Жорж Сименон
Голубая комната
ГЛАВА I
— Тебе больно?
— Нет.
— Сердишься на меня?
— Нет.
И это была правда. Тогда все было правдой, потому что он просто жил в тот момент, не задавая лишних вопросов, не пытаясь что-то понять, не подозревая о том, что настанет день, когда придется задуматься. Все было правдой, более того, все было так реально — он сам, комната, обнаженная Андре лежит на кровати среди скомканных простыней, бесстыдно раскинув ноги, и между ними из-под темного пушка медленно стекает струйка спермы.
Был ли он счастлив? Если бы его спросили, он, не задумываясь, ответил бы «да». Ему и в голову не пришло рассердиться на Андре за то, что она прокусила ему губу. Это было частью целого, как и все остальное, как и то, что он стоял, тоже обнаженный, перед умывальником и, глядя в зеркало, прикладывал к губе мокрую салфетку.
— Жена будет расспрашивать?
— Не думаю.
— Ну хоть иногда-то она задает тебе вопросы?
Слова не имели никакого значения. Они болтали просто так, от наслаждения, как обычно бывает после любовных объятий, когда все тело еще трепещет, а в голове пустота.
— У тебя красивая спина.
На салфетке осталось несколько розоватых пятен. За окном прогромыхал пустой грузовик. С террасы доносились голоса, но можно было разобрать лишь отдельные слова, общий смысл разговора нельзя было уловить.
— Тони, ты меня любишь?
— Кажется, да…
Он говорил шутливо, но без улыбки, все еще не отнимая салфетки от нижней губы.
— Ты не уверен?
Он обернулся, чтобы посмотреть на нее, и ему вдруг стало радостно оттого, что именно его семя находилось в лоне подруги.
Комната была голубой, цвета синьки для белья, как подумалось ему однажды, и напоминала ему детство — маленькие полотняные мешочки с голубым порошком, которые мать бросала в бак с бельем в конце стирки, пред тем, как раскидать простыни по сверкающей зелени луга. Ему было тогда лет пять или шесть, и он никак не мог понять, каким образом голубой цвет может сделать белье белее.
Позднее, спустя много времени после смерти матери, лицо которой почти стерлось из его памяти, у него вдруг возник вопрос, почему бедные люди, какими были и они, носившие латаную-перелатаную одежду, придавали такое значение белизне белья. Размышлял ли он тогда на эту тему? Лишь позднее он узнает об этом. Голубой цвет комнаты напоминал не только синьку — такого же цвета бывает небо жаркими августовскими вечерами, перед тем, как заходящее солнце окрасит его сначала в розовый, а затем в багровый цвет.
Это было в августе, точнее — 2 августа. Далеко за полдень. В пять часов золотистые облака, легкие, как взбитые сливки, начали подниматься из-за здания вокзала, белый фасад которого оставался в тени.
— Мог бы ты прожить со мной всю жизнь?
Он не отдавал себе отчета в том, что запоминает каждое слово, образ, запах. Разве мог он предугадать, что будет переживать этот момент еще десять, двадцать, несчетное количество раз, пребывая в разном расположении духа, и каждый раз будет видеть его по-другому.
Еще долго-долго он будет вспоминать мельчайшие детали, и отнюдь не всегда по своей воле, а потому, что его заставят. Например, г-н Биго, психиатр, назначенный следователем, будет дотошно выспрашивать, внимательно наблюдая за его реакцией:
— Она часто вас кусала?
— Случалось.
— Сколько раз?
— Мы встречались всего восемь раз в отеле «Путешественник».
— Восемь раз за целый год?
— Одиннадцать месяцев… Да, одиннадцать, потому что все началось в сентябре…
— Сколько раз она вас кусала?
— Раза три или четыре.
— Во время акта?
— Кажется, да.
Да… Нет… На самом деле сегодня это произошло после, когда он, оторвавшись от нее, лежал на боку, разглядывая ее из-под опущенных ресниц. Его завораживал свет, окутывавший их обоих.
Воздух был раскаленным и в комнате, и на улице, тепло казалось живым существом в комнате, насквозь пронизанной солнцем.
Он неплотно задернул занавеси, оставив щель примерно в ладонь шириной, и из открытого окна доносились звуки маленького города. Одни — смутные, как пение далекого хора, другие — ясные и отчетливые, например голоса посетителей на террасе.
Только что, когда они предавались сумасшедшим ласкам, эти звуки, доходя до них, были их частью, смешиваясь с телами, слюной, потом. Белая кожа Андре, более темная его, луч света, ромбом разделяющий комнату надвое, голубые стены и живое отражение в зеркале, и этот запах провинциальной гостиницы — смешанные ароматы вина и водки, которые подавали в зале на первом этаже, рагу, томившегося на кухне, легкий душок плесени от матраса набитого водорослями.
— Ты красивый, Тони.
Андре повторяла ему это при каждой встрече, и всегда в тот момент, когда она лежала вытянувшись на постели, а он бродил по комнате, разыскивая сигареты, которые были в карманах брюк, брошенных на плетеное кресло в глубине комнаты.
— Кровь все идет?
— Уже почти нет.
— Что ты ей скажешь, если она спросит?
Он пожал плечами, не понимая, почему она так беспокоится. Сейчас ему все было безразлично. Ничто не имело значения. Он чувствовал себя прекрасно и был в ладу со всей Вселенной.
— Скажу, что ударился… Например, о лобовое стекло, когда резко затормозил.
Он закурил, у сигареты был совершенно особый вкус.
Потом, когда он будет вспоминать подробности этого свидания, он вспомнит еще один запах — запах поездов, отличный от всех остальных запахов. Позади строений маневрировал на малой скорости товарняк, а паровоз время от времени коротко посвистывал.
Профессор Биго, маленький, рыжий, со сросшимися бровями, продолжал расспрашивать:
— Вы не подумали, что она специально вас укусила?
— Зачем?
Позднее, г-н Демарье, его адвокат, вернется к этому вопросу:
— Думаю, что эти укусы могли бы сыграть нам на руку.
Ну как, спрашивается, мог он тогда об этом думать — он просто жил. Думал ли он вообще о чем-нибудь? Если да, то помимо своей воли. В тот день он ответил Андре наобум, легко и весело, уверенный, что его слова не имеют большого значения, и тем более не подозревая, что они останутся в вечности.
Однажды вечером, во время их третьей или четвертой встречи, после слов «ты красивый», Андре добавила:
— Ты так красив, что я хотела бы заниматься с тобой любовью перед всеми, прямо на вокзальной площади.
Он посмеялся, но не очень удивился. Когда они сжимали друг друга в объятьях, ему нравилось сохранять контакт с окружающим миром, нравилось видеть игру света, слышать шумы, голоса, вплоть до шагов на тротуаре и позвякивания стаканов на террасе.
Однажды под окнами прошел духовой оркестр, и они забавлялись, подстраивая свои движения в такт музыке. В другой раз, когда разразилась гроза, Андре настояла на том, чтобы распахнуть настежь окно и ставни.
Была ли это игра? Во всяком случае, он не видел в этом никакой хитрости. Она лежала голая поперек кровати, приняв откровенно непристойную позу. Вообще, едва перешагнув порог комнаты, нарочно старалась вести себя как можно развратнее. Иногда, уже после того как они разделись, она мурлыкала с видом фальшивой невинности, которая, впрочем, нисколько его не обманывала, что тоже было частью игры:
— Я хочу пить. А ты?
— Нет.
— Скоро захочешь. Позвони Франсуазе и закажи что-нибудь…
Франсуаза была служанкой лет тридцати, пятнадцать из них проработала в кафе и гостиницах, так что уже ничему не удивлялась.
— Да, месье Тони?
Она называла его «месье Тони», потому что он был братом ее патрона Венсана Фальконе, чье имя красовалось на вывеске и чей голос доносился с террасы.
— Вы не задумывались, преследовала ли она при этом определенную цель?
Все то, что он пережил в течение даже и не получаса, а всего лишь нескольких минут своего существования, было теперь разложено по кадрам, по звукам и рассматривалось словно под лупой, не только другими, но и им самим.
Андре была высокого роста. В постели это было не так заметно, но она выше него сантиметра на три-четыре. Хотя она и местная, волосы у нее темные, почти черные, переливающиеся на свету, как у южанки или итальянки, резко контрастирующие с белоснежной кожей. Полноватая, с округлыми формами, и ее тело, особенно грудь и бедра, так податливо упруги.
В свои тридцать три года он знал многих женщин. Но ни одна из них не доставляла ему такого животного наслаждения, до полного самозабвения, после которого не оставалось ни брезгливости, ни стыда, ни пресыщения.
Наоборот, после двух часов, стараясь получить максимум удовольствия от своих тел, они еще долго не одевались, продлевая чувственное наслаждение, смакуя ощущение гармонии не только друг с другом, но и со всем миром.
Все имело значение. Каждая мелочь занимала свое место в этом вибрирующем мире, даже муха, усевшаяся на живот Андре, за которой она наблюдала с сытой улыбкой.
— Ты мог бы прожить со мной всю жизнь?
— Конечно…
— Правда? Ты не боишься?
— Боюсь чего?
— Ты представляешь, во что превратились бы наши дни?
Эти слова, ничего не значившие тогда и прозвучавшие такой угрозой через несколько месяцев, он тоже будет вспоминать.
— Мы привыкнем со временем, — сказал он, не подумав.
— К чему?
— Друг к другу.
Как он тогда был чист и наивен! Он жил только настоящим. Сильный самец и разгоряченная самка наслаждались друг другом, она сделала ему больно, но и боль эта была здоровой и тоже доставляла наслаждение.
— Смотри-ка, поезд…
Это сказал не Тони, а его брат, там, внизу. Эти слова привлекли внимание Тони, который машинально подошел к окну, к пылающему лучу света между неплотно закрытыми ставнями.
Могли ли его увидеть снаружи? Он не думал об этом, но вряд ли: комната снаружи кажется темной, они на втором этаже, в крайнем случае виден лишь его торс.
— Как подумаю, сколько лет потеряла из-за тебя…
— Из-за меня? — весело переспросил он.
— А кто же уехал? Я?
С шести лет Тони и Андре вместе учились в школе. Так получилось, что они дождались, пока им перевалит за тридцать и оба обзаведутся семьями.
— Скажи серьезно, Тони… Если бы я была свободна…
Слушал ли он ее? Скрытый за белым зданием вокзала поезд остановился, и пассажиры потянулись к выходу, где контролер в форме собирал билеты.
— Ты бы тоже освободился?
Перед тем как тронуться, локомотив так пронзительно засвистел, что заглушил все остальные звуки.
— Что ты сказала?
— Я спрашиваю, если бы…
Он немного повернул голову в сторону голубой комнаты, белоснежной постели с распростертой на ней Андре, но то, что он увидел краем глаза, заставило его снова выглянуть в окно. Среди толпы совершенно незнакомых людей — мужчин, женщин с младенцами и без, маленькой девочки, которую тащили за руку, — он вдруг узнал одно лицо.
— Твой муж…
Выражение лица Тони мгновенно изменилось.
— Николя?
— Да…
— Где он? Что он делает?…
— Переходит через площадь…
— Он идет сюда?
— Прямиком…
— Какой у него вид?
— Не знаю, солнце светит ему в спину.
— Куда ты?
Он собирал свои вещи, белье, ботинки.
— Мне надо уходить. Пока он не застукал нас вместе…
Он уже не смотрел на нее, его больше не интересовало ни ее тело, ни то, что она скажет или подумает. Охваченный паникой, он бросил последний взгляд в окно и вылетел из комнаты.
Уж если Николя приехал поездом в Триан, в то время как здесь находилась его жена, это уж точно неспроста.
На лестнице со стертыми ступенями было полутемно. Тони, держа на весу одежду, поднялся на один этаж, увидел в конце коридора приоткрытую дверь, за которой Франсуаза в черном платье и белом фартуке меняла белье на постели. Она оглядела его с головы до ног и рассмеялась.
— Это вы месье Тони? Вы что поссорились?
— Тихо…
— Что случилось?
— Ее муж…
— Он вас застукал?
— Нет еще… Он идет сюда…
Он лихорадочно одевался, прислушиваясь, не крадется ли по лестнице Николя.
— Пойди посмотри, что он делает, и поскорей возвращайся…
Он испытывал симпатию к Франсуазе, крепко сбитой, здоровой, с всегда смеющимися глазами, и она отвечала ему взаимностью.
Потолок в комнате, оклеенной обоями в розовый цветочек, был скошенным, над кроватью из ореха висело распятье черного дерева. В голубой комнате тоже было распятье, только поменьше и висело оно над камином.
Он был без галстука, а пиджак оставил в машине. Меры предосторожности, которые они с Андре предпринимали почти год, оказались весьма нелишними.
Когда они встречались в отеле «Путешественник», он оставлял свой грузовичок на тихой старой улице Соль, параллельной улице Гамбетта, а Андре свой серенький «ситроен» — на Рыночной площади, больше чем за триста метров.
Через мансардное окно он видел гостиничный двор с конюшнями в глубине, где квохтали куры. Каждый третий понедельник месяца напротив стоянки тихоходных судов проходила живая ярмарка, куда многие окрестные крестьяне съезжались на повозках.
Франсуаза не спеша поднималась по лестнице.
— Ну что?
— Он сидит на террасе и только что заказал лимонад.
— Какой у него вид?
Он задавал те же самые вопросы, что недавно задавала Андре.
— Никакой.
— Он спрашивал про жену?
— Нет. Но оттуда, где он сидит, ему видны оба выхода.
— Брат тебе ничего не говорил?
— Чтобы вы уходили через задний ход, через двор соседнего гаража.
Он знал этот путь. Преодолев ограду высотой метра полтора, он оказывался позади гаража Шерона, заправочная станция которого была на Вокзальной площади, оттуда переулком можно было выбраться на улицу Соль между аптекой и булочной Патена.
— Не знаешь, что она делает?
— Нет.
— Ты не слышала шум в комнате?
— Я не слушала.
Франсуаза не любила Андре, возможно, потому, что он ей нравился, и она немного ревновала.
— Вам лучше не ходить через первый этаж, вдруг он пойдет в туалет…
Он представил себе Николя с его желчным цветом лица, всегда грустным или нахмуренным выражением, сидящего на террасе за стаканом лимонада, в то время как он должен был бы находиться за прилавком своей бакалейной лавочки. Наверняка он попросил свою мать подменить его, пока он съездит в Триан. Что толкнуло Николя на столь непривычную для него поездку? Что ему было известно? Откуда?
— Месье Фальконе, вы никогда не думали о возможности анонимного письма?
Вопрос задал месье Дьем, судебный следователь, застенчивый и потому непредсказуемый.
— В Сен-Жюстене никто не знал о нашей связи, так же как и в Триане, за исключением моего брата, невестки и Франсуазы. Мы были осторожны. Она входила через маленькую дверь с улицы Гамбетта и попадала прямо на лестницу, по которой можно подняться в комнату, минуя кафе.
— Вы, конечно, доверяете своему брату.
Он только улыбнулся подобному вопросу. Его брат — это все равно, что он сам.
— А вашей невестке тоже?
Лючиа любила его почти так же, как и Венсана, конечно, другой любовью. Как и они, она была итальянка по происхождению, и семья была для нее превыше всего.
— Служанка?
Даже будь она без памяти влюблена в Тони, Франсуаза никогда не стала бы писать анонимок.
— Ну, тогда остается некто… — едва слышно пробормотал месье Дьем отвернувшись, так, что солнце заиграло в его непокорных волосах.
— Кто же?
— Вы не догадываетесь? Вспомните все, что рассказывали мне во время последнего допроса. Желаете, чтобы секретарь зачитан вам?
Он покраснел и отрицательно покачал головой.
— Невозможно, чтобы Андре…
— Почему?
Но все это будет еще не скоро. Пока же он спускался по лестнице вслед за Франсуазой, стараясь, чтобы ступеньки не заскрипели. Отель «Путешественник» был построен во времена дилижансов. Тони на мгновение приостановился пред голубой комнатой — за дверью была тишина. Не было слышно ни звука. Означало ли это, что Андре, обнаженная, все еще лежала в постели?
Франсуаза потащила его дальше по коридору, который заворачивал под углом, и показала на маленькое окошечко, выходившее на скат сарая.
— Справа целая копна соломы — прыгайте смело…
Раздалось громкое кудахтанье, когда он спрыгнул во двор, но через мгновение он уже перемахнул через внутреннюю стену и оказался среди нагромождения старых автомобилей и запчастей. Служащий заправки в белом комбинезоне в это время наполнял бак автомобиля и даже не повернул головы.
Тони проскользнул мимо, очутился в переулке, где сначала запахло затхлой водой, а затем повеяло запахом горячего хлеба из окна пекарни.
И вот, наконец, улица Соль. Он уселся за руль своего грузовичка, на котором на желто-лимонном фоне черными буквами было написано: «Антуан Фальконе. Тракторы — сельскохозяйственное оборудование — Сен-Жюстен-дю-Лу».
Спустя четверть часа он уже чувствовал себя в гармонии со всем миром. Как же объяснить то болезненное чувство, которое возникло потом? Это был не страх — у него не возникло тогда ни малейшего подозрения.
— Вы не испугались, увидев, как он выходит из здания вокзала?
Да… Нет… Немного, зная характер Николя, его привычки, его слабое здоровье, о котором он так заботился.
Тони обогнул Триан, чтобы выехать на дорогу к Сен-Жюстену, минуя Вокзальную площадь. Возле моста через Орно целая семья удила рыбу, включая и маленькую девочку лет шести, которая поймала рыбешку и теперь не знала, как снять ее с крючка. Конечно, парижане. Летом их можно было встретить везде. Они останавливались и у его брата, и только что из голубой комнаты он узнал их по характерному акценту среди беседующих на террасе.
Дорога пересекала поля, засеянные две недели назад, виноградники, луга, на которых паслись коровы местной породы — пестрые с черными мордами.
Сен-Северин был в трех километрах езды и представлял из себя лишь небольшую улочку и несколько ферм, разбросанных вокруг. Затем справа начинался лесок, названный рощей Сарель, по имени хутора, который находился за ней.
Именно здесь, в нескольких метрах от неасфальтированной дороги, все и началось в сентябре прошлого года.
— Расскажите мне о начале вашего романа…
Тот же вопрос ему задавали и в начале расследования — жандарм из Триана, лейтенант, инспектор криминальной полиции Пуатье, затем судья Дьем, худой психиатр, его адвокат г-н Демарье, и, уже под конец, Председатель Суда присяжных.
Одни и те же слова звучали неделями, месяцами, произносимые разными голосами, в различной обстановке, а тем временем проходили весна, лето, осень.
— С самого начала? Мы были знакомы с трех лет, потому что жили в одной деревне и ходили в одну школу, потом вместе принимали первое причастие…
— Я говорю о ваших сексуальных отношениях с мадам Депьер. Они были и до того?
— До чего?
— До того, как она вышла замуж за вашего друга.
— Николя не был моим другом.
— Допустим, вашим приятелем, или, если хотите, однокашником. В то время ее фамилия была Формье и она жила в Замке со своей матерью.
Это не был настоящий замок. Когда-то он действительно стоял здесь, прямо напротив церкви, однако с тех времен сохранилась лишь часть служб. Но вот уже полтора века спустя после Революции это место все еще продолжали величать «Замком».
— Приходилось ли вам до ее замужества…
— Нет, господин судья.
— Не было даже легкого флирта? Вы с ней не целовались?
— Мне даже не приходило это в голову.
— Почему?
Он чуть было не ответил: «Уж больно она была здоровая».
И это было бы правдой. Эта крупная бесстрастная девушка, напоминавшая ему статую, никогда не ассоциировалась в его сознании с любовными отношениями.
К тому же она была мадемуазель Формье, дочь доктора Формье, умершего в немецком плену. Достаточно ли было этого объяснения? Впрочем, другого у него не было. Они просто принадлежали к разным кругам, вот и все.
Когда с ранцами за плечами они выходили из ворот школы, ей оставалось только перейти через двор, чтобы вернуться в свой дом в самом центре деревни, тогда как ему с двумя товарищами надо было пройти по дороге Буасель до моста через Орно, где был хутор, состоявший из трех хозяйств.
— Когда, четыре года назад, вы вернулись в Сен-Жюстен, будучи уже супругом и отцом семейства, и построили здесь дом, вы не возобновили знакомство с нею?
— Она вышла замуж за Николя и держала вместе с ним бакалейную лавку. Мне случалось заходить туда за покупками, но в основном моя жена…
— Теперь расскажите, как это началось.
Как раз на том самом месте, мимо которого он сейчас проезжал, на опушке рощи Сарель. Это не был ни день ярмарки в Триане, ни большой рыночный день. Большой рынок бывает по понедельникам, маленький — по пятницам. Он регулярно бывал там в поисках клиентов.
Николя не водил машину по причине своей болезни, и судья знал об этом. Поэтому Андре каждый четверг приезжала в Триан на своем «ситроене», чтобы сделать оптовые и мелкооптовые закупки.
Примерно через раз она оставалась в городе на весь день, чтобы успеть к парикмахеру.
— За эти четыре года вам часто приходилось с ней встречаться?
— Конечно, несколько раз. В Триане всегда можно встретить кого-то из Сен-Жюстена.
— Вы с ней заговаривали?
— Здоровался.
— Издалека?
— Когда как — издалека или вблизи.
— Между вами не было других контактов?
— Случалось, я спрашивал, как поживает ее муж или она сама.
— Не имея на нее никаких видов?
— Простите?
— Следствием установлено, что во время ваших разъездов, связанных с профессиональной деятельностью, у вас случались любовные приключения.
— С кем не бывает.
— Часто?
— Каждый раз, как представлялся случай.
— Среди прочих была и Франсуаза, служанка вашего брата?
— Один раз. Так, смеха ради. Это скорее была шутка.
— Что вы хотите этим сказать?
— Она поспорила со мной, не помню уже, по какому поводу, и однажды, когда я встретил ее на лестнице…
— Это произошло на лестнице?
— Да.
Почему на него смотрели то как на циничное чудовище, то как на образчик феноменальной наивности?
— Ни я, ни она не восприняли этого всерьез.
— Как бы то ни было, вы не продолжили с ней отношений?
— Нет, конечно.
— У вас никогда не возникало желания продолжить?
— Нет.
— Почему?
— Возможно, потому, что вскоре все началось с Андре.
— Служанка вашего брата не затаила на вас злобу?
— С какой стати?
Какой же разной кажется жизнь, когда просто живешь и когда разбираешь ее по косточкам после случившегося! От того что ему приписывали чувства, которых он не испытывал, Тони уже не мог отличить правды от вымысла и спрашивал себя, где граница между злом и добром.
Взять хотя бы эту встречу в сентябре! Скорее всего, в четверг, потому что Андре была в Триане. Вероятно, она задержалась у парикмахера или где-то еще, потому что возвращалась позднее обычного, когда уже стемнело.
Ему же пришлось изрядно выпить местного вина с клиентами. Он старался пить как можно меньше, но его ремесло не всегда позволяло отказаться от предложенного стаканчика.
Ему было легко и весело, как недавно в голубой комнате, когда он стоял голый перед зеркалом и вытирал кровь с губы.
Он только что зажег фары в сгущавшихся сумерках, когда увидел стоявший на обочине серый «ситроен» Андре, сама она стояла рядом, одетая во что-то светлое и махала рукой, чтобы он остановился.
Естественно, он притормозил.
— Тони, какое счастье, что ты ехал мимо!
Позже его спросят, словно это улика против него:
— Вы уже были на «ты»?
— Конечно, еще со школы.
— Продолжайте. Что отметил судья на отпечатанном на машинке листке бумага, лежащем перед ним?
— Она сказала: «Представляешь, оставила домкрат дома, потому что в машине мало места, и тут же спустило колесо… У тебя есть домкрат?»
Ему не нужно было снимать куртку, потому что было еще жарко, и он не носил ее. Он вспомнил, что на нем была рубашка с открытым воротом и короткими рукавами и голубые хлопчатобумажные брюки.
Что еще ему оставалось делать, как не поменять колесо?
— У тебя есть запаска?
Пока он работал, окончательно стемнело. Андре, стоя рядом, подавала ему инструменты.
— Ты опоздаешь к обеду.
— Знаешь, при моей работе это не редкость.
— Твоя жена ничего не говорит тебе?
— Она знает, что это не моя вина.
— Ты познакомился с ней в Париже?
— В Пуатье.
— Она из Пуатье?
— Из окрестной деревеньки. Она работала в городе.
— Ты любишь блондинок?
Жизель была блондинкой с тонкой прозрачной кожей, розовевшей при малейшем волнении.
— Не знаю. Никогда об этом не думал.
— Мне кажется, ты боишься брюнеток.
— Почему?
— Потому что в свое время ты перецеловал всех девушек в деревне, кроме меня.
— Я как-то не подумал об этом.
Он шутил, вытирая руки носовым платком.
— Хочешь попробовать сейчас?
Он удивленно посмотрел на нее, и едва удержался от вопроса «зачем?»
Ее почти не было видно в темноте.
— Хочешь? — повторила она голосом, который он едва узнал.
Он вспоминал красные габаритные огни машины, запах каштанов, потом вкус и запах губ Андре. Прижавшись к нему губами, она взяла его руку и положила себе на грудь — он удивился, обнаружив, что у нее такая округлая, тяжелая, трепещущая грудь.
А он-то принимал ее за статую!
Чтобы не попасть под свет фар приближающегося грузовика, они отступили, не отрываясь друг от друга, в сторону от дороги, к деревьям. Вдруг по телу Андре пробежала дрожь, какой он никогда не ощущал ни у одной своей партнерши. А она все спрашивала, прижимаясь к нему всем своим большим телом: «Хочешь?»
Они оказались на земле, в высокой траве, в крапиве.
Он не сказал этого ни полицейским, ни судье. Только психиатр, профессор Биго, смог понемногу вытянуть из него правду: она сама разделась до пояса, так что груди ее выскочили из корсажа, и приказала ему голосом, скорее напоминающим рычание:
— Возьми меня, Тони!
На самом деле это она им овладела, и в ее глазах было столько же страсти, сколько и триумфа.