ИСКАТЕЛЬ № 1 1977





Сергей НАУМОВ

СКАЖИ ИМ, ПУСТЬ ПОМНЯТ…

Рисунки Г. НОВОЖИЛОВА





— Была ли у вас жизнь, рядовой товарищ Кудря? — спросил капитан Тасманов, и все увидели, как вздрогнули крылья его тонкого носа и припухлые от недосыпания веки прикрыли серые неулыбчивые глаза.

Рядовой Кудря, худенький парнишка из пополнения, стоял перед капитаном навытяжку, не смея поднять глаз.

— Не было пока ее у вас, рядовой Кудря, — сказал Тасманов и распахнул свои жесткие, колючие глаза, — вас убьет первый немец, который увидит. А вы проситесь в разведку…

Капитан протянул солдату финский нож.

— Если вы хотя бы оцарапаете меня — пойдете на задание, если нет — будете учиться владеть холодным оружием под руководством сержанта Петухова. Итак…

Капитан рисковал, но совсем немного. Никто в дивизии не мог «взять» Тасманова Он знал дзю-до с детства.

Тихон Кудря долго рассматривал оказавшийся в его руке нож, потом вопросительно взглянул на капитана.

Тот стоял, широко расставив ноги, чуть покачиваясь, и мурлыкал по-немецки известную а ту пору песенку «Ах, майн либер Августин».

Сержант Петухов подтолкнул Кудрю:

— Приказываю бесшумно снять часового… Вперед…

Разведчики расположились вокруг в ожидании «спектакля». Все они прошли «школу Тасманова» и теперь знали наперед, что произойдет.

Кудря вдруг снял шинель и отбросил ее в сторону, шапка полетела следом. Он расстегнул рукава гимнастерки и отпустил ремень.

— Сапоги сними, — хохотнул кто-то.

Тихон послушно снял сапоги, и, когда босой неслышно шагнул вперед, во всей его нескладной фигуре появилось что-то по-рысьи настороженное, цепкое. Он перебросил нож из левой руки в правую, потом снова ловко бросил его влево и поймал на лету.

Разведчики притихли. У Кудри, оказывается, была своя довоенная жизнь, в которой опасность ходила за ним по пятам. Лишь Тасманов остался спокоен, посматривая на солдата с явным интересом.

Тихон между тем отвел руку с ножом за спину и стал медленно приближаться к капитану.

Он, долго, кружил вокруг Тасманова и вдруг сделал выпад левой рукой, как бы приглашая противника поймать эту беззащитную руку.

Тасманов поймал ее мгновенно мертвой хваткой, резко развернул корпус, и Тут Кудря прыгнул вперед, опережая капитана, и нанес справа боковой скользящий удар ножом. Острое лезвие рассекло Шинельное сукно, и, хотя Тасманов провел прием и Кудря рухнул лицом вниз, на поляне замерли.

Тихон поднялся, морщась от боли, ища глазами отлетевший в сторону нож.

— Да, сказал Тасманов, разглядывая располосованную шинель, навел крем-бруле командиру, теперь штопай до утра.

— Я сделаю, товарищ капитан… — виновато моргая глазами, напросился Кудря.

— А то думаешь, — весело вскинулся капитан, — сам полосовал, сам и штопай!

Капитан Тасманов. О таких людях говорят, что они родились солдатами. Бесстрашие и ум, воля и проницательность, лихое, виртуозное владение оружием — вот что такое капитан Тасманов. Не было в дивизии более влитого в войну человека, чем Тасманов. Лаконизм и точность его докладов и радиограмм из тыла противника стали поэзией дивизионной разведки.

«Время на войне стоит жизни», — любил говаривать Тасманов и потому использовал всякую возможность «подучить» новичков из пополнения.

Фронт на участке дивизии встал. Еще два-три дня назад заморозки держали проселочные дороги, но вот внезапно пробежало по земле двухдневное душное тепло, после которого сорвались дожди, обнажился суглинок, и все заскользило, заелозило, как на льду.

Немцы, пользуясь распутицей, оторвались от наших передовых частей, и теперь штаб наступавшей дивизии был в неведении — где противник, а главное — что он делает. Разведчикам привалило работы. Тасманова вызвали в штаб. Вернулся он скоро, молча пообедал, осмотрел заштопанную Кудрей шинель и спустился в захваченную у немцев землянку.

Там было тесно и дымно. Над картой, испещренной стрелами и кружками, склонилось сразу несколько голов, и среди них — белесая, с хохолком лейтенанта Варюхина.

Тасманов прислонился к косяку и стал слушать, о чем говорят разведчики.

— Они теперь драпают — на танке не догонишь, — балагурил сержант Петухов, — сбили мы их с укреплений, а дальше зацепиться не за что. Одно слово — Польша. Самая большая гора не выше Кудри…

— Прыткий ты, — капитан узнал голос Варюхина, — сбить-то мы их сбили, а оторвался от нас немец почти без потерь. И угадай-ка, что он теперь делает — контрудар готовит или окопчики на полный профиль роет.

«Толково рассуждает», — мысленно одобрил Тасманов сказанное лейтенантом.

— Чует мое сердце, за «языком» пойдем, — пробасил старшина Рыжиков, — вертите, ребята, дырки на гимнастерках…

— Отставить… — сказал капитан и шагнул к столу. — Получен приказ, — голос Тасманова звучал глухо, — обнаружить дислокацию оторвавшегося противника, его передний край, в бой не вступать. Готовьте людей, лейтенант. Пойду сам…

В землянке замерли. Идти в разведку с Тасмановым — честь и удача для любого.

Капитан чуть помедлил, рассматривая карту, и спокойно, словно учеников к доске вызывал, негромко обронил:

— Петухов… Рыжиков… Струткис… Долгих… Кудря… По три запасных диска… гранаты по рациону. Немецкий камуфляж… Вес…

* * *

Капитан вел группу вдоль перепаханной танковыми гусеницами просеки, прикрываясь лесом от возможной засады.

Немецкий маскировочный костюм сидел на Тасманове словно сшитый по заказу. Камуфлированная, обтянутая сеткой каска до неузнаваемости изменила его худощавое тонкое лицо, и только глаза, холодные и внимательные, строго смотрели в ночную полутьму.

Пятеро остальных, одетых во все немецкое, шагали гуськом вслед за капитаном, похожие выправкой, короткими «шмайсерами» и тем настороженным, цепким шагом, который рождается от долгого внутреннего напряжения. Только Долгих чуть отличался от товарищей — за его спиной горбилась рация, упрятанная в брезентовый мешок.

Они шли уже четвертый час, часто останавливаясь и прислушиваясь, готовые к оклику и к выстрелу.

Ночной лес жил вспугнутой войной жизнью. Но это были знакомые звуки, и, пожалуй, только Тихон Кудря обращал внимание на шорохи и всхлипы ночного леса.

Он шел вторым. Так распорядился капитан. Тасманов теперь знал о Тихоне все, что нужно знать командиру разведроты о своем солдате. То, что Кудря вырос на Дальнем Востоке и хорошо ориентировался в тайге, вполне устраивало капитана. Глаза и руки у Кудри были созданы для разведки — на стрельбище Тихон положил все пули в десятку.

Тасманов поверил парню, когда тот рассказывал, как поднимал зимой с отцом из берлоги медведя. Но больше все нравилось капитану, как Тихон передвигался по лесу. Как ходить могла бы одна рысь — быстро, мягко, бесшумно.

Капитан вспомнил случайно подслушанный разговор у землянки, где разведчики коротали вечер перед выходом на задание.

— Вот кончится война, на кого пойдешь учиться, рядовой товарищ Кудря? — подражая капитану, спрашивал старшина Рыжиков.

— На учителя, — не задумываясь, ответил Тихон.

— А почему не на доктора?

— Потому что все в жизни от учителя, — убежденно сказал Кудря, — он человека делает… Мир ему открывает.

Тасманов тогда немного позавидовал Кудре. Учителем Тасманова была сама жизнь. Он рано остался сиротой, воспитывался в детдоме, работал на заводе до призыва в армию. Служил на границе. Там же твердо решил не расставаться с армией, закончил пограничное училище, успел получить два кубаря — началась война.

В том, что пересеклись их пути, Тасманов видел определенную закономерность. Жесткий, суровый человек Андрей Тасманов почувствовал, что соприкоснулся с нежной и по-детски чуткой душой. Две черты привлекали к Тихону людей. Удивительная любовь к жизни, и страсть, и умение мечтать. Казалось, что этот таежный паренек испытывал бесхитростную радость бытия всем существом своим. Для него все вокруг было полно какой-то чарующей прелести, и каждая мелочь волновала и вызывала в душе его немедленный отклик.

«Ему еще предстоит стать разведчиком, — думал Тасманов, — предстоит ожесточиться, пережить первого убитого немца и похороны первого погибшего товарища. И мне всегда нужно быть рядом с ним».

* * *

Белую, с подпалинами кобылу поймал рыжиков. Он шел замыкающим и разглядел-таки в глухой лесной полутьме затаившуюся в ельничке лошадь.

Тасманов вполголоса выругал старшину, осмотрел «находку» и скоро убедился, что она взнуздана, но на заседлана.

— Хутор, должно, рядом, товарищ капитан, — зашептал Рыжиков, — а кобылку хозяин от немцев в лесу прятал. Только кто-то спугнул ее…

— «Кто-то», — буркнул Тасманов. — Волки, что ли?

— Двуногие, товарищ капитан, — вставил сержант Петухов.

«Все правильно, — думал капитан, — и то, что лошадь прятали, и то, что ее кто-то спугнул. Нужно привести лошадь на хутор и посмотреть, давно ли прошли немцы. И кто они — уж не разведка ли?»

Тасманов кивнул Рыжикову, и тот растаял в темноте. Искать хутор незачем вшестером. Глазастый старшина обшарит сейчас округу и обнаружит дом. А вот уж к дому они подойдут всей группой — ведь спугнул же кто-то взнузданную кобылу.

Капитан не любил слепой поиск, когда противник перед тобой с затаившимися секретами и минными заграждениями, неизвестно как и где расположенными. Тогда от нелепой случайности может вспыхнуть скоротечный бой, и весь поиск пойдет насмарку.

И все же чутьем, выработанным за долгие месяцы войны, Тасманов догадывался — до немецкой передовой еще далеко. Скорее всего они зацепятся за крутой берег небольшой речушки, которая на карте вытянулась прямой ниточкой с юга на север. Весенний разлив сделал ее быстрой и глубокой, как противотанковый ров.

Рыжиков обернулся скоро.

— Есть, — шепотом доложил он, — хуторок — три строения, дом под черепицей, сараюшка и банька. Огород на задах. Хозяин, или кто там, на месте…

— Видел, что ли?

— Окна чем-то занавешены, только свет совсем не спрячешь, — ухмыльнулся старшина.

— От тебя спрячешь, — усмехнулся капитан. — Тихо?

— Тихо, товарищ капитан…

— Веди, старшина. Лошадь оставь здесь…

Не доходя метров триста до хутора, Тасманов лег на мокрую землю, и остальной путь группа двигалась по-пластунски, замирая по знаку капитана, чутко вслушиваясь в однообразное шарканье ветвей, тронутых по-весеннему теплым ночным ветром.

Кончился лес, и открылась поляна, за которой угадывалось небольшое строение.

Лежали тихо, не шевелясь, Тихон по таежной привычке прижмурился — берег глаза.

Луна выскользнула в просвет между тучами неожиданно, и ветви на деревьях вычеканились, словно металлические.

Лунные лучи обозначили все до последней черепицы на крыше возникшего из темноты дома, и Тихон увидел человека, затаившегося за деревом шагах в десяти от крыльца. Фигура сливалась с деревом, но лунный свет просверкнул на металле, как вспышка, и выдал.

Кудря тронул капитана и, когда тот легонько вскинулся, поднял палец и показал им на дерево, за которым прятался человек.

Тасманов коротко кивнул.

Лунный свет поблек, словно его накрыли покрывалом, а потом и вовсе исчез. Капитан похлопал Рыжикова по плечу и пополз обратно в чащу, где, привязанная к дереву уздечкой, томилась белая с подпалинами кобыла.

— Разведка, — одними губами сказал капитан, когда группа, достигнув стены деревьев, поднялась в рост.

— Возьмем «языка», товарищ капитан, — предложил Петухов, — их там от силы пятеро…

Тасманов усмехнулся:

— Какой из разведчика «язык». Вот из тебя, например, попади ты к немцам в плен.

Петухов потупился.

— Из меня, конечно…

— А у них в разведку слабаков набирают…

— Что же делать? Отпустить фрицев?.. — не сдавался сержант.

Тасманов задумался.

— Зачем отпустить, — сказал он через минуту, — проследить за ними. Если идут к нам, сообщим по рации «домой» — там встретят. Если возвращаются из поиска, то они-то нас и приведут к своему переднему краю. Так, сержант товарищ Петухов?

Все облегченно вздохнули. Что ни говори, а капитан Тасманов понимал толк в разведке.

* * *

Немцы возвращались из поиска. И было их пятеро. Четверо вышли из домика, посвечивая себе фонариком — глаза со свету не могли привыкнуть к темноте, — и Тасманов разглядел их во всех подробностях. На немцах были такие же масккомбинезоны, как и на советских разведчиках, их автоматы с откидными металлическими прикладами словно бы повторяли «шмайсеры» группы Тасманова. Встреться они ночью в лесу лицом к лицу, сразу бы и не разобрались, кто есть кто.

Фонарик погас, как только часовой, притаившийся за деревом, присоединился к группе. По сверкнувшему на мгновение серебряному позументу на петлице Тасманов выделил офицера.

Немцы пошли на запад, из чего Тасманов и заключил, что они возвращаются.

«Вот и поводырь нашелся, — думал капитан, — не знаешь, с какой стороны удача привалит».

Тасманов и за десять орденов не согласился бы сейчас брать «языка». Один шанс из тысячи, что кто-нибудь из немцев скажет правду. Скорей всего наплетут небылиц, и проверять эту ложь пошлют его же, Тасманова. В возникшей ситуации Тасманова радовало и другое — теперь не нужно было вести поиск по нескольким возможным направлениям, для чего пришлось бы разбивать группу. Немцы должны вывести его людей к сердцу обороны, к штабу. Тогда можно подумать о «языке».

Тасманов вспомнил разговор с начальником штаба дивизии полковником Дробным.

«Ты уж, милый, уточни передок противника, наметь пути подхода, выясни по возможности, где у них артиллерия и сколько ее. Слепые мы сейчас, а слепым наступать — сам знаешь, сколько славянской крови прольется».

Эту манеру говорить с разведчиками ласково Дробный усвоил с начала войны, когда сам командовал разведротой. Он опекал Тасманова и его людей, ничего для них не жалел, потому что досконально знал их военную «профессию», понимал усталость и боль разведчиков, видел в их постоянном риске высшее предназначение солдата.

Сесть на «хвост» немецкой разведке капитан поручил Рыжикову, Кудре и Струткису. Двое первых ходили бесшумно, старшина к тому же хорошо видел в темноте, Струткис знал немецкий.

Тихон обрадовался приказу, как давеча днем, когда капитан назвал его фамилию. С того самого момента, как он увидел и услышал Тасманова, Кудря проникся к нему доверием и уважением. Чем-то напоминал капитан Кудре отца, угрюмого, неразговорчивого человека, проведшего в тайге всю жизнь.

Тихон и в разведку попросился потому, что еще в учебном батальоне был наслышан о подвигах Тасманова. И теперь, ощущая тугую кобуру трофейного парабеллума на бедре и тяжесть автомата на груди, Кудря был преисполнен той значительности и гордости, которая свойственна юности, когда вам восемнадцать лет и всякое опасное дело кажется легким и привлекательным.

— Разуемся, — сказал Рыжиков, присел и, ловко сняв немецкие бутсы, передал их Петухову.

Это была предосторожность, подсказанная трехлетним опытом «прогулок» по немецким тылам. Сколько придется пройти вот так по ледяной намокшей земле, никто из троих не знал, но они хотели исключить малейший риск и не считали противника наивным, необученным простаком.

— Если немцы остановятся, крикнешь два раза филином, — сказал Тасманов старшине на прощанье, — мы с Петуховым в ста метрах за вами.

Трое бесшумно растворились в темноте. Капитан подождал несколько минут, вскинул тючок с рацией за спину, велел сержанту сложить бутсы в мешок, и они неторопливо зашагали по незнакомому лесу, словно бывали здесь не раз.

Пришла самая пора расслабиться, ибо потом, спустя час, а может быть, полтора, придет то самое, когда секунды бешено застучат в виски, сознание обострится и все будут решать мгновения.

Тасманов думал о том, как проскользнуть передний край немецкой дивизии.

В лесу чуть высветлилось. Темнота уже начинала свою извечную борьбу со светом, Ока еще отгородится от наступающего утра туманом, будет прятаться в низинах и оврагах, но часы ее сочтены — день настанет, пасмурный, промозглый. До его наступления нужно успеть пройти сквозь немецкие посты и секреты.

Ухнул филин. Раз, другой. Тасманов остановился, положил руку на автомат. Петухов встал за дерево. Ждать пришлось недолго, Струткис возник из полутьмы внезапно сбоку.

— Товарищ капитан, немцы провели радиосеанс. Доложили, что возвращаются с «уловом». Запрашивали новый пароль и место прохода…

— И что же?

— Обер-лейтенант повторил пароль… то есть я так думаю. Он сказал: «Вас понял — «Штурмфогель». Место перехода — излучина реки…

— Он что же, громко говорил, этот обер-лейтенант?

Тасманов спросил почти механически, думая о том, как воспользоваться почти невероятным случаем, когда знаешь вражеский пароль. Еще он думал об «улове» немецких разведчиков. «Улов» означал добытые сведения, данные о его, Тасманова, дивизии.

— Я слышал, потому что сидел рядом… — сказал Струткис.

— Вот как!.. — вскинулся капитан.

— Они сбились в круг, товарищ капитан, сели — видимо, устали все-таки. Я и подсел поближе с разрешения старшины.

— Лихой ты парень, Айвар, — качнул головой капитан. — Может, ты и перекусил с ними заодно? Ведь коли уж они сели, значит, и сало достали…

— Так точно, товарищ капитан, достали, — ответил смущенный тоном Тасманова разведчик.

— Торопятся фрицы и устали, конечно. А то схлопотал бы ты, Айвар, крупповскую железку в поддых…

Да, что ни говори, поиск складывался на редкость удачно. Этого-то и боялся капитан Тасманов, это-то его и смущало. Он вообще подозрительно относился к счастливым стечениям обстоятельств.

Логика, мысль, тщательное изучение возможностей своих и противника — так или почти всегда так свершалась его работа в дивизии.

Обладая аналитическим складом мышления, Тасманов любил предугадывать ход противника, искал нестандартного, внезапного для врага решения.

Сейчас же им просто везло. Вот и пароль, и место перехода, и потеря немцами бдительности, хотя последнее можно и оправдать — свои рядом, а нейтральная полоса валика, и шанс встретить противника ничтожно мал.

Пройти вместо немецкой разведки в тыл возводящихся редутов вражеской дивизии — большой соблазн. Риск? Конечно, риск. При самом переходе немцев могут ведь встречать знакомые. Тогда рукопашная по-тихому. И снова возможность прорваться в тыл. А тыл — это как лицо без маскировки: все обнажено, высвечено. Да и нет у них там сплошной линии траншей. Успели, наверное, кое-где приткнуть взводные опорные пункты. И патрули, конечно.

Своей разведки, прошедшей передний край, немцы хватятся не раньше чем через час. И еще час на ее поиск. Итого… Как быть с немецкими разведчиками, Тасманов решил, как только услышал от Струткиса, что те возвращаются с «уловом».

…Немцы еще отдыхали, когда шестеро похожих на призраки людей бесшумно выдвинулись из темноты. Только офицер успел вскинуть автомат — Тасманов в прыжке ударил ногой, и через минуту все было кончено.

На войне убивают, и Тасманов к этому привык. Но всякий раз, сталкиваясь с врагом лицом к лицу и виртуозно применяя холодное оружие, капитан с удивлением обнаруживал, как щемящее чувство, похожее на жалость, заползает в сердце и начинает леденить его. Случалось, быть может, это еще и потому, что, убивая, Тасманов видел чужие глаза, полные то страха, то испуга, то предсмертной тоски.

Сейчас же он держал Тихона за плечи, а тот содрогался от тошноты и, стыдясь, что не может сдержать ее, тихонько всхлипывал.

— На рот глотни… — говорил капитан, втискивая в руку Тихона фляжку с водкой, — а раскисать у нас нет времени…

Разведчики забросали убитых лапником и ждали, пока командир, посвечивая фонариком, изучал немецкую карту.

Тасманов увидел место перехода — оно было отмечено легкой полоской, сделанной карандашом, но никаких других пометок не обнаружил.

Через час они вышли к речной излучине, и Тасманов долго смотрел на противоположный крутой берег, пытаясь увидеть или угадать какой-нибудь условный сигнал или знак ждущего свою разведку противника. Но все было тихо. Ни огонька, ни вспышки. Совсем рядом плескалась тяжелая ледяная вода, и по тому, как на ней стали появляться легкие просверки, Тасманов понял, что ночь сдала еще одну позицию идущему с востока рассвету.

Капитан приказал раздеть до гимнастерки Петухова и связать его. С кляпом во рту, с заломленными за спину скрученными руками сержант являл собой зрелище грустное и непривычное.

Роль «языка» Тасманов придумал раньше, когда выслушал доклад Струткиса, и мозг обожгла дерзкая мысль подменить немцев. Но вражеских разведчиков было пятеро. Шестым стал «язык».

Ночь, весенняя, нерешительная, уползала на запад, отмахиваясь от солнца белесыми космами тумана, который вскоре закрыл противоположный берег плотной серой завесой.

— Пошли, — шепотом скомандовал капитан и первым ступил в ледяную воду. Он догадывался, почему немцы сменили место прохода — вчерашний ливневый дождь поднял воду в реке, и они стали искать брод. Нашли здесь, в излучине.

Петухова нес Рыжиков. Еще на берегу, взваливая на себя товарища, старшина недовольно пробормотал:

— Лучше бы уж пару Гансов тащить, чем тебя, сосна строевая.

Петухов задергался, и Рыжиков понял, что сержант смеется. Брод немцы нашли широкий, река здесь разливалась и была неглубокой — вода доходила разведчикам до груди. Автоматы пришлось подтянуть к шее.

Они выбрались на берег, шумно дыша, стряхивая воду с комбинезонов, всем своим видом показывая, что вернулись к своим, так сказать, снова прибились к земле обетованной. Им некуда было спешить — они ждали оклика, тяжелых шагов солдат боевого охранения, но все было тихо.

«Что за чертовщина, — думал Тасманов, — неужели не встречают? Должны же они охранять брод».

Он сделал знак рукой, означающий движение вперед. Группа поднялась по вязкому, как загустевший клей, обрыву и вошла в заросли кустарника, и тогда откуда-то сбоку раздался громкий шепот:

— Хальт! Пароле?

— Штурмфогель, — так же громким шепотом ответил Тасманов, подтягивая руку с зажатой в ладони финкой ближе к груди.

Из зарослей ивняка вышли трое в касках и длинных прорезиненных плащах. В руках высокого худосочного немца вспыхнул фонарик. Тонкий луч ощупал каждого из группы Тасманова и остановился на Рыжикове, согнувшемся под тяжестью «языка».

— О-о! — протянул худосочный и подошел к старшине. Он долго разглядывал Петухова, потом выдернул у него изо рта кляп.

— Кто есть ты? — спросил по-русски худосочный, по-видимому офицер.

Петухов с присвистом втягивал в себя воздух, мрачно и злобно смотрел в глаза немца и вдруг процедил сквозь зубы:

— А пошел ты к… гад…

Худосочный дернулся и резко и быстро ударил сержанта по скуле.

— Русишер швайн… — пробормотал он, вытирая руку о полу плаща.

«Пока все в порядке, — думал Тасманов, — обойдемся без рукопашной, это другие немцы. Они никого из ушедшей на задание группы не знают в лицо. Синяк Петухова не в счет — сам напросился».

Офицер между тем еще раз скользнул лучом по разведчикам и удовлетворенно вымолвил:

— Гут… Штаб-квартир изт фюн фхундерт мейтр энтфернт. Рихтунг линкс эрстер линие фон шюценгрюбер…[1]

— Данке… — как можно радушней сказал Тасманов, тяжело повел плечами, как бы стряхивая усталость, полушепотом скомандовал: — Форвертс…

Пройдя заросли ивняка, капитан резко свернул вправо, к смутно чернеющему лесу. Если верить карте, там должен быть холм.

* * *

Густые облака, ровные, как полотно, неподвижно висели над лесом. Предрассветный синий туманец стлался там, где кончался горизонт, постепенно сливаясь с облаками.

Сквозь словно заледеневшую хрупкую паутину кустарника неясно проступала открытая пойма, заливные луга за рекой. И по всему берегу строгие ряды траншей.

В воздухе стоял бесконечный писк ласточек. Их гнездами, как дробью, был пробуравлен восточный крутой склон холма.

Тасманов лежал рядом с Кудрей и рассматривал в бинокль обрывистый левый берег реки.

— Похоже, фрицы решили тут задержаться надолго, — пробормотал капитан, делая пометки на карте, — и окопчики на полный профиль, и блиндажики…

Тасманов надолго прильнул к биноклю.

— А вот и следы тягачей. Пушечки, Тихон, пушечки скорее всего в ельник упрятали. И заметь, тяжелые пушечки…

— Как же вы… все это видите? — восхищенно выдохнул Кудря.

Капитан насмешливо взглянул на Тихона.

— Разведчику нужно видеть все сразу, — мягко сказал он, — второго раза ведь иногда просто не бывает. Сейчас другое дело. Мы у них за спиной, а они не оглядываются, им, видишь ли, некогда.

Тасманов говорил все это Кудре, чтобы успокоить парня, а заодно настроить себя не торопиться, проверить еще раз то, что так назойливо лезет в окуляры бинокля.

Немцы могли ведь сооружать и фиктивный вал обороны, готовясь к контрудару. Капитана беспокоило отсутствие интенсивного движения на проселочной дороге, ведущей от береговою среза в глубину леса.

Тасманов ждал Рыжикова, которого послал к дороге вместе со Струткисом.

Что касается времени, то оно, по подсчетам капитана, было на исходе. В немецком штабе должны хватиться своих разведчиков.

Тасманов скосил глаза вправо, где у самого среза на вершине устроились Петухов и Долгих. Разведчиков не было видно, едва приметно шевелились кусты. Капитан приказал Петухову вести наблюдение за поймой реки и бродом, откуда могли появиться поисковые группы противника.

Тасманов представил себе ничейное пространство, по которому придется уходить от немцев, возможный бой, вспомнил белую лошадь, привязанную в чаще, оружие, боеприпасы и рацию, убитых немецких разведчиков, просеку и удовлетворенно подумал, что все сделал правильно, тихо порадовался своей дотошной предусмотрительности, которая оставляет шанс на возвращение без потерь.

Времени — вот чего не хватало капитану Тасманову. День хоть и пасмурный, вставал, но низкие промозглые облака как бы сливались с верхушками сосен и создавали впечатление, что это и не день наплывает вовсе, а подкрадываются сумерки. В бинокль была видна сырая, вскопанная лопатами земля, ломти аккуратно срезанного дерна, маскирующего пулеметные гнезда и блиндажи: торчащие из земли обтесанные комли бревен.

Гул возник внезапно. Ровный, пока еще глухой, он наползал на холм с запада, и, прежде чем Кудря успел высунуться из укрытия, пораженный этим новым грозным звуком, Тасманов холодно произнес:

— Лежать… Танки…

«Вот оно, подтверждение намерения противника контратаковать, — думал капитан. — Немцы понимают, что мы измотаны, тылы остановлены распутицей, и все-таки рассчитывают на наш атакующий азарт. Они выиграли время и успели подтянуть технику».

Рыжиков и Струткис появились с западной стороны холма. Тасманов даже вздрогнул, услышав шелест за спиной.

— Танки и самоходки, товарищ капитан, — доложил старшина, — в ельнике две батареи тяжелых и одна противотанковая… Танкисты — эсэсовцы… Сам видел. Однако опять «Викинг»…

Тасманов внимательно и насмешливо взглянул на Рыжикова.

— Что бы я без тебя делал, старшина ты мой, товарищ Рыжиков — ас разведки, ночной орел?.. «Викинг», говорит». Это хорошо. Это кое-что проясняет… А?

— Проясняет, товарищ капитан, — улыбаясь всем лицом, подтвердил Рыжиков, — будут атаковать, когда наши попробуют сбить их с позиций…

— Комплимента ждешь, стратег, — усмехнулся капитан, — комплименты дома, а сейчас…

— Товарищ капитан… — вскрикнул Кудря, которому Тасманов минутой раньше передал бинокль, приказывая наблюдать за противником.

Капитан рванул из рук Тихона бинокль.

— Так… охота на лис с собачками, — пробормотал он, разглядывая в окуляры берег реки, — все правильно — спешат закрыть брод… Пора Парашеньке замуж выходить…

То, что появление поисковых групп для Кудри было полной неожиданностью, не оправдывало его вскрик. Эмоции у разведчиков не в почете. Они мешают сосредоточиться. А думать сейчас нужно быстро и точно.

Тасманов опустил бинокль.

«Через десять минут собаки возьмут след, еще через двадцать они будут на холме. Тридцать минут — это шесть километров при хорошем шаге. Идти на запад, сделать петлю и выйти к реке южнее брода».

Капитан свернул карту, засунул в планшет.

— Уходим… Рыжиков, Струткис, вперед… Смотреть в оба, Направление — вест…

* * *

Высоко над головой шумели сосны. Деревья в бору рослые, голые, с хвоей на макушке. Если вскинуть голову, может показаться, что небо над головой сплошь усеяно маленькими зелеными облачками.

Голову вскидывать некогда — все внимание сосредоточено на движении. Рыжиков, идущий впереди легким, быстрым шагом, иногда взбрасывает руку с компасом, проверяя направление.

Так они шли час. По соображениям Тасманова, марш-бросок должен был вымотать преследователей и увеличить разрыв во времени. Он остановил группу на отдых возле едва приметного родничка.

Выслав в сторону преследователей охранение, Тасманов обернулся к радисту.

— Давай, Коля, самое время…

Долгих развернул рацию, повертел ручку настройки. Капитан взял наушники и окунулся в поток звуков. Мир ожил и заговорил. Из неведомых далей полетели свисты, гулы, треск, вкрадчивое поскребывание, лихорадочная дробь ключа, обрывки фраз. Потом остался один голос. Кто-то монотонно по-немецки передавал шифровку: сто сорок пять — тридцать, четыреста восемь — шестнадцать…

Немец делал паузы и снова сыпал цифирью.

Капитан повертел ручку настройки. Вражеский передатчик работал на волне, указанной в нашем штабе Долгих, и услышать своих пока не было возможности.

— Вызывай…

Тасманов отдал наушники радисту.

— «Вереск»… «Вереск», я — «Вега»… Я — «Вега», — забубнил Долгих.

Через пять минут, так и не связавшись со штабом дивизии, Тасманов поднял группу. Теперь они шли на юг, пересекая гряду холмов, забираясь в низинные чащобы, прислушиваясь к звукам леса, где даже отдаленное собачье взлаиванье сказало бы о преследовании. Но «слухач» Рыжиков только покачивал головой, отвечая таким образом на немые вопросы Тасманова.

Портилась погода. Далеко за лесом задержалась молния, и глухо, ворчливо пророкотал гром, а спустя полчаса с низкого темного неба посыпал дождь. Густой, мерзкий, он ожесточенно сек тонкими ледяными прутьями лес и дальние холмы.

Дождю радовались все. Такой дождь менял многое, он затруднял немцам поиск.

В сырой мгле где-то совсем рядом встало над лесом яркое пламя. Забились на вершинах-шапках красноватые отсветы. Тасманов остановил группу. Кивком головы послал Рыжикова вперед.

Старшина вернулся мрачный, глухо доложил:

— Пятеро эсэсовцев лагерь жгут… Мины ставят… В бараках вроде кричит кто-то…

— Дорога? Машина? — спросил Тасманов.

— Проселок рядом, товарищ капитан. Два мотоцикла у них с коляской… На одной пулемет… Можно взять…

— Нужно, старшина…

Мотоцикл водил он сам. И еще Петухов. Проселок наверняка подходил к реке. И может быть, цел мост. Такой шанс мог только присниться.

Мелькнула мысль о запертых в бараках заключенных, но как-то вскользь, второстепенно.

Они вышли на опушку и ползком — в рост мешало идти редколесье — добрались до кромки непаханого, заброшенного поля.

Прямо перед глазами, метрах в двухстах, за двойным рядом колючей проволоки стояли ссутулившись наклонившиеся в разные стороны бараки. Внимательному взгляду Тасманова открылось, почему они не падали. Бараки протянули во все стороны дощатые руки-подставки и накрепко держали друг друга.

Скорей всего лагерь этот был временный, служил пересылочным пунктом. Сейчас он горел.

Эсэсовцы стояли у ворот, подняв воротники прорезиненных плащей, и наблюдали за пожаром. В стороне, у дороги, возле одинокой сосны притулились два мотоцикла.

— Разрешите, товарищ капитан, я их одной очередью? — прошептал Петухов.

— Чуть позже, — откликнулся Тасманов, — а сейчас послушаем.

Капитану хотелось проследить путь эсэсовцев от ворот до сосны, где стояли мотоциклы, — оставили же они себе тропу через минное поле.

И вдруг сквозь треск горящего дерева Тасманов услышал слабые нестройные крики.

— Пацаны там, товарищ капитан, — захлебнулся полукриком Кудря, — послушайте-ка… Сгорят…

— Да. Ребятишки, — сказал старшина. — И ничего не сделаешь, все подходы заминированы…

— Кроме одного, старшина…

Капитан сказал это сквозь зубы. Рыжиков покосился на Тасманова.

— Смотри, — сказал капитан.

Эсэсовцы гуськом пошли от ворот, след в след. Последний остановился, когда была пройдена половина пути. Тускло взблеснул корпус противопехотной мины — немец достал ее из-за пазухи, положил в заранее подготовленную лунку и прикрыл куском дерна. Отряхнул руки. И осторожно зашагал к сосне, низко опустив голову, видимо, высматривая едва приметные знаки, обозначавшие безопасную тропу.

Четверо уже подходили к мотоциклам.

— Петухов… Струткис, — шепнул капитан и кивнул Рыжикову. Это означало, что старшине достался немец, идущий последним.

Три длинные очереди почти одновременно распороли тяжелый влажный воздух. И настала тишина. Эсэсовцы лежали в неудобных позах, там, где их застигла смерть.







Тасманов встал и тут встретился глазами с Кудрей. И вздрогнул. Они кричали, эти глаза — столько мольбы и отчаяния было в них. Капитан сказал, как выстрелил:

— Иди… Ворота лимонкой…

И Тихон медленно двинулся вперед, обходя убитых эсэсовцев, так же внимательно глядя себе под ноги, как это делал последний немец-сапер.

Падал тяжелый, как ртуть, дождь. Облитые соляркой, тускло горели бараки — теперь в них никто не кричал. И среди множества упрятанных в землю смертей шел лопоухий, похожий издали на мальчишку человек Тихон Кудря, не привыкший еще к жестокостям войны, не состоявшийся пока солдат. Каждый свой шаг он отмечал автоматным патроном, бросая его в собственный след. Вдавливая патроны в землю бутсами, шагали за Кудрей разведчики.

Текло время. И каждый ощущал его спрессованную плотность. Капитан думал о том, что нарушает все свои заповеди и законы, по которым воевал до сих пор. В другом положении он, Тасманов, уже мчался бы на трофейном мотоцикле по старому грейдеру, как птица, вырвавшаяся из клетки. Теперь же все осложнялось.

Грохнул взрыв. Тихон перешагнул сорванные ворота, вошел на территорию лагеря и, забыв об опасности, бегом бросился к первому бараку. Петухов и Струткис еще шли по отметинам Кудри, а он уже сбивал прикладом замок.

Их было двенадцать, изможденных, грязных, в немыслимых лохмотьях, с глубоко запавшими недетскими глазами.

Струткис объяснил им, кто их освободители. Сказал и про немецкий камуфляж. И все же в глазах детей застыло недоверие. Немецкая форма гипнотизировала их.

Они были поляки, но говорили по-немецки. Одного года заключения в специальном детском лагере хватило, чтобы дети забыли родной язык.

Мотоциклы Тасманов расстрелял сам, предварительно сняв с одного из них тяжелый немецкий пулемет и три диска с патронами. Машины горели с треском — пламя гудело, как в печи.

Расторопный Рыжиков собрал запасные рожки к «шмайсерам», вытащил из трофейного вещмешка пакет с сахаром и дал каждому поляку по два кусочка рафинада.

Дети держали сахар в руках и чего-то ждали. Тогда старшина положил в рот кусочек рафинада и с аппетитом захрупал им.

Нечто похожее на улыбку отразилось на лицах ребят, и они стали с жадностью есть сахар.

Тихон стоял в стороне и беззвучно плакал.

Тасманов смотрел на маленьких поляков и пытался разобраться в себе, в своих мыслях и чувствах, потерявших на какое-то время ясность и заметавшихся, как вспугнутые выстрелом птицы.

Новое, никогда не испытанное чувство родилось в нем при первом же взгляде на бездомных, наверняка безымянных детишек. Больно обожгло сердце. За годы войны капитан насмотрелся смертей и страданий, привык к ним, как привыкают к жестокой необходимости, когда ничего нельзя изменить или переделать. И вот дети.

Маленькие заключенные. Маски вместо лиц. Выпирающие из лохмотьев ключицы. Старческая бескровная кожа на тонких руках.

«Никто из них не должен умереть». Эта простая четкая мысль вернула Тасманова в привычное состояние. Он взглянул на радиста. Долгих, прикрывшись плащом, возился с рацией. Он словно почувствовал взгляд командира, вскинулся и несколько растерянно произнес:

— Товарищ капитан, «Вереск» на приеме!

Капитан взял микрофон, надел наушники.

— «Вереск», я — «Вега»… Как слышите меня? Прием…

— Я — «Вереск», — сразу же отозвался глухой знакомый голос Дробного, — докладывай…

Тасманов достал карту и четко доложил обстановку.

В наушниках послышался треск, далекая немецкая речь.

И снова раздался глуховатый сердитый голос начальника штаба:

— Ты не ошибся насчет «Викинга»?

— Нет, — ответил Тасманов. — Танковая бригада «Викинг». Пауза длилась долго. «Докладывает комдиву», — догадался Тасманов.

— «Вега», ты слушаешь? — спросил «Вереск».