Жорж Сименон
Официанту Габриэлю нечего было делать. Он стоял с перекинутой через руку салфеткой, глядя на улицу, часть которой виднелась сквозь слегка запотевшее окно.
Было три часа дня, но уже стемнело. В кафе царил полумрак, усиленный цветом тронутых патиной деревянных панелей, которыми были обиты стены и потолок, сочным пурпуром бархата, покрывавшего сиденья банкеток, и отражением нескольких уже зажженных электрических лампочек в глубине зеркал.
За окнами — Муленская улица, собственно говоря, просто слишком узкое шоссе, с автомобилями и трамваями, с лавками и кричащей вывеской по фасаду магазина стандартных цен. Было три часа дня, и стояла зима, без дождя и без света, с промозглой сыростью, пронизывающей воздух под сумеречным небом.
Габриэль увидел, как у края тротуара бесшумно остановился длинный черный лимузин, узнал Арсена — тот вышел из машины, чтобы открыть дверцу, а оттуда, как обычно, с напряженным, красным лицом выскочил Эжен Малу и стал отдавать какие-то приказания шоферу.
Габриэль машинально провел салфеткой по полированной поверхности стола, за которым всегда сидел Малу, — лучший стол в левом углу, откуда одновременно можно было наблюдать и за залом, и за улицей.
Машина отъехала. Малу вошел в кафе. Он был такой же, как всегда. Что бы ни писали о нем в утренней газете, он вел себя точно так же, как в любой другой день.
— Арманьяк, Габриэль!
Малу положил на стол целую кипу бумаг. Он всегда носил с собой кучу бумаг. Он не стал садиться за столик и немного сдвинул назад свою фетровую шляпу.
— Дай мне телефонный жетон!
— Вас соединить, господин Малу?
Это была единственная необычная деталь: когда Эжен Малу хотел позвонить, он всегда поручал официанту соединить его и вставал только тогда, когда собеседник был уже у телефона.
В этот момент Габриэль посмотрел на часы: было две минуты четвертого. Кассирша вязала. Единственный клиент, коммивояжер, уже полчаса что-то писал, не поднимая головы.
В полумраке фигура Малу неясно виднелась в темной кабине. Он говорил недолго. Раздался щелчок, разговор закончился. Малу вышел из кабины, подошел к столу, стоя отпил глоток арманьяка, затем, не спрашивая, сколько должен, бросил на стол двадцать франков.
Что он делал потом, оставалось неизвестным. Габриэль видел, как он вышел из кафе и свернул налево. Витрины некоторых магазинов были уже освещены. В провинциальных городах это время — самое спокойное, и Габриэль облокотился о прилавок, чтобы поболтать с кассиршей.
В четыре часа Малу снова оказался на Муленской улице и повернул направо к улице, спускавшейся вниз, где было мало магазинов, только несколько лавчонок, зажатых между большими частными особняками. Он быстро прошел около пятидесяти метров и постучал бронзовым молотком в двери одного из особняков, украшенного старинными каменными скульптурами; к входу вели пять ступеней.
Это был особняк д\'Эстье. Его знали все в городе. Фотография этого дома красовалась на рекламе туристического бюро.
Слуга в белой куртке впустил Малу, и дверь снова закрылась.
С улицы можно было разглядеть два окна, освещенные розовым светом, одно на первом этаже, другое на втором, но прохожие не обращали на них внимания, потому что с приближением ночи холод все усиливался; носы у всех покраснели, и мужчины засовывали руки в карманы пальто.
Был ноябрь. Выше, на главной улице, где ходили трамваи, из постоянно распахнутых дверей магазина стандартных цен доносилась шумная музыка — работал громкоговоритель.
Как раз напротив особняка д\'Эстье находилась старомодная аптека, узкий дом с черным фасадом и двумя тусклыми витринами, где красовались два бокала — слева зеленый и справа желтый. Иногда туда заходили женщины, почти все простые на вид, одетые в черное. Некоторые тащили за руку ребенка, и видно было, как они разговаривают с аптекарем в круглой шапочке и с седоватой бородкой.
Было четверть, может быть, двадцать минут пятого, когда ручка входной двери особняка д\'Эстье повернулась. Правда, дверь не отворялась, словно кто-то в доме держал ручку и с нетерпением ждал, когда же посетитель решится наконец уйти.
Несомненно, в просторном вестибюле, освещенном фонарем из венецианского стекла, стояли двое. Дверь приотворилась, снова закрылась, еще раз приоткрылась, и кто-то, быстро проходивший мимо, услышал громкие голоса, но не обернулся.
Но вот дверь отворилась совсем, очертив желтоватый четырехугольник в темноте улицы. Очень высокий человек средних лет держал створку двери, а другой, более тучный, отступал, говоря что-то, чуть было не оступился и едва не упал с высокого крыльца.
Высокий был граф Адриен д\'Эстье, другой — Эжен Малу. Неужели граф в самом деле пытался закрыть дверь, когда Малу еще не хотел уходить?
Раздался выстрел. Клиенты аптекаря обернулись. Из соседней молочной, где продавались и газеты, выскочила хозяйка и наклонилась с крыльца, запахнув на груди шаль.
Никто не мог точно сказать, что произошло, даже граф д\'Эстье, который в ту минуту, когда раздался выстрел, уже почти успел закрыть дверь.
Но все же одна из женщин, стоявших в аптеке, утверждала:
— Он упал не сразу. Он, как-то странно согнувшись, пятясь, спустился с крыльца и упал только на тротуаре…
На углу остановились прохожие, пытаясь узнать, что происходит и стоит ли из-за этого задерживаться.
Прежде чем выйти из дома, граф д\'Эстье повернулся и позвал кого-то, наверное своего дворецкого, потому что человек в белой куртке первым осторожно сошел с крыльца и нагнулся над Эженом Малу, в то время как граф стоял, не двигаясь.
Аптекарь пересек улицу и тоже наклонился над телом. Когда он выпрямился, вокруг него уже стояли любопытные.
— Врача… — бросил он. — Пусть сбегают за доктором Моро. Он живет за десять домов отсюда. Быстрее!
Люди отходили, отворачивались, советовали приближавшимся женщинам:
— Не смотрите.
— Что случилось?
— Человек пустил себе пулю в лоб.
Револьвер скатился на мостовую. До него никто не дотрагивался. На него глядели молча. Появился полицейский в мундире.
— Надо бы перенести его ко мне, — заметил аптекарь. Нашлись добровольцы, готовые помочь. Кто-то поднял с тротуара светло-серую шляпу Эжена Малу.
Это был монотонный, душераздирающий звук. Никто никогда такого не слышал. Жалоба настолько ритмичная, что не походила на человеческую. Скорее, она напоминала ночной зов какого-то зверя или скрип тормозов.
— Он попал не туда, куда хотел. Дверь аптеки была узка.
— Разойдитесь! — кричал полицейский. — Выйдите отсюда все! Ну, что же вы? Не мешайте, черт возьми! Мы же не в театре!
Люди все-таки не выходили, только встали в сторону. Тело положили прямо на пол, головой к эмалированной урне для мусора. Одна из женщин, которая захотела посмотреть, упала в обморок.
Да, зрелище было не из приятных. Малу, наверное, был слишком взволнован, чтобы прицелиться, как ему хотелось. Видимо, дрогнула рука? А может быть, он промахнулся нарочно? Во всяком случае, пуля, кажется, прошла через подбородок в угол рта и буквально снесла часть челюсти.
Глаза его были открыты. И это производило особенно страшное впечатление. Он все еще видел людей, двигавшихся вокруг него. Он смотрел на них снизу вверх, и один глаз у него почти полностью вылез из орбиты.
— Ну, где же доктор?
— Я ходил к нему, сударь. Его нет дома.
— Тогда позвоните другому врачу! И в больницу… Но, ради Бога, расступитесь же…
Аптекарь распечатал пакет гигроскопической ваты и вытер кровь, которая уже разлилась липкой лужей на пыльном полу.
А Эжен Малу все не умирал. Жить в таком состоянии казалось невозможным, и каждый в глубине души желал, чтобы скорее наступил конец, лишь бы не видеть его взгляда, не слышать этого непрерывного стона.
Полицейский оттеснил большую часть присутствующих и стоял против двери, у которой все плотнее собиралась толпа. Из темноты то и дело появлялись новые лица, освещенные то желтым, то зеленым цветом стоявших в витрине бокалов.
Направо от прилавка кто-то звонил по очереди всем врачам, живущим в округе, но в этот час большинство из них навещали своих пациентов.
— Эго Малу, — говорили в толпе.
— Как это произошло?
— Кажется, он выходил от графа…
Граф д\'Эстье стоял один на тротуаре возле своего крыльца.
И когда по улице, по всему кварталу пронеслась эта новость, у людей появилось чувство стеснения.
Все читали статьи, публиковавшиеся в последние дни в «Светоче Центра». Все прочли еще более угрожающую, почти торжествующую статью, появившуюся в то самое утро: «Конец Малу».
Все радовались, потому что давно с увлечением следили за этой битвой.
— В конце концов его доконают.
Теперь его доконали. Эжен Малу лежал здесь, на полу, в этой маленькой аптеке, половина лица у него была снесена пулей, плечо его пальто залила кровь. И понемногу люди отступали. Они хотели знать, но сами предпочитали не видеть.
Сначала по улице, потом постепенно по всему городу поползло, охватывая одного за другим, чувство какого-то общего стыда, и уже многие с неодобрением поглядывали в сторону графа д\'Эстье, в одиночестве курившего возле своего дома.
Случается, что возбужденные мальчишки бросают камнями в шелудивую кошку. И когда им удается попасть в нее, ранить, но не смертельно, они не подходят к ней близко, испуганные текущей из раны кровью и предсмертными судорогами животного, которое никто из них не осмеливается прикончить.
Поскорей бы Малу умер! Маленький аптекарь в белом халате ходил вокруг него, то нагибаясь, то выпрямляясь. Он открывал склянки, исчезал в лаборатории, возвращался со шприцем в руках. И несмотря на то, что дверь была закрыта, по-прежнему слышался — или казалось, что слышится, — этот ритмичный стон, которого в конце концов не выдерживали нервы.
— Идите играть подальше отсюда, дети!
Наконец появился автомобиль врача. Он бросился в аптеку, на ходу снимая пальто.
Сможет ли он спасти Малу? Но тогда будет еще хуже. Всем придется видеть его обезображенное лицо, а с него станется — в городе все знали, что он на это способен, — ходить по улицам в таком виде, занять свое обычное место в «Кафе де Пари» — словом, сделаться чем-то вроде живого упрека.
Вот почему в глубине души каждый желал его смерти. Все ожидали сигнала из аптеки, после которого можно будет вздохнуть с облегчением, — сигнала, оповещающего о том, что все кончено.
В это время на углу Муленской улицы появились трое парней лет шестнадцати — семнадцати. Они возвращались из коллежа. У каждого в руках были книги и тетради. Тот, что шел посередине, был самый высокий, самый стройный, а в своем темном, прямом пальто он казался еще выше.
Они шли спокойно, крупными шагами, разговаривая между собой, по левой стороне улицы, там, где находился особняк д\'Эстье. Один из них рассказывал:
— Я так и сказал учителю английского, что если он во что бы то ни стало хочет мне…
Их узнали. Теперь смотрели на них, в особенности на того, который шел посередине и тоже бросил рассеянный взгляд на толпу, собравшуюся возле аптеки.
Наверное, все трое сейчас перейдут на другую сторону улицы, чтобы в свой черед узнать, в чем дело, увидеть, что происходит. Люди невольно еще теснее жались друг к другу, словно загораживая им дорогу.
— Господин Малу…
Кусок темного тротуара, полуотворенная дверь, к которой ведут пять ступеней крыльца, граф д\'Эстье с недокуренной сигаретой в руке, направляющийся к подросткам.
— Могу я попросить вас зайти на минутку ко мне? Молодой человек с удивлением смотрел то на него, то на аптеку.
— Извините, — сказал он своим товарищам.
Все видели, как граф и юноша поднялись по ступенькам. Дверь закрылась неплотно, и ручка на этот раз снова начала поворачиваться. Это не могло тянуться долго. Иные даже стали отсчитывать секунды. Люди прислушивались, не слабеет ли предсмертный хрип. Они видели, как доктор Фошон, выпрямившись, прошел за прилавок, чтобы вымыть руки.
На углу улицы появилась машина «скорой помощи». Нетрудно было угадать, зачем она приехала. Что они делали там, напротив? Толпа отхлынула на тротуар, освобождая место автомобилю с красным крестом.
Наконец дверь особняка отворилась. Молодой человек спустился с крыльца, и многим показалось, что он не очень торопится. Он как-то неопределенно махнул рукой своим товарищам, извиняясь перед людьми, которых расталкивал, чтобы протиснуться к аптеке.
Когда он толкнул дверь аптеки и послышался звонок, доктор вышел ему навстречу, словно пытаясь его остановить. На улице было ясно видно, как врач взял его за руку, задержал ее в своей и что-то настойчиво говорил. Слов было не слышно, но их можно было, угадать по движению губ. Чувствовалось, что молодой человек хочет высвободить свою руку, чтобы подойти к распростертому телу, и что его собеседник пытается выиграть еще немного времени.
Врач хотел выиграть время, потому что смотреть на раненого было слишком тяжело: в нем еще теплилась жизнь, но это был уже вопрос минут. А то зачем было заставлять ждать двух санитаров, которые приехали с машиной «скорой помощи» и уже вытащили из нее носилки?
Наконец доктор Фошон отпустил руку юноши, и тот неловко сделал шаг, потом другой, застенчиво опустив глаза. Люди видели, как он нагнулся, протянул руку, но тут же выпрямился и остался на месте, неподвижный, длинный и худой, прижимая руками шляпу к животу.
— Он умер… — сказал кто-то на улице.
И ему поверили. Нашлись люди, до сих пор не решавшиеся зажечь трубку или сигарету: они закурили, а женщины наконец-то стали уводить детей.
Граф Адриен д\'Эстье все так же в одиночестве расхаживал по тротуару у своего дома, а за занавесками освещенного окна первого этажа показалось чье-то лицо.
— Он умер, — объяснил Габриэлю какой-то посетитель «Кафе де Пари».
А те, кто услышали это, бросили взгляд на столик Эжена Малу.
— Он умирал долго. Это было ужасное зрелище… Доктор надел свое тяжелое пальто и взял молодого человека под руку. Тот, подумав минуту, позволил себя увести. Фошон вывел его из аптеки и прошел с ним через толпу.
Два его товарища по классу были здесь. Малу-сын на ходу заметил их — они стояли в стороне, под газовым рожком — и махнул им рукой.
— Нам нужно предупредить вашу мать прежде, чем тело принесут домой.
Доктор, казалось, поддерживал его, но молодой человек в этом не нуждался. Он шел быстро, словно не сознавая, что происходит вокруг, так быстро, что доктор решил не садиться в свою машину, а проводить его. Правда, идти было совсем недалеко. Улица шла под гору, становилось все темней, так как машины с зажженными фарами попадались все реже. В конце улицы находился только мебельный магазин, витрину которого освещать не считалось нужным.
Поэтому они свернули налево, на параллельную, но более узкую улицу. В эту минуту тело Эжена Малу как раз вносили в карету «скорой помощи», и полицейский комиссар, которого не было в кабинете, когда ему звонили, теперь, запыхавшись, прибежал на место происшествия.
— При вашей матушке вы должны держаться очень мужественно.
Ален Малу не отвечал, а может быть, и не слушал. Он не плакал. Он не произнес ни одного слова.
Они вышли на маленькую, вымощенную круглым булыжником площадь с изящным фонтаном эпохи Возрождения посередине. Вместе с сумерками площадь окутал легкий туман, придававший еще большую прелесть старым камням частных особняков.
У всех пяти или шести домов, окружавших площадь, были широкие подворотни с каменными тумбами, сохранившимися еще со времен карет. Свет за редкими освещенными окнами был такой тусклый, словно там, как в старину, горели свечи. Шаги гулко раздавались по мостовой, им вторило эхо.
Оба остановились у двери. Доктор позвонил, а молодой человек стоял в ожидании, словно эта дверь не была дверью его дома, словно он пришел сюда с визитом.
— Может быть, никого дет… — прошептал он, потому что никто не выходил на звонок.
Доктор позвонил снова, и наконец в доме раздались шаги, где-то хлопнула дверь, кто-то шел под сводами холла, заскрипела цепь, теперь тяжелая створка двери отворилась.
— Это вы, господин Ален?..
Человек был в черном костюме и белом галстуке — обычная одежда дворецкого.
— Простите… Вы не один…
— Госпожа Малу дома? — спросил доктор.
— Ушла часа два назад.
Молодой человек стоял, не зная что делать.
— Я думаю, она скоро вернется. Она у парикмахера. Заняться необходимыми приготовлениями пришлось доктору.
— Хорошо бы настежь открыть ворота, чтобы могла проехать карета «скорой помощи».
— А что случилось?
— Господин Малу умер.
Машина «скорой помощи» уже подъезжала к площади, и снова возникло замешательство. Сначала надо было отворить ворота. Доктор вполголоса спросил у дворецкого:
— Куда мы его положим?
В первом этаже, наверное, были просторные гостиные. Лестница с перилами резного дерева вела на второй этаж.
— Нельзя было оставлять его внизу, — тихо сказал слуга.
Он зажег только несколько ламп. И все-таки доктор заметил на дверях красные сургучные печати.
— Значит, наверх?
— Судебный исполнитель оставил три свободные комнаты.
Санитары понесли носилки, покрытые простыней, на второй этаж. Казалось, дом пуст и безлюден. Дворецкий шел впереди и по дороге всюду включал свет.
За ним шли Ален и доктор. Это был не их домашний врач. Ему довелось бывать в доме только два или три раза, случайно, когда это срочно требовалось.
— Лучше всего положить в спальне…
Но принадлежала ли еще эта спальня покойному? И здесь на старинных шкафах красовались печати. В углу были свалены в кучу картины и другие предметы. Не верилось, что еще несколько часов назад здесь жила семья. Ей просто негде было разместиться.
— А ваша сестра? — спросил доктор.
— Она должна сегодня вернуться из Парижа.
— А брат Эдгар?
— Да, правда, можно позвонить к нему в префектуру.
— Не хотите ли зайти сюда? — сказал дворецкий.
Тело Эжена Малу уложили на кровать и накрыли простыней. Санитары ожидали чего-то. Врач чуть было не сказал молодому человеку: «Надо дать им на чай».
Но в конце концов сам вынул из кармана банкноту и сунул одному из санитаров в руку.
Они прошли через другие комнаты, где тоже царил беспорядок, как будто хозяева собрались куда-то переезжать; там стояли корзины, вероятно с бельем или посудой, чемоданы, ящики. Одна из столовых была почти в порядке, и дворецкий зажег там люстру.
— Ваша матушка вернется домой с минуты на минуту… Вы знаете, кто ее парикмахер?
— Франсис.
— Может быть, лучше позвонить, чтобы ее подготовили?
— Вы думаете?
— Хотите, я попробую вызвать ее к телефону? Доктор позвонил. Когда он говорил с ней, над головой у нее, наверное, был фен в форме артиллерийского снаряда.
— Госпожа Малу? Передаю трубку вашему сыну Алену…
— Мама?
Говорил он сухо и холодно.
— Это Ален, да… Я дома… Отец умер… Несколько секунд он слушал, потом положил трубку и уставился в пространство куда пришлось, словно был чужим в своем доме, в своей семье.
Доктор, который хотел сделать все добросовестно, позвонил в префектуру. Ему удалось связаться с Эдгаром Малу, старшим сыном.
— Поговорите с ним.
— Это ты, Эдгар?.. Это Ален… Да… Папа умер… Что?.. Ты в курсе дела?.. Он здесь, да… Его только что привезли… Я позвонил маме, она у парикмахера… Если хочешь… Не знаю… Он мне ничего не сказал.
Шум подъезжающей машины на площади. Дворецкий спустился прежде, чем услышал стук молотка в дверь. Они долго о чем-то шептались. Потом шаги и голоса стали приближаться.
— Где Ален?
— В маленькой столовой, мадам.
Аромат духов, предшествующий ее появлению. На плечи накинут мех. Волосы словно искусственные от химической завивки.
— Ох, простите, доктор!
— Это я должен просить у вас прощения, сударыня. Меня вызвали в аптеку, и я решил, что должен заехать сюда.
— А ты как там очутился, Ален?
— Я проходил мимо, возвращался из коллежа.
— Ты видел его перед тем, как… Он говорил с тобой? Куда его положили?
— Он у себя в спальне, сударыня. Лучше бы вы не настаивали, чтобы его показали вам сейчас.
Это была хрупкая на вид, с невыразительными чертами лица женщина лет сорока пяти, которая следит за своей внешностью. Ни на минуту не теряя самообладания и испуганно осмотревшись вокруг, она спросила:
— Что же будет?
— Не знаю, сударыня. Думаю, что полицейский комиссар не замедлит явиться, чтобы выполнить некоторые формальности.
— Где он это сделал?
— На улице. Точнее, на пороге особняка д\'Эстье.
— Ты что-нибудь понимаешь во всем этом, Ален?
И тут же нервно добавила:
— Он умер сразу?
— Почти сразу.
— Он не мучился?
Ален молча опустил глаза.
— Садитесь, доктор. Жозеф не предложил вам что-нибудь выпить?
— Уверяю вас, мне ничего не надо.
— Жозеф…
Жозеф понял. Он уже ставил на стол графинчик и рюмки.
— На него очень страшно смотреть?
Она сунула в рот сигарету и теперь искала у себя в сумке зажигалку.
— Надо немного протопить, Жозеф. Чувствовалось, что она очень взвинчена.
— А тут еще Корина уехала в Париж… Ты сообщил Эдгару?
Внизу позвонили. Это был Эдгар, старший сын, у которого еще хватило времени заехать на такси за своей женой. По-видимому, они даже успели надеть траур, потому что были в черном с ног до головы.
Они тоже разговаривали, поднимаясь по лестнице, расспрашивали дворецкого. Слышался все тот же вопрос:
— Где его положили?
Потом Эдгар, которому было двадцать семь лет, подошел к г-же Малу, обнял ее и довольно долго молча держал в объятиях.
— Бедная мамочка.
— Бедный Эдгар.
Глаза г-жи Малу увлажнились, два-три раза она начинала рыдать. Потом настала очередь невестки броситься к ней.
— Мужайтесь, мама… — твердила она.
— Кто знает, как это случилось? Эдгар повернулся к Алену.
— Ты был там в это время?
— Я пришел, когда все уже было кончено. Мне рассказал обо всем граф д\'Эстье.
— Вы меня извините, — проговорил доктор, который чувствовал, что он здесь лишний. Его поблагодарили.
— Еще рюмочку коньяку, доктор?
Но он поторопился уйти, вдохнуть свежего воздуха.
— Расскажи… — сказал Эдгар брату.
— А ты не догадываешься?
— Это не важно. Рассказывай. Будет столько сплетен, что мы все равно не узнаем правду.
— Вы позволите, мама? — сказала его жена, снимая пальто.
Ален по-прежнему держался как-то отчужденно.
— Что тебе сказал д\'Эстье?
— Отец пришел к нему…
— Об этом я сам догадываюсь. Дальше?
— Он снова просил у него денег…
Губы старшего брата, который был начальником одного из отделов префектуры, сложились в презрительную усмешку.
— Ну конечно. А потом?
— Он сказал, что дошел до предела, что все это слишком глупо, что просто жаль смотреть на людей, которые судят о нем, ничего не понимая, и что, раз его довели до крайности, он лучше застрелится.
— И ты этому веришь? — с иронией в голосе спросил старший брат.
Младший замолчал, все еще стоя возле стола. Из всех присутствовавших только он оставался в пальто.
— Ну, говори же. Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать. Это было не в первый раз.
— Он умер…
— Это я тоже знаю. Но как он?..
— Кажется, он вынул из кармана револьвер…
Ален говорил неохотно, ни на кого не глядя.
— Граф вытолкал его на крыльцо и попытался закрыть дверь. Папа задержал дверь ногой. Д\'Эстье не видел его в тот момент, когда он выстрелил.
— Только этого нам не хватало!
— Папа умер.
— И вы тоже влипли в хорошенькую историю. А каково мне? Интересно, как на это посмотрят в префектуре?
Его жена, розовая и полненькая, многозначительно взглянула на него, и он замолчал, но почти тотчас же заговорил снова:
— Что вы собираетесь делать, мама?
— Откуда мне знать?
— У вас есть еще деньги?
— Вы все хорошо знаете, что нет.
— А ваши драгоценности?
— Они давно уже заложены.
— Не знаю, как мы ухитримся оплатить похороны, — произнес Эдгар. — Они стоят очень дорого, очень дорого. В этом году у нас с Мартой были большие расходы, мы устраивались в новом доме и ничего не смогли отложить… А где Корина?
— Поехала на два дня к подруге в Париж. Должна вернуться сегодня, если не застрянет там, как в прошлый раз.
— А что она может сделать?
— А что могу я? — возразила мать. За несколько секунд до этого у дверей позвонили. Вошел дворецкий Жозеф и объявил:
— Это господин полицейский комиссар. Он хочет поговорить с мадам.
Куда его пригласить? Все комнаты опечатаны. Нет ни одного свободного уголка.
— Сюда, — сказала г-жа Малу.
Она быстро глотнула коньяка и бросила сигарету в камин, где горели несколько поленьев.
— Прошу прощения, сударыня.
— Пожалуйста, господин комиссар… Это так неожиданно, так ужасно!
— Примите мои самые искренние соболезнования вам и вашей семье, которой приходится столько пережить. Но я вынужден…
— Я знаю. Я была у парикмахера Франсиса, когда мне позвонил Ален.
— Я думаю, он не отдает себе отчета… Он слишком молод…
Ален покраснел и отвернулся к камину.
— Вы знаете, какая кампания была развязана против моего мужа. Он привык бороться. Я была уверена, что он выпутается и на этот раз.
— Вы знали, что он носит при себе револьвер?
— Да, я знала, что у него такая привычка. Ночью револьвер всегда был у него под рукой. Я тщетно пыталась отучить его от этой мании, спрашивала, чего он боится…
— Вот этот револьвер, не так ли?
— Наверное… Да… Признаюсь, я никогда не обращала на него особого внимания: терпеть не могу ничего такого, чем можно убить.
— Вы признаете возможность и даже вероятность самоубийства?
— Наверное, у него был период депрессии. Вот уже несколько дней он ходил мрачный, тревожился…
— Из-за этих статей в «Светоче Центра»?
— Не знаю… Думаю, что да…
— Когда здесь все опечатали?
— Сегодня утром. Я помню, он был очень любезен с судебным исполнителем и даже сам спустился в погреб за бутылкой старого вина, чтобы предложить ему выпить. Он сказал: «Это не в первый раз и, конечно, не в последний…» Помню, он прибавил: «Признайтесь, если бы на свете не было таких людей, как я, вам не на что было бы жить. Выходит, мы лучшие друзья всем судебным исполнителям». Я думаю, он бросал вызов судьбе. Потому-то я и не ожидала того, что произошло.
Она держалась неуверенно, тихонько плакала.
— Мне даже не дают посмотреть на него под тем предлогом, что для меня это слишком страшно… Что теперь будет, господин комиссар? У меня никого нет, кроме детей. И нет ничего своего. Все опечатано. Нет даже сантима на похороны.
Комиссар повернулся к Эдгару, а тот сказал ему вполголоса:
— Я зайду к вам. Нам нужно поговорить. Разве оба они не были государственными чиновниками?
— Я еще не знаю, каким образом все устроится, сударыня. Сейчас мне просто необходимо составить протокол. Поверьте, мне неудобно, что я должен.., должен…
Наконец-то! Хоть с этим покончено. Он уходил, пятясь, бросив понимающий взгляд на Эдгара.
Остались только члены семьи. Марта, невестка, сказала:
— Маме обязательно нужно поесть. Я займусь этим вместе с Жозефом… А где кухарка?
— Жюли вчера ушла от нас.
— Мы посмотрим с Жозефом.
Эжен Малу лежал в комнате с опечатанными шкафами, совсем один, под простыней, закрывавшей его обезображенное лицо.
— Я хотел бы знать, мама…
— Сядь. Я не люблю разговаривать, когда собеседник ходит взад и вперед.
— Я хотел бы знать, страховой полис…
— Твой отец продал его в прошлом месяце, так что на это нам нечего рассчитывать.
Ален потихоньку вышел. Никто не обращал на него внимания. Мать с Эдгаром сидели в креслах у камина. Г-жа Малу снова закурила.
Ален пересек коридор и вошел в комнату, где его охватил холод, потому что уже три дня, как кончился уголь и центральное отопление в доме не работало.
Он не пытался взглянуть на отца. Сел на низенький стул возле кровати, скрестив руки на коленях, и сидел неподвижно, ни на что не глядя, даже на простыню, под которой обрисовывалось тело покойника.
Прошло довольно много времени, прежде чем он услышал звонок, потом шаги. Но это принадлежало к другому миру, и он не обратил внимания на шум. Еще один женский голос, голос его сестры. Ему это было безразлично. Он не думал о том, что она только что приехала поездом и теперь ей рассказывают о происшедшем.
В пустой квартире кто-то позвал:
— Ален! Ален!
Дверь в его комнату отворилась и снова закрылась. Он услышал голос невестки:
— Его там нет.
Чтобы его не стали искать там, где он был, он встал, выпрямился, худой, высокий, секунду постоял неподвижно в ногах кровати отца. Губы его шевелились, как будто он тихонько произносил какие-то слова, потом он открыл дверь и крикнул:
— Иду.
Обед был подан в столовой, и в те минуты, когда все замолкали, слышно было, как на маленькой площади журчит фонтан.
Глава 2
— Ален… Ален…
Ему казалось, что он только что погрузился в сон, все-таки, не открывая глаз, он чувствовал, что уже наступил день. Он знал также, что за окнами льет проливной дождь, потому что как раз под окнами его комнаты стоял цинковый бак, по которому барабанили упругие капли.