Маалуф Амин
Основная идея этой книги проста: рассказать историю крестовых походов как они виделись, переживались и записывались «на другой стороне» — другими словами, в арабском лагере. Содержание книги основано почти исключительно на свидетельствах тогдашних арабских историков и хронистов. Они говорили не о крестовых походах, а о франкских войнах или о «франкских вторжениях». Слово, обозначающее франков, писалось по-разному в зависимости от области, автора и периода времени. В многочисленных хрониках мы находим слова «фарандж», «фаранджад», «ифрандж», «ифранджад» и другие вариации 1. Для простоты я выбрал самую короткую форму, «фарандж» — слово, которое используется в разговорном арабском языке и поныне для обозначения западных людей и, в частности, французов.
Я старался не отягощать мой рассказ многочисленными биографическими, историческими или другими заметками, необходимыми в подобной работе. Поэтому я сгруппировал их всех в конце книги, где они расположены по главам. Тот, кто хочет узнать побольше, может читать их с пользой, но они ни в коей мере не являются необходимыми для понимания повествования, которое мыслится доступным для всех. Вместо того, чтобы предложить ещё одну историческую книгу, я постарался написать, с пренебрегаемой до сих пор точки зрения, то, что можно было бы назвать «жизненной историей» крестовых походов, историей тех двух столетий потрясений, которые в равной степени воздействовали на западный и арабский мир и которые и сейчас влияют на отношения между ними.
Примечание переводчика:
1 В современном арабском языке الافرنج (al-Ifranğ) — европейцы, قرنجة (firanğa) — страна франков, Европа.
Пролог
Багдад, август 1099 г.
Без тюрбана и с головой побритой в знак скорби почтенный кади 1 Абу Саад аль-Харави ворвался с громкими криками в просторный диван 2 калифа аль-Мустазхира Билляха; за ним по пятам следовала толпа спутников, молодых и старых. Шумно вторя каждому его слову, они, как и он, являли устрашающее зрелище длинных бород и обритых голов. Кое-кто из придворных пытался утихомирить его, но аль-Харави отшвырнул их в сторону с грубым призрением, решительно прошёл в центр зала и потом с высоким красноречием искушённого проповедника, вещающего со своей кафедры, продолжил своё наставление всем присутствующим, невзирая на ранги.
«Как можете вы покоиться в тени самодовольной уверенности, — начал он, — живя так же фривольно, как садовые цветы, тогда как ваши братья в Сирии не имеют других мест для пребывания, нежели верблюжьи сёдла и желудки стервятников. Льётся кровь! Прекрасные юные девы опозорены и должны теперь закрывать руками свои сладкие лица! Неужели доблестные арабы смирятся с оскорблением, и мужественные персы примут бесчестье?».
«Это была речь, вызвавшая слёзы из многих глаз и тронувшая сердца людей» — будут позднее писать арабские хронисты. Вся аудитория разразилась воплями и причитаниями, но аль-Харави пришёл не для того, чтобы возбуждать плач. «Самое последнее оружие мужчины, — воскликнул он, — лить слёзы, когда мечи ворошат угли войны».
Он проделал своё трудное путешествие из Дамаска в Багдад в течение трёх долгих летних недель под беспощадным солнцем сирийской пустыни совсем не для того, чтобы взывать к жалости, а для того, чтобы предупредить высшее исламское руководство о беде, которая обрушилась на правоверных и просить их без промедления вмешаться, чтобы остановить массовую гибель людей. «Никогда ещё мусульмане не были так унижены, — повторял аль-Харави, — никогда ещё их земли не были так жестоко опустошены». Все люди, пришедшие с ним, бежали из городов, разграбленных захватчиками. Среди них было несколько человек, переживших захват Иерусалима. Он привёл их с собой, чтобы они могли рассказать своими собственными словами трагедию, случившуюся с ними всего лишь месяцем раньше.
Франки захватили святой город в пятницу, на двадцать второй день месяца Шабана 3 в 492 году Хиджры или 15 июля 1099 года после сорокадневной осады. Беглецы ещё трепетали, когда говорили о падении города: они всматривались в пространство как будто могли ещё видеть этих светловолосых и тяжеловооружённых воинов, наводнивших улицы с мечами в руках, убивающих мужчин, женщин и детей, грабящих дома и мечети.
Через два дня, когда убийства прекратились, внутри городских стен не осталось ни одного живого мусульманина. Некоторые воспользовались хаосом, чтобы ускользнуть через ворота, разрушенные атакующими. Тысячи других лежали в лужах крови на порогах своих домов или около мечетей. Среди них было много имамов 4, учёных и суфистских монахов-аскетов, которые покинули свои родные страны, чтобы жить в этих святых местах в набожном уединении. Последние из выживших были вынуждены исполнить самую трудную работу: перенести тела своих собственных родственников, уложить их на свободных участках и затем предать огню перед тем, как их самих убьют или продадут в рабство.
Судьба евреев Иерусалима была не менее ужасной. В первые часы битвы некоторые участвовали в защите своего квартала, расположенного на северной окраине города. Но когда часть городской стены, возвышавшейся над их домами, рухнула, и светловолосые рыцари начали врываться на улицы, евреи впали в ужас. Повторяя древний обряд, вся община собралась для молитвы в главной синагоге. Франки забаррикадировали все выходы и накидали кучи дерева, какое только могли найти вокруг здания. Затем храм превратился в пылающий факел. Те, кто сумел выскользнуть, были убиты в соседних переулках. Остальные сгорели заживо.
Через несколько дней после трагедии первые беглецы из Палестины прибыли в Дамаск. Они несли с собой с необычайной заботой Коран Османа, являвшийся одной из древнейших сохранившихся копий этой священной книги. Вскоре после этого сирийской столицы достигли и уцелевшие жители Иерусалима. Когда они увидели далёкий очертания трёх минаретов мечети Уммайядов, вздымавшихся на её квадратном дворе, они развернули свои молитвенные коврики и склонились, чтобы поблагодарить Всемогущего за то, что он продолжил их жизни, которые они уже считали потерянными. Абу Саад аль-Харави, великий кади Дамаска, с радушием встретил беглецов. Этот чиновник, афганского происхождения, был наиболее уважаемой личностью в городе. Он помог палестинцам и советом и утешением. Он сказал им, что мусульманин не должен стыдиться того, что он вынужден бежать из дома. Разве не был сам пророк Мухаммед первым из исламских беглецов, ведь он покинул Мекку, его родной город, население которого было к нему враждебно, чтобы искать прибежища в Медине, где новая религия была принята теплее? И разве не с этого места своего изгнания начал он священную войну, джихад, чтобы освободить свою страну от идолопоклонства? Таким образом беглецы должны считать себя моджахедами, солдатами священной войны, столь высоко уважаемыми в исламе, что Хиджра, «эмиграция» пророка, была избрана точкой отсчёта в мусульманском календаре.
И в самом деле, для многих верующих жизнь на чужбине является обязанностью во время оккупации. Великий путешественник Ибн Джубаир, испанский араб, посетивший Палестину примерно через столетие после начала франкского вторжения, был потрясён тем, что некоторые мусульмане, «рабы своей любви к родине», пожелали жить на оккупированной территории.
«Нет оправдания перед Богом, — говорил он, — для мусульманина, остающегося в граде неверных, разве что он через него лишь проезжает. В стране ислама он находит прибежище от неудобств и зла, которым он подвержен в христианских странах, когда, например, он слышит оскорбительные слова о пророке, особенно от пьяных, или не имеет возможности самому очиститься или же бывает вынужден жить среди свиней и иметь дело с другими неподобающими вещами. Опасайтесь! Опасайтесь вступать в их страны! Вы должны искать прощения и пощады от Бога за такую ошибку. Один из ужасов, с которыми имеют дело обитатели христианских стран, это зрелище мусульманских узников, бредущих в оковах, обречённых на тяжёлый труд и рабское обхождение. Сердце разрывается при их виде, но жалость им не поможет».
Хотя и излишне нравоучительные, слова Ибн Джубаира тем не менее точно отражают положение тысяч беглецов из Палестины и Северной Сирии, собравшихся в Дамаске в том июле 1099 года. Хотя они тяжело переживали то, что были вынуждены покинуть свои дома, они были полны решимости не возвращаться, пока оккупанты не уйдут навсегда, и они были намерены пробудить совесть своих братьев во всех странах ислама.
Зачем же ещё они последовали в Багдад за аль-Харави? Разве не к калифу, преемнику пророка, должны обращаться мусульмане в час своей нужды? И разве не к главе правоверных должны они обращать свои жалобы и рассказы от своих бедах?
Однако в Багдаде разочарование беглецов было столь же большим, как и их надежды. Калиф аль-Мустазхир Биллях начал с выражения своей глубокой симпатии и сострадания. Затем он велел семи высоким сановникам провести расследование этих печальных событий. Наверное не стоит добавлять, что больше об этом комитете мудрых мужей ничего не было слышно.
Разорение Иерусалима, отправная точка в тысячелетней вражде между исламом и Западом, не вызвало немедленной реакции. Потребовалось примерно полстолетия прежде чем арабский Восток мобилизовался против захватчиков, и до того как призыв к джихаду, произнесённый кади Дамаска в диване калифа, стал отмечаться в память о первом торжественном акте сопротивления.
В начале вторжения немногие арабы были столь же дальновидны, как аль-Харави в оценке масштабов угрозы с Запада. Некоторые очень быстро приспособились к новой ситуации. Большинство, возмущённое, но смирившееся, думало только о том, чтобы выжить. Некоторые повели себя более или менее разумно, стараясь понять эти события, по своей неожиданности напоминающие сюжет романа. Среди последних нам кажется наиболее привлекательной личность хрониста из Дамаска Ибн аль-Каланиси, молодого учёного, происходившего из благородной семьи. Он был свидетелем этой истории с самого начала, и ему было 23 года, когда франки в 1096 году прибыли на Восток. Он тщательно и регулярно записывал все события, о которых узнавал. Его хроника достоверно и очень детально рассказывает о продвижении захватчиков, как оно виделось из его родного города.
Для него всё началось в те беспокойные дни, когда первые слухи достигли Дамаска.
Примечания переводчика:
1 قاد (qāda) — вести, предводительствовать
2 ديوان (dīwān) — канцелярия правительства; государственный совет
3 شعبان (ša‘bān) — восьмой месяц мусульманского календаря
4 أمام (imām) — духовное лицо, которое руководит богослужением в мечети; главный мулла
Часть первая. Вторжение (1096–1100).
Посмотрите на франков! С каким упорством сражаются они за свою религию,
тогда как мы, мусульмане, не выказываем никакого рвения в священной войне.
САЛАДИН
Глава первая. Приход франков
В том году начали просачиваться новости о появлении франкских отрядов, приходящих в неисчислимом количестве от Мраморного моря. Людей охватил страх. Эта информация дошла до султана Кылыч-Арслана, территория которого была ближе всех к этим франкам.
Султану Кылыч-Арслану, о котором здесь упоминает Ибн аль-Каланиси, не было ещё и 17 лет, когда пришли захватчики. Первый мусульманский лидер, информированный об их приближении, этот молодой турецкий султан со слегка раскосыми глазами был также первым, кто нанёс им поражение, но и первым, кто был разбит этими ужасными рыцарями.
В июле 1096 года Кылыч-Арслан узнал, что огромное скопление франков находится на пути к Константинополю. Он немедленно заподозрил самое худшее. Конечно, он не имел представления о действительной цели этих людей, но, по его мнению, от их прибытия на Восток не могло произойти ничего хорошего.
Султанат под его властью занимал большую часть Малой Азии, территорию, которую турки незадолго до того отняли у греков. Отец Кылыч-Арслана, Сулиман, был первым турком, твёрдо занявшим земли, которые несколько столетий спустя стали именоваться Турцией. В Никее, столице этого молодого мусульманского государства, византийские церкви были пока что более многочисленны, чем мусульманские мечети. Хотя гарнизон города состоял из турецкой кавалерии, большинство населения было греческим, и Кылыч-Арслан имел мало иллюзий относительно истинных чувств своих подданных: по их убеждению, он был ни кем иным, как вожаком варваров. Единственный правитель, которого они признавали — человек, чьё имя, произносимое шёпотом, они вставляли во все свои молитвы, — был басилевс Алексий Комнин, «император римлян». В самом деле Алексий был императором греков, провозгласивших себя наследниками Римской империи. И арабы признавали их таковыми, поскольку в XI веке, а также и в XII веке, они называли греков словом «Рум», или «римляне». Область, отвоёванная у греческой империи отцом Кылыч-Арслана, даже называлась Румским султанатом.
Алексий был наиболее значимой фигурой Востока в это время. Кылыч-Арслан был искренне очарован этим крепким пятидесятилетним человеком, всегда облачённый в золотые и богатые голубые одежды, с его тщательно ухоженной бородой, элегантными манерами и злыми глазами. Алексий правил в Константинополе, в сказочной Византии, расположенной менее чем в трёх днях пути от Никеи. Эта близость пробуждала противоречивые чувства в голове султана. Подобно всем воинам-кочевникам он мечтал о завоевании и грабеже и находил удовольствие в том, что легендарные сокровища Византии были у него под рукой. Но в то же время он чувствовал и страх: он знал, что Алексий никогда не оставлял намерение вернуть Никею, не только потому, что город всегда был греческим, но также — что ещё более важно — потому, что присутствие турецких воинов столь близко от Константинополя представляло постоянную угрозу для безопасности империи.
Хотя византийская армия, истерзанная годами внутреннего кризиса, была неспособна предпринять реконкисту собственными силами, ни для кого не было секретом, что Алексей всегда искал помощи зарубежных союзников. Византия никогда не отказывалась прибегать к услугам западных рыцарей. Многие франки, начиная от тяжело вооружённых наёмников и кончая пилигримами, направлявшимися в Палестину, посещали Восток, и к 1096 г. они отнюдь не были неизвестными мусульманам. Всего двадцать лет тому назад — Кылыч-Арслан тогда ещё не родился, но пожилые эмиры из его армии рассказывали, что один из этих светловолосых авантюристов, человек по имени Руссель де Бейёль, сумел основать самостоятельное государство в Малой Азии и даже пошёл походом на Константинополь. Устрашённые византийцы не нашли ничего лучшего, как обратиться к отцу Кылыч-Арслана, который едва поверил своим ушам, когда специальный посланник басилевса стал просить его двинуться на помощь. Турецкая кавалерия нахлынула на Константинополь и сумела разбить Русселя. Сулеман получил приличную компенсацию в виде золота, коней и земли.
С тех пор византийцы постоянно опасались франков, но имперские армии, испытывавшие недостаток в опытных солдатах, вынуждены были рекрутировать наёмников, и не только франков: немало турецких воинов также сражалось под знамёнами христианской империи. Как раз от своих земляков, зачисленных в византийскую армию, и узнал Кылыч-Арслан в июле 1096 года, что тысячи франков приближаются к Константинополю. Он был озадачен картиной, нарисованной его информантами. Эти западные люди были мало похожи на наёмников, к которым привыкли турки. Хотя в их число входило несколько сотен рыцарей и большое количество пехотинцев, присутствовали также тысячи женщин, детей и стариков в лохмотьях. Они напоминали собой какое-то несчастное племя, изгнанное из своей страны завоевателями. Сообщалось также, что все они носят полосы материи в форме креста, пришитые на их одежды сзади.
Молодой султан, которому конечно было трудно оценить опасность, просил своих агентов быть особенно бдительными и информировать его о деяниях этих новых пришельцев. В качестве меры предосторожности он проинспектировал укрепления своей столицы. Стены Никеи, более чем фарсах (шесть тысяч метров) в длину, были увенчаны 240 башнями. К юго-западу от города отличную естественную защиту представляли спокойные воды Асканского озера.
Тем не менее, в начале августа серьёзность угрозы стала очевидной. Сопровождаемые византийскими кораблями, франки пересекли Боспор и, несмотря на палящее летнее солнце, стали двигаться вдоль побережья. Отовсюду, где они проходили, сообщалось об их намерениях истребить мусульман, хотя было видно, что по пути они грабили немало греческих церквей. Говорилось, что их вожаком был отшельник по имени Пётр. Осведомители оценивали их общую численность в несколько десятков тысяч, но никто не мог взять не себя смелость предположить, куда они направляются. Было похоже, что басилевс Алексий решил поселить их в Шиветоте, лагере, который ранее был устроен для наёмников на расстоянии менее одного дня пути от Никеи.
Султанский дворец был переполнен волнительным ожиданием. Турецкая кавалерия была готова сесть в сёдла в любой момент. Постоянно приходили осведомители и шпионы, сообщавшие о малейших передвижениях франков. Было известно, что каждое утро орды в несколько тысяч человек покидали лагерь, чтобы пополнить запасы в окрестностях. Разграблялись и сжигались крестьянские селения, потом толпа возвращалась в Шиветот и между разными кланами начиналась свара из-за добычи очередного рейда. Ничего необычного для солдат султана в этом не было, и их военачальник не видел особых причин для озабоченности. Вся эта рутина продолжалась целый месяц.
Но однажды в середине сентября поведение франков внезапно изменилось. Очевидно, поскольку они ничего не могли больше выжать из ближайших окрестностей, они, как сообщалось, выступили в направлении Никеи. Они прошли через несколько деревень, которые все были христианскими, и реквизировали только что собранный урожай, беспощадно убивая тех крестьян, что пробовали сопротивляться. Говорили даже, что они заживо сжигали детей.
Кылыч-Арслан был застигнут врасплох. К тому времени, как известия об этих событиях достигли его, нападавшие были уже на стенах столицы, и перед закатом солнца жители могли увидеть дым первых пожаров. Султан быстро послал кавалерийский патруль встретить франков. Безнадёжно уступавшие в численности, турки были изрублены на куски. Несколько уцелевших окровавленных воинов приковыляли в Никею. Чувствуя, что его престиж подвергается угрозе, Кылыч-Арслан хотел немедленно начать битву, но эмиры из армии разубедили его. Надвигалась ночь, и франки уже поспешно возвращались в свой лагерь. Месть отодвигалась.
Но ненадолго. Очевидно, ободрённые своим успехом, западные пришельцы решили повторить попытку через две недели. На этот раз сын Сулемана был оповещён вовремя и следил за их продвижением шаг за шагом. Отряд франков, включавший несколько рыцарей, но состоявший главным образом из тысяч оборванных грабителей, явно направлялся к Никее. Но затем, обогнув город, они повернули к востоку и неожиданной атакой захватили крепость Ксеригордон.
Молодой султан решил действовать. Во главе своих людей он помчался к небольшой крепости, где пьяные франки, праздновавшие свою победу, никоим образом не догадывались, что их судьба уже решена, поскольку Ксеригордон был ловушкой. Как хорошо знали воины Кылыч-Арслана (а неопытные чужаки ещё только должны были обнаружить), источники воды находились вне крепости и довольно далеко от стен. Турки быстро закрыли доступ к воде. Теперь им только оставалось занять позиции вокруг крепости, сидеть и ждать. Жажда должна была завершить сражение вместо них.
Для осаждённых франков начались ужасные муки. Они вынуждены были пить кровь своих лошадей и ослов и свою собственную мочу. Они с отчаянием глядели на небо, в надежде, что хоть несколько капель дождя упадут оттуда в эти первые дни октября. Но напрасно. К концу недели главарь экспедиции, рыцарь по имени Рейналд, согласился на капитуляцию в обмен на жизнь. Кылыч-Арслан, потребовавший, чтобы франки публично отказались от своей веры, был несколько ошеломлён, когда Рейналд изъявил готовность не только обратиться в ислам, но и сражаться на стороне турок против своих земляков. Несколько его друзей, уступившие тем же требованиям, были отправлены в рабство в разные города Сирии или Центральной Азии. Остальные были преданы мечу.
Молодой султан был горд своим подвигом, но сохранял холодную голову. Предоставив своим людям отдых для традиционного раздела добычи, он призвал их в строй на следующий день. Франки, как полагали, потеряли около шести тысяч людей, но в шесть раз большее число их ещё оставалось, и было самое время расправиться с ними. Кылыч-Арслан решил прибегнуть к хитрости. Он послал двух греческих шпионов в лагерь Шиветота с сообщением, что люди Рейналда якобы находятся в отличной позиции и что им даже удалось захватить саму Никею, богатствами которой они не собирались делиться со своими единоверцами. Тем временем турецкая армия готовила гигантскую засаду.
Как и ожидалось, тщательно распространяемые слухи, разбудили смятение в лагере Шиветота. Собралась толпа, выкрикивавшая оскорбления в адрес Рейналда и его людей; было решено незамедлительно двигаться, чтобы принять участие в грабеже Никеи. Но неожиданно неизвестно откуда прибыл беглец из Кселигордонской экспедиции, открывший правду о судьбе своих товарищей. Шпионы Кылыч-Арслана уже думали, что их миссия провалилась, поскольку наиболее мудрые среди франков призвали к осторожности. Но как только первый момент замешательства прошёл, возбуждение разгорелось вновь. Толпа суетилась и кричала. Они были готовы немедленно выступить и даже больше не грабить, но «отмстить за мучеников». Колебавшиеся были изгнаны, как трусы. В яростных спорах прошёл день, и время выступления было назначено на следующее утро. В конечном счёте, шпионы султана, хитрость которых была открыта, но цель достигнута, восторжествовали. Они послали весть своему хозяину, и тот начал готовиться к сражению.
На рассвете 21 октября 1096 года пришельцы покинули свой лагерь. Кылыч-Арслан, который провёл ночь среди холмов около Шиветота, был неподалёку. Его люди располагались в строю, хорошо скрытые. Со своего наблюдательного пункта он мог видеть всю колонну франков, вздымавших большие клубы пыли. Несколько сотен рыцарей, большинство без брони, шли во главе процессии, сопровождаемые беспорядочной толпой пеших солдат. Они шли менее часа, когда султан услышал их приближающиеся возгласы. Солнце, поднимавшееся за его спиной, светило прямо в глаза франкам. Затаив дыхание, он дал эмирам сигнал готовности. Наступил роковой момент. Едва заметный жест, несколько команд, отданных шёпотом тут и там, и турецкие лучники медленно натянули свои луки: несколько тысяч стрел внезапно вылетели с одновременным продолжительным свистом. Большинство рыцарей пали в первые несколько минут. Затем, в свою очередь были истреблены пехотинцы.
К тому моменту, когда начался рукопашный бой, франки были уже разбиты. Те, что были сзади, побежали к своему лагерю, где народ, не принявший участия в походе, едва проснулся. Престарелый священник совершал утреннюю мессу, женщины готовили пищу. Появление бегущих, по пятам преследуемых турками, повергло в ужас весь лагерь. Франки разбежались кто куда. Пытавшиеся достичь соседних лесов были скоро захвачены в плен. Остальные, совершив ловкий манёвр, засели в заброшенной крепости, имевшей дополнительное преимущество ввиду расположения около воды. Не желая подвергать себя напрасному риску, султан отказался от осады. Две из трёх тысяч человек таким образом спаслись. Также избежал гибели Пётр Пустынник, находившийся несколько дней в Константинополе. Но его товарищам не так повезло. Женщины помоложе были пленены султанскими всадниками и распределены между эмирами или проданы на невольничьих базарах. Той же участи подверглись некоторые мальчики. Остальные франки, примерно двадцать тысяч, были истреблены. Кылыч-Арслан торжествовал. Он уничтожил франкскую армию, невзирая на её грозную репутацию, причём его собственные отряды понесли лишь незначительные потери. Глядя на огромную добычу, громоздившуюся у его ног, он наслаждался самым блестящим триумфом своей жизни.
Но в истории победу редко ценят те, кто её добывает. Опьянённый своим успехом, Кылыч-Арслан начисто проигнорировал пришедшую следующей зимой информацию о прибытии в Константинополь свежих отрядов франков. Как он полагал — и в этом ему не возражали мудрейшие из его эмиров — не было никакого основания для беспокойства. Если новые наёмники Алексия отважатся пересечь Босфор, они будут порезаны на куски, как и те, что пришли раньше. Султан чувствовал, что настало время вернуться к главному занятию — к беспощадной войне, которую он вёл против других турецких князей, его соседей. Именно тут и нигде больше решалась его судьба и участь его царства. Столкновение с Румом и с его иностранными франкскими союзниками никогда не становились во время этой войны чем-то большим, чем антракты во время представления.
Кто-кто, а уж молодой султан в этой войне разбирался. Разве не во время одной из этих непрерывных схваток между вожаками сложил свою голову в 1086 году его отец Сулейман? Кылыч-Арслану тогда было едва семь лет, и ему предстояло наследовать отцу под опекой нескольких верных эмиров. В это время он не допускался к власти и был увезён в Персию под тем предлогом, что его жизнь была в опасности. Там к нему выказывали подобострастное уважение, к его услугам была небольшая армия преданных рабов, но за ним зорко следили и строжайшим образом запрещали посещать своё царство. Его домохозяева, точнее, его тюремщики, были члены его собственного клана, Сельджуки. Ведь если и было какое-то имя известно всем в одиннадцатом веке, от границ Китая до далёкой земли франков, то это было их имя. За несколько лет с момента их прибытия на Ближний Восток из центральной Азии, турки-сельджуки с их тысячами кочевых всадников, щеголявших причёсками с уложенными в длинные косы волосами, установили контроль над всем регионом от Афганистана, до Средиземного моря. С 1055 года калиф Багдада, преемник Пророка и наследник славной империи Аббасидов стал в их руках всего лишь послушной куклой. От Исфагана до Дамаска, от Никеи до Иерусалима только их эмиры устанавливали закон. Рум, сокрушённый сельджуками в 1071 году, уже больше не поднялся. Самая большая из его провинций, Малая Азия, была захвачена, и сама его столица не была уже в безопасности. Его императоры, включая самого Алексия, направляли одну за другой делегации в Рим, к папе, главнокомандующему Запада, умоляя его объявить священную войну против возрождающегося ислама.
Кылыч-Арслан весьма гордился принадлежностью к столь славному семейству, но он не испытывал иллюзий относительно кажущегося единства Турецкой империи. Не было и намёка на солидарность сельджукских родичей: чтобы выжить, нужно было убивать. Отец Кылыч-Арслана завоевал Малую Азию, обширную область Анатолии, без всякой помощи своих братьев, и когда он попробовал двинуться дальше в Сирию, его убил один из родственников. Пока Кылыч-Арслана удерживали в Исфагане, отцовское царство расчленялось. В 1092 году, когда юный вождь был выпущен вследствие свары между его тюремщиками, его власть едва распространялась за пределы крепостных стен Никеи. Ему было только 13 лет.
Советы, которые он последовательно получал от эмиров своей армии, позволили ему вернуть часть отцовского наследства при помощи войны, убийств и хитрости. Теперь он мог похвастаться тем, что провёл в седле больше времени, чем во дворце. Тем не менее, когда появились франки, игра ещё была далека от завершения. Его соперники в Малой Азии были ещё сильны, хотя, к счастью для Кылыч-Арслана, его сельджукские кузены в Сирии и Персии были поглощены собственными братоубийственными раздорами.
На востоке, между разбросанных плоскогорий Анатолийской возвышенности, правила в эти смутные времена уникальная личность по имени Данишменд Мудрый. В отличие от прочих турецких эмиров, почти поголовно неграмотных, этот авантюрист неизвестного происхождения был сведущ в большинстве отраслей знания. Ему вскоре предстояло превратиться в героя знаменитого эпоса под соответствующим названием «Подвиги царя Данишменда», где повествовалось о завоевании Мелетии, армянского города к юго-востоку от Анкары. Авторы этого сочинения считали падение города поворотным пунктом в исламизации того, что впоследствии стало Турцией. В первые месяцы 1097 года сражение у стен Мелетии уже разворачивалось, когда Кылыч-Арслан узнал о новой франкской экспедиции, прибывшей в Константинополь. Данишменд уже начал осаду Мелетии, и молодой султан испытывал раздражение при мысли, что его соперник, воспользовавшийся смертью его отца Сулеймана, чтобы оккупировать северо-восточную Анатолию, был близок к тому, чтобы записать на свой счёт столь престижную победу. Полный решимости воспрепятствовать этому, Кылыч-Арслан направился в Мелетию во главе своей кавалерии и разбил лагерь достаточно близко от Данишменда, дабы урезонить его пыл. Напряжение росло, и происходили всё более кровопролитные стычки.
К апрелю 1097 года Кылыч-Арслан был готов к решающей схватке, которая теперь казалась неизбежной. Большая часть его армии собралась перед стенами Мелетии, когда к шатру султана прибыл измождённый всадник. Он, с трудом переводя дух, сообщил известия: франки вернулись; они вновь переплыли Босфор, ещё в большем числе, чем в прошлом году. Кылыч-Арслан оставался спокоен. Не было причин так уж волноваться. Он уже показал франкам, что знает, как с ними справиться. В конце концов, только чтобы успокоить жителей Никеи — главным образом, свою жену, молодую султаншу, которая собиралась родить, — он послал несколько кавалерийских отрядов для усиления столичного гарнизона. Сам он собирался вернуться, как только покончит с Данишмендом.
Кылыч-Арслан вновь бросился всеми силами в Мелетийские баталии, когда в начале мая появился новый гонец, дрожавший от страха и усталости. Его слова возбудили смятение в лагере султана. Франки были у ворот Никеи и начали осаду. В этот раз, в отличие от прошлого лета, это не были несколько банд оборванных грабителей, а уже настоящие армии из нескольких тысяч тяжеловооружённых рыцарей. И на этот раз их сопровождали солдаты басилевса. Кылыч-Арслан пытался успокоить своих людей, но его мучила тревога. Не следует ли его оставить Мелетию сопернику и вернуться в Никею? Был ли он уверен, что сможет спасти свою столицу? Не проиграет ли он на обоих фронтах? После долгих совещаний с самыми доверенными эмирами, стало вырисовываться решение, своего рода компромисс: он встретится в Данишмендом, который был всё-таки достойным человеком, сообщит ему о попытке завоевания, предпринятой Румом и его наёмниками, что представляло угрозу для всех мусульман Малой Азии, и предложит окончание враждебных действий. Ещё до того, как Данишменд дал ответ, султан отправил часть своей армии к столице.
После нескольких дней переговоров, было заключено перемирие и Кылыч-Арслан без промедления выступил на запад. Но зрелище, ожидавшее его по достижении холмистых окрестностей Никеи, заставило похолодеть кровь в его жилах. Величественный город, завещанный ему отцом, был окружён; огромное число солдат строило лагерь, деловито сооружались передвижные башни, катапульты и мангонелы для использования в окончательном штурме. Эмиры были категоричны: тут нечего было делать. Единственная возможность состояла в отступлении вглубь страны, пока ещё не поздно. Но молодой султан не мог заставить себя покинуть столицу таким образом. Он настоял на отчаянной попытке прорвать осаду города на южной окраине, где нападающие, как казалось, окопались не столь прочно. Сражение было начато на рассвете 21 мая. Кылыч-Арслан сам яростно бросился в схватку, и битва кипела до захода солнца. Потери были одинаковы с обоих сторон, но каждый остался на своих позициях. Султан не упорствовал. Он понял, что ничто не поможет ему ослабить тиски. Настаивая на броске всех его сил в столь плохо подготовленное сражение, можно было затянуть осаду на несколько недель, может быть, даже несколько месяцев, но это грозило самому существованию султаната. Как отпрыск по-существу кочевого народа, Кылыч-Арслан понимал, что источник его власти составляли находящиеся под его командой тысячи воинов, а не владение городом, каким бы очаровательным тот ни был. Во всяком случае, вскоре он избрал своей новой столицей город Аконию, дальше к востоку, город, который его потомки удержат вплоть до начала XIV века. Кылыч-Арслану больше не суждено было увидеть Никею.
Перед уходом он направил защитникам города прощальное послание, сообщая им о своём болезненном решении и советуя им действовать «в свете своих интересов». Значение этих слов было ясно в равной мере и турецкому гарнизону, и греческому населению: город должен быть передан Алексию Комнину, а не его франкским союзникам. Были начаты переговоры с басилевсом, который занимал позицию к западу от Никеи во главе своих войск. Люди султана тянули время, видимо надеясь, что их вождь как-нибудь сумеет вернуться с подкреплением. Но Алексий торопил их. Западные пришельцы, опасался он, готовят последний штурм, и потом ничего нельзя будет поделать. Вспоминая о поведении франков в окрестностях Никеи годом раньше, переговорщики содрогались от ужаса. Они уже представляли себе город разграбленным, мужчин убитыми, а женщин обесчещенными. Немедля более, они согласились вручить свои судьбы басилевсу, которому оставалось установить только условия капитуляции.
В ночь с 18 на 19 июня солдаты византийской армии, в большинстве турки, вошли в город, незаметно переплыв на кораблях Асканское озеро. Гарнизон сдался без боя. С первыми проблесками рассвета голубые и золотые знамёна императора уже реяли над стенами города. Франки отказались от штурма. Таким образом, Кылыч-Арслан был несколько утешен в своей неудаче: султанских сановников пощадили, а юная султанша с новорождённым сыном даже была принята в Константинополе с царскими почестями — к большому изумлению франков.
Молодая жена Кылыч-Арслана была дочерью человека по имени Чака, турецкого эмира и гениального искателя приключений, ставшего известным накануне франкского вторжения. Заключенный в румскую тюрьму после неудачного набега на Малую Азию, он поразил тех, кто взял его в плен необычайной лёгкостью во владении греческим языком: он превосходно говорил на нём уже через несколько месяцев. Блистательный и умный, великолепный оратор, он стал частым гостем во дворце императора, который дошёл до того, что удостоил его благородного титула. Но этого изумительного продвижения ему было мало, ибо в своих мечтах он видел намного большее: он пожелал стать императором Византии.
Эмир Чака придумал хитрый план для достижения своей цели. Сначала он покинул Константинополь и поселился в Смирне на Эгейском море. Здесь с помощью греческих корабелов он построил свой собственный флот, включавший лёгкие бригантины и галеры, дромоны, биремы и триремы — всего около ста судов. В начале своей кампании, он захватил многие острова, в первую очередь Родос, Хиос и Самос, и установил свою власть вдоль всего Эгейского побережья. Отхватив себе таким образом морскую часть империи, он провозгласил себя басилевсом и обустроил свой дворец в Смирне по образцу императорского двора. Затем он двинул свой флот в атаку на Константинополь. Только ценой огромных усилий Алексию удалось отразить нападение и уничтожить часть турецких кораблей. Отнюдь не обескураженный этим, отец будущей султанши принялся восстанавливать свои боевые суда. Тем временем настал конец 1092 года, Кылыч-Арслан как раз вернулся из изгнания, и Чака подумал, что юный сын Сулеймана будет отличным союзником против Рума. И предложил ему руку своей дочери. Но намерения молодого султана совершенно отличались от устремлений тестя. Он рассматривал завоевание Константинополя как абсолютно абсурдный проект; с другой стороны, все в его окружении знали о его желании устранить тех турецких эмиров, которые были рады отхватить себе владения в малой Азии. Особенно это касалось Данишменда и амбициозного Чаки. Султан не медлил: через несколько месяцев после появления франков он пригласил своего тестя на пир, напотчевал вином и заколол, очевидно, собственноручно. Чаки наследовал сын, не обладавший ни его интеллектом, ни его амбициями. Брат султанши довольствовался властью в пределах своего морского эмирата до тех пор, пока однажды в 1097 году у побережья Смирны не появился неожиданно румский флот со столь же неожиданным посланником на борту — с его собственной сестрой.
Она плохо понимала причины, побудившие византийского императора так заботиться о ней, но когда её привезли в Смирну, город, где она провела детство, всё сразу стало ясно. Её было велено объяснить своему брату, что Алексий захватил Никею, что Кылыч-Арслан потерпел поражение, и что могучая армия Рума и франков скоро нападёт на Смирну при поддержке огромного флота. В обмен на жизнь сыну Чаки было предложено сопроводить сестру к её мужу, в Анатолию.
Поскольку это предложение было принято, эмират Смирны прекратил существование. С падением Никеи всё побережье Эгейского моря, все острова и вся западная Малая Азия вышли из-под турецкого контроля. А Рум с помощью своих франкских помощников намеревался, очевидно, идти дальше.
Но в своём горном прибежище Кылыч-Арслан не складывал оружия. Оправившись от неожиданностей первых дней, султан стал активно готовиться к ответному удару. «Он стал набирать отряды, призывать добровольцев и провозгласил джихад», — отмечает Ибн аль-Каланиси. Дамасский хронист добавляет, что Кылыч-Арслан обратился за помощью ко всем туркам, и многие из них ответили на его призыв.
Первой целью султана было укрепить его союз с Данишмендом. Одного перемирия было уже недостаточно, настоятельно требовалось объединить турецкие силы в Малой Азии, сделать возможным образование одной армии. Будучи ярым мусульманином и трезвомыслящим стратегом, Данишменд ощущал угрозу в продвижении Рума и его франкских подручных. Он предпочитал вступить в борьбу с ними на землях своих соседей, нежели на своей собственной территории. И потому без дальнейших проволочек прибыл в лагерь султана в сопровождении тысяч всадников. Произошло братание и обсуждение дела, и были выработаны планы. При виде множества воинов и коней, усеявших холмы, сердца командующих наполнились новой отвагой. Они решили атаковать врага при первой возможности.
Кылыч-Арслан преследовал свою жертву. Осведомители, просочившиеся в ряды румлян, приносили ему ценную информацию. Франки открыто заявляли, что они решили двигаться за пределы Никеи, и что их настоящей целью является Палестина. Был даже известен их маршрут: они будут наступать в юго-восточном направлении на Аконию, последний важный город, ещё остававшийся в руках султана. На протяжении всего пути по этой гористой местности фланги западной армии будут уязвимы для нападения. Главная задача состояла в выборе подходящего места для засады. Эмиры, хорошо знавшие этот район, решили вопрос без колебаний. Около города Дорилея, в четырёх днях пути от Никеи, дорога проходила через узкую и неглубокую долину. Если собрать турецких воинов за холмами, им придётся только немного подождать.
В последние дни июня 1097 года, когда Кылыч-Арслан узнал, что западные пришельцы покинули Никею в сопровождении небольшого румского отряда, всё было готово для засады. На рассвете 1 июля франки замаячили на горизонте. Рыцари и пехотинцы двигались беззаботно, очевидно, не подозревая, что припасено для них. Султан опасался, что его хитрость может быть раскрыта вражескими лазутчиками. Но, как видно, ему не о чем было беспокоиться. Ещё одним поводом для удовлетворения сельджукского султана было то, что франки казались не столь многочисленны, как сообщалось. Может быть часть осталась в Никее? Он не знал. Но на первый взгляд, он располагал численным превосходством. Всё это вместе с элементом неожиданности сулило благоприятный исход. Кылыч-Арслан тревожился, но был уверен в себе. На двадцать лет более опытный Данишменд ощущал то же самое.
Солнце едва поднялось из-за холмов, как прозвучал приказ к нападению. Тактика турецких воинов была хорошо отработана. Всё-таки они обеспечивали себе военное превосходство на Востоке на протяжении полустолетия. Их армия состояла почти исключительно из лёгкой кавалерии, причём всадники были ещё отличными лучниками. Они обычно приближались, обрушивали на врага град смертоносных стрел и быстро отступали, пропуская новую волну нападающих. Несколько таких последовательных волн нередко хватало, чтобы довести жертву до смертельной агонии. А там уж наступала очередь последней схватки в близком бою.
Но в день битвы у Дорелеи султан, расположившийся со своим штабом на выступе холма, с тревогой констатировал, что испытанные турецкие методы боя, казалось, не давали обычного эффекта. Да, франкам не хватало проворства и они, по-видимому, не спешили отвечать на повторные атаки, но они оказались превосходными мастерами в искусстве обороны. Главная сила их армии состояла в тяжёлых доспехах, которыми рыцари закрывали всё тело, а иногда и тела своих коней. Хотя их продвижение было медленным и неуклюжим, люди были прекрасно защищены от стрел. В этот день, после нескольких часов боя, турецкие лучники вывели из строя много народа, особенно среди пехоты, но главное ядро франкской армии осталось нетронутым. Стоит ли вступать в рукопашную схватку? Это казалось рискованно: в многочисленных стычках на поле боя всадники степей нигде не смогли справиться с этими прямо таки ходячими крепостями. Следует ли неопределённо долго досаждать им мелкими нападениями? Теперь, когда элемент неожиданности утратил свою силу, инициатива вполне могла перейти к другой стороне.
Некоторые из эмиров уже советовали отступить, когда вдали появилось облако пыли. Приближалась свежая франкская армия, столь же многочисленная, как и первая. Те, с кем турки сражались всё утро, оказались лишь авангардом. Теперь уже султану не оставалось ничего иного, как дать приказ к отступлению. Но не успел он это сделать, как за турецкими боевыми порядками, на холме, с которого открывался вид на шатёр генерального штаба, появилась третья армия франков.
На этот раз Кылыч-Арслан поддался страху. Он вскочил на своего рослого коня и галопом помчался к горам, даже бросив богатства, которые он привёз, чтобы расплачиваться с войсками. Данишменд не отставал от него, и с ним большинство эмиров. Воспользовавшись своим последним козырем, скоростью, многие всадники сумели ускользнуть от победителей, не способных догнать их. Но пешие воины остались, где и были, окружённые со всех сторон. Как позднее был вынужден писать Ибн аль-Каланиси: «Франки уничтожили турецкую армию. Они убивали, грабили и взяли много пленников, которые были проданы в рабство».
Во время бегства Кылыч-Арслан встретил отряд всадников, пришедший из Сирии, чтобы сражаться на его стороне. Они прибыли слишком поздно, сказал он им печально. Франки были слишком многочисленны и слишком сильны, и нечего больше нельзя было сделать, чтобы остановить их. Соединив дело со словом и решив остаться в стороне, пока не минует буря, потерпевший поражение султан, исчез в глубинах бескрайнего Анатолийского плато. Ему предстояло ждать отмщения ещё четыре года.
Казалось, что одна природа продолжала сопротивляться захватчикам. Иссохшая почва, узкие горные тропы и палящая летняя жара замедляли продвижение франков. После Дорилеи им потребовалось сто дней, чтобы пройти через Анатолию, тогда как в нормальное время для этого хватило бы месяца. Между тем новость о разгроме турок быстро распространилась по всему Ближнему Востоку. Когда это событие, столь постыдное для ислама, стало известно, — замечает дамасский хронист — наступила настоящая паника. Страх и тревога ширились необычайно. Постоянно появлялись слухи о неминуемом приходе грозных рыцарей. В конце июля заговорили об их приближении к городку Аль-Балана, на крайнем севере Сирии. Тысячи всадников собрались, чтобы встретить их, но тревога оказалась ложной: на горизонте не было видно и следа франков. Наиболее оптимистические души полагали, что завоеватели вообще повернули обратно. Ибн аль-Каланиси вторит этой надежде в одной из астрологических аллегорий, которыми были так очарованы его современники: «В это лето комета появилась на западном небосклоне; она восходила двадцать дней, а потом исчезла без следа». Но эти иллюзии вскоре рассеялись. Новости становились всё более подробными. С середины сентября продвижение франков можно было проследить уже от деревни к деревне.
21 октября 1097 года раздались крики с высоты цитадели Антиохии, самого большого тогда города Сирии. Все праздношатающиеся поспешили к крепостному валу и увидели более чем слабое облако пыли на далёком расстоянии в конце широкой равнины рядом с Антиохийским озером. Франки были ещё в одном дне пути, а может быть и дальше, и всё указывало на то, что они захотят остановиться и немного отдохнуть после долгого марша. Тем не менее благоразумие требовало, чтобы пять тяжёлый городских ворот были немедленно закрыты. На базарах затих утренний шум; и продавцы, и покупатели оцепенели. Женщины перешёптывались и некоторые молились. Город был охвачен страхом.
Глава вторая. Проклятый оружейник
Когда Яги-Сиян, правитель Антиохии, узнал о приближении франков, он стал опасаться возможного мятежа христиан, живших в городе. И поэтому решил изгнать их.
Об этом поведал арабский историк Ибн аль-Асир, более чем через сто лет после начала франкского вторжения, основываясь на свидетельствах, оставленных современниками событий.
В первый день Яги-Сиян приказал мусульманам выйти за стены и очистить рвы, окружающие город. На следующий день он послал на ту же работу только христиан. Они трудились до ночи и, когда собрались возвращаться, он остановил их, сказав: «Антиохия — ваш город, но вы должны оставить его в моих руках, пока я не разберусь с франками». Они спросили его: «Кто же защитит наших женщин и детей?». Эмир ответил: «Я позабочусь о них». И он действительно защитил семьи изгнанных, не позволив никому тронуть хотя бы волосок на их головах.
В октябре 1097 года престарелого Яги-Сияна, сорок лет являвшегося послушным слугой одного из сельджукских султанов, преследовал страх измены. Он был убеждён, что франкские армии, собравшиеся перед Антиохией, смогут вступить в город, если только найдут сообщников внутри его стен. Ибо город нельзя было взять штурмом и ещё более невозможно выморить блокадой. Предположительно, этот белобородый турецкий эмир командовал не более чем шестью или семью тысячами солдат, в то время как франки имели почти тридцать тысяч ополченцев, но Антиохия была практически неприступна. Её стены были длиной в 2 фарсаха (около 12 тысяч метров) и имели не менее 360 башен, расположенных на трёх уровнях. Сами стены, выстроенные из камня и кирпича, на массивном основании, вздымались на восточном склоне горы Хабиб Аль-Наджар и окружали неприступную цитадель на её вершине. На западе находилась река Оронт, которую сирийцы называли Аль-Асси, «мятежная река», потому что иногда она вдруг начинала течь вверх, от Средиземного моря вглубь страны. Русло реки пролегало вдоль стен Антиохии, образуя труднопреодолимое естественное препятствие. На юге фортификационные сооружения возвышались над долиной со столь крутыми склонами, что они казались составной частью городских стен. Таким образом, нападающие не могли окружить город, а у защитников было мало проблем при общении с окружающим миром и при пополнении запасов.
Продовольственные резервы города были необычайно обильными; городские стены окружали не только постройки и сады, но и обширные участки возделанной земли. Перед фасом (мусульманским завоеванием) Антиохия была римской метрополией с населением в 200 тысяч жителей. К 1097 году это население насчитывало только 40 тысяч, и некоторые прежние жилые кварталы превратились в поля и пастбища. Хотя Антиохия и утратила свой былой блеск, город ещё производил впечатление. Все путешественники, даже из Багдада или Константинополя, были поражены при первом взгляде на этот город с простиравшимися насколько мог видеть глаз минаретами, церквями и крытыми рынками, с его роскошными дворцами, поднимавшимися на лесистых склонах вплоть до самой цитадели.
У Яги-Сияна не было сомнений в мощи укреплений и достаточности запасов. Но всё это оборонительное оружие могло оказаться бесполезным, если хоть в какой-нибудь точке бесконечной стены нападающие смогут найти сообщника, готового открыть им ворота в башню, как это уже случалось в прошлом. Отсюда — его решение изгнать большинство христианских подданных. В Антиохии, как и в других местах, христиане Ближнего Востока — греки, армяне, марониты и якобиты — подвергались с приходом франков двойному давлению. Их западные единоверцы подозревали их в симпатии к сарацинам и обращались с ними как с людьми низшего ранга, в то время как их мусульманские соотечественники часто видели в них естественных союзников западных пришельцев. На самом же деле граница между религиозной и национальной принадлежностью практически отсутствовала. Один и тот же термин, «Рум», использовался в отношении византийцев и сирийцев греческого вероисповедания, которые всё ещё рассматривали себя как подданные басилевса. Слово «армянин» обозначало в равной мере и церковь, и людей, и если мусульманин говорил о национальности (аль-умма), то он имел в виду сообщество верующих. По мнению Яги-Сияна, изгнание христиан было не столько актом религиозной дискриминации, сколько вынужденной мерой военного времени против граждан вражеской державы, Константинополя, которому Антиохия принадлежала долгое время, и который никогда не отказывался от намерения вернуть город.
Антиохия была последним из городов арабской Азии, попавшим под власть сельджукских турок: ещё в 1084 году она была зависима от Константинополя. Поэтому через 13 лет, когда франкские рыцари начали осаду города, Яги-Сиян был убеждён, что это была часть попытки восстановить власть Рума при пособничестве местного населения, большинство которого были христиане. Оказавшись лицом к лицу с этой опасностью, эмир был не слишком разборчив в средствах. Поэтому он изгнал назар, единоверцев назаретян (так называли христиан), и затем взял в свои руки распределение хлеба, оливкового масла и мёда, каждый день устраивая осмотр крепостных сооружений и сурово наказывая любую небрежность. Но было ли этого достаточно? Ничего нельзя было утверждать наверняка. Эти меры должны были дать городу возможность продержаться до прибытия подкреплений. Когда они придут? Этот вопрос настойчиво задавал каждый в Антиохии, и Яги-Сияну ответить на него было не легче, чем простому человеку с улицы. Ещё летом, когда франки были далеко, он послал своего сына с визитом к разным мусульманских вождям Сирии, чтобы известить их об опасности, угрожавшей его городу. Ибн аль-Каланиси сообщает нам, что в Дамаске сын Яги-Сияна говорил о священной войне. Но в Сирии в XI веке джихад был не более чем лозунгом, которым пользовались князья в затруднительных обстоятельствах. Ни один эмир не двинулся бы на помощь другому, пока это не затрагивало его личные интересы. Только в этом случае он был готов принять в расчёт высокие принципы.
Теперь же, осенью 1097 года, единственным лидером, которому прямо угрожало франкское вторжение, был только Яги-Сиян. Не было ничего необычного в том, что наёмники императора собирались вернуть Антиохию, ибо город издавна принадлежал Византии. Во всяком случае, думали, что Рум не пойдёт дальше этого. И было отнюдь не так уж плохо для соседей, если бы Яги-Сиян попал в затруднительное положение. Ведь он десять лет играл с ними, сеял раздор, возбуждал зависть, разрывал союзы. И теперь он будет просить их забыть обиды и выступить на помощь. Стоит ли ему удивляться, если они не будут слишком торопиться?
Будучи реалистом, Яги-Сиян хорошо понимал, что он будет предоставлен сам себе и будет вынужден умолять о помощи в расплату за свои прошлые хитрости, интриги и предательства. Но он вовсе не думал, что его единоверцы дойдут до того, чтобы выдать его, связанного по рукам и ногам, наёмникам басилевса. В конце концов, он лишь боролся за выживание в беспощадном осином гнезде. Кровавые конфликты были неизбежны в том мире, в котором он вырос, в мире сельджукских турков, и хозяин Антиохии, как и все эмиры этого региона, не имел другого выбора, нежели отстаивание своей позиции. Если он окажется побеждённым, его уделом будет смерть или, по крайней мере, тюрьма и позор. А если посчастливится выиграть, он некоторое время сможет пользоваться плодами победы и в качестве вознаграждения получит несколько прелестных пленниц, прежде чем вновь ввязаться в какой-нибудь новый конфликт, ставкой в котором будет его жизнь. Выживание в таком мире зависело, главным образом, от умения сделать правильную ставку, а не в том, чтобы полагаться на одни и те же средства. Любая ошибка была роковой, и в самом деле, эмиры редко умирали в своей постели.
К моменту появления франков в Сирии, политическая жизнь была осложнена «войной двух братьев», конфликтом между двумя неординарными личностями, которые особо воздействовали на воображение некоторых историков. Это были Рыдван, князь города Алеппо, и его младший брат Дукак, князь Дамаска. Их взаимная ненависть была столь невыносимой, что даже общая угроза им обоим не могла заставить их подумать о примирении. Рыдвану едва исполнилось 20 лет в 1097 году, но его личность была уже окружена мистикой, и о нём распространялось большое количество страшных легенд. Маленький, худой, с жестоким, а порой и ужасающим выражением лица, он (как утверждает Ибн аль-Каланиси), подпал под влияние «врача-астролога» из ордена ассасинов, недавно организовавшейся секты, игравшей важную роль в политической жизни на протяжении всей франкской оккупации. Князя Алеппо обвиняли, и не без основания, в использовании этих фанатиков для устранения своих противников. Ввиду убийств, интриг и чёрной магии, Рыдван возбуждал недоверие у всех, но самую ожесточённую ненависть он испытывал со стороны членов собственной семьи. Взойдя на трон в 1095 году, он велел удавить двух своих младших братьев, опасаясь, что когда-нибудь они смогут оспорить его власть. Третий брат ускользнул живым, убежав из цитадели Алеппо в ту самую ночь, когда жестокие руки рабов Рыдвана были готовы сомкнуться и на его горле. Этим выжившим был Дукак, который после этого, естественно, мог относиться к своему старшему брату только со слепой ненавистью. После своего бегства он нашёл убежище в Дамаске, гарнизон которого провозгласил его царём. Этот импульсивный молодой человек, легко поддававшийся чужому влиянию, склонный к приступам гнева и имевший хрупкое здоровье, был одержим мыслью, что его брат всё ещё хочет убить его. Находясь между этими двумя ненормальными князьями, Яги-Сиян испытывал большие затруднения. Его ближайшим соседом был Рыдван, столица которого, Алеппо, один из древнейших городов мира, находилась менее чем в трёх днях пути от Антиохии. За два года до прибытия франков Яги-Сиян отдал в жёны Рыдвану свою дочь. Но скоро он понял, что его зять жаждет захватить его царство, и тоже стал сильно опасаться за свою жизнь. Как и Дукак, Яги-Сиян страшно боялся секты ассасинов. И так как общая опасность сближала его с князем Дамаска, именно к нему и обратился Яги-Сиян, когда франки оказались перед Антиохией.
Однако Дукак медлил. Не то чтобы он боялся франков, уверял он Яги-Сияна, но он совсем бы не хотел вести свою армию в окрестности Алеппо, предоставляя своему брату возможность нанести удар сзади. Понимая, как трудно будет склонить своего союзника к решительным действиям, Яги-Сиян послал своим эмиссаром сына Шамса ад-Даула, «Солнце государства», блестящего, умного и страстного молодого человека, который постоянно навещал княжеский дворец, тормошил Дукака и его советников, прибегая к лести и угрозам. Но только в декабре 1097 года, через два месяца после начала сражения за Антиохию, хозяин Дамаска наконец решил вопреки своему предубеждению повести армию на север. Шамс ехал с ним, потому как знал, что за целую неделю марша у Дукака будет достаточно времени, чтобы передумать. И в самом деле, молодой князь всё больше нервничал по мере продвижения. 31 декабря, когда дамасская армия уже покрыла две трети своего пути, она повстречала авангард франков. Несмотря на явное численное превосходство и лёгкость, с которой удалось окружить врага, Дукак отказался дать приказ к нападению. Это позволило франкам преодолеть свою начальную растерянность, собрать силы и ускользнуть. К концу дня не было ни победителей, ни побеждённых, но армия Дамаска потеряла больше людей, чем её противники. Этого было достаточно, чтобы обескуражить Дукака, который немедленно отдал приказ отступать, несмотря на отчаянные мольбы Шамса.
Поражение Дукака вызвало в Антиохии большое огорчение, но защитники не сдавались. Удивительно, но в эти первые дни 1098 года замешательство возобладало именно среди осаждающих. Немало шпионов Яги-Сияна проникло в ряды вражеской армии. Некоторые из этих осведомителей действовали из ненависти к Руму, но большинство были местные христиане, надеявшиеся таким образом снискать благоволение эмира. Они оставили свои семьи в Антиохии и теперь старались обеспечить их безопасность. Сведения, которые они доставляли, обнадёживали население: в то время, как защитники осаждённого города имели обильные запасы, франки жестоко страдали от голода. Сотни уже умерли, а их лошади и мулы забивались для пропитания. Экспедиция, с которой встретилась армия Дамаска, была выслана на поиски овец и коз, а также для очистки виноградников. Голод сопровождался другими несчастьями, усугублявшими моральное состояние пришельцев. Беспрестанно шли дожди, оправдывая забавное название, присвоенное Антиохии сирийцами — «писсуар». Лагерь осаждающих утопал в грязи. В довершение всего, сама земля постоянно содрогалась. Окрестное население было к этому привычно, но франки ужасались. Даже в городе были слышны их молитвы, когда они, собравшись вместе, просили у Господа пощады, полагая, что стали жертвами небесного наказания. Сообщалось, что они решили изгнать из своего лагеря всех проституток, пытаясь унять гнев Всемогущего, они также прикрыли кабаки и запретили игры в кости. Было много дезертиров, даже среди вожаков.
Подобные новости поддерживали боевой дух защитников, которые всё чаще отваживались на дерзкие вылазки. Как писал Ибн аль-Асир, Яги-Сиян обнаружил достойные восхищения мужество, мудрость и решительность. Движимый собственным энтузиазмом, арабский историк добавлял: «Большинство франков погибло. Если бы они оставались столь же многочисленными, как после их прибытия, они бы захватили все страны ислама!» Это большое преувеличение, но оно отдаёт должное героизму антиохийского гарнизона, сдерживавшего главный удар агрессоров в одиночку на протяжении долгих месяцев.
Ибо помощь по-прежнему задерживалась. В январе 1098 года, раздражённый инерцией Дукака, Яги-Сиян был вынужден обратиться к Рыдвану. И вновь именно Шамс ад-Даула был облечён малоприятной миссией приносить князю Алеппо самые униженные извинения, невозмутимо выслушивать все его сарказмы и упрашивать его во имя ислама и кровных уз соблаговолить выслать свои отряды для спасения Антиохии. Шамс хорошо знал, что его княжеский свояк слабо поддаётся подобным аргументам, и что он скорее отрубит собственную руку, чем протянет её Яги-Сияну. Но события сами по себе становились самым убедительным аргументом. Франки, чьё продовольственное положение становилось всё хуже, совершали рейды на земли сельджукского владыки, разоряя и грабя уже окрестности самого Алеппо, и Рыдван впервые ощутил опасность для своего царства. И больше для того, чтобы защитить себя самого, нежели Антиохию, он решил послать свою армию против франков. Шамс торжествовал. Он послал своему отцу сообщение, информируя его о дате наступления войска из Алеппо и попросил его подготовить крупную вылазку, чтобы зажать осаждающих в клещи. В Антиохии вмешательство Рыдвана было столь неожиданно, что казалось посланным небесами. Станет ли это поворотным пунктом сражения, которое продолжалось больше ста дней?
Ближе к полудню 9 февраля 1098 года наблюдатели, находившиеся в цитадели, сообщили о приближении армии Алеппо. Она включала несколько тысяч всадников, в то время как франки могли собрать таковых не более семисот или восьмисот, настолько их кони были истреблены голодом. Осаждённые, с нетерпением ожидавшие отрядов из Алеппо уже несколько дней, хотели немедленно начать сражение, но войска Рыдвана остановились и стали ставить свои шатры, а боевые действия были отложены до следующего дня. Приготовления продолжались всю ночь. Каждый воин теперь точно знал, когда и где он должен действовать. Яги-Сиян был уверен, что его люди выполнят свою часть дела.
Но никто не знал, что битва была проиграна прежде, чем она началась. Напуганный тем, что он слышал о боевых качествах франков, Рыдван не отважился воспользоваться своим численным перевесом. Вместо того, чтобы развернуть свои отряды, он старался только защитить их. Чтобы избежать всякой угрозы окружения, он сосредоточил всю армию на узкой полоске земли, между рекой Оронт и Антиохийским озером. На рассвете, когда франки начали атаку, войска Алеппо оказались парализованными. Тесное пространство мешало их мобильности. Их лошади становились на дыбы, и падавшие всадники, не успевая встать, попадали под копыта коней их же товарищей. Конечно, тут уже не было речи о применении привычной тактики, о посылке на врага сменяющихся волн конных лучников. Люди Рыдвана были вынуждены вступить в рукопашную схватку, в которой тяжёловооружённые рыцари легко достигли подавляющего преимущества. Это была кровавая бойня. Князь и его армия в неописуемом беспорядке, преследуемые франками, теперь помышляли только о бегстве.
Под стенами же самой Антиохии схватка развёртывалась совсем по-другому. При первых лучах солнца защитники начали массивную вылазку, которая вынудила осаждающих отступить. Сражение было ожесточенным, и воины Яги-Сияна находились на отличной позиции. Где-то перед полуднем они уже проникли в лагерь франков, когда пришло известие о разгроме войск Алеппо. Скрипя зубами, эмир велел своим людям вернуться в город. Едва они завершили отступление, как рыцари, сокрушившие Рыдвана, появились с жуткими боевыми трофеями. Жители Антиохии вскоре услышали их дикий гогот, сопровождаемый приглушённым свистом. Затем на них стали сыпаться, посылаемые катапультами, жестоко обезображенные отсечённые головы воинов Алеппо. Над городом повисла смертельная тишина. Яги-Сиян постарался ободрить тех, кто был рядом, но сам он впервые почувствовал, что тиски вокруг города сомкнулись. После разгрома обоих враждующих братьев, он ничего уже не мог ждать от сирийских князей. Оставалось одно спасение — правитель Мосула, могучий эмир Карбуга, который, к несчастью, находился более чем в двух неделях пути от Антиохии.
Мосул, родной город историка Ибн аль-Асира, был столицей Джасфры или Месопотамии, плодородной равнины, омываемой двумя великими реками — Тигром и Евфратом. Это был политический, культурный и экономический центр первостепенного значения. Арабы гордились здешними сочными фруктами: яблоками, грушами, виноградом и гранатами. Превосходная ткань, которую этот город экспортировал, под названием «муслин» (слово, происходившее от имени города), была известна тогда во всём мире. Ко времени появления франков население царства эмира Карбуги уже использовало тот природный ресурс, который путешественник Ибн Джубаир описывал с изумлением через несколько десятков лет, — залежи нефти. Эта драгоценная тёмная жидкость, которой впоследствии было суждено стать счастливым достоянием этой части мира, уже тогда была источником незабываемых впечатлений для путешественников.
«Мы подъехали к местности под названием Аль-Кайяра («смоляное место») около Тигра. С правой стороны от дороги в Мосул в земле есть низменность, чёрная, как если бы она была накрыта тучей. Именно здесь Бог заставил изливаться большие и малые источники смолы. Иногда один из них выбрасывает куски и как будто закипает. Сделаны чаши, в которые эту смолу собирают. Вокруг источников — чёрное озеро. На его поверхности плавает лёгкая чёрная пена, которая осаждается на берегах и, сгущаясь, превращается в битум. Это вещество выглядит как очень липкая, гладкая и блестящая грязь с резким запахом. Так нам довелось увидеть своими глазами чудо, рассказы о котором мы слышали, и описания которого казались нам совершенно необыкновенными. Неподалёку отсюда, на берегу Тигра, есть ещё один большой источник. Мы могли издалека видеть дым от него. Нам сказали, что когда хотят получить битум, то разводят огонь. Пламя сжигает жидкую часть. Тогда битум режут на куски и перевозят. Он известен во всех этих землях вплоть до Сирии, Акры и во всех прибрежных областях. Аллах творит, что только пожелает. Хвала ему!»
Жители Мосула приписывали этой тёмной жидкости целебные свойства и погружались в неё, когда были больны. Битум, получаемый из нефти, также использовался в строительстве для соединения кирпичей. Поскольку он не пропускал воду, его употребляли для покрытия стен в общественных банях, где он по виду напоминал чёрный мрамор. Но, как мы увидим, наиболее широко нефть использовалась в военном деле.
Помимо этих многообещающих ресурсов, Мосул во времена франкской агрессии обладал ещё жизненно важным стратегическим значением: его правители приобрели право вмешиваться в дела Сирии, и этим правом амбициозный Карбуга собирался воспользоваться. Он рассматривал обращение Яги-Сияна за помощью, как отличную возможность расширить своё влияние. Он немедленно пообещал снарядить большую армию. С этого момента Антиохия мучилась неизвестностью в ожидании прихода Карбуги.
Этот посланник божий был бывшим рабом, состояние, которое турецкие эмиры отнюдь не считали унизительным. Действительно, сельджукские князья имели обыкновение назначать своих самых верных и способных рабов на самые ответственные должности. Зачастую рабами, «мамлюками», были командующие армиями и правители городов, и власть их была столь велика, что даже не было необходимости в их юридическом освобождении. К концу франкской оккупации весь мусульманский Ближний Восток управлялся султанами-мамлюками. А в начале 1098 года наиболее влиятельные люди Дамаска, Каира и некоторых других больших городов являлись рабами или сыновьями рабов.
Карбуга среди них был самым сильным. Этот властный правитель с седеющей бородой носил турецкий титул атабега, что буквально значит «отец князя». Члены правящих семей в империи сельджуков — из-за сражений, убийств и казней — были подвержены ошеломляющему уровню смертности, и властители часто оставляли наследников, ещё не достигших совершеннолетия. Для защиты интересов этих наследников назначались воспитатели, и, чтобы в полной мере исполнять роль приёмного отца, воспитатель часто женился на матери своего воспитанника. Эти атабеги, естественно, стремились стать реальными держателями власти, каковую они часто передавали уже собственным сыновьям. Законный принц после этого становился всего лишь марионеткой в руках атабега, а иногда и заложником. Внешние приличия, однако, соблюдались скрупулёзно. Нередко армии официально «возглавлялись» детьми трёх-четырёх лет отроду, «делегировавшими» свои полномочия атабегу.
Именно такое удивительное представление можно было увидеть в последние дни апреля 1098 года, когда около 30 тысяч людей собрались, чтобы выступить из Мосула. Официальный указ гласил, что отважные воины будут вести джихад против неверных под командованием некоего сельджукского отпрыска, который, как полагали, ещё с пелёнок доверил свои обязанности атабегу Карбуге. Согласно историку Ибн аль-Асиру, который провёл всю свою жизнь на службе у атабега Мосула, франки были объяты страхом, когда услышали, что армия Карбуги находится на пути в Антиохию, ибо они были очень ослаблены, а их запасы скудны. Защитники, напротив, воспряли духом. Они снова начали готовить вылазку, которая должна была совпасть с наступлением мусульманских отрядов. С той же твёрдостью, что и прежде, Яги-Сиян при умелой поддержке своего сына Шамса ад-Даула проверял запады зерна, осматривал укрепления и воодушевлял войска, обещая им «с божьего позволения» скорое окончание осады. Но эта публичная самоуверенность была лишь показной. Реальная же ситуация на протяжении нескольких последних недель всё более усугублялась. Блокада города становилась всё плотнее, всё труднее было пополнять запасы продовольствия и — что было ещё хуже — информация из вражеского лагеря поступала всё реже. Франки, которые, очевидно, поняли, что каждое их слово и действие становится известно Яги-Сияну, решились на радикальные меры, чтобы справиться с этой проблемой. Агенты эмира однажды увидели, как франки убили человека, зажарили его на вертеле и стали есть его плоть, выкрикивая, что такая участь ожидает каждого обнаруженного шпиона. Напуганные осведомители разбежались, и Яги-Сиян больше не имел детальных известий об осаждающих. Как опытный военный, он считал положение угрожающим.
Его поддерживало только то, что Карбуга был в пути. Его ждали с десятками тысяч воинов в середине мая. Этого момента все в Антиохии ждали с нетерпением. Каждый день приходили новые слухи, распространяемые людьми, которые принимали свои надежды за реальность. Народ перешёптывался, все ходили к крепостным стенам, пожилые женщины-матери приставали с расспросами к неоперившимся солдатикам. Ответы всегда были одни и те же: нет, отрядов спасения не видно, но уже ждать недолго.
Великая мусульманская армия, шедшая из Мосула, представляла собой ослепительное зрелище: бесчисленные копья сверкали на солнце, и чёрные стяги (эмблемы Аббасидов и сельджуков) веяли над целым морем одетых в белые одежды всадников. Несмотря на жару, движение было скорым. Армия достигла бы Антиохии меньше чем за две недели, если бы сохранила первоначальный темп. Но Карбуга был обеспокоен. Незадолго до выступления армии он получил несколько тревожных известий. Отряд франков занял Эдессу, известную арабам под названием Ар-Руха, большой армянский город к северу от пути из Мосула в Антиохию. Атабег не переставал думать, что франки из Эдессы могут зайти ему в тыл, когда он приблизится к осаждённому городу. Не подвергается ли он опасности попасть в ловушку? В начале мая он собрал своих главных эмиров и объявил, что решил избрать другую дорогу. Сначала он пойдёт на север и за несколько дней решит проблему с Эдессой; после этого он будет иметь возможность без всякого риска встретиться с осаждающими Антиохию. Некоторые эмиры возражали, напоминая ему о тревожном послании Яги-Сияна. Но Карбуга заставил их замолчать. Однажды приняв решение, он становился упрямым как мул. Эмиры нехотя повиновались, и армия направилась к горным проходам, ведущим к Эдессе.
Ситуация в армянском городе, и правда, была неспокойной. Несколько мусульман, сумевших покинуть город, рассказали о происходивших там странных событиях. В феврале франкский предводитель по имени Бодуэн появился во главе сотен рыцарей и более двух тысяч пеших солдат. Торос, престарелый армянский князь и правитель города позвал его, чтобы усилить местный гарнизон, ввиду непрекращающихся нападений турецких отрядов. Но Бодуэн отказался действовать только в качестве наёмника. Он потребовал, чтобы его официально назвали законным наследником Тороса. Последний, будучи не только старым, но и бездетным, согласился с этим. Была устроена торжественная церемония в соответствии с армянским обычаем. Торос одел просторное белое платье, а Бодуэн, обнаженный до пояса, проскользнул под «отцовскую» одежду и прильнул к его телу. Затем наступила очередь «матери», жены Тороса, между платьем и обнажённой плотью которой Бодуэн втиснулся таким же образом перед изумлёнными взорами присутствующих, шепотом говоривших друг другу, что этот обряд, созданный для усыновления приёмных детей, казался не совсем к месту, когда «сын» был огромным и волосатым рыцарем.
Солдаты мусульманской армии громко хохотали, представляя себе то, что им рассказывали. Но продолжение заставляло их содрогнуться. Через несколько дней после церемонии «отец» и «мать» были растерзаны толпой, подстрекаемой «сыном», который безучастно наблюдал за тем, как их убивали, и затем провозгласил себя «графом» Эдессы и назначил своих франкских друзей на все главные должности в армии и администрации.
Узнав, что его худшие опасения подтвердились, Карбуга решил начать осаду города. Эмиры вновь попробовали разубедить его. Три тысячи франкских воинов из Эдессы не отважатся атаковать мусульманскую армию, которая насчитывала десятки тысяч солдат. С другой стороны, этих трёх тысяч было вполне достаточно, чтобы защитить сам город, и осада могла тянуться месяцы. Тем временем Яги-Сиян, оставленный на произвол судьбы, мог уступить натиску завоевателей. Но атабег не слушал. Только после трёх напрасных недель, проведённых под стенами Эдессы, он признал свою ошибку и опять ускоренным маршем направился в Антиохию.
Между тем в осаждённом городе повышенные ожидания начала мая уступили место крайнему разброду. Ни во дворце, ни на улицах никто не мог понять, почему войска из Мосула идут так долго. Яги-Сиян был в отчаянии.
Напряжение достигло своего апогея к вечеру 2 июня, когда наблюдатели сообщили, что франки собрали свои силы и направились на северо-восток. Эмиры и воины могли думать только об одном объяснении: Карбуга был рядом, и нападающие двинулись ему навстречу. Через несколько минут этой молвой были взбудоражены и дома и стены.
Город вновь вздохнул с облегчением. К закату солнца атабег освободит город. Кошмар наконец закончится. Был прохладный и влажный вечер. Еще долго люди вели в сгущающихся сумерках у порогов своих домов разговоры о случившемся. И, наконец, измученная, но уверенная Антиохия погрузилась в сон.
Потом в четыре часа утра с южного края города послышался глухой звук, издаваемый верёвками, трущимися о камень. С вершины большой пятиугольной башни высунулся человек и подал знак. Он не спал всю ночь, и его борода была всклокочена. Его звали Фируз, как сообщит позднее Ибн аль-Асир, и был он оружейных дел мастером и руководил обороной нескольких башен. Будучи мусульманином армянского происхождения, Фируз долгое время находился в окружении Яги-Сияна, но незадолго до описываемых событий был обвинён в незаконной торговле, и Яги-Сиян наложил на него большой штраф. Фируз в поисках мести связался с осаждающими. Он сообщил им, что под его контролем находится одно из окон башни на южной стороне города, и заявил, что готов пропустить их внутрь. Более того, чтобы доказать, что он не заманивает их в ловушку, он послал им своего сына в качестве заложника. Нападающие, со своей стороны, предложили ему золото и землю. Так был подготовлен план; он был исполнен на рассвете 3 июня. Накануне, чтобы ослабить бдительность гарнизона, осаждающие притворились, будто они уходят от города.
Когда было достигнуто соглашение между франками и этим проклятым оружейником, сообщает Ибн аль-Асир, они взобрались к этому маленькому окну, открыли его и подняли много людей с помощью верёвок. Когда поднялось больше пятисот человек, они протрубили сигнал атаки. Защитники ещё спали, утомлённые долгим бодрствованием накануне. Яги-Сиян проснулся и спросил, что случилось. Ему сказали, что сигнал трубы прозвучал с цитадели, и что она, вероятно, захвачена.
В действительности же, сигнал исходил от Башни Двух Сестёр. Но Яги-Сиян не стал уточнять. Он подумал, что всё кончено. Поддавшись своему страху, он велел открыть одни из ворот города и бежал в сопровождении нескольких телохранителей. Он скакал несколько часов измученный и неспособный прийти в себя. После двухсот дней сопротивления правитель Антиохии был окончательно сломлен. Порицая его слабость, Ибн аль-Асир повествует о его смерти с душевным волнением.
Он разразился слезами, ибо покинул своего сына, свою семью и мусульман и, испытывая великую боль, упал с коня без сознания. Его спутники пытались посадить его обратно в седло, но он больше не мог в нём держаться. Он умирал. Они оставили его и уехали. Один армянский дровосек, проходивший мимо, узнал его. Он отрубил ему голову и принёс её франкам в Антиохию.
Город же в это время был в крови и огне. Мужчины, женщины и дети пробовали бежать по грязным переулкам, но рыцари легко настигали их и убивали на месте. Крики ужаса последних из оставшихся в живых постепенно смолкали; вскоре их заменило нестройное пение пьяных франкских грабителей. Поднимался дым от многих горящих домов. К полудню город окутал траур. Только один человек сохранил голову среди кровавого безумия 3 июня 1098 года: это был несгибаемый Шамс ад-Даула. Когда город был захвачен, сын Яги-Сияна заперся в цитадели с небольшой группой бойцов. Франки несколько раз пытались вытеснить их, и каждый раз оказывались отброшенными с немалыми потерями. Самый главный из франкских вожаков, Боэмонд, огромный человек с длинными светлыми волосами, сам был ранен в одной из этих атак. Сделав выводы из своей неудачи, он отправил Шамсу послание, предлагая оставить цитадель в обмен на гарантию безопасности. Но молодой эмир гордо отказался. Антиохия была владением, которое он должен был унаследовать, и потому он намеревался биться за неё до последнего вздоха. Не было недостатка в продовольствии и в острых стрелах. Величественно возвышавшаяся на вершине горы Хабиб аль-Наджар, цитадель могла противостоять франкам долгие месяцы. Они потеряли бы тысячи людей, пробуя подняться на её стены.
Решимость этих последних защитников в конце концов была вознаграждена. Рыцари отказались от штурма цитадели и вместо этого устроили вокруг неё охраняемую зону. Потом, через три дня после падения Антиохии, Шамс и его товарищи увидели к своему ликованию появившуюся на горизонте армию Карбуги. Для Шамса и горстки его несгибаемых воинов приближение исламской конницы казалось каким-то чудом. Они протирали глаза, плакали, молились и обнимали друг друга. Солдатские возгласы «Аллах акбар!» («Бог велик!») сливались над цитаделью в непрерывный рёв. Франки попрятались за стены Антиохии. Осаждающие стали осаждёнными.
Однако радость Шамса оказалась смешанной с горечью. Когда первые эмиры из спасательной экспедиции появились на его редуте, он забросал их тысячью вопросов. Почему они пришли так поздно? Почему они дали франкам время захватить Антиохию и перебить её жителей? К его крайнему изумлению, эмиры, далёкие от того, чтобы защищать тактику их армии, осуждали Карбугу за все его нехорошие поступки: Карбуга заносчивый, спесивый, негодный трус.
Дело тут шло не только о личной антипатии. Это был настоящий заговор и его зачинщиком был никто иной, как Дукак Дамасский, присоединившийся к отрядам Мосула, как только они пересекли территорию Сирии. Мусульманская армия была самым очевидным образом не однородной силой, а коалицией князей, чьи интересы часто оказывались противоположными. Ни для кого из них на были секретом территориальные амбиции атабега, и Дукаку не составило большого труда убедить своих коллег, что их настоящим врагом был сам Карбуга. Если он выйдет победителем из схватки с неверными, он представит себя как спасителя, и тогда ни один сирийский город не ускользнёт от его власти. С другой стороны, если Карбуга будет разбит, опасность для сирийских городов исчезнет. В сравнении с этой угрозой вторжение франков казалось меньшим злом. Не было ничего особо тревожного в желании Рума вернуть свой город Антиохию с помощью этих наёмников, ибо нельзя было представить, что франки создадут в Сирии свои собственные государства. Как пишет Ибн аль-Асир, атабег так раздражал мусульман своими притязаниями, что они решили предать его в самый решающий момент сражения.
Таким образом, эта великая армия была колоссом на глиняных ногах, готовым рухнуть от первого щелчка. Шамс, который совсем не был готов оставить Антиохию, всё ещё искал возможность преодолеть разногласия. Он полагал, что ещё не время сводить счёты. Но его надежды быстро исчезли. Уже в день своего прибытия Карбуга сообщил Шамсу, что тот отстраняется от руководства обороной цитадели. Шамс был возмущён. Разве он не сражался храбро? Разве он не устоял против всех франкских рыцарей? Разве он не был полноправным наследником правителя Антиохии? Атабег отказался обсуждать эти вопросы. Он был главным, и он требовал повиновения.
Сын Яги-Сияна был теперь убеждён, что мусульманская армия не сможет одержать победу, несмотря на свою внушительную величину. Единственным его утешением было то, что в лагере врагов ситуация была едва ли более лёгкой. По сообщению Ибн аль-Асира, после захвата Антиохии франки оставались без еды двенадцать дней. Знатные люди поедали своих коней и мулов, бедные — падаль и листья. Франки страдали от голода и в предыдущие месяцы, но тогда они ещё могли доставать провизию, совершая набеги на окрестности. Теперь в новом статусе осаждённых они были лишены этой возможности, а продовольственные резервы Яги-Сияна, на которые они так рассчитывали, оказались практически исчерпанными. Дезертирства происходили в угрожающем масштабе.
Само провидение, казалось, не могло решить, какой из этих двух изнурённых и деморализованных армий отдать предпочтение в июне 1098 года. Но потом всё решил один необычный случай. Иноземцы считали его чудом, но рассказ Ибн аль-Асира не содержит никакого намёка на чудеса.
Был среди франков Боэмонд, их предводитель, но был ещё один очень хитрый монах, который уверил их, что в Кусьяне, большом здании в Антиохии, зарыто копьё мессии, мир его праху. Он сказал им: «Если вы найдёте его, вы победите, в противном случае — это равносильно смерти». А перед этим он закопал копьё в земле Кусьяна и уничтожил все следы. Он велел франкам поститься и каяться три дня. На четвёртый день он позволил им войти в здание вместе со слугами и ремесленниками, которые всё раскопали и нашли копьё. Тогда монах воскликнул: «Радуйтесь, победа обеспечена!» На пятый день они стали выходить из города небольшими группами по пять-шесть человек. Мусульмане сказали Карбуге: «Мы должны пойти к воротам и убить всех, кто выходит. Это будет нетрудно, потому что они рассеяны». Но он ответил: «Нет. Ждите, когда они все уйдут, и мы убьём их всех, одного за другим».
Рассуждения атабега были не настолько уж глупы, как может показаться. Со столь недисциплинированными отрядами и с эмирами, ждавшими малейшего повода, чтобы покинуть его, он не мог позволить себе затягивать осаду. Если франки готовятся начать бой, он не должен испугать их слишком массивной атакой, которая заставила бы их вернуться в город. Но чего Карбуга не ожидал, так это того, что его решение повременить с нападением оказалось на руку тем, кто желал его поражения. Покуда франки продолжали развёртываться, в мусульманском лагере начались дезертирства. Прозвучали обвинения в предательстве и трусости. Чувствуя, что он теряет контроль над своими отрядами, и что он, очевидно, так же недооценил численность осаждённой армии, Карбуга стал просить у франков перемирия. Это только уничтожило остатки уважения к нему в армии и воодушевило врага. Франки ринулись в атаку, даже не ответив на его предложение и вынудили Карбугу в свою очередь выпустить на них волну конных лучников. Но Дукак и большинство эмиров уже как ни в чём ни бывало уходили со своими отрядами. Увидев возрастающую изоляцию, атабег дал команду к общему отступлению, которое немедленно превратилось в беспорядочное бегство.
\"Так великая мусульманская армия распалась без удара меча или броска копья, без единой выпущенной в неё стрелы\". Мосульский историк едва ли преувеличивал. Франки сами боялись западни, писал он, ибо ещё не началась битва, которая могла бы оправдать такое бегство. Поэтому они предпочли не преследовать мусульман. Карбуга смог таким образом вернуться в Мосул здоровым и невредимым с остатками своих войск. Все его большие амбиции навсегда исчезли перед стенами Антиохии, и город, который он поклялся спасти, теперь оказался прочно в руках франков. Это положение сохранилось на долгие годы.
Самое существенное во всём этом было то, что после этого дня позора в Сирии не оставалось какой-либо силы, способной остановить продвижение захватчиков.
Примечания автора:
Главное произведение Ибн аль-Асира (1160–1233) «Полная история» (الكامل في التاريخ — Al-Kamel fit-Tarikh) существует на франузском языке лишь в фрагментах, а именно в Recueil des historiens des croisades, опубликованных в Париже между 1841 и 1906 годами Академией надписей и художественной литературы. Арабский текст Аль-Камиль фит-Тарих в 13 томах был переиздан в 1979 году (Садер, Бейрут). Франкскому вторжению помимо прочего посвящены тома X, XI и XII.
О секции ассасинов см. главу V.
Ссылка на цитату Ибн Джубаира о нефти: Voyages, édition française, p. 268; édition arabe, p. 209.
Больше об Антиохии и её регионе см.: C. Сahen: La Syrie du Nord à l\'époque des croisades et la principauté franque d\'Antioche, Geuthner, Paris, 1940.
Глава третья. Каннибалы Маарры
Не знаю, то ли моя родина — место обитания
диких животных, то ли это — ещё мой дом!
Это горькое восклицание анонимного поэта из города Маарры отнюдь не было фигуральным оборотом речи. Как ни печально, но мы должны воспринять эти его слова буквально и вместе с ним задаться вопросом: а что же такое чудовищное произошло в сирийском городе Маара в конце 1098 года?
До появления франков люди Маарры жили безмятежно под защитой круговых городских стен. Их виноградники, оливковые и фиговые рощи позволяли им наслаждаться скромным достатком. Местными делами управляли достойные представители знати, лишённые больших амбиций и номинально подчинявшиеся князю Алеппо Рыдвану. Маарра могла претендовать на известность главным образом потому, что была родиной одного из великих представителей арабской литературы Абу-ль-Ала аль-Маарри, который умер в 1057 году. Этот свободомыслящий слепой поэт осмеливался высмеивать нравы своего времени и относиться с презрением к разного рода табу; требовалась немалая смелость, чтобы писать стихи наподобие следующих:
Жители земли делятся на два сорта:
Те, что имеют мозги, но не имеют религии,
И те, что имеют религию, но не имеют мозгов.
Через сорок лет после его смерти пришедший издалека религиозный фанатизм обрушился на город и очевидно оправдал сына Маарры не только в его безбожии, но и в его легендарном пессимизме:
Судьба разбивает нас, как если бы мы были из стекла,
И никогда больше наши осколки не соединятся.
Его город был обращён в груду развалин, а часто выражавшееся поэтом недоверие к людям нашло самое жестокое подтверждение.
В первые месяцы 1098 года жители Маарры тревожно следили за сражением у Антиохии, которое происходило в трёх днях пути к северо-западу от них. После победы франки совершили набеги на окрестные селения, и, хотя Маарра уцелела, некоторые семьи решили покинуть город для более безопасного проживания в Алеппо, Хомсе и Хаме. Их опасения оправдались, когда в конце ноября пришли тысячи франкских воинов и окружили город. Хотя некоторым гражданам удалось бежать, несмотря на осаду, большинство оказалось в ловушке. В Маарре не было армии; имелась только городская милиция, которую спешно пополнили несколько сот молодых людей без всякого военного опыта. Они две недели мужественно отбивались от грозных рыцарей чем попало, вплоть до того, что сбрасывали на осаждающих с городских стен набитые пчёлами ульи.
Чтобы сломить их упорство, пишет Ибн аль-Асир, франки построили деревянную башню, достигавшую высоты стен. Многие мусульмане, устрашённые и деморализованные, сочли, что надёжнее всего обороняться, укрывшись в самых высоких зданиях города. Они покинули стены, оставив незащищенными те позиции, которые должны были удерживать. Их примеру последовали другие, и ещё часть стены оказалась оставленной. Скоро весь периметр города оказался лишённым защитников. Франки забрались на стены по лестницам, и, когда мусульмане увидели их наверху, они пали духом.
Было 11 декабря, тёмная-претёмная ночь, и франки ещё не решались проникнуть в город. Знатные люди Маары вступили в контакт с Боэмондом, новым хозяином Антиохии, который возглавлял нападающих. Предводитель франков обещал пощадить жителей, если они прекратят борьбу и оставят некоторые здания. Поверив в отчаянии его словам, семьи собрались в домах и подвалах города и провели всю ночь в страхе и ожидании.
Франки пришли на заре. Началась бойня. «Они убивали людей три дня, погубив больше ста тысяч и захватив много пленников». Цифры Ибн аль-Асира очевидно фантастичны, поскольку население города накануне его падения было, по-видимому, меньше десяти тысяч. Но ужас состоял не столько в числе жертв, сколько в невообразимой судьбе, ожидавшей людей.
«В Маарре наши воины варили взрослых язычников в котлах, детей они насаживали на вертела и поедали, как жаркое». Жители городов и селений вокруг Маарры никогда не читали это признание франкского хрониста Радульфа Каенского, но они никогда не могли забыть то, что они видели и слышали. Память о зверствах, сохранённая и переданная местными поэтами и устной традицией, создала неизгладимый образ франков. Хронист Усама Ибн Мункыз, родившийся в соседнем городе Шайзаре за три года до этих событий, впоследствии писал:
«Все, кто хорошо знали франков, воспринимали их как чудовищ, превосходящих людей в смелости и боевом пылу и более ни в чём, точно так же, как это имеет место в отношении животных».
Эта недобрая оценка точно отражает впечатление, произведённое фраками по их прибытии в Сирию; они возбуждали смесь страха и презрения, вполне понятную той части арабской нации, которая, будучи намного выше по культуре, успела полностью утратить боевой дух. Турки никогда не забывали о каннибализме западных пришельцев. Во всей турецкой эпической литературе франки неизменно изображаются как антропофаги.
Являлось ли это мнение о франках несправедливым? Может быть западные пришельцы поедали жителей города-мученника просто чтобы выжить самим? Их предводители так и писали в официальном послании папе на следующий год: «Ужасный голод мучил армию в Маарре и привёл её к жестокой необходимости питаться телами сарацин». Но это объяснение кажется неубедительным, поскольку жители Мааррской области были в ту зиму свидетелями поведения, которое нельзя было отнести исключительно на счёт голода. Они видели, например, фанатичных франков, тафуров, бродивших по окрестностям и открыто провозглашавших, что они пришли, чтобы есть плоть сарацин, и собиравшихся вокруг ночных костров для поедания добычи. Неужели они были каннибалами не только из необходимости? Или не только из фанатизма? Всё это кажется невероятным, но свидетельства ошеломляют не только описанными фактами, но и нездоровой атмосферой, отражённой в этих описаниях. В этом плане особенно ужасающей выглядит одна фраза франкского хрониста Альберта Аве, принимавшего участие в захвате Маарры: «Наши солдаты не ограничивались поеданием мёртвых турок и сарацин; они ели и собак!»
Тяжкие муки родного города Абу-ль-Ала окончились только 13 января 1099 года, когда сотни франков с факелами в руках разошлись по улицам, поджигая все дома. Стены города к тому времени уже были разобраны до основания.
События в Маарре немало способствовали возникновению той пропасти между арабами и франками, которая разделила их на долгие века. Но в первый момент население было парализовано страхом и перестало сопротивляться — до тех пор, пока для этого не возникли новые побудительные мотивы. Когда захватчики возобновили своё продвижение на юг, оставив за собой только дымящиеся руины, сирийские эмиры поспешили выслать к ним своих эмиссаров с дарами, дабы уверить их в своих добрых намерениях и предложить им любое необходимое содействие. Первым, кто так поступил, был султан Ибн Мункыз, дядя хрониста Усамы, который правил в небольшом эмирате Шайзар. Франки вошли на его территорию вскоре после ухода из Маары. Во главе них находился Раймонд Сен-Жиль, один из командиров, наиболее часто упоминаемых в арабских хрониках. Эмир направил к нему посольство, и вскоре было заключено соглашение: султан не только обещал снабдить франков продовольствием, но также позволил им купить лошадей на базаре Шайзара и дал им провожатых, чтобы они беспрепятственно прошли оставшуюся часть Сирии.
Весь регион уже знал о продвижении франков: их маршрут был доподлинно известен. Разве не заявляли они открыто, что их конечной целью является Иерусалим, где они намеревались завладеть Гробом Господним? Все жившие вдоль пути к святому городу искали спасения от франкской напасти. Беднейшие прятались в окрестных лесах, подвергая себя опасности стать добычей хищников: львов, волков, медведей и гиен. Те же, кто имел средства, направлялись вглубь страны. Остальные находили убежище в ближайших крепостях, как это сделали крестьяне богатой равнины Букая в первую неделю января 1099 года, когда узнали, что отряды франков близко. Собрав свой скот и запасы оливкового масла и зерна, они направились в горную крепость Хисн-аль-Акрад, «Замок курдов», цитадель, которая находилась на почти неприступной вершине, с высоты которой можно было видеть всю равнину вплоть до Средиземного моря. Хотя крепость давно не использовалась, её стены были нетронуты, и крестьяне надеялись найти здесь убежище. Но франки, как обычно испытывая нехватку продовольствия, предприняли осаду. 28 января они стали взбираться по лестницам на стены Хисн-аль-Акрада. Думая, что всё погибло, крестьяне придумали хитрый ход. Они открыли ворота цитадели, позволив уйти части скота. Франки, забыв о сражении, бросились за животными. Хаос в их рядах был столь велик, что осмелевшие защитники сделали вылазку и напали на палатку Сен-Жиля, причём франкский предводитель, покинутый своими стражами, принявшими участие в дележе скота, едва избежал плена.
Крестьяне были очень горды своим подвигом. Но они знали, что нападавшие вернутся, чтобы отомстить. На следующий день, когда Сен-Жиль опять велел своим людям штурмовать стены, защитники не показывались. Осаждающие недоумевали, полагая, что крестьяне придумали новый трюк. И в самом деле, это был самый умный из ходов: осаждённые воспользовались темнотой ночи и бесшумно ускользнули. Именно на месте Хисн-аль-Акрада франки через сорок лет построили один из самых грозных своих замков. Его имя изменилось, но несильно: «Акрад» сперва превратился в «Крат», а затем в «Крак». Этот Крак Шевалье с его впечатляющим силуэтом и поныне господствует над равниной Букая.
В феврале 1099 года эта крепость стала на несколько дней главной штаб-квартирой франков. Здесь разворачивались удивительные сцены. Прибывали делегации из всех соседних городов и даже из некоторых селений, приводя мулов, гружёных золотом, тканями и провизией. Политическая раздробленность Сирии была столь законченной, что самая маленькая деревня выступала как независимый эмират. Каждый город знал, что при своей обороне и при контакте с захватчиками, он мог полагаться только на свои собственные силы. Ни один князь, ни один вельможа, ни один кади, не могли позволить себе даже небольшую попытку сопротивления, не подвергая опасности всех своих людей. Патриотические чувства были, таким образом, на время забыты, и местные властители с вымученными улыбками на устах приходили к франкам, чтобы представлять свои дары и платить дань. «Целуй каждую руку, которую не можешь сломать, — гласит поговорка, — и моли Бога, чтобы он её сломал».
Именно такая мудрость смирения определила поведение эмира Янаха ад-Даула, правителя города Хомса. Этот воин, знаменитый своей храбростью, был самым верным союзником атабега Карбуги всего семь месяцев назад. Действительно, Ибн аль-Асир отмечает, что Янах ад-Даул был последним из тех, кто бежал от Антиохии. Но время воинственного и религиозного пыла теперь миновало, и эмир был особо услужлив в отношении Сен-Жиля, предложив ему, помимо обычных презентов, большое число коней, ибо, как приторно объяснили послы из Хомса, Янах ад-Даул прослышал, что у рыцарей немного не хватает лошадей.
Из всех делегаций, что продефилировали через бесконечные немеблированные помещения Хисн-аль-Акрада, самая щедрая прибыла из Триполи. Выкладывая один за другим драгоценные камни, огранённые городскими ювелирами-евреями, послы Триполи приветствовали франков от имени самого уважаемого на побережье Сирии князя, кади Джалаль аль-Мулька. Он был из семьи Бану Аммар, которая сделала Триполи жемчужиной арабского Востока. Бану Аммары не относились к тем бесчисленным кланам, что захватывали себе владения исключительно силой оружия: это была династия учёных, её основатель был градоначальником, кади, титул который с тех пор сохранили для себя властители города.
Благодаря мудрости этих кади, к моменту продвижения франков, Триполи и его окрестности переживали период мира и процветания, которому завидовали все соседи. Гордостью граждан города был огромный Дар аль-Ильм, «Дом культуры», в котором находилась библиотека из ста тысяч томов, одно из крупнейших собраний той эпохи. Город был окружён оливковыми рощами и плантациями сахарного тростника, а во время сбора урожая запасалось множество различных фруктов. Городской порт был местом оживлённой деловой активности.
Именно это изобилие создало первые проблемы в отношениях города с иноземцами. В послании, направленном в Хисн-аль-Акрад, Джалаль аль-Мульк предложил Сен-Жилю откомандировать в Триполи делегацию для обсуждения условий альянса. Это была непростительная ошибка. Франкские эмиссары были настолько поражены при виде садов, дворца, порта и ювелирных рядов, что не выказали никакого интереса к предложениям кади. Они уже мечтали о богатой добыче, которую могли бы заполучить, захватив город. И вернувшись к своему шефу, они, очевидно, сделали всё возможное, чтобы возбудить его алчность. Джалаль аль-Мульк, наивно ожидавший от Сен-Жиля ответа на свои предложения, был крайне изумлён, узнав, что франки 14 февраля начали осаду Арки, второго по величине города княжества Триполи. Он не только был, естественно, разочарован, но ещё больше напуган, поскольку был убеждён, что эта операция захватчиков была лишь первым шагом к завоеванию его столицы. Как мог он не вспомнить о судьбе Антиохии? Джалаль аль-Мульк уже видел себя в роли несчастного Яги-Сияна, позорно преданного смерти и забвению. В Триполи запасали продовольствие в расчёте на долгую осаду. Жители с тревогой думали о том, сколько времени проведут пришельцы у Арки. Каждый прошедший день был подобен неожиданной отсрочке приговора.
Миновал февраль, затем март и апрель. В этот год, как и каждую весну, Триполи был наполнен благоуханием цветущих садов. Город казался особенно прекрасным ещё потому, что новости были обнадёживающими: франки всё ещё не могли взять Арку, и её защитники находили это не менее удивительным, чем осаждающие. Крепостные стены города были не прочнее стен других более крупных городов, которые франки умудрились захватить. Главная сила Арки состояла в убеждении её жителей, что если только в стенах образуется хотя бы одна брешь, все они будут перебиты как их братья в Мааре и Антиохии. Они стояли на страже день и ночь, отбивая атаки и предотвращая малейшее просачивание врага. Пришельцы, в конце концов, устали от всего этого. Шум их перебранок был слышен даже в осаждённом городе. 13 мая 1099 года они свернули лагерь и ушли прочь, повесив головы. После трёх месяцев изнурительной борьбы, упорство сопротивления было вознаграждено. Арка ликовала.
Франки вновь продолжили свой путь на юг. Они прошли мимо Триполи угрожающе неторопливо. Джалаль аль-Мульк, хорошо понимая их раздражение, поспешил направить им наилучшие пожелания для успешного продолжения пути. Он позаботился о том, чтобы сопроводить эти добрые пожелания провизией, золотом, лошадьми и проводниками, которые должны были вести франков по узкому прибрежному пути к Бейруту. К триполитанским шпионам присоединились многие христиане-марониты из горных местностей Ливана, которые подобно мусульманским эмирам, вызвались сотрудничать с западными воинами.
Отказавшись от новых нападений на владения Бану Аммаров, такие как Джубаил (древний Библос), пришельцы достигли Нахр-аль-Кальба, «Реки собаки». Переправившись через эту реку, они вступали в состояние войны с фатимидским халифатом Египта.
Правитель Каира, могучий и тучный визирь Аль-Афдал Шахиншах, не скрывал своего удовлетворения, когда в апреле 1097 года послы от Алексия Комнина сообщили ему, что в Константинополь прибыл крупный контингент франкских рыцарей, который собирался начать наступление в Малой Азии. Аль-Афдал, «Наилучший», 35-летний бывший раб, являвшийся единоличным владыкой семимиллионного египетского народа, направил императору свои наилучшие пожелания успеха и попросил держать его как друга в курсе относительно хода экспедиции.
«Говорят, что когда правители Египта увидели наступление сельджукской империи, они перепугались и попросили франков двинуться в Сирию, чтобы создать область между ними и мусульманами. Один Бог знает правду».
Ибн аль-Асир в своём единственном объяснении причин франкского вторжения много говорит о глубоких противоречиях в исламском мире между суннитами, подвластными Багдадскому халифату, и шиитами, признававшими только халифат Фатимидов со столицей в Каире. Этот раскол, начавшийся с конфликта в семье Пророка в седьмом столетии, всегда был источником ожесточённых столкновений между мусульманами. Даже государственные мужи, подобные Саладину, считали борьбу с шиитами, по крайней мере, столь же важной, как войну против франков. «Еретиков» постоянно обвиняли во всех бедах ислама, и неудивительно, что франкское нашествие также объяснялось их интригами. И хотя мнимое обращение Фатимидов к франкам является чистой фантазией, восторг каирских правителей по поводу прибытия франков был несомненным фактом. Визирь Аль-Афдал тепло поздравил басилевса по случаю взятия Никеи, а за три месяца до того, как пришельцы захватили Антиохию, египетская делегация, привезшая дары, посетила лагерь франков, чтобы пожелать им скорой победы и продолжить союзничество. Правитель Каира, солдат с армянскими корнями, не симпатизировал туркам, и эти его личные чувства соответствовали интересам Египта. Начиная с середины века, продвижение сельджуков привело к территориальным потерям как для халифата Фатимидов, так и для Византийской империи. В то время как Рум утратил контроль над Антиохией и Малой Азией, египтяне потеряли Дамаск и Иерусалим, которые принадлежали им целое столетие. Между Аль-Афдалом и Алексием, между Каиром и Константинополем, завязалась крепкая дружба. Происходили регулярные консультации и обмен информацией, разрабатывались совместные проекты. Незадолго до прибытия франков, Алексий и Аль-Афдал с удовлетворением констатировали, что сельджукская империя погрязает во взаимных склоках. И в Малой Азии, и в Сирии образовалось множество соперничающих государств. Может быть пришло время взять реванш у турок? Смогут ли и Рум, и египтяне теперь вернуть потерянные владения? Аль-Афдал мечтал о совместной операции двух союзных держав, и, когда он узнал, что басилевс получил большое военное подкрепление из стран франков, он почувствовал, что месть не за горами.
Делегация, которую он послал к осаждавшим Антиохию, не вела речи о пакте ненападения. Это и так было очевидно, полагал визирь. Его предложения франкам предусматривали формальный раздел: северная Сирия — франкам, южная Сирия (имелись в виду Палестина, Дамаск и прибрежные города к северу до Бейрута) — ему. Аль-Афдал постарался представить своё предложение как можно скорее: до того, как франки будут уверены, что захватят Антиохию. Он был уверен, что они примут предложение с радостью.
Однако ответ был на удивление уклончивым. Они просили разъяснений и уточнения деталей, особенно в том, что касается будущего Иерусалима. Хотя они приняли египетских дипломатов дружески и даже предложили показать им отсечённые головы трёхсот турок, убитых у Антиохии, заключить соглашение они отказались. Аль-Афдал недоумевал. Разве его предложение не было реальным, даже щедрым? Неужели Рум и его союзники всерьёз намеревались взять Иерусалим, как подозревали его послы? Неужели Алексий лгал ему?
Правитель Каира ещё сомневался, какую ему следует избрать политику, когда в июне 1098 года он получил известие о падении Антиохии и через три недели после этого — новость о позорном поражении Карбуги.
Тогда визирь решил предпринять решительные действия, дабы преподнести сюрприз и друзьям, и врагам. «В июле, — сообщает Ибн аль-Каланиси, — было объявлено, что командующий Аль-Афдал покинул Египет во главе могучей армии и начал осаду Иерусалима, где правили эмиры Сокман и Ильгази, сыновья Артука. Он напал на город и соорудил мангонелы». Два турецких брата, правившие Иерусалимом, только что прибыли с севера, где участвовали в провалившейся экспедиции Карбуги. После сорокадневной осады город капитулировал. «Аль-Афдал милостиво обошёлся с обоими эмирами и отпустил их с миром и со всем их окружением».
В течение нескольких месяцев события как будто подтверждали правильность действий каирского правителя. Казалось, что франки перед лицом свершившегося факта отказались от дальнейшего продвижения. Поэты фатимидского двора изощрялись в сочинении хвалебных од о великом подвиге государственного деятеля, который вырвал Палестину их рук «еретиков»-суннитов. Но в январе 1099 года, когда франки возобновили свой решительный марш на юг, Аль-Афдал забеспокоился.
Он отправил в Константинополь доверенное лицо для консультации с Алексием, который ответил в знаменитом письме, содержавшем ошеломляющее признание: басилевс более не мог даже малейшим образом влиять на франков. Невероятно, но эти люди действовали на свой страх и риск, стремясь создать собственные государства и отказываясь вернуть Антиохию империи, невзирая на прежние клятвенные обещания. Они были полны решимости любым способом захватить Иерусалим. Папа призвал их на священную войну, чтобы овладеть Гробом Господним, и ничто не могло отвратить их от этой цели. Алексий также добавлял, что он снимает с себя ответственность за действия крестоносцев и будет строго поддерживать союз с Каиром.
Несмотря на это последнее заверение, Аль-Афдалу показалось, что он попал в западню. Будучи сам христианского происхождения, он допускал, что франки, чья вера была пылкой и наивной, могут быть полны решимости довести своё вооружённое паломничество до конца. И теперь он сожалел, что ввязался в палестинскую авантюру. Не лучше ли было позволить франкам и туркам драться за Иерусалим вместо того, чтобы с неоправданным риском становится поперёк пути у этих столь же отважных, как и фанатичных рыцарей?
Понимая, что ему потребуется несколько месяцев, чтобы собрать армию, способную противостоять франкам, он написал Алексию, умоляя его сделать всё возможное, чтобы замедлить наступление пришельцев. В апреле 1099 года во время осады Арки, басилевс направил франкам письмо, в котором он просил их отложить поход в Палестину, использовав в качестве предлога обещание, что он сам скоро присоединится к ним. Правитель Каира со своей стороны послал франкам новые предложения для соглашения. В добавление к разделу Сирии он теперь разъяснял свою политику в отношении святого города: должно строго уважаться право поклонения святыням, паломникам нужно дать возможность посещать все места, какие они пожелают, при условии, разумеется, что они будут безоружны и будут передвигаться небольшими группами. Ответ франков был уничтожающим: «Мы все идём на Иерусалим, в боевом строю, с поднятыми копьями».
Это было объявление войны. 19 мая 1099 года, подкрепив слово делом, пришельцы без остановки переправились через Нахр-аль-Кальб, северную границу домена Фатимидов. Река собаки была в значительной мере фиктивной границей. Единственное, что мог сделать Аль-Афдал, так это укрепить гарнизон в Иерусалиме, бросив на произвол судьбы египетские владения на побережье. Поэтому все прибрежные города без исключения поспешили прийти к соглашению с пришельцами.
Первым был Бейрут, в четырёх часах пути от Нахр-аль-Кальба. Его жители выслали к рыцарям делегацию, обещая обеспечить их золотом, продовольствием и проводниками, если только они пощадят урожай на окружающей город равнине. Бейрутцы прибавили к этому, что они готовы признать власть франков, если тем удастся овладеть Иерусалимом. Сайда, древний Сидон, отреагировала иначе. Её гарнизон осуществил несколько отважных вылазок против захватчиков, которые в отместку разорили окрестные сады и посёлки. Это был последний акт сопротивления. Портовые города Тир и Акра, хотя они могли легко защититься, последовали примеру Бейрута. В Палестине большинство городов и селений были оставлены жителями ещё до прихода франков. Захватчики ни разу не встретили серьёзное сопротивление, и утром 7 июня 1099 года жители Иерусалима увидели их вдали на холме, около мечети пророка Самуила. Они почти слышали их шаги. Перед полуднем франки уже расположились лагерем у стен города.
Генерал Ифтикар ад-Даула, «Гордость государства», который командовал египетским гарнизоном, хладнокровно наблюдал за франками сверху из Башни Давида. За несколько последних месяцев он сделал все необходимые приготовления, чтобы выдержать долгую осаду. Часть городской стены, повреждённой во время похода Аль-Афдала на турок прошлым летом, была восстановлена. Были собраны огромные запасы продовольствия, дабы избежать всякой нехватки в ожидании визиря, который обещал прибыть в конце июля и снять осаду. Генерал также благоразумно последовал примеру Яги-Сияна и выдворил из города христиан, которые могли бы сотрудничать с франкскими единоверцами. В последние дни он велел отравить источники и колодцы в окрестностях города, чтобы не дать врагу воспользоваться ими. Нелегкой должна была стать жизнь осаждающих город под июньским небом в этой гористой и засушливой местности, с разбросанными то тут, то там редкими оливковыми деревьями.
Ифтикар полагал таким образом, что сражение будет происходить в самых выгодных условиях. Он надеялся, что сдержит натиск врага со своей арабской конницей и с суданскими лучниками, прочно засевшими за мощными укреплениями, которые поднимались на холмы и спускались на равнину. Правду сказать, западные рыцари были знамениты своей храбростью, но их поведение у стен Иерусалима стало неожиданностью для опытного командира. Ифтикар думал, что сразу по прибытии они начнут сооружать передвижные башни и другие осадные орудия, копать траншеи, чтобы защитить себя от вылазок городского гарнизона. Однако они, далёкие от мысли заниматься всем этим, начали с организации шествий вокруг стен, которые возглавлялись поющими молитвы священниками с обнажёнными головами; потом они стали как сумасшедшие бросаться на стены без всяких лестниц. Аль-Афдал говорил генералу, что франки хотят овладеть городом из религиозных побуждений, и, тем не менее, столь слепой фанатизм изумил его. Он сам был глубоковерующим мусульманином, но, сражаясь в Палестине, он защищал интересы Египта и, что там скрывать, делал свою воинскую карьеру.
Он знал, что этот город был не таким, как другие. Ифтикар называл его общепринятым именем Илия, но алимы (мусульманские теологи) называли его Аль-Кудс Байт аль-Макдис или Байт аль-Мукаддос, «Место святости». Они считали его третьим городом ислама после Мекки и Медины, ибо здесь чудесной ночью Бог привёл Пророка на встречу с Моисеем и Иисусом, сыном Марии. С тех пор каждый мусульманин рассматривал Аль-Кудс как символ целостности божественного предания. Многие верующие приходили на собрания в мечеть Аль-Акса, под её огромный сверкающий купол, возвышавшийся над низкими и плоскими домами города.
Но хотя небо, казалось, присутствовало на каждом углу этого города, сам Ифтикар стоял обеими ногами на земле. Он полагал, что военное дело везде одно и то же, каким бы не был город. Эти шествия поющих франков раздражали его, но не внушали тревоги. И только к концу второй недели ему стало не по себе, когда враги с энтузиазмом принялись строить две огромные деревянные башни. В конце июля они уже стояли и были готовы поднять на крепостные стены сотни воинов. Их угрожающие силуэты зловеще вздымались в центре неприятельского лагеря.
Ифтикар издал строжайший приказ: если любая из этих двух штуковин сделает малейшее поползновение к стенам, её должен захлестнуть ливень стрел. Если башня, тем не менее, сумеет приблизиться, нужно использовать греческий огонь (смесь нефти и серы), которая разливалась в кувшины, поджигалась и швырялась на нападающих с помощью катапульт. Разбрызгиваясь, эта жидкость вызывала пожары, которые было трудно потушить. Пользуясь этим грозным оружием, солдаты Ифтикара отбили один за другим несколько штурмов во второй неделе июля, хотя осаждающие, чтобы спастись от огня, обтянули свои передвижные башни свежеснятыми шкурами животных, вымоченными в уксусе. Между тем появились слухи, что вот-вот подойдёт Аль-Афдал. Атакующие, опасаясь, что окажутся в ловушке между защитниками и наступающей армией, удвоили свои усилия.
Одна из двух передвижных башен, построенных франками, находилась, как сообщает Ибн аль-Асир, со стороны Сиона, на юге, тогда как другая была установлена с севера. Мусульмане сумели сжечь первую башню, убив всех внутри неё. Но едва они закончили её разрушение, как прибыл гонец, звавший на помощь, ибо враг проник в город с противоположной стороны. Действительно, Иерусалим был захвачен с севера в пятницу утром за семь дней до конца месяца Шабан в 492 году мусульманского календаря.
В этот ужасный день июля 1099 года Ифтикар находился в Башне Давида, восьмиугольной цитадели, фундамент которой был спаян свинцом. Это был самый прочный пункт в системе оборонительных сооружений. Генерал мог продержаться ещё несколько дней, но он понимал, что сражение проиграно. Еврейский квартал был наводнён вражескими воинами, улицы усеяны телами, и бой шёл уже около главной мечети. Он и его люди скоро будут полностью окружены. Однако он продолжал сражаться. Что ещё было ему делать? К полудню схватка в центре города практически завершилась. Белое знамя Фатимидов теперь развевалось только над Башней Давида.
Неожиданно натиск франков прекратился, и показался парламентёр. Он принёс предложение Сен-Жиля, который был готов выпустить египетского генерала и его людей из города живыми, если они сдадут ему башню. Ифтикар медлил. Франки уже не раз нарушали свои обязательства, и не было никаких причин полагать, что Сен-Жилю можно доверять. С другой стороны, именно об этом светловолосом пятидесятилетнем человеке говорили, что его все уважают и что на его слово можно положиться. Ифтикар еще до появления посланника был уверен, что Сен-Жиль будет в конце концов вынужден начать переговоры с защитниками, поскольку его деревянная башня была разрушена, и все атаки отбиты. Он должен был терять время на стенах с самого утра, пока его коллеги, другие франкские командиры, уже вовсю грабили город и спорили, кому какой дом достанется. Тщательно взвесив все «за» и «против», Ифтикар наконец объявил, что он готов сдаться при условии, что Сен-Жиль поклянётся своей честью гарантировать безопасность ему и его людям.
«Франки сдержали своё слово, — добросовестно отмечает Ибн аль-Асир, — и отпустили их ночью в портовый город Аскалон, где они и остановились». Потом он добавляет: «Население святого города было предано мечу, и франки целую неделю убивали мусульман. В одной только мечети Аль-Акса они убили больше семидесяти тысяч людей». Ибн аль-Каланиси, который никогда не сообщал о цифрах, которые не мог проверить, говорит только: «Много людей было убито. Евреи собрались в своей синагоге, и франки сожгли их живьём. Они также разрушили святыни и могилу Авраама, мир его праху!»
Среди памятников, разорённых пришельцами, была мечеть Омара, воздвигнутая в честь второго приемника Пророка, Калифа Омара Ибн аль-Хаттаба, который забрал Иерусалим у Рума в ферврале 638 года. Арабы впоследствии будут часто ссылаться на это событие, чтобы подчеркнуть разницу в поведении между ними и франками. «Омар въехал в Иерусалим на своём знаменитом белом верблюде, и греческий патриарх святого города вышел ему навстречу. Калиф сначала заверил его, что жизнь и имущество обитателей города будут сохранены, и затем попросил патриарха показать ему христианские святыни. Когда они были в церкви Кияма, у Гроба Господня, настало время мусульманской молитвы, и Омар спросил у своего проводника разрешения развернуть молитвенный коврик. Патриарх предложил Омару сделать это там, где он стоял, но калиф ответил: «Если я это сделаю, мусульмане захотят присвоить это место, сказав: Омар молился здесь». И потом он вышел со своим молитвенным ковриком и преклонил колени снаружи. Он был прав, ибо на этом самом месте была построена мечеть, которая носила его имя. Увы, у франкских предводителей отсутствовало благородство Омара. Они отметили свой триумф неописуемой оргией смерти и затем жестоко разорили город, который должны были почитать.
Они не щадили даже своих единоверцев. Первым делом изгнали из церкви Гроба Господня всех священников восточных церквей: греков, грузин, армян, коптов и сирийцев, которые всегда совершали богослужение вместе в соответствии с древней традицией, которую уважали все прежние завоеватели. Ошеломлённые такой степенью фанатизма, представители восточных христианских церквей решили оказать сопротивление. Они отказались сообщить захватчикам, где они спрятали Истинный Крест, на котором умер Христос. В головах этих людей религиозная преданность святым реликвиям сочеталась с патриотической гордостью. В самом деле, разве они не были соотечественниками Назаретянина? Но на пришельцев это не подействовало. Они арестовали священников, которым было доверено сбережение Креста и пытали их до тех пор, пока те не выдали тайну. Так франки отняли у христиан святой город, где находилась их главная реликвия.
Пока западные пришельцы добивали последних уцелевших жителей и прибирали к рукам богатства Иерусалима, армия, мобилизованная Аль-Афдалом, медленно двигалась через Синай. Она достигла Палестины через двадцать дней после трагедии. Визирь, который командовал лично, не решился сразу идти к святому городу. Хотя у него было около тридцати тысяч воинов, он не считал своё положение выгодным, поскольку у него не было всего необходимого для осады, и он был напуган решимостью, проявленной франкскими рыцарями. Поэтому он решил расположиться со своими отрядами в окрестностях Аскалона и отправить в Иерусалим посольство, чтобы выяснить намерения врага. Когда они достигли захваченного города, египетских эмиссаров привели к длинноволосому рыцарю с белой бородой, большому человеку, который был представлен им как Готфред Бульонский, новый правитель Иерусалима. Ему они и вручили послание визиря, в котором он обвинял франков в злоупотреблении его добрым к ним отношением и предлагал им начать переговоры, если они пообещают уйти из Палестины. Пришельцы вместо ответа собрались и без промедления направились к Аскалону.
Их продвижение было столь быстрым, что они достигли мусульманского лагеря раньше, чем наблюдатели сообщили об их появлении. При первой же схватке «египетская армия отступила и побежала в гавань Аскалона, — сообщает Ибн аль-Каланиси. — Аль-Афдал также бежал. Франкские сабли одержали победу над мусульманами. Пешие солдаты, ополченцы и городские жители подверглись избиению. Около десяти тысяч душ погибло, лагерь был разграблен».
По-видимому через несколько дней после египетского разгрома группа беженцев, возглавляемая Абу Саадом аль-Харави, достигла Багдада. Кади Дамаска ещё не знал, что франки только что одержали новую победу, но знал, что пришельцы стали хозяевами Иерусалима, Антиохии и Эдессы, что они разбили Кылыч-Арслана и Данишменда, что они пересекли всю Сирию с севера на юг, убивая и грабя безмерно и безнаказанно. Он чувствовал, что его народ и его вера поруганы и унижены, и он собирался кричать об этом так громко, чтобы мусульмане, наконец, проснулись. Он был намерен вытрясти из своих братьев по вере их самонадеянность, побудить их к действию, шокировать их воображение.
В пятницу 19 августа 1099 года он привёл своих спутников в большую мечеть Багдада. В полдень, когда верующие собирались на молитву со всего города, он намеренно стал есть, хотя был Рамадан, месяц обязательного поста. Через несколько секунд вокруг него собралась возмущённая толпа, и солдаты приблизились, чтобы арестовать его. Но тут аль-Харави поднялся и спросил тех, что собрались вокруг, почему они так разгневаны нарушением поста, тогда как убийство тысяч мусульман и разрушение мусульманских святынь оставляет их совершенно равнодушными. Утихомирив таким образом толпу, он перешёл к подробному описанию злосчастий, которые обрушились на Сирию, или Билад-аш-Шам, и особенно тех бед, которые постигли Иерусалим. «Беженцы плакали и вызывали слёзы у других», — пишет Ибн аль-Асир.
Покинув улицу, аль-Харави продолжил скандал во дворце. «Я вижу, что защитники веры ослабели!» — выкрикивал он в диване главы правоверных, молодого 22-летнего калифа Мустазхира Билляха. Светлоликий, с короткой бородой и круглым лицом, он был жизнерадостным и беззаботным сувереном. Взрывы его гнева были непродолжительны, его угрозы редко осуществлялись. В эпоху, когда жестокость казалась первым атрибутом лидеров, этот молодой арабский калиф похвалялся тем, что никогда никого не обидел. «Он чувствовал искреннюю радость, когда ему говорили, что народ доволен» — откровенно замечал Ибн аль-Асир. Чувствительный, утончённый и склонный к компромиссам, аль-Мустазхир обожал искусство. Он особенно интересовался архитектурой и лично следил за сооружением стены, окружавшей его резиденцию Гарем, расположенную на востоке Багдада. В часы своего бесконечного досуга он сочинял любовные стихи: «Когда я протягиваю руку, чтобы попрощаться с любимой, пламя моей страсти плавит лёд».
К несчастью для своих подданных «этот добрый человек, которому был чужд любой акт тирании», как писал о нём аль-Каланиси, не имел никакой реальной власти, хотя и был постоянно окружён сложным церемониальным почитанием, и хронисты упоминали его имя уважительно. Беженцы из Иерусалима, возложившие на него свои упования, видимо забыли, что его власть простиралась не дальше стен его дворца, и что в любом случае политика была ему скучна.
Тем не менее, он был наследником славной истории. С 632 до 833 года, на протяжении двух веков после смерти Пророка, его преемники, калифы, были духовными и светскими лидерами огромной империи, простиравшейся от реки Инд на востоке до Пиреней на западе и даже достававшей порой до долин Роны и Луары. Династия Аббасидов, к которой принадлежал аль-Музтазхир, сделала Багдад городом Тысячи и одной ночи. В начале IX столетия, во время правления его предка Гарун аль-Рашида, калифат был самым сильным и самым богатым государством мира, его столица была центром самой развитой цивилизации на планете. В ней были тысячи врачей, огромное число бесплатных больниц, регулярная почтовая служба, несколько банков (некоторые из которых имели филиалы за границей вплоть до Китая), отличную систему водоснабжения, совершенную канализацию и бумажную фабрику. Действительно, как раз в Сирии западные пришельцы, которые до прихода на Восток использовали только пергамент, научились искусству изготовления бумаги из соломы.
Но в то кровавое лето 1099 года, когда аль-Харави пришёл, чтобы рассказать в диване аль-Музтазхира о падении Иерусалима, этот золотой век был давно позади. Гарун аль-Рашид умер в 809 году. Через четверть века его преемники утратили всякую реальную власть. Багдад был разрушен, а империя распалась. Остался только миф об эре единства, величия и процветания, навсегда оставшийся в мечтах арабов. Хотя Аббасиды продолжали оставаться на вершине власти ещё четыре века, фактически они больше не правили. Они были всего лишь заложниками в руках их турецких или персидских солдат, которые могли менять суверенов по своему хотению, часто прибегая, по ходу дела, к убийствам. Чтобы избежать этой участи, большинство калифов отказывалось от политической активности. Заточённые в свои гаремы, они предавались исключительно наслаждениям жизни, становились поэтами или музыкантами и коллекционировали грациозно-благоухающих рабынь.
Глава правоверных, воплощавший собой арабскую славу, стал теперь живым символом её упадка. Аль-Музтазхир, от которого беженцы Иерусалима ожидали чуда, был типичным примером этой породы ленивых калифов. Даже если бы он и захотел, он не смог бы прийти на помощь святому городу, ибо его личная гвардия состояла из нескольких сотен евнухов, чёрных и белых. Нельзя сказать, что в Багдаде не хватало солдат. Тысячи их бесцельно слонялись по улицам, часто пьяные. Чтобы защитить себя от непрекращающегося мародёрства, жители были вынуждены каждую ночь блокировать доступ в жилые кварталы, сооружая громоздкие баррикады из дерева и железа.
Разумеется, эта чума в мундирах, чей систематический грабёж приводил рынки в упадок, не подчинялась приказам аль-Музтазхира. Ведь Багдад, как и все другие города мусульманской Азии, попал под власть сельджукских турок ещё сорок лет назад. Правитель столицы Аббасидов, молодой султан Баркиярук, двоюродный брат Кылыч-Арслана, был теоретически сюзереном всех князей этого региона. Но на самом деле, каждая провинция сельджукской империи была практически независима, и все члены правящей семьи были поглощены своими династическими разборками.
В сентябре 1099 года аль-Харави покинул столицу Аббасидов, так и не сумев увидать Баркиярука, поскольку султан пребывал в северной Персии, проводя кампанию против своего брата Мохаммеда. Война оборачивалась не в пользу Баркиярука, и в середине октября Мохаммед сам занял Багдад. Но это не положило конец абсурдному конфликту. На глазах изумлённых арабов, которые уже отказывались что-либо понимать, борьба принимала прямо-таки пародийный характер. В январе 1100 года Мохаммед поспешно бежал из Багдада, и Баркиярук с триумфом вступил в столицу. Но ненадолго, ибо весной он вновь потерпел поражение и только после годичного отсутствия вернулся в апреле 1101 года со значительными силами и сокрушил своего брата. Вновь его имя было произнесено во время пятничной молитвы в столичной мечети, но в сентябре ситуация снова изменилась на противоположную. Разбитый коалицией двух своих братьев, Баркиярук, казалось, навсегда выбыл из борьбы. Но не тут то было. Несмотря на поражение, он упрямо вернулся в Багдад и завладел им на несколько дней, будучи вновь изгнан в октябре. Но и это отсутствие было кратким: достигнутое в декабре соглашение вернуло город под его власть. Контроль над Багдадом переходил из рук в руки восемь раз за три года: в среднем новый правитель появлялся у города каждые сто дней. И это в то время, когда западные пришельцы укрепляли свою власть на захваченных территориях.
«Султаны не договорились друг с другом, — писал аль-Асир в своём сочинении, являющим собой образец выдержанности, — и именно поэтому франки сумели захватить страну».
Примечания автора:
Сообщения, касающиеся актов каннибализма, совершённых отрядами франков в Мааре в 1098 году, многочисленные и согласующиеся друг с другом, встречаются во франкских хрониках той эпохи. Вплоть до XIX века их детальное изложение можно было обнаружить у европейских историков. Например, в «L\'Histoire des croisades» Мишо, опубликованной в 1817–1822 годах (tome I, pages 357 и 577), и «Bibliographie des croisades» (pages 48, 76, 183, 248). В XX веке, однако, эти сообщения — по соображениям цивилизаторской миссии — в основном замалчивались. Груссе в трёх томах своей «Histoire» о них даже не упоминает; Рансиман довольствуется намёком: «царил голод…, каннибализм казался единственным выходом» (tome I, p. 261).
О тафурах см. J. Prawer: Histoire du royaume franc de Jérusalem. C.N.R.S., Paris, 1975 (tome I, p. 216).
Относительно Усамы Ибн Мункыза см. главу 7.
О происхождении названия Крак Шевалье см. Paul Deschamps: La Toponomastique en Terre sainte au temps des croisades, in Recueil de travaux… Geuthner, Paris, 1955.
Франки нашли письмо басилевса в шатре аль-Афдала после битвы у Аскалона в августе 1099 года.
Часть вторая. Оккупация (1100–1128).
Всякий раз, когда франки овладевали одной крепостью,
они нападали на другую. Их власть продолжала возрастать,
пока они не захватили всю Сирию и не изгнали мусульман из этой страны.
Факр аль-Мульк Ибн-Аммар, правитель Триполи.
Глава четвёртая. Две тысячи дней Триполи
После стольких, следующих друг за другом поражений и стольких разочарований, три неожиданные новости, достигшие Дамаска летом 1100 года, породили немало надежд. Об этом говорили не только среди поборников ислама в окружении кади аль-Харави, но и на рынках, под аркадами деловых рядов, где продавцы шёлка, золотой парчи, камчатного белья и драгоценной утвари, сидя в тени виноградных лоз, передавали от лавки к лавке через головы проходящих благоприятные известия.
В начале июля — первый, вскоре подтвердившийся слух: старый Сен-Жиль, который никогда не скрывал своих намерений относительно Триполи, Хомса и всей центральной Сирии, неожиданно отплыл в Константинополь вследствие конфликта с другими вождями франков. Говорили по секрету, что он уже не вернётся.
В конце июля пришла вторая, ещё более важная новость, распространившаяся за несколько минут от мечети к мечети, от улицы к улице. «Во время осады города Акры Годфруа, властитель Иерусалима, был поражён стрелой, которая убила его», — сообщает Ибн аль-Каланиси. Поговаривали также об отправленных фруктах, которыми некий благородный палестинец угостил франкского вожака. Некоторые полагали, что смерть была естественной, ввиду эпидемии. Но публике больше нравилась версия дамасского хрониста: Годфруа погиб от рук защитников Акры. Не свидетельствовала ли эта победа, пришедшая через год после падения Иерусалима, что ветер начал дуть в другую сторону?
Это впечатление ещё больше усилилось, когда несколькими днями позже стало известно, что Боэмонд, самый грозный из франков, только что угодил в плен. Победил же его Данишменд Мудрый. Как и три года назад, во время сражения за Никею, турецкий вождь осадил армянский город Мелетию. «Узнав об этом, — пишет Ибн аль-Каланиси, — Боэмонд, царь франков и владыка Антиохии, собрал своих людей и выступил против армии мусульман». Это было рискованное предприятие, поскольку чтобы достичь осажденного города, командиру франков нужно было неделю ехать верхом через горную местность, находившуюся прочно в руках турок. Осведомлённый о его приближении, Данишменд устроил засаду. Боэмонд и пятьсот сопровождавших его рыцарей наткнулись на плотину стрел, которые обрушились на них в узком проходе, где они не могли развернуться. «Бог дал победу мусульманам, которые убили большое число франков. Боэмонд и несколько его спутников попали в плен». Закованных в цепи, их увезли в Никсар, на север Анатолии.
Последовательное устранение Сен-Жиля, Годфруа и Боэмонда, трёх главных участников франкского вторжения, казалось прямо-таки знаком свыше. Те, кто были устрашены кажущейся непобедимостью воинов Запада, воспряли духом. Не пора ли нанести им решающий удар? По крайней мере один человек желал этого страстно. Это был Дукак.
Кто мог отрицать, что молодой князь Дамаска являлся ревностным защитником ислама? Разве он не доказал в полной мере во время битвы у Антиохии, что он готов покинуть своих для служения общим интересам? Правда, этот представитель рода сельджуков лишь весной 1100 года вдруг открыл для себя необходимость войны с неверными. Один из его вассалов, вождь бедуинов на плато Голан, жаловался на неоднократные набеги франков из Иерусалима, отбиравших его урожай и похищавших его стада. Дукак решил утихомирить их. В один из майских дней, когда Годфруа и его правая рука, племянник Боэмонда Танкред, возвращались со своими людьми после особо удачного набега, их атаковала армия Дамаска. Отягощённые добычей, франки оказались не в состоянии вступить в бой. Они предпочли удрать, оставив множество убитых. Сам Танкред спасся чудом.
Чтобы отомстить, он организовал карательный рейд прямо в окрестности сирийской метрополии. Фруктовые сады были опустошены, деревни разграблены и сожжены. Застигнутый врасплох масштабом и скоростью ответного удара, Дукак не осмелился оказать сопротивление. С присущей ему непоследовательностью он уже горько сожалел о своей операции у Голана и дошёл до того, что предложил Танкреду заплатить ему крупную сумму, если тот согласится уйти. Разумеется, предложение только укрепило решимость франкского предводителя. Рассудив, вполне логично, что князю деваться некуда, он послал к нему делегацию из шести человек с требованием обратиться в христианство или сдать Дамаск. Это было уже слишком. Потомок сельджуков, возмущённый такой наглостью, приказал арестовать эмиссаров и, заикаясь от негодования, велел им, в свою очередь, принять ислам. Один из них согласился. Пятерым оставшимся немедленно отрубили головы.
Как только это стало известно, Годфруа присоединился к Танкреду и со всеми людьми, которые были в их распоряжении, они на протяжении десяти дней осуществляли операцию по систематическому разрушению окрестностей сирийской столицы. Богатая долина Гута, которая «окружала Дамаск наподобие лунного ореола», — по выражению Ибн Джубаира, представляла теперь печальное зрелище. Дукак не двигался. Закрывшись в своём дворце в Дамаске, он ждал, пока пройдёт ураган. Тем паче, что его голанский вассал отверг его сюзеренитет и стал отныне платить ежегодную дань властителю Иерусалима. Что ещё хуже: население сирийской метрополии стало обвинять своих правителей в неспособности защитить их. Люди ругали турецких солдат, которые как павлины разгуливали на рынках, но исчезали без следа, когда враги оказывались у ворот города. Дукак был одержим навязчивой идеей мщения, и как можно более скорого, что позволило бы ему реабилитироваться в глазах собственных подданных. Легко представить, какую великую радость доставило сельджукскому князю в этих условиях, после полного трехмесячного бездействия, известие о гибели Годфруа. Случившееся же вдобавок чуть позже пленение Боэмонда вдохновило Дукака на подвиг.
Случай представился в октябре. «Поскольку Годфруа был убит, — повествует Ибн аль-Каланиси, — его брат, граф Бодуэн, правитель Эдессы, отправился в Иерусалим с пятью сотнями рыцарей и пехотинцев. Узнав о его движении, Дукак собрал свои отряды и выступил ему навстречу. Он встретил его на побережье около Бейрута». Бодуэн, очевидно, намеревался воспреемствовать Годфруа. Это был рыцарь известный своей жестокостью и отсутствием всяких моральных ограничений, как показало убийство его «приёмных родителей» в Эдессе, но это был также смелый и храбрый воин, присутствие которого в Иерусалиме представляло бы постоянную угрозу для Дамаска и для всей мусульманской Сирии. Его гибель или пленение фактически обезглавило бы в этот критический момент армию вторжения и привело бы к пересмотру вопроса о пребывании франков на Востоке. И если время для нападения было выбрано удачное, не менее подходящим являлось и место атаки.
Двигаясь с севера вдоль средиземноморского побережья, Бодуэн должен был достичь Бейрута к 24 октября. Перед этим ему предстояло пересечь Нахр-аль-Кальб, старую границу империи Фатимидов. Около устья «Собачьей реки» дорога суживалась, огибая крутой берег и отвесные скалы вдоль него. Это место было идеальным для засады. Именно здесь Дукак и решил дожидаться франков, спрятав своих людей в пещерах и на лесистых склонах. Разведчики регулярно сообщали ему о продвижении врагов.
Со времён далёкой древности река Нахр-аль-Кальб была местом, где запечатлевались маниакальные устремления завоевателей. Если кому-то из них удавалось здесь пройти, он был так горд этим, что обязательно оставлял на прибрежных скалах рассказ о своём великом деянии. В эпоху Дукака можно было уже любоваться множеством таких свидетельств, от иероглифов фараона Рамзеса II и клинописи вавилонского Навуходоносора до латинских похвал, которые адресовал своим храбрым галльским легионерам Септим Север, римский император сирийского происхождения. Но этой когорте завоевателей противостояла другая более многочисленная группа воителей, мечты которых разбились об эти скалы и не оставили на них никаких следов. Правитель Дамаска нисколько не сомневался, что «окаянный Бодуэн» скоро присоединится к этой последней группе побеждённых. Он не только отомстит за причинённое ему бесчестие, но и вновь займёт главное место среди сирийских князей и снова будет пользоваться властью, которую подорвало внезапное появление франков.
Одним из тех, кто пронюхал об этом плане, был новый правитель Триполи, кади Факр аль-Мульк, который за год до этого сменил своего брата Джалаля аль-Мулька. Поскольку властитель Дамаска зарился на Триполи перед приходом франков, у кади имелись причины опасаться поражения Бодуэна, ибо Дукак в этом случае выступил бы в качестве поборника ислама и освободителя сирийской земли, главенство которого нужно было бы признавать и капризам которого пришлось бы подчиняться.
Чтобы избежать этого, Факр аль-Мульк не брезговал ничем. Когда он узнал, что Бодуэн приближается к Триполи по дороге Бейрут — Иерусалим, он послал ему вино, мёд, хлеб и прочую снедь, а также богатые подарки из золота и серебра и посла, настоявшего на разговоре с глазу на глаз. Во время этой беседы он уведомил Бодуэна о ловушке, приготовленной Дукаком, сообщил ему детали, касающиеся расположения дамасских отрядов и завалил советами относительно наилучшей тактики. Поблагодарив кади за сотрудничество, столь же ценное, как и нежданное, предводитель франков продолжил свой путь к Нахр-аль-Кальбу. Ничего не подозревавший Дукак тем временем готовился обрушиться на франков, как только те вступят на узкую прибрежную полосу, которую его лучники держали под прицелом. Франки действительно заявились со стороны поселения Джунах и двигались, демонстрируя совершенную беззаботность. Ещё несколько шагов и они будут в западне. Но они неожиданно остановились, а потом стали медленно отходить. Ещё ничего страшного не произошло, но, увидев, что враг не поддался на его уловку, Дукак потерял всякую почву под ногами. Уступая наседавшим на него эмирам, он, наконец, дал приказ лучникам выпустить несколько залпов стрел, однако не осмелился бросить на франков свою конницу. Когда опустилась ночь, моральный дух мусульманских отрядов упал окончательно. Арабы и турки обвиняли друг друга в трусости. Произошло несколько потасовок. На следующее утро после короткой стычки дамасское войско ретировалось в горы Ливана, тогда как франки спокойно продолжили свой путь в Палестину.
Кади Триполи предпочёл спасти Бодуэна, полагая, что главная опасность для его города исходит от Дукака, который сам поступил точно также с Карбугой два года назад. И кади, и Дукаку в решающий момент присутствие франков казалось меньшим злом. Но зло растёт быстро. Через три недели после неудачной засады у Нахр-аль-Кальба Бодуэн провозгласил себя королём Иерусалима и предпринял организационно-завоевательные действия для укрепления власти захватчиков. Пытаясь, столетием позже, понять, что заставило франков прийти на Восток, Ибн аль-Асир приписывает инициативу этого движения королю Бодуэну, «аль-Бардавилу», которого он считал в некотором роде правителем Запада. В какой-то мере это соответствовало действительности, ибо, хотя этот шевалье был лишь одним из многочисленных руководителей вторжения, мосульский историк имел основания характеризовать его как главного деятеля периода оккупации. По сравнению с неизлечимой раздробленностью арабского мира франкские государства, ввиду решительности, боевых качеств и относительной солидарности, проявили себя как настоящие региональные державы.
Мусульмане располагали, однако, одним важным козырем, который давала им крайняя численная слабость их врагов. Сразу после падения Иерусалима большинство франков возвратилось на родину. Бодуэн при вступлении на трон мог рассчитывать только на несколько сотен рыцарей. Но эта слабость исчезла, когда весной 1101 года стало известно, что в Константинополе собрались новые франкские ополчения, гораздо более многочисленные, чем прежде.
Первыми, конечно, забили тревогу Кылыч-Арслан и Данишменд, которые ещё помнили последний поход франков в Малую Азию. Они, не мешкая, решили объединиться и попробовать преградить путь новому вторжению. Турки более не осмеливались идти в сторону Никеи или Дорилеи, находившихся отныне твёрдо во владении Рума. Они предпочли устроить новую западню намного дальше на юго-востоке Анатолии. Кылыч-Арслан, который прибавил и в возрасте, и в опыте, велел отравить все источники воды вдоль пути, которым шла предшествующая экспедиция.
В мае 1101 года султан узнал, что около ста тысяч людей переправились через Босфор под началом Сен-Жиля, в течение года находившегося в Византии. Кылыч-Арслан собирался следовать за врагом по пятам, выбирая момент для нападения. Первым этапом на их пути должна была стать Никея. Но, как ни странно, разведчики, находившиеся около бывшей султанской столицы, не увидели никого. Ни с Мраморного моря, ни даже из Константинополя никаких известий о них не было. Кылыч-Арслан вышел на их след только в конце июня, когда они совершили внезапный набег на принадлежавший султану город Анкара, в центре Анатолии, на исключительно турецкой территории. Этого нападения турки никак не ожидали, и, прежде чем они прибыли на место, франки захватили город. Кылыч-Арслану показалось, что он вернулся на четыре года назад, к моменту падения Никеи. Но в этот раз времени для переживаний не было, ибо западные пришельцы теперь уже угрожали самым главным его владениям. Он решил устроить им ловушку, когда они выйдут из Анкары, чтобы направиться на юг. Но он снова допустил ошибку: захватчики, повернувшись спиной к Сирии, решительно двинулись на северо-восток в направлении Никсара, мощной крепости, в которой Данишменд держал Боэмонда. Так вот оно что! Франки хотят освободить правителя Антиохии!
Султан и его союзник только теперь поняли, куда идут чужеземцы, и, хотя этот маршрут казался им почти немыслимым, они решили устроить на нём засаду. Это место находилось у посёлка Марзифун. Пришельцы достигли его в первые дни августа, измотанные палящим солнцем. Это были несколько сотен рыцарей, едва передвигавших ноги и сгибавшихся под тяжестью раскалённых доспехов. За ними шло пёстрое сборище, состоявшее больше из женщин и детей, чем из настоящих воинов. Франки обратились в бегство при первой же атаке турецкой конницы. Это была не битва, а мясорубка, продолжавшаяся целый день. Под покровом ночи Сен-Жиль бежал вместе с ближайшими соратниками, бросив свою армию на произвол судьбы. На следующий день оставшиеся в живых франки были отправлены для продажи в рабство. Тысячи молодых пленниц заполнили гаремы Азии.
Едва закончилась бойня у Мерзифуна, как новые известия потревожили Кылыч-Арслана: очередное франкское ополчение уже шло через Малую Азию. На этот раз маршрут не был неожиданным. Воины креста двинулись на юг и только после многих дней пути поняли, что этот путь вёл их в западню. Когда султан со своей конницей прибыл в конце августа на северо-восток, франки, измученные жаждой, уже погибали. Они были истреблены, не оказав сопротивления.