— Остановитесь, сэр! — крикнул Бакло. — Я не какой-нибудь политический агент вроде капитана Крайгенгельта, который так дорожит своей жизнью, что боится рисковать ею ради чести. Я Фрэнк Хейстон из Бакло. Всякий, кто нанесет мне оскорбление действием или словом, жестом или взглядом, должен дать мне удовлетворение — Отлично, мистер Хейстон из Бакло, — ответил Рэвенсвуд очень спокойным и равнодушным тоном, — но я не имел с вами ссоры и не желаю ее иметь…

Наши дороги, не только теперь, но и вообще, лежат в разных направлениях, и я не вижу причин для столкновений.

— Не видите? — запальчиво воскликнул Бакло. — Зато я вижу, черт возьми: вы назвали нас интриганами и авантюристами.

— Выражайтесь точнее, мистер Бакло: эти слова относились только к вашему собутыльнику, и согласитесь, что он их заслуживает.

— Ну и что же, сэр? Он находился в моем обществе, а никто не смеет

— прав он или не прав — оскорблять моего приятеля при мне.

— В таком случае, мистер Хейстон, — возразил Рэвенсвуд с прежним хладнокровием, — вам следует быть строже в выборе приятелей; боюсь, что в роли их заступника вы не оберетесь хлопот. Послушайтесь доброго совета: поезжайте-ка домой да выспитесь хорошенько. Завтра вы посмотрите на это дело спокойнее.

— Ну нет, сэр, вы не за того меня принимаете.

От меня вы не отделаетесь вашим надменным тоном и мудрыми советами. Ко всему прочему, вы назвали меня шалым сорванцом и, если хотите кончить дело миром, извольте взять свои слова назад.

— Говоря по чести, вряд ли я это сделаю, если вы не измените своего поведения и не покажете мне, что я ошибался.

— Ах так, сэр, — вскипел Бакло. — Весьма сожалею, но, при всем моем уважении к вам, я требую, чтобы вы либо немедленно извинились передо мной за ваши дерзости и взяли их назад, либо назначайте время и место.

— В этом нет необходимости, — ответил Рэвенсвуд. — Я сделал все от меня зависящее, чтобы избежать ссоры, но если вы настаиваете, то это поле не хуже любого другого.

— Так долой с лошади и обнажайте шпагу! — воскликнул Бакло, первый подавая тому пример. — Я всегда думал и говорил, что вы молодец, и мне не хотелось бы менять свое мнение.

— Я не собираюсь давать вам повод к этому, сэр, — ответил Рэвенсвуд, соскакивая с лошади и принимая оборонительное положение.

Шпаги тотчас скрестились, и поединок начался.

Бакло, заядлый дуэлянт, владевший шпагой с удивительной ловкостью и проворством, повел бой с большим жаром. Но на этот раз его искусство ему не помогло: раздраженный холодным и презрительным обращением Рэвенсвуда, в особенности тем, что тот не сразу принял его вызов, он, не умея сдержать нетерпение, бросился на противника с неосмотрительной горячностью. Рэвенсвуд, не менее искусно владевший шпагой, но обладавший большей выдержкой, только защищался и даже не пожелал воспользоваться несколькими промахами не в меру горячившегося врага.

Наконец Бакло сделал отчаянный выпад, но, вместо того чтобы поразить Рэвенсвуда, поскользнулся и упал на траву.

— Дарю вам жизнь, сэр, — сказал Рэвенсвуд, — постарайтесь исправиться.

— Боюсь, ничего путного из меня уже не получится, — ответил Бакло, медленно поднимаясь и беря шпагу: он был гораздо меньше расстроен исходом поединка, чем можно было бы ожидать при неуравновешенности его нрава. — Благодарю вас за великодушие. Вот вам моя рука: я нисколько не сержусь на вас за свою неудачу и ваше искусство.

Рэвенсвуд пристально посмотрел на него и, протянув руку, сказал:

— Вы благородный человек, Бакло. Я виноват перед вами и чистосердечно прошу прощения за необдуманные и обидные слова; сознаюсь, они несправедливы.

— Правда? — обрадовался Бакло, и лицо его тотчас приняло свойственное ему беспечно-нагловатое выражение. — Вот уж чего я меньше всего ожидал!

Говорят, вы неохотно отказываетесь от своих слов и убеждений.

— Я никогда не отказываюсь от своих слое, если говорю обдуманно.

— Значит, вы благоразумнее меня: я всегда сначала дерусь, а потом уже объясняюсь. Если противник убит, то все счеты кончены, если же нет, то мир всего легче заключить после войны. Но что надо этому крикуну? — прибавил Бакло, указывая на мальчика верхом на осле. — Жаль, что он не прибыл сюда несколькими минутами раньше. Впрочем, мы бы все равно кончили, так или иначе; и, право, я вполне доволен исходом дела.

Тем временем мальчик, ударами палки заставлявший осла нестись во всю прыть, приблизился к ним и. подобно одному из героев Оссиана, принялся возглашать новости еще издали.

— Джентльмены, джентльмены! — кричал он. — Спасайтесь! Хозяйка послала сказать вам, что в гостинице солдаты. Они схватили капитана Крайгенгельта и ищут мистера Бакло. Уезжайте отсюда, да поскорее!

— Клянусь честью, ты прав, дружище, — сказал Бакло. — Вот тебе шестипенсовик за предупреждение.

Я дал бы вдвое тому, кто указал бы, куда мне ехать.

— Пожалуйста, Бакло, — отозвался Рэвенсвуд, — поедем ко мне в «Волчью скалу»; в моей старой башне найдутся, такие уголки, где вас не отыщет и тысяча солдат.

— Это может навлечь на вас беду, Рэвенсвуд.

Если вы еще не спутались с якобитами, то не к чему мне втягивать вас в такое дело.

— Пустое, мне нечего бояться.

— В таком случае я с радостью поеду с вами; по правде говоря, я не знаю, куда Крайгенгельт собирался отвести нас, а если его схватили, он не преминет рассказать властям всю правду обо мне да сочинит тысячу небылиц о вас, лишь бы самому спастись от петли.

Молодые люди тотчас сели на коней и, свернув с проезжей дороги, поскакали пустынным вересковым полем, выбирая уединенные тропинки, которые им, как охотникам, были хорошо известны, но совершенно неведомы другим. Они долго ехали молча, двигаясь со всей быстротой, на какую был способен усталый иноходец Рэвенсвуда; наконец совершенно стемнело, и они пустили лошадей шагом, отчасти потому, что с трудом различали дорогу, отчасти же потому, что считали себя уже вне опасности.

— Ну, кажется, можно чуть отпустить поводья, — сказал Бакло, — и, если позволите, я бы хотел задать вам один вопрос.

— Сделайте одолжение, — ответил Рэвенсвуд. — Но прошу не обижаться, если я не сочту нужным на него ответить.

— Пожалуйста, — возразил его недавний противник. — Просто я хотел спросить, какого дьявола вы, человек с такой хорошей репутацией, решили связаться с таким мошенником, как Крайгенгельт, и с таким сорвиголовой, каким слывет Бакло.

— Очень просто: я был в отчаянном положении и искал себе в товарищи отчаянных людей.

— Так почему же вы вдруг, ни с того ни с сего порвали с нами? — продолжал Бакло.

— Потому что изменил свои планы, — ответил Рэвенсвуд, — и отказался, во всяком случае на время, от того, что задумал. Вы видите, я честно и откровенно отвечаю на ваши вопросы. Ответьте же теперь на мой: что заставляет вас водить дружбу с Крайгенгельтом, человеком настолько ниже вас как по рождению, так и по своим понятиям?

— По правде говоря, только то, что я дурак и промотал свое состояние. Моя двоюродная бабка, леди Гернингтон, решила, по-видимому, жить второй век. Единственная моя надежда — это перемена правительства. С Крайги я познакомился за картами. Он сразу же смекнул, в каком я положении, — дьявол, он всегда тут как тут, — наговорил с три короба о своих полномочиях из Версаля и о связях в Сен-Жермене, пообещал выхлопотать мне капитанский чин и Париже, а я, такой олух, попался на удочку. Уверен, что теперь он уже успел понасказать обо мне властям немало хорошеньких историй. Вот до чего довели меня вино, карты, женщины, петушиные бои, борзые и лошади.

— Да, Бакло, — ответил Рэвенсвуд, — вы вскормили на своей груди множество гадюк, которые теперь вас же терзают.

— Что правда, то правда; но, не во гнев вам будь сказано, вы тоже пригрели на своей груди огромного гада, который пожрал всех прочих; он наверняка проглотит и вас, не хуже чем мои шесть гадюк прикончат все, что еще осталось у бедного Бакло, хотя мой конь да я сам — вот все, что у меня есть.

— Я не могу быть на вас в обиде за ваши слова — я первый подал вам пример, — ответил Рэвенсвуд, — но, говоря без метафор, в какой чудовищной страсти вы меня обвиняете?

— В жажде мести, сэр, в жажде мести. А эта страсть, которая не менее к лицу джентльмену, чем страсть к вину, веселым пирушкам и всему такому прочему, тоже недостойна христианина, но не в пример кровавее. Куда лучше сломать ограду, выслеживая лань или девчонку, чем застрелить старика.

— Не правда! — воскликнул Рэвенсвуд. — У меня никогда не было подобного намерения, клянусь честью! Я хотел только, прежде чем покинуть отчизну, встретиться наедине с гонителем моего рода, чтобы бросить ему в лицо обвинение в произволе и беззаконии.

Я нарисовал бы ему такую картину несправедливости что его душа содрогнулась бы от ужаса.

— Возможно, — согласился Бакло. — Но старик тут же взял бы вас за шиворот и позвал бы на помощь слуг, и тогда, надо полагать, вы, в свою очередь, взяли бы и вытрясли из него эту самую душу. Да одного вашего вида вполне достаточно, чтобы запугать его до смерти.

— Не забывайте о тяжести его вины! Не забывайте, что его жестокосердие принесло нам гибель и смерть: он разорил наш древний род, он убил моего отца. В старину в Шотландии человек, который молча снес бы такие кровные обиды, считался бы не только недостойным руки друга, но даже шпаги врага.

— Признаюсь, Рэвенсвуд, приятно видеть, что черт умеет опутать других людей не хуже, чем тебя. Всякий раз, когда я собираюсь сделать какую-нибудь глупость, он неизменно уверяет меня, что в целом свете не найти поступка благороднее, разумнее и полезнее: я только тогда замечаю, куда я влез, когда уж по пояс увяз в трясине. Вот вы тоже могли бы сделаться убийцей, лишив человека жизни исключительно из уважения к памяти своего отца.

— Вы рассуждаете куда разумнее, чем, судя по вашему поведению, можно от вас ожидать. Вы правы: пороки прокрадываются к нам в душу в образах внешне столь же привлекательных, как те, которые, по мнению суеверных людей, принимает дьявол, желая овладеть человеком, и мы только тогда замечаем их, когда уже слишком поздно.

— Но в нашей власти отделаться от них, — возразил Бакло, — и я это обязательно сделаю, как только умрет леди Гернингтон.

— Вам известно выражение английского богослова: «Дорога в ад вымощена добрыми намерениями»? — заметил Рэвенсвуд. — Или, другими словами: мы чаще обещаем, чем выполняем?

— Ладно, — ответил Бакло, — я начну с сегодняшнего вечера. Клянусь, не пить зараз больше кварты, ну разве что ваше бордо окажется особенно вкусным.

— В «Волчьей скале» у вас вряд ли будет много искушений, — заверил его Рэвенсвуд. — Боюсь, что я могу предложить вам только кров. Все наше вино и съестные припасы уничтожены во время поминального пиршества.

— Дай бог, чтобы по такому поводу они вам подольше не понадобились вновь, — заметил Бакло. — Но зачем же было выпивать все до капли: это, говорят, приносит несчастье.

— Мне все приносит несчастье, — сказал Рэвенсвуд. — А вот и «Волчья скала». — Все, что еще осталось в замке, — к вашим услугам.

Шум моря уже давно возвестил путникам, что они приближаются к утесу, на вершине которого предок Рэвенсвуда, словно горный орел, свил себе гнездо.

Бледная луна, долго состязавшаяся с легкими облачками, теперь выглянула из-за них и осветила башню, одиноко возвышавшуюся на крутой скале, нависшей над Северным морем. С трех сторон скала. была почти отвесная, четвертую, обращенную к материку, некогда защищал искусственный ров с подъемным мостом, но мост сломался и разрушился, а ров почти совсем завалило, и теперь ничто не мешало всаднику проникнуть на узкий двор, застроенный с двух сторон службами и конюшнями, наполовину уже развалившимися; спереди, со стороны материка, двор заканчивался зубчатой стеной; с противоположной стороны высилась сама башня — высокая и узкая, с серыми каменными стенами, она при тусклом лунном свете казалась призраком в прозрачном одеянии. Трудно было представить себе жилище печальнее и уединеннее. Где-то далеко внизу слышался зловещий, тяжелый гул беспрестанно разбивавшихся о скалы волн, и этот звук, как и вся открывавшаяся взору картина, казался символом неизбывной тоски и ужаса.

Хотя сумерки только что сгустились, ничто в этом одиноком жилище не обнаруживало присутствия живого существа; только в одном из узких зарешеченных окон, прорубленных на разной высоте и на неравных расстояниях друг от друга, мерцал огонек.

— Это — комната единственного слуги, который еще остался в нашем доме, — сказал Рэвенсвуд. — Счастье, что он здесь. Не будь его, мы не нашли бы ни огня, ни света. Поезжайте за мной следом: дорога узка, и можно проехать только по одному.

В самом деле, тропинка шла теперь по узкой полоске земли, соединявшей материк со скалой, на дальнем конце которой стояла башня. Выбор места и стиль постройки говорили о том, что шотландские бароны больше заботились о неприступности жилья, чем о его удобствах.

Осторожно продвигаясь вперед, путники благополучно въехали во двор. Но прошло еще много времени, прежде чем усилия Рэвенсвуда, громко стучавшего в низкую входную дверь, увенчались успехом, хотя он не переставал звать Калеба, приказывая ему отпереть калитку и впустить их.

— Старик, должно быть, уехал, или с ним приключился обморок, — сказал наконец владелец этого мрачного жилища. — Даже семь эфесских, отроков проснулись бы от такого грохота.

Наконец послышался робкий, дрожащий голос:

— Мастер Рэвенсвуд, мастер Рэвенсвуд, это вы?

— Я, Калеб, я, отворите же поскорее.

— Вы ли это или дух ваш? Уж лучше бы мне явилось полсотни дьяволов, чем призрак моего господина или даже бессмертная его душа. Прочь! Прочь!

Будь вы стократ мой господин, я не пущу вас, если вы не человек из плоти и крови.

— Да я же это, я, глупый старик, — возразил Рэвенсвуд. — Из плоти и крови, живой, хотя и полумертвый от холода.

Свет в верхнем окне исчез и, постепенно снижаясь, замелькал то в одной, то в другой бойнице — очевидно, Калеб, несший лампу, спускался по винтовой лестнице, устроенной в одной из угольных башенок старого замка. Он шел очень медленно, и это вызвало несколько нетерпеливых восклицаний Рэвенсвуда и немало проклятий у его менее терпеливого и более пылкого спутника. Но прежде чем отодвинуть засов, слуга снова заколебался и еще раз спросил — действительно ли люди, а не бесплотные духи просят пустить их в замок в столь поздний час.

— Если бы я мог до тебя добраться, старый дурак, — воскликнул Бакло, — я бы тебе показал, какой я бесплотный дух.

— Отворяйте, Калеб, — приказал Рэвенсвуд более мягким тоном: во-первых, он привык уважать верного старого слугу, а во-вторых, возможно, понимал всю бесполезность угроз, пока между ними и Калебом находилась крепкая дубовая дверь, окованная железом.

Наконец, приподняв дрожащей рукой железный засов, Калеб отворил тяжелую дверь и предстал перед путниками. Это был худой белый как лунь старик с большой лысиной и крупными чертами лица, особенно четко выступавшими при свете мерцавшей лампы, которую он держал в правой руке, тогда как левой заслонял пламя от ветра. Испуганно-почтительные взгляды, которые он бросал вокруг себя, резкий контраст между ярко освещенным лицом и закрытыми тенью сединами могли бы послужить сюжетом для превосходной картины; но наши путешественники горели нетерпением укрыться от надвигавшейся бури, а потому не стали предаваться созерцанию его живописной внешности.

— Вы ли это, мой дорогой господин, вы ли это? — воскликнул старый слуга. — Горе мне! Заставить вас дожидаться у ворот вашего собственного замка; но кто бы мог подумать, что вы возвратитесь так скоро, а с вами незнакомый джентльмен… (Тут Калеб прервал свою речь и заметил, так сказать, в сторону, обращаясь к кому-то внутри замка и явно не предназначая своих слов для тех, кто ждал во дворе: «Эй, Мизи, Мизи, пошевеливайся, ради бога! Скорее разведи огонь! Возьми старый трехногий стул, возьми что угодно, лишь бы горело».) Боюсь, у нас мало припасов: мы ждали вас не раньше, чем через несколько месяцев. Уж тогда бы постарались принять вас, как подобает вашему высокому званию и рождению. Но что поделаешь…

— Что поделаешь, Калеб, — прервал его Рэвенсвуд. — Наши лошади нуждаются в отдыхе, да и мы тоже. Надеюсь, вы не огорчены тем, что я возвратился раньше, чем собирался.

— Огорчен, милорд! .. Для всех честных людей вы всегда останетесь милордом, как ваши предки все эти триста лет, которые были лордами, не спрашивая на это соизволения какого-нибудь вига… Сожалеть о возвращении лорда Рэвенсвуда в один из его родовых замков! (Тут он снова зашептал в сторону, обращаясь к своей невидимой помощнице, находившейся где-то за сценой: «Мизи, зарежь сейчас же курицу, что сидит на яйцах. И без разговоров! Не твоя забота!?») Это не лучший из наших замков, — продолжал он, поворачиваясь к Бакло. — Просто крепость, в которой лорд Рэвенсвуд скрывается, — то есть.., я хотел сказать, не скрывается, а уединяется в смутное время, вот как сейчас, когда ему нельзя удалиться в глубь страны, в одно из главных своих поместий; к слову сказать, стены башни очень древние и, говорят, заслуживают внимания.

— Поэтому вы решили дать нам время полюбоваться ими, — сказал Рэвенсвуд, забавляясь уловками, которые изобретал старик, стараясь подольше продержать путников перед закрытой дверью, в то время как верная его сообщница Мизи делала все необходимые приготовления в замке.

— О! Меня мало заботит, как выглядят стены снаружи, любезнейший, — заметил Бакло. — Покажите-ка лучше, что у вас там внутри, да отведите лошадей на конюшню, вот и все.

— Да, сэр, слушаю, сэр… Милорд и его высокочтимый друг…

— Наши лошади, старина, наши лошади… — перебил его Бакло. — После такой утомительной и долгой дороги они охромеют, стоя тут на холоду, а мой конь слишком хорош, чтобы его портить. Так вот, займитесь-ка лошадьми!

— Ах да, лошади… Сейчас крикну конюхов, — засуетился Калеб и громовым голосом, разнесшимся по всему двору, заорал:

— Эй, Джон! Уильям! Сондерс! ..

Мошенники… Они или спят, или ушли куда-нибудь, — прибавил он, подождав несколько минут ответа, которого, он знал, ему не от кого было ждать. — Когда хозяин в отъезде, все в доме не так. Я сам позабочусь о лошадях.

— И отлично сделаете, — сказал Рэвенсвуд, — а то как бы бедные животные не остались и вовсе без ухода.

— Тише, милорд, ради бога тише, — шепнул Калеб на ухо Рэвенсвуду умоляющим тоном. — Если вы не дорожите своей честью, то пощадите мою и без того будет трудно хоть сколько-нибудь прилично устроить вас на ночь, как бы я тут ни карался.

— Ничего, ничего, — успокоил его Рэвенсвуд. — Отведите лошадей на конюшню. Надеюсь, сено и овес у нас найдутся.

— О, сена и овса вдоволь, — решительно и громко объявил Калеб и тут же прибавил вполголоса:

— После похорон осталось несколько мер овса и немного сена.

— Хорошо, — сказал Рэвенсвуд, взяв лампу из рук слуги, который, казалось, неохотно ее уступил. — Я сам посвечу гостю.

— Как можно, милорд! Ни в коем случае! Если б вы только потерпели несколько минут, ну самое большее четверть часа, и полюбовались Басом и Норт-Бериком при лунном свете, пока я займусь лошадьми, я бы проводил вас в замок со всеми подобающими вашей светлости и вашему высокочтимому гостю почестями. К тому же серебряные канделябры убраны, а разве лампа достойна…

— Она вполне нас удовлетворит, — сказал Рэвенсвуд. — Вам же в конюшне огонь ни к чему: насколько мне помнится, ветром снесло с нее полкрыши.

— Точно так, милорд, — ответил верный слуга и сразу нашелся, добавив:

— Какое ленивое отродье эти кровельщики! Все еще не явились чинить крышу, милорд!

— Если бы у меня хватало духу смеяться над невзгодами моего семейства, — сказал Рэвенсвуд, провожая гостя наверх, — бедный старик дал бы мне немало поводов для смеха. Он помешан на том, чтобы представить наше жалкое хозяйство не таким, каково оно на» самом деле, а каким, по его мнению, оно должно быть, и, по правде говоря, хитрости, на которые пускается мой бедный дворецкий, пытаясь добыть та необходимое, без чего, по его понятиям, невозможно поддержать честь семьи, и его пространные извинения, когда, несмотря на всю свою изобретательность, он не может раздобыть замену недостающим предметам, — все это уже не раз забавляло меня. Однако, хотя башня и невелика, но без него мне будет трудно отыскать комнату, где затоплен камин.

С этими словами Рэвенсвуд отворил дверь.

— Ну, здесь по крайней мере, — сказал он, — не видно ни огня, ни постели.

И точно, глазам путников представилась картина печального запустения. Большой зал с резными сводами, напоминавшими своды Уэстминстер-холла, оставался почти в том же состоянии, в каком гости покинули его после поминок. На большом дубовом столе грудой лежали опрокинутые кувшины, мехи, оловянные стопы и баклаги; пол был усеян осколками бокалов, этих хрупких сосудов веселья, принесенных в жертву восторженными гостями. Что же касается серебряной посуды, которой ради такого случая друзья и родственники снабдили Рэвенсвуда, то они же и унесли ее тотчас после буйной попойки, столь же ненужной, сколь и несвоевременной. Словом, в этом зале не было и намека на благоденствие, напротив, все говорило о недавней расточительности и нынешнем запустении. Черное сукно, заменившее во время похоронного пира изъеденные молью ткани, было наполовину сорвано и свисало со стен лохмотьями, обнаруживая голые, даже не оштукатуренные камни. Вид перевернутых, брошенных где попало стульев довершал общую картину, давая понять, какой беспорядок царил в этих стенах под конец поминальной оргии.

— Этот зал, мистер Бакло, был местом разгула, а не скорби, — сказал Рэвенсвуд, приподымая лампу. — Что ж, вполне справедливо, если он имеет столь скорбный вид теперь, когда мог бы выглядеть радостно.

Путники покинули это печальное место и двинулись дальше; отворив понапрасну еще несколько дверей, они вошли наконец в небольшую комнату, пол которой был устлан циновками, а в камине, к великому их удовольствию, пылало пламя, — очевидно, следуя указаниям Малеба, Мизи ухитрилась наскрести немного пищи для огня. Радуясь в душе, что в замке нашелся уютный уголок, на что, казалось, было трудно рассчитывать, Бакло подошел к камину и, удовлетворенно потирая руки, добродушно выслушал извинения Рэвенсвуда.

— К сожалению, я не могу предложить вам никаких удобств, — сказал он. — Я сам их не имею. В этих стенах давно уже не знают, что такое комфорт, а может быть, никогда и не знали; но приют и безопасность, пожалуй, я могу вам обещать.

— И прекрасно, — ответил Бакло, — мне больше ничего и не надо. А если к этому прибавить добрый ростбиф да глоток вина, я буду вполне удовлетворен.

— Боюсь, что вас действительно ждет очень скудный ужин, — сказал Рэвенсвуд, — я слышу, как совещаются Калеб и Мизи. При всех его достоинствах, бедняга Болдерстон, к несчастью, глуховат, и его секреты слышны всем, в особенности тем, от кого он больше всего стремится скрыть свои проделки… Тише!

Хозяин и гость прислушались; из соседней комнаты до них донесся голос Калеба. Старый слуга наставлял Мизи — Выше голову, Мизи, выше голову! — поучал он. — Под хорошим соусом все можно подать.

— Но курица старая, она будет жестка, как подошва.

— Скажешь, что ошиблась. Скажешь, что ошиблась. Не ту взяла, — увещевал верный Калеб, стараясь говорить вполголоса — Возьми все на себя; только бы не пострадала честь дома.

— Но курица… — возразила Мизи. — Она сидит на яйцах где-то под троном в зале. Я боюсь идти туда в темноте: там привидения, и потом мне все равно ее не найти. Там темно, как в пропасти, а в доме нет другой лампы, кроме той, что у господ. А если я даже и поймаю курицу, ведь надо же ее ощипать, выпотрошить, изжарить. А как же все это сделать, когда они сидят у единственного в доме огня!

— Ну, будет, будет, — проворчал старый слуга, — подожди здесь минуту. Сейчас я постараюсь взять у них лампу.

И Калеб Болдерстон вошел в комнату, нисколько не подозревая, что там слышали всю предшествующую интермедию.

— Ну что ж, старина, есть ли надежда на ужин? — спросил Рэвенсвуд.

— Надежда на ужин, милорд? — повторил Калеб, делая вид, что он глубоко оскорблен сомнением, прозвучавшим в голосе хозяина. — Как вы можете спрашивать? Разве мы не в доме вашей светлости? Надежда на ужин! Тоже скажете. Но ведь говядину вы есть не станете! У нас пропасть жирной птицы, так и просится на вертел или на рашпер. Зажарь каплуна, Мизи! — закричал он с такой уверенностью, словно в доме и впрямь водились каплуны.

— Не надо мне каплуна, — остановил его Бакло, считая долгом вежливости облегчить бедному дворецкому его тяжелые обязанности. — У вас найдется немного холодного мяса или просто кусок хлеба?

— Сейчас принесу отличных овсяных лепешек! — воскликнул Калеб, у которого словно гора свалилась с плеч, — А что до холодного мяса, так холодного у нас в доме, слава богу, предостаточно. Правда, после похорон все остатки мяса и пирогов, как полагается, роздали бедным, однако ж…

— Будет, Калеб, — прервал его Рэвенсвуд, — пора кончать. Мой гость, молодой лэрд Бакло, скрывается от преследования, и потому…

— Он не будет взыскательнее вашей милости, — понимающе кивнул Калеб, сразу повеселев. — Очень сожалею, что у джентльмена неприятности, но от души рад, что он не станет бранить наше хозяйство, раз у него самого дела не лучше наших… Не скажу, чтоб наши дела были плохи, слава богу, нет, — прибавил он, тотчас отрекаясь от вырвавшегося у него в порыве радости признания, — но разве сравнишь с тем, что было, или с тем, что должно быть! Ну, а что касается ужина… Что за беда, если и приврешь немного. У нас есть баранья лопатка, ее подавали на стол всего три раза, а, как вашим милостям известно, чем ближе к кости, тем мясо слаще; потом есть немного овечьего сыра, кусочек превосходного масла и.., и… Но этого, вероятно, будет достаточно.

Калеб с готовностью извлек скромные припасы и со всей подобающей случаю торжественностью разместил их на круглом столике перед молодыми людьми, которые, нимало не смущаясь скудостью и незатейливостью трапезы, тут же за нее принялись. Калеб подавал тарелки с особой предупредительностью, словно надеялся почтительным обхождением заменить отсутствующих слуг.

Но увы! Когда имеешь дело с голодным гостем, даже самое тщательное, самое точное соблюдение церемониала не может возместить существенной части обеда. Уничтожив значительную часть уже и без того порядком обглоданной баранины, Бакло потребовал эля.

— Не смею предложить вам нашего эля, — ответил Калеб, — нехорошо вышло сусло, да и гроза была; но, сэр, такой воды, как в нашем колодце, клянусь, вы никогда не пили!

— Ну, если эль прокис, дайте вина, — сказал Бакло, морщась при одном упоминании о чистой влаге, так горячо рекомендуемой Калебом.

— Вина? Слава богу, вина у нас предостаточно, — храбро соврал Калеб. — Всего два дня тому назад… не дай бог никому пить по такому поводу.., в этом доме выпили столько вина, что хватило бы для спуска шлюпки. Уж в чем в чем, а в вине у лорда Рэвенсвуда никогда не было недостатка.

— Так перестаньте угощать нас разговорами и подайте вина! — отозвался хозяин дома, и Калеб пустился в путь.

Спустившись в погреб, он опрокинул все бочонки, уже пустые, и стал трясти их в отчаянной надежде нацедить со дна хоть немного бордо, надеясь наполнить принесенную им с собою кружку. Увы, они были уже старательно осушены, и, даже пустив в ход весь свой опыт, всю свою смекалку, старый дворецкий не набрал и кварты мало-мальски пригодного вина.

Однако Калеб был слишком искусным стратегом, чтобы покинуть поле битвы без всякой попытки прикрыть свое отступление. Не теряя присутствия духа, он бросил на пол пустую кружку, делая вид, что по скользнулся на пороге, крикнул Мизи, чтобы та подтерла вино, которого вовсе не проливал, и, поставив на стол другую кружку, выразил надежду, что для их милостей осталось еще довольно. Действительно, вина оказалось вполне достаточно, ибо даже Бакло, верный друг виноградной лозы, не нашел в себе сил возобновить атаку на винные погреба «Волчьей скалы» и согласился, хотя и неохотно, удовольствоваться стаканом воды. Теперь предстояло устроить гостя на ночлег, и так как ему предназначалась потайная комната, то перед Калебом открылись первоклассные возможности правдоподобнейшим образом объяснить убожество ее убранства, нехватку постельного белья и прочее.

— Кому бы пришло в голову, — говорил он, — что понадобится наш тайник. Он пустует со дня заговора Гаури, и не мог же я пустить сюда женщину: вы, ваша милость, сами понимаете, что после этого убежище недолго оставалось бы потайным.

Глава VIII

Столы пустые стояли угрюмо, Чернел холодный и мертвый камин, Ни звона чаш, ни веселого шума… «Здесь радости мало», — промолвил Линн. Старинная баллада
Возможно, что Рэвенсвуду в заброшенной башне «Волчья скала» были не чужды те чувства, которые охватили расточительного наследника Линна, когда, как рассказывается в превосходной старинной песне, промотав все свое состояние, он остался единственным обитателем пустынного жилища. Рэвенсвуд имел, однако, преимущество над блудным сыном баллады: как бы то ни было, он дошел до нищеты не по собственной глупости. Он унаследовал свои несчастья от отца вместе с благородной кровью и титулом, который вежливые люди могли употреблять перед его именем, а грубые — опускать, как кому заблагорассудится, — вот и все наследство, доставшееся ему от предков.

Быть может, эта печальная и вместе с тем утешительная мысль несколько успокоила бедного молодого человека. Утро, рассеивая ночные тени, располагает к спокойным размышлениям, и под его воздействием бурные страсти, волновавшие Рэвенсвуда накануне, несколько поулеглись и утихли. Он был теперь в состоянии анализировать противоречивые чувства, его волновавшие, и твердо решил бороться с ними и преодолеть их. В это светлое, тихое утро даже пустынная, поросшая вереском равнина, которая открывалась взору со стороны материка, казалась привлекательной; с другой стороны, необозримый океан, грозный и вместе с тем благодушный в своем величии, катил подернутые серебристой зыбью волны. Подобные мирные картины природы приковывают к себе человеческое сердце, даже взволнованное страстями, побуждая на благородные и добрые поступки.

Покончив с исследованием своего сердца, которое на этот раз он подверг крайне суровому допросу, Рэвенсвуд первым делом отыскал Бакло в отведенном ему убежище.

— Ну, Бакло, как вы себя чувствуете сегодня? — приветствовал он гостя. — Как вам спалось на ложе, на котором некогда мирно почивал изгнанный граф Лнгюс, несмотря на все преследования разгневанного короля?

— Гм! — воскликнул Бакло, просыпаясь. — Мне не пристало жаловаться на помещение, которым пользовался такой великий человек; матрац, пожалуй, очень уж жесткий, стены несколько сыроваты, крысы злее, чем я ожидал, судя по количеству запасов у Калеба; и, мне кажется, если бы у окон были ставни, а над кроватью полог, комната бы много выиграла.

— Действительно, здесь очень мрачно, — сказал Рэвенсвуд, оглядываясь кругом. — Вставайте и пойдемте вниз. Калеб постарается покормить вас сегодня за завтраком лучше, чем вчера за ужином.

— Пожалуйста, не надо лучше, — взмолился Баклo, вставая с постели и пытаясь одеться, несмотря на царящий в комнате мрак. — Право, если вы не хотите, чтобы я отказался от намерения исправиться, не меняйте вашего меню. Одно воспоминание о вчерашнем напитке Калеба лучше двадцати проповедей уничтожило во мне желание начать день стаканом вина. А как вы, Рэвенсвуд? Вы уже начали доблестную борьбу с пожирающим вас гадом? Видите, я стараюсь понемногу расправиться с моим змеиным выводком.

— Начал, Бакло, начал, и во сне мне на помощь явился прекрасный ангел.

— Черт возьми! — сказал Бакло. — А мне вот неоткуда ждать видений. Разве что моя тетка, леди Гернингтон, отправится к праотцам, но и тогда, мне думается, скорее ее земное наследство, нежели общение с ее духом, поможет поддерживать во мне благие намерения. Что же касается завтрака, Рэвенсвуд, то скажите: может быть, олень, предназначенный на паштет, еще бегает в лесу, как говорится в балладе?

— Сейчас справлюсь! — ответил Рэвенсвуд и, покинув гостя, отправился разыскивать Калеба.

Он нашел дворецкого в темной башенке, некогда служившей замковой кладовой. Старик усердно чистил старое оловянное блюдо, стараясь придать ему блеск серебра, и время от времени поощрял себя восклицаниями:

— Ничего, сойдет.., кажется, сойдет, только бы они не ставили его слишком близко к свету.

— Возьмите деньги и купите все, что нужно, — прервал его Рэвенсвуд, подавая старому дворецкому тот самый кошелек, который накануне чуть не попал в цепкие когти Крайгенгельта, Старик покачал лысеющей головой и, взвесив жалкое сокровище на ладони, взглянул на хозяина с выражением глубочайшей сердечной муки.

— И это все, что у вас осталось? — спросил он горестно.

— Да, — сказал Рэвенсвуд, стараясь казаться веселым, — зеленый этот кошелек да золотых еще немного, как говорится в старинной балладе, — вот все, чем мы сейчас располагаем. Ну ничего, Калеб, когда-нибудь и наши дела поправятся.

— Боюсь, что к тому времени старая песня забудется, а старый слуга умрет, — возразил Калеб. — Впрочем, не следует мне говорить вашей милости такие слова, вы и так очень бледны. Спрячьте кошелей и держите при себе, чтобы при случае нашлось чем похвастаться перед приятелями. И если ваша милость позволит дать вам совет: показывайте его людям почаще, и тогда никто не откажет вам в кредите, хоть добро у нас было, да сплыло.

— Вы же знаете, Калеб, что я все еще не отказался от мысли в скором времени уехать отсюда, и мне хотелось бы покинуть родину с репутацией честного человека, не оставляя после себя долгов, во всяком случае таких, в каких повинен я сам.

— Конечно, вы должны оставить после себя добрую память, и так оно и будет. Но старый Калеб может взять все на себя, и тогда ответственность за долги падет на него. Я могу и в тюрьме пожить, если придется, а честь дома не пострадает.

Рэвенсвуд попытался было втолковать Калебу, что если он сам не хочет делать долгов, то тем более не потерпит, чтобы его дворецкий отвечал за них; однако Эдгар имел дело с премьер-министром, который был слишком поглощен изобретением новых способов для изыскания денежных средств, чтобы у него явилась охота опровергать доводы, говорящие об их несостоятельности.

— Эппи Смолтраш откроет нам кредит на эль, — рассуждал он сам с собой, — она всю жизнь пользовалась покровительством дома Рэвенсвудов; быть может, удастся взять у нее в долг немного бренди; за вино не поручусь — она женщина одинокая и больше одного бочонка зараз не покупает; ну да ладно, правдою или не правдою, а бутылочку я у нее как-нибудь достану. Дичь нам будут поставлять наши крестьяне, хотя матушка Хирнсайд и говорит, что уже внесла вдвое против того, что следовало… Как-нибудь перебьемся, ваша милость! Перебьемся, не беспокойтесь: пока жив Калеб, честь вашего дома не пострадает.

И действительно, ценою бесконечных усилий Калеб ухитрился кормить и поить своего господина и его гостя в течение нескольких дней; угощение, правда, не отличалось великолепием, но Рэвенсвуд и его гость не были слишком требовательны, а мнимые промахи Калеба, его извинения, уловки и хитрости даже забавляли их, скрашивая скудные обеды, которые к тому же не всегда подавались вовремя. Молодые люди были рады любой возможности повеселиться и хоть как-нибудь убить томительно тянущееся время.

Вынужденный скрываться в замке и лишенный поэтому своих обычных занятий — охоты и веселых попоек, Бакло сделался угрюм и молчалив. Когда Рэвенсвуду надоедало фехтовать или играть с ним в мяч, Бакло отправлялся на конюшню, чистил своего скакуна, наводя глянец то щеткой, то скребницей, то специальной волосяной тряпкой, задавал ему корму и, наблюдая, как конь опускался на подстилку, чуть ли не с завистью смотрел на бессловесное животное, пo-видимому вполне довольное такой однообразной жизнью.

«Глупая скотина не вспоминает ни о скачках, ни об охоте, ни о зеленом пастбище в поместье Бакло, — говорил он про себя. — Ее держат на привязи у кормушки в этом развалившемся склепе, и она так же счастлива, как будто родилась здесь; а я пользуюсь всей свободой, какая только доступна узнику, — могу бродить по всем закоулкам этой злосчастной башни — и не знаю, как дотянуть время до обеда».

В таком грустном расположении духа Бакло направлял свои стопы в одну из сторожевых башенок или к крепостным стенам замка и подолгу смотрел на поросшую вереском равнину или швырял камушками да обломками известки в бакланов и чаек, имевших неосторожность расположиться поблизости от молодого человека, не знающего, чем себя занять.

Рэвенсвуд, наделенный умом, несомненно, более глубоким и серьезным, чем Бакло, предавался тревожным размышлениям, которые нагоняли на него такую же тоску, какую вызывали скука и безделье у его гостя. В первую минуту Люси Эштон не произвела на него сильного впечатления, но образ ее оставил в его памяти глубокий след. Мало-помалу жажда мести, побудившая его искать встречи с лордом-хранителем, начинала утихать; мысленно возвращаясь к прошлому, он решил, что грубо обошелся с его дочерью — так не поступают с девушкой высокого положения и удивительной красоты. На ее благодарный взгляд и любезные слова он ответил чуть ли не презрением; и хотя отец ее заставил его претерпеть немало обид, совесть твердила Рэвенсвуду, что недостойно вымещать их на дочери. Как только мысли молодого человека приняли этот оборот и он в душе признал себя виновным перед Люси, воспоминание о ее прекрасном лице, которому обстоятельства их встречи придали особую выразительность, стало для него одновременно источником утешения и боли. Припоминая ее нежный голос, изысканность выражений, пылкую любовь к отцу, он все более и более сожалел, что так грубо отверг ее признательность, а воображение не переставало рисовать перед ним ее пленительный образ.

Рэвенсвуду с его высокой нравственностью и чистотой помыслов было особенно опасно предаваться подобным размышлениям. Решив во что бы то ни стало побороть в себе жажду мести — сильнейший из всех его пороков, он охотно допускал, более того — вызывал в себе мысли, которые могли служить противоядием этому злому чувству. Он был груб с дочерью врага и поэтому теперь, словно вознаграждая ее за это, естественно, наделял такими совершенствами, какими она, быть может, и не обладала.

Если бы кто-нибудь теперь сказал Рэвенсвуду, что всего лишь несколько дней назад он клялся мстить потомкам того, кого не без основания считал виновником разорения и смерти своего отца, он назвал бы это гнусной клеветой; однако, заглянув в собственную душу поглубже, он должен был бы признать такое обвинение справедливым, хотя при теперешнем его настроении все это даже трудно было бы предположить.

В сердце Рэвенсвуда боролись два противоположных чувства: желание отомстить за смерть отца и восхищение дочерью врага. Он всячески старался подавить в себе первое, второму же чувству он не сопротивлялся, потому что не подозревал о его существовании; и то, что он вернулся к мысли уехать из Шотландии, служило верным тому доказательством. Однако, несмотря на это свое намерение, он продолжал жить в «Волчьей скале», ничего не предпринимая для отъезда. Правда, он сообщил о своих планах кое-кому из родственников, живших в отдаленных графствах Шотландии, и прежде всего маркизу Э***; и всякий раз, когда Бакло требовал от него решительных действий, Рэвенсвуд тотчас же ссылался на необходимость дождаться ответа, в особенности от маркиза, прежде чем сделать такой важный шаг.

Маркиз был человеком богатым и влиятельным; и хотя его подозревали в недобрых чувствах к правительству, учрежденному после революции, ему все же удалось возглавить одну из партий в шотландском Тайном совете. Эта партия, связанная с приверженцами Высокой церкви в Англии, была так сильна, что грозила вырвать власть из рук сторонников лорда — хранителя печати. Необходимость посоветоваться с лицом столь могущественным служила Рэвенсвуду убедительным доводом, который он приводил Бакло, а может быть, и самому себе, оправдывая их затянувшееся пребывание в «Волчьей скале»; к тому же распространился слух о возможных переменах в шотландском кабинете и даже в самой Шотландии. Эти слухи, которым одни верили, а другие нет, смотря по тому, каковы были собственные помыслы и желания слушателей, проникли даже в их полуразрушенную башню, главным образом через Калеба, который, ко всем прочим своим достоинствам, отличался страстным интересом к политике и никогда не возвращался из соседнего селения Волчья Надежда без целого короба новостей.

Хотя Бакло не мог представить сколько-нибудь основательных соображений против решения Рэвенсвуда отложить их отъезд из Шотландии, он не стал терпеливее сносить бездеятельность, на которую его обрекала эта отсрочка; только благодаря влиянию, которое приобрел над ним его новый приятель, Бакло кое-как принуждал себя довольствоваться жизнью, столь чуждой всем его привычкам и наклонностям.

— Все считают вас на редкость деятельным человеком, — не раз упрекал он Рэвенсвуда, — а вы, кажется, собираетесь сидеть здесь вечно, словно крыса в подполье. Только крыса разумнее вас и выбирает себе жилье, где по крайней мере есть пища; а у нас здесь извинения Калеба становятся с каждым днем все длиннее, а еда все хуже. Боюсь, что нас скоро постигнет участь ленивца: мы уничтожим на дереве последний лист, и нам ничего не останется, как свалиться вниз и сломать себе шею.

— Не беспокойтесь, — ответил Рэвенсвуд, — провидение печется о нас: не сегодня-завтра произойдет переворот. Многие сердца уже тревожно бьются в ожидании его, а вы и я в нем кровно заинтересованы.

— Какое провидение? Какой переворот? — воскликнул Бакло. — По-моему, у нас и так уже было слишком много переворотов!

Рэвенсвуд молча подал ему письмо.

— Вот оно что! — произнес гость. — Вот, значит, в чем дело. То-то мне сегодня утром показалось, что я слышу, как Калеб уговаривает какого-то несчастного выпить стакан воды, убеждая его, что натощак вода гораздо полезнее эля или бренди.

— Это был гонец маркиза Э***, — сообщил Рэвенсвуд. — И ему пришлось испытать на себе пресловутое гостеприимство Калеба. Под конец беднягу угостили кислым пивом и селедками. Однако прочтите письмо: вы узнаете, какие, новости он нам привез.

— Постараюсь, — сказал Бакло. — Я не бог весть какой грамотей, а у его светлости почерк, видно, тоже не из лучших.

Благодаря печатным станкам моего друга Баллантайна читатель пробежит за несколько секунд то, что Бакло разбирал добрых полчаса, несмотря на помощь Рэвенсвуда. Вот это письмо:

Достойнейший наш кузен!

Посылая вам нижеследующее, мы передаем вам сердечный привет и желаем заверить вас в живейшем участии, кое проявляем к вашему благополучию и к любым мерам, какие вы предпримете для его упрочения. Если в последнее время, изъявляя вам наше расположение, мы проявили меньше рвения, чем нам хотелось бы в качестве вашего любящего родственника и единокровного дяди, то просим приписать это единственно отсутствию удобного случая, а не нашему равнодушию к вам. Что касается вашего решения предпринять путешествие в чужие края, то в настоящее время оно не представляется нам желательным, ибо ваши враги по своему обыкновению не преминут приписать этой поездке дурные цели, и хотя мы знаем, более того — твердо убеждены, что злые умыслы так же чужды вам, как и нам, но некоторые влиятельные лица могут поверить этой клевете и отнесутся к вам с предубеждением, в чем при всем нашем желании и старании мы не в силах будем им помешать.

Мы охотно подкрепили бы наш совет также и другими доводами, сообщив о некоторых обстоятельствах, могущих послужить на пользу вам и вашему дому и тем самым упрочить ваше решение оставаться в «Волчьей скале» по крайней мере до нового урожая.

Но, как говорится, verbum sapienti note 14 — одно слово скажет умному человеку больше, чем дураку целая проповедь. И хотя мы писали вам письмо собственноручно и вполне доверяем нашему нарочному, который нам многим обязан, но тем не менее, так как никогда неизвестно, где подстерегает нас беда, мы не решаемся доверить бумаге то, что охотно сообщили бы вам устно. Мы с радостью пригласили бы вас в наше поместье в горной Шотландии, где мы могли бы поохотиться на оленя, а заодно поговорить о предметах, на которые ныне решаемся только намекнуть, но в настоящее время обстоятельства не благоприятствуют нашей встрече, а потому придется отложить ее до того дня, когда мы, ликуя, сможем поведать друг другу все то, о чем ныне храним молчание.

А пока мы просим не забывать, что всегда были н будем вашим любящим родственником и искренним доброжелателем, ожидающим светлого дня, первые проблески которого мы уже предвидим, и от всего сердца желаем и надеемся на деле доказать вам свое расположение и участие.

Ваш любящий родственник

Э***

Написано в нашем скромном жилище Б., и пр., и пр.

На обороте стояло:

«Его сиятельству, нашему уважаемому родственнику, мастеру Рэвенсвуду. Спешно! Скакать безостановочно, пока пакет не будет доставлен».



— Что вы скажете об этом послании, Бакло? — спросил Рэвенсвуд, когда его приятель не без труда разобрал письмо.

— Честно говоря, сообразить, что маркиз хочет сказать, почти так же трудно, как разобрать его каракули. Ему необходимо обзавестись «Толкователем остроумных слов и изречений» и «Полным письмовником». На вашем месте я послал бы ему эти книги с его же гонцом. Он любезно советует вам по-прежнему растрачивать время и деньги в этой подлой, тупой, угнетенной стране, но даже не предлагает убежища в своем доме. По-моему, он затеял какую-то интригу и, думая, что вы можете ему пригодиться, хочет иметь вас под рукой; если же заговор провалится, он всегда успеет предоставить вам возможность выпутываться самому.

— Заговор? Вы подозреваете маркиза в государственной измене?

— А что же еще? Уже давно поговаривают, что маркиз заигрывает с Сен-Жерменом.

— Зачем он вовлекает меня в такие авантюры! — воскликнул Рэвенсвуд. — Достаточно вспомнить царствования Карла Первого и Карла Второго или Иакова Второго! Нет, ни как частное лицо, ни как шотландец, любящий свою родину, я не вижу повода обнажать меч за их наследников.

— Вот как! — возмутился Бакло. — Значит, вы решили оплакивать этих собак круглоголовых, те которыми честный Клевер-хауз расправился по заслугам?

— Этих несчастных сначала опорочили, а потом повесили, — ответил Рэвенсвуд. — Хотел бы я дожить до того дня, когда и к вигам и к тори будут относиться с равной справедливостью и когда эти клички останутся в ходу разве что среди политиков кофеен, да и то как бранные слова, как, скажем, «шлюха» или «сука» у рыночных торговок.

— Ну, мы с вами до этого времени не доживем, Рэвенсвуд: болезнь слишком сильно поразила и тело и душу.

— Все-таки когда-нибудь этот день настанет. Не вечно же эти клички будут действовать на людей как. звуки боевой трубы. Когда общественная жизнь наладится, люди будут слишком дорого ценить ее блага, чтобы рисковать ими ради политики.

— Все это прекрасно, — возразил Бакло, — но я стою за старинную песню:

Если хлеба мною в риге

Да на виселице виги,

А дела идут на славу,

Это мне, друзья, по нраву.

— Вы можете петь как угодно громко, cantabit vacuus note 15, — сказал Рэвенсвуд, — но, мне сдается, маркиз слишком благоразумен или по крайней мере слишком осторожен, чтобы подтягивать, вам. Пожалуй, в своем письме он скорее намекает на переворот в шотландском Тайном совете, чем на революцию в Британском королевстве.

— А, да пропади она пропадом, вся эта ваша политическая игра! — воскликнул Бакло. — К черту все эти заранее обдуманные ходы, которые выполняются титулованными старикашками в расшитых ночных колпаках и шлафроках на меху. Эти господа перемещают лорда-казначея или министра с такой же легкостью, будто переставляют ладью или пешку на шахматной доске. Нет, это не по мне! Для меня забава — игра в мяч, серьезное же дело — война. Мяч меня тешит, а шпага кормит. Ну, а в вас, Рэвенсвуд, сидит все-таки черт: хоть вы и стараетесь вести себя рассудительно и осторожно, уж больно кипит в вас кровь, как вы ни любите пофилософствовать о политических истинах. Вы, видимо, из тех благоразумных мужей, что смотрят на все с завидным спокойствием, пока кровь не ударит в голову, — а тогда.., горе тому, кто осмелится им напомнить их же собственные благоразумные правила.

— Быть может, вы читаете в моем сердце лучше, чем я сам, — ответил Рэвенсвуд. — Но рассуждать благоразумно не значит ли уже сделать первый шаг к благоразумным поступкам? Однако слышите, кажется Калеб звонит к обеду.

— Чем оглушительнее трезвон» тем скромнее будет угощение, — заметил Бакло.. — Можно подумать, что этот дьявольский гул и гром, от которого в один прекрасный день обрушится ваша башня, превратят тощую курицу в жирного каплуна или баранью лопатку в олений окорок!

— Судя по чрезвычайной торжественности, с которой Калеб; ставит на стоя это единственное, к тому же тщательно прикрытое, блюдо, боюсь, действительность превзойдет самые дурные ваши ожидания.

— Снимите крышку, Калеб! Ради бога, снимите крышку! — возопил Бакло. — Не надо предисловий!

Показывайте, что у вас там спрятано. Ладно, вы уже поставили вашу посудину как нельзя лучше, — прибавил он, торопя старого дворецкого, который, не удостаивая его ответом, долго переставлял блюдо, пока с математической точностью не поместил его на самую середину стола.

— Так все-таки что же у нас на обед, Калеб? — спросил, в свою очередь, Рэвенсвуд.

— Конечно, милорд, мне следовало бы уже давно доложить вашей милости, но его милость лэрд Бакло так нетерпелив! — ответил Калеб, продолжая держать блюдо одной рукой и поддерживая крышку другой с явным нежеланием снять ее.

— Но что же это, наконец? Скажите же, бога ради! Надеюсь, нас ждет не пара блестящих шпор, по старинному шотландскому обычаю?

— Гм, гм! — отозвался Калеб — Ваша милость изволит шутить… Впрочем, осмелюсь заметить, это был очень хороший обычай, и, насколько мне известно, его придерживались во многих благородных и богатых семействах. Что же касается нынешнего обеда, то мне казалось, что поскольку нынче канун дня святой Магдалины, некогда достойной нашей королевы, то ваши милости сочтут своим долгом не то чтобы совсем отказаться от пищи, но подкрепиться чем-нибудь полегче — селедочкой, например…

С этими словами Калеб снял крышку и явил миру вышеупомянутое лакомство: на блюде лежали четыре селедки.

— Это не простые селедки, — доложил он, чуть понизив голос, — они отобраны и посолены нашей экономкой (бедная Мизи! ) с особой тщательностью, исключительно для вашей милости.

— Пожалуйста, избавьте нас от извинений, — сказал Рэвенсвуд. — Будем есть селедки, Бакло, раз больше ничего нет. Кажется, я начинаю разделять ваше мнение: мы действительно доедаем последний лист, и, если не хотим умереть с голоду, нам решительно нужно искать себе новое место, не дожидаясь, к чему приведут интриги маркиза.

Глава IX

Как прозвучит веселый рог охоты И зверь в испуге логово покинет, Неужели тот, в ком кровь кипит живая, Останется лежать, как труп безгласный, Всем прелестям творенья недоступный? «Эсуолд», акт. I, сц. 1
После легкого ужина, как говорится, и легкий сон; не удивительно поэтому, что после угощения, которое Калеб не то по набожности, не то по необходимости, нередко скрывающейся под этим обличьем, преподнес обитателям «Волчьей скалы», сон их не был продолжителен.

На другое утро Бакло вбежал в комнату Рэвенсвуда с громким криком: «Ату его! ату!», способным разбудить даже мертвого.

— Вставайте, вставайте, ради бога! Охотники на равнине! Первая охота за весь месяц, а вы лежите в постели, у которой только то достоинство, что она помягче камня в склепе ваших предков.

— Отложите ваши шутки до другого времени, Бакло, — рассердился Рэвенсвуд. — Не очень-то приятно, едва забывшись после бессонной ночи, проведенной в раздумьях об участи более жестокой, чем это жесткое ложе, вдруг лишиться недолгой минуты покоя.

— Ладно, ладно, — ответил гость. — Вставайте, вставайте! Собаки уже спущены. Я сам оседлал коней: ваш Калеб стал бы сначала сзывать слуг и конюхов, а потом пришлось бы битый час выслушивать его извинения за отсутствие людей, которых давно уже нет и в помине. Вставайте, Рэвенсвуд! Говорят «вам, собаки спущены! Вставайте же! Охота началась.

И Бакло выбежал из комнаты.

— Какое мне до всего этого дело? — бормотал Рэвенсвуд, медленно поднимаясь. — Чьи это собаки лают у самых стен нашей башни?

— Их светлости лорда Битлбрейна, — сказал Калеб, вошедший в комнату вслед за неистовым лэрдом Бакло. — Не знаю, по какому праву они подняли весь этот вой и визг в охотничьих угодьях вашей милости.

— Не знаю, Калеб, не знаю, — отозвался хозяин замка. — Быть может, купив эти земли вместе с охотой, лорд Битлбрейн считает себя вправе пользоваться тем, за что заплатил.

— Возможно, милорд, — ответил Калеб, — но настоящему джентльмену не пристало являться сюда и пользоваться своим правом, когда ваша милость сами сейчас живут в замке. Не мешало бы лорду Битлбрейну помнить, кем были его предки.

— А нам — кем мы стали, — заметил Рэвенсвуд, едва, сдерживая горькую улыбку. — Однако подайте мне плащ, Калеб, надо потешить Бакло и поехать с ним на охоту. Слишком эгоистично жертвовать ради себя удовольствием гостя.

— Жертвовать! — повторил старик таким тоном, словно даже мысль о том, что его господину придется чем-то ради кого-то поступиться, является кощунственной. — Жертвовать! .. Но, простите, какое платье угодно вам надеть сегодня?

— Все равно, Калеб, Мой гардероб, кажется, не слишком богат.

— Не богат! — повторил старый слуга. — А серая пара, которую вы соблаговолили подарить вашему форейтору Хью Хилдебранду; а платье из французского бархата, в котором похоронен ваш покойный отец (царство ему небесное! ).., а вся прочая одежда. вашего батюшки, которая роздана бедным, а пара из берийското сукна…

— Которую я отдал вам, Калеб. Она, пожалуй, единственная, которую я могу получить, не считая той, что была на мне вчера. Вот ее-то, пожалуйста, и дайте. И не будем больше говорить об этом.

— Как вашей милости угодно, — согласился Калеб. — Конечно, это платье темное, так что оно вполне прилично по случаю траура; но, право, я ни разу не надевал той пары: она для меня слишком хороша — Ведь у вашей милости нет другой перемены… Камзол прекрасно вычищен, а на охоте присутствуют дамы…

— Дамы? — спросил Рэвенсвуд. — Кто именно, Калеб?

— Откуда мне знать, ваша милость? Из сторожевой башни я только и видел, как они промчались мимо, натянув поводья, а перья на их шляпах развевались, как у фрейлин королевы эльфов.

— Ладно, Калеб, ладно. Подайте же мне плащ и принесите портупею. Что там еще за шум во дворе?

— Это лэрд Бакло вывел лошадей, — ответил Калеб, посмотрев в окно.

— Будто в замке не довольно слуг! Или будто я не могу заменить их, если им вздумалось выйти за ворота!

— Ах, Калеб, у нас ни в чем не было недостатка, если бы ваше «могу» равнялось вашему «хочу».

— Надеюсь, вашей милости это ни к чему, мы и так, кажется, несмотря на все наши невзгоды, поддерживаем честь рода, насколько можем. Только мистер Бакло больно уж горяч, больно нетерпелив! Взгляните: вот вывел коня вашей милости без вышитого чепрака… А я вычистил бы его в одну минуту.

— Хорош и так, — сказал Рэвенсвуд и, спасаясь от Калеба, направился к узкой винтовой лестнице, спускавшейся во двор.

— Может быть, и так хорош, — возразил Калеб с некоторым неудовольствием, — но если ваша милость чуточку помедлит, я скажу, что, безусловно, будет очень нехорошо…

— Ну, что еще? — нетерпеливо спросил Рэвенсвуд, однако остановился и подождал.

— Нехорошо, если вы приведете кого-нибудь в замок к обеду; не могу же я опять устраивать пост в праздничный день, как тогда, в день святой Магдалины. По правде говоря, если бы ваша милость изволили отобедать вместе с лордом Битлбрейном, то я бы воспользовался передышкой и поискал чего-нибудь на завтра. А не отправиться ли вам обедать вместе с охотниками на постоялый двор? Всегда найдется отговорка, чтобы не заплатить: можно сказать, что вы забыли кошелек, или что хозяин не выплатил ренту и вы зачтете, или…

— Или сочинить еще какую-нибудь ложь, не так ли? — досказал Рэвенсвуд. — До свиданья, Калеб.

Возлагаю на вас заботы о чести нашего дома!

И, вскочив в седло, Рэвенсвуд последовал за Бакло, который, увидев, что его приятель вдел ногу в стремя, с риском сломать себе шею поскакал во весь опор по крутой тропинке, спускавшейся от башни к равнине.

Калеб Болдерстон с волнением следил за удаляющимися всадниками.

— Дай бог, чтоб с ними ничего не случилось, — бормотал он, качая седой головой. — Вот они уже на равнине. Разве кто-нибудь скажет, что их коням не хватает резвости или прыти!

Бесшабашный и горячий от природы, молодой Бакло летел вперед с беспечной стремительностью ветра. Рэвенсвуд не отставал от него ни на шаг: он принадлежал к тем созерцательным натурам, что неохотно покидают состояние покоя, но, раз выйдя из него, движутся вперед с огромной, неукротимой силой. К тому же его энергия не всегда соответствовала силе полученного толчка; ее можно было сравнить с движением камня, который катится под гору все быстрее и быстрее, независимо от того, приведен ли он в движение десницей великана или рукой ребенка.

И на этот раз охота — эта забава, настолько любимая юношами всех сословий, что скорее кажется врожденной страстью, данной нам от природы и не знающей различий сословий и воспитания, нежели благоприобретенной привычкой, — охота явилась для Рэвенсвуда мощным толчком, и он предался ей с необычным пылом.

Призывное пение французского рожка, которым ловчие в те далекие дни имели обыкновение подстрекать собак, пуская их по следу; разливистый лай своры, раздававшийся где-то вдали; еле слышные крики егерей; еле различимые фигуры всадников, то подымавшихся из пересекавших равнину оврагов, то мчавшихся по ровному полю, то пробиравшихся через преградившее им путь болото; а главное — ощущение бешеной скачки, — все это возбуждало Рэвенсвуда, вытесняя, хотя бы на краткий миг, обступившие его болезненные воспоминания. Однако очень скоро сознание того, что, несмотря на все преимущества, которые давало ему превосходное знание местности, он все-таки не сможет на своем усталом коне угнаться за охотниками, напомнило Рэвенсвуду о его тяжелом положении. В отчаянии он остановил коня, проклиная бедность, лишавшую ею любимой забавы, или, лучше сказать, единственного занятия предков в свободное от бранных подвигов время, как вдруг к нему подъехал неизвестный всадник, уже довольно долго незаметно следовавший за ним.

— Ваша лошадь устала, сэр, — обратился к нему незнакомец с предупредительностью, необычной среди охотников. — Разрешите предложить вашей милости моего коня.

— Сэр, — сказал Рэвенсвуд, скорее удивленный, чем обрадованный подобным предложением, — право, я не знаю, чем заслужил такую любезность со стороны незнакомого человека.

— Не задавайте лишних вопросов, — закричал Бакло, который, чтобы не обгонять Рэвенсвуда, чьим покровительством и гостеприимством он пользовался, все время нехотя сдерживал коня. — «Берите то, что дают вам боги», как говорит великий Джон Драйден, или.., постойте… Послушайте, мой друг, дайте-ка вашу лошадь мне: я вижу, вам трудно справляться с нею.

Я ее усмирю и объезжу для вас. Садитесь на моего скакуна, Рэвенсвуд: он полетит как стрела.

Не дожидаясь ответа. Бакло бросил поводья своей лошади Рэвенсвуду и, вскочив на коня, которого ему уступил незнакомец, поскакал во весь опор.

— Вот бесшабашный малый! — воскликнул Рэвенсвуд. — Как вы могли, сэр, доверить ему лошадь?

— Тот, кому принадлежит эта лошадь, — сказал незнакомец, — всегда рад служить вашей милости и друзьям вашей милости всем, что у него есть.

— Кто же это такой? — изумился Рэвенсвуд, — Простите, ваша милость: он желает сообщить вам свое имя лично. Не угодно ли вам сесть на лошадь вашего приятеля, а свою оставить мне — я разыщу вас после охоты. Слышите? Трубят рога — олень уже загнан.

— Пожалуй, это самое верное средство возвратить вам коня, — сказал Рэвенсвуд и, вскочив на скакуна Бакло, помчался к тому месту, откуда звуки рога возвещали последний час оленя.

Ликующие призывы рогов мешались с криками ловчих: «Ату его, Толбот! Ату его, Тевиот! Вперед, ребята, вперед!» и другими охотничьими возгласами, оглашавшими в старину отъезжее поле, и вместе с нетерпеливым лаем борзых, теперь уже вплотную окруживших свою жертву, сливались в веселый неумолчный хор. Рассыпавшиеся по равнине всадники, словно лучи, устремляющиеся к единому центру, съезжались со всех сторон к месту последнего действия.

Опередив всех, Бакло первым прискакал туда, где выбившийся из сил олень внезапно остановился и, повернувшись кругом, кинулся на собак. Он, как принято говорить, был загнан. Опустив благородную голову, затравленное животное, все покрытое пеной, с выкатившимися от бешенства и страха глазами, теперь, в свою очередь, — вселяло ужас в своих преследователей. Охотники, подъезжавшие один за другим со всех концов поля, казалось, подстерегали благоприятный момент, чтобы взять зверя, — в подобных обстоятельствах приходится действовать особенно осторожно. Собаки отпрянули назад, громко лая от нетерпения и страха; каждый охотник словно выжидал, чтобы кто-нибудь другой взял на себя опасную задачу — броситься на оленя и прикончить его. Местность была совершенно открытая, так что подойти к зверю незамеченным не было никакой возможности, и потому, когда Бакло с проворством, отличавшим лучших наездников тех далеких дней, соскочил с лошади, стремглав подбежал к оленю и ударом короткого охотничьего ножа в заднюю ногу повалил его на землю, у всех присутствующих вырвался радостный крик. Собаки ринулись на поверженного врага и вскоре прикончили его, возвестив о своей победе пронзительным лаем; ликующие крики охотников и звуки рогов, играющих песнь смерти, заглушили даже доносящийся сюда рокот морского прибоя.

Затем ловчий отозвал собак и, преклонив колено, подал нож даме на белом коне, которая из боязни или, быть может, из сострадания держалась до сих пор поодаль. Согласно тогдашней моде лицо всадницы закрывала черная шелковая маска, — ее надевали не только для защиты кожи от действия солнечных лучей или непогоды, но главным образом в соответствии со строгими правилами этикета, не дозволявшими молодой леди участвовать в буйных забавах или появляться в смешанном обществе с открытым лицом. Богатство туалета этой дамы, резвость и красота ее коня, в особенности же учтивые слова, с которыми обратился к ней ловчий, подсказали Бакло, что перед ним королева охоты. Велико же было огорчение, если те сказать презрение, нашего пылкого охотника, когда он увидел, что дама отстранила поданный ловчим нож, отказываясь от чести первой рассечь грудь животного и взглянуть, хороша ли оленина. Он было совсем уже собрался сказать ей какой-нибудь комплимент, но, на свое несчастье, Бакло вел жизнь, исключавшую возможность близкого знакомства с представительницами высшего сословия, и потому, несмотря на врожденную смелость, испытывал робость и смущение всякий раз, когда ему нужно было заговорить со знатной дамой.

Наконец, по его собственному выражению, собравшись с духом, он отважился приветствовать прелестную амазонку и выразить надежду, что охота не обманула ее ожиданий. Молодая женщина отвечала очень скромно и любезно, выказав признательность отважному охотнику, так искусно окончившему травлю как раз тогда, когда собаки и ловчие, по-видимому, растерялись, не зная, что делать.

— Клянусь охотничьим ножом, миледи, — ответил Бакло, которого слова прекрасной дамы возвратили на родную почву, — не велик труд и не велика заслуга, если малый не трусит оленьих рогов. Я ходил на оленя раз пятьсот, и как увижу, что зверь загнан, земля ли, вода ли под ногами — бросаюсь на него и колю. Это — дело привычки, миледи; только я вам скажу, миледи, гут, при всем прочем, нужно действовать быстро и осторожно; и еще, миледи, всегда имейте при себе хорошо отточенный обоюдоострый нож, чтобы колоть и справа и слева, как будет сподручнее, потому что рана от оленьих рогов дело нешуточное и может загноиться.

— Боюсь, сэр, — сказала молодая женщина, улыбаясь из-под маски, — вряд ли мне представится случай воспользоваться вашими советами.

— Осмелюсь сказать, миледи, джентльмен истинную правду говорит, — вмешался старый ловчий, находивший несвязные речи Бакло весьма назидательными, — я часто слыхал от отца — он был лесничим в Кабрахе,

— что раны от клыков кабана менее опасны, чем от рогов оленя. Как говорится в песне старого лесника.

Кого пронзит олений рог, не минет похорон,А клык кабаний излечим, не так уж страшен он.

— И еще один совет, — продолжал Бакло, который теперь уже совсем освоился и желал всем распоряжаться, — собаки измучились и устали, так надо скорее дать им оленью голову в награду за усердие; а потом позвольте напомнить, что ловчий, который будет свежевать оленину, должен первым делом осушить за здоровье вашей милости кружку эля или чашу доброго вина: если он не промочит горло, оленина быстро испортится.

Нечего и говорить, что ловчий не преминул в точности исполнить последнее указание, а затем в благодарность протянул Бакло нож, отвергнутый прекрасной дамой, и она, со своей стороны, вполне одобрила этот знак уважения.

— Я уверена, сэр, — сказала она, удаляясь от кружка, образовавшегося вокруг убитого животного, — что, мой отец, ради которого лорд Битлбрейн затеял эту охоту, с радостью предоставит распорядиться всем человеку, столь опытному и искусному, как вы.

С этими словами дама любезно поклонилась всем присутствовавшим, простилась с Бакло и уехала в сопровождении нескольких слуг, составлявших ее свиту. Бакло почти не заметил ее отъезда: он так обрадовался случаю выказать свое искусство, что все на свете, и мужчины и женщины, стали ему совершенно безразличны. Он скинул плащ, засучил рукава и обнаженными руками, по локоть забрызганными кровью и салом, принялся резать, рубить, отсекать и разрубать тушу на части с точностью, достойной самого сэра Тристрама; и при этом он рассуждал и спорил с ловчими об оленьих деревах, грудине, бочках, рульке и тому подобных охотничьих или, если угодно. скотобойных терминах, в то время весьма употребительных, а ныне, возможно, преданных забвению.

Когда Рэвенсвуд, немного отставший от приятеля, увидел, что с оленем покончено, минутное увлечение охотой уступило место горькому чувству отчужденности, которое он всегда испытывал не только при встрече с людьми своего круга, но даже с теми, кто был ниже его по рождению и положению в свете.

Поднявшись на невысокий холм, юноша стал наблюдать за веселой возней, происходившей на равнине; до него доносились радостные крики охотников, мешавшиеся с лаем собак, ржанием и топотом коней.

С тяжелым чувством внимал он — дворянин, лишенный титула и состояния, — этим веселым звукам. Охота и все, что с ней связано, ее удовольствия и волнения, с давних времен всегда считалась исключительным правом аристократии и издавна была главным ее занятием в мирное время. Сознание того, что в силу тяготевших над ним обстоятельств он лишен возможности принимать участие в забаве, составлявшей особую привилегию его сословия, мысль о том, что чужие люди свободно охотились на исконных землях его предков, предназначенных ими для собственных развлечений, а он — их наследник — принужден смотреть на это издали, — все это не могло не угнетать Рэвенсвуда, натуру созерцательную и меланхолическую. Однако из гордости он не позволил себе предаваться подобным настроениям. К тому же вскоре чувство подавленности сменилось негодованием: Рэвенсвуд увидел, что его легкомысленный приятель, Бакло, и не думает расставаться с взятым взаймы конем, и решил не уезжать, пока конь не будет возвращен хозяину.

Однако в ту самую минуту, когда Рэвенсвуд направился было к группе охотников, к нему приблизился всадник, также не принимавший участия в травле зверя.

Незнакомец казался человеком преклонных лет.

На нем был широкий пунцовый плащ, застегнутый по самую шею, и низко надвинутая на лоб шляпа с опущенными полями, вероятно чтобы защищать лицо от ветра. Его конь, выносливый и смирный, как нельзя лучше подходил всаднику, приехавшему скорее полюбоваться охотой, нежели для того, чтобы принять в ней участие. Его сопровождал слуга, державшийся несколько поодаль, и это, так же как и весь вид джентльмена, обличало человека немолодого, но родовитого и знатного. Незнакомец заговорил с Рэвенсвудом очень учтиво, однако в голосе его слышалось смущение.

— Вы, я вижу, храбрый юноша, сэр, — начал он. — Почему же вы смотрите на эту благородную забаву так хладнокровно, словно несете на плечах бремя моих лет?

— Прежде я с жаром предавался радостям охоты, — отвечал Рэвенсвуд,