»

— Господи, боже мой, — сказал Рао. — Мне надо с тобой поговорить.

— Пошел на…! — заорал Валачи и повесил трубку.

На деле ирландская шайка оказалась вполне интернациональной — кроме еще двух евреев, в нее входили и два итальянца. На протяжении примерно трех месяцев они время от времени затевали перестрелки с бандой со 116-й улицы. Пострадали при этом, правда, только двое неповинных прохожих, попавших под шальные пули. «Бедняги», — отзывался о них Валачи. Со временем Валачи начал горько сожалеть, что связался с такими «отчаянными» ребятами, которые так ему глянулись из-за своей дерзости. Они специализировались не на привычном ему взломе, а на вооруженном грабеже где попало — от станции метро до инкассаторов. «Выдержка у них была хоть куда, — вспоминает Валачи, — но здравого смысла — ни на цент. Я понял, что с ними долго не протянешь». Он пытался убедить их переключиться на складские помещения и магазины и работать только по ночам. И наконец они согласились под его руководством отправиться в магазин готовой одежды. Взломав замок, Валачи взял внутрь большую часть банды, поставив двух оставшихся на стреме. Однако когда он вышел оттуда с охапкой костюмов, то увидел, что его часовые поставили лицом к стене с полдюжины прохожих и чистят их бумажники. Валачи немедленно прекратил всю операцию и срочно увел шайку. «Боже, — сказал он постовым, — что вы делаете с этими людьми? Так не играют. Это уже не грабеж со взломом, а вооруженное ограбление. Они ведь могут нас опознать».

— Знаешь, — услышал он в ответ, — нам такая работа не нравится.

Поняв, что ему их не переделать, Валачи стал подумывать о том, как ему от них отстать. Его последние сомнения исчезли после того, как во время ограбления один из членов шайки был ранен. «Когда мы привезли его к доктору, — вспоминает он, — он был уже плох. Как я понял, его ранили в легкое. Ему еще повезло, что дело было зимой. Было так холодно, что кровь застыла у него в жилах. Если бы не застыла, он бы истек кровью».

Все трудности Валачи были решены после того, как под патронажем Короля Артишоков — Чиро Терранова — между ирландцами и его бывшими сотоварищами со 116-й улицы был заключен мир. Само собой, в результате Валачи «соскочил с крюка», но через несколько дней он предстал перед судом по делу об ограблении, в котором полиция выследила его машину. Он был осужден и отправлен назад в тюрьму Синг-Синг отбывать не только новый срок, но и остаток прежнего — всего три года и восемь месяцев.

Прибытие Валачи в тюрьму стало чем-то вроде воссоединения со старыми товарищами после долгой разлуки. «Это был мой второй срок, — рассказывает Валачи. — Я был знаком с большинством заключенных, и прежде всего они хотели знать, на сколько я загремел. Вы должны понять, что все мои друзья в Синг-Синг были итальянцами, поэтому я очень удивился, что они рады меня видеть и не держат на меня зла из-за ирландцев». Но, как оказалось, эта идиллия была недолгой.

Сижу я в тюрьме Синг-Синг, все, вроде, в порядке, и тут читаю в газете, что шлепнули Фрэнка ла Плюма, итальянца, который был в ирландской шайке. Его пристрелили с утра пораньше, когда он спокойно сидел на крылечке. Как я ни прикидывал, ничего не мог понять. Так что оставалось только удивляться. И тут привезли одного из наших ребят, Голландца Хоги, которого засадили на двадцать лет. Он ранил полицейского, и его самого ранили — так оно всегда и бывает, если лезть везде со стволами. Я пошел навестить его в тюремную больницу и поговорить о былых временах. Я говорю: «Надо было тебе меня слушать. Пит Хесслер уже в отделении смертников».

«Знаю, — говорит он, — ты прав, Джо». И тут Голландец говорит мне такое, что я даже поверить не могу. «Они тебя продали, — рассказывает он. — Заключили мир на том условии, что ты и Фрэнк должны умереть. Все устроил Чиро Терранова». Голландец велел мне быть начеку. Если уж они кокнули одного, говорит, то и второго должны, то есть меня. Но я думал, что в тюрьме буду в безопасности.

Сразу после этого мою я пол в спальном помещении с Куколкой. Его настоящее имя Кармине Клементи, но звали его Куколкой, потому что был он очень симпатичный парень, голубоглазый со светло-каштановыми волосами. В те дни были две певицы — сестры Долли (Куколки), крупные такие девицы, и нас в тюрьме тоже так звали, потому что мы все время ходили вместе. Ну вот, Куколка на минутку отлучился, а еще один парень, который помогал нам мыть пол — звали его Анджело, — был в туалете.

Слышу, стучат в дверь, и заходит парнишка по имени Пит ля Темпа и говорит, что ему надо кое-что достать из-под кровати. Я даже и в голову это не взял. Этого ля Темпа я знал. Он попал в тюрьму после меня, но мы с ним особо не общались, но я его впустил, а сам продолжаю орудовать тряпкой.

И тут чувствую, что меня как бы кто-то ужалил — точнее это не могу описать — под левую руку. Оборачиваюсь и вижу этого ля Темпа с ножом в руке. Анджело уже вышел из туалета, стоит и глаза у него чуть ли не выкатились. Он пытался мне сказать, что меня порезали, но так заикался, что я ничего не мог разобрать. Я приложил руку туда, где он показывал, и почувствовал, что рука вроде уходит внутрь. Потом я увидел лужу крови. Я, конечно, пошел на ля Темпа, а он заорал, что я сильно порезан, думая, что я от него отстану и займусь своей раной. Но я не остановился, а шел и шел, а потом врезал ему пару раз по морде. Он был меньше меня, и я бы задавил его голыми руками, но тут колени у меня подкосились, и он убежал.

Может, через минуту пришел Куколка. Приди он пораньше, ля Темпа бы не уйти. Я лежу на полу, а кровища все течет. Меня спасло тогда то, что больница была этажом выше. Куколка отнес меня туда на руках. Он сказал: «Не волнуйся, я этого гада достану». В больнице меня все спрашивали: «Кто тебя порезал, Джо? Кто тебя порезал?»

Я сказал, что не знаю.

Когда меня кончили зашивать, у меня было 38 швов, начиная от области сердца и до середины спины. Рубец остался до сих пор.

Через несколько дней после этого происшествия ля Темпа, явно опасаясь мести Валачи, обратился к администрации тюрьмы с просьбой перевести его в другое исправительное учреждение, и просьба его была удовлетворена. До конца срока больше покушений на жизнь Валачи не было. В тюремной школе он наконец закончил седьмой класс, научился читать, и хоть и коряво, но писать.

Однако ничто в тюрьме не впечатлило Валачи больше, чем несколько бесед с ветераном преступного мира Аллессандро Воллеро, который был одним из первопроходцев итальянской мафии в Бруклине, а теперь отбывал пожизненное заключение за убийство. Особенно привлекало Валачи в нем то, что его жертвой был родной брат Чиро Терранова. От Воллеро Валачи получил некоторое представление о неистребимой ненависти, существовавшей в те годы в итальянском преступном мире между сицилийцами и неаполитанцами [10]. Воллеро сказал Валачи: «Есть одна вещь, о которой мы, неаполитанцы, не должны забывать. Если ты дружишь на протяжении двадцати лет с сицилийцем, и повздоришь с другим сицилийцем, твой друг-сицилиец повернется против тебя. Другими словами, верить им никогда нельзя. Перед выходом на свободу заходи поговорить, и я направлю тебя к одному неаполитанцу. Его зовут Капоне. Он вообще из Бруклина, но теперь живет в Чикаго».

От Воллеро Валачи также услышал намеки на существование некоего тайного преступного сообщества, которое однажды предстанет перед ним как «Коза ностра». Однако когда Валачи попробовал узнать подробности, Воллеро просто сказал: «Не спеши, парень. В свое время узнаешь все, что тебе полагается. Я не имею права тебе рассказывать».

Второй срок Валачи в тюрьме Синг-Синг истек 15 июня 1928 года. По его мнению, он провел там время совсем не даром. «Я вернулся домой, — говорил он, — грамотным человеком. В школе я особенно не напрягался, но по крайней мере мог слегка читать и даже понимал, что читаю. До того, как я во второй раз попал в Синг-Синг, я с трудом разбирал уличные вывески. Но самое главное, что я научился там жизни. Что это такое, можно объяснять целый день. Это всего навсего изучение человеческой натуры в другом мире, а Синг-Синг, поверьте мне, это и есть другой мир».

Немедленно после освобождения у Валачи снова возникли проблемы. Вернуться к ирландцам он не мог, даже если бы захотел. Материализовались все его опасения по поводу их зверских методов работы: из семи членов шайки один повесился в тюрьме, другой просто исчез, третий попал на электрический стул за убийство полицейского, четвертый, Фрэнк Ла Плюма, был убит по приказу Терранова, а двое оставшихся поубивали друг друга в пьяной драке. В живых остались только сидевший в тюрьме Синг-Синг Голландец Хоги и сам Валачи.

Он мог бы отправиться в Чикаго, как ему предлагал Воллеро, и работать на Капоне, но ему не улыбалось покидать хорошо знакомый Восточный Гарлем. Однако в этом случае жизненно важным для него вопросом было утрясти все дела с Чиро Терранова, Винсентом Рао и остальными членами шайки со 116-й улицы. Определенные надежды на это у него были. Вскоре после покушения на его жизнь в Синг-Синг попал его друг Редкозубый, осужденный за грабеж, и Валачи обратился к нему за советом. «По-моему, тебе не стоит беспокоиться, — сказал Редкозубый. — Как ты знаешь, время лечит. Прикинься дурачком и какое-то время не высовывайся. Многие считают, что ты пострадал ни за что».

Помня об этом, Валачи вышел на Фрэнка Ливорси, шофера и телохранителя Терранова. Валачи передал ему слова Редкозубого и добавил: «Я только что вышел. Попробуй узнать, какой у меня расклад».

Через несколько дней Ливорси докладывал: «Не лезь в чужие дела, и тебя никто не тронет. На тебя никто зла не держит. Что было, то прошло».

Однако это было далеко не приглашение присоединиться к его бывшим дружкам со 116-й улицы, многие из которых занялись рэкетом [11]. «Иными словами, — отмечает Валачи, — они бросили воровство. Организовались в группы. Но меня к себе не брали, поэтому я точно не знал, чем они занимаются. Я был вынужден выбираться сам по себе. Ну, я и подумал, чему быть, того не миновать».

Оставленный на произвол судьбы Валачи вернулся к хорошо знакомому ему делу — грабежу и сколотил для этого шайку из шести итальянцев. Они работали две-три ночи в неделю, и их общий «навар» составлял примерно 1500 долларов в неделю. «После дележа оставалось немного, — говорит Валачи, — но мы оставались на плаву, а большего мне и не надо было».

В начале 1929 года из тюрьмы вернулся Редкозубый. «Редкозубый, — рассказывает Валачи, — был для меня вроде школьного учителя по предмету «уголовщина». Валачи в нем нравилось все — дорогие костюмы, внешний вид, «крутость», поэтому он и попросил Редкозубого помочь ему поправить дела. «Я знал, что Редкозубый в команде, — говорит Валачи. — Когда я спросил его, как мне тоже туда попасть, он велел подождать. Велел сидеть тихо и не пропадать, а со временем все, мол, образуется».

Вдохновленный обещанием Редкозубого вовлечь его в рэкет, Валачи продолжал свои налеты, а тем временем денежные затруднения усилились. Он снял отдельную квартиру рядом с родительской. Для родителей Валачи был единственным источником существования, потому что его старший брат, патологический одиночка, был к тому времени приговорен к пожизненному заключению за участие в четырех вооруженных грабежах.

Потом умер отец. Однажды среди бела дня он обнаружил его в своей квартире в подавленном состоянии и щедро выделил 10 долларов на вино. К тому времени, когда Редкозубый зашел за Валачи, чтобы вместе отправиться в город развлекаться, старик уже отключился на полу. Приятели, смеясь, переложили его на кровать и ушли. Вернувшись вечером домой, Валачи увидел отца лежащим в точно таком же положении, только вокруг рта застыла какая-то подозрительная пена. Перепугавшись до смерти, он сделал немыслимое — побежал к участковому полицейскому и попросил его вызвать скорую помощь. Но было поздно. Отец не смог выйти из алкогольной комы и скончался в возрасте 52 лет.

Появилась у Валачи и его первая любовница, официантка, которую он называл просто Мэй — «Какого черта, она ведь замужем». Она работала в дансинг-холле на 125-й улице под названием «Радужные сады». «Это была моя первая постоянная девушка, — говорит Валачи. — Она была еврейкой, но мне на это было наплевать. Она была прехорошенькая, да и подругой была что надо. Как сейчас помню, она носила двенадцатый размер, поэтому когда мы залезали в швейные мастерские, я всегда оставлял для нее несколько платьев.»

Совсем неожиданно они стали вести совместное хозяйство. Молодой Валачи гулял с Мэй месяца полтора, когда она вдруг сообщила ему, что подобрала для них квартирку в Бронксе и уже заказала мебель. Он предпринял слабую попытку уклониться, заявив, что не имеет постоянного дохода, однако Мэй на это по всем правилам возразила, что с работы она уходить не будет. «Ну, я и согласился, — вспоминает Валачи. — Я подумал, что если у нас не сладится, она всегда может вернуться к матери».

Близость с Мэй и смерть отца в совокупности помогли Валачи сгладить натянутые отношения с итальянскими гангстерами, которые образовались в результате сотрудничества с ирландцами. Лучшей подругой Мэй была любовница Фрэнка Ливорси, поспособствовавшего Валачи утрясти конфликт после освобождения. А когда эти две парочки начали регулярно проводить вместе вечера на квартире в Бронксе, Ливорси даже повел разговор о том, чтобы полностью уладить отношения с Чиро Терранова. По поводу этой перспективы у Валачи был целый ряд сомнений, прежде всего потому что он ненавидел Чиро больше всех на свете.

Смерть отца также помогла Валачи восстановить дружбу со старыми приятелями. Некоторые из них пришли на похороны отдать дань уважения покойному, а после похорон уже многие начали его сердечно приветствовать на улице. И вот вскоре после этого произошла судьбоносная встреча.

Через какого-нибудь одного парня, как это бывает, всегда знакомишься еще с кем-нибудь. И вот Редкозубый представляет меня Бобби Дойлу. Его настоящее имя было Джироламо Сантуччи. Был он когда-то боксером и выступал под именем Бобби Дойл. В те времена многие боксеры-итальянцы выступали под ирландскими именами, наверное, потому что их легче произносить. То, что Бобби Дойл бывший боксер, было видно по его разбитому носу. Он был очень вежлив, говорил медленно, к делу подходил издалека. Один раз он меня спрашивает: «Как твои ребята, с которыми ты воруешь?» и все такое прочее. Потом спрашивает, могу ли я срочно собрать шесть-семь надежных парней. Я отвечаю: «Могу собрать дюжину». Потом он спрашивает, какие у меня отношения с Фрэнком, имея в виду Фрэнка Ливорси. Я отвечаю: «Самые наилучшие. Это ведь он помог мне утрясти дела, когда я вышел на свободу. Меня тогда никто не тронул. А что?»

«Да, ничего, — говорит он. — Просто хотел узнать». Но по тому, как он говорил, я понял, что он о Фрэнке не слишком высокого мнения.

Я, конечно, иду к Редкозубому и говорю, что расклад мне не нравится. А сам все время думаю о том, что мне рассказывал в тюрьме Алессандро Воллеро о сицилийцах и неаполитанцах, а Бобби Дойл — сицилиец. Но Редкозубый говорит: «Ты спятил. Теперь все по-другому. Вся эта вражда в прошлом!» Другими словами, он говорит, что все теперь заодно.

Вообще-то, Алессандро был по-своему прав, но я тогда этого не знал. В душе они по-прежнему враги, только не показывали этого. Они, как и раньше, «любили» друг друга, но в отличие от времен Воллеро скрывали. Я говорю Редкозубому: «Не знаю, куда я лезу. Похоже, только я встану на чью-нибудь сторону, как сразу становлюсь лишним. Помнишь ирландцев?» Редкозубый говорит: «Если бы я был тогда рядом, у тебя не было бы неприятностей. Бобби Дойл и я за тебя ручаемся. Больше тебе ничего знать не надо».

Черт его знает, что происходит. Проходит еще время, и неожиданно Бобби велит мне повидать Тома Гальяно. Я знаю, что это бугор, но не знаю, где и у кого. Такой здоровый высокий парень, немного лысоват. Выглядел он как бизнесмен, да еще и занимался строительством. Впервые я встретил его здесь на 116-й улице через одного вышибалу. Мы с Ники Падовано, который был в моей шайке, однажды отделали пару профсоюзников, потому что те вставляли ему палки в колеса. Я ему понравился за то, что отказался от денег. Я не взял, потому что хотел, чтобы меня считали другом. Искал тогда людей, которые помогут бросить воровство, а за деньги друзей не найдешь. Надо, чтобы тебя считали достойным человеком.

Встречаюсь я с Томом Гальяно, а он говорит: «Пахнет дракой, и я уверен, что замешаны здесь те, кого ты не любишь», Спрашиваю: «Кто замешан?» А он и отвечает, что ребята вроде Чиро Терранова. Больше мне ничего не надо, и я говорю: «Записываюсь.» Он говорит, что один к миллиону, что у нас ничего не выйдет, но если выйдет, то дела пойдут, как по маслу. Потом прямо спрашивает, буду ли я стрелять, если меня попросят. «А вы для меня такое сделаете?» — спрашиваю. Он говорит, да. И я говорю, да. Вот и весь разговор.

Я так и не понимаю, куда впутался. Но с воровством пора завязывать. Дела-то все хуже. Пошел разговор о радиосвязи для полицейских автомобилей. Светофоры теперь работают всю ночь, а это тоже против меня. Например, гонится за мной легавый, проезжаю на красный, сразу меня замечает, а там еще легавые. Жуть!

Понятное дело, если я против Чиро Терранова, то и против своего друга Фрэнка Ливорси. А через пару дней получаю от Бобби Дойла первый «контракт» на убийство Фрэнка. Я говорю: «Не буду». Бегу к Редкозубому, рассказываю, какие мы с Фрэнком кореша. Редкозубый говорит, что утрясет все с Бобби. Встречаемся втроем в «Радужных садах», и Редкозубый объясняет расклад насчет Фрэнка Ливорси и что я не хочу этого делать. Через некоторое время Бобби Дойл говорит, что все понимает, но отводит Редкозубого в сторону, чтобы я не слышал, о чем они толкуют. Мне это не нравится, и когда Редкозубый вернулся, я ему так и сказал. Редкозубый говорит: «Не волнуйся. Бобби просто боится, что ты все выложишь Фрэнку. Я за тебя поручился».

Но Фрэнку я просто должен был дать знать. Поэтому говорю ему, что если я когда-нибудь съеду с квартиры в Бронксе, значит, на меня вышли. Он знал, что это такое, так что когда Редкозубый нацелился на Фрэнка, я сменил квартиру. Если нам доводилось потом встречаться на улице во время всей этой заварухи, мы махали друг другу рукой и расходились.

Я не собирался продавать друзей.

Глава 4

Вся «нависшая опасность», как впоследствии осознал Балачи, заключалась в необычайной активности преступного мира Италии в 1930 году, получившей название Кастелламмарской войны. В то время как блюстители Закона понимали ее историческую значимость, они ни в коей мере не владели полной картиной того, что в действительности происходило. Валачи долго воспроизводил подробности. Это был увлекательный экскурс в мир варварства, алчности и предательского обмана, которые все еще и сегодня характерны для деятельности «Коза ностры», несмотря на ее возрастающие изощренность и восхваляемую сплоченность.

Организованный преступный мир Италии в действительности не стал национальной силой до 1920 года. Естественно, что введение сухого закона в США явилось катализатором. В дополнение к таким древним и испытанным видам бизнеса, как проституция и спекуляция, теперь появился новый нелегальный продукт, за которым охотились миллионы американцев, — спиртное. А оно приносило преступникам богатство и уважение сверх всякой меры, в результате большинство американцев стало участвовать в этом деле. Весь преступный мир, монополизованный в те времена ирландцами, евреями и, в меньшей степени, поляками, получал барыши на запретной зоне. Однако, в первую очередь, для итальянских преступников это стало шансом наконец-то развернуться по-настоящему. Контрабанда спиртными напитками явилась тем самым делом, в котором они разбирались. В течение многих лет, вне зависимости от отсутствия или наличия запретов, тысячи самогонщиков-надомников занимались своим ремеслом в похожих на гетто городских квартирах, которые итальянцы-иммигранты, как до них и другие этнические группы, создавали после появления в этой стране. Таким образом, у них было бурное начало на безграничном желающем утолить жажду рынке, который открылся перед ними и который с этого момента они не уступили никому.

В конце десятилетия, несмотря на поднятую в последнее время шумиху вокруг Альфонсо (Меченый Эл) Капоне, ничем не приметный, коренастый, небольшого роста человек по имени Джузеппе (Джо Хозяин) Массерия проявил себя как самая влиятельная фигура в итальянском преступном мире. К его окружению, помимо Капоне, принадлежала внушающая трепетное благоговение группа имевших большое будущее участников криминального объединения, включая Чарли (Счастливчик) Лючиано, Вито (Дон Вито) Дженовезе, Вильяма (Вилли Мур) Моретти, Джозефа (Джо Красавчик) Дото и Франческо (Фрэнк Костелло) Кастилья.

Однако таким же могущественным, каким являлся Массерия, был целый ряд враждующих группировок, которые впоследствии превратились в «Коза ностру», а высшим проявлением традиционных разногласий, существовавших между сицилийцами и неаполитанцами, явилось то, что организация была раздроблена теми, кто объединялся по признаку принадлежности к определенной местности или региону на Сицилии или в Южной Италии, оттуда они иммигрировали. Ни одна из них не была столь представительной, столь обособленной, как кастелламмарская, группа людей из сицилийского города Кастелламмаре дель Гольфо и его окрестностей, которая обосновалась в Америке в Чикаго. Даже будучи столь разбросанными, они остались прочно связанными со своим шефом Сальваторе Маранзано в Нью-Йорке.

В 1930 году, стремясь к абсолютному превосходству в итальянском преступном мире, Джо Хозяин собирался устранить Маранзано, как и другие силы кастелламмарцев, также как Джозеф (Джо Банан) Бонанно и Джозеф Профачи в Бруклине, Стефано Магаддино в Буффало и Джозеф Айелло в Чикаго. И, по всей вероятности, ему бы это удалось, если бы он не совершил роковую тактическую ошибку.