Жорж Сименон

Поезд из Венеции

Часть первая

Глава I

Почему он думал все время о дочери и образ ее заслонял перед ним все? Это его смутило, но пришло в голову лишь после того, как поезд тронулся в путь. Правда, смущение было мимолетное и, возникнув под стук колес, вскоре исчезло. Кальмара отвлек мелькавший за окном пейзаж.

Но почему все-таки ему вспомнилась Жозе, а не жена или младший сын, — ведь они стояли втроем под жгучими лучами солнца!

Может быть, оттого, что фигурка дочери на перроне выглядела особенно нескладной? Жозе минуло двенадцать лет, она была длинная и худенькая, с тонкими руками и ногами. Белокурые волосы, посветлевшие от морской воды и солнца, отливали серебром.

Выходя из пансиона, Доминика спросила Жозе:

— Уж не собираешься ли ты в таком виде провожать отца?

— А что? Столько людей ездят на глиссере в купальных костюмах. Ведь пристань прямо у вокзала. Разве потом мы не пойдем сразу купаться?

Доминика была в шортах и в прозрачной полосатой кофточке, купленной в каком-то узком переулке, среди толчеи неподалеку от канала.

Не потому ли Кальмар смутился, что впервые обратил внимание на начинавшую наливаться грудь дочери?

Все эти впечатления были неясны, словно мысли его окутал утренний туман, словно перед его глазами стояло марево, колышащееся между небом и землей, почти ощутимое, мерцающее и жаркое.

В голове и теле Кальмара еще отдавалась вибрация пароходика, привезшего их из Лидо, и то плавно покачивавшегося на длинных ровных волнах, то вдруг вздрагивавшего при приближении встречного судна.

Перед мысленным взором Кальмара вдруг возникла Венеция — ее купола и храмы, дворцы, собор святого Марка, Большой канал, гондолы и воскресный колокольный звон во всех церквах и часовнях в это раннее, но уже знойное утро.

— Купи мне мороженого, папа!

— В восемь часов утра?!

— А мне? — попросил мальчуган. Его звали Луи, ему недавно исполнилось шесть лет, но так как в раннем детстве он называл соску «Биб»[1], за ним сохранилось это прозвище.

Костюм Биба состоял лишь из плавок и клетчатой рубашки навыпуск. На детях были соломенные гондольерские шляпы с плоским дном и широкими полями, украшенные красной лентой у сестры и голубой у брата.

Сказать по правде, Кальмар не любил менять обстановку и поэтому все эти две недели чувствовал себя выбитым из колеи. Но жена захотела провести отпуск в Венеции, а дети, разумеется, горячо поддержали ее.

Кальмар ненавидел также отъезды и проводы. Он стоял перед открытым окном в неубранном купе, потому что это был один-единственный вагон, который шел издалека, из Триеста или откуда-то еще и больше отличался от других вагонов своим чужеземным обликом, цветом и особым запахом.

Какой-то человек, сидевший почти вплотную к Кальмару, внимательно разглядывал его. Видимо, он ехал издалека и уже сидел в купе, когда вагон прицепили к поезду в Венеции.

Вообще говоря, Кальмар не задумывался на этот счет. Он нетерпеливо поглядывал по сторонам, и у него в памяти невольно запечатлелись залитая солнечным светом платформа, газетный киоск в ее левом углу, люди, стоявшие у вагонов, — они также, как его жена и дети, ожидали отправления поезда и не сводили глаз с друзей и родных.

Все происходило, как обычно: поезд должен был отправиться в 7 часов 54 минуты. В 7 часов 52 минуты проводник начал закрывать двери, а механик прошел вдоль вагонов, постукивая то здесь, то там молотком. Всякий раз, когда Кальмар ехал поездом, ему хотелось узнать, что простукивает этот человек. Но потом он как-то забывал спросить.

Появился начальник вокзала со свистком во рту и сложенным наподобие зонтика красным флажком в руке. Откуда-то вырвалась струя пара, а может, и не пара — ведь поезд вел электровоз. Это, наверное, прочищали тормоза, и поезд вздрагивал, как вздрагивают все поезда.

Наконец раздался свисток. Жозе, лизавшая мороженое, — «джелато», как она теперь говорила, — помахала рукой на прощанье. Доминика давала последние напутствия.

— Главное — береги себя. Завтракай, обедай и ужинай в ресторане, у Этьена.

Ресторан, хорошо знакомый им обоим, находился в двух шагах от дома, на бульваре Батиньоль. Доминика считала, что у Этьена очень чисто и всегда свежая пища.

Взметнулся красный флажок. Начальник вокзала поднял руку — так же как Жозе и подражавший ей Биб.

Поезду пора было уже трогаться. Часы показывали 7 часов 55 минут, но вместо того, чтобы дать сигнал к отправлению, начальник опустил руку и несколько раз отрывисто и повелительно свистнул.

Поезд не тронулся. Провожающие смотрели куда-то вперед. Кальмар выглянул в окно, но ничего не увидел, кроме спин высунувшихся из окон пассажиров.

— Что случилось?

— Не знаю, — ответила Доминика, — Как будто бы ничего.

Она была тоненькая — конечно, не такая тоненькая, как дочь, — и даже в шортах выглядела элегантно. Она не могла загорать, как дети, и кожа ее лишь слегка покраснела от солнца. Темные очки скрывали голубые глаза.

Все взоры были обращены к начальнику вокзала, но тот, казалось, и не думал торопиться. Держа флажок под мышкой, он спокойно смотрел в сторону электровоза и чего-то ждал. И весь вокзал застыл, словно кадр из цветного фильма, отпечатанный в виде фотографии.

Провожающие чувствовали себя нелепо и теребили в руках уже развернутые платки. Застывшие на лицах улыбки напоминали гримасы.

— Кто-то опаздывает, — раздался голос рядом с Кальмаром.

— Не знаю, не видно, чтобы кто-нибудь бежал к поезду.

Мужчина — низкорослый и широкоплечий — бросил газету на диван и встал.

— Разрешите?

На какое-то мгновение его голова и плечи заслонили Кальмара в окне.

— С этими итальянцами вечные истории…

Незнакомец успел разглядеть Доминику и обоих детей. Кальмар снова встал у окна, принужденно улыбаясь. Он чувствовал, что Жозе и Бибу не терпится окунуться в море, удрать с раскаленного вокзала, прыгнуть в катер, который отвезет их на пляж. На лице у Доминики появилось озабоченное и грустное выражение.

— Главное, береги себя, Жюстен.

— Хорошо, обещаю тебе.

— По-моему, вот сейчас поезд уже отойдет.

Прошло еще не менее двух бесконечных минут, во время которых все не сводили глаз с невозмутимого начальника вокзала.

Наконец, из кабинета со стеклянной дверью вышел его помощник и подал знак. Начальник дал свисток, подождал еще несколько секунд и взмахнул флажком. Состав тронулся. Проплыл перрон со стоявшими на нем людьми. Жюстен все больше высовывался из окна по мере того, как удалялась и уменьшалась фигурка дочери и ее красный купальный костюм понемногу сливался с цветовой гаммой вокзала.

Солнце преследовало их, властно врываясь в купе вместе с потоками горячего воздуха. Тяжело дыша, Кальмар опустил голубую занавеску, которая, надувшись, как парус, сначала раза два или три взметнулась вверх и только потом повисла.

Венеция осталась позади.

Со своего места Кальмар мог теперь, сколько душе угодно, изучать своего попутчика, тот скомкал газету и сунул ее под сиденье.

Довольно долго двое мужчин притворялись, что не замечают друг друга, вот только незнакомец не так поспешно отводил взгляд, как Кальмар. Он был уже в годах, лет пятидесяти, а может быть, шестидесяти, с широкими плечами, мощным торсом и резкими чертами лица.

Кальмар успел заметить необычный, похожий на кирилицу шрифт газеты. Русский язык? Или сербский?

Внезапно голубая занавеска снова взметнулась вверх, впустив палящие солнечные лучи. Незнакомец поднялся и ловко, умелым движением закрепил ее.

— Вы француз? — спросил он, усаживаясь.

— Да.

— Парижанин?

— Да!

— Я уловил, что у вашей жены парижское произношение.

Кальмар не возражал против того, чтобы завязать разговор, но начать всегда трудно. Поезд остановился в Местре — первой станции после Венеции, и в коридоре появились местные жители, разыскивавшие купе второго класса.

— Почему вы уехали один? Какие-нибудь дела?

— Мы все собирались уехать сегодня. Но, как назло, не было ни одного свободного места в скором, который уходит в десять тридцать две. Вот я и решил уехать один, чтобы не заставлять семью проводить ночь в поезде и пересаживаться в Лозанне. А они останутся еще на несколько дней. Детям этого очень хотелось.

Кальмару показалось, что попутчик пристально рассматривает его костюм из летней шелковистой ткани. Впервые в жизни на нем был такой светлый, кремового цвета костюм. Жена настояла, чтобы он купил его на той же узенькой улочке, где она купила себе блузку.

«Кроме тебя, Жюстен, почти никто не ходит здесь в темном».

Кальмар предпочел бы одеться в дорогу иначе. Ни в Венеции, ни в семейном пансионе на Лидо, где они жили, такой костюм не бросался в глаза, но сейчас он чувствовал себя так, словно вырядился на маскарад. Этот наряд не вязался с его внешностью, с его расползшейся фигурой.

— Хорошо провели отпуск? Дождей не было?

— В общем-то нет, только раза два или три была гроза.

— Вам нравится итальянская кухня?

— Дети обожают все, кроме моллюсков. Сын их в рот не берет.

— Ну, а раз вы отдыхали в частном пансионе, вам подавали их ежедневно.

Кальмар вздрогнул. Как этот незнакомец, видевший его всего несколько минут, догадался, что они жили в семейном пансионе, а не в одном из больших отелей на Л идо?

У него возникло смутное ощущение своей неполноценности, и он еще больше пожалел, что надел этот шелковистый костюм, итальянский покрой которого ему вовсе не шел.

Этот добродушный с виду человек, который сидел напротив, одновременно и раздражал, и интересовал его. Он, несомненно, успел уже заметить, что оба чемодана Кальмара, купленные специально для этой поездки, были отнюдь не первого сорта. Кальмару приходилось слышать, что в модных отелях портье судят о клиентах по их багажу, подобно тому, как некоторые мужчины судят о женщинах не по их платьям и мехам, а по обуви.

— Вы занимаетесь коммерцией?

— Нет, я работаю в промышленности, на одном предприятии.

Ну, это уже слишком. Ведь этот человек не имеет никакого права расспрашивать его. Тогда зачем же он, Кальмар, так искренне, даже, можно сказать, подробно отвечает ему.

— Вы разрешите?

Кальмар снял пиджак, он был весь мокрый от пота, несмотря на ветер, поминутно вторгавшийся в купе и грозивший сорвать занавеску. Под мышками у него появились большие влажные полукружья и он стыдился их, как физического недостатка. На работе Кальмар тоже стеснялся своей потливости, в особенности при машинистках.

— Ваша дочь станет настоящей красавицей.

А ведь незнакомец и видел-то ее всего лишь миг!

— Очень похожа на мать, но только живее…

И в самом деле, Доминике недоставало живости, остроты, того, что называют изюминкой. В тридцать два года она была стройна, миловидна, со светлыми голубыми глазами и грациозной походкой, но в ней всегда чувствовалась какая-то робость, как если бы она боялась привлечь к себе внимание, занять более видное место, чем положено.

— У вашей жены красивое контральто.

Жюстен принужденно улыбнулся. Как этот тип умудрился все заметить. Верно — голос Доминики, бархатистый и низкий, казался неожиданным для такого хрупкого существа и неизменно обращал на себя внимание.

Снова остановка — Падуя, и опять толчея на перроне, казалось, сотни людей брали штурмом поезд; целые семьи, множество детей, матери с младенцами на руках и даже толстая крестьянка с корзинкой, полной цыплят.

Пассажиры врывались через все двери, и видно было, как они, толкая друг друга, пробираются по коридорам в «голову» поезда, чтобы захватить свободные места.

— Вот увидите, через час по коридору нельзя будет пройти.

— Вам уже случалось ездить этим поездом?

— Не этим, но подобным. Порой просто диву даешься, куда эти итальянцы без конца разъезжают и почему в это надо вкладывать столько пыла? В иные дни кажется, что вся Италия стала на колеса в поисках места, где бы обосноваться.

Он говорил с каким-то акцентом, но Кальмар не мог понять, с каким.

— Вы инженер?

Вопрос этот снова заставил Кальмара вздрогнуть. Но на этот раз, по крайней мере, его попутчик ошибся.

— Нет, я ничего общего не имею с техникой. Я работаю в отделе образцов, и мой титул, поскольку каждому из нас выдали титул, — коммерческий директор на заграницу.

— You speak English?[2]

Кальмар ответил по-английски:

— Я преподавал английский язык в лицее Карно.

— И по-немецки говорите?

— Да.

— А по-итальянски?

— Могу только прочесть меню в ресторане.

На крутом повороте голубая занавеска снова хлопнула и взвилась к потолку, но тут в купе вошел контролер и занялся ею. Провозившись несколько минут и водворив ее на место, он попросил предъявить билеты.

У Кальмара билет представлял собой простой кусочек картона, билет же незнакомца состоял из нескольких, сколотых вместе розовых листков. Контролер вырвал один из них и положил к себе в сумку.

Если бы у Кальмара спросили о его впечатлениях от дороги, он не смог бы определить их, и, наверно, лишь раздраженно ответил бы, что ему не терпится поскорее приехать домой.

Примерно то же он ответил бы на вопрос о проведенном отпуске.

Кальмар был по горло сыт солнцем, песчаным пляжем, заполненным купающимися, ревом катеров и глиссеров, площадью святого Марка с ее голубями, где все казалось таким дешевым и где люди покупали бесполезные вещи только потому, что они заграничные. Его изводило все: не прекращавшиеся ни днем ни ночью шум, пение и музыка, детский крик и шаги на лестнице. Ох, как надоело ему за каждым завтраком, обедом и ужином переводить Жозе и Бибу название блюд в меню и пререкаться с ними, какое кушанье им по средствам, не говоря уж о тайном унижении оттого, что комнаты сняты в семейном пансионе, даже без вида на море.

И однако Кальмар знал, что пройдет какое-то время и дни, проведенные на Лидо, покажутся ему самыми яркими и приятными в жизни и он будет сокрушаться, что им не суждено повториться. Так бывало каждый отпуск. Минувший год всегда представлялся ему прекрасным, даже минувшие осень и зима, с их гриппами и детскими болезнями, которые в ту пору так тревожили его. Быть может, он не умел радоваться сегодняшнему дню, а может быть, это свойственно большинству людей? Кальмар сам не мог в этом разобраться, но не решался спросить кого-нибудь, тем более своих коллег по службе, которые несомненно высмеяли бы его.

Вот и сейчас ему было как-то не по себе, и он уже считал часы, оставшиеся до Лозанны, а потом до Парижа. По мере того как шло время, жара становилась все мучительнее. На минуту Кальмар открыл дверь в коридор, но там все окна были опущены и гулял невыносимый сквозняк. В купе снова взвилась оконная занавеска; на этот раз вставленный в нее прут прогнулся и ее не удалось опустить до конца, так что целый сноп солнечных лучей, врываясь в окно, обжигал лицо Кальмара.

Конечно, можно было перейти в другое купе. В вагоне оставалось еще четыре свободных места помимо тех, над которыми висели таблички «занято». Очевидно, пассажиры займут их на ближайших остановках.

Станции следовали друг за другом через каждые двадцать минут: Лонизо, Сан Бонифацио, Верона… Повсюду та же сутолока, повсюду вагоны брались приступом и люди, как обезумевшие, неслись по коридору. Однако вскоре передвижение прекратилось, так как пассажиры второго класса плотно забили проходы. Чемоданы, стянутые ремнями или перевязанные веревками, корзины, картонки, бесформенные тюки занимали места не меньше, чем люди. Все это громоздилось чуть не до потолка, а на полу сидели ребятишки. Чтобы попасть в туалет, приходилось перешагивать через них и протискиваться между родителями. Еще несколько станций — и добраться до туалета стало невозможно.

Однако никто не пытался завладеть четырьмя свободными местами — мягкими и удобными. Женщины стоя давали младенцам соску или кормили их грудью, поезд трясло, а им даже и в голову не приходило, что они могут сесть. В их глазах не отражалось ни зависти, ни грусти, ни обиды.

— Субботу и воскресенье вы проводите за городом?

— Да, неподалеку от Пуасси. Вы там бывали?

— Кажется, это между Парижем и Мант-ла-Жоли. Верно?

По существу, незнакомец даже не расспрашивал Кальмара, а скорее Кальмар подтверждал его вопросы. Создавалось впечатление, будто ему заранее известно, что тот скажет, и он задает вопросы только для того, чтобы удостовериться в правильности своих предположений.

— У вас машина?

— Да, малолитражка. В Париже она мне необходима, особенно для поездок из конторы на фабрику.

— И вы предпочли ехать поездом? Понятно, шоссе так забиты. Особенно трудно, когда ездишь с детьми.

А ведь Кальмар чуть было не поехал в Венецию на машине. Особенно Жозе хотела этого, хотя уже после двадцати километров принималась считать, долго ли еще им ехать.

Он чуть было не согласился. Но Доминика заявила:

«В таком случае мы уже ничего не сможем взять. Каждому придется оставить половину того, что нужно».

— У вас свой загородный дом?

На лице попутчика не было и признаков пота, и он в платке не нуждался. Когда поезд останавливался неподалеку от тележки с напитками и съестным — а, как правило, она оказывалась на другом конце платформы, — неизвестный покупал небольшую бутылку содовой «Кампари», и под конец Кальмар решил последовать его примеру.

— В нашем поезде тоже есть разносчик, но до нас он доберется не раньше Милана.

В душе Кальмар сердился на свою податливость. Он подробно отвечал на все вопросы незнакомца, а сам спрашивать ни о чем не осмеливался. Хотя ему любопытно было узнать кое-что.

Например, он заметил, что в сетке над сиденьем его спутника не было никаких вещей. Значит, он сдал свои чемоданы в багаж или, быть может, путешествовал налегке?

Вагон шел из Белграда, через Триест. Под скамьей валялась газета какой-то славянской страны. Почему бы Кальмару не спросить запросто:

«Вы едете из Белграда?»

Или же:

«Вы из Югославии?»

Маловероятно. У этого человека совершенно не славянский тип, и он одинаково бегло говорил по-французски, по-немецки и по-английски, а с контролером изъяснялся на правильном итальянском языке.

На нем был неважно сшитый, весьма заурядный, темный шерстяной костюм и самый простой галстук, который он и не думал развязать, чтобы расстегнуть ворот рубашки.

Почему же Кальмар робел перед ним, как мальчишка? И почему, когда молчание затягивалось, считал своим долгом возобновить разговор, хотя незнакомец ничуть не тяготился длительными паузами и даже не притворялся, что дремлет.

— Моему тестю пришло в голову открыть своеобразный ресторан-ферму при выезде из Пуасси, на холме над Сеной. Это совсем крошечная ферма. И животные там скорее для декорации: две коровы, старая лошадь, коза, три овцы, несколько гусей, уток и кур. Клиенты едят в большой общей комнате с деревянными балками. Им это страшно нравится.

— Вы ездите туда каждое воскресенье?

— Обычно да. Жена очень привязана к родителям, дети обожают животных, и дочка после обеда часами катается верхом.

Кальмар был почти уверен, что за этим последует вопрос: «А что делаете вы?» Он почти всегда целый день валялся одетый в любой свободной комнате.

Еще маленькая станция — Сомма Кампанья. Ее проскочили не останавливаясь. Потом миновали Кастельново ди Верона, Пескьера дель Гарда, Десендзано, Лонато…

— Я не смогу задержаться в Лозанне, как собирался, мне надо поспеть к женевскому самолету, а этот поезд приходит тютелька в тютельку…

Ага! В первый раз неизвестный заговорил о себе. Но все же он не объяснил, почему выбрал такой неудобный поезд, который останавливался на всех остановках, и почему путешествовал без багажа. И вообще непонятно, почему он едет из Белграда или Триеста поездом — ведь оттуда до Женевы столько прямых самолетов.

— Вы работаете на крупном предприятии?

Его спутник снова начал расспрашивать.

— Да, как теперь говорят, на перспективном. Оно возникло из скобяной лавки в Нейи, потом переросло в мастерскую в Нантере, а сейчас у нас фабрика между Дрё и Шартром, и вторая строится в Финистере.

Брешиа. Много пассажиров вышло, вдвое больше вошло. Давка в коридорах увеличилась. Когда приехали в Милан, рубашка у Кальмара была мокрой, хоть выжимай.

— Наверно, я успею… — начал он.

— Не советую выходить из вагона — его сейчас отцепят и присоединят к другому составу.

В самом деле, едва Кальмар успел купить через окно сандвич и бутылку пива, как крохотный паровозик вывез их вагон с вокзала и оставил на самом солнцепеке, среди расходившихся во все стороны железнодорожных путей.

— Нас скоро снова подвезут к вокзалу.

— Вам приходилось бывать тут?

— Да. Я знаю почти все маршруты на этой линии. В Милане сядут наши попутчики. — Он показал на таблички над свободными местами. — Двое едут в Лозанну, третий — в Геную, четвертый — до Сиона.

Он ни разу не поднялся с места, ни разу не вышел в туалет. Помимо них в вагоне теперь почти никого не было. Остались лишь две американки в соседнем купе, да в последнем купе спал какой-то толстяк. В коридоре уже никто не стоял. Встревоженные американки решили, видимо, что про них забыли, и с несчастным видом поглядывали на железнодорожные пути и далекий вокзал. Жара усилилась.

— Из Лозанны вы, наверно, поедете парижским поездом, который уходит в двадцать тридцать семь?

Опять он угадал совершенно точно. Прямо не человек, а всеведущий господь бог.

— Мы прибываем в Лозанну в семнадцать ноль пять. Смею ли я просить вас об одном одолжении? Если только у вас найдется время.

— Я совершенно свободен и просто не знаю, на что употребить эти два часа.

— Вы знакомы с городом?

— Нет.

— И не собираетесь его осматривать?

— Что вы, в такую жару!

— На первой платформе, возле камеры хранения, находится несколько багажных автоматов.

Неизвестный вытащил из кармана ключ.

— Этот ключ от автомата номер сто пятьдесят пять. В нем небольшой, совсем легкий чемоданчик. Право, я боюсь злоупотребить вашей любезностью…

— Сделайте одолжение.

— Я попросил бы вас вынуть оттуда чемоданчик. Для этого надо опустить в отверстие автомата что-то около полутора швейцарских франков. Вот немного мелочи.

Кальмар сделал протестующий жест.

— Обождите! Вообще-то говоря, если поезд простоит подольше, я смогу сделать это и сам. Но вся беда в том, что чемоданчик нужно отнести по адресу.

Он достал красную записную книжку, написал адрес, вырвал листок и протянул вместе с ключом Кальмару.

— Это в пяти минутах езды от вокзала на такси. Разрешите вручить вам швейцарские деньги и на такси.

Толчок — вагон прицепили к поезду и отвезли на другой вокзал. На платформе ожидала толпа пассажиров.

— Заранее благодарю вас.

Прошел официант из вагона-ресторана, раздавая талоны на обед. Незнакомец взял талон первой смены.

Кальмар не решился пойти обедать. Сандвич и пиво давили ему на желудок. К тому же он казался себе таким неопрятным в мокрой от пота рубашке, что решил обойтись бутылочкой содовой «Кампари», купленной с лотка.

Пассажирами до Женевы оказались англичане, с трудом разместившие в сетке спортивные сумки с принадлежностями для игры в гольф. Дама ехала до Брига и господин, читавший «Трибюн де Лозанн», — очевидно, тоже.

Около часа Кальмар пробыл в купе один: едва раздался звоночек официанта, как все пассажиры отправились в вагон-ресторан.

Поезд шел вдоль берега озера Маджиоре. На маленьких станциях возобновилась давка, и люди снова забили проходы. Сквозь дремоту Кальмар едва расслышал, как кто-то на перроне крикнул:

— Арона!.. Арона!..

Открыв глаза в Стрезе, Кальмар увидел красные крыши и пальмы. Новые станции: Бавено, Вербания Палланца.

В Домодоссоле коридоры наконец опустели. К вагонам устремились носильщики с тележками.

— Ваши паспорта!

Полицейский быстро взглянул на паспорт Кальмара, так же как на паспорта двух англичан и дамы, но долго рассматривал документ незнакомца. Впрочем, во взгляде, которым он его окинул, после того как внимательно изучил фотографию, не было подозрения. Однако прежде чем поставить печать, полицейский перелистал все страницы паспорта и только потом, не без почтения, протянул его владельцу и приложил руку к козырьку.

Кальмар проспал около часу, пока солнце не подобралось к его лицу. Настроение у него было по-прежнему мрачное, его раздражал горький привкус во рту, и поэтому он снова приложился к розовому лимонаду, который утром впервые попробовал.

— Таможенный осмотр. Что везете?

На перроне выстроились карабинеры.

— Что в этом чемодане?

— Одежда и белье.

Казалось, уже все в порядке, однако их продержали еще четверть часа, Столько потом поезд медленно тронулся к Симплонскому туннелю, темный вход в который уже можно было увидеть, если высунуть голову. Как раз в этот момент Кальмар стоял у окна. Зажглись лампы, он скорее почувствовал, чем увидел, как его спутник поднялся с места и вышел в коридор. Когда поезд въехал в туннель, Кальмар снова сел напротив опустевшего места, закрыл окно и стал ждать.

Он не любил туннелей. Когда они ехали в Венецию, этот туннель представлялся Кальмару бесконечным, а дети — те были в восторге. Прошло добрых десять минут, однако человек, сидевший напротив него с восьми часов утра, не возвращался.

Что заставило Кальмара в свою очередь подняться и выйти в туалет? Он ожидал увидеть на эмалированной табличке слово «занято», но прочел «свободно» и машинально зашел вымыть руки.

Того человека в купе по-прежнему не было. Не появился он и тогда, когда поезд, вынырнув из мрака в свет, остановился в Бриге и в вагон снова вошли полицейские и таможенники.

— Предъявите паспорта! Что везете?

— Одежду, белье. Я проездом, в Париж.

Полицейский посмотрел на пустое место.

— Здесь не занято?

— Нет, был пассажир. Он вышел из купе, когда начался туннель.

— А где его вещи?

— Вещей у него не было, разве что…

— Что?

— Может быть, он сдал их в багаж?

Полицейский что-то записал себе в книжку.

— Благодарю вас!

Вот и все. Дама вышла. Пассажиры покупали шоколад.

Опустевший поезд снова тронулся в путь. Он шел мимо опаловых вод Роны, казавшихся удивительно прохладными.

Еще две станции — без толчеи, без толпы, без шумных прощаний. Остановка в Сионе, за ней в Монтре, на берегу Лемана.

Незнакомец не появился и по прибытии в Лозанну. Напрасно Кальмар прошел весь состав из одного конца в другой.

Глава II

До сих пор Кальмару, одуревшему от солнца, духоты и бесконечного хлопанья занавески, казалось, что этот день похож на любой другой, проведенный в дороге.

Тогда его внимание ничто особенно не привлекло, и только значительно позднее, разбираясь в ворохе впечатлений, бессвязных мыслей и образов, Кальмар выделил несколько вполне определенных фактов.

Однако после Лозанны он стал воспринимать все иначе и все, что происходило как в нем самом, так и вне его, запечатлелось в мозгу словно со стороны, как некий Жюстен Кальмар, чуть располневший, коротконогий мужчина, с черными, слипшимися от пота волосами остановился в нерешительности с двумя чемоданами на платформе № 5.

С этой минуты он встал перед выбором, перед необходимостью принять ряд решений, которые ему предстояло взвесить, чтобы поступить как надлежит порядочному человеку, ибо Кальмар всю жизнь поступал как порядочный человек, чем даже немного гордился.

В Венеции в предотъездной суматохе, от которой в памяти его сохранился лишь образ дочери в красном купальном костюме со стаканчиком мороженого в руке, он смутно почувствовал, что сидевший рядом с ним человек пристально осматривает его с ног до головы. Кальмар еще заметил тогда, что неизвестный читал газету на каком-то славянском языке.

Исподволь, самыми безобидными вопросами этот человек выудил у него подробные сведения о его жизни, родственниках, работе, которые Кальмар давал ему с такой поразительной готовностью, что даже сам немного растерялся.

Почему незнакомец произвел на него впечатление человека необычного? В его внешности не было ничего примечательного, если не считать его удивительного спокойствия да глаз, которые будто ничего не замечали, а на самом деле видели все.

Кальмар тогда еще подумал: «Этому палец в рот не клади!»

Так же думал он и о своем патроне, бывшем владельце скобяной лавки на авеню Нейн, который стал крупным промышленником. А Кальмар, хотя и не считал себя слабохарактерным, невольно завидовал людям сильным, тем, кто ни в ком не нуждается, не следует общепринятым правилам, не улыбается с готовностью, когда с ним заговаривают, и при любых обстоятельствах остается самим собой, не беспокоясь о том, что думают на этот счет окружающие.

Разве, к примеру, его патрон испытывал потребность считать себя порядочным человеком? Разве его попутчик старался произвести впечатление порядочного человека?

Главное, что волновало Кальмара в связи с этим типом: следует ли сообщить кому-либо о его исчезновении — начальнику вокзала или полицейскому комиссару?

Но ведь Кальмар уже сказал о нем, правда, вскользь, полицейскому, проверявшему паспорта в Бриге. Не исключено, что незнакомец, переместившись в какое-нибудь дальнее купе, сошел именно в Бриге, и, смешавшись с толпой, вышел из вокзала.

В любом случае — зачем Кальмару вмешиваться в это дело? Да, но ведь незнакомец возложил на него миссию. Но к чему такие громкие слова — простое поручение, которое мог выполнить кто угодно вместо него. У Кальмара в кармане лежал ключ от ящика-автомата, где хранится чемоданчик, несколько мелких монет и десять швейцарских франков на такси.

Наконец, он спустился в туннель, где, как и в Бриге, продавали шоколад, потом поднялся на первую платформу. У него было много времени. Сначала он направился в камеру хранения, чтобы сдать свои чемоданы, где ему пришлось простоять несколько минут в очереди.

Автоматы для хранения багажа находились напротив. На каждом был номер. Когда Кальмар отыскал 155-й, выяснилось, что за хранение причитается всего полтора франка.

Кальмар еще ничего не знал и ни о чем не догадывался. Тем не менее в его поведении и в том, что он озирался по сторонам, уже чувствовался какой-то страх, словно он совершал поступок, не то что предосудительный, но в какой-то мере сомнительный. А ведь это вовсе не он оставил на хранение чемоданчик.

Прочитав правила, Кальмар узнал, что за сутки хранения взимается тридцать сантимов. Следовательно, чемоданчик был оставлен здесь пять дней тому назад.

При каких обстоятельствах и каким путем ключ попал к неизвестному, который еще накануне вечером находился в Триесте или в Белграде?

Кальмару казалось, что, вставляя ключ в замочную скважину, он становится как бы сообщником незнакомца. Но сообщником в чем?

Он опустил в щель автомата франк, затем пятьдесят сантимов, повернул ключ и, убедившись, что никто не обращает на него внимания, вынул коричневый небольшой чемоданчик, скорее даже не чемоданчик, а портфель, размером примерно сорок на двадцать пять — тридцать сантиметров, толщиной сантиметров пятнадцать.

Несколько минут спустя Кальмар вышел из вокзала и сел в первое подвернувшееся такси. Мимо шагали, словно сошедшие с цветных открыток, рослые парни в шортах, грубых башмаках, подбитых гвоздями, и в маленьких зеленых шапочках. У всех за спиной висели зеленоватые рюкзаки. Острый запах мужского пота ударил Кальмару в нос, будто мимо прошла рота солдат, возвращавшихся с маневров.

Он достал из бумажника листок, который вручил ему попутчик и на который он еще не удосужился взглянуть.

«Арлетта Штауб, улица Бюньон, 24».

— Улица Бюньон, двадцать четыре, пожалуйста. Мне говорили, что это минут пять езды.

— Даже меньше, но не в воскресенье!

Кальмар совсем забыл, что это воскресный день, и лишь сейчас увидел, что все дороги в городе забиты машинами, а панели безлюдны.

Такси двинулось в гору, покружило, снова двинулось в гору — казалось, вся Лозанна построена на крутых склонах. Кальмар увидел большие здания — кантональная больница. У всех окон, на всех балконах стояли больные и медицинские сестры.

Он и не заметил, как такси замедлило ход.

— Приехали.

Напротив больницы — дома современного типа, все квартиры с балконами. Такси встало перед баром — несколько круглых столиков под светло-зеленым тентом.

— Подождите меня, я на несколько минут.

Шофер промолчал.

Кальмаром владело какое-то странное чувство виновности. Но разве было что-нибудь дурное, запретное в том, что он привез чемоданчик по адресу, нацарапанному незнакомцем на листке записной книжки?

Почему же ему хотелось остаться незамеченным и почему он подумал, не привлек ли внимание людей, сидевших в баре, его кремовый итальянского покроя костюм?

Кальмар ожидал, что здесь, как и в Париже, вход оберегает привратник. Но вместо привратницкой увидел почтовые ящики, украшенные визитными карточками владельцев или написанными от руки фамилиями. Ящики висели друг над другом в четыре ряда. Очевидно, по количеству этажей, Имя Арлетты Штауб значилось под номером 37 в третьем ряду.

Кальмар вошел в лифт, доставивший его на площадку перед довольно длинным коридором. На всех дверях были визитные карточки или надписи. И в каждой двери — круглый, величиной с пуговицу, стеклянный глазок, позволявший хозяину, не открывая двери, увидеть посетителя. Номер 37 — последняя дверь в конце коридора. Кальмар позвонил и вдруг весь покрылся . потом, словно в самое жаркое время лета. Его охватила беспричинная паника, и захотелось как можно скорее покончить со всем этим.

Может быть, вот сейчас кто-то разглядывает его в стеклянный глазок, вмонтированный в дверь из красного или палисандрового дерева?

Теряя терпение, Кальмар снова позвонил и прислушался. Никто не спешил открыть ему, за дверью царила тишина. Он машинально нажал на ручку.

Дверь подалась без всякого усилия с его стороны. Он шагнул в переднюю.

— Есть тут кто-нибудь? Мадемуазель Штауб дома?

Прямо против входа висел бежевый плащ, налево открытая дверь вела в залитую солнцем гостиную. Дверь на балкон была тоже широко открыта, и ветер вздувал занавеску — совсем как в поезде из Венеции.

— Алло! Есть кто дома?

Он глупо повторил:

— Никого нет?

Ему захотелось поставить чемоданчик на пол, выйти из квартиры, захлопнуть дверь и уехать на вокзал. Он так и собирался поступить, как вдруг возле светло-голубого дивана заметил туфли, две ноги, розовую комбинацию и, наконец, затылок с рыжеватыми локонами. На голубом, более темном, чем диван, ковре, вытянувшись во всю длину, лежала женщина. Одна рука у нее была вытянута вперед, другая, словно вывихнутая, подвернута под туловище.

Кальмар не видел лица женщины, потому что она лежала ничком. Крови он тоже не увидел. Тогда он быстро склонился над женщиной и дотронулся до ее руки.

— Мадемуазель Штауб!

Но мадемуазель Штауб была явно мертва.

Не размышляя, не колеблясь. Кальмар попятился, выскочил из квартиры, захлопнул дверь и, не вызывая лифта, помчался по лестнице. Только внизу он обнаружил, что все еще держит в руке чемоданчик.

У него мелькнула мысль вернуться, но шофер уже заметил его и, высунув руку из машины, открыл дверцу. Какое счастье! Иначе Кальмар мог бы зайти в кафе и заказать что-нибудь спиртное, чтобы прийти в себя.

— На вокзал?

— Да, на вокзал.

Куда угодно, лишь бы убраться отсюда.

Пока машина разворачивалась, Кальмар заметил на одном из балконов облокотившуюся на перила парочку, на другом — ребенка в красном, как и у его дочки, купальном костюме, присевшего на корточки возле ярко раскрашенной игрушечной тележки, а на пятом этаже он даже разглядел женщину, принимавшую солнечную ванну — она тоже лежала на животе, как и та…

Ну, а как он должен был поступить? Кальмар вспомнил, что в гостиной мадемуазель Штауб стоял телефон. Разве он не обязан был сразу позвонить в полицию? Но ему это и в голову не пришло. Его единственной мыслью было скорее бежать оттуда, и только сейчас он понял, в какое сложное положение попал.

Что бы Кальмар ответил полицейским, если бы те застали его в чужой квартире у трупа незнакомой женщины, в городе, куда он приехал впервые в жизни?

«— Мне поручили передать ей этот чемоданчик…

— Кто?

— Не знаю. Какой-то пожилой человек. Он ехал со мной в одном купе из Венеции.

— Его фамилия? Адрес?

— Не знаю.

— Почему он поручил это вам?

— Потому что он ехал в Женеву, а здесь поезд стоит всего три-четыре минуты.

— Есть ведь и другие поезда.

— Ему надо было попасть на самолет в Куантрене.

— Какой рейс?