Никогда никто из штрафников не обращался к начальству со словом «гражданин». Только — «товарищ». И солдату не тыкали — «штрафник», все были «товарищи». Не забывайте, что на штрафные части распространялся устав Красной армии.

Никогда командирами штрафных подразделений не назначались штрафники! Это уже не блеф, а безответственное вранье. Командир штрафного батальона, как правило, подполковник, и командиры его пяти рот — трех стрелковых, пулеметной и минометной — кадровые офицеры, а не штрафники. Из офицеров-штрафников назначаются только командиры взводов.

Благословение штрафников перед боем — чушь собачья, издевательство над правдой и недостойное заигрывание перед Церковью. В Красной армии этого не было и быть не могло.

Я понимаю, что художник или режиссер имеют право на творческую фантазию, но снять сериал о войне, в котором исторической правды нет ни на грош!

Г.К. — Имел ли командир штрафной роты право отбирать себе солдат в подразделение?

Е.Г. — Командиры штрафных рот не комплектуют своих подразделений: кого тебе пришлют, с теми и будешь воевать. Еще одна важная деталь. Не было принято расспрашивать штрафников, за что они осуждены. И кто из бойцов бывший уголовник-рецидивист по кличке Васька-Жиган, а кто бывший орденоносец-пулеметчик, знал точно только наш штатный офицер-делопроизводитель. В его ведении находились личные дела контингента штрафной роты.

Г.К. — Существует довольно распространенное заблуждение, что все штрафники были пламенными патриотами. Были ли случаи перехода солдат из штрафных частей на сторону врага?

Е.Г. — Конечно. Хотя в моей роте таких случаев не было зафиксировано. Куда переходить? К немцам в Курляндский «котел»? Социальная почва для переходов была, многих обидела советская власть. Бывшие раскулаченные, сыновья репрессированных считались потенциальными кандидатами на переход. Перебежчиков в конце войны было очень мало, но если быть предельно честным, то скажу, что такое позорное явление, как дезертирство, было довольно распространенным. Мало кто знает, но с 1942 года действовал секретный приказ: «родственников и земляков, во избежание сговора и перехода на сторону врага, в одно подразделение не направлять». Только с середины 1944 года этот приказ строго не выполнялся. Я многократно был свидетелем приема пополнения в обычном стрелковом полку.

Командир полка шел вдоль строя и «выдергивал» людей не по списку, а указывая пальцем. Рядом стояли командиры рот и составляли поименные списки. Если боец выживал после первых боев и хорошо себя в них зарекомендовал, он мог в дальнейшем попросить командиров о переводе в роту к земляку или родственнику, но это было редко, каждый уже привыкал к новым товарищам, да и заботы у людей уже были другие.

Г.К. — Женщины были в штрафных ротах?

Е.Г. — Женщин в штрафные роты не направляли. Для отбытия наказания они направлялись в тыл, в тюрьму. Впрочем, и случалось это крайне редко.

Нет в штрафных ротах и медработников. При получении задания присылают из медсанбата или соседнего полка медсестру. В одном из боев медсестра была ранена. Услышав женский крик на левом фланге, я поспешил туда. Ранена она была в руку, по-видимому, не тяжело, ее уже перевязывали. Но шок, кровь, боль. Потом, это же еще передовая, бой еще идет, чего доброго — могут добавить. Сквозь слезы она произносила монолог, который может быть приведен лишь частично: «Как «любить» (она употребила другой глагол), так всем полком ходите! А как перевязать, так некому! Вылечусь, никому не дам!» — Сдержала ли она свою угрозу — осталось неизвестно.

Г.К. — Использовалось ли штрафниками трофейное вооружение и обмундирование?

Е.Г. — Оружие трофейное использовалось повсеместно и было очень популярно. Старшине сдаем оружие выбывших из строя, а он в «гроссбух» свой смотрит и спрашивает: «Чем вы там воюете? По ведомости все оружие роты давно сдали!» А без трофейного пистолета-в конце войны — трудно представить любого пехотного командира. Это было повальное увлечение.

А вот с обмундированием — перебор. Никто не будет по передовой бегать в немецком кителе, особенно в бою. Свои сразу «дуриком» убьют. А потом будут разбираться. И хоть ты по-русски в это время будешь петь «Вдоль по Питерской», примут за власовца и выстрелят. Сапоги у многих были немецкие, не век же в обмотках ходить.

Г.К. — Простите, что вновь напомню сериал «Штрафбат». Но эпизод с походом штрафников в разведку. Насколько он реален?

Е.Г. — Повторяю, что это — полный бред. Представьте, ушла в разведку группа штрафников и не вернулась. Пропала без вести или перебита на «нейтралке», и никто не знает, кто погиб, а кто в плен попал. Что скажет на допросе в свое оправдание командир роты, когда особисты пришьют ему «оказание помощи в умышленном переходе на сторону врага»? Где мы такого «камикадзе» найдем? Если штрафники и ходили в разведку, то только вместе с офицерами из постоянного штата роты. Да не уголовников брали в разведвыходы, а бывших полковых разведчиков, уже имевших опыт разведпоисков. Далее, штрафники почти никогда не стоят в обороне, это ударное подразделение, рассчитанное на несколько атак, на прорыв обороны противника. Всю информацию о противнике, включая разведданные, получают непосредственно из оперативного отдела и штаба дивизии. Так зачем штрафникам в разведку ползать? «Языков» коллекционировать? Пару раз, перед разведкой боем, нас просили, по возможности, взять в плен немца, но особо не настаивали, сверхзадачу не ставили. Один раз захватили немецкого майора. Вел он себя нагло, нас материл по-немецки, возиться с ним не стали и застрелили. Никто не захотел за него орден получить. Слишком убежденный нацист попался.

Но больше всего бесит, что в сериале штрафники немцев в плен берут чуть ли не каждый божий день.

Мы что, с дебилами воевали? На фронте, пока одного «языка» добудут, немало разведгрупп в землю костьми ляжет. А тут?! Словно на танцы идут во Дворец культуры, а не за линию фронта.

В офицерских штрафных батальонах в разведку ходили нередко, но там командиры доверяли штрафникам. А с нашей публикой — разговор особый.

Г.К. — Боялись ли Вы выстрела в спину в бою? Сводили ли таким образом штрафники счеты с командирами? Насколько это явление было распространено в штрафных частях?

Е.Г. — Такое случалось нечасто. Во избежание подобных эксцессов к штрафникам и старались относиться как к обычным солдатам, с уважением говорили с каждым, но никто с ними не заигрывал и самогонку не «жрал». Им, штрафникам, терять нечего, там принцип — «умри ты сегодня, я завтра». Но были случаи. Я слышал о них. И в карты могли взводного проиграть. Что поделать — публика такая. Но если командир роты вел себя как последняя сволочь или своей безграничной властью расстреливал тех, кто ему не понравился, то шансов схлопотать пулю в ближайшем бою от «своих подопечных» у него было немало. Но, например, если «неформальный лидер», как говорили, «пахан», из уголовной братии начинал чрезмерно нагло права качать, мол, всем по литру спирта, иначе в атаку не пойдем — разговор с ним был коротким. Да и в обычных стрелковых подразделениях такое иногда происходило. Конечно, только на передовой. Например, я знаю достоверный случай, когда свои же солдаты «шлепнули» в бою комбата. Командир батальона был грубая тварь, унижал солдат и офицеров, гробил людей зазря. Все инициативу проявлял, ордена зарабатывал. Чтобы охарактеризовать эту гниду, приведу один пример. У него в батальоне боец Гринберг подорвал гранатой себя и двенадцать немцев в захваченном блиндаже. Ротный подошел и «заикнулся», мол, к Герою или к ордену надо представить. В ответ от комбата услышал: «Одним поганым жидом меньше стало!» Его свои бойцы застрелили, весь батальон знал, и никто не выдал. Понимаете, никто не выдал! Это в сталинские-то времена!

Не всегда солдат был безмолвной «серой скотиной», посланной на убой. Но мы, в штрафной роте, всегда старались завоевать доверие солдат и делили с ними вместе все лишения.

Г.К. — В штрафных частях в плен немцев брали или…

Е.Г. — В основном: «или». Сейчас вам этого не понять, а тогда… К концу войны ожесточение достигло крайних пределов, причем с обеих воюющих сторон. В горячке боя, даже если немец поднял руки, могли застрелить, как говорится, «по ходу пьесы». Десятки случаев были, когда пробегали мимо и тот же, «уже сдавшийся враг» поднимал с земли автомат и стрелял в спины атакующих. Но если немец после боя выполз из траншеи с поднятыми руками, тут у него шансы выжить были довольно высоки. А если с ним сдалось еще человек двадцать «камрадов», никто их, как правило, не тронет. Но снова пример. Рота продолжает бой. Нас остается человек двадцать, и надо выполнять задачу дальше. Взяли восемь немцев в плен. Где взять двух-трех лишних бойцов для конвоирования? Это пленных румын сотнями отправляли в тыл без конвоя. А немцев… Ротный отдает приказ: «В расход». Боец с ручным пулеметом расстреливает немцев. Все молчат. Через минуту идем дальше в атаку.

НИ ОПРАВДАТЬ, НИ ОПРОВЕРГНУТЬ

То, что фашисты творили на нашей земле, простить нельзя! Сколько раз видели тела растерзанных наших ребят, попавших к немцам в плен. Под Шауляем выбили немцы соседний стрелковый полк из села Кужи и захватили наш медсанбат, расположившийся в двухэтажном здании. Нашу роту бросили на выручку пехоте. Но мы не могли пробиться! Танки перекрыли подступы к селу и расстреливали нас в упор. Отошли на высотку и видели в бинокли, как фашисты выбрасывают наших раненых из окон и жгут живьем. О каких пленных после этого может идти речь?! Штрафники в плен брали относительно редко. Это факт. У многих семьи погибли, дома разрушены. Люди мстили. А какой реакции следовало ожидать? Эсэсовцев, танкистов и власовцев — убивали часто прямо на месте. У нас были солдаты, прошедшие немецкий плен. После всех ужасов, которые они испытали, все слова замполитов о гуманности были для них пустым звуком.

Еще страшный эпизод. В 1943 году, летом, наш стрелковый батальон пошел в атаку. Брали село в лоб, шли на пулеметы. После боя в живых осталось совсем немного счастливчиков. На земле сидел и истекал кровью командир роты. Осколком ему оторвало нижнюю челюсть. Подвели человек пять пленных немцев. Боец спрашивает: «Куда их?» Ротный достал из полевой сумки блокнот, вырвал листок и — кровью! — на нем написал: «Убить».

Но был случай, там же, под Шауляем, который до сих пор не дает мне покоя. Нашу оборону перешел человек без оружия, в поношенной гражданской одежде. Никаких документов при нем не было. Быть может, бежал из лагеря и пробирался домой. На свою беду он ни слова не понимал ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца — то же самое. А он говорил и говорил, пытаясь хоть что-то объяснить. Скорей всего, это был латыш или эстонец, но никто не знал ни латышского, ни эстонского языка. Проще всего было отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо было послать конвойного. Расстрелять — проще. Как говорил «великий вождь»: «Нет человека — нет проблемы». Я пытался предотвратить расправу. Начальство посмотрело на меня с недоумением. Еще и обругали.

Неоднократно, когда я пробовал остановить расстрел пленного, мне мои же товарищи говорили: «Ты почему их жалеешь (?!), они твою нацию поголовно истребили!» Мне больно обо всем этом вспоминать. Были жесткие приказы, запрещавшие расправы над военнопленными, во многих дивизиях они строго соблюдались. Я видел немало штрафников, осужденных за расстрел пленных, но…

Особенно грешили расстрелами не окопники, а штабная челядь. Тех же румын надо было по дороге в плен от «героев второго эшелона» охранять. Те любили по безоружным пострелять. Немцы всегда знали, кто стоит на передовой перед ними. Если знали, что перед ними штрафники, то дрались с нами более стойко и ожесточенно. Мы сами создавали себе это «удовольствие», благодаря своему отношению к пленным. Все эти россказни, что у немцев поджилки тряслись при виде атакующей штрафной роты, не имеют под собой никакой основы. Немцам было глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Психологически, наверное, немцам было тяжело воевать против штрафных офицерских батальонов, слишком велико желание штрафбатовцев искупить кровью свои «грехи» перед Родиной. Но воевали немцы толково, умело и храбро, как ни тяжело это признавать.

Г.К. — Как освобождались штрафники, не получившие ранения в боях? Заседал трибунал для принятия решения об освобождении от наказания или их дела рассматривал кто-то другой?

Е.Г. — Командир роты имел право отменить наказание за героизм даже тем бойцам, у которых не истек срок пребывания в роте, указанный в приговоре. А на деле происходило так. После нескольких операций у нас осталось около двух десятков бойцов. Не ранены. Но в боях участвовали, и мы с полным основанием передаем их в соседний стрелковый полк. Все бумаги с гербовой печатью заполняются на месте и выдаются солдатам. В штаб идет только список «искупивших и проявивших» за подписью командира. Солдаты сдают оружие, и «Здравствуй вновь, Красная армия!» Они получат оружие в своих новых подразделениях. Никаких заседаний трибуналов или консультаций с особистами. До последнего солдата мы не воевали. Далее, кто из постоянного состава оставался живым, возвращался в армейский запасной полк в ожидании очередного эшелона с «уголовным пополнением». Привозят «каторжан», подписываем акт «о приемке», личный состав строится, и мы выходим к роте, командиры представляются, каждый в отдельности. Потом строем в расположение роты. Штрафники получали оружие уже непосредственно у нас. Получали обмундирование, распределялись по взводам. Все достаточно прозаично. Никто не ездил в тыл набирать штрафников.

Г.К. — Отличался ли национальный состав штрафных рот от обычных стрелковых?

Е.Г. — Нацменов было меньше, чем в стрелковых подразделениях. В основном у нас были славяне. Евреев среди солдат штрафной роты практически не было. За восемь месяцев моего пребывания в роте — на войне это очень большой срок — попался только один еврей, и меня немедленно позвали на него посмотреть. Это был портной из Прибалтики, и он не выглядел удрученным или несчастным. У евреев высоко развито чувство долга: если и попадали в штрафную, то только случайно или за какую-нибудь мелочь. Ну и командир-антисемит мог «упечь» в штрафную. И такое бывало.

Хотя Семен Ария упоминает нескольких евреев, своих товарищей по штрафной роте. На войне никогда не знаешь, где окажешься завтра. Как в поговорке: «В земле сырой, в роте штрафной или в разведке полковой». Среди офицеров моей роты было трое украинцев и четверо русских.

Зато соседней штрафной ротой командовал еврей Левка Корсунский с манерами одессита Мишки-Япончика. Явившись в тихую минуту к нам в гости на шикарном трофейном фаэтоне, запряженном парой красавцев-коней, он снял с левой руки шикарные швейцарские часы и бросил налево, снял с правой и бросил направо. Это был жест! Современному человеку трудно объяснить. Часы были предметом постоянного вожделения и нередко служили наградой. Не знавшие ни слова по-немецки наши солдаты быстро научились произносить: «Вифиль из ди ур». Ничего не подозревающий немецкий обыватель охотно доставал карманные часы, и они немедленно перекочевывали в карман к воину-победителю.

После войны долго разыскивал Корсунского и Тещина, но безуспешно. Как сложилась их судьба? Живы ли?

Г.К. — Доводилось ли Вам после войны встретиться с кем-нибудь из бывших штрафников Вашей роты?

Е.Г. — После Победы я некоторое время служил в Вентспилсе. Однажды утром навстречу попалась группа моряков. Надо сказать, что отношения с моряками были не простыми и не всегда мирными. Один из моряков неожиданно кинулся ко мне и стал душить. Ввиду численного превосходства сопротивляться было бесполезно, оставалось лишь покорно ждать своей участи. Четверо других моряков стояли в стороне и почему-то улыбались. Прежде чем я понял, что моей драгоценной жизни — особенно после войны — ничего не угрожает, мои новые, только накануне тщательно прилаженные погоны оказались безнадежно смяты. Это был наш бывший штрафник, командир морского «охотника», отбывший штраф — по ранению или по сроку — не вспомнить. На корабль его вернули, но в офицерском звании еще не восстановили, и он был в мичманских погонах. О свободе передвижения говорить уже не приходилось. Я был «взят под белы руки», и наша живописная группа — я в зеленом, остальные в черном — поволокла меня на пирс. Корабли стояли на другой стороне Венты. Один из моряков встал на скамейку и стал размахивать руками. Я понял — флажковая сигнальная азбука. С корабля заметили, что-то «написали» в ответ, быстро спустили шлюпку, и вскоре мы все очутились в тесном кубрике. Стол был уже накрыт. Дальнейшее вспоминается смутно.

Г.К. — Были ли в Вашей штрафной роте случаи насилия или грабежей мирного населения?

Е.Г. — Моя рота заканчивала войну в Прибалтике, а тогда эта земля уже считалась советской территорией, и литовцы и латыши были уже соответственно советскими гражданами. По этой причине наша «блатная компания» вела себя относительно пристойно. По закону военного времени за бандитизм предусматривался расстрел на месте. Жить хотели все. Но был один позорный инцидент, запятнавший нашу роту. В самом конце войны наш штрафник, грузин по фамилии Миладзе, изнасиловал несколько женщин в ближайших к месту дислокации роты хуторах. Поймали его уже после 9 мая, и вместо вполне заслуженной «высшей меры» он получил всего восемь лет тюрьмы. А надо было к «стенке поставить»!

Г.К. — Допустим, штрафник искупил вину кровью и вернулся в обычную войсковую часть. Влиял ли факт его пребывания в штрафных подразделениях на дальнейшую карьеру или награждения?

Е.Г. — Возвращали обычно с понижением в должности, а иногда и в звании. Немало бывших офицеров-штрафников в конце войны командовали батальонами и полками. Я таких двоих знал лично. В наградах за последующие боевые достижения, как правило, ограничивали. В штабных канцеляриях перестраховщиков хватало всегда. Я слышал только о двух бывших штрафниках, получивших впоследствии звание Героя Советского Союза. Это Карпов и командир саперного батальона из нашей 51-й армии Иосиф Серпер. Оба получили звание Героя, если я не ошибаюсь, только после третьего представления к звезде Героя. Был еще, кажется, сержант-артиллерист, тоже Герой Союза, успевший в свое время повоевать в штрафной роте. Возможно, таких людей было немало. Я не обладаю полной информацией по этому вопросу. Одно знаю точно, что в официальных источниках эта тема никогда не затрагивалась.

Да и офицеров постоянного состава штрафных подразделений наградами баловали не особо щедро. Пишут, что только один командир штрафной роты, азербайджанец Зия Буниятов, стал Героем СССР. Но было еще несколько человек. В наградных листах на них писали — «командир ударного батальона» (или роты), избегая слова «штрафной». Если в пехоте комбата, прорвавшего укрепленную оборону противника, могли сразу представить к высокой награде, вплоть до высшего звания, то на нас смотрели как на «специалистов по прорывам». Мол, «это ваша повседневная работа и фронтовая доля. Чего вы еще хотите?»…

Г.К. — В последние годы столько написано псевдоисторической «правды». И уже десантный отряд Цезаря Куникова состоял из штрафников. Отряд Ольшанского, высаженный десантом в Николаеве, тоже объявлен штрафным. Саша Матросов стал и штрафником, и татарином. А Зееловские высоты брали штурмовые батальоны, да и вообще, войну выиграли вчерашние заключенные, гонимые безоружными на немецкие пулеметы. А Рокоссовский- «главный штрафник страны». Кто сейчас расскажет, что было на самом деле?

Е.Г. — Отряды Куликова и Ольшанского состояли из моряков-добровольцев, знавших, что идут на почти верную смерть. Кстати, три человека из куниковского батальона за последние годы переехали сюда на постоянное место жительства. Адрес одного из них, Андрея Хирикилиса, я попробую вам достать. Если он еще жив, то расскажет об этом легендарном отряде. По поводу штурма Берлина. Штрафные части принимали в нем участие. Это факт. Возьмите воспоминания комдива Шатилова.

Теперь о главном. Бытует мнение, что штрафные части сыграли решающую роль в войне и они чуть ли не главные творцы Победы. Это заблуждение. Да, штрафники воевали отчаянно. Но обстановка была такой, что и обычным частям было не легче. Армия может занимать по фронту, в зависимости от обстановки, от нескольких километров до нескольких десятков километров. В последнем случае командование не станет перебрасывать на нужный участок штрафную роту. Передвижение этого не совсем обычного подразделения вдоль линии фронта, в ближнем тылу чревато неприятностями. В штрафные роты не набирались «лучшие из лучших». Совсем даже наоборот. И в разведку боем будет назначен обычный стрелковый батальон, свежий либо с соседнего участка, и очень редко тот, который занимает здесь оборону. Чистая психология — солдат приживается к своей траншее, к своему окопу, и ему труднее покинуть обжитое место и подняться в атаку. Это учитывается.

Штрафные роты и батальоны сыграли свою важную роль на войне. Но утверждения, что у Рокоссовского воевали одни штрафники, — глупость. Да и составляли они не более одного процента от численности армии.

Г.К. — По поводу особистов что-нибудь скажете? И о приказе № 227?

Е.Г. — Не надо «демонизировать» служивших в особых отделах. Последнее время, в любом кинофильме о войне, кроме «Августа сорок четвертого», особистов показывают этакими садистами, бродящими с наганом в тылу и ищущими, в какой бы солдатский затылок стрельнуть. Надо просто уяснить, что часть армейских чекистов и контрразведчиков боролась со своим народом и является преступной, но большинство выполняли свой долг в соответствии с установками того непростого времени. Вам сейчас этого не понять. На фронте летом 1942 года остатки полка отвели в тыл. Выстроили «покоем». Особист вывел незнакомого мне солдата на середину, под охраной двух бойцов. Зачитал приговор. Солдат был признан самострелом. Помню только одну фразу из речи особиста: «Лучше погибнуть от немецкой пули, чем от своей!» Расстреляли этого солдата. В начале войны долго не церемонились. Расскажу еще трагический случай, произошедший у меня на глазах. О приказе Сталина № 227 вы знаете, текст вам знаком. Бессмысленно спорить сейчас — хороший или плохой был приказ. В тот момент — необходимый. Положение было критическим и вера в победу — на пределе. Командиром минометной роты в нашем полку был 22-летний Александр Ободов. Он был кадровым офицером и до войны успел окончить военное училище. Дело знал хорошо, солдат жалел, и они его любили. Да и командир был смелый. Я дружил с ним. Саша вел роту к фронту, стараясь не растерять людей, мат-часть. В роте было много солдат старших возрастов, идти в жару с тяжелыми 82-мм минометами на хребту было им трудно, приходилось часто отдыхать. Рота отстала от полка на сутки. Но война не жалеет и не прощает. В тот день мы несколько раз атаковали немцев и не продвинулись ни на шаг. Я сидел на телефоне, когда позвонил командир дивизии. Передал трубку командиру полка.

— Почему не продвигаетесь? — спросил командир дивизии. Комполка стал что-то объяснять.

— А вы кого-нибудь расстреляли?

Командир полка сразу все понял и после некоторой паузы произнес: «Нет».

— Так расстреляйте! — сказал комдив. — Это не профсоюзное собрание. Это война.

И только что прогремел 227-й приказ. Вечером, когда стемнело, командиры батальонов и рот и политруки были вызваны на НП командира полка. Веером сползлись вокруг. Заместитель командира стал делать перекличку. После одной из фамилий неостывший еще голос взволнованно ответил: «Убит на подходе к НП! Вот документы!» — из окопа протянулась рука, и кто-то молча принял пачку документов. Совещание продолжалось. Я только что вернулся с переднего края, старшина сунул мне в руки котелок с каким-то холодным варевом, и я доедал, сидя на земле. С НП доносились возбужденные голоса. После контузии я слышал плохо, слова разбирал с трудом. Из окопа НП, пятясь, стал подниматься по ступенькам Саша Ободов. Следом, наступая на него и распаляя себя гневом, показались с пистолетами в руках комиссар полка, старший батальонный комиссар Федоренко и капитан-особоотделец, фамилия которого в моей памяти не сохранилась (это было еще до введения единоначалия в армии, тогда комиссар и командир полка имели равные права, подпись была у командира, а печать у комиссара). «Товарищ комиссар! — в отчаянии, еще не веря в происходящее, повторял Саша. — Товарищ комиссар! Я всегда был хорошим человеком!»

Раздались хлопки выстрелов. Заслоняясь руками, Саша отмахивался от пуль, как от мух: «Товарищ комиссар! Това…» После третьей пули, попавшей в него, Саша умолк на полуслове и рухнул на землю. Ту самую, которую так хотел защитить. Он всегда был хорошим человеком. Было ему всего двадцать два года.

Немцы непрерывно освещали передний край ракетами и низко расстилали над нашими головами разноцветный веер трассирующих пуль. Время от времени глухо ухали мины. Ничего не изменилось. Война продолжалась.

Кто-то крикнул: «На партсобрание!» Сползлись вокруг парторга. Долго, не глядя друг на друга, молчали. Не сразу заговорил и парторг. Буквально выкрикнул: «Товарищи коммунисты! Вы видели, что сейчас произошло! Лучше погибнуть в бою!» Так и записали в решении: «Биться до последней капли крови. Умереть в бою». Особистами и Военными трибуналами расстреляно 150 тысяч человек. Никогда не узнаем, сколько из них — невинные жертвы. А сколько расстреляли без суда и следствия! Как определить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходимую ли? Всегда ли? Я не берусь определить меру жестокости, необходимой для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть.

СОПРИЧАСТНОСТЬ

Г.К. — Вообще, нужно ли писать сейчас всю горькую и тяжелую правду о войне?

Е.Г. — Не знаю даже, что вам еще рассказать, чтобы вы поняли, какой страшной бывает война. Сколько людей уже ушло из жизни, так и не поведав людям, что им пришлось испытать, не рассказав свою правду войны. А сколько еще живы, но молчат, думая, что никому это уже не нужно.

Мой товарищ Алексей Дуднев, командир пулеметного взвода, раненный в голову, пуля попала под левый глаз и вышла в затылок, выползал из окружения. Полз по полю боя, вокруг свои и чужие убитые. На горизонте показалась редкая цепочка людей. Они шли к передовой, время от времени наклонялись. Санитары, подумал он, и пополз им навстречу. До слуха донесся пистолетный выстрел. Не обратил внимания. Раздалось еще два сухих хлопка. Насторожился, присмотрелся. Люди были в нашей форме, из «азербайджанской» дивизии. И тогда он понял — мародеры! Пристреливают раненых и обирают убитых. Остаться в живых после смертельного ранения и погибнуть от рук своих! Какие это свои? Они хуже фашистов. Пристрелят! — горько думал он, но продолжал ползти. Встретились. С трудом повернув голову, он попросил: «Ребята! Пропустите!» И они его пропустили! То ли сжалились над его молодостью, то ли автомат — которым он все равно не мог воспользоваться — произвел впечатление, но пропустили! Еще не веря в свое второе спасение, пополз дальше и к утру приполз в медсанбат. Медсанбат был другой дивизии, и его не приняли. Фронтовики знают, что в наступлении медсанбаты, как правило, принимали раненых только своей дивизии и очень неохотно из других соединений. Там такой поток раненых идет, что обрабатывать их не успевали. Это было ужасно обидно и казалось кощунством, сейчас можно возмущаться сколько угодно. Но так было нередко. Дали Алексею кусок хлеба. Есть он не мог, рот почти не открывался. Отщипывал маленькие кусочки, проталкивал сквозь зубы и сосал. И полз дальше. Отдыхал и снова полз. Так дополз до госпиталя, там приняли и перевязали. На пятые сутки после ранения. И это не выдумка.

Солдат нашего батальона (не буду называть его фамилию, он прошел войну и, возможно, еще жив), парень 19 лет. Так случилось, что батальон освобождал его родное село, которое было взято без боя. Дом его находился на окраине. Пока до дома дошел, соседи рассказали, что мать спала с немцами и его невесту тоже вовлекла в эту грязь. Солдат весь затрясся. Зашел в дом и застрелил мать! Хотел и девушку свою застрелить, да не успел, комбат вовремя в дом зашел и не позволил убить. Как сейчас это все осмыслить? Каждую личную трагедию?..

Г.К. — Наградной темы коснемся?

Е.Г. — В 1942 году солдата нашего полка наградили медалью «За отвагу». Весь полк собрали на митинг по поводу его награждения. Награждать начали щедро только с 1944 года, и не всегда по боевым заслугам. А от нас вообще не зависело — дадут орден или медаль, послали наградной лист, а потом ищи-свищи, у меня так было не один раз. В принципе никакой справедливости в этом отношении не было никогда. Я видел солдат после шести(!) ранений с одинокой медалью на груди. В штаб приезжаешь — там сплошные «иконостасы» на кителях. В штрафную роту я пришел с двумя орденами Красной Звезды, а за последний фронтовой год получил орден Отечественной войны. Хотя в штрафной роте за каждую атаку можно было справедливо и спокойно по ордену давать. Я за наградами не гонялся и у начальства не выпрашивал. Один раз только, в 1943 году, спросил комполка, что слышно про орден Красного Знамени, к которому был представлен, а в ответ услышал что-то типа: «В стране на вас всех скоро благородного металла не хватит». Ну, а для него, конечно, хватило. Я начальству зад и сапоги не вылизывал.

Был писарь в штабе некто Писаренко (полное соответствие должности и фамилии), так он наградной лист уничтожил, фамилия ему моя не понравилась. Потом мне в госпиталь письмо написал. Каялся. Погиб он глупо, в конце войны.

А что дали или что не дали — какая сейчас разница. Евреев в наградах очень часто ограничивали, помимо своих примеров я знаю многие десятки подобных случаев. В пехоте, в отличие от танковых или артиллерийских частей, антисемитизм был махровым и процветал. Не забывайте еще одну немаловажную деталь, я был сын «врага народа». В личном офицерском деле это было указано. Вот, например, у Григория Поженяна, дважды представленного к званию Героя и не получившего этого звания, на личном деле было написано красным карандашом — «мать — еврейка, отец — враг народа». Тогда подобная аннотация звучала совсем не смешно…

Г.К. — Свой последний бой или последний фронтовой день помните?

Е.Г. — Боем это не назовешь, но как я встретил последний день войны, я вам сейчас расскажу. Курляндия. Уже сообщили, что Берлин взят. Взяли высотку, готовимся к атаке, саперы сделали проходы в минных полях перед нами. Напротив немецкие доты и четыре вкопанных в землю танка. До немцев метров триста. День «не обещал быть приятным». Смотрим: над немецкими траншеями шатаются белые флаги и исчезают. Все разочарованно вздыхают и матерятся. Вдруг белый флаг твердо возвысился над бруствером. На всякий случай артподготовку мы отменили. К нашим окопам никто не идет, видно, боятся получить в спину пулю от своих. Все смотрят на меня. В роте я один знал немецкий язык, и иногда приходилось допрашивать пленных. Боец, стоявший рядом, мне говорит: «Да если что, мы от них мокрое место оставим». И оставят. Такое подразделение. Только я не увижу того самого мокрого места. Встаю демонстративно на бруствер, снимаю пояс с пистолетом, кладу на землю автомат. Достаю носовой платок, цветом отдаленно напоминающий белый, и на негнущихся ногах иду в сторону противника по разминированной тропинке. Тишина. Фронт замер. Вдруг сзади шаги. Один из наших штрафников, молодой и здоровый парень, меня догнал. Пошли дальше вдвоем и добрались до немецкой обороны целыми. Спустились к немцам в траншею. А они митингуют, кричат, на нас кидаются. Половина из них со знаками войск СС. Да, попали. Мой солдат нервничает, пот с него градом катится, да и я тоже гранату в кармане «ласкаю». И думаю про себя: «Это же надо, в последний день так глупо погибнуть придется!» Немцы говорят быстро, я от волнения слов не разберу. Привели к оберсту. А у меня ступор, кроме: «Сталин гут, Гитлер капут», — не могу ничего внятно сказать. С трудом овладел собой и командным голосом заявляю: «Гарантируем жизнь, питание, сдаваться выходить колонной через проход в минном поле, следовать строем в наше расположение и т. д. и т. п.». Оберест только головой кивает, понял, что я еврей, до разговора со мной не унижается. Пошли назад, я все эти метры ждал выстрела в спину. Обошлось. Когда немцы шли сдаваться, бойцы кричали «Ура!» и обнимались. Все понимали, что война для нас кончилась, и мы остались живы!!! Пленных немцев разоружили, «освободили» от часов и отправили дальше в тыл.

По случаю завершения войны весь личный состав нашей роты был амнистирован.

Г.К. — Пили на фронте много? Полагались ли штрафникам 100 граммов «наркомовских»?

Е.Г. — Как и всему личному составу фронтовых частей. Зимой, а также в наступлении, вне зависимости от времени года. Я на фронте пил мало. Бутылку водки делили спичечным коробком, поставленным торцом. Пять коробков — бутылка поделена. Самогонку бойцы часто доставали. Бывало, и древесный спирт по незнанию выпьют и погибают в страшных муках. Очень много народу погибло на войне по «пьяному делу».

Немцы досконально знали нашу психологию и часто, покидая оборонительные рубежи в каком-нибудь населенном пункте, оставляли нетронутую цистерну спирта на железнодорожных путях или целехонький завод винокуренный. А через пару часов отбивали этот пункт снова. У нас уже воевать было некому. Все были «в стельку». Примеры. Любого фронтовика спросите. Чего стоит только первое взятие Шауляя. Но дикий случай произошел на станции Попельня. Взяли станцию, а там цистерна спирта. Начали отмечать боевой успех. Через несколько часов на станцию прибыл эшелон немецких танков. Спокойно разгрузились и выбили нас оттуда. Наши танки «Т-34» стояли без экипажей. Танкисты изрядно приняли «на грудь». А пьяных командиров, решивших, «залив глаза», погеройствовать за чужой счет, хватало. Это я знаю не из книги Симонова, самого так начальники погнали на штурм высотки. Эту высоту полком было невозможно взять, а погнали мою единственную роту. Как водится, с обещаниями: «Не возьмешь высоту — расстреляем!» Видел я и как пьяный генерал застрелил командира батареи за то, что тот осмелился возразить, получив тупой гибельный приказ.

Мой комбат Иващук тоже погиб, будучи пьяным. Выехал на белом коне на передний край и начал немцев матом крыть. Немцы кинули пару мин, Иващука легко ранило. Был бы трезвым, может, развернулся бы и ускакал в тыл, но он продолжал что-то немцам кричать, угрожая в сторону их окопов кулаком. Следующей миной его накрыло. Нелепая смерть…

Г.К. — Почему люди Вашего поколения, хоть и звучит это странно, называют годы войны лучшим временем своей жизни?

Е.Г. — Для многих людей моего поколения война была лучшим временем нашей жизни. Война, с ее неимоверной, нечеловеческой тяжестью, с ее испытаниями на разрыв и излом, с ее крайним напряжением физических и моральных сил — и все-таки — война. И дело не только в тоске по ушедшей молодости. На войне нас заменить было нельзя. И некому. Ощущение сопричастности с великими, трагическими и героическими событиями составляло гордость нашей жизни. Я знал, что нужен. Здесь. Сейчас. В эту минуту. И никто другой.

Интервью:

Григорий Койфман. Дуэль. 2005. 11 октября. № 41 (439);

25 октября. № 43 (441); 1 ноября. № 44 (442);

8 ноября. № 45 (443); 22 ноября. № 47 (445).

Гордиенко А

Каждый его орден — память о роте

…Григорий Григорьевич Высоцкий, пожалуй, единственный из фронтовиков Иркутской области был награжден орденами Красного Знамени, Богдана Хмельницкого и Александра Невского. Командовал он на фронте штрафной ротой.

Лейтенант Григорий Высоцкий прибыл в действующую армию из Омского пехотного училища, где он окончил краткосрочные курсы и продолжал службу командиром учебного взвода этих курсов, а с последним выпуском последовал на фронт. Он явился в штаб 70-й армии 1-го Белорусского фронта.

Офицеры штаба, не скрывая улыбки, буквально следят, с какими усилиями двухметроворостый лейтенант, почти пополам согнувшись, пробирается в узкую и невысокую дверь землянки.

— Богатырь, — нараспев обратился полковник к нему, продолжая листать личное дело Высоцкого. — Значит, сибиряк! Из Иркутской области, с Байкала.

— Так вот, вы назначаетесь командиром отдельной штрафной роты.

Высоцкий уже слышал о таких ротах, но о том, что ему придется принять такую самую, и думу не думал.

Вспоминая об этом эпизоде, Григорий Григорьевич вот что рассказал мне:

Каждый его орден — память о роте.

Принял я эту роту. Приказ надо выполнять. Это было в начале осени 1944 года. А в октябре первый бой. В междуречье Вислы, Буга и Нарева части 38-й стрелковой дивизии пошли на захват плацдарма. С ходу рота вошла в прорыв первой линии обороны немцев. Одна контратака фашистов следовала за другой. Земля дрожала от взрывов. Слева и справа перли танки и самоходки, бомбила авиация, гремела артиллерия, строчили автоматчики и бухали минометы. Редкие часы затишья сменялись более жестокими атаками противника.

Это был плацдарм, с которого советские войска форсировали Вислу по направлению к Варшаве. Приведу один эпизод, характеризующий комроты Высоцкого. Ночью он посылает две группы автоматчиков в обход флангов немецкого участка обороны. И когда они одновременно открывают огонь, он с оставшимися солдатами, пользуясь замешательством противника, поднимается в атаку и буквально сметает врага.

Сериями подобных контратак плацдарм был удержан. И когда на смену пришли дивизии 49-й армии, рота Высоцкого вышла из боя. По его словам, только четверо остались живыми: связист, еще два солдата и он, командир роты. Лейтенант Высоцкий был тогда награжден орденом Александра Невского.

Вот что такое штрафная рота, — тяжело вздыхая, говорит Григорий Григорьевич. — Конечно, осужденные военным трибуналом солдаты и разжалованные офицеры, бывшие заключенные искупали личную вину перед государством своей кровью, многие за проявленное мужество награждались орденами и медалями, становились в строй воинских частей.

Так было и в последующих боях на севере Польши. Генерал-полковник Попов, командующий армией, лично награждал отличившихся солдат вновь сформированной штрафной роты Высоцкого. Они первыми вышли на улицы города Хойтице, пробив немецкую оборону. А старший лейтенант Высоцкий был награжден орденом Богдана Хмельницкого третьей степени. Отличились бойцы его роты и в боях за город Сопот, между Данцигом и Гдыней. Эти два морских порта Польши на Балтийском море как города-крепости ненадолго задержали натиск наступающей нашей армии, но бои были тяжелыми. Контратакам немцев умело противостояла и рота Высоцкого. Ее офицеры и солдаты одну за другой отражали контратаки врага. Здесь он и был ранен в правую ногу, и на этом 27 марта 1945 года для Григория Высоцкого война закончилась. Приказом командующего 2-м Белорусским фронтом за свой последний бой по освобождению Гдыни капитан Высоцкий награжден орденом Красного Знамени…

Восточно-Сибирская правда. № 24248. 2002. 20 июня.

Некрасова М

ИСКУПИТЬ КРОВЬЮ

Ветеран Великой Отечественной войны полковник в отставке Иван Илларионович Рощин воевал с августа сорок первого до Победы. Служил в артиллерийском полку, был агитатором. Мы знаем его еще и как военного журналиста, сначала корреспондента армейской и дивизионной газет на фронте, а в мирное время — специального корреспондента газеты «Труд».

На фронте история творилась, можно сказать, на глазах, и очень хотелось сохранить ее, донести до будущих поколений именно в деталях, которые, как известно, неизбежно стирает в памяти безжалостное время.

И вот в те времена, когда было рукой подать «кому до ордена, ну, а кому до «вышки», отчаянный политрук Рощин носил в противогазной сумке общую тетрадь, куда записывал наиболее значительные и чем-то поразившие его события тех далеких фронтовых дней.

Однажды его поймал на этом контрразведчик:

— Что там у тебя? Ну-ка покажи!

Молодой офицер просил оставить тетрадь у него:

— В плен не сдамся, а если и найдут записки у мертвого, то фрицам от них точно никакой пользы!

— Ладно, воюй, — почему-то смягчился «блюститель порядка». — Но тетрадь все-таки сожги!

Но что-то заставило Рощина ослушаться. А со временем он даже завел вторую тетрадь. Эти записи уже в мирное время легли в основу очерковых книг Ивана Рощина о героях Великой Отечественной войны.

Сегодня мы попросили Ивана Илларионовича вспомнить период войны, когда Родина и партия направили его, молодого офицера, служить в штрафную роту, где на него были возложены обязанности агитатора.

— Вы провинились перед Родиной, и ваша главная задача — искупить вину кровью!

В память тех, Кто прошел Великую Отечественную, навсегда врезались слова знаменитого сталинского приказа № 227. Не говоря уже о людях, которых приказ коснулся непосредственно. Ни шагу назад! И других мыслей просто не возникает. И вина твоя перед Родиной такова, что смыть ее можно только кровью…

На войне, как и в жизни, переплелось горькое и смешное. Но это понимаешь потом, а поначалу ты грубо выдернут из мирной жизни и, необстрелянный, бежишь в свою первую атаку. Боевой путь старшего сержанта Ивана Рощина начинался в артиллерийском полку, где был он командиром взвода. Южный фронт, страшные бои. Танков у противника — тьма, самолеты постоянно висят над головами наших. 31-я стрелковая дивизия из-под Таганрога отступала до Ростова-на-Дону. Потом перешла в контрнаступление и заняла прежние позиции на реке Миус.

— Как сейчас помню, — рассказывает Иван Илларионович, — вместе с командиром дивизиона майором Васильевым смотрим мы в стереотрубу. По шоссе нет движения, а слева что-то копошится. Наводим резкость — голые немцы бегают вокруг кирпичного здания! Воспользовавшись передышкой в боевых действиях, измученные вшами немцы решили устроить для себя баню. С помощью наших артиллеристов «баня» получилась кровавая. Старший сержант Иван Рощин был награжден за эту операцию орденом Красной Звезды. В сорок первом! Тогда и орденов-то еще никто толком не видел. Подходили, смущаясь, переминались с ноги на ногу, разглядывали награду. Одну из первых не то что в полку — в дивизии!

Потом был отход на Кавказ. На пути от Ростова до Батайска немцы бомбили, как озверелые. Тяжело контуженный Рощин попадает на несколько месяцев в сочинский госпиталь. В больничных стенах время течет медленнее, а информация с фронта бьется о белую толщину повязок и не может проникнуть в замутненное сознание. Очнешься — а все уже по-другому, жизнь ушла куда-то вперед, изменилась до неузнаваемости и изменила тебя.

Выйдя из госпиталя, Рощин узнал, что создаются штрафные роты и штрафные батальоны. В отделе кадров 47-й армии обрадовались:

— О, политрук, ты к нам вовремя! Пойдешь агитатором в штрафную роту.

— Вот это попал! — уныло думал Рощин, выйдя на пыльную даже зимой улицу Новороссийска. Очень не хотелось ему исполнять этот приказ — ведь он был артиллеристом и мечтал вернуться в свой полк. Да деваться было некуда. Штрафная рота уже формировалась, и само ее название наталкивало на невеселые мысли.

Дезертиры, паникеры — ничего не скажешь, веселая компания! Одно грело — хоть командование такой роты — не штрафники. Командир — на правах командира полка, выслуга идет — полгода за один месяц. Видно, в горячих местах воевать придется! Он не ошибся, потому что это и была концепция штрафной роты. Рота была придана стрелковой дивизии и занимала позиции в горах северо-восточнее Новороссийска у станицы Шапсугской. Хмурого поначалу агитатора встретили тепло, и вот он уже ходит по окопам, знакомится с личным составом, выслушивает первые — и сразу непростые — вопросы. Пожалуй, самые правильные ответы на них даст война.

Заканчивается сорок второй год. И вот — первые бои рядом со штрафниками. Кто они были, эти люди? Как вспоминает Иван Илларионович, в большинстве своем они действительно совершили воинские преступления — дезертировали во время боя или струсили в ответственный момент. Например, был такой «вояка» — старший лейтенант Шлеймович, который ухитрился на машине добежать до Баку. Там его, как говорится, и повязали, судили и отправили в Тбилисскую тюрьму, откуда штрафная рота и получала, главным образом, «пополнение». Иногда поступало человек по двести — двести пятьдесят, целых два батальона. Поэтому и участок фронта штрафникам отводился немаленький.

Как известно, место штрафной роты во время боя — передний край. Несколько артиллерийских залпов — и вперед, только вперед те, кому нечего терять, кого немцы боятся пуще огня и часто психологически не выдерживают такой атаки — ведь отчаявшийся человек способен на любой, самый невероятный поступок. Наверное, это было зрелище не для слабонервных. «…Вы лучше лес рубите на гробы — в прорыв идут штрафные батальоны», — пел спустя десятилетия после войны Владимир Высоцкий.

Всякое бывало во время боя. Брали высотку — не взяли. А куда ни глянь — сплошь убитые и раненые. Между ними пробирается младший политрук Рощин с планшетом в руке — надо составить списки. С убитых судимость снимается автоматически. Документы на раненых подадут в трибунал дивизии — вина перед Родиной смыта кровью.

Однажды в штрафную роту привезли необычное пополнение. Это были моряки из Поти, человек тридцать. Командир роты, бывало, говорил Рощину:

— Иди, Иван, разберись, что там за публика!

На этот раз «публика» действительно была неординарная. Боевая — в самом прямом и конкретном смысле этого слова. Вернувшись из очередного похода, пошли в увольнение на берег. Помянули погибших товарищей и очень не понравились морякам рыночные торговцы — здоровые мужики, место которых в трудный для Родины час, конечно, не за прилавком, а на фронте. Ну, моряки и объяснили им это наделе, за что угодили под трибунал — с подачи местных властей. Вот моряки и говорят, тоскуя:

— Дайте вы нам какую-нибудь настоящую работу! Что мы — в окопах будем сидеть?..

Штрафникам в разведку ходить не разрешалось. А нашей дивизионной разведке никак не удавалось взять языка. Моряки загорелись этой идеей — да мы вам притянем — и не одного! В течение нескольких дней они изучали расположение противника, распорядок дня педантичных немцев. А потом просто «нокаутировали» их, напали умело и неожиданно. Многих перебили, а пятерых — кляп во рту — доставили в расположение роты. Пленных сразу же забрали разведчики, дивизия получила благодарность, а штрафная рота… Она и есть штрафная. Хорошо, хоть моряков вскоре удалось отпустить.

Со вновь поступившими разжалованными офицерами тоже приходилось беседовать агитатору. Полковник, командир бригады получил приказ перебазироваться в горы. Некоторые подразделения не уложились в отпущенные командованием сроки. Горы таят множество неожиданностей, и рассчитать время операции с точностью до часа крайне сложно. Тем не менее, трибунал и штрафная рота полковнику были обеспечены.

Командир роты все понял правильно:

Полковника не так просто вырастить! Он нужен фронту.

И после ближайшего боя, где полковник проявил себя отважным санитаром, его отправили восвояси. Летом сорок третьего шло наступление на Анапу. На дороге, забитой техникой и солдатами, из «виллиса» выпрыгнул офицер и, подбежав к капитану Рощину, порывисто его обнял. Благодарный был человек этот полковник.

Доходило со штрафниками и до анекдота. В очередном пополнении — майор, начальник Военторга. Не секрет, что у многих командиров на фронте имелись ППЖ — походно-полевые жены. И не секрет, что они порой позволяли себе капризничать. По заказу командарма начальник Военторга сшил его подруге шикарные сапожки. Как не похвалиться обновой перед дамами. В итоге начальник штаба потребовал для своей сапожки еще лучшие. А материала у майора больше не оказалось… В общем нашли повод и отдали беднягу под трибунал.

Рощин вспоминает, как использовали сохранившиеся связи военторговца в штрафной роте. На переднем крае зарплату, естественно, девать было некуда. Деньги скапливались просто мешками! Командир роты и говорит майору:

— Вот тебе лошадь, мешок с деньгами и пустые мешки. Поезжай и купи, что можно.

А можно было и шампанское к празднику, и популярную тогда американскую колбасу в консервах, и халву ореховую. Каждый день под пулями — так хоть поесть и выпить перед смертью!

Что и говорить, таких «счастливых исходов» были единицы. А порой жизнь ставила задачи, решать которые затруднялись даже опытные вояки. В одном из новых пополнений оказалось семь девушек — медсестер. Все отступали, и они бежали вместе со всеми, пока не остановил их заградотряд и — в штрафную роту. Командир мудрый, в летах мужик, лишь вздохнул тяжело:

— Дожили… Женщин — в штрафную роту. Их дело не воевать, а рожать.

Решили сделать все, чтобы вышли девчонки живыми. Первый их бой был под станицей Абинской. Иван Рощин как агитатор впереди. Прикрывает их вместе с другими.

Помню ее имя — подружки звали ее Галкой. Разворотило ей, бедной, ногу, да так, что не то что идти — ползти не могла.

Взвалил Иван девушку на плечи и больше километра тащил на закорках, пока не сдал санитарам. Галка, пока была в сознании, все переживала:

— Скажите, теперь я уже не буду считаться штрафником?

А одну из них все-таки не уберегли…

Смелые и гордые были девчата. На их фоне особенно отвратительно выглядели солдаты-трусы. Одного из них, сидевшего в кустах и палившего в воздух во время атаки, чуть не пристрелил сам командир роты.

Страшная была война. Безжалостным был сталинский приказ № 227. И все-таки… Если Родина в опасности — ни шагу назад.

Воин России. 2004. Май. № 8.

Бараболя П.Д

В БОЙ УХОДИЛИ ШТРАФНИКИ

Все мы, от «простого матроса» (П.Д. Бараболя воевал в составе Волжской военной флотилии. — Сост.) до командующего фронтом, жили тогда приказом № 227 народного комиссара обороны И.В. Сталина. Он теперь широко и хорошо известен как исторический документ, который своими жесткими требованиями спаял волю и мастерство защитников города на Волге в единую необоримую силу. В твердых, непререкаемых параграфах приказа заключалось короткое, как выстрел, и емкое повеление: «Ни шагу назад!» В войсках оно мгновенно обрело живой, конкретный и беспощадный смысл: «За Волгой для нас земли нет!» Приходят на память слова из «Разных дней войны» Константина Симонова, очень точно определившие самую суть единственного в своем роде приказа Сталина: «По-моему, главное в том, что людям, народу (приказ зачитывался всем войскам) мужественно сказали прямо в глаза всю страшную и горькую правду о той пропасти, на грань которой мы тогда докатились».

Как это зачастую бывало раньше, да нередко случается и теперь, у нас вначале издаются циркуляры, а потом уже подбирается материальная основа для наполнения. Нечто подобное произошло и с формированием штрафных подразделений.

Самое же существенное упущение, на мой взгляд, состояло в отсутствии статуса, правового положения, определяющего особое (своей необычностью) место штрафных подразделений. Здесь иные ретивые начальники могли безнаказанно унижать человеческое достоинство «штрафника», бросать людей на заведомо верную гибель, далеко не всегда вызванную интересами достижения боевого успеха: «Штрафники!..»

Потом стали объявлять о назначениях. Рота вырисовывалась довольно внушительным по численности личного состава подразделением: ее составляли пять взводов, каждый по 60–70 человек. Ротный командир, им стал старший лейтенант Петр Матвеев, был наделен правами комбата. В штате взводов, учитывая их многочисленность и особую категорию рядовых, были заместители командиров по политчасти.

Один за другим получали назначение на должности мои сослуживцы. Наконец очередь дошла до меня.

— Лейтенант Бараболя! Будете командовать пулеметным взводом.

— Есть!

Тут же прикинул: какие это могут быть пулеметы? Наверняка давно заявивший о себе в боях станковый пулемет «максим», возможно, и ручной дегтяревский — тоже надежная машина. Как потом оказалось, я не ошибся. Взводу передали три «станкача», один ручной и шесть противотанковых ружей. Совсем неплохое оснащение!

При назначении ко мне во взвод заместителя по политчасти неожиданно произошла заминка. Когда на эту должность назвали старшего лейтенанта Георгия Шебуняева, выдержка ему, не новичку на фронте, изменила. Побагровев, он торопливо поднялся, враз как-то преобразившийся и надломленный:

Товарищ дивизионный комиссар, куда угодно, только не к штрафникам. За что? Лучше в любую другую роту. Хоть на самый передний край.

Он сидел рядом со мной, и я в сердцах дернул его за рукав кителя, выдохнул: «Ты что несешь? Садись, молчи…»

Шохин (заместитель начальника политотдела флотилии. — Сост.) резко остановил внезапно смалодушничавшего старшего лейтенанта:

— Не пойдете замполитом — станете штрафником сами. Это я вам обещаю твердо.

Нет, никогда потом не праздновал Шебуняев труса, хотя взвод наш, бывало, как и вся рота, попадал в такие передряги, какие не доводилось встречать в самых «закрученных» сюжетах приключенческих повестей «про войну». Просто под влиянием уже вовсю ходивших былей и небылиц о штрафных ротах, их якобы стопроцентной обреченности, у человека что-то надломилось, и сиюминутная слабость выплеснулась наружу. Как бы то ни было, впоследствии с Жорой Шебуняевым мы вполне сработались.

Вскоре мы, новоявленные командиры, в том числе и отделенные (они не были ни осужденными, ни штрафниками) принимали подчиненных. Было это неподалеку от Ахтубы, в деревне Кильяковка. Прекрасный яблоневый сад, где шла передача людей, благоухал давно созревшими плодами. И хотя по ту сторону Волги кипели бои, а по вечерам далекое сталинградское небо плавили сполохи пожарищ, здесь все-таки было относительно спокойно.

Первое знакомство со штрафниками произвело гнетущее впечатление. Конечно, внешне это были вполне, что называется, нормальные парни или молодые, до тридцати лет, мужчины — улыбчивые и настороженные, угрюмые и лукавые. На большинстве из них ладно сидела военная форма. Ну, просто хоть пиши с иных иллюстрации для строевого устава! Однако совершенно по-другому смотрелся «послужной список» этих людей. Военные трибуналы за совершенные воинские или уголовные преступления «отмерили» им суровые наказания — от пяти лет до смертной казни. Последних во взводе оказалось семеро. Тут было над чем задуматься.

Как теперь отчетливо понимаю, в тот раз и я, в прошлом учитель, и мой боевой замполит Шебуняев рассудили очень верно, приняв полученные сведения лишь как предварительную информацию. «Жизнь, бои покажут, — рассуждали мы, — кто есть кто». В глубине души понимали, что, вероятно, далеко не все эти преступники злонамеренно пошли против закона и присяги. Возможно, кого-то привели на скамью подсудимых оплошность, досадные промахи в делах, а то и просто слабохарактерность. Тем не менее мы отдавали себе отчет: среди этих шестидесяти человек (а в роте насчитывалось более трехсот) есть наверняка и такие, кого отнюдь нельзя было назвать ангелами. Что, кстати, подтвердилось очень скоро.

Всего через неделю, когда мы только-только присматривались к новичкам, нашу отдельную штрафную роту буквально потрясло сообщение о тяжелейшем чрезвычайном происшествии. Два человека из взвода старшего лейтенанта Василия Чекалина, прикинувшись этакими простачками, напросились в гости к жившим на отшибе Кильяковки немолодым уже людям. После недолгого знакомства они убили старика, изнасиловали его 12-летнюю внучку и бросили вместе с бабушкой в подвал, завалив вход рухлядью. Потом отпетые уголовники (фамилия одного из них, здоровенного и наглого детины, запомнилась — Никитин) учинили на подворье несчастных людей погром.

Опытный следователь быстро вышел на след бандитов. В отношении их был вынесен скорый и справедливый приговор выездной сессии военного трибунала: «Расстрелять!»

Специально прибывший к нам по этому необычному случаю член Военного совета Волжской флотилии контр-адмирал Бондаренко, обращаясь к притихшему строю присутствующих на публичной казни людей всей роты, произнес гневную речь. Нет необходимости пересказывать ее. Скажу только, что, как мне показалось, все без исключения были готовы к тому, чтобы приговор привести в исполнение лично. Это, однако, сделал особый отряд НКВД. Когда его бойцы взяли винтовки на изготовку, Никитин не выдержал. Рухнув на колени, этот громила умолял пощадить его, раскаивался в содеянном, клялся в готовности идти хоть сейчас в самое пекло боя, хоть в ад. Выстрелы оборвали запоздалые заклинания.

В свои двадцать три года я успел насмотреться смерти в лицо, видел, как погибают люди. Сколько раз сердце сжималось при этом! Но публичный расстрел двух бандитов не вызвал ни малейшего сострадания.

Как-то неуловимо стало меняться отношение людей к службе. Поубавилось число нарушений дисциплины,[213] матросы старательнее стали относиться к занятиям. А это было теперь нашим первейшим делом. И неспроста. Для иных пулемет, ПТР были незнакомы. Приходилось растолковывать азы и премудрости владения оружием, учить всему тому, без чего в бою не обойтись. Надо заметить, что особо убеждать подчиненных в прописных армейских истинах не приходилось. Оно и понятно. Кому хотелось стать на поле брани мишенью! Матросы и старшины к тому же прекрасно понимали, что их, штрафников, непременно будут бросать на самые опасные участки, где лишь собственное боевое умение может стать гарантией выживания.

Как бы то ни было, за те две недели, что нам отпустили на формирование и некоторую доподготовку личного состава, я многое узнал о своих новых подчиненных и окончательно убедился: нет, не потерянные они люди.

Типичной в таком плане представляется мне судьба паренька из Тамбовщины Николая Щербакова. Нам, взводным, полагалось иметь ординарцев. Понятно, не для того чтобы чистить сапоги или раздувать самовар. Боевая обстановка требовала живой оперативной связи с соседями, быстрой реакции на складывающуюся ситуацию. Для выполнения таких и иных, порой непредсказуемых, задач нужен был человек смелый, сообразительный и надежный во всех отношениях. Щербаков — крепыш, крестьянский сын, толковый противотанкист, — по моим наблюдениям, вполне подходил на роль ординарца. Поначалу, однако, сдерживало немаловажное обстоятельство — он был приговорен, как дезертир, к расстрелу. А что если, воспользовавшись некоторой «вольницей» при выполнении приказа, оказавшись вне контроля за расположением подразделения, махнет сперва куда-нибудь в тыл, а потом и на родную Тамбовщину?

И вспоминались его искренние раскаяния. «Великую глупость я по молодости совершил, товарищ командир. Никогда себе не прощу, — часто сокрушался Щербаков в те холодные ноябрьские ночи, когда я оказывался рядом с ним в траншее. — После ранения, на побывке дома, приворожила меня одна краля, не хватило сил и ума вовремя избавиться от ее чар. Месяц не являлся в часть. И вот — дезертир, вышка… Но ничего, я еще докажу, что умею исправлять ошибки…»

Он доказывал это неоднократно. Постоянно рвался туда, где жизнь бойцов висела на волоске и где огонь его противотанкового ружья оказывался как нельзя кстати. С огромным уважением и теплотой вспоминаю Николая Щербакова еще и потому, что он дважды отводил от меня беду — закрывал собой, когда в разгар боя попадали мы под губительный артиллерийско-минометный обстрел немцев. А вот себя отчаянный парень не уберег.

И вот что любопытно: за время почти шестимесячного командования штрафниками я не помню случая, чтобы кто-то дезертировал из роты, сбежал с переднего края. Могут возразить: дескать, попробуй сбеги, если в тылу стоят заградотряды. Но, во-первых, не припомню случая, чтобы где-то привелось увидеть пресловутый заслон. А во-вторых, твердо убежден: все-таки поступками этих людей, оказавшихся на фронте, двигало чувство их причастности к святому делу защиты Родины. Когда-то оступившись, они всем своим поведением стремились смыть с себя «темное пятно», пусть и ценой собственной крови, а зачастую — и жизни.

Справедливости ради надо сказать, что очень быстро рассматривались дела тех, кто смывал вину «первой кровью». С них без проволочек снимали судимость, и они после госпиталей или медсанбатов в нашу 610-ю штрафную уже не возвращались.

Не были забыты будто бы и офицеры, командовавшие подразделениями штрафников. Месяц службы им засчитывался за полгода. Были предусмотрены досрочное присвоение званий, щедрые награды, особый паек и другое в том же духе. В основном же многие посулы оставались на бумаге. «Специальный паек», например, запомнился промерзшими консервами и ежедневным гороховым супом (до сих пор к этому уважаемому блюду у меня сохранилось стойкое отвращение). Но все это, конечно же, мелочи. Можно было смириться с тем, что тебя обошли наградой, позабыли о своевременном присвоении звания. И впрямь, до того ли было, когда под Сталинградом, в сущности, решалась судьба Родины!

Но вот бездумное, пренебрежительное отношение к людям нельзя было оправдать ничем. Так случилось и под Стародубовкой.

Немцы укрепили деревню основательно. Все подходы к своему переднему краю они перекрыли многослойным огнем, густо усеяли противопехотными и противотанковыми минами. Малейшее подозрение на атаку с нашей стороны вызывало у немцев самые решительные действия. Даже не слишком искушенному в военном деле человеку было совершенно очевидно, что овладеть таким сильно укрепленным опорным пунктом без всесторонней предварительной его «обработки» просто немыслимо, бросать на него людей — настоящее безумие. Тем не менее мы получили приказ: «Взять Стародубовку».

Стояла необычно холодная для этих мест зима. Вокруг, насколько хватало глаз, лежал глубокий снег, и это создавало дополнительную трудность, сковывало маневр. Немцы подпустили нас метров на двести и ударили изо всех стволов. Сразу появились раненые и убитые, а мы только-только сдвинулись с «насиженных» мест. Новая попытка продвинуться вперед стоила еще нескольких человеческих жизней. Тут бы и прекратить неуместную затею — атаку без основательной артиллерийской подготовки. Но нас вновь и вновь толкали вперед. В один из таких бессмысленных бросков нас накрыл минометный огонь, и я лишь услышал, как охнул находившийся неподалеку от меня Щербаков. Он так и остался лежать на заалевшем снегу, сраженный осколком наповал.

В том бесславном бою, когда, к слову, я получил легкое ранение в руку, но остался в строю, почти третья часть взвода полегла под Стародубовкой, так и не овладев ею. Погибли многие из тех, кто уже давным-давно, в предыдущих боях, своим мужеством, верностью воинскому долгу заслужил право быть реабилитированным и без «первой крови». Приходят на память имена этих ребят: Блинов, Бабенко, Плотников, Никифоров… Да разве всех перечислишь!

Между тем, когда операция «Кольцо» по окружению и уничтожению 300-тысячной группировки немцев в районе Сталинграда успешно завершилась, наши войска располагали в достаточном количестве разнообразной боевой техникой и вооружением, в том числе и знаменитыми «катюшами». Так что имелись все возможности избегать напрасных жертв. Как это было, допустим, при взятии той же деревни Елхи. Тогда нашей атаке предшествовала достаточно надежная артподготовка. Десятки орудий и минометов обрушили уничтожающий огонь на хорошо разведанные позиции противника. Вслед за тем двинулись вперед танки, а уже по следам их гусениц рванулась к вражеским траншеям 610-я отдельная штрафная. Противник был деморализован и быстро отступил, понеся ощутимые потери. Мы же выиграли бой практически без человеческих жертв.

Не забыть мне одной схватки с гитлеровцами, когда уже позади остались отвоеванные нами Елхи и другие населенные пункты на ближних подступах к Сталинграду. Крепким орешком оказалась на пути деревня Песчанка и притулившаяся к ней высота с отметкой 130,6. Деревушка и до боев была совсем неприметная: пожалуй, и самокрутки не выкурил бы, проходя ее из конца в конец. Теперь и вовсе остались здесь лишь дымоходные трубы да искалеченные разрывами деревья. Но укрепили немцы Песчанку и ту невзрачную высотку по всем правилам жесткой обороны. Тут и там бугрились перекрытия дзотов, в полосе окопов угадывались артиллерийские позиции, непроходимыми, по данным разведки, представлялись минные поля.

Мы попытались взять этот рубеж с ходу, без тщательной подготовки и огневой поддержки. Не получилось. Только понесли неоправданные потери. Пришлось начинать все сначала. За несколько часов, предшествовавших нашей новой атаке (было это 22 января, когда оставались буквально считанные дни до полного краха немцев под Сталинградом), я, укрывшись за бруствером траншеи, долго всматривался в смутные очертания переднего края немцев. И наивно подумалось тогда: может, сдадутся без боя, на милость победителей, ведь уже совершенно очевидно, что из «котла» им никак не выбраться? Но противник, конечно, и не помышлял о подобном повороте событий. Стояла глухая ночь. «Нейтральную» полосу непрерывно подсвечивали ракеты, откуда-то тянулись рваные клочья дыма, неумолчно гремела орудийная канонада. И было ясно, что противостоящая сторона так просто отсюда не уйдет, не сложит покорно оружие.

Морозы крепчали — столбики термометров жались у сорокаградусной отметки. Когда в дымных разрывах проглядывала тусклая луна, она казалась обледеневшей от нестерпимой стужи. Не сказать, что мы были одеты «по сезону». Жидкие шинелишки и кирзовые сапоги оказались совсем ненадежной защитой от январских холодов, и это не придавало бодрости штрафникам. Тем не менее все они, чувствуя скорую победу, рвались в бой.

После надежной артиллерийской подготовки мы штурмом овладели Песчанкой, а потом и высотой 130,6. И если бы у меня тогда спросили, кто же из подчиненных особо отличился, я, не задумываясь, назвал бы всех без исключения. Правда, из лучших выделил бы самого лучшего — пулеметчика Дмитрия Агеева.

Крепко поработал он со своим «максимом». Немолодой уже боец (ему было, кажется, за сорок) на одном этапе боя выручил всю роту. В самую критическую минуту, когда немцы почувствовали слабину на нашем левом фланге, по моему распоряжению он расторопно выдвинулся на опасный участок и без промедления открыл огонь. Немцы попытались подавить нашу огневую точку, однако Агеев не дрогнул. Несколько позже, когда и Песчанка, и высота были в наших руках, мы увидели трупы гитлеровских солдат, большое их число Агеев мог смело отнести на свой боевой счет. Многие немцы попали в плен, немало взяли мы и трофейного оружия. Однако и сами пострадали крепко: в моем взводе осталось лишь 22 человека. Это от пятидесяти-то с лишним!

В самом конце декабря 42-го нашу роту вывели во второй эшелон — для пополнения и приведения в порядок после тяжелых боев. Вскоре разнеслась необычная весть: к нам пожаловали гости, чтобы поздравить с Новым, 1943 годом. «Гостями» оказались две девчушки-школьницы лет 12–14. До сих пор не могу представить, как им удалось из Бекетовки добраться в район, который оставался зоной боевых действий. Всем нам, и штрафникам, и командирам, они говорили какие-то добрые, необыкновенные слова, желали победы, долгих лет жизни и всего другого, что подсказывали им их славные детские сердца. Потом наши очаровательные гостьи вручили нам новогодние подарки: пакетики с самосадом и пироги с картошкой. Это, видно, было все, с чем могла послать детей прифронтовая Бекетовка. Сколько уж лет прошло с той далекой поры, но всякий раз, когда память воскрешает трогательную незабываемую встречу, на глазах у меня навертываются слезы.

Немцы откатились в Сталинград, и за его южную окраину нам вновь пришлось драться не на жизнь, а на смерть. Рота вскоре оказалась недалеко от универмага, вокруг которого, как это хорошо известно, разгорелись ожесточенные бои. Позже, в последний день января 43-го, мы увидели метрах в трехстах картину, ставшую поистине исторической. В кольце наших бойцов, державших автоматы на изготовку, понуро движутся группы пленных гитлеровских генералов и офицеров, а также солдат. Потом стало известно, что в одной из таких групп находился сам генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс.

Эпизод этот стал символическим. Он как бы зафиксировал конец Сталинградской эпопеи. Остатки нашей роты после прибытия в район Подмосковья были переданы в другие, «нормальные», подразделения. Офицеров-моряков отозвали во флотский полуэкипаж, который размещался тогда в нынешней московской школе имени Зои и Александра Космодемьянских. 66-ю бригаду преобразовали в 11-ю гвардейскую бригаду морской пехоты.

Трудные и страшные были те бои, но ни один командир нашей роты, кроме капитана Матвеева, не был награжден ни одним орденом. Лишь в 1944 году за участие в Сталинградской битве я был удостоен ордена Отечественной войны 1-й степени.

Бараболя П.Д. В бой уходили штрафники.

В книге «Живая память. Великая Отечественная война: правда о войне». В 3 томах. Т. 1. М., 1995. С. 354–364.

Медовый С

УЙМИТЕСЬ, ГОСПОДА, ХВАТИТ ЛГАТЬ

…Жизнь моя сложилась так, что я имею в какой-то мере личное отношение к патологически лживым сериалам «Курсанты», «Штрафбат», а также к спекулятивно обыгрываемому всеми СМИ такому явлению, как заградотряды. Но по порядку. В 1942 году военкоматом г. Сулак Саратовской области я был призван в Красную армию и направлен на учебу в Симферопольское стрелково-минометное училище, эвакуированное из Крыма в г. Балаково той же Саратовской области. Так я стал курсантом, о котором с издевкой повествуется в сериале, совсем не случайно выпущенном к 60-летию Победы. В течение 6 месяцев мы учились в непростых условиях небольшого города, вынужденного принять училище. А следует заметить, что Балаково в ту пору — город, не имеющий железной дороги, во многом зависел от навигации по Волге. Застывает от мороза река — появляются проблемы со снабжением. А военному училищу, курсантам много чего нужно было. Однако трудности преодолевались, хотя случались и непростые времена. Но все понимали обстановку — неподалеку шли тяжелые оборонительные бои за Сталинград, и порой фашистские самолеты сбрасывали бомбы и на Балаково.

И тем не менее мы изучали военное дело, много внимания уделялось стрелковой и тактической подготовке, знанию материальной части стрелкового оружия, минометов, строевой, политической подготовке. Важное значение придавалось штудированию уставов. Требование преподавателей-офицеров к нам, курсантам, было строгим. Они требовали знаний. Расчеты для стрельбы из минометов, например, должны были производить быстро, в уме. Очень строгой была и дисциплина. Все понимали, что здесь готовят офицеров, пусть и младших, но офицеров. Став курсантом осенью, к середине весны мы были одеты в новую офицерскую форму и нам объявили об окончании училища. Всем нам присвоили звание младших лейтенантов, выдали погоны с одной звездочкой и отправили в резервный офицерский полк неподалеку от станции Татищево, откуда действующие армии черпали командиров взводов — минометчиков, станковых пулеметчиков, строевиков. И очень быстро из резервного полка я попал на фронт в 129-ю стрелковую дивизию, в честь которой в Москве был произведен самый первый салют за взятие Орла и которой было присвоено звание Орловской. Знаменита дивизия еще и тем, что, будучи созданной в тяжелейшее время для защиты Москвы, она принимала участие в историческом параде на Красной площади 7 ноября 1941 года, о чем свидетельствуют мои старшие товарищи и документы, хранящиеся в музее дивизии. Я же был горд тем, что мне повезло воевать в составе этой дивизии до конца войны, пройдя с ней с боями до Берлина. Так и каждый курсант-выпускник по предписанной ему дороге прошел свой честный ратный путь в этой тяжелой войне.

Мы, молодые офицеры, комсомольцы, не имели ничего общего с тем, что показывают нынешние телеврали — полагаю, молодые, не представляющие себе, что такое война и, думаю, не побывавшие даже в нынешних «горячих точках». Но, устроившись за большие деньги, преспокойно врут, оскорбляя тех, кто в их годы учился военному делу и уходил на фронт драться с врагом. Многие из них погибли, не предполагая даже, что придет такое несправедливое, страшное время, когда и нынешние сверстники осмелятся оскорблять, осквернять их геройский путь. И я уверен, что им предъявят счет за вранье, за оскорбление честных и героических людей, освобождавших Родину от фашизма. И пусть они тогда не оправдываются, что лишь выполняли приказ и никакой ответственности не несут. Вы, бывшие комсомольцы и коммунисты, будете нести ответственность за ныне содеянное!

Первое мое назначение в 129-й дивизии — командир взвода штрафной роты. Моя служба в штрафной роте не имеет ничего общего с тем, что показано в сериале «Штрафбат», осужденном всеми, кто воевал, кто знает в действительности, что такое штрафная рота и штрафной батальон. А упомянутый сериал по своей мерзости, глупости, несоответствия тому, что было, не имеет аналогов. Штрафные роты и штрафные батальоны появились в соответствии с грозным приказом № 227 «Ни шагу назад» Верховного Главнокомандующего Сталина — уже после разгрома немцев под Москвой. А необходимость его была продиктована тем, что некоторые части, соединения, убаюканные успехами, потеряли боевой задор, бдительность и начали под напором врага, который был еще весьма силен, оставлять свои позиции, отступать. И в соответствии с приказом были созданы штрафные роты для лиц рядового и сержантского состава, допустивших трусость, другие преступления, и штрафные батальоны — для лиц офицерского состава, виновных в ряде военных и иных преступлениях.

В нашей 63-й армии генерал-полковника Колпакчи был один такой штрафной батальон, которому генерал придавал особое значение. Но в этом батальоне не было такого сброда, как показано в кинофильме, не было и непонятно откуда взявшихся студентов, не было и всякой шпаны, показанной в телесериале. И никогда не было, чтобы солдаты или офицеры, пусть штрафники, которым предстояло идти в бой на самых трудных участках, не были бы одеты, обуты, накормлены. И не было таких идиотов — политруков-кагэбэшников, тоже показанных в фильмах.

В штрафных ротах и батальонах, по собственному опыту знаю, не было жестокого обращения с подчиненными. Жестокость могла дать, особенно в бою, обратный результат. Со всей ответственностью заявляю, что никогда не было рукоприкладства, неуважительного отношения к штрафнику, который должен был пройти тяжелое испытание огнем и, что весьма возможно, смертью, чтобы очистить себя, свою совесть, свою честь перед родными и близкими от липкой приставки «штрафник». Я с ними шел в бой и видел, с какой яростью они шли на врага. И горжусь, что не ошибся в них. И ко мне они относились с уважением. После первых же боев, проявив смелость и стойкость, они переводились в нормальные части. Были раненые и погибшие. Вечная им память!

А офицеры-штрафники, как правило, в бою показывали свою лихость, мужество, понимая, что это единственный шанс очистить себя от скверны. Киноэпопея «Штрафбат», повторяю, с негодованием встречена теми, кто воевал и знает истину, а те, кто о ней пишет с восторгом, оскорбляя воевавших, не задумываясь плюют в душу старым воякам, опять же накануне 60-ле-тия Великой Победы. Особенно восторженную рецензию на эту грязную стряпню дал в газете «Культура» № 39 от 7 октября 2004 года Максим Гуреев. Он свою рецензию начинает так: «А ведь, наверное, так и воевали в ту войну — одна винтовка на взвод оборванных, полуголодных штрафников, садисты из особого отдела НКВД, бессмысленные рейды в тыл противника, из которых никто не возвращался, студенты-добровольцы и уголовники» и т. д. «И происходило все это в стране, где одна половина сидела, а другая эту половину охраняла…» Воистину за такой шизоидный бред М. Гурееву должна быть предоставлена срочная путевка в клинику для душевнобольных, обязательно в отдельную палату. А если бы во время войны — то в тот самый штрафбат, о котором он пишет. Лучшей участи он не достоин.

Но пока он в газете «Культура», хотелось бы, чтобы он объяснил, почему студенты-добровольцы (добровольцы!) были направлены в штрафбат. За что? За какие грехи? И еще. Если одна половина населения сидела, а другая эту половину охраняла, то кто же воевал, кто создавал лучшее по тем временам оружие (танк «Т-34», «катюша», самолеты «Ил-2», «Як» и Туполева, прекрасные автоматы и пулеметы, которые после битвы под Москвой практически повсюду заменили винтовки)? Кто громил врага из многих тысяч стволов орудий и минометов, кто создал танковые и авиационные армии, которые вместе с общевойсковыми, одержав исторические победы не только под Москвой, но и под Ленинградом, прорвав блокаду на Курской дуге, в операции «Багратион» в Белоруссии, при форсировании Днепра и в ряде крупнейших сражений освободили Украину, освободили Польшу, практически все европейские страны, били фашистов в Восточной Пруссии, в Германии и водрузили Красное знамя Победы над рейхстагом?

Известно ли лгунам из газеты «Культура», что из таких (не полностью названных) грандиозных сражений-побед, после которых Германия резко сдавала, теряла мощь и не могла полностью оправиться, была достигнута Великая Победа? Наши союзники, США и Англия — слышите, Гуреев? — в своем активе не имеют ни одной победы, равной по своему военно-стратегическому значению тем победам, которые были одержаны советскими войсками и лучшим в мире оружием. И это — исторический факт. А операции разрабатывали выдающиеся полководцы, Генштаб и Ставка под руководством И.В. Сталина. А та самая другая половина, которая, по Гурееву, «охраняла»; оказывается, работала на заводах, сеяла и убирала хлеб, кормила народ и армию, бесплатно учила детей и студентов, бесплатно лечила население и ухаживала за ранеными. И строила. Да, да! Даже метро…

До каких же пор будет продолжаться вселенская ложь, которая набирает обороты по мере приближения великой даты? Ложь почти со всех «ящиков», почти со всех каналов радио, на страницах подавляющего числа российских газет. Но 60-летие Великой Победы с каждым днем приближается. Интересно, что же они будут показывать и говорить за несколько дней до и во время юбилея? Можно с уверенностью сказать, что те же журналисты, вроде Гуреева, начнут фальшиво восхищаться теми, кого вчера всячески поносили. Появятся елейные слова: «Вы наши спасители, освободители, вы наша гордость» и еще что-то в этом роде. Но не единожды, а множество раз в течение многих лет совравши или оскорбивши, кто тебе поверит… Но они будут фальшивить — им так прикажут. Для них ничего святого нет, для них пустые слова — благо Отечества, благо народа, уважение к своей стране, к пожилому поколению людей победителей фашизма. Им нужны только деньги. Много денег… Дорогие, храбрые ветераны, пролившие кровь на полях сражений, пережившие страшную войну. Не верьте им, они лгут!

Советская Россия. 2005. 19 марта. № 36–37 (12661).

Гавриленко А

ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ

о суровой правде великой отечественной войны новые поколения узнают из романов Владимира Карпова

Герой Советского Союза Владимир Васильевич Карпов — фронтовик, войсковой разведчик, известнейший военный писатель, лауреат Государственной и международных литературных премий. В годы Великой Отечественной участвовал в захвате 79 немецких «языков» — своеобразный боевой рекорд советских разведчиков. А его произведения, среди которых знаменитые романы «Вечный бой», «Полководец», «Маршальский жезл», трилогия «Маршал Жуков», «Генералиссимус», держат в напряжении читателя с первой до последней страницы, побуждают новые поколения вновь и вновь задумываться над истоками величия подвига советского солдата. А где и как выковался характер самого автора?

— Владимир Васильевич, День Победы — один из самых светлых наших праздников. В кровавой схватке с фашизмом мы отстояли свободу и независимость не только свою, но и народов всей Европы. Не зря до сих пор идут споры о том, как наша страна выстояла, выдержала величайшее испытание, которое оказалось не под силу многим другим государствам. Откуда это бралось?

Какими для вас, к примеру, были предвоенные годы? Ведь это было не самое легкое время для страны?

В начале двадцатых годов, когда родился, жизнь была трудная. В голодный 1927 год мои родители под впечатлением романа Неверова «Ташкент — город хлебный» переехали в Среднюю Азию. Так что мое детство и школьные годы прошли в Ташкенте. Хотя не таким уж он оказался «хлебным»: там тоже было непросто.

Почти вся моя дальнейшая жизнь оказалась связана, так или иначе, с армией. Школа, в которую определили, находилась рядом с Ташкентским военным училищем, в нее ходило много детей командиров (офицерами тогда еще не называли). Я дружил с ними, бывал в военном городке. Особенно близко познакомился с Юрием Петровым, сыном начальника училища комбрига Ивана Ефимовича Петрова, которому посвящена моя книга «Полководец». Кстати, уже в те годы начал писать стихи.

Но поэтом вы не стали, хотя была у вас поначалу и такая мечта. А как все-таки созрело решение пойти по военной стезе?

Образ военного человека был тогда очень привлекателен в народе. А я рос здоровым, занимался боксом и даже выиграл какое-то первенство среди новичков. Бывая в училище, наблюдал за курсантами. Молодые, красивые, веселые ребята. Их учили ходить в штыковую, преодолевать полосу препятствий. Конечно, меня тянуло туда. Да и комбриг Петров, когда встречался с ним, уговаривал меня: «Володя, ты сильный, крепкий парень. Из тебя выйдет отличный командир». Словом, поступил в училище в 1939 году. Так началась моя военная жизнь. Суровый режим, физическая нагрузка помогли и в боксе: стал чемпионом Среднеазиатского военного округа, меня включили в сборную Узбекистана. А в 1940 году завоевал звание чемпиона на первенстве Средней Азии по боксу среди гражданских клубов…

И вдруг резкий поворот в судьбе… Арест… Как это произошло?

Все складывалось, казалось, хорошо. Я был курсантом, спортивным парнем, писал стихи, которые печатала окружная газета. Но поэты ведь любят пооригинальничать. Все у них должно быть не так, как у других. В том числе и мысли. Мне тогда казалось, что с ростом авторитета Сталина в народе начали забывать Ленина. А у меня было к его образу какое-то особое, теплое отношение. Повсеместные портреты и бюсты Иосифа Виссарионовича только раздражали. На самоподготовке среди курсантов не раз говорил: «Ну что же совсем Ленина забыли? Все Сталин да Сталин, а ведь он во время революции не был вторым человеком после Ленина». Собственно, ничего плохого не говорил. Сталин сделал немало хороших, добрых дел, но загораживать Сталиным Ленина не годится.

Однако для того времени это был криминал. И стукачи среди моих однокашников, конечно, доложили, куда следует. 23 февраля 1941 года должен был состояться выпуск. Нам уже шили красивую лейтенантскую форму. Мечтал, как стану этаким бравым лейтенантом, а меня перед самым выпуском арестовали по очень тяжелой статье: антисоветская агитация, враг народа. Трибунал Среднеазиатского военного округа приговорил к исправительным работам в Тавдинлаге. И отправился я на лесоповал в эту самую Тавду, на далекий Север, в тайгу, где, как поется в песне, «шпалы кончились, и рельсов нет». Там и застала меня война. Приказ № 227 «Ни шагу назад» был подписан в 1942 году в день моего рождения, 28 июля.

Вам довелось воевать в штрафном батальоне. Там все было примерно так, как показано в вышедшем несколько лет назад на наши экраны фильме «Штрафбат»?

Почему-то считается, что штрафные роты и батальоны пошли только от приказа № 227. На самом деле они были и до войны, в мирное время. Туда отправляли военнослужащих, осужденных за какие-либо преступления. Что касается фильма, то его создатели, к сожалению, не познакомились с документами, определившими организацию штрафных подразделений в годы войны. И, похоже, не проконсультировались у специалистов. То, что они показывают в этом сериале, в основе своей, к сожалению, не соответствует фронтовой действительности. В приказе о создании подобных подразделений сказано, что штрафные батальоны комплектуются только из осужденных и разжалованных офицеров. Командиры назначаются из кадровых офицеров. В фильме же показан штрафной батальон, в котором собраны уголовники, политические, проштрафившиеся рядовые. Такого не было и быть не могло.

Владимир Васильевич, но вы ведь сами попали в штрафники из лагеря, будучи политическим заключенным…

Это другое дело. Проштрафившиеся рядовые, а также уголовники, политзаключенные, изъявившие желание воевать, направлялись в отдельные штрафные роты. Такие роты в штрафбат не входили, а придавались стрелковым полкам. Я, например, воевал в 45-й отдельной штрафной роте на Калининском фронте. Она была сформирована в ноябре 1942 года из заключенных, которых освободили по добровольному желанию идти на фронт.

Как попал в нее? Писал из лагеря письма Калинину, что я почти командир, спортсмен, молодой человек и хочу защищать Родину. И вот однажды в конце 1942 года, когда уже отгремела Московская битва, а Сталинградская была в разгаре, в лагерь пришел список заключенных, которых командование отправляло на фронт. Была в этом списке и моя фамилия. Вызвали меня на вахту, где какой-то чин из НКВД вписывал личные данные в пустые бланки. Мне выдали справку: «Из-под стражи освободить Карпова Владимира Васильевича с отправкой на фронт в составе штрафной роты. Если не оправдает себя в боях — досиживать оставшийся срок после окончания войны». Такая вот любопытная формулировка.

С этими справочками в первую же ночь на передовой очень многие поползли к немцам. И там их принимали с распростертыми объятиями. Представляете, меня за мое «вольнодумство» Среднеазиатский трибунал причислил к врагам народа! Следователь говорил мне, что я оскорбил вождя народа и Верховного Главнокомандующего, сеял сомнения в кругу курсантов, что это преступление. А между тем вот этот чин в тылу, который придумал такую формулировку, — это и был настоящий враг. Из-за таких из наших ребят комплектовались немецкие разведшколы и диверсионные отряды, создавалась власовская армия.

Меня вместе со всеми, кого выпустили из Тавдинлага, направили под Горький, в Гороховецкие военные лагеря, где формировалась наша штрафная рота. Здесь в течение месяца нас учили владеть оружием. Мне доверили быть инструктором, так как прекрасно знал винтовку и пулемет. По истечении срока, отведенного на этот курс молодого бойца, выдали обмундирование — такое же, как всем красноармейцам, только стираное, а не новое. В положении о штрафных ротах были жесткие слова: «Искупить вину кровью». Это значит, что для снятия судимости бывший заключенный должен быть или тяжело ранен, или убит. И некоторые командиры, особенно первых штрафных рот, понимали это буквально, посылая свои роты практически на убой: без танков, артподготовки, без какой-либо поддержки. Нашу роту, состоящую из 198 человек, отправили на Калининский фронт, под город Белый. После первого же боя в ней осталось 9 бойцов. Рота только до проволоки и успела добежать. Но я не был даже ранен.

В следующем бою, после переформирования, нас немного поддержали огнем. Ворвались мы в траншею, затеяли рукопашную, захватили позицию, задачу выполнили. Через какое-то время смотрим — опять одни. Никакого наступления ни справа, ни слева. Вышел тогда против нас один немецкий танк и начал расстреливать в упор. Результат оказался тот же, что в первый раз.

И сколько времени пришлось быть штрафником?

Три раза был в рукопашных… И в конце концов меня перевели из штрафной роты в разведку 629-го полка…

Военно-промышленный курьер. 2007. 9-15 мая.

№ 17 (183).

Савчин Д

ШТРАФНИКИ НЕ КРИЧАЛИ «УРА!»

…Долгое время я пытался найти людей или хотя бы одного человека, которые прошли через ад штрафрот и штрафбатов. Расспрашивал историков, в том числе и военных, интересовался в ветеранских организациях. Увы… И только недавно, в разговоре со своими друзьями, услышал: тебя интересует тема штрафников? Есть такой человек. Наш бывший преподаватель…

Я благодарен братьям Павлу и Александру Стельмахам, которые познакомили меня с кандидатом технических наук, доцентом Киевского государственного международного университета гражданской авиации, бывшим командиром взвода 322-й отдельной армейской штрафной роты Михаилом Григорьевичем Ключко, интервью с которым и предлагаю читателям.

Михаил Григорьевич, где вас застала война?

Наша семья проживала в Киеве. В 1939 году, окончив 7 классов средней школы, я поступил в артиллерийскую школу специального назначения, которая находилась на территории нынешнего университета физкультуры. Когда началась война, нас, курсантов, вывезли в летние лагеря под Провары. Ходили, как положено, в форме с соблюдением всех установленных знаков различия. Рыли противотанковые рвы, строили различные оборонные сооружения под Киевом. С началом мобилизации тех, кто родился в первой половине 1924 года, забрали в артиллерийские училища, а тех, кто во второй, в том числе и меня, отпустили по домам.

Учреждение, в котором работал отец, должно было эвакуироваться в Астрахань. Решили ехать всей семьей. В Астрахани устроился работать на рыбзавод — мотористом. Когда немецкая авиация начала массированные бомбежки нефтехранилищ, Волга горела в буквальном смысле этого слова. Несмотря на протесты матери (отец в это время уже ушел на фронт), я принял решение уйти добровольцем. Наша 159-я стрелковая бригада, сформированная исключительно из моих ровесников (рядовой состав был 24-го года рождения, а командный — 23-го), была направлена на Сталинградский фронт. Мне не исполнилось еще 17. К слову, уже после войны было подсчитано, что из каждых 10 человек 23-24-го годов рождения в живых остался один…

На каком направлении вела бои ваша дивизия?

Первый бой мы приняли на южном фланге Сталинградского фронта. Потом были-бои в Сальских степях, под Батайском, Ростовом, на Миусс-фронте и подступах к Крыму. Меня направили во фронтовую школу младших лейтенантов в Новочеркасск под Ростовом. Проучился я там всю зиму и получил звание младшего лейтенанта. К тому времени имел хорошую подготовку как артиллерист, был наводчиком орудия, но меня отправили в пехоту. Получил назначение в 197-й запасной полк, который входил в состав 4-го Украинского фронта и вел бои уже в Белоруссии. Там и случилось то, что изменило мою дальнейшую службу… Полк получил задание на выдвижение. Вышли мы из Могилева под вечер. То ли кто-то из местных жителей навел немцев, то ли сработала их разведка, но налетела эскадрилья «юнкерсов». Все произошло настолько неожиданно, что люди даже не успели разбежаться в разные стороны. Одним словом, полк фактически был уничтожен.

Сколько личного состава находилось в полку?

Точно сказать затрудняюсь. Людей было много. Это запасной полк. Он предназначался для комплектования кадров для всей армии. Туда направлялись бойцы и офицеры после ранений, окончания различных школ, училищ и т. д. Так вот, когда закончилась бомбежка, с трудом удалось собрать остатки полка. Кто-то дал команду уйти с дороги, которая вела на Брест, в лес. Зачем — до сих пор мне так и не понятно. Шли до двух часов ночи. Заблудились. И тут ко мне подходит политработник. Оказалось, что из офицерского состава нас осталось двое.

А остальные куда подевались?

Не знаю. Кого-то убило, кто-то просто сбежал. И такое случалось. Да в той обстановке никто никого не считал и даже не пытался искать.

Политрук отзывает меня в сторону и говорит: «Поскольку ты закончил школу младших офицеров, знаешь, как работать с картой, компасом, — выводи личный состав». А ведь карты старые. Ночь. Незнакомый лес. Определить местонахождение без привязки к местности — невозможно. Как быть — не знаю. Но понимаю, что от меня ждут какого-то решения. Высвечивая спичками карту, определил, что где-то рядом просека, которая должна вывести нас хоть на какую-то дорогу.

Идем по этой просеке, она плавно переходит в болото. Я впереди. Вода все выше и выше. В голове пульсирует мысль: «Куда ты идешь, тоже нашелся мне полководец». Короче говоря, когда вода дошла до груди, подумал, что все: или расстреляют, или… надо идти до конца. И только после того как уровень воды начал понемножку спадать, понял, что с первой своей командирской задачей справился. С рассветом мы выбрались из леса. Оказалось, что, сделав крюк по лесу, мы опять вышли на дорогу на Брест и… оказались в тылу отступающих немцев. На радостях, что вышли, кто-то начал предлагать вступить в бой. А как вступать, с чем? Запасной полк — это солдаты, в лучшем случае с трехлинейкой. Поскольку на меня возложили командование, принимаю решение: никаких действий не предпринимать, а дожидаться подхода наших.

И вот, в награду за то, что я вывел без потерь остатки полка, меня направили командиром взвода в 322-ю отдельную армейскую штрафную роту.

Это был приказ по дивизии или по армии?

По армии. Штрафные роты формировались при армиях. В данном случае по нашей 28-й армии.

Почему выбор пал именно на вас — младшего лейтенанта небольшого росточка?

Формальным объяснением было то, что Ключко, мол, самый достойный, имеет опыт боевых действий, справился со сложной задачей. Но это, повторяю, формальная сторона. В то время никто никого не спрашивал: хочешь ты или не хочешь. Правда, из четырех офицеров, направленных в штрафроту, в пункт назначения прибыл только я один.

Рота была уже сформирована?

Нет. Решение о формировании 322-й штрафной роты при нашей армии было принято. Но только когда был полностью укомплектован штат офицеров, к нам начал поступать рядовой состав из московских тюрем — Бутырской и Стромынки. Это были те, кому разрешили искупить кровью свою вину перед советским обществом. Общая численность роты составила около 300 человек. На каждый взвод приходилось по два офицера.

Боевое крещение рота приняла…

В Белоруссии. После форсирования реки Неман и прорыва обороны немцев остатки нашей роты, человек 12, попали в окружение. Выводить опять довелось мне. Причем бойцы полностью переодели меня, да так, что вид у меня стал, как у обычного пастуха. Вот в таком виде я и предстал перед офицером Смерш. Три дня нас допрашивали, пока не выяснили, что на данном участке в прорыве обороны немцев действительно принимала участие штрафная рота, что младший лейтенант Ключко является командиром взвода.

Михаил Григорьевич, какие конкретные задачи возлагались на штрафную роту?

Основной была одна задача: обеспечить путь к наступлению конкретной части. А методы ее выполнения были разные: от разведки боем до взятия той или иной высоты или конкретного рубежа обороны противника. Приходилось прокладывать дорогу и в минных полях. В общем, можно сказать так: штрафниками командование затыкало все дыры, они призваны были исправлять промахи начальства, которое ради обнаружения огневых средств противника посылало на верную смерть тысячи бойцов, ведь жизнь осужденных ничего не стоила. Вот и гнали в самое пекло одну штрафроту за другой…

Немцы штрафников боялись?

Вы знаете, наверное, да. Ведь атака подразделения штрафников — это психологическая атака людей, заведомо приговоренных к смерти. Отступать им было нельзя — только вперед. Представьте себе людей, которые бегут на вас цепь за цепью и орут благим матом.

Известно, что ни «Ура!», ни «За Сталина!» штрафники не кричали.

Конечно, нет. В атаку шли с матом. Да и как кричать «За Сталина!», если он их, собственно говоря, приговорил к смерти…

Как вели себя в бою бывшие заключенные? Ведь они знали, что в живых остаться шансов практически нет.

Во-первых, сталинская идеологическая машина прорабатывала мозги людей так, что многие считали действительно за честь, ценой пусть даже собственной жизни, оправдать оказанное им доверие. Вы понимаете, я многое видел на войне. И поначалу тоже не мог понять, что же заставляло 17-летних пацанов бросаться, в буквальном смысле слова, на колючую проволоку заграждений немецкой обороны в астраханских степях. Идея? Вера в правильность советской идеологии?

Во-вторых, в военные годы в тюрьмах было очень тяжело. И люди предпочитали попасть на фронт, надеясь, что все худшее, что может случиться, произойдет не с ними.

Сколько людей теряла рота после каждого боя?

Я не могу сказать. Я не знал, сколько личного состава вошло в бой и сколько из него вышло. Бои шли непрерывно. За первой полосой фронта шла вторая. Пока одна восполняет потери, другая продолжает сражение. И так постоянно. Рубеж за рубежом. Я отчетливо помню бои под Брестом. Брали высотки. Так там из роты почти никого не осталось в живых. Я был ранен и контужен. Родители получили извещение о моей гибели. Кстати, и под Ростовом тоже после одного из боев на меня была отправлена похоронка…

Но пополнение все же осуществлялось. Штрафники — особый контингент…

Это только при формировании контингент в роте был из бывших заключенных. В дальнейшем пополнение к нам поступало из частей армии, фронта.

А за какой проступок можно было попасть в штрафную роту из боевых частей?

По разным причинам. К примеру, за нарушение дисциплины. Попадали и за дезертирство. Были случаи и просто смешные. Я помню, одного прислали к нам только за то, что командиру не понравилось, что у солдата такая же борода, как у него самого, что привело к конфликту. С изданием приказа № 227 командир мог добиться, чтобы неугодного солдата отправили в штрафную роту. В связи с этим в штрафбатах и в штрафротах проблем с личным составом не было.

Михаил Григорьевич, штрафные роты формировались и действовали в масштабах армии. А штрафбаты?

Формирование штрафбатов, как и штрафных рот, было предусмотрено сталинским приказом № 227, известным больше как приказ «Ни шагу назад!». В нем четко было сказано: в пределах фронта формировать от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов численностью до 800 человек.