Владимир Абаринов

КАТЫНСКИЙ ЛАБИРИНТ

ОТ АВТОРА

Это «белое пятно» принадлежит к числу самых заскорузлых и болезненных. По остроте и значимости оно сравнимо разве что с проблемой секретных советско-германских протоколов 1939 года. Почти полвека катынский синдром отравлял нормальные добрососедские связи между двумя странами. Был момент — уже в эпоху гласности, — когда казалось, что от нашего признания зависит очень многое, чуть ли не наши отношения со всей Восточной Европой. Кризис доверия разрешился односторонним заявлением польского правительства, возложившего ответственность за гибель военнопленных польских офицеров на советские репрессивные органы. Но и после этого советская сторона еще более года продолжала хранить молчание.

Претензия к историкам не вполне корректна: все мы прекрасно понимали, что без политического решения полноценная исследовательская работа невозможна. Можно было лишь пытаться сдвинуть ситуацию с мертвой точки посредством все новой и новой информации — этот по-своему драматический сюжет, надеюсь, еще найдет своего автора.

Приступая к изучению катынской проблемы, я вовсе не предполагал писать книгу. То было время, когда чуть ли не само слово «Катынь» пребывало под цензурным запретом и вызывало стойкую идиосинкразию партийных идеологов. Публично отстаивать сталинскую версию уже почти никто не решался; с высоких трибун звучали лишь призывы потерпеть: идет, мол, активный поиск новых материалов, но пока ничего не обнаружено. Я не имел оснований не верить этим заявлениям. Прости считал, что ждать некогда: свидетели, если они еще есть. уходят из жизни, умирает правда. Никакие архивные источники не возместят того, что знают эти люди.

Любая деталь, запомнившаяся очевидцу, уникальна. Подробностей этих не может быть слишком много, если мы действительно хотим знать всю правду. А вся правда — это не только кто, но и как.

Прошел не один месяц. прежде чем я приступил к систематизации груды разрозненных фактов. Они сопротивлялись. противоречили друг другу, поиски то и дело закодили в тупик или заставляли возвращаться к началу и отсюда «лабиринт»). Было несколько удач, которые я склонен объяснять простым везеньем, в целом же моя работа состояли из систематического изучения архивов, сочинения несчетного числа писем, официальных и приватных, проверки и перепроверки каждого нового свидетельства. Лишь изредка эти занятия приносили ощутимый результат.

Прекрасно сознаю, что местами рукопись трудна для чтения. перегружена цифрами, именами, датами. Сделать из Катыни бестселлер возможно, но пусть уж эту нравственную грань перешагнет кто-нибудь другой. Мило кто сегодня не умеет сказать красиво, но Катынь — не тема для изящной словесности и, может быть, вообще не тема. Миазмы Катыни растворены в воздухе, которым мы дышим, в земле, по которой мы ходим, в крови, которая течет в наших жилах. Да. книга трудна для чтения в трамвае, на не для такого чтения она nucaлась.

Почта, полученная мною от читателей, наглядно иллюстрирует перелом. совершившийся в cоветскoм общественном мнении за последние три года. Поначалу ведь многие просто не представляли себе, о чем, собственно, идет речь. Нередки бы. ш письма оголтелых сталинистов вроде С. В. Аганезова из Ашхабада, написавшего мне. что я не «белыe пятна» стираю, а возрождаю целое движение». Попадались и тексты более спокойные. увещевающие. «неужелu наши noльскиe друзья не в состоянии с четких к. тесовых позиций оценить случившееся? — рассуждал в своем письме Д. И. Овчинников из Южно-Сахалинска. — Ведь речь идет о командных кадрах старой польской армии, стоявшей на службе у буржуазии. Так почему же польские товарищи начинают терять классовое чутье, впадают в националистические амбиции? Считаю, что нужно тактично и. по возможности, в доходчивой форме вести с ними разъяснительную работу в этом направлении». Как объяснить Овчинникову, что бессмысленно и аморально апеллировать к «классовому чутью» тех. чьи отцы погребены в Катынском лесу? Характерно, что Овчинников ничуть не колеблется в определении виновников их гибели. Вот это-то и есть главное: в том. что расстрел мог быть совершен органами НКВД, почти никто из читателей не сомневается. Даже те, кто оправдывает это преступление.

Библиография Катыни насчитывает сотни названий — а проблема все еще не исчерпана. Не претендует на «последнее слово» и эта книга. Многое не поместилось на ее страницах, но гораздо большее еще только предстоит открыть и сделать достоянием гласности. Я был счастлив, получив две сотни писем в ответ ни свои публикации в «Литературной газете» — для материалов международного отдела, где я тогда работал, это едва ли не рекорд. Но потом с журналистом Анджеем Минко мы сделали две передачи для польского телевидения; когда я npuexaл в Варшаву. Анджей открыл шкаф в своем кабинете, и я увидел полторы тысячи адресованных нам писем поляков. И почти в каждом конверте — копии документов, фотографии, просьбы помочь выяснить судьбу отца, мужа, брата… Веем им надо что-то отвечать, все это — ненаписанные главы \'\'Лабиринта\'\'.

Катынская трагедия — не изолированный эпизод прошлого. Мое досье непрестанно пополняется, обрастает смежными сюжетами, эти отростки переплетаются, образуя мощную корневую систему, насквозь пронизывающую всю советскую историю последних 50-ти лет. Никто за нас этот гниющий пень не выкорчует. Сказать всю правду о Катыни больно. трудно, тошно. Но не сказать ее невозможно. Пришло время не просто говорить, но и договаривать до конца.

В мои намерения не входило последовательное изложение всех событий, имеющих касательство к «катынскому делу», — эта задача уже выполнена другими авторами, книги которых нужно просто перевести и издать. Я писал лишь о том, о чем мог сообщить нечто новое, а общеизвестные факты старался пересказать как можно короче. По этой же причине в книге почти отсутствуют первоисточники: исключение составляют лишь труднодоступные или недавно опубликованные тексты, а также свидетельства, достоверность которых мои собеседники оспаривают. Во всяком случае, на русском языке эти документы не публиковались. Архивные материалы, не имеющие ссылок ни печатный орган, публикуются впервые. То же, разумеется, относится к сведениям, сообщаемым участниками или очевидцами описываемых событии. Отдельные фрагменты книги опубликованы мною в периодической печати.

Собирая материалы о Катыни. я постоянно встречал людей, готовых помочь мне, причем это относится не только к частным, но и к должностным лицам. Выражаю искреннюю признательность всем им, а именно: Борису Петровичу Беспалову, Владимиру Яковлевичу Бирштейну, Аркадию Владимировичу Бродскому, Елене Николаевне Бутовой, Людмиле Васильевне Васильевой, Анджею Вернеру (Польша). Сурену Габриеляну, Тамаре Аркадьевне Гусаровой, Мареку Дражевскому (Польша), Эугениушу Дурачиньскому (Польша), Юрию Николаевичу Зоре, Алле Калласс, Борису Федоровичу Карпову, Леониду Васильевичу Котову, Сергею Павловичу Крыжицкому (США), Владимиру Петровичу Кузнецову, Божене Лоск (Польша), Чеславу Мадайчику (Польша), Инне Мартоя, Анджею Минко (Польша), Альбине Федоровне Носковой, Сергею Ростиславовичу Олтнину, Леониду Михайловичу Охлопкову, Алексею Алексеевичу Памятных, Елене Валерьевне Перелевской, Револьту Ивановичу Пименову, Анатолию Захаровичу Рубинову, Николаю Порфирьевичу Рыжикову, Маше Слоним (Великобритания), Эдмунду Стивенсу (Великобритания), Габлиэлю Гавриловичу Суперфину (ФРГ), Ольге Григорьевне Табачниковой, Марэну Михайловичу Фрейденбергу, Уитни Харрису (США), Зинаиде Ефимовне Шатиловой, Екатерине Васильевне Шукшиной, Елизавете Ефимовне Щемелевой, Клавдии Васильевне Ярошенко. Сердечно благодарю всех, кто счел нужным отозваться на мои публикации: их письма и телефонные звонки не только вывели меня на новую информацию, но и оказали неоценимую моральную поддержку. Исключительно важную роль сыграл в этой моей работе покойный Натан Яковлевич Эйдельман — мир праху его. Спасибо всем, кто работал над этой книгой.

ВВЕДЕНИЕ

Судьба огромного числа польских военнослужащих, интернированных на территории СССР в сентябре 1939 года, долгое время оставалась неизвестной, несмотря на настойчивые запросы польского эмигрантского правительства. Наконец 13 апреля 1943 года германское радио сообщило о том, что в Катынском лесу близ Смоленска оккупационными властями обнаружены массовые могилы 10 тысяч польских офицеров, расстрелянных «еврейскими комиссарами» весной 1940 года. Обеспокоенное этим известием польское правительство в изгнании обратилось к Международному Красному Кресту с просьбой об экспертизе захоронений. Реакция Москвы была беспрецедентно резкой: 26 апреля 1943 года Советский Союз прервал дипломатические отношения с Польшей.

Об обстоятельствах, при которых германскими оккупационными властями были обнаружены массовые захоронения в Катынском лесу, равно как и о ходе дальнейших событий, мы еще поговорим в этой книге. Сейчас же напомню читателю основные вехи «катынского дела».

Сентябрь 1939 года. Начало второй мировой войны. Независимое польское государство прекращает свое существование. На территориях, отошедших к СССР по советско-германскому договору о дружбе и границе, захвачено в плен около 250 тысяч военнослужащих польской армии.

Март — апрель 1940 года. Переписка военнопленных офицеров с родственниками в Польше внезапно прервана. Почтовые отправления возвращаются назад с пометкой «Адресат выбыл».

Июль — декабрь 1941 года. Между Советским Союзом и польским эмигрантским правительством в Лондоне установлены дипломатические отношения, подписан договор о взаимопомощи, достигнута договоренность о формировании в СССР польской армии. Среди освобожденных по «амнистии» поляков узники офицерских лагерей отсутствуют.

Лето 1942 года. Работающие в окрестностях Смоленска в составе рабочей команды «Тодт» поляки узнают от местных жителей, что в Катынском лесу погребены польские военнопленные, расстрелянные НКВД.

Февраль 1943 года. Могилами заинтересовалась немецкая тайная полевая полиция. Опрошены местные жители. Рапорт попадает в руки Альфреда Иодля, его копия — профессору Вроцлавскою университета Герхарду Бутцу, который впоследствии руководил эксгумацией.

29 марта. Начало раскопок.

13 апреля. Власти третьего рейха официально сообщают об обнаружении могил.

17 апреля. Би-би-си передает коммюнике польского правительства в изгнании с призывом к Международному Красному Кресту направить в Катынь экспертов.

26 апреля. 0 час. 15 мин. Польскому послу в Куйбышеве вручена нота о разрыве дипломатических отношений между СССР и правительством Сикорского.

8 мая. Опубликовано сообщение о согласии советского руководства на формирование под эгидой Союза польских патриотов дивизии им. Костюшко. не подчиняющейся лондонскому кабинету.

30 мая. Международная комиссия экспертов датирует расстрел весной 1940 года.

24 января 1944 года. Опубликовано «Сообщение» Советской Специальной комиссии во главе с академиком Н. Н. Бурденко, установившей факт расстрела поляков немцами. Дата казни — осень 1941 года.

1–2 июня 1946 года. Международный военный трибунал в Нюрнберге допрашивает свидетелей по делу о Катыни. Из окончательного текста приговора катынское убийство исключено за недостатком доказательств.

Май 1987 года. В соответствии с советско-польской Декларацией об идеологическом, научном и культурном сотрудничестве образована двусторонняя комиссия историков для выяснения «белых пятен» в истории взаимоотношений двух стран.

Апрель 1990 года. Президент СССР М. С. Горбачев признал вину НКВД в убийстве польских военнопленных. Катынская проблема вступила в новую фазу…

Глава 1. ПРОЗА СМЕРТИ 

Эшелонные, особые, сквозные

В числе откликов на мою публикацию «Белые пятна»: от эмоций к фактам» («Литературная газета» от 11.5.1988) оказалось и письмо, пересланное мне из секретариата Главного управления внутренних войск МВД СССР. Адресовано оно А. В. Власову, в то время — министру внутренних дел СССР. Его автор житель Калинина (ныне Тверь) Алексей Алексеевич Лукин обращался к министру с призывом помочь историкам в прояснении катынской проблемы.

Алексей Алексеевич был начальником связи 136-го отдельного батальона внутренней охраны НКВД БССР, 22 июня 1941 года переформированного по штатам военного времени в 252-й полк конвойных войск НКВД СССР. Батальон, штаб которого располагался в Смоленске, осуществлял конвоирование и охрану польских военнопленных, содержащихся в Козельском и Юхновском лагерях. По словам А. А. Лукина, Козельский лагерь существовал вплоть до начала войны, а в первых числах июля был эвакуирован. «Ни при конвоировании, ни при содержании в лагерях, — пишет А. А. Лукин, — не допускалось, как теперь говорят, нарушений «прав человека». За нарушения строго наказывали. Я участвовал во многих конвоях — как плановых, так и неплановых. На меня и моих подчиненных жалоб не было». В телефонном разгово-ре Алексей Алексеевич дополнительно сообщил ряд новых ценных подробностей, в частности, тот факт, что для руководства эвакуацией Козельского лагеря из Москвы в Смоленск прибыл небезызвестный И. А. Серов, будущий министр госбезопасности, а в описываемый период нарком внутренних дел Украины, комиссар госбезопасности 3-го ранга.

Чрезвычайная ценность письма Лукина состояла в точном наименовании воинской части — ведь это ключ к архивам. Желая помочь советским историкам, я передал копию письма сотруднику Института всеобщей истории АН СССР Н. С. Лебедевой, о которой имел недурные рекомендации, с тем, однако, условием, что результаты ее изысканий будут опубликованы в «Литературной газете». Не дождавшись вестей от Лебедевой, я сам отправился в ЦГАСА[1] и удивительно быстро нашел все документы, имеющие касательство к «катынскому делу».

Кстати, вскоре после того как Наталья Сергеевна получила ксерокопию, мне позвонил ее непосредственный начальник — член двусторонней комиссии О. А. Ржешевский. Был он весьма любезен, спрашивал, что у меня нового по Катыни. предложил сотрудничество. Позиция Ржешевского в «катынском деле» была мне хорошо известна,[2] поэтому от прямого ответа я уклонился, взяв неделю на размышление. Было совершенно очевидно, что Олег Александрович попытается использовать письмо в качестве аргумента в пользу советской версии. Условленную неделю он ждать не стал, а обратился к руководству газеты. До сих пор не понимаю, с какой целью: неужели он хотел блокировать таким образом мою работу? Как бы то ни было, он получил отказ, и я продолжал беспрепятственно заниматься катынской проблемой, правда, в свободное от основных служебных обязанностей время.

Между тем Олег Александрович все-таки ввел в оборот текст Лукина. В апреле 1989 года член советско-польской комиссии профессор Мариан Войцеховский дал интервью газете «Штандар млодых», в котором, в частности, заявил: «Один советский историк сказал, что генерал Серов в начале 1941 года находился в Козельске для подготовки эвакуации польских офицеров. С этим можно согласиться. Однако это не были польские офицеры, взятые в плен в июле 1940-го в Литве. Их было всего около 1000».[3][4]

Несостоятельность попыток тенденциозного использования информации Лукина видна невооруженным глазом. Тем не менее я понял, что в дальнейшем я должен с чрезвычайной осторожностью относиться к контактам с представителями официальной советской исторической науки.

Завершился этот сюжет в марте 1990 года, когда Н. С. Лебедева опубликовала в «Московских новостях» свой сенсационный материал, а в номере «МН» от 6 мая исправила некоторые из ошибок первой публикации. Странно, конечно, что Наталья Сергеевна не только не предложила статью «Литгазете», но и не сочла нужным сослаться на редакцию, оказавшую ей столь важную услугу, но не это главное. (В заметке от 6.5.1990, впрочем, имеется ссылка на меня, однако по-прежнему никаких извинений.) Разумеется, борьба за приоритет в такой теме, как Катынь, по меньшей мере неуместна, и я бы, пожалуй, промолчал, если бы конъюнктурные соображения не помешали Лебедевой проявить должную беспристрастность.

Однако займемся документами.

КОНВОЙНЫЕ ВОЙСКА НКВД СССР

Историческая справка

История конвойных войск началась 20 апреля 1918 года. В этот день приказом Наркомвоендела № 284 на основе добровольного найма была образована конвойная стража республики, состоящая из губернских и уездных конвойных команд. Одновременно при Главном управлении мест заключения Народного Комиссариата юстиции (ГУМЗ НКЮ) была учреждена Главная инспекция конвойной стражи.[5] Структура эта просуществовала недолго: уже 23 июля того же года ГУМЗ было преобразовано в Карательный отдел НКЮ. а Главная инспекция — в VIII отделение Карательного отдела (циркуляр НКЮ от 24.5.1918[6] и приказ Наркомвоендела № 466 от 18.6.1918[7]). 9 сентября 1919 года постановлением НКЮ № 168 Карательный отдел переименован в Центральный карательный,[8] а VIII отделение — в Отдел управления конвойной стражи. «Лишь в июне 1924-го, — пишет А. И. Солженицын (мною эти сведения не перепроверялись), — декретом ВЦИК — СНК в корпусе конвойной стражи введена военная дисциплина и укомплектование через Наркомвоенмор». Во всяком случае, с 19 июля 1924 года существовало Управление конвойной стражи СССР при начальнике Управления мест заключения РСФСР, 30 октября 1925 года оно стало называться Центральное управление конвойной стражи СССР, в марте 1930-го — Центральное управление конвойных войск СССР при СНК СССР.[9]

Постановлением же ЦИК — СНК от 17.9.1934 Центральное управление конвойных войск было расформировано, а управление конвойными войсками возложено на Главное управление пограничной и внутренней охраны НКВД СССР. Наконец, 16 марта 1939 года образовано Главное управление конвойных войск НКВД СССР.

Возглавлял ГУКВ НКВД СССР с момента его образования комбриг, впоследствии генерал-лейтенант Владимир Максимович Шарапов, в апреле 1940 года в числе других ответственных работников НКВД награжденный орденом «Красная Звезда». Судя по всему, Владимир Максимович был дельным командиром, прекрасно справлялся с поставленными задачами, потому и занимал свой пост вплоть до июля 1941 года. На состоявшемся в Москве в ноябре 1940 года совещании начальников оперативных отделений штабов соединений войск с участием представителей союзных наркоматов о конвоировании и перевозке заключенных один из подчиненных Шарапова Шелгунов говорил: «Наша задача заключается в том, чтобы находить коренные вопросы в перестройке нашей работы. У нас консерватизм тоже заедает, мол, установился такой порядок, традиция, и ломать нельзя. Это неверно. И генерал-майор Шарапов часто ругает, что мы не дерзаем, не мыслим».[10]

К этому времени конвойные войска представляли собою сложный, высокоорганизованный и отлаженный механизм со своей собственной инфраструктурой, субординацией, отчетностью — механизм, который никогда не останавливался и функционировал с величайшей точностью. В январе 1941 года части конвойных войск располагались в 130 пунктах дислокации. Они несли охрану 113 тюрем НКВД и 23 лагерей военнопленных; ежедневно отправлялись 60 эшелонных конвоев и 176 плановых, а также в среднем по 30 особых (по доставке особо опасных государственных преступников). Конвоирование осуществлялось на судебные заседания 154 судебных органов, на 113 вокзалов и пристаней для обмена с проходящими конвоями (данные 2-го квартала 1940 г.), на строительные и промышленные работы. Кроме того, под охраной конвойных войск находились склады ГУВС[11] НКВД — в середине 1940 года их было 27.

На 1 сентября 1939 года штатная численность конвойных войск составляла 28 800 человек.

Из приказа конвойным войскам № 31 от 10 декабря 1939 г.:

«Высокую организованность и мобильность проявили части 13 дивизии и 15 бригады, сумевшие в короткие сроки переключиться на конвоирование и охрану военнопленных. Выполнили на «отлично» задачу Наркома Внутренних Дел СССР, не допустив ни одного побега, части 13, 14, 15, 17 и 19 бригад».[12]

Из обзора состояния службы конвойных войск НКВД СССР за 1-й квартал 1940 г.:

«1-й квартал 1940 г. характеризовался высокой нагрузкой для частей войск 11, 12, 14, 15, 16 бригад и для 13-й дивизии.

Рост служебной нагрузки войск указанных соединений объясняется выполнением особых заданий Наркома Внутренних Дел СССР по охране приемных пунктов, лагерей военнопленных и конвоированию спецпереселенцев из западных областей УССР и БССР».[13]

Из формуляра 15-й отдельной стрелковой бригады конвойных войск НКВД СССР:

«В 1939 г. в связи с образованием Белорусского фронта (17 сентября) на бригаду была возложена задача по охране и конвоированию военнопленных белополяков. За период существования этого фронта отконвоировано 58 796 военнопленных. Перед началом войны частями бригады осуществлялось конвоирование заключенных и спецпереселенцев эшелонными и сквозными конвоями из БССР и Литовской ССР».[14]

136-й батальон входил как раз в 15-ю бригаду, подчинявшуюся непосредственно ГУ KB НКВД СССР.

Какова общая численность польских военнопленных на территории СССР? 31 октября 1939 года на сессии Верховного Совета В. М. Молотов сообщил, что в ходе сентябрьской кампании частями Красной Армии захвачено в плен около 250 тысяч польских военнослужащих. Заводный и Лоек уточняют: 230 670, а до 250 тысяч эта цифра была доведена в результате массовых арестов на территориях, отошедших к Советскому Союзу по советско-германскому договору о дружбе и границе. (См. также работу Стефана Зволиньского, где приведены следующие данные о потерях Войска Польского в оборонительной войне 1939 года: свыше 70 тысяч убитыми и умершими от ран, около 130 тысяч ранеными, свыше 400 тысяч взятыми в немецкий плен и свыше 230 тысяч — в советский.[15]) Лебедева же сообщает, что в советском плену оказалось 130 242 человека.

Но в том-то и дело, что в тех же отчетах ГУКВ, на которые она ссылается, имеется и другая цифра, а именно — 226 391.[16] Цифра эта, как видим, практически совпадает и с оценкой польских специалистов, и с официальной советской информацией. Разница же с лебедевской составляет 96 149 человек. А ведь мы пользовались, повторяю, одними и теми же архивными документами.

Помимо текста Молотова существует еще один советский источник — газета «Красная Звезда» от 17.9.1940. В редакционной статье, посвященной годовщине «освободительного похода», сказано: «В течение 12–15 дней враг был полностью разбит и уничтожен. За этот период одной только Н-ской группой войск Украинского фронта в боях и при окружении было захвачено в плен 10 генералов, 52 полковника, 72 подполковника, 5131 офицер, 4096 унтер-офицеров, 181 223 рядовых польской армии», что в сумме дает 190 584 человека. Приводя эти данные, Юзеф Мацкевич отмечает, что сюда не вошли чины полиции, жандармерии и корпуса пограничной охраны, а также лица, арестованные в индивидуальном порядке. Добавлю, что вместе с распущенными по домам (42,4 тыс.) общая сумма составила бы около 233 тысяч, а вместе с расстрелянными — 248 тысяч человек. От дальнейших манипуляций с цифрами воздержусь (понятно, что их можно складывать и вычитать как угодно, всякий раз получая нужный результат), хотя нельзя не обратить внимание на разительное совпадение: 5131 офицер, захваченный в плен («Красная Звезда»), и 15 131 расстрелянный (ЦГОА СССР). Такое впечатление, что «Красная Звезда» просто-напросто забыла единицу, что это обыкновенная опечатка! Замечу также, что при подсчетах может образоваться разница в несколько сотен или даже 1–2 тысячи человек — ее составляют лица, осужденные или привлекавшиеся к следствию по делам о шпионаже и другим пунктам статьи 58 УК РСФСР. Эти люди выпадали из категории военнопленных и в дальнейшем фигурировали в документах как особо опасные государственные преступники.

Командование Красной Армии впервые столкнулось с необходимостью перевозки и размещения такой массы пленных. Даже профессионалы, в чьи руки они были вскоре переданы, поначалу, надо полагать, растерялись. Однако недаром же комбриг Шарапов призывал подчиненных дерзать и мыслить. К 22 сентября 1939 года в Европейской России было организовано уже 8 лагерей, а также 138 пересылок специально для военнопленных. Каждый лагерь был рассчитан на 10 тысяч человек, однако, судя по тесноте, скажем, в Путивльском лагере,[17] при необходимости узников «уплотняли». В июле 1940 года число лагерей военнопленных достигло 17-ти, а к концу 1940-го, как уже сказано, 23-х. Штатная численность конвойных войск к этому времени составляла уже 38 280 человек.

Все военнопленные поступили в ведение специально организованного Управления по делам о военнопленных НКВД СССР. Возглавил его капитан госбезопасности Петр Карпович Сопруненко. В число прочего в его компетенцию входил обмен пленными с Германией. Начало обмену было положено постановлением СНК от 14.10.1939, постановлением же от 14.11.1939 была образована смешанная советско-германская комиссия по обмену. Обмен осуществлялся через Брестский контрольно-пропускной пункт вплоть до июня 1941 года.

В ожидании решения своей участи военнопленные работали — в частности, на строительстве автотрассы Новоград-Волынский — Львов, на Криворожском и Запорожском металлургических комбинатах, в угольных шахтах Донбасса. Довольно много было совершено побегов, причем в документах ГУКВ отмечается, что их число растет. Так, например, со строительства автотрассы, где охрану нес 229-й конвойный полк, за первый квартал 1940 года бежало 112 пленных, из них задержано 18, ранено 5 и убито двое, а за период с 1 по 26 апреля оттуда же — 23 человека (задержано 5. ранен при задержании один). Чаще всего побег удавался на этапе. Вот описание одного из типичных инцидентов в оперативно-информационной сводке ГУКВ от 7/14.10.1940:

«10.6.40 в 1.00 в 6 км от г. Вильно от конвоя 226 полка 15 бригады — начальник конвоя батальонный комиссар т. Пейсаченко. на ходу поезда через люк товарного вагона выпрыгнули 2 интернированных капрала бывш. польской армии.

Для преследования бежавших сразу была выделена оперативная группа во главе с отд. командиром Смирновым В. И. и с розыскной собакой по кличке «Люкс». Розыскная собака взяла след и, проработав его на протяжении 2 км, вышла на шоссейную дорогу и дальше работать отказалась. Бежавшие задержаны не были».[18]

Зафиксированы случаи укрывательства бежавших населением Восточной Польши. Оперативно-информационная сводка от 10.11.1940 обязывает личный состав конвоя «критически относиться к сообщениям местных жителей, особенно в западных областях УССР и БССР». Приведу и описание неудавшегося побега — приказ конвойным войскам № 2 от 10.1.1940:

«21.12.1939 на строительстве № I[19] четыре военнопленных пытались совершить побег от конвоя 229 полка.

Выстрелами конвоя один из бежавших был убит, а другой ранен, остальные продолжали бежать, пытаясь скрыться.

Красноармеец Жуков бросился преследовать бежавших. несмотря на мороз, сбросил с себя для облегчения шинель и сапоги и на 7-м километре от места работ первого из бежавших убил выстрелом из винтовки, а второго задержал и возвратил в лагерь.

За образцовое выполнение служебного долга красноармейцу 229 полка Жукову объявляю благодарность и награждаю его денежной премией в размере 200 рублей.

Приказ объявить всему личному составу частей конвойных войск НКВД.



Врид начальника ГУКВ

начальник штаба KB НКВД

полковник Кривенко

Начальник политотдела

бригадный комиссар Шнитков»[20]



Можно себе представить, что ожидало красноармейца Жукова, окажись он менее выносливым и метким. Повернется ли у кого язык утверждать, что свой семикилометровый марш-бросок без сапог и шинели он совершил из высоких идейных соображений? Бежал за премией, хотел отличиться, ненавидел врага? Все возможно, но всему же есть предел. Всему, кроме страха. Страх наказания гнал его — иного объяснения не нахожу.

Именно этот документ поколебал мое отношение к конвойным частям тех лет. Осознав его смысл, я заново просмотрел чуть ли не весь фонд ГУКВ и теперь могу с полным основанием утверждать: условия службы в конвойных войсках НКВД были невыносимо тяжелыми. Говорю сейчас не о командирах (эти профессионалы), а о рядовых красноармейцах, призванных в армию и волею начальства оказавшихся в роли конвоиров. Любой из них мог оказаться по ту сторону колючей проволоки, прояви он недостаточное рвение или элементарное сочувствие к подконвойным. Так и сказано в регулярной «Сводке нарушений, допущенных при выполнении службы» — кроме обычных в армии проступков, таких, как сон на посту, самовольная отлучка или утеря оружия, есть там и специальная графа (а это типографский бланк) «общение с заключенными и выражение им сочувствия». Не таким уж, значит, редким явленим был факт «выражения сочувствия». И вот что бывало с теми, кто не мог заглушить в себе голос милосердия:

«Красноармеец 152-го отдельного батальона 17-й бригады Школьников 27 июня с.г. (1940-го. — Авт.) во время нахождения на посту по охране тюрьмы установил связь со следственной заключенной, обвиняемой в контрреволюционном преступлении, и имел с ней продолжительные разговоры.

Не ограничившись этим. Школьников 30 июня и 3 июля с.г. во время нахождения часовым на посту снова установил связь с заключенной, рассказал ей сведения, не подлежащие оглашению, и принял от нее задание передать сведения ее знакомым.

Выполняя задание заключенной. Школьников сам лично от имени заключенной писал письмо для передачи знакомым. каковое у него при обыске было обнаружено и изъято».

Вон как: «установил связь», «принял задание передать сведения»… Какую государственную тайну мог разгласить простой красноармеец, приставленный к подследственной «контрреволюционерке»? Разве что дату своего следующего караула — через двое суток на третьи. И ведь нашелся же добровольный осведомитель, донес, не погнушался. Не выговор объявили Школьникову, не наряд вне очереди, не гауптвахту.

«…Военный Трибунал Войск НКВД Челябинской области осудил Школьникова на 3 года лишения свободы».[21]

Не смей сочувствовать!

А вот история, финал которой менее суров — возможно, потому, что главным действующим лицом здесь является командир (сводка от 13.6.1940):

«При конвоировании эшелонным конвоем 148 отдельного батальона (начальник конвоя капитан Асирян) часовой, желая напугать заключенную-женщину, не прекращающую попыток вести разговоры с проходящими гражданами, штыком поцарапал ей бровь.

Командованием бригады предложено на виновного наложить взыскание».

Подозрительна мне эта ювелирная точность. Уж не в глаз ли метил часовой? Однако это еще не все.

«Необходимо при этом отметить и неправильные действия начальника караула капитана Асиряна. Последний, узнав о случившемся, послал красноармейца извиниться перед потерпевшей заключенной.

Командиром бригады за неправильные действия на капитана наложено взыскание».[22]

Не джентльменничай перед «проходящими гражданами»! Но что характерно — и тут доложили кому следует, кто-то из подчиненных капитана. Выходит, не только старшие по званию воспитывали младших, но и наоборот.

Документы, подобные этим, можно цитировать бесконечно. Однако не замечает ли читатель, что восприятие его несколько притупилось, а взамен появился некий холодный академический интерес? Ведь все-таки речь идет о вещах трагических.

Естественно, случались эксцессы и совсем иного рода. На них сейчас нет смысла останавливаться, поскольку они многократно описаны в мемуарной литературе, сводками же ГУКВ фиксировались лишь ЧП, не отражающие общей картины. Как правило, заключенные к конвою претензий не имели, о чем и делалась соответствующая запись в акте приема-сдачи.

Справедливости ради следует отметить, что к военнопленным конвой относился несколько мягче, нежели к собственным согражданам. Надо полагать, на эту тему существовали соответствующие инструкции, хотя в архиве я их и не обнаружил. Хорошо обращались с лицами, выдворяемыми за пределы СССР. Среди документов этой категории попался мне текст даже забавный — цитирую сводку от 7/14.10.1940:

«31.8.40 из Москвы в Одессу в купе пассажирского вагона следовал особый конвой 236 полка 14 дивизии в составе 3-х человек (начальник конвоя младший политрук Якушев). В пути следования начальник конвоя предупредил пассажиров, чтобы они не вели разговоров между собой, т. к. конвоируемая женщина направляется за границу. Отдельным пассажирам рассказал, что она по национальности француженка, сидела в Москве 2 года, а сейчас высылается за границу. Обращался к пассажирам с вопросом, есть ли в Одессе конвойные части.

Таким образом, была разглашена военная тайна при выполнении ответственного задания».[23]

Ну просто так и видишь младшего политрука Якушева, едва вырвавшегося из мрачного мира вагонзаков и карцеров и распираемого гордостью за порученное ему задание! В этом случае, возможно, бдительность проявил кто-то из пассажиров. И ведь опять все из-за женщины вышло. Отметим, кстати, что конвоировали ее в обычном купейном вагоне. В другом документе (это протокол уже цитированного выше совещания) встречаем описание того же происшествия:

«Тов. Воробьев (1-й спецотдел). У нас был такой случай: в августе месяце конвоировали из Москвы некую Вертковскую, конвоировали ее в Одессу. Это просто безобразный случай. Или недостаточно был проинструктирован конвой, он стал всем разъяснять, чтобы не разговаривали с этой женщиной, что она опасная преступница, что она выпроваживается за пределы Советского Союза. Создается мнение, что НКВД арестовывает и выпроваживает за пределы Союза. И конвоир как будто опытный, и почему он начал такие разговоры. Странно».[24]

Вот, оказывается, в чем провинился политрук Якушев: у пассажиров создалось мнение, что НКВД не карает, а всего-навсего выпроваживает за границу. Пострадала репутация грозного наркомата, по существу, Якушев оклеветал органы! Беспрецедентный случай доведен до сведения руководства НКВД, его излагают на инструктажах, им стращают новобранцев. Какое наказание понес Якушев — неизвестно.

И уж само собой разумеется, самыми привилегированными пленниками были лица немецкой национальности, препровождаемые в Брест для передачи германским властям. Они, надо сказать, прекрасно чувствовали это. Вот бумага, положившая начало изнурительной служебной переписке:

«Совершенно секретно

Заместителю начальника

ГУКВ НКВД

комбригу тов. Кривенко

гор. Москва

7 марта

№ 9/10/0109

Германское посольство в Москве обратилось в НКВД с ходатайством о возврате отобранного при аресте белья выдворенному из пределов СССР германскому подданному Киндер Конраду.

Чемодан с бельем (опись прилагаем) 20-го декабря 1939 года при этапировании Киндер из Москвы в гор. Брест был вручен под расписку начальнику конвоя 236 конвойного полка младшему лейтенанту т. Гурскому. Проверкой по тюрьме и контрольно-пропускному пункту в Бресте чемодан с бельем, принадлежавший Киндер, не обнаружен.

Для доклада Народному Комиссару Государственной Безопасности СССР тов. Меркулову немедленно установите, когда и куда было сдано белье, принадлежащее германскому подданному Киндер Конраду, начальником конвоя тов. Гурским.

Результат сообщите.

Начальник 2 отдела НКГБ СССР

майор государственной

безопасности

Баштаков

начальник 5 отделения

младший лейтенант

государственной безопасности

Круглов»[25]

Подумать только: сам нарком Меркулов занимается чемоданом безвестного немца, и с чем чемодан — с бельем! Да неужто же пропажей белья боялись прогневать германского посла графа фон дер Шуленбурга? Вот что такое Большая Политика, в которой нет мелочей. И летят строгие депеши командованию 11-й бригады, от него — в полк. пишет объяснительные записки младший лейтенант Гурский, вспоминает злосчастный чемодан, который держал он в руках год с лишним назад, — однако не удовлетворилась Москва, велят Гурскому прибыть лично, опросить, кроме того, красноармейцев из того конвоя, а они, конечно, все уже демобилизованы… И занимает вся эта морока на бумаге чуть не столько же места, сколько все советско-германские договоры с протоколами, вместе взятые.

Вернемся, впрочем, к полякам. Я сказал, что отношение к ним было в известной степени корректным (что подтверждает и А. А. Лукин в своем письме). Со временем, однако, оно ужесгочилось. Одно из доказательств содержится в оперативно-информационной сводке от 10.11.1940:

«12 августа с.г. при доставке одного военнопленного в тюрьму г. Москвы при обыске у него было обнаружено 2 клгр. 322 грамма золота. Золото находилось зашитым в двух полотняных поясах. До этого военнопленный конвоировался войсками несколько раз. Первоначально со станции Шепетовка в Старобельский лагерь, затем из Старобельска в Юхновский лагерь, из Юхновского лагеря в Грязовец, а из Грязовца в Москву.

Указанный факт свидетельствует о том. что производимый обыск составом конвоя является низкого качества, вследствие чего запрятанное золото не было обнаружено».

Случай и в самом деле небывалый: что за золото, в каком виде. откуда? Гадать бесполезно, а дополнительной информации никакой нет. Обращает на себя внимание и факт многократных перемещений военнопленного из лагеря в лагерь. Действительно, пленных довольно часто переводили с места на место: в каждом лагере, а также в областных управлениях НКВД, в Москве, Киеве и Минске с поляками работали следователи, заводили уголовные дела, разыскивали подельников; интересовались пленными и разведка с контрразведкой (об этом позже). С другой стороны, пленных сортировали — скажем, по профессиональному признаку.

«Начальствующему составу войск необходимо обратить внимание на проведение более тщательного обыска военнопленных, принимаемых из лагерей.

В дальнейшем обыск военнопленных производить на одинаковых основаниях с заключенными».[26]

Из чего следует, что до середины ноября 1940 года пленные обыскивались на неких особых основаниях.

Сосредоточимся теперь на судьбе тех узников, чья трагическая участь составляет предмет этой книги. Речь пойдет о Козельском, Осташковском и Старобельском лагерях НКВД.

Офицеров от солдат отделяли уже в пересылках, содержали строже. Цитирую письмо Михаила Андреевича Добрынина из Бреста:

«В 1937–1941 годах я жил в Смоленске. Дом находился рядом с железнодорожным переездом, и я хорошо помню, как в 1939 году шли составы с польскими военнопленными. Часто у нашего переезда поезда останавливались и простаивали довольно долго. Мы, мальчишки, как и некоторые взрослые, подходили к составам и общались с поляками. Наши люди выносили им еду. Нам они раздавали польские монетки, шутили. Это был рядовой состав. На противоположной стороне путей были выстроены временные бараки, куда в сопровождении охраны выводили «панов». В основном это были офицеры, а также гражданское население, включая женщин и детей. Общение с ними не допускалось, но издали можно было смотреть».

Сначала опять цифры. Пытаться установить точное число пленных в каждом из лагерей бесполезно: цифры эти постоянно колеблются. Сошлюсь на профессора Мадайчика. изучившего все известные к моменту написания его кнш и источники. Его данные в принципе совпадают с архивными документами с допуском в пределах сотни, а по Старобельску с точностью до человека. По Мадайчику, в Козельском лагере содержалось приблизительно 4,5 тысячи офицеров, в том числе генералов — 4, конградмирал — 1, старших офицеров — 400. младших — 3500, курсантов — 500.[27]

В Старобельском лагере было около 3900 офицеров (8 генералов, 380 старших офицеров, 3450 младших, 30 курсантов) и от 50 до 100 гражданских лиц. Осташковский лагерь насчитывал около 6570 полицейских. Таков итог бериевского пасьянса: Козельск и Старобельск стали офицерскими лагерями, Осташков специализировался на полицейских.

Как я уже писал, лагеря входили в компетенцию Управления по делам о военнопленных НКВД СССР. Начальником Козельского лагеря был старший лейтенант госбезопасности В. Н. Королев, комиссаром — старший политрук Алексеев, начальником особого отдела — старший лейтенант ГБ Эльман. Важную роль в лагере играл начальник 2-го отделения[28] А. Я. Демидович. Из польских источников известен также В. К. Урбанович, занимавший должность, как явствует из документов, помощника начальника лагеря по хозяйственной части. Мемуаристы называют его полковником, ориентируясь на армейские знаки отличия, но дело в том, что три «шпалы» полковника РККА соответствовали званию капитана госбезопасности. Должность начальника Старобельского лагеря занимал капитан ГБ Бережков (то же недоразумение, что и с Урбановичем: в литературе он значится полковником), комиссаром был Киршин. Начальником Осташковского лагеря был старший лейтенант ГБ Борисовец.

Раз уж зашла речь о персоналиях, назову, сверившись с документами, и другие действующие лица, фигурирующие в литературе, с тем чтобы уточнить звания и должности и исправить ошибки в транслитерации фамилий по спискам, составленным исследователями катынской трагедии Янушем Заводным, Луисом Фитцгиббоном и Леопольдом Ежевским.

Начальник Грязовецкого лагеря — старший батальонный комиссар Н. И. Ходас. начальник Юхновского лагеря — майор ГБ Кадышев, начальник Смоленского областного УНКВД — капитан ГБ Е. И. Куприянов. Упоминаемый всеми без исключения авторами майор ГБ (в польских источниках — комбриг) В. М. Зарубин являлся оперуполномоченным 2-го спецотдела НКВД. Существовал и человек по фамилии Лейбкинд: звали его Рафаил Самуилович, звание он имел старший лейтенант ГБ, однако какова его роль в судьбе военнопленных, пока неясно. Попадается в бумагах и Филиппович — лейтенант ГБ, помощник начальника 1-го спецотдела Смоленского УНКВД. Трудно идентифицировать полковника Л. Рыбака — возможно, имеется в виду бывший командир 15-й бригады полковник Рыбаков, в июле 1940 года работавший начальником штаба конвойных войск НКВД СССР; кроме того, в Указе ПВС «О награждении орденами и медалями СССР работников НКВД» от 26.4.1940 («Правда». 27.4.1940) среди награжденных медалью «За трудовую доблесть» значится старший лейтенант ГБ Рыбак Иосиф Моисеевич, функции которого опять-таки неизвестны. К польским спискам мы еще вернемся, а сейчас — несколько пока незнакомых специалистам имен. Честно признаюсь, структура «органов» для меня во многом остается загадкой, но делать нечего — воспроизвожу номерные наименования подразделений так, как написано в документах, субординацию определяю по собственному разумению.



УНКВД по Смоленской области:

Зам. начальника управления — капитан ГБ Ильин

Начальник 1-го спецотдела — лейтенант ГБ Караваев

Начальник 3-го спецотдела — сержант ГБ Бобчен-ко

Сотрудники 3-го спецотдела — Лелянов, Айбиндеров

Начальник оперативного отделения — лейтенант ГБ Красинец

Оперуполномоченный УНКВД — сержант ГБ Разгильдеев

Начальник тюремного отдела — лейтенант ГБ Жамойдо[29]

Зам. начальника тюремного отдела — лейтенант ГБ Малов

Начальник следственной тюрьмы — сержант ГБ Люсый

Комендант внутренней тюрьмы — лейтенант ГБ Стельмах



Осташковский лагерь:

Инспектор 2-го отдела — Галкин



Юхновский лагерь:

Комиссар — Лаврентьев

Начальник 2-го отделения — младший лейтенант ГБ Шульженков



Грязовецкий лагерь:

Начальник 2-ю отделения — лейтенант Шахов



Впоследствии я дополню этот список именами сотрудников центрального аппарата НКВД-НКГБ. Перечисленные лица занимали указанные должности в 1939–1941 годах и не могли не знать об участи военнопленных.

Хроника Козельска

Архивный фонд 136-го батальона не мал, однако же и не полон: часть документов за интересующий нас период уничтожена в начале июля 1941 года образованной специально для этой цели комиссией. Здесь, кстати, странная неувязка в датах. 9.7.1941 генерал-майор Шарапов пишет заместителю наркома внутренних дел генерал-лейтенанту Масленникову:

«\'В соответствии с приказанием Народного Комиссара Внутренних Дел СССР от 6 июля 1941 г. за № 53 о разгрузке архивов и текущего делопроизводства при этом представляю на Ваше рассмотрение акт комиссии Управления конвойных войск по определению материалов архива и текущего делопроизводства, утерявших оперативное и научно-историческое значение».[30] («Научно-историческое»! Как в воду глядел Владимир Максимович.)

А приказ № 157 по 136-му батальону, которым образована комиссия по отбору документов, издан 5.7.1941, причем комиссии приказано начать работу пятого же, а закончить шестого июля.[31]

Стало быть, батальон начал уничтожать архив раньше. чем поступила команда из Москвы. Или для батальона было особое указание? Во всяком случае, архивы конвойных частей, охранявших Старобельский и Осташковский лагеря, за 1939–1941 гг. вообще не сохранились.

Командовал батальоном полковник Межов Терентий Игнатович: в январе 1941 года его сменил майор Порфирей Антонович Рспринпев. комиссаром батальона был старшин политрук Мамах Федорович Снитко (Снытко), начальником штаба капитан Яворский Николай Викторович, а в начале войны — капитан Оловянов Владимир Феофанович.

Штаб батальона располагался в Смоленске (ул. Смирнова. 19). Здесь под ею охраной находились две тюрьмы НКВД, следственная и внутренняя, и склад. Батальон, кроме того, был занят эшелонным, плановым, городским (в суды и на вокзал) и особым конвоированием, а также нес внутренний наряд. Численность боесостава в первом квартале 1940 года составляла 404 человека и к концу года существенно не изменилась. На вторую половину года приходится значительное увеличение числа эшелонных конвоев (53 в четвертом квартале против 10 в первом), число же плановых конвоев на протяжении года колеблется от 32 до 46. Эта максимальная цифра соответствует, что немаловажно, второму кварталу.[32]

В 1939 году батальон отконвоировал 9956 военнопленных, из чего видно, что это не являлось основной его задачей. Но с 25 сентября одна рота выделена для охраны лагеря в Козельске. Кроме того. батальон, как я уже писал, нес охрану Юхновского лагеря, который в польских источниках чаще всего фигурирует как «Павлищев Бор».[33] В первом квартале 1940 года на охране лагерей было занято 60 человек, во втором — 100 (14 постов, видимо, в три смены).

136-й батальон был на отличном счету у командования. В описываемый период его конвои не допустили ни одного побега, не зафиксировано и других сколько-нибудь серьезных нарушений. Один негативный факт, впрочем, упоминается. «На инспекторской проверке, — поведал в своем отчетном докладе от 24.6.1940 секретарь комитета ВЛКСМ Скоробогатов, — комсомольцы не показали ведущей роли по стрельбе из ручного пулемета п револьвера «наган».[34] Зато куда больше было поощрений. Так, в честь 22-й годовщины конвойных войск приказом по бригаде от 19.4.1940 ценными подарками награждены диспетчер батальона М. Ф. Горячко и помкомвзвода А. И. Плахотный, а политруку Д. Г. Зубу объявлена благодарность,[35] в том же месяце (обратим внимание на даты) приказом по бригаде объявлена благодарность вожатому служебной собаки В. И. Ульянову — «за умелое использование служебной собаки «Орка» в эшелонном конвое по маршруту Смоленск — Кандалакша».[36]

Монастырь Свято-Введенская Оптина Пустынь занимает совершенно исключительное место в истории русской культуры, богословия, философии. О нем существует обширная литература, в том числе и появившаяся в самое последнее время (назову, в частности, обстоятельную статью Вадима Борисова в «Нашем наследии», 1988, IV), так что читатель вполне может составить себе представление о феномене Оптиной и без моей помощи. Нет смысла повторять здесь общеизвестные вещи — достаточно исправить явные недоразумения и ошибки современных публикаций, немаловажные для нашей темы.

Одна из ошибок касается первоначального назначения скита и принадлежит перу опять-таки Н. С. Лебедевой, которая указывает, что в скиту «останавливались паломники». Это утверждение противоречит самой этимологии слова «скит». В Иоанно-Предгеченском скиту, основанном в 20-е годы прошлого века, располагались кельи знаменитых оптинских старцев. Существовало в Оптиной и восемь гостиничных корпусов, после революции разобранных на кирпич, но, разумеется, не на территории скита или монастыря, а вне их. Иначе и быть не могло, ибо на территорию скита не допускались женщины. Открыв соответствующую главу «Братьев Карамазовых» («Приехали в монастырь»), мы найдем топографически точное описание дороги в скит: герои направляются туда для встречи со старцем Зосимой, прототипом которого послужил, как известно, старец Амвросий. Келья Амвросия до сих пор цела, как и другая постройка того же типа. В 1939–1941 годах там размещалось лагерное начальство, в 1943–1956 — спецдетдом для детей репрессированных. Казарма же конвойных располагалась в том здании, где теперь братская трапезная. В документах НКВД скит именуется «территория № 2». По воспоминаниям бывших узников Козельска, в нем содержали уроженцев Западной Украины и Западной Белоруссии.

Случаются дефекты и посерьезнее. До сих пор не могу понять, что заставило Нину Чугунову, автора прекрасного очерка об Оптиной («Огонек», 1989, № 34), написать, что до войны в бывшем монастыре был пионерский лагерь. Был там лагерь до войны, верно, да только не пионерский. Не поручусь, что пионерского вообще не было, но ведь нельзя же, в самом деле, ни словом не обмолвиться о другом лагере. В контексте катынской проблемы это выглядит, мягко говоря, некорректно.

А до лагеря НКВД в монастырских постройках помещался санаторий имени Горького. По словам Свяневича, получив возможность переписки с родственниками, пленные должны были именно санаторий указывать в качестве обратного адреса — профессор усматривает в этом некий черный юмор энкаведистов. Возможно, поначалу такое указание действительно было дано, однако вскоре адрес узников Козельска изменился: на конвертах и открытках, извлеченных из катынских могил, стоит «СССР, Козельск, почтовый ящих 12»; одна из таких открыток факсимильно воспроизведена в книге Я. Заводного.

Обстановка и условия жизни в Козельском лагере описаны достаточно подробно, известно даже расписание киносеансов (Pamietniki znalezione w Katyniu. Editions Spotkania, Paris, 1989), поэтому не буду повторяться, а расскажу лучше о собственных поездках в Оптину.

В поселке Оптино, расположенном в непосредственной близости от монастыря, поляков помнят многие, но смутно, а за более подробными сведениями направили меня к Клавдии Васильевне Ярошенко, урожденной Левашовой.

Выслушав мои вопросы, Клавдия Васильевна первым делом показала мне трудовую книжку своей матери. Левашова Ольга Демьяновна, 1901 года рождения, работала прачкой сначала в санатории, а затем в лагере НКВД, о чем гласят соответствующие записи: «1936. VII.4. Принята на работу в прачечную», «1939, сент. 20. Уволена за ликвидацией д/о им. М. Горького». После этого О. Д. Левашова «работала в органах НКВД в должности прачки», об увольнении же записано так: «1941, июль 27. Уволена в соответствии с пунк. «А» ст. 47 КЗоТ приказ № 97. Нач. лагеря НКВД стар. лейтенант г/б подпись/». Это и есть дата окончательной ликвидации Козельского лагеря.

Работал в лагере и старший брат Клавдии Васильевны Валентин, впоследствии погибший на фронте. Он был киномехаником и зимой 1939/40 г. дома почти не ночевал, жил в скиту. Значит, по соседству с особняками энкаведистов находились и жилые помещения для вольнонаемных.

По словам К. В. Ярошенко, условия пленным были созданы хорошие. Например, хлебная пайка была 800 г в день (слово в слово со Свяневичем) — по тем полуголодным временам норма немалая, во всяком случае, никто из окрестного населения такого изобилия не видывал.[37] Были среди поляков и расконвоированные. Факт этот никем из польских авторов не отмечен, а между тем близ монастыря до сих пор стоит и действует водонапорная башня, спроектированная и построенная польским инженером из лагеря. Про башню Клавдия Васильевна знает не понаслышке: с этим самым поляком работал на механическом заводе другой ее брат, ныне здравствующий, Евгений. На мой вопрос, где происходили киносеансы, Клавдия Васильевна показала мне групповую фотографию, на которой изображено все семейство Левашовых у гроба отца. Гроб установлен в церкви Марии Египетской — естественно, в бывшей церкви: в санаторные времена, к которым относится снимок (1937), там помещался клуб, о чем свидетельствует и кумачовая цитата из комсомольского вожака Косарева, осеняющая родственников усопшего («Самокритика есть большевистское средство укрепления наших отношений»).[38]

Назову уж, кстати, и репертуар, почерпнутый мною из дневника Юзефа Зентины, который был обнаружен в катынском захоронении при трупе владельца: «Александр Невский», «Поэт и царь», «Волга, Волга», «Мы из Кронштадта», «Великий гражданин», «1919 год». «Мать», «Чайка», «Человек с ружьем», «Детство», «Чудо святого Йоргена», «В людях», «Возвращение Максима», «Ленин в 1918 году», «Чапаев», «Выборгская сторона», «Девушка с характером», «Цирк» и т. д. Фильмы демонстрировались через день, а иногда и два дня подряд. Имеется, кроме того, запись о концерте, состоявшемся 23.11.1939, — участвовали в нем местные школьники.[39] В подборе фильмов никакой тенденции не заметно за единственным исключением: «Александр Невский», законченный Эйзенштейном в 1938 году, был изъят из проката сразу после заключения советско-германского пакта о ненападении и вновь появился на экранах лишь в начале войны, так что в данном случае перед нами вариант «закрытого просмотра», возможно, имеющего целью активизировать антигерманские настроения поляков; если это так, администрации лагеря нельзя отказать в дальновидности, ведь позиция официальной советской пропаганды была в то время определенно прогерманской.

Покойный Валентин Левашов был в хороших отношениях с обитателями лагеря: кто-то из пленных смастерил в подарок ему мандолину, которую он взял с собой на фронт, где она и пропала в 1943 году вместе с самим Валентином. Была у Клавдии Васильевны еще деревянная крашеная-перекрашенная скамеечка, изготовленная тоже пленными, но за полгода до нашей встречи подарила она ее приезжим полякам.[40]

Решительно ничего о событиях весны 1940 года никто из коренных оптинцев припомнить не мог, расстрел же военнопленных находили вполне возможным и даже в то жестокое время естественным.

Работали пленные и в лесу на заготовке дров. а весной 1940-го спиливали вымерзший яблоневый сад. Помнит еще Клавдия Васильевна, как летом 1941-го строем уводили поляков из лагеря — было их, по ее подсчетам, человек 50.

Итак. санаторий в Оптиной Пустыни существовал до 20.9.1939, лагерь военнопленных — с 25.9.1939 (дата откомандирования конвойной роты) по 27.7.1941. Ну а во время войны в монастыре размещался госпиталь: и Ольга Демьяновна. и Валентин по-прежнему работали там — она прачкой, он, пока не призвали в армию, киномехаником.

К рассказу К. В. Ярошенко осталось добавить немногое.

Большинство польских военнопленных в СССР составляли офицеры запаса, мобилизованные в начале войны. В частности. среди узников Козельска были 21 профессор высших учебных заведений, более трехсот врачей, военных и гражданских. более ста литераторов и журналистов, много юристов. инженеров и учителей, а также около десяти капелланов и один штатский священник. Режим в лагере отличался сравнительной либеральностью, хотя. например, как пишет Свяневич. «любые публичные моления в лагере были строго запрещены, поэтому службы наши принимали характер псрвохристианских катакомбных молений». Именно это обстоятельство впоследствии почти на четыре месяца продлило жизнь ксендзу Яну Зюлковскому, который в момент вывоза из лагеря священников как раз отбывал в карцере наказание за отправление требы, и о нем попросту забыли. Узники регулярно слушали советское радио, читали советские газеты, в частности областную смоленскую «Рабочий путь», и, судя по дневникам, внимательно следили за развитием событий в Европе. Сганислав Свяневич упоминает организованный узниками ежедневный устный журнал, который редактировали студент Виленскою университета подпоручик Леонард Коровайчик и доцент Познаньского университета поручик Януш Либицкий (оба идентифицированы среди катынских трупов). 19 марта 1940 года, в день Св. Йозефа, журнал был целиком посвящен памяти маршала Пилсудского.

«В лагерях. — отмечает Леопольд Ежевский, — в особенности в Козельске и Старобельске, атмосфера была спокойная, даже оптимистическая». Наиболее вероятным вариантом считалась передача пленных союзникам одной из нейтральных стран. В худшем случае, полагали поляки, их выдадут немцам. Между тем прибывшие из Москвы энкаведисты приступили к работе.

Основным содержанием деятельности чинов НКВД в лагере была фильтрация пленных для дальнейшего так называемого «оперативно-чекистского обслуживания». На каждого было заведено досье. Узников допрашивали, иногда по нескольку раз, причем следователи поражали собеседников своей осведомленностью.

Старшим в этой команде был «комбриг» Зарубин. Он отличался от прочих своих коллег редкой образованностью. изъяснялся на нескольких языках, был приятен в общении. «Отношение этих офицеров (следователей НКВД. -Авт.) к пленным в Коэельске было более или менее корректным. — пишет Свяневич, — но комбриг был в этом смысле не только безупречен, но и обладал манерами и лоском светского человека».[41] Зарубин привез с собой небольшую. но хорошо подобранную библиотеку в 500 томов на русском, французском, английском и немецком языках и охотно позволял пленным пользоваться ею; была там, к примеру, книга Черчилля «Мировой кризис», имевшая огромную популярность в Козельском лагере. Интересно, гго майор ГБ Зарубин был единственным энкаведистом, которому пленные по приказу генерала дивизии Минкевича (старшего по званию в лагере) отдавали честь. Лагерное начальсгво беспрекословно выполняло распоряжения «комбрига», в частности, о переводе из одного барака в другой: Зарубин раскладывал свой, малый, пасьянс. «Мне он напоминал образованных жандармских офицеров царской России», — замечает Свяневич, и эго, пожалуй, самая выразительная характеристика Зарубина.

Зарубин не просто тщательно изучал «контингент», но в ряде случаев и принимал решения. Возможно, именно ему обязан жизнью профессор Свяневич. Спасся и другой козельский узник, которому симпатизировал «комбриг», профессор права Вацлав Комарницкий, впоследствии занявший пост министра юстиции в кабинете Сикорского.

В начале марта (по данным Лебедевой — в феврале) Зарубин исчез из лагеря, надо полагать, завершив свою миссию. Ежевский предполагает, что он мог стать «жертвой очередной сталинской чистки» как опасный очевидец «окончательного решения» катынского вопроса или что он «успешно пережил войну и Сталина и продолжает жить под другой фамилией». Ни та ни другая гипотезы не соответствуют действительности. В. М. Зарубин умер в Москве в середине 70-х годов под своей собственной фамилией — об этом сообщил мне один из бывших высокопоставленных сотрудников НКВД-НКГБ генерал-лейтенант П. А. Судоплатов. Он дал самые лестные рекомендации Василию Михайловичу, подтвердив и прекрасное знание языков, и высокую образованность; при этом он, правда, отрицал какую бы то ни было его, равно как и свою, причастность к судьбе польских военнопленных.

С отъездом Зарубина судьба узников Козельска вступила в завершающую фазу. Никто из администрации не скрывал от них, что решение принято, однако смысл его продолжал оставаться загадкой.

Еще в декабре из Козельского лагеря — как и из двух других — вывезли священников. Никто из них, исключая ксендзов Зюлковского и Кантака, не обнаружен ни среди живых, ни среди мертвых. Труп Зюлковского. как уже сказано, эксгумирован в Катыни. Кантак спасся: он был гражданином вольного города Гданьска, к тому времени ставшего германским Данцигом. 8 марта были вывезены еще 14 офицеров, в том числе прокурор Верховного суда полковник Станислав Либкинд-Любодзецкий, бывший военный атташе в Бельгии полковник кавалерии Старженский, референт призывной комиссии капитан Радзишевский, поручик военного флота Граничный. Их доставили в тюрьму Смоленского УНКВД, и на этом след оборвался. Уцелел из этой группы один человек, которого из Смоленска отправили в Харьков, 3 апреля начались регулярные этапы, продолжавшиеся вплоть до 12 мая, причем два этапа общей численностью 245 человек имели конечным пунктом Юхновский лагерь (Павлищев Бор) — эти люди остались в живых. Остальные погребены в Катынском лесу. Во всяком случае, из эксгумированных в 1943 году 4143 трупов идентифицировано 2730 — все это узники Козельска.

Несколько немаловажных деталей. Перед отправкой всем пленным сделали прививки против брюшного тифа и холеры — по-видимому, чтобы успокоить их, внушить мысль о предстоящей передаче на Запад («что, учитывая географическое положение Козельска, было даже правдой», замечает по этому поводу Ежевский). Каждый этап получил сухой паек: по 800 г хлеба, сахар и три селедки: судя по хлебной пайке. выдана была суточная норма — дорога в Катынь, с многочисленными остановками и задержками, занимала как раз около суток. Подпоручик Владислав Фуртек вспоминает загадочную фразу, сказанную ему и его товарищам по этапу Демидовичем: «Ну. значит, вы хорошо попали». Фуртека увезли из Козельска 26 апреля — это был один из двух этапов в Юхнов.

Такова польская версия событий, совершавшихся в Козельском лагере весной 1940 года.

Откроем теперь книгу приказов по 136-му батальону за 1940 год.

14 марта командир батальона полковник Межов убывает в служебную командировку в штаб 15-й бригады, дислоцированный в Минске, по вызову. 18 марта возвращается в Смоленск и в тот же день уезжает в Козельск. 18 же марта в Козельск отправляются диспетчер батальона Горячко, помкомвзвода Плахотный, политрук Зуб[42] и команда из 48 человек во главе с командиром 2-й роты лейтенантом Хотченко: днем позже команда из 45 человек (старший младший комвзвода Ниделько), а еще через 10 дней команда из 12 человек (старший — старшина Афанасенко). За время пребывания в Козельске полковника Межова (в Смоленск он вернулся 14 мая) организовано девять конвоев. Из них 3 — в Юхновский лагерь, 2 — в Смоленск, 1 — из Смоленска в Козельск и 3 — по маршруту Козельск — Гнездово. отправившиеся 8, 16 и 17 апреля (начальники конвоев соответственно младший лейтенант Безмозгий, командир отделения Кораблев и старшина Гридневский). В окрестностях Гнездова, как известно, никакого лагеря не было, зато был и есть Катынский лес, вернее, та его часть, которая называется Козьи Горы, где и были впоследствии обнаружены массовые захоронения польских военнопленных.

Начнем с конвоев Козельск — Юхнов. Все три отправились из лагеря 12 мая. Да га совпадает с польскими источниками: именно в этот день из Козельска были вывезены последние узники, оказавшиеся сначала в Юхновском, а затем в Грязовецком лагере. Их было 95 человек или около того. Конвоиров, судя по документам, 30 плюс три начальника. Этого более чем достаточно: по другим бумагам я установил, что при перевозке вагонзаком, то есть «Столыпиным», обычно на одного конвоира приходилось примерно 15 подконвойных. С гнездовскими конвоями сложнее. Даты опять же совпадают, однако конвои эти слишком малочисленны. Сюда, впрочем, нужно включить конвои по маршруту Козельск — Смоленск, но и в этом случае число подконвойных и конвоиров несопоставимо. Вот таблица, в которой я совместил польские и советские архивные источники:





Если два конвоя 8 апреля, в сумме составлявшие 16 человек, еще могли справиться с 277 пленными, то этого никак не могли сделать конвои 9, 16 и 17 апреля.

Остается еще конвой младшего лейтенанта Тихонова в обратном направлении — из Смоленска в Коэельск, убывший 9 и вернувшийся в Смоленск 21 апреля. Можно предположить, что он вез пленных не в лагерь, а из лагеря: 19 и 20 апреля из Козельска отправились этапы, численность которых составляла соответственно 304 и 344 человека, красноармейцев же в тихоновском конвое было 20. И все-таки остается еще 14 этапов Козельск Гнездово, зафиксированных польскими источниками и никак не подтвержденных архивом 136-го батальона, не говоря уже о малочисленности трех из девяти выявленных мною конвоев. Никакие изъятия из книги приказов невозможны, вымарок я также не обнаружил — остается предположить, что батальону помогала другая конвойная часть. Есть сведения, что это был 226-й полк той же 15-й бригады. дислоцированный в Минске (командир полка — майор Суховеи Никифор Яковлевич). Проверить невозможно: архив полка сохранился начиная с 1941 года.

Среди дел о конвоировании особо опасных государственных преступников обнаружился полковник Любодзецкий. Это отдельный сюжет, отдельная загадка. В ночь на 3 марта со станции Козельск отправился конвой младшего лейтенанта Коптева в составе 15 человек. Ему было предписано доставить в распоряжение начальника смоленской тюрьмы 202 военнопленных. Однако доставлено было, судя по расписке дежурного по тюрьме от 11 марта, лишь четверо военнопленных и два пакета. Где остальные и почему конвой так долго добирался до Смоленска — неизвестно.

Кто же они, эти четверо? Полковник Любодзецкий Станислав Владиславович, 1879 года рождения, дело № 1153 (в ведомости указан даже домашний адрес: Варшава, ул. Мицкевича, 20, кв. 3), капитан Лихновский Леопольд Карлович, 1894 года рождения, дело № 3806,[43] Вансовский (или Вонсовский) Юлиан Эваристович и Говяк (или Гавяк) Мариан Янович. Таким образом, дата отправки из Козельска Любодзецкого — не 8-е, как указывают мемуаристы, а 3 марта. Из смоленской тюрьмы полковник Любодзецкий и капитан Лихновский отправились 14 марта через Харьков в Киев в распоряжение 3-го отдела УГБ НКВД Украины (начальник конвоя воентехник 1 ранга Шифрин), а Вансовский и Говяк — 15 марта в Осташковский лагерь (начальник конвоя младший лейтенант Пикалев).

Наконец, в нашем распоряжении имеется еще один документ — приказ по батальону № 119а от 21.5.1940. Вот его полный текст:

«В период с 23 марта по 13 мая 1940 г. 2-я рота и 1-й взвод 1-й роты выполнили одну из ответственных задач, поставленных Главным управлением конвойных войск и командованием бригады по разгрузке Козельского лагеря НКВД военнопленных. Несмотря на всю напряженность и сложность проводимой работы как в конвоировании, а также охране самого лагеря, поставленная задача разгрузить лагерь, не допустив ни одного побега военнопленных и правонарушений по службе, была выполнена, оценка проведенной работы представителем Главного управления конвойных войск НКВД СССР полковником тов. СТЕПАНОВЫМ дана хорошая. Особенно высокие образцы по выполнению задачи как по охране, а также конвоированию за этот период показали следующие т. т.: командир отделения 2-й роты ТАТАРЕНКО исключительно четко, аккуратно и умело выполнил возложенную на него серьезную и ответственную роль в данной операции начальника оперативной группы. Командир отделения 2-й роты гов. КОРАБЛЕВ, отлично выполнявший обязанности начальника конвоя. Командир взвода 1-й роты младший лейтенант тов. БЕЗМОЗГИИ, несмотря на то что впервые выполнял обязанности начальника конвоя, с задачей справился отлично, кроме того, в выполнении данной задачи принимал участие весь личный состав взвода, которым командует младший лейтенант тов. БЕЗМОЗГИЙ, и задачу выполнил отлично без единого правонарушения. Командир взвода 2-й роты младший лейтенант т. КОПТЕВ, будучи начальником конвоя, отлично справился с поставленной перед ним задачей. За что всем вышеуказанным товарищам объявляю благодарность и поощряю: т. ТАТАРЕНКО 70 руб., т. КОРАБЛЕВА 50 руб., БЕЗМОЗГОГО 70 руб., КОПТЕВА 70 руб.

Отлично выполнили свои обязанности красноармейцы 2-й роты тов. ПАВЛЕНКО, ГАВРИЛОВ, ДУБРОВ, ПРОКОФЬЕВ, ПАНОВ, ЗАХАРОВ, ШАРИН, красноармейцы 1-й роты т. АНТРОПОВ, ХРАМЦОВ, ПОНОМАРЕВ, ЩУКИН, КУЧУМОВ, за что объявляю благодарность и поощряю ПАВЛЕНКО 50 руб., тов. ЗАХАРОВА, ШАРИНА, АНТРОПОВА, ХРАМЦОВА, ПОНОМАРЕВА, КУЧУМОВА и ЩУКИНА отпуском на родину каждого на 10 суток. Тов. ГАВРИЛОВУ, ДУБРОВУ, ПРОКОФЬЕВУ объявляю благодарность и поощряю каждого по 25 руб.

Исключительно четко, по-серьезному и умело провел работу диспетчер батальона тов. ГОРЯЧКО, за что объявляю благодарность.

Командир батальона

полковник МЕЖОВ

Военком батальона

старший политрук СНЫТКО

зам. начальника штаба батальона

лейтенант УГЛОВ»[44]

Итак, разгрузка лагеря. (В уже упоминавшемся отчетном докладе комсомольского секретаря Скоробогатова читаем: «Хорошо выполнена задача по частичной разгрузке лагеря», что, впрочем, можно понять как частичное участие в разгрузке.)

Обратим внимание на уже знакомые нам фамилии: Татаренко,[45] Кораблев, Безмозгий, Коптев, Горячко. Что касается красноармейцев Павленко, Гаврилова, Прокофьева, Захарова и Дуброва, то это люди из состава групп, убывших в Козельск вслед за комбатом 18 и 19 марта. Упоминаемый в приказе полковник Степанов — начальник 1-го отделения 1-го отдела штаба конвойных войск НКВД СССР. По мнению Лебедевой, это тот самый описанный Свяневичем «высокий, черноволосый полковник НКВД с большим мясистым лицом», руководивший разгрузкой лагеря по отъезде Зарубина. С этим можно было бы согласиться, имей мы на руках портрет Степанова. Замечу лишь следующее. Поляки, как я уже писал, слабо ориентировались в специальных званиях ГБ; звания «полковник НКВД» не существовало, а полковничьи петлицы соответствовали званию «капитан ГБ». Так что это мог быть, например, Куприянов — начальник Смоленского УНКВД или же полковник, но не Степанов, а Межов.

О том, что происходило на станции Гнездово близ Смоленска, рассказывает в своих воспоминаниях профессор Свяневич, вывезенный из лагеря с этапом 29 апреля. На рассвете 30 апреля состав из шести столыпинских вагонов достиг Смоленска и после краткой остановки тронулся дальше. «Проехав несколько десятков километров, поезд остановился. Снаружи стали доноситься звуки команд, шум движения многих людей, звуки автомобильных моторов». Примерно через полчаса в вагоне появился «полковник НКВД» и приказал Свяневичу следовать за ним.

«Выйдя из вагона, я почувствовал острые запахи весны с полей и перелесков, где местами лежал снег. Было чудное утро, высоко в небе заливался жаворонок. Чуть в стороне от нашей стоянки была станция, но я не увидел на ней ни души. Локомотив наш уже отцепили, и он уехал. С другой стороны состава доносились какие-то звуки, но что там происходит, я не видел. Полковник спросил меня, не хочу ли я попить чайку…»

Заперев Свяневича в купе одного из уже освободившихся вагонов, «полковник» приказал красноармейцу приглядеть за пленным и принести ему кипятку, сам же удалился. Свяневич забрался на верхнюю полку и стал наблюдать за происходящим через вентиляционную щель. (Вагонзак, или «Столыпин», детально описан Солженицыным в «Архипелаге». К этой книге я и отсылаю читателя.) Он увидел, что площадка рядом с поездом оцеплена красноармейцами в форме НКВД.[46] С интервалом в полчаса к составу подъезжал автобус с замазанными белой краской окнами. Он подавался к вагону таким образом, что пленные переходили в него, не ступая на землю. В центре площадки стоял «полковник НКВД», чуть в стороне, рядом с «черным вороном», — «капитан НКВД», оказавшийся впоследствии начальником внутренней тюрьмы Смоленского УНКВД. Вскоре за Свяневичем пришли, и он в сопровождении «капитана» отправился в тюрьму, а оттуда 5 мая на Лубянку. (Здесь все та же путаница в званиях: начальником, вернее, командиром внутренней тюрьмы был лейтенант ГБ Стельмах, носивший в петлицах одну шпалу — столько же, сколько армейский капитан.)

Некоторые мемуаристы упоминают надписи на стенах тюремных вагонов, оставленные узниками Козельска. Одну из них, нацарапанную карандашом или спичкой, видел уже знакомый нам Владислав Фуртек, покинувший лагерь 26 апреля. Она гласила: «На второй станции за Смоленском выходим грузимся в машины» — и число, вторую цифру которого он не разобрал: не то 12, не то 17 апреля. Другую обнаружил в своем вагонзаке виленский адвокат Р-ч, этапируемый 27 июня 1940 года из Молодечно в Полоцк. На сей раз текст был написан химическим карандашом: «Нас выгружают под Смоленском в машины». Естественно, обе надписи были сделаны по-польски.

Признаюсь, рассказы эти казались мне не слишком надежными — как говорится, к делу не пришьешь, — и я колебался, стоит ли приводить их в книге. Но тут вдруг обнаружился архивный документ, не только подтвердивший наличие надписей, но и объяснивший их происхождение. В политдонесении Меркулову читаем:

«Установлено, что высшие чины бывшей польской армии, находившиеся в лаюре, давали указания офицерам, отправляющимся в первых партиях, делать в вагонах надписи с указанием конечных станций, чтобы последующие могли знать, куда их везут.

7 апреля при возврате первых вагонов была обнаружена надпись на польском языке «Вторая партия — Смоленск, 6/IV 1940 года».

(…) Отдано распоряжение все смыть и в будущем вагоны осматривать».

Существует еще одно свидетельство дневник майора Адама Сольского (этап 7 апреля). Запись от 8 апреля гласит:

«С 12 часов стоим в Смоленске на запасном пути. 9 апреля подъем в тюремных вагонах и подготовка на выход. Нас куда-то перевозят в машинах. Что дальше? С рассвета день начинается как-то странно. Перевозка в боксах «ворона» (страшно). Нас привезли куда-то в лес, похоже на дачное место. Тщательный обыск. Интересовались моим обручальным кольцом, забрали рубли, ремень, перочинный ножик, часы, которые показывали 6.30…»

На этом запись обрывается. Майор Сольский покоится в Катынском лесу. Дневник обнаружен при трупе профессором судебной медицины Герхардом Бутцем, впервые вскрывшим катынские захоронения.

Вот. собственно, и все.

Попробуем проанализировать и. если получится, дополнить эти тексты.

Прежде всего о Свяневиче. Профессор до сих пор тсряегся в догадках, почему он остался в живых и почему, если уж на то пошло, его не вывезли из лагеря с одним из двух этапов. направлявшихся в Юхнов. По этому поводу имеются кое-какие документы.

27 апреля начальник Управления по делам о военнопленных Сопрупенко получил распоряжение от имени заместителя наркома Меркулова — немедленно задержать этапирование Свяневича в Смоленск. 3 мая ему же поступило распоряжение начальника Смоленского УНКВД Куприянова:

«Первым отходящим вагонзаком этапируйте в распоряжение начальника 2–1 о отделения ГУГБ НКВД СССР старшего майора государственной безопасности тов. Федотова находящегося во внутренней тюрьме УНКВД арестованного Свяневича Станислава Станиславовича».

4 мая получена дополнительная бумага на ту же тему: Свяневича предписывалось этапировать под усиленным конвоем во внутреннюю тюрьму НКВД СССР. На Лубянку профессора повез конвой из трех человек во главе с лейтенантом Волошенко. 6 мая начальник конвоя телеграфировал в Смоленск: «Материал сдал Москве. Волошенко».[47]

Зачем профессор-экономист понадобился советской контрразведке (а Федотов возглавлял именно контрразведку)?

Желая сохранить статус иностранного подданного, Свяневич в свое время умолчал о том, что он является профессором Виленского университета. Факт этот стал известен Зарубину незадолго до его окончательного отъезда из лагеря, да и то по чистой случайности. «Комбриг», пишет Свяневич, чрезвычайно заинтересовался этим обстоятельством и тотчас пригласил профессора на беседу; в разговоре же особенно подробно расспрашивал его о недавней поездке в Германию.

Всего вероятнее, именно эта беседа и спасла жизнь профессору. К тому времени Свяневич уже имел репутацию крупного специалиста по экономике тоталитаризма. На Лубянке Свяневич написал целый трактат о методике финансирования германской политики вооружения. Смею предположить, что для контрразведки представляли интерес также и личные контакты Свяневича в университетских кругах Германии. Он, в частности, находился в хороших отношениях с профессором Кёнигсбергского университета Теодором Оберлендером. Последний был другом Эриха Коха, будущего гауляйтера Украины, и страстным поборником советско-германской дружбы. В 1934 году Оберлендер побывал в СССР. встречался с Бухариным и Радеком. выразившими полную поддержку его взглядов.[48]

Картину происходившего на станции Гнездово полностью подтвердил мне Аркадий Андреевич Костюченко из Витебска. В 1940 году ему было 9 лет и жил он в поселке Софиевка — это в километре от станции.

«В 1940 году. — пишет он, — на станцию Гнездово прибывали время от времени один-два вагона пассажирских с решетками на окнах. К вагонам подъезжала автомашина, так называемый «черный ворон». Из вагона переходили под охраной в автомашину польские офицеры (они были в военной форме), и их увозили в Катынский лес. Лес был огорожен, и что там происходило, никто не видел. Но слухи были о том. что там раздаются выстрелы. В то время, как мне помнится, никто не сомневался в том, что их там расстреливают. Но говорили об этом мало. Дело серьезное, опасное. Поэтому и старались как бы не замечать этого».

На мои дополнительные вопросы А. А. Костюченко ответил новым письмом:

«Обдумывая ответы на Ваши вопросы, мне начинает казаться, что воспоминания мои тех лет как-то тускнеют и растворяются в последующих представлениях. Тем более мы, тогдашние пацаны, как и всегда, жили сами по себе, увлекались своими интересами, а дела взрослых воспринимали постольку, поскольку они происходили на наших глазах.

Месяц я, конечно, не помню, но дело было летом. Погода теплая, солнечная, бегали мы босиком. Поляки были в мундирах, у некоторых были шинели или плащи на руке, у некоторых — саквояжи.

Почему поляки? Потому что их так все называли, и уж очень красивые мундиры с какими-то значками, нашивками. Выглядели нормально и держались, как нам казалось, гордо и с достоинством.

Менялись ли конвоиры — не знаю. В лес их отвозили в «воронке». Конвоиры стояли с двух сторон при переходе поляков из вагона в машину. По всей видимости, конвоиры были из вагона, в машине они просто не поместились бы. Мне лично пришлось всего лишь раз видеть эту пересадку, и то издали, а вагоны, зеленые с решетками на окнах, стоявшие на станционных путях, видел часто. Очевидно, вагоны прибывали с каким-то составом, их отцепляли, а затем после разгрузки прицепляли к очередному составу.

Помнится мне такой случай. Ребята принесли в поселок диковинную штуку, которая нас всех очень удивила. Это башмаки, выдолбленные из дерева. Попали они к ребятам от поляков. Каким образом это могло произойти, сейчас и представить не могу. Но эти деревянные башмаки и что они от поляков, помню хорошо. Это точно. Позднее я видел такие в Западной Белоруссии в Гродно в 1944 году. Там это обычная штука.

Враждебности к полякам никто не проявлял. Мне помнится, что не считали их пленными и тем более врагами. Ведь войны с Польшей официально не было.

В это время было опасно говорить не только о поляках. Люди всего боялись. Ночью нередко арестовывали соседей. Я не согласен, что все это воспринималось как проявление какой-то необходимой справедливости. Многие чувствовали, что происходит, творится что-то ужасное, несправедливое, но… молчали.

Я, например, хорошо помню свои мальчишеские думы тех времен по этому поводу, но ведь я еще не мог сам так понимать — это понимание передавалось мне от взрослых. Конечно, кто-то корысти ради «ура» кричал, но подонки всегда были и, к сожалению, будут…»

Свидетельство Костюченко внушает мне доверие по следующим причинам. Во-первых, он не говорит лишнего, во-вторых, оговаривает возможные ошибки памяти и, в-третьих, в его письме есть непридуманная деталь — деревянные башмаки. Замечу также, что наша переписка относится к тому времени, когда в советской прессе публикаций о Катыни практически не было, во всяком случае, подробных описаний событий в Гнездове нет и сейчас. Это, впрочем, относится и к другим письмам: все они датированы второй половиной 1989 года, максимум январем 1990-го.

Начинается второе письмо с вопиющего несоответствия польским источникам: Аркадий Андреевич утверждает, что дело было летом, хотя тут же отмечает, что пленные имели при себе зимнюю одежду. (Далее мы увидим, что наличие в могилах шинелей и шарфов несколько подпортило стройную версию Бурденко.) Конечно, моего корреспондента сбила с толку теплая погода, и это еще одно психологическое подтверждение достоверности свидетельства: фальсификатор никогда не допустил бы столь грубой ошибки.

Прочие подробности совпадают, за исключением, пожалуй, башмаков. Башмаки и впрямь совершенно не вяжутся с атмосферой разгрузки в Гнездове — не было у поляков возможности обмениваться сувенирами. Иное дело пересылка в Смоленске, описанная М. А. Добрыниным. Такая аберрация представляется мне вполне вероятной. Не исключено также. что башмаки именно в качестве никчемной диковины отдал ребятам кто-то из энкаведистов, проводивших обыски на месте казни.

Поразительная вещь: впечатление Адама Сольского, что место, куда привез его «черный ворон», напоминает дачное, полностью соответствует действительности — в Козьих Горах и в самом деле располагалась дача Смоленского УНКВД, а участок леса был огорожен начиная по крайней мере с 1934 года.

Бывший шофер начальника УНКВД И. И. Титков припоминает, что весной 1940 года возил Куприянова в Гнездово, сам оставался в машине, а Куприянов выходил, наблюдал за разгрузкой эшелона, разговаривал с конвойными.

Наконец, тот факт. что среди местного населения весной 1940 года циркулировали слухи о расстрелах поляков, подтверждают авторы нескольких полученных мною писем.

В окрестностях Козьих Гор можно встретить немало лжесвидетелей. Мне, например, приходилось слышать красочное описание прибывших в Гнездово пленных, среди которых были два ксендза с собачками на поводках. Не говоря уже о том. что из всех ксендзов, содержавшихся в Козельском лагере, в Катынь попал лишь один, совершенно нереальным представляется существование собачек; да и отличить капеллана от офицера человеку несведущему, причем издалека, сложно.

Вопрос о смене конвоя имеет принципиальное значение, и вот почему. Экзекуция такого масштаба не могла быть произведена конвойными хотя бы уже ввиду отсутствия необходимого количества револьверов (а мы знаем, что в Катыни применялись именно револьверы): наганами были вооружены только начальники конвоев и проводники служебных собак. Вообще катынская акция требовала от исполнителей исключительного профессионализма. Этапы насчитывали от 92 до 420 человек, в автобусе, по словам Свяневича, помещалось не более 30, интервал между ездками составлял примерно полчаса — да ведь это впритык, только-только управиться с очередной группой, причем сделать это надо так, чтобы следующая группа до последних минут не догадалась, зачем ее сюда доставили. Еще и обыск был! Нет, конвойные на такое явно неспособны, здесь работали специалисты. Вспомним Свяневича: он утверждает, что площадка рядом с составом была оцеплена «солдатами НКВД». Стало быть, конвой поменялся? Когда? Во время той самой короткой остановки?

Были такие специальные подразделения в «органах»: комендантская рота, комендантский взвод. Профессионалы. В одном из жаворонковских материалов мелькнуло, что особым мастерством отличался, дескать, Стельмах — горе в том, что читать-то Жаворонкова следует с поправкой на беспардонную конъюнктурщину. Кроме того, Стельмах, если я его верно идентифицировал, в расстрелах как раз не участвовал, а прибыл в Гнездово специально за Свяневичем. Словом, на этом факты кончаются, и начинаются не догадки даже, а гадания.

Есть еще, правда, слабая зацепка: конвой командира отделения Кораблева, отправившийся из Козельска 16 апреля, в Смоленск прибыл аж 30-го. Где был, что делал Кораблев со своим отделением между 17 и 30 апреля — непонятно…

* * *

Начальник 1-го отдела штаба KB НКВД полковник Рыбаков, побывавший в июле 1940 года в Козельском и Юхновском лагерях с проверкой, остался недоволен. «Наряду с отдельными недочетами, влияющими на качество службы, — гласит приказ конвойным войскам от 22.7.1940, — установлено отсутствие среди личного состава рот 136 батальона 15 бригады должной дисциплинированности. Отсутствуют такие важнейшие элементы дисциплины, как выправка, подтянутость и умение точно в соответствии с новой редакцией ст. 27 УВС-37[49] и ст. 42 Строевого Устава Пехоты приветствовать своих начальников и старших по званию» .[50] Что и говорить, подкачал 136-й батальон…

Итак, Козельский лагерь продолжал существовать, но это был уже Козельск-2: в нем разместили поляков, интернированных в Литве и Латвии.

К этому периоду истории лагеря относится документ, обнаруженный немцами в архиве Белорусского НКВД и опубликованный в июне 1943 года в оккупационной газете «Новый курьер варшавский». Поскольку подлинник этого текста недавно найден в фондах ЦГОА, все сомнения в его аутентичности отпадают. Это совсекретный рапорт сотрудника Смоленского УНКВД лейтенанта ГБ Стариковича на имя начальника управления Куприянова от 20.8.1940. Старикович сообщает из Козельска:

«Всем интернированным известно, что они находятся в лагере Козельска Смоленской области и что в этом лагере ранее также находились польские военнопленные.

Для подтверждения сказанного заявляю:

1. Прибывшие на станцию в транспортах люди при выходе из вагонов могут увидеть надписи с названием железнодорожной станции.

2. Во время перехода от вокзала в Козельск дорога идет через город, где интернированные имеют возможность читать названия учреждений и организаций, а также улиц и местностей.

3. Руководство лагеря не устранило надписей на стенах, сделанных военнопленными, которые покинули лагерь. Поэтому новая группа интернированных может уяснить, что в лагере уже находились военнопленные.

Пользуясь случаем, должен обратить ваше внимание, что среди персонала лагеря были случаи нарушения режима секретности. В июле часовой в беседе с одним военнопленным сказал, что в лагере уже находились люди.

Интернированные особенно интересовались башней около барака номер 15, где раньше находилась местная тюрьма, на стенах которой были оставлены различные надписи. По ним можно было понять, что здесь находились военнопленные, которые ждали суда. На стенах бараков они также видели следы от выстрелов, из чего можно сделать вывод, что именно здесь приводились в исполнение приговоры.

Следует заменить в стенах бараков доски с надписями, поскольку именно по ним заключенные узнают о пребывании здесь польских военнопленных офицеров. Об этом доложил мне осведомитель».

В феврале 1941 года из Бутырской тюрьмы в Козелъск отправили несколькими группами около двухсот интернированных военнослужащих французской, английской и бельгийской армий.