Она бросила быстрый взгляд на Алена, который хотя и сохранял невозмутимость, но выглядел, скорее, насупившимся. С пяти лет он жаловался на то, что у него нет ни брата, ни сестры.

– У всех моих товарищей есть. Почему же у меня нет?

Бланш и Эмиль затруднялись ему ответить. В том, что он оставался единственным ребенком, не было их вины. Вследствие родов у Бланш началась родовая горячка, обернувшаяся самым худшим, и Бланш пришлось прооперировать.

Мальчик часто возвращался к этой теме лет до десяти, а потом речи об этом уже больше не заводил. Можно

было подумать, что он знает.

– У меня и правда не будет здесь много работы, а дополнительные шестьсот франков в месяц...

– Мы вернемся к этому разговору.

В восемь часов на западе еще было видно солнце красивого красного цвета.

– А не прогуляться ли нам? – предложил Эмиль.

– В чем есть?

– Конечно. Просто побродим по улицам. Ты с нами, Мадлен?

– Нет. Я буду смотреть сериал по второй программе.

Приходилось привыкать и к новой терминологии. Здесь говорили не «улицы», а «авеню», хотя это не были еще ни улицы, ни авеню. Это не было похоже ни на деревню, ни на город, и вряд ли можно было говорить о поселке, не принижая себя при этом.

На улице было приятно тепло, и Бланш взяла мужа под руку. Затем она стыдливо убрала руку.

– Почему ты не держишься за меня?

– Не знаю. На нас смотрят.

Это действительно было так. И они ощущали странное чувство. Они единственные, кто медленно расхаживал между рядами новеньких многоэтажек.

Почти на всех балконах виднелись праздные мужчины, женщины.

Говорить «балкон» тоже было не принято. На чертежах фигурировало слово «терраса». Некоторые из них уже были украшены цветами, преимущественно геранью в прямоугольных цементных ящиках.

Несколько мужчин читали. Толстая женщина в цветастом платье поедала конфеты, положив пакетик рядом о собой на перила.

Старика с красноватыми глазами на своем месте не было. Должно быть, его внесли в комнату, как заносят в дом высохшее на солнце белье.

Говорили они мало, испытывая невольное волнение, и так дошли до границы. Застройка кончалась. Дорога уже была нецементированной. Большая яма указывала на местоположение будущего бассейна; бульдозер, экскаваторы, походившие на чудовищных насекомых, притаившихся в засаде.

Грунтовая дорога шла через пустырь, и метров через сто под лучами заходящего солнца волновались колосья пшеницы.

Было ли им обоим грустно?

– Может, вернемся? – спросила Бланш.

Ему показалось, что у нее по телу пробежала дрожь.

Да и ему самому было как-то не по себе. Он чувствовал себя несколько потерянным – ничего прочного, основательного вокруг – как в бытность свою ребенком, когда его вечером посылали с каким-нибудь поручением и он бежал по пустынным улицам.

– Что ты думаешь об этом предложении?

Он не сразу понял.

– А-а! Работа в яслях.

– Это ясли-сад. Там не одни только малыши.

– Тебе бы хотелось там работать?

– Думаю, да.

Ей, наверное, приходилось делать над собой усилие, чтобы так отвечать.

– Из-за шестисот франков?

– И из-за них тоже. Из-за всего. Я говорю себе, что мадам Лемарк, быть может, права...

У него защемило сердце. Конечно, речь шла не о предательстве. Это слишком громко сказано. Но не выглядело ли это так, будто Бланш, не успев обосноваться тут, уже сбегает из их новой квартиры?

Ведь это главным образом о ней думал он, покупая эту квартиру, ведь это ей надлежало проводить здесь свои дни. Ему хотелось поместить ее в светлую и веселую обстановку, предоставить ей максимум комфорта.

На самом деле, с тех пор как помещения на площади

Бастилии были модернизированы, он особенно невзлюбил улицу Фран-Буржуа, темный коридор, лавки, распространявшие крепкие запахи, лестницу, на которой каждого подстерегала опасность сломать себе шею, сомнительные обои...

Она бросила на него быстрый взгляд.

– Тебе это неприятно?

– Да нет. Почему это должно быть мне неприятно?

Как ты говоришь, мадам Лемарк, наверное, права. В качестве жены управляющего она, должно быть, одной из первых поселилась в Клерви.

– Первой, она мне это говорила. Была зима. Из-за снега пришлось остановить работы, и замерзли трубы.

Значит, обе женщины проболтали довольно долго.

О чем еще они говорили? Мало-помалу, через несколько дней, это вылезет наружу.

Он думал о скандинавской мебели. Стоило ли труда? И если ему так сильно ее хотелось, если ему не терпелось докончить разом со всем старьем, не было ли это нужно и прежде, всего ему самому?

Они сделали круг, и теперь он смотрел в просвет между высокими домами на бледную зелень крошечных деревьев, на фасады; внизу, из-за тени, они делались бледно-серыми, тогда как последние этажи заходящее солнце окрашивало в розовый цвет.

– Сходи туда завтра и посмотри, что это такое.

– Все не так срочно. Мне еще нужно разложить коекакие вещи.

Она отступала, может, оттого, что не была уверена в себе, а может, чтобы угодить ему.

– К чему тянуть? – пробормотал он, закуривая сигарету.

Когда они без четверти девять вернулись домой, Алена в гостиной уже не было, телевизор не работал, не оказалось сына и на кухне, где он любил перекусывать, стоя возле холодильника.

В его комнате, где он улегся в кровать, царил полумрак, а на столе были разбросаны книги и тетради.

Обычно он ложился спать в девять, но случалось, на него вдруг нападала такая усталость, что он немедленно забирался в постель. Порой это являлось формой протеста, способом показать, что он надулся.

– Все в порядке, сынок?

Тот в ответ кивнул.

– Спокойной ночи, Ален.

– Спокойной ночи.

Никогда не знаешь наперед! Эмилю бы так хотелось видеть их счастливыми! Он чувствовал себя их должником. Он взял на себя заботу о них. Бланш и Ален зависели от него. Их малейшее дурное настроение становилось критикой в его адрес, и если случится, что однажды их и в самом деле постигнет несчастье, то это явится его крахом.

Он не знал, чем себя занять до десяти часов. Газету он прочел еще утром. У Бланш всегда находилось какое-нибудь дело: убраться, заштопать носки, пришить пуговицы.

Он вышел на террасу и стал смотреть, как спускается ночь, как в квартирах напротив зажигаются лампы. Некоторые жильцы не опускали штор и оставляли окна открытыми. Он видел силуэты людей, ходивших взадвперед под люстрами, среди мебели, которая была чужой для него, но своей, родной для них.

В какой-то момент он вот так открыл для себя сразу три интерьера на разных этажах. Меньше чем в метре над потолками четвертого этажа сновали ноги жильцов пятого. Это походило на какой-то немой балет. Можно было бы поиграть в отгадывание слов по движущимся губам.

Вот какая-то женщина в желтом пеньюаре выходит из гостиной и тут же возвращается туда с плачущим младенцем на руках.

Она качает его, расхаживая по комнате, в то время как ее муж продолжает читать иллюстрированный еженедельник. Она что-то ему говорит, и муж стремительно встает, берет у нее из рук ребенка, принимается, в свою очередь, мерить шагами комнату, напевая песню, которой не слышно.

Пара была молодой, неумелой. Вот зажигается лампа на кухне, и женщина ставит кипятить воду, чтобы простерилизовать рожок.

Они с Бланш и Аденом в роли младенца разыгрывали когда-то ту же пантомиму в своей квартире на улице Фран-Буржуа, и теперь Жовис задавался вопросом: а не наблюдали ли за ними люди из дома напротив?

Внизу находилась рыбная лавка. Напротив, помнится ему, жил полицейский, который с важным видом застегивал портупею перед каждым выходом на работу, а по вечерам, в штатском, носил красные шлепанцы.

На четвертом этаже пожилая женщина, одна за круглым, покрытым плюшем столиком, поджидала до полуночи, а часто и дольше, свою дочь, г

Она дремала, и можно было предсказать тот момент, когда, заснув, она уронит голову набок.

Не пытался ли он, переехав жить в Клерви, спастись и от всего этого тоже? Эмиль выкурил одну за другой две сигареты. Курил он мало. В конторе мог это делать лишь в маленьком помещении, принадлежавшем лично ему, Где он и укрывался порой на несколько минут. Малыш Дютуа, тот ходил курить в туалет.

– Ты по-прежнему не знаешь, дадут ли тебе неделю отпуска в августе?

– Все будет зависеть от погоды. Если она испортится...

А впрочем! Хорошая погода или плохая – десятки миллионов людей разъезжали по свету на протяжение всего лета, и только он успевал немного перевести дух, как уже нужно было заниматься лыжными отпусками.

Свой же отпуск он, как и его коллеги, брал частями, в межсезонье, что почти всегда мешало ему отдыхать с женой и сыном.

– Ален разочарован тем, что снова едет в Дьепп.

– Знаю. Ему бы хотелось поехать в Испанию, или в Грецию, или в Югославию. К сожалению, туда я не смог бы приезжать к вам на выходные.

Из-за своего свадебного путешествия они оставались верны Дьеппу, куда отправлялись почти каждый год, всегда останавливаясь в одной и той же гостинице над утесом.

– Годика через два-три он будет разъезжать один.

Бланш испугалась.

– В пятнадцать лет!? Ведь ему только-только исполнилось тринадцать.

– Если бы ты знала, сколько поездок я организую для юношей и девушек этого возраста...

Ален еще только поступил в коллеж, а они уже представляли себе, как он станет бакалавром, потом как он улетит из гнезда навстречу одному только Богу известно какой судьбе.

– Я немного устала. Не лечь ли нам спать?

– Сейчас иду.

Он разделся, почистил зубы, повернул ручку транзистора, который стоял в ванной, чтобы можно было Слушать последние известия. Дверь между спальней и гардеробной оставалась открытой. Бланш раздевалась со своего края постели, без ложной стыдливости, без кокетства, немного на манер сестры.

Стоит ей оказаться под простыней – и она тут же уснет. Ну а он – ему это было заведомо известно – он еще будет пытаться прогнать сон, чтобы услышать звуки за стеной.

– Спокойной ночи, Эмиль.

– Спокойной ночи, Бланш.

Не зная в точности почему, он на мгновение прижал ее к себе. Он чувствовал себя в долгу перед ней. Она вела себя в эти дни мужественно. Не показала, что новая обстановка, в которую перенеслась по его воле вся семья, сбивает ее с толку, что ей немного страшно.

– Все устроится, вот увидишь!

– Конечно! Все уже устроилось.

Тут она добавила:

– Спасибо, Эмиль.

За что спасибо? Она была как какая-нибудь псина, которая благодарит за простую ласку, и он спрашивал себя: а достаточно ли часто давал он ей возможность это делать?

В предпоследнюю ночь сцена в соседней квартире длилась не больше часа. Он ничего не видел. Он не знал главных действующих лиц, которые были для него только голосами.

Однако впечатление было сильным. Это имело для него такое же значение, как и рассказ, поведанный ему однажды утром во дворе муниципальной школы его товарищем Фердинаном, тем, что подглядывал в замочную скважину за своими родителями, когда те занимались любовью.

– А я тебе говорю, что нет! Начала мать, – протестовал Фердинан, когда Жовису инстинктивно хотелось видеть женщину в роли жертвы или уж по крайней мере в пассивной роли. – Она была совсем голая.

Начиналось похрапывание Бланш – безмятежное, мерное. Она спала на спине, приоткрыв рот.

Там, за стеной, тогда тоже начала женщина, но все произошло совсем не так, как он мог бы себе вообразить.

Иногда, очень редко, главным образом летом, когда Бланш находилась в Дьеппе, а он не приезжал к ней в конце недели, случалось, что вечером, лежа в постели, он давал волю своему воображению. Он делал это не специально. Едва ли это доставляло ему удовольствие, скорее, он пытался прогнать эротические картины, возникавшие в его мозгу.

Впрочем, это было почти целомудренной эротикой.

До своей женитьбы он имел всего несколько связей, и все они вызвали у него разочарование.

В сущности, он не мыслил физической любви без нежности, ни даже без некоторого почтительного отношения, и он оставался холоден в присутствии профессионалок, которых ему случалось сопровождать.

Его притягивало к ним не столько желание, сколько окружавшая их неясная атмосфера. Кроме того, это происходило возле Севастопольского бульвара, в узких улочках, окружавших Центральный рынок. Обыкновенно на двери гостиницы имелся желтоватый, слабо светящийся шар, одна-две женщины в красной, зеленой, во всяком случае, в кричащего цвета блузке окликали прохожих.

Он шел своей дорогой, но все же догадывался о существовании узкого прохода, скрипучей лестницы, комнаты с железной кроватью, умывальником или тазиком.

Однажды он целый час, стыдясь, ходил по кругу, прежде чем углубился в один из этих коридоров, едва не сбив с ног стоявшую на пороге девицу.

– Ты спешишь?

Со времени свадьбы, то есть за пятнадцать лет, с ним только раз случилось такое.

Так же один-единственный раз, и снова в августе, он положил руку на зад мадемуазель Жермены, своей машинистки, когда та пришла в контору сразу вслед за ним. Ей было лет сорок, и она жила одна с матерью. Жозеф Ремакль, довольно вульгарный тип, подшучивал над ней из-за ее нерушимой девственности, его забавляли ее испепеляющие взгляды.

Жест Жовиса, должно быть, застал ее врасплох, поскольку они уже не один год работали вместе. Однако она едва вздрогнула и обратила к нему взгляд, в котором не читалось ни единого упрека – совсем наоборот, сказал бы Ремакль!

Он испугался, что она воспримет это всерьез, скользнет в его объятия и отныне станет выказывать ему иные, нежели просто дружеские, чувства.

– Прошу прощения.

На его счастье, тут вошел, насвистывая, малыш Дютуа, без шляпы, с растрепанными, как водится, волосами.

Сегодня вечером – он это чувствовал – ему не уснуть. Услышать их снова было для него потребностью. Ему хотелось побольше узнать о жильцах за стеной. Он задавался вопросом, каждую ли ночь это происходило у них тем же образом. За один час он открыл для себя новый мир, гораздо более волнующий, более драматичный, чем улочки вокруг Центрального рынка.

Он уже читал романы, где о любви говорилось вульгарными словами и где описывались некоторые скабрезные позиции.

Реальность была такой непохожей!

Но сначала, что же делали эти люди – мужчина и женщина? Похоже, та уже давно лежала в постели, когда вошел ее приятель: Эмиль не слышал, как она укладывается. У него имелся свой ключ. Это был либо ее муж, либо привычный партнер.

Насколько мог судить Жовис, действие происходит между двумя и тремя часами ночи. Мужчина довольно шумно толкает дверь.

– Это ты?

– А кто же еще? – возражает он с веселой иронией.

– Мог встать Уолтер.

– Уолтер спит.

– Ты заходил к нему в комнату?

Кем был Уолтер? Мужем? Сыном?

– Ты все это время был в «Карийоне»?

Хождение взад и вперед по комнате, затем со стуком падает на пол башмак значит, он раздевается.

– Что-то вроде того.

– Ты не ходил в другие места?

Эмилю показалось, что это не был тон ревнивой женщины, ведущей свой небольшой допрос. Тут крылось что-то другое, чему он не мог пока подыскать определения. Правда, голоса доносились до него через перегородку.

– Что-то вроде того... – повторяет самец, для которого в этой формулировке, кажется, полно смаку.

– Народу было много?

– Хватало. Но колпака сегодня не было.

Слово «колпак» его поразило. Ему было известно, что на жаргоне оно означает «простофиля», это придавало разговору таинственность.

– Алекса там была?

– В полной красе.

– Пьяная?

– Не мертвецки.

– Возбужденная?

– Как водится.

– Ты ходил с ней в соседний дом?

– Я как раз оттуда.

– Из соседнего дома?

– Из нее!

– Скотина!

– Ты сама меня об этом спросила.

– И долго это продолжалось?

– К счастью, не так долго, как вчера.

– Что она с тобой делала?

Что ни реплика, то новая загадка. Жовис еще не мог поверить, что ему следует понимать слова в их обычном смысле. Это невозможно. Люди так не разговаривают, в особенности пара, пускай даже в спальне.

– Дай взглянуть, остались ли следы. Она тебя укусила?

– А по-другому она делать не может.

Он говорит не «делать». Он употребляет более точное слово, которого Эмиль никогда не произносил и которое с трудом решается осознать.

– А ты?

– Он приходил.

– В котором часу?

– В три, как обычно.

– Блеющий?

– В его годы меняются лишь в худшую сторону. Он засиделся. Я опасалась, как бы Уолтер не вернулся до его ухода.

– По-твоему, он догадывается?

– Поди узнай у него! Ты, похоже, не спешишь.

– Дай мне время подзарядить мои батареи.

Почти каждое слово казалось Жовису оскорбительным, шло вразрез с его воспитанием, его принципами. Вначале он предпочел бы не слышать. Еще он боялся, как бы не проснулась жена и не услышала.

– Иди-ка сюда, чтобы я...

Это было невозможно. Он отказывался верить. Эти люди употребляли самые крепкие, самые выразительные слова и получали какое-то изощренное удовольствие от того, что комментировали каждое свое движение, особенно старалась женщина.

– А так она тебе делала?

– Да.

– А вот так?

– Да.

– Каналья! Я сейчас тебе покажу...

Он силится представить себе сцену, действующих лиц.

По-видимому, они довольно молоды, если судить по их подвигам, но навряд ли молодожены или новоиспеченные любовники.

Они давно привыкли друг к другу, это чувствовалось по репликам, слетавшим с их уст, как заученный текст.

Текст такой же непристойный, как надписи, которые, краснея, читаешь около некоторых писсуаров.

– Погоди. Не двигайся больше. Я сама...

– Ты мне делаешь больно, – запротестовал мужчина.

– А та шлюха, она что, не делала тебе больно? Если бы ты еще ограничивался Ирен, та хоть девка хорошая. Помнишь ту ночь, когда мы были втроем и я...

Он пытался стереть в памяти услышанные слова, вызванные ими образы, которые приходили ему на ум.

– Нет. Еще рано.

Были и другие фразы, точные, как анатомические рисунки. Женщина в прямом смысле слова начинала бредить. Это была уже не женщина, какими он их знал, как те, что встречаешь на улице. Это был разбушевавшийся зверь-зверь, наделенный даром речи и выкрикивавший ужасные слова.

Мужчину звали Жан. Он несколько раз расслышал это имя.

– Рассказывай. Рассказывай. Давай выкладывай мне все... что ты ей делал... Что она тебе делала...

Тут уже его черед говорить. Она требует все больше подробностей. Сама их добавляет.

– А так?

– Да.

– А так?

– Не так сильно.

– Ты что, стал неженкой?

Тон делался выше, сопровождавшие голоса звуки становились более точными. Почти задыхаясь, ждал он облегчения, которое принесет ему конец.

– Послушай. Возьми его в...

Были моменты, как вот этот, когда у Жовиса возникло желание начать колотить в перегородку. Все его тело дрожало от нетерпения, нервозности, а также от негодования. И от страха. Только бы Бланш не услышала...

Женщина кричала от боли и от наслаждения – долгий вопль, от которого, должно быть, вздымалась ее грудь, и внезапно ему показалось, что он узнал глухой звук пощечины.

– Да. Да. Ударь меня еще.

Такого не могло быть. Нужно, чтобы это прекратилось. Он уже больше не понимал.

Крик делался все пронзительнее и внезапно вылился в нечто вроде рыданий. Можно было поклясться, что она плачет, что теперь это уже просто девчонка, у которой горе. Ему было ее почти что жаль.

Мужчина, по-видимому, закуривает сигарету.

– Ну, получила что хотела? – иронизирует он не без нежности.

– Даже не один, а три раза. Думала, это не кончится.

– Виски?

– Без воды.

Звон бутылки о край бокала, булькающие звуки.

– Твое здоровье, Жан.

– Твое здоровье, самка.

Именно это слово в момент, когда оно было произнесено, больше всего волновало Эмилия. Никогда он сам не вкладывал столько понимания в свой голос, когда обращался к Бланш.

– Самка...

Правда и то, что он никогда не называл ее так, никогда не осмелится этого сделать. Впрочем, она и не поймет.

Те, за перегородкой, только что вместе погрузились в пучину. Теперь они едва из нее показались. С успокаивающей сигаретой в зубах он наливает в стаканы выпивку.

– Твое здоровье, Жан.

Она была покорной и усталой.

И он ей просто отвечает:

– Твое здоровье, самка.

Сегодня вечером – в свой третий вечер в Клерви – Жовис со стыдом ждал, напрягая слух.

Глава третья

Он несколько раз принимался дремать, не засыпая по-настоящему, вздрагивая, когда какая-нибудь машина проезжала или же останавливалась на авеню.

Тогда к нему возвращались ясность мысли, его воспоминания о предпоследней ночи – его первой ночи в Клерви, – и, вероятно из-за усталости, эти воспоминания искажались до того, что делались фантастическими.

Он также открывал для себя новые звуки в доме, далекие, приглушенные, которых он еще не распознавал, но которые в конце концов войдут в его мир, как привычные звуки улицы Фран-Буржуа.

Подъехала машина, спортивная, судя по тому, как она сделала разворот и резко встала перед домом. Хлопнула дверца. Чуть позже отворилась дверь, по всей видимости дверь в квартиру соседей, затем, после паузы, – другая дверь, еще одна дверь, на сей раз дверь спальни, где он теперь слышал шаги.

Мужской голос, тот же, что и в первую ночь, спросил:

– Что ты читаешь?

– Детектив.

Значит, в спальне горел свет, хотя бы свет ночника.

Его воображение рисовало ему расположившуюся в постели женщину, опирающуюся спиной о две-три подушки.

– Ты сегодня рано.

Что она называла рано? В Клерви не было церкви, колоколов, курантов. Ему-то казалось, что добрая половина ночи была сейчас уже позади.

Мужчина зажигает сигарету, и можно предположить, что он снимает пиджак, развязывает галстук.

– Алекса быстро сработала. Правда, это было так, безделица. Тип, кажется, мэр ее родного городишки, во всяком случае какая-то важная шишка.

– Он сразу клюнул?

– Понадобилось всего лишь две бутылки шампанского. Я был с одной стороны стойки, Леон-с другой.

– Ну и сколько?

– Пятнадцать тысяч.

– За «Мерседес»?

– Да, совсем свеженький, совсем чистенький. Малыш Луи свистнул его в десять часов на бульваре Сен-Мишель. За какие-то секунды...

– Он уже уехал?

– Пьяный в стельку и счастливый, как король. Ты не подвинешься?

Тишина. Он укладывается. Женщина спрашивает:

– Так что, у тебя сегодня вечером ничего не было?

– Немного побаловался с Ирен.

– Она по-прежнему глядит в потолок?

– Она не могла. Мы занимались этим, стоя в телефонной будке.

– Ты меня хочешь?

– Еще не знаю.

Жовис сгорал от нетерпения. Чересчур долго. Он не понимал, почему все происходит не так, как в первую ночь, он чувствует себя почти обделенным. На несколько минут воцаряется тишина. Что-то падает на пол, быть может книга, которую до этого читала женщина.

– Ты устала?

– Нет. Этой ночью мне хочется нежности.

– Ты не шутишь!?

– Обращайся со мной, как если бы это было в первый раз.

– А что было в первый раз? Честное слово! Я об этом позабыл.

Больше он почти ничего не слышит. Ему, однако, кажется, что они шепчутся, и в то же время он различает как бы медленное и ритмичное движение обоих тел.

– Так тоже хорошо.

– Ты находишь?

– Я ни разу не встречала такого мужчину, как ты.

– А я не встречал женщины, которая заменяет всех женщин.

– К счастью, это не так, и ты продолжаешь встречаться и с другими!

– Другие – это работа.

Затем снова шепот: поначалу очень тихий, он нарастал крещендо, пока не стал как бы жалобой ребенка.

Жовис недоволен. Он злится на себя за то, что прождал так долго, за то, что напрасно боролся со сном. Он уже не очень сожалеет о том, что заснул в предыдущую ночь. Кто знает, может, ничего и не было? Возможно, эта пара спокойно заснула, как обыкновенно поступают

Бланш и он.

Он силится придать смысл обрывкам услышанных фраз. Речь идет о каком-то «Мерседесе», о пятнадцати тысячах франках, о важном провинциальном буржуа, который в своих краях был мэром. Какой-то бар, в котором этот мужчина облокотился о стойку напротив человека по имени Леон...

Бланш вздыхает и разом поворачивается на правый бок, при этом сон ее остается по-прежнему глубоким.

Он засыпает, а в половине седьмого она кладет ему руку на плечо, прошептав:

– Пора, Эмиль.

Он мрачно смотрит на жену – на ней платье из синего хлопка, которое служит ей домашним халатом, – затем он смотрит, как проникают в окно солнечные лучи, по мере того как она открывает ставни.

Накануне вечером он ничего не пил, и все же голова у него раскалывается.

– Ты плохо спал?

Внимательная к малейшим изменениям в его лице, Бланш подмечала все.

Это было правдой, но он уже не помнил, что ему снилось. Какая-то длинная блестящая машина вроде тех, в которых, как он видел по телевизору, разъезжают главы государств и стоя приветствуют толпу. Он был в этой машине – и его там не было. Все представлялось чересчур туманным, так что он не мог навести порядок в этих образах.

Его мучит жажда, и он идет в ванную и наливает себе стакан воды. Ален, лежа в ванне, читал детектив, что напомнило ему один эпизод этой ночи.

– С каких пор ты читаешь эти идиотские книги?

– Все их читают. Даже политические деятели. Об этом было написано во вчерашней газете...