- Праздники бы устраивала... я бы...
- Гм... Какое значение праздникам придаете вы в жизни детей?
- Они рвутся... поездки... 1 Май...
- Какое значение придаете праздникам?
- Я бы...
- Достаточно.
Немка. Говорит с акцентом.
- К русскому языку прибегаете на уроках?
- Я стараюсь... избегать... ухо ребенка привыкает...
- Расскажите по-немецки, как занимаетесь?
- Ja... das ist sehr schon, - и немка бойко рассказывает о своей методе.
- Достаточно.
Немка вежливо говорит и прощается:
- Danke schon. AufWiedersehen! Капе. Хорошо. (КП - кандидатура приемлема.)
Пожилая учительница из Самары. Со стажем.
- Какой состав учеников был там у вас в школе?
- Русские, немцы и... хохлы.
- Помилуйте, - укоризненно говорит председатель, - зачем же так называть? Неприятно же будет, если нас станут называть - кацапы! Украинцы, а не хохлы.
- Какие же украинцы... - равнодушно протестует учительница, - украинцы больше на Украине. А наши заволжские... так... хохлы. Они и говорят-то неправильно...
- Гм... тэк-с. Русскому языку учили? Какими книгами пользовались?
- Да какие там у нас книги. В начале революции солдаты стояли, все книги выкурили.
- Гм... что ж вы делали?
- Экскурсии.
- По плану экскурсии?
- О, да.
- Куда же водили детей?
- На костомольный завод. На раскопки.
Еще несколько вопросов. Отвечает складно. Дело, по-видимому, смыслит. Кой-что читала. Достаточно.
Идут следующие. Кого тут только нет. Вон на клубную работу желает специальность - ритмика, пластика, пение. Учительница немецкого языка. Учитель. Кандидатка на должность руководительницы в психоневрологической клинике. Воспитатель в интернате.
Вот одна в платке, в черном пальто. Желает руководить детским домом.
- Какую литературу читали?
- \"Воспитательное чтение\" Балталона, \"Трудовую школу\" Синицкого.
- А еще?
Молчание.
- Ваш взгляд на работу руководительницы детского дома?
- Я сочувствую новому течению.
- В чем?
Молчание.
- Что будете делать с детьми?
- Праздники... 1-е мая...
- Какое же объяснение дадите детям 1-го мая?
- Кому? детям?
- Ну, да. Детям.
Молчание.
- Что празднуется 8-го марта?
Молчание.
- О Международном дне работницы слышали?
Молчание.
- Газеты читаете когда-нибудь?
- Кхм... нет... газеты мало приходится.
- Достаточно. Каэнпе.
Следующая. Тоже стремится в детский дом.
- Что будете делать с детьми?
- Праздники... 1-е мая.
- Гм... ну, а кроме праздников. Например, вот если придется по религиозному вопросу с детьми гово...
- Я против всякой религии! - бодро отвечает кандидатка.
- Гм... ну, это хорошо. А вот с детьми если придет...
- Религия - дурман для народа! - уверенно отвечает учительница.
М. ДЕМИДЕНКО
- Ну да. Но если с детьми придется...
- Да, церковь отделена от государства!
Дневник Пройдохи Ке
- Ну да. Но если придется с детьми говорить по вопросу о религии. Вот, например, слышат дети колокольный звон. Заинтересуются. Какое собеседование с ними устроите?
Молчание.
- О комплексном методе преподавания что скажете?
- Я что-то не слыхала о нем...
- Гм. Достаточно.
Молодой учитель из захолустья - из города Сурожа. Приехал сюда учиться в медико-педагогическом институте. Средств нет. Хочет поступить преподавателем в школу.
- Как же вы будете совмещать институт со школой? От этого вред и институту и школе.
- Что поделаешь, - вздыхает, - многие так делают. Придется жертвовать частью лекций. Трудно приходится.
И, действительно, видно, трудно. Полушубочек старенький на нем. Замасленная рубашка.
Комиссия начинает задавать вопросы. Складно рассказывает об устройстве экскурсии.
- Почему весной хотите устраивать экскурсии?
- Весной природа возрождается. Будут наблюдать распускание цветов.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
- Какой первый цветок встретите. Самый ранний?
- Сон-трава.
Еще вопросы. Отвечает продуманно. На наиболее замысловатые вопросы честно говорит:
1
- Этого я сам не уяснил себе.
Комиссия совещается и дает ему испытательный стаж.
Я, Артур Кинг, родился в 1930 году в Шанхае. Отец мой, Джеральд Кинг, больше двадцати лет представлял в Китае известную торговую фирму «Краун колониэл энд К°». Это был человек, весьма далекий от политики. Быть может, поэтому семья наша уехала из Шанхая только в ноябре 1950 года; мы могли бы, вероятно, жить там и дальше — новые власти относились к отцу корректно и не спешили причислить его к списку «нежелательных» иностранцев. Насколько я помню, дела «Краун колониэл» шли в то время совсем неплохо, новые китайские власти закупили у фирмы несколько крупных партий дорогостоящего радиотехнического оборудования. Впрочем, все это не столь уж важно.
Вот квалифицированная. С высших женских курсов. Оканчивает Петровскую академию. Желает во 2-ю загородную школу с сельскохозяйственным уклоном. Можно. Капе.
Я окончил в Шанхае американский колледж, проявив, как меня уверяли, явную склонность к математическим наукам. Это радовало отца, который хотел, чтобы я поступил в Высшую коммерческую школу в Лондоне. Но мои собственные желания не соответствовали желаниям отца. Карьера коммерсанта не привлекала меня — она представлялась мне слишком скучной. Во мне бродили недостаточно еще осознанные, но неодолимые стремления жить независимо, не пребывать долго на одном месте, не обременять себя грузом прочных привязанностей, столь свойственных натуре англичанина даже в наше время.
Вот уже пожилой учитель. В руках фуражка с вылинявшим бархатным околышем. Преподавал в провинции в Моршанске в школе 2-й ступени французский язык и русский. Писал в газетах. Вот его стихотворение \"Учащейся молодежи\". Гимн.
Моя мать — дочь русского офицера, бежавшего из России в 1920 году. До сих пор я не пойму, что легло в основу странного брака моих родителей. Это были на редкость разные люди. Отец являл собой воплощение достоинства и хладнокровия — ничто на свете, кажется, не могло поколебать его твердых принципов, приобретенных еще в юности. Мать, напротив, отличалась характером неровным, была вспыльчивой, порывистой. Говорят, это типичный русский характер. Не знаю, так ли оно, но от матери во мне гораздо больше, чем от отца. Иными словами, я больше, наверное, русский, чем англичанин...
- Переведите ваш гимн на французский язык.
- A la jeunesse etudiante... - начинает учитель, - ...nous esperons...
Как бы там ни было, в Высшую коммерческую школу я не поступил. В 1952 году, спустя год с небольшим после возвращения из Шанхая на Британские острова, отец мой скончался, и мне, по существу, была предоставлена полная самостоятельность в выборе жизненного пути. Имея средства, я мог бы окончить Оксфорд или, скажем, уехать в Австралию и заняться там каким-нибудь небольшим, но прибыльным бизнесом. Но вместо этого я направился в Гонконг и стал репортером в «Гонконг стандард».
Немного запинается.
В этой проклятой газете я сделал себе имя. Впрочем, что тут удивительного? Я молод, не обременен семьей, довольно бегло говорю на шести языках, не считая, разумеется, английского и русского. Туда, где пахло сенсацией или паленым — уверяю вас, это почти одно и то же, — редакция неизменно направляла именно меня. За шестнадцать лет я исколесил добрую половину нашей удивительной планеты. Мне есть что рассказать...
- Произношение у вас неважное. А вот по русскому языку расскажите, что делали?
- Я должен сказать... - учитель, кашлянув, продолжает, - на занятиях тяжело отражалось отсутствие топлива... Дров не было. Холодно. Но кое-что все-таки сделали.
Ну хотя бы эту историю. В моей судьбе она сыграла совершенно особую роль.
Рассказывает, как разбирал произведение Горького, Чехова, по поводу темы \"Об общественном служении\".
Комиссия совещается, признает его достойным занять место преподавателя русского языка.
2
Началась она с того момента, когда я познакомился с молодым вьетнамцем и через несколько минут понял, что влип. Глупейшее положение: я сидел на его тетрадях и не знал, что делать.
Во мне боролись два человека — один хотел встать и уйти, а второму очень не хотелось расставаться с тетрадями. Встать и уйти было просто. Те, за стеклом веранды, не задержали бы. Пока я не вызвал у них интереса. Тетради... Они не видели, что я сел на них. Руки мои лежали на столе, я вертел зажигалку.
Еще идут. Все больше неквалифицированный элемент. Мало читали. Мало знают. Вялы, безынициативны.
Мы одновременно с парнем поглядели на окно веранды. Он умел владеть собой — удивительно в его годы. У него лишь побелели мочки ушей.
Но вот одна. Хочет в детский дом. Отвечает бойко. Есть навык, сметка. Сбивается только на одном. Комиссия спрашивает о том, какие стихотворения даст в первой группе детям.
Он вдруг поднялся. И, не прощаясь, пошел к выходу. Он шел не спеша, огибая столики. Никто не обращал на него внимания. Люди пили пиво, какая-то американка лет под тридцать в обществе троих солдат морской пехоты призывно хохотала, два невозмутимых голландца пожирали омара, какой-то парень в яркой рубашке тряс музыкальный автомат. По-видимому, автомат был сломан и он хотел получить монету назад. Я действовал машинально. Уронил зажигалку, нагнулся и с ловкостью, которой никогда не ожидал от себя, сунул тетради под полу пиджака.
- А вот тютчевское:
Я услышал выстрел, когда подходил к портье. Звук был слабый. Пистолет был с глушителем. Американка перестала смеяться и вскрикнула. Послышался стук упавшего кресла. Голландцы наверняка лишь на минуту перестали жевать, да парень у автомата грязно выругался по-испански. И все! Здесь Макао! Здесь главная заповедь — занимайся своим делом и не суйся в чужие, если не хочешь принести в жертву богу Любопытства собственную жизнь.
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
Я знал гостиницу. Я не поднялся вверх по лестнице, устланной красным синтетическим ковром, а рванул боковую низкую дверь и выскочил в коридор. Черным ходом, перепрыгивая через корзины с овощами, я выбежал в переулок.
У ней особенная стать
На тротуаре, усыпанном шкурками бананов и мандаринов, обрывками бумаги, два велорикши играли в карты. Один проигрывал — это было ясно по хмурому выражению его лица.
В Россию можно только верить...
— Чья очередь? Поехали! — крикнул я. — Быстрее!
- Это дали бы?
Но они не обратили на мои слова внимания. Тот, кто проигрывал, взял колоду, разделил на две части, привычным точным движением загнул края карт, потом отпустил, и карты веером легли друг на друга.
Учительница мнется...
— Поехали! — опять крикнул я: если он начнет сдавать, их не поднимешь с места лебедкой. — Второй пусть едет следом, — сказал я и прыгнул в коляску. Рикши поднялись и неохотно сели в свои седла.
- Это! Кхм...
Хорошо, что я нанял их обоих, — второй не наведет на след погоню. Что может быть интересного в этих тетрадях? Опять что-нибудь про воровство военного имущества в Сайгоне? Или свидетельские показания о крупной взятке? Мне не хотелось возвращаться к подобной теме. Я и так нажил себе врагов среди американцев. Два года назад я расшевелил муравейник.
- Как бы вы объяснили слова: \"В Россию можно только верить\"
Вздыхает. Мнется.
Мне открыла служанка — новенькая, скорее всего малайка. Я прошел в холл.
- Сами как бы их истолковали?
— Клер! — крикнул я. — Добрый вечер!
Молчит.
Клер вышла с сигаретой в руке. Мы поцеловались. У нас с ней были странные отношения. Когда-то я присылал ей по утрам цветы. А теперь мы слишком долго знали друг друга.
- Ну как их истолковать?
— Опять? — спросила она.
- Н... не знаю, - сознается учительница.
— Да, — ответил я. — И, кажется, задержусь. Мне хотелось бы несколько дней никуда не выходить.
За дверью все меньше народа. Уменьшается стопка заявлений. Проходят последние.
— Я сварю тебе кофе, — сказала она и вышла. Она удивительно меня понимала.
Молодой человек с треском проваливается - ничего не читал. Пыхтит. Молчит. Каэнпе.
Тетради жгли мне руки, я бросил их в кресло. Нужно было обдумать, что же произошло. Вчера позвонила Дженни. Она сообщила, что хочет меня познакомить с интересным человеком. Дженни... На ней стоит остановиться особо. Она сама по себе была любопытным явлением — так сказать, яркая представительница «золотой молодежи» района Южно-Китайского моря. Это особый район нашей старушки Земли, своего рода разросшийся до гигантского масштаба Шанхай начала тридцатых годов, прозванный в то смутное время «клоакой мира». Мекка авантюристов всех мастей и национальностей. Здесь умирали с голода и от обжорства, от неудачной любви и венерических болезней, выигрывали в карты за ночь состояние и из-за трех пиастров расставались в туалете с жизнью; здесь ты мог поздороваться за руку с человеком, а через минуту узнать, что он прокаженный; рассуждать целый вечер о поэзии с профессиональным сутенером и дать чаевые министру. Здесь бесчисленное количество ресторанов, сомнительных кабачков, открытых притонов и одна-единственная библиотека в Гонконге — у английского губернатора. Безалаберное, жадное, безжалостное, скупое, пьяное и безответственное сборище бизнесменов, искателей приключений, мужественных рыбаков и не менее отчаянных контрабандистов, сборище людей, где удел честных тружеников — беспросветная нищета, а за богатство приходится расплачиваться собственным «я», привязанностями, не говоря уже об идеалах юности.
Молоденькая учительница из провинции. Ничего не читала. Знаний никаких. Краснеет. Кудряшки прилипают ко лбу.
Плохо. Каэнпе.
Дженни по национальности китаянка. Отец ее был уроженцем одной из южных китайских провинций, мать наверняка северянкой. Северяне отличаются от южан не только языком и обычаями, у северян слишком много примеси маньчжурской и монгольской крови. Отец Дженни был дельцом. Звали его господином Фу. Я не хочу называть его подлинного имени, потому что «подлинных» имен и фамилий у него было не меньше десятка. Официально господин Фу занимался перепродажей антикварных вещей.
- Все, - говорит секретарь. Комиссия встает и расходится. По коридорам бодро уходят те, что отвечали удачно, и несчастливцы, чующие отрицательный ответ.
С Дженни мы познакомились в самолете английской авиакомпании. Она возвращалась из Калифорнии домой. В Штатах она училась: окончила какой-то университет, получила диплом, который потеряла на первой же пирушке. Откровенно говоря, меня всегда интересовали подобные «модернизированные» молодые люди, которых в Америке открыто называют «цветными». Вернувшись из-за океана, они отказываются подчиняться родителям, не признают обычаев предков, хотя зов крови у них необыкновенно силен. Не один ростовщик из Сингапура или Манилы проклял тот момент, когда послал своего отпрыска набираться ума-разума к проклятым «заморским чертям». «Модернизированных» юнцов куда больше интересовали проблемы секса, чем цены на бананы, чем разработка ценных пород древесины в малярийных болотах Суматры. Дженни (ее настоящее имя было, конечно, иным) лепетала что-то о поп-искусстве, каких-то нелепых, лишенных элементарного смысла пьесах студенческой группы любителей театра...
Комната пустеет. Пустеет коридор.
Потом мы встретились в Гонконге. Она завизжала и бросилась мне на шею. Возможно, это считалось хорошим тоном там, в Калифорнии. Целый вечер она жаловалась, что умирает от скуки, а потом зверски напилась.
\"Голос работника просвещения\",
Вообще-то, к Дженни следовало относиться осторожно. Вполне возможно, что разговор по телефону был подстроен ее отцом. И все же я, как бабочка на свет, полетел в Макао. В таких случаях я уже ничего не мог с собой поделать. Когда парень сунул мне под столом тетради, первое, что пришло в голову, — это провокация. Но потом я увидел за окном людей. Но ведь я видел и Дженни. Я не мог ошибиться. А может быть, это была не она? Нет, все-таки это была Дженни! Правда, девушка стояла в тени. Зачем она пришла сюда? Если бы хотела предупредить об опасности, она нашла бы способ.
1923, э 4.
Михаил Булгаков. Китайская история
И все-таки парня убили. Скорее всего он знал что-то.
6 картин вместо рассказа
Ладно, как-нибудь разберусь, что там написано.
I
Вошла Клер. Служанка вкатила вслед за ней столик.
РЕКА И ЧАСЫ
Что больше всего мне нравилось в доме у Клер — отсутствие тяжеловесной старинной мебели. Такая мебель загромождает квартиры европейцев в Гонконге и Макао — своего рода атавизм, в здешнем климате огромное трюмо и серванты быстро гниют и превращаются в ужасную рухлядь, в комнатах с вечно опущенными жалюзи стоит прочный запах плесени. А у Клер было светло и просторно.
Это был замечательный ходя, настоящий шафранный представитель Небесной империи, лет 25, а может быть, и сорока? Черт его знает! Кажется, ему было 23 года.
— Ну что ты будешь врать на этот раз Павиану? — спросила Клер.
Никто не знает, почему загадочный ходя пролетел, как сухой листик, несколько тысяч верст и оказался на берегу реки под изгрызенной зубчатой стеной. На ходе была тогда шапка с лохматыми ушами, короткий полушубок с распоротым швом, стеганые штаны, разодранные на заднице, и великолепные желтые ботинки. Видно было, что у ходи немножко кривые, но жилистые ноги. Денег у ходи не было ни гроша.
Лохматый, как ушастая шапка, пренеприятный ветер летал под зубчатой стеной. Одного взгляда на реку было достаточно, чтобы убедиться, что это дьявольски холодная, чужая река. Позади ходи была пустая трамвайная линия, перед ходей - ноздреватый гранит, за гранитом на откосе лодка с пробитым днищем, за лодкой эта самая проклятая река, за рекой опять гранит, а за гранитом дома, каменные дома, черт знает сколько домов. Дурацкая река зачем-то затекла в самую середину города.
Павианом мы называли моего шефа. Шеф в самом деле походил на павиана — вытянутая вперед нижняя челюсть, спутанная грива волос. Сходство усиливала его речь: когда он злится — а это было его обычным состоянием, — он выкрикивал какие-то нечленораздельные фразы, как будто рычал павиан.
Полюбовавшись на длинные красные трубы и зеленые крыши, ходя перевел взор на небо. Ну, уж небо было хуже всего. Серое-пресерое, грязное-прегрязное... и очень низко, цепляясь за орлы и луковицы, торчащие за стеной, ползли по серому небу, выпятив брюхо, жирные тучи. Ходю небо окончательно пристукнуло по лохматой шапке. Совершенно очевидно было, что если не сейчас, то немного погодя все-таки пойдет из этого неба холодный, мокрый снег и, вообще, ничего хорошего, сытного и приятного под таким небом произойти не может.
— Что-нибудь придумаем, — сказал я.
- О-о-о! - что-то пробормотал ходя и еще тоскливо прибавил несколько слов на никому не понятном языке.
Я хотел было рассказать ей о том, как полчаса назад убили парня, но решил, что она будет уже в который раз упрекать меня в легкомыслии. Женщины так устроены, что, если с мужчиной случается несчастье, они считают, что в нем прежде всего виноват он сам. Может, поэтому я и не женился. Трудно даже представить, как бы я жил, будучи женатым.
Ходя зажмурил глаза, и тотчас же всплыло перед ним очень жаркое круглое солнце, очень желтая пыльная дорога, в стороне, как золотая стена, - гаолян, потом два раскидистых дуба, от которых на растрескавшейся земле лежала резная тень, и глиняный порог у фанзы. И будто бы ходя - маленький, сидел на корточках, жевал очень вкусную лепешку, свободной левой рукой гладил горячую, как огонь, землю. Ему очень хотелось пить, но лень было вставать, и он ждал, пока мать выйдет из-за дуба. У матери на коромысле два ведра, а в ведрах студеная вода...
— А что ты ему скажешь?
Ходю, как бритвой, резануло внутри, и он решил, что опять он поедет через огромное пространство. Ехать - как? Есть - что? Как-нибудь. Китай-са... Пусти ваг-о-о-н.
— Что женюсь на тебе. И у нас уже началось свадебное путешествие.
За углом зубчатой громады высоко заиграла колокольная музыка. Колокола лепетали невнятно, вперебой, но все же было очевидно, что они хотят сыграть складно и победоносно какую-то мелодию. Ходя затопал за угол и, посмотрев вдаль и вверх, убедился, что музыка происходит из круглых черных часов с золотыми стрелками на серой длинной башне. Часы поиграли, поиграли и смолкли. Ходя глубоко вздохнул, проводил взглядом тарахтящую ободранную мотоциклетку, въехавшую прямо в башню, глубже надвинул шапку и ушел в неизвестном направлении.
— Не валяй дурака. Я спрашиваю серьезно.
II
— Скажу, что есть дело. Кажется, что-то интересное.
ЧЕРНЫЙ ДЫМ. ХРУСТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
Соединили довольно быстро, быстрее, чем я предполагал. В трубке вначале треснуло, потом раздался хриплый голос Павиана.
— Шеф, — сказал я, — как вы себя чувствуете?
Вечером ходя оказался далеко, далеко от черных часов с музыкальным фокусом и серых бойниц. На грязной окраине в двухэтажном домике во втором проходном дворе, за которым непосредственно открывался покрытый полосами гниющего серого снега и осколками битого рыжего кирпича пустырь. В последней комнате по вонючему коридору, за дверью, обитой рваной в клочья клеенкой, в печурке красноватым зловещим пламенем горели дрова. Перед заслонкой с огненными круглыми дырочками на корточках сидел очень пожилой китаец. Ему было лет 55, а может быть, и восемьдесят. Лицо у него было, как кора, и глаза, когда китаец открывал заслонку, казались злыми, как у демона, а когда закрывал - печальными, глубокими и холодными. Ходя сидел на засаленном лоскутном одеяле на погнувшейся складной кровати, в которой жили смелые и крупные клопы, испуганно и настороженно смотрел, как колышутся и расхаживают по закопченному потолку красные и черные тени, часто передергивал лопатками, засовывал руку за ворот, яростно чесался и слушал, что рассказывает старый китаец.
— С каких это пор вы стали интересоваться моим самочувствием? Что там у вас, выкладывайте.
Старик надувал щеки, дул в печку и тер кулаками глаза, когда в них залезал едкий дым. В такие моменты рассказ прерывался. Затем китаец захлопывал заслонку, потухал в тени и говорил на никому, кроме ходи, не понятном языке.
— Я задержусь на неделю.
Из слов старого китаезы выходило что-то чрезвычайно унылое и короткое. По-русски было бы так: Хлеб - нет. Никакой - нет. Сам - голодный. Торговать - нет и нет. Кокаин - мало есть. Опиум - нет. Последнее старый хитрый китай особенно подчеркнул. Нет опиума. Опиума - нет, нет. Горе, но опиума нет. Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели, и огни из печки не могли пробить их таинственную глубину.
— Что там?
- Что есть? - Ходя спросил отчаянно и судорожно пошевелил плечами.
- Есть?
— Объясню, когда приеду, — сказал я.
Было, конечно, кое-что, но все такое, отчего лучше и отказаться.
Павиан буркнул что-то, в трубке опять щелкнуло, разговор кончился. Я мог считать, что разрешение получено.
- Холодно - есть. Чека ловила - есть. Ударили ножом на пустыре за пакет с кокаином. Отнимал убийца, негодяй - Настькин сволочь.
— Полдела сделано, — сказал я. — Прикажи, чтоб постелили. Спокойной ночи, Клер! Не знаю, что бы я делал, если бы не ты. Ты молодец!
Старый ткнул пальцем в тонкую стену. Ходя, прислушавшись, разобрал сиплый женский смех, какое-то шипение и клокотание.
Я пошел наверх в свою комнату, которую всегда мне отводили, когда я приезжал в этот дом.
- Самогон - есть.
3
Так пояснил старик и, откинув рукав засаленной кофты, показал на желтом предплечье, перевитом узловатыми жилами, косой, свежий трехвершковый шрам. Очевидно было, что этот след от хорошо отточенного финского ножа. При взгляде на багровый шрам глаза старого китая затуманились, сухая шея потемнела. Глядя в стену, старик прошипел по-русски:
- Бандит - есть!
А тетради все-таки стоили риска. Это стало ясно после первых же страниц — кое-что, правда, я перефразирую, домысливаю, некоторые имена сознательно опускаю. У меня для этого есть основания плюс неточности, которые бывают при всяком переводе, тем более с такого текста, который попался мне, — сплошная головоломка. Конечно, мой перевод дневника, тем более те места, которые я восстанавливаю по памяти, стилизован, но я думаю, читатель от этого не будет в обиде...
Затем наклонился, открыл заслонку, всунул в огненную пасть две щепки и, надув щеки, стал похож на китайского нечистого духа.
...Я засел за тетради. Из-за них убили человека?
Я читал первую тетрадь.
Через четверть часа дрова гудели ровно и мощно, и черная труба начинала краснеть. Жара заливала комнатенку, и ходя вылез из полушубка, слез с кровати и сидел на корточках на полу. Старый китаеза, раздобрев от тепла, поджав ноги, сидел и плел туманную речь. Ходя моргал желтыми веками, отдувался от жара и изредка скорбно и недоуменно лопотал вопросы. А старый бурчал. Ему, старому, все равно. Ленин - есть. Самый главный очень есть. Буржуи - нет, о, нет! Зато Красная армия есть. Много - есть. Музыка? Да, да. Музыка, потому что Ленин. В башне с часами - сиди, сиди. За башней? За башней - Красная армия.
- Домой ехать? Нет, о Нет! Пропуск - нет. Хороший китаец смирно сиди.
- Я - хороший! Где жить?
Т е т р а д ь
- Жить - нет, нет и нет. Красная армия - везде жить.
- Карас-ни... - оторопев, прошептал ходя, глядя в огненные дыры.
«...Два дня не работаем. Наш сброд перепился... Так хочется увидеть Балерину... Но почему-то около столовой появились охранники во главе с Комацу. Проклятый японец! Он требует, чтобы его величали Комацу-сан, не хватало еще прибавлять к его имени «сейсан», я с удовольствием прибавил бы — «бака»
[12]. Комацу-бака. Охранники не разговаривают. Хотя бы теперь нас не охраняли как пленных! Мы сами согласились сюда ехать. Работу сделали. Давай гони доллары на бочку, и гуд бай.
Прошел час. Смолкло гудение, и шесть дыр в заслонке глядели, как шесть красных глаз. Ходя, в зыбких тенях и красноватом отблеске сморщившийся и постаревший, валялся на полу и, простирая руки к старику, умолял его о чем-то.
Прошел час, еще час. Шесть дыр в заслонке ослепли, и в прикрытую оконную форточку тянул сладкий черный дым. Щель над дверью была наглухо забита тряпками, а дырка от ключа залеплена грязным воском. Спиртовка тощим синеватым пламеньком колыхалась на полу, а ходя лежал рядом с нею на полушубке на боку. В руках у него была полуаршинная желтая трубка с распластанным на ней драконом-ящерицей. В медном, похожем на золотой, наконечнике багровой точкой таял черный шарик. По другую сторону спиртовки на рваном одеяле лежал старый китайский хрыч, с такой же желтой трубкой. И вокруг него, как вокруг ходи, таял и плыл черный дым и тянулся к форточке.
Вообще-то я ловкач. Сейчас, вспоминая, как обвел джи-ай
[13], смеюсь до икоты. Нашли дурака! Правда, когда проглотишь горячее, забываешь, как было горячо. Кто-то погорел... Говорят, какой-то журналист из Гонконга тиснул статью о медикаментах. В Шолоне все воровали. И в Сайгоне тоже. Янки тащили все, что под руку попадет. Гнилушка Тхе был лишь подставным лицом. Откуда у него могут быть медикаменты? Американский полковник ему продавал. Целый пароход растащили, а на мне захотели поехать охотиться на тигров. Пройдоха Ке не такой дурак, как они думали. Пройдоха Ке смылся. Что я заработал на медикаментах? Ничего. Все матери отдавал, да старший брат требовал денег. Он «сидит на игле». Ему морфия нужно все больше и больше. Он сумасшедшим становится, если с утра не «ширнется». Убить может. Это американцы его приучили «ширяться». Вначале он курил марихуану. Потом она на него перестала действовать. На героин у него денег нет... Какой только дрянью он не кололся! Страшно смотреть было, когда его ломало. Ненавижу наркоманов!
Американец и Гнилушка Тхе выкрутились. Меня хотели засудить. А теперь ищите птицу... Пройдоха Ке улетел туда, где отцветает заря и расцветает лотос.
Под утро на полу, рядом с угасающим язычком пламени смутно виднелись два оскала зубов - желтый с чернью и белый. Где был старик - никому не известно. Ходя же жил в хрустальном зале под огромными часами, которые звенели каждую минуту, лишь только золотые стрелки обегали круг. Звон пробуждал смех в хрустале, и выходил очень радостный Ленин в желтой кофте, с огромной блестящей и тугой косой, в шапочке с пуговкой на темени. Он схватывал за хвост стрелу-маятник и гнал ее вправо - тогда часы звенели налево, а когда гнал влево - колокола звенели направо. Погремев в колокола, Ленин водил ходю на балкон - показывать Красную армию. Жить - в хрустальном зале. Тепло - есть. Настька - есть. Настька, красавица неописанная, шла по хрустальному зеркалу, и ножки в башмачках у нее были такие маленькие, что их можно было спрятать в ноздрю. А Настькин сволочь, убийца, бандит с финским ножом, сунулся было в зал, но ходя встал, страшный и храбрый, как великан, и, взмахнувши широким мечом, отрубил ему голову. И голова скатилась с балкона, а ходя обезглавленный труп схватил за шиворот и сбросил вслед за головой. И всему миру стало легко и радостно, что такой негодяй больше не будет ходить с ножом. Ленин в награду сыграл для ходи громоносную мелодию на колоколах и повесил ему на грудь бриллиантовую звезду. Колокола опять пошли звенеть и вызвонили, наконец, на хрустальном полу поросль золотого гаоляна, над головой круглое, жаркое солнце и резную тень у дуба... И мать шла, а в ведрах на коромыслах у нее была студеная вода.
Теперь через три дня я буду на материке. Надо проститься с Толстым Хуаном. Он у нас повар. Тоже ворюга.
III
И все-таки обидно до слез, что охранники щелкают затворами, как совы клювами. Утром и вечером рассаживаются за запретной чертой и в карты режутся, а ты не смей к черте подойти. Куда отсюда убежишь? Кругом море. Правда, на юге и на востоке темнеет земля. Может, и там острова? На карте здесь островов тьма, мы даже не знаем, на каком из них находимся. Запрятались, как змеи в камни, в десяти метрах от берега не найдешь входа в бухту. Кругом джунгли. Отсюда бежать некуда. А у катеров тоже охрана.
СНОВ НЕТ - ЕСТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Неизвестно, что было в двухэтажном домике в следующие четыре дня. Известно, что на пятый день, постаревший лет на пять, ходя вышел на грязную улицу, но уже не в полушубке, а в мешке с черным клеймом на спине \"цейх э 4712\" и не в желтых шикарных ботинках, а в рыжих опорках, из которых выглядывали его красные большие пальцы с перламутровыми ногтями. На углу под кривым фонарем ходя посмотрел сосредоточенно на серое небо, решительно махнул рукой, пропел, как скрипка, сам себе:
Я пришел в гараж, простился с самосвалом. Сколько я на нем земли вывез! Джунгли, как тигр — голыми руками клочка земли не вырвешь. Они дикие и непобедимые, джунгли. Они вызывают уважение. Их здесь называют по-малайски — римба. Мы проложили дорогу, забетонировали ее. Но вскоре через бетон пробились побеги бамбука...
- Карас-ни...
...Почему я стал писать дневник? Потому что мне попалась красная тетрадь, изготовленная где-то на Тайване. На каждой странице тетради стоит иероглиф жи — дня, юэ — месяца и нянь — года. Это дневник. На первой странице портрет тощего Чан Кай-ши в генеральском, или кто он там — фельдмаршал? А, вспомнил, генералиссимус, так вот, в мундире генералиссимуса. Красуется как попугай! И чего вырядился? Я пишу дневник и потому, что мне скучно. Третий день ничего не делаем, пора сматываться. Мне что-то не нравится затишье. От таких, как Комацу-бака, всего можно ожидать. Я видел, как они сбросили со скалы Маленького Малайца — не того, что сейчас дрыхнет в бараке на нарах, накурился «дури» и дрыхнет, А другого. И что хорошего в наркотиках? Откровенно говоря, я никогда не пробовал даже марихуаны. У нас на улице многие мальчишки и девчонки курят. Правда, те, кто сочувствует партизанам, те не курят, курят те, кто связан с американцами.
И зашагал в неизвестном направлении.
Так вот, про моего брата... Он калека. Партизаны ему ногу оторвали: нет, его не привязывали к танку, как это делают янки с пленными, — он попал под минометный обстрел. Старший брат обслуживал американские турбинные многоцелевые вертолеты «Белл Н-1». Сильная машина! Еще есть «ганшипс» — «пушечные корабли», бронированные вертолеты «боинг-вертол». Они начинены боеприпасами, как креветка икрой. Восемь пулеметов или автоматических пушек, управляемые ракеты-минометы... У этих машин задача — кружить над джунглями и стрелять по всему, что движется. Представляю, как по тебе шарахнет из шестиствольного электрического пулемета! Он выпускает в минуту шесть тысяч пуль, я сам читал в рекламном проспекте. Я видел однажды, как бьет электрический пулемет. Он сжирает около двух киловатт, что-то вроде трех лошадиных сил. Когда красные захватили американское посольство в Сайгоне, контрразведка арестовала жителей ближайших кварталов. Я случайно попал в облаву — шел за товаром к Гнилушке Тхе. У нас в городе привыкли к выстрелам, ночью лучше не выходи — патрульные с перепугу перестреляют. Офицер узнал меня (они вместе с братом служили где-то) и отпустил. Да я бы и сам выкрутился — Гнилушка Тхе выручил бы... Или откупился бы, нашел бы выход — не раз попадал в облавы. Самое страшное — попасть в облаву в джунглях. Тогда все — считай, ушел к предкам; еще повезет, если сразу пристрелят, а то назовут партизаном и будут пытать. Старший брат рассказывал, как пытают партизан или тех, кого подозревают в связи с партизанами. Даже со скотиной такого не делают! И вот, когда я пробирался домой, я видел, как палят из шестиствольного пулемета. Выстрелов не слышно, вроде турбина ревет.
IV
КИТАЙСКИЙ КАМРАД
Расскажу про брата. Он тоже попал в облаву, еще до Ки
[14]. Брата схватили и загнали в казарму, напялили форму. Он попал на плато где-то около Камбоджи. Ему надо было сразу дезертировать, а он замешкался. Однажды ночью партизаны обстреляли аэродром — пожгли самолеты, ударили и по казармам, и старшему брату оторвало ногу. Он уже тогда курил марихуану. Там все курят марихуану. А когда вернулся домой, злой, как демон темноты, меня отлупил костылем... Самые злые калеки, у кого нет руки или ноги. Когда он вернулся домой, то «сел на иглу». Это смерть. Лет восемь, не больше, живут такие».
И оказался ходя через два дня после этого в гигантском зале с полукруглыми сводами на деревянных нарах. Ходя сидел, свесив ноги в опорках, как бы в бельэтаже, а в партере громоздились безусые и усатые головы в шишаках с огромными красными звездами. Ходя долго смотрел на лица под звездами и, наконец, почувствовав, что необходимо как-нибудь отозваться на внимание, первоначально изобразил на своем лице лучшую из своих шафранных улыбок, а затем певуче и тонко сказал все, что узнал за страшный пробег от круглого солнца в столицу колокольных часов:
4
- Хлеб... пусти вагон... карасни... китай-са... - и еще три слова, сочетание которых давало изумительную комбинацию, обладавшую чудодейственным эффектом. По опыту ходя знал, что комбинация могла отворить дверь теплушки, но она же могла и навлечь тяжкие побои кулаком по китайской стриженой голове. Женщины бежали от нее, а мужчины поступали очень различно: то давали хлеба, то, наоборот, порывались бить. В данном случае произошли радостные последствия. Громовой вал смеха ударил в сводчатом зале и взмыл до самого потолка. Ходя ответил на первый раскат улыбкой э 2 с несколько заговорщическим оттенком и повторением трех слов. После этого он думал, что он оглохнет. Пронзительный голос прорезал грохот:
- Ваня! Вали сюда! Вольноопределяющийся китаец по матери знаменито кроет!
В дверь постучались. Вошла Клер. Хоть я и жил в ее доме, эта комната считалась моей, и сюда никто не входил без стука, даже хозяйка.
Возле ходи бушевало, потом стихло, потом ходе сразу дали махорки, хлеба и мутного чаю в жестяной кружке. Ходя во мгновение ока с остервенением съел три ломтя, хрустящих на зубах, выпил чай и жадно закурил вертушку. Затем ходя предстал перед неким человеком в зеленой гимнастерке. Человек, сидящий под лампой с разбитым колпаком возле пишущей машины, на ходю взглянул благосклонно, голове, просунувшейся в дверь, сказал:
— Ты что, нездоров? — спросила она встревоженно.
- Товарищи, ничего любопытного. Обыкновенный китаец...
И немедленно, после того, как голова исчезла, вынул из ящика лист бумаги, взял в руку перо и спросил:
— Эх, Клер! — сказал я. — Наверное, ты абсолютно права — я легкомысленный человек. Видишь эти бумаги?
- Имя? Отчество и фамилия?
Я показал ей стопку тетрадей.
Ходя ответил улыбкой, но от каких бы то ни было слов держался.
— Из-за них убили человека. А ведь в злоключениях этого парня косвенно виноват и я.
На лице у некоего человека появилась растерянность.
— Ты всегда преувеличиваешь.
- К-хэм... ты что, товарищ, не понимаешь? По-русски? А? Как звать? - Он пальцем ткнул легонько по направлению ходи. - Имя? Из Китая?
— Нет. На этот раз самую малость. Помнишь, я написал о хищении медикаментов в Сайгоне? Тогда было проще.
- Китаи-са... - пропел ходя.
— Очень серьезно? — спросила Клер.
- Ну, ну! Китаец, это я понимаю. А вот звать как тебя, камрад? А?
— Никогда еще не было так серьезно. Что-то нужно предпринимать. Что? Пока не знаю. Ясно одно — немедленно надо отсюда выбираться. Конечно, убить европейца им сложнее, чем вьетнамца. Но ты знаешь, сколько существует способов избавиться от ненужного человека...
Ходя замкнулся в лучезарной и сытой улыбке. Хлеб с чаем переваривался в желудке, давая ощущение приятной истомы.
- Ак-казия, - пробормотал некий, озлобленно почесав левую бровь.
— Я могу чем-нибудь помочь?
Потом он подумал, поглядел на ходю, лист спрятал в ящик и сказал облегченно:
— По-моему, нет. Чем ты можешь помочь? Переодеть меня сестрой милосердия?
- Военком приедет сейчас. Ужо тогда.
— Прости, дорогой, — сказала она мягко. — Если это серьезно, может, на этот раз ты посвятишь меня в свои дела?
V
Я ни разу не рассказывал ей о тех перипетиях, в которые попадал. И дело было не только в моей профессии или в том, что я жил в Гонконге, а она в Макао, собственно, в другом государстве, — дело заключалось в ином. Я, как гончая, весь напрягаюсь и делаю стойку, когда чувствую опасность.
ВИРТУОЗ! ВИРТУОЗ!
Нет, таким людям, как я, нужно действовать в одиночку. Зачем ставить под удар друзей? Ведь чем дольше живешь, тем труднее находить их.
Прошло месяца два. И когда небо из серого превратилось в голубое, с кремовыми пузатыми облаками, все уже знали, что как Франц Лист был рожден, чтобы играть на рояле свои чудовищные рапсодии, ходя Сен-Зин-По явился в мир, чтобы стрелять из пулемета. Первоначально поползли неясные слухи, затем они вздулись в легенды, окружившие голову Сен-Зин-По. Началось с коровы, перерезанной пополам. Кончилось тем, что в полках говорили, как ходя головы отрезает на 2 тысячи шагов. Головы не головы, но действительно было исключительно 100% попадания. Рождалась мысль о непрочности и условности 100! Может быть, 105? В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама, иначе ничем нельзя было бы объяснить такую стрельбу.
— Кое-что самому неясно, — сказал я. Я старался говорить как можно спокойнее.
На стрельбище приезжал на огромной машине важный, в серой шинели, пушистоусый, с любопытством смотрел в бинокль. Ходя, впившись прищуренными глазами вдаль, давил ручки гремевшего \"максима\" и резал рощу, как баба жнет хлеб.
— Артур, — сказала она, — на этот раз ты мне расскажешь, что с тобой приключилось. Я имею право знать. Мне надоело быть игрушкой в твоих руках. Ты всегда являешься неожиданно и так же исчезаешь. Я женщина, и, если тебе бывает трудно, мне в сто раз труднее. Мне иногда хочется просто поговорить. Я не могу добраться до тебя даже по телефону. Игра у нас неравная. Поэтому выкладывай!
- Действительно, черт знает что такое! В первый раз вижу, - говорил пушистоусый, после того как стих раскаленный \"максим\". И, обратившись к ходе, добавил со смеющимися глазами: - Виртуоз!