Жорж Сименон

БЕГСТВО Г-НА МОНДА



Изд. «Копирайт», 1997 г.

OCR Палек, 1999 г.

Глава I

Шестнадцатого января, едва минуло пять часов пополудни – большая стрелка чуть-чуть качнулась вправо, г-жа Монд, сопровождаемая потоком холодного воздуха, ворвалась в приемную комиссариата полиции.

Она, должно быть, выпрыгнула из такси или из собственной машины, тенью скользнула по тротуару улицы Ларошфуко, наверняка споткнулась на плохо освещенной лестнице и толкнула дверь с такой силой, что Присутствующие долго с удивлением смотрели, как медленно возвращается на место ее грязная серая створка с автоматическим замком, и этот контраст казался настолько нелепым, что, вероятно по привычке, одна из женщин в наброшенной на плечи шали и без головного убора, которая стояла в очереди уже больше часа, подтолкнула одного из ребятишек, цеплявшихся за ее юбку, и шепнула:

– Закрой-ка дверь.

До этого вторжения все были здесь как свои. С одной стороны барьера письмоводители – кто в полицейской форме, кто в пиджаках – писали или грели руки у печки; с другой стороны посетители сидели на скамье возле стены или просто стояли; когда кто-нибудь выходил со свежесоставленной бумагой в руке, очередь продвигалась на одно место, и первый письмоводитель поднимал голову; все мирились с дурным запахом, скудным светом двух ламп под зеленым абажуром, с монотонностью ожидания, с фиолетовыми чернилами, которыми заполняли формуляры, и, без сомнения, случись вдруг катастрофа, которая изолировала бы комиссариат от остального мира, все, кто здесь находились, зажили бы вместе, одной семьей.

Не толкаясь, женщина в черном с очень белым, напудренным лицом и посиневшим носом протиснулась в первый ряд. Ни на кого не глядя, она сухими, точно эбеновое дерево, и цепкими, словно клюв хищной птицы, пальцами в черных перчатках рылась в сумочке, и все ждали, все смотрели, как она протягивает над барьером визитную карточку.

– Прошу доложить обо мне комиссару.

Чтобы приглядеться к ней повнимательнее, времени было вполне достаточно, однако толком ее никто не запомнил.

– Похожа на вдову, – доложил чиновник комиссару полиции, который у себя в кабинете, полном сигарного дыма, вел дружеский разговор с главным администратором «Театр де Пари» [1].

– Попросите подождать.

И служащий, прежде чем занять свое место и взять документы, которые ему подавали, повторил:

– Попрошу подождать.

Женщина продолжала стоять. В изящной обуви с непомерно высокими каблуками она казалась на грязном полу цаплей, подобравшей под себя одну ногу. Она никого не замечала. Ее ледяной взгляд, остановившийся неизвестно на чем, возможно на золе, высыпавшейся из печки, падал сверху вниз, губы дрожали, как у старух, что молятся в церкви.

Дверь открылась. Вышел комиссар.

– Мадам...

Он закрыл за ней дверь, указал на стул с зеленой суконной обивкой, потом, держа в руке визитную карточку посетительницы, медленно обошел письменный стол в стиле ампир и сел.

– Госпожа Монд? – вопросительно произнес он.

– Да, госпожа Монд. Я живу в доме двадцать семь – а по улице Балю.

И она враждебно уставилась на плохо притушенную Сигару, которую комиссар раздавил в пепельнице.

– Чем могу быть полезен?

– Я пришла заявить об исчезновении мужа.

– Прекрасно... Простите.

Он придвинул к себе блокнот, взял серебряный цанговый карандаш.

– Вы говорите, мужа?

– Да, мужа. Он исчез три дня назад.

– Три дня назад. Значит, тринадцатого января.

– Да, именно тринадцатого января я видела его в последний раз.

На ней была черная каракулевая шуба, от которой исходил легкий аромат фиалок, руки в перчатках теребили тонкий, тоже пахнущий фиалкой платочек.

«Похожа на вдову», – доложил секретарь.

Однако вдовой она не была, по крайней мере до тринадцатого января, когда исчез ее муж. Но комиссар почему-то подумал, что она ведет себя как настоящая вдова.

– Простите, что я не знаю господина Монда: в этот квартал меня назначили всего несколько месяцев назад. Приготовившись записывать, он ждал.

– Мой муж-Норбер Монд. Вы, разумеется, слышали о торговом доме Монд, служебные помещения и склады которого находятся на улице Монторгейль?

Комиссар, скорее из вежливости, кивнул.

– Мой муж родился в том же особняке на улице Балю, где прожил всю жизнь и где мы живем до сих пор. Комиссар снова кивнул.

– Ему было сорок восемь... Я вдруг подумала: а ведь сорок восемь ему исполнилось в день исчезновения.

– То есть тринадцатого января. И у вас нет ни малейшего представления...

Разумеется, у посетительницы не было ни малейшего представления, о чем свидетельствовали ее напряженность и натянутость.

– Таким образом, вы хотите, чтобы мы начали розыск?

Ее презрительная гримаса могла означать – либо это очевидно, либо, напротив, совершенно ей безразлично.

– Итак, тринадцатого января... Простите за вопрос: у вашего мужа не было причин покончить с собой?

– Никаких.

– А какое у него финансовое положение?

– Торговый дом Монд, комиссионные и экспортные операции, который еще в тысяча восемьсот сорок третьем году основан Антони Мондом, дедом Норбера, – один из самых солидных в Париже.

– Ваш муж не спекулировал? Не играл? На камине, за спиной комиссара, стояли часы из черного мрамора, которые раз и навсегда остановились на пяти минутах первого. Почему все считали – пять минут первого ночи, а не дня? Глядя на них, все неизменно думали, что это пять минут первого пополуночи. Рядом громко тикал будильник – он показывал точное время. Будильник находился в поле зрения г-жи Монд, тем не менее она периодически склоняла длинную тощую шею и глядела на маленькие часики, которые, наподобие медальона, носила на груди.

– Оставим денежные проблемы... У вашего мужа, мадам, не было никаких интимных огорчений? Простите мою настойчивость...

– Любовницы у мужа не было, если вас интересует это.

Спросить, а нет ли у нее любовника, комиссар не решился: такое казалось просто невероятным.

– А со здоровьем у него все в порядке?

– Никогда в жизни не болел.

– Хорошо... Хорошо... Прекрасно... Не расскажете ли распорядок дня вашего мужа тринадцатого января?

– Встал он, как обычно, в семь утра. Он всегда ложился и вставал рано.

– Простите, вы спите в одной комнате? Сухой, злобный кивок.

– Он встал в семь и прошел в ванную, где, несмотря на – какая разница! выкурил первую сигарету. Потом спустился вниз.

– Вы были в постели? Снова «да», но не сразу.

– Он разговаривал с вами?

– Сказал: «До свидания», как и каждое утро.

– Вы не подумали тогда, что у него день рождения?

– Нет.

– Потом он спустился вниз...

– И позавтракал у себя в кабинете. Он там никогда не работает, но кабинетом дорожит. Большой оконный проем застеклен витражами. Мебель под готику.

Она, должно быть, не любила ни витражи, ни готику и, может быть, мечтала использовать эту комнату по другому назначению, а ее упорно занимали под кабинет.

– У вас много слуг?

– Супруги-привратники; она делает всю черную работу по дому, а он метрдотель. Потом, кухарка с горничной. Не говорю о Жозефе – это шофер, он женат и не ночует в доме. Я встаю обычно в девять после того, как отдам Розали распоряжения на день. Розали – моя горничная. Она служила у меня еще до замужества. Я хочу сказать, до моего второго замужества.

– Господин Монд ваш второй муж?

– Первым браком я была за Люсьеном Гранпре, четырнадцать лет назад погибшим в автомобильной катастрофе. Каждый год ради удовольствия он участвовал в двадцатичетырехчасовом пробеге из Мана.

В приемной очередь на засаленной скамье постепенно двигалась вперед, кое-кто смиренно выскальзывал наружу, осторожно приоткрывая дверь.

– Одним словом, в то утро все было как обычно?

– Как обычно. Около половины девятого от дома отъехала машина. Муж любил сам разбирать почту, поэтому в контору уезжал рано. Через четверть часа ушел и его сын.

– У вашего мужа есть сын от первого брака?

– У нас у каждого по сыну, а у него еще и дочь, она замужем. Какое-то время молодые жили с нами, но потом переехали на набережную Пасси.

– Хорошо, очень хорошо... Ваш муж действительно отправился в контору?

– Да.

– Он приезжал на обед?

– Он почти всегда обедает в ресторане у Центрального рынка, рядом со своим офисом.

– И когда же вы забеспокоились?

– Вечером, часов в восемь.

– Значит, с утра тринадцатого января вы его больше не видели?

– Сразу после трех я позвонила ему и попросила прислать мне Жозефа с машиной: надо было сделать кое-какие покупки.

– Он отвечал вам нормально?

– Нормально.

– Не сказал, что задержится, не намекал на возможный отъезд?

– Нет.

– Просто вечером, в восемь, не вернулся к ужину, так?

– Так.

– И с тех пор не подавал никаких признаков жизни. В конторе его тоже не видели?

– Нет.

– В котором часу он уехал с улицы Монторгейль?

– Около шести. Он мне ничего не сказал, но я знала его привычку-перед возвращением домой заглянуть на улицу Монмартр в «Арку» выпить рюмочку портвейна.

– В тот вечер он тоже заходил туда?

– Не знаю, – с достоинством ответила она.

– Позвольте спросить, мадам, почему лишь сегодня, то есть только через три дня, вы решили заявить об исчезновении господина Монда?

– Я надеялась, что он вернется.

– Подобные отлучки уже были?

– Ни разу.

– А его никогда не вызывали внезапно по делам в провинцию?

– Никогда.

– И тем не менее вы ждали его целых три дня? Не отвечая, она пристально посмотрела на комиссара маленькими черными глазками.

– Вы, надеюсь, сообщили его дочери, которая, как вы сказали, замужем и живет на набережной Пасси?

– Она сама недавно явилась в дом и вела себя так, что мне пришлось выставить ее за дверь.

– Вы не ладите с падчерицей?

– Мы не видимся с ней. Во всяком случае, последние два года.

– Но ваш муж продолжал встречаться с ней?

– Она сама приходит к нему на работу, когда ей нужны деньги.

– Если я хорошо понимаю, ваша падчерица, нуждаясь в деньгах, отправлялась на улицу Монторгейль и просила их у отца. Кстати, он ей давал?

– Да.

– Там ей и сообщили, что господин Монд не появлялся, так?

– Возможно.

– И тогда она побежала на улицу Балю.

– Где собиралась забраться к нему в кабинет и все перерыть.

– Вы догадываетесь, что она хотела найти? Молчание.

– В общем, если предположить, что господина Монда нет в живых, а это маловероятно...

– Почему?

– Повторяю, маловероятно, вопрос состоит в том, оставил ли он завещание. На каких условиях заключен ваш брак?

– На условиях раздельного владения имуществом. У меня свое состояние, дом на авеню Вилье.

– А что думает об исчезновении отца ваш пасынок?

– Ничего он не думает.

– Он до сих пор живет на улице Балю?

– Да.

– Ваш муж перед уходом не затевал ничего нового? Скажем, в делах. Для этого ведь нужен оборотный капитал.

– Кассир, господин Лорисс, имеет право подписи.

– Он нашел текущий счет в банке в порядке?

– Нет, напротив. Тринадцатого января, около шести вечера, муж зашел в банк.

– Но в это время банк должен быть уже закрыт.

– Для обычных клиентов – да, но не для него. Служащие работают долго, и он заходил через служебный вход. Муж снял со своего счета триста тысяч франков.

– Таким образом, на следующий день кассир оказался в затруднительном положении?

– Нет, не на следующий. В тот день у него не было крупных операций, и только вчера, когда для платежей потребовалась значительная сумма, он узнал о снятии денег.

– Если я правильно понимаю, ваш муж исчез, не оставив денег ни на свое предприятие, ни вам, ни детям?

– Не совсем так. Большая часть его состояния, в акциях и других ценных бумагах, находится в сейфе, в банке. Однако из сейфа он в последнее время ничего не брал, даже не спускался в хранилище, что и подтвердил мне директор. А ключ лежит дома, на своем месте, в маленьком ящичке письменного стола.

– У вас есть доверенность?

– Да.

– В таком случае... – начал комиссар с непроизвольным облегчением.

– Я заходила в банк: я ведь обещала нашему кассиру вернуть деньги на счет. В доступе к сейфу мне отказали под тем предлогом, что я не могу доказать в соответствии с формулой закона, жив ли мой муж.

Комиссар вздохнул и полез за сигарой. Он понял: это все.

– Итак, вы хотите, чтобы мы начали расследование.

Она только посмотрела на него еще раз, потом встала, вывернула шею и взглянула на часы.

Минутой позже она уже шла через приемную, где женщина в шали, клонясь влево под тяжестью ребенка на руках, униженно объясняла, что уже пять дней, с тех пор как за драку арестовали ее мужа, сидит без денег.

Когда г-жа Монд пересекла тротуар, окрашенный красным светом фонаря у полицейского участка и шофер Жозеф закрыл за ней дверцу машины, она назвала ему адрес своего поверенного, от которого уехала час назад и который теперь снова ждал ее.

Все, что она рассказала комиссару, было правдой, но детина порой является самой крупной ложью.

Г-н Монд проснулся в семь утра и тихо, не дав голодному воздуху проникнуть под одеяло, выскользнул из постели, где неподвижно лежала жена. Так было всегда. Каждое утро он делал вид, будто думает, что она спит. Он не зажигал лампу в изголовье и обходил просторную кровать в темноте, чуть тронутой тонкими полосками света, пробивающимися сквозь щели ставней. Босиком, со шлепанцами в руках. И тем не менее г-н Монд был уверен: стоит посмотреть на подушку – и он видит маленькие черные глаза жены.

Только в ванной он вздыхал полной грудью, открывал то отказа краны, включал электробритву.

Он был толстый, вернее, как говорится, крупный мужчина. Редкие светлые волосы, растрепанные по утрам, придавали его розовому лицу детское выражение.

Да и глаза, голубые глаза, пока он, бреясь, смотрелся в зеркало, выражали удивление, которое наводило на мысль о детстве. Казалось, просыпаясь по утрам, когда не чувствуешь возраста, г-н Монд удивлялся, увидев в зеркале мужчину зрелых лет, с выцветшими ресницами, короткими рыжеватыми усиками под крупным носом.

Натягивая кожу под бритвой, он гримасничал. Неизменно забывая о наполнявшейся ванне, бросался к кранам в тот момент, когда вода выплескивалась через край, и этот предательский шум доносился до г-жи Монд.

Кончив бриться, он с удовольствием, хоть и не без горечи, еще немного смотрел на себя, сожалея, что теперь он уже не толстый, когда-то искренний мальчишка, а давно – к чему ему никак не удавалось привыкнуть, зрелый мужчина, переваливший на вторую половину жизни.

В то утро в ванной он вспомнил, что сегодня ему исполнилось сорок восемь. И ничего другого. Ему сорок восемь. Скоро пятьдесят. Он чувствовал себя разбитым. В теплой воде он потянулся, чтобы снять мышечную усталость, накопившуюся за столько лет.

Он был почти готов, когда наверху зазвенел будильник: Ален, его сын, сейчас тоже встанет.

Г-н Монд кончил одеваться. В одежде он был весьма разборчив: любил костюмы без лишних складок, без пятен, мягкое прохладное белье и порой, на улице или у себя в кабинете, с удовольствием посматривал на свои начищенные до блеска ботинки.

Ему сорок восемь. Вспомнит ли об этом жена? А сын? А дочь? Никто, конечно, не вспомнит. Разве что г-н Дорисс, старик кассир, который был кассиром еще при его отце, скажет сокрушенно:

– Поздравляю вас, господин Норбер.

Он прошел через комнату, наклонился над кроватью, поцеловал жену в лоб.

– Тебе нужна машина?

– Утром нет. Если понадобится днем, я тебе позвоню.

Странный это был дом, единственный в мире для г-на Монда. Его приобрел дед, когда здание уже побывало в руках многих владельцев. И каждый внес столько изменений, что ни о каком плане теперь и речи не было.

Одни двери заделывали, другие прорубали. Из двух комнат делали одну, пол поднимали, коридор перекраивали, после чего получились неожиданные повороты и еще более неожиданные ступеньки, где спотыкались посторонние и до сих пор спотыкалась г-жа Монд.

Даже в солнечные дни здесь царили мягкие, словно пыль времен, сумерки, благоухавшие, если так можно выразиться, ароматом чуть пресным, но приятным для тех, кто давно к нему привык.

По стенам проходили газовые трубы, на черной лестнице оставались газовые рожки, а на чердаке кучей валялись ненужные керосиновые лампы разных эпох.

Некоторые комнаты перешли во владение г-жи Монд.

Чужая, безликая мебель смешалась со старой мебелью дома, оттеснив кое-что в чуланы, но кабинет сохранился таким, каким Норбер Монд знал его всегда-с красными, желтыми, голубыми витражами, которые в зависимости от положения солнца поочередно озарялись, заливая углы комнаты яркими цветными огнями.

Завтрак г-ну Монду приносила не Розали, а кухарка. Все в доме было точно распределено по минутам г-жой Монд, и каждый знал свое место в любое время дня. Впрочем, это к лучшему, потому что г-н Монд не любил Розали: вопреки образу, который вызывало ее имя, девица она была сухопарая, хворая и злая со всеми, кроме хозяйки.

В тот день, 13 января, он просмотрел газеты, макая в кофе рогалики. Слышал, как Жозеф открывает ворота и выводит машину. Г-н Монд немного подождал, глядя в потолок, словно надеялся, что сын поедет вместе с ним, во такого, признаться, никогда не случалось.

Он вышел из дома. На улице подморозило, над Парижем поднималось бледное зимнее солнце.

В этот момент г-н Монд даже не помышлял о бегстве.

– Доброе утро, Жозеф.

– Доброе утро, мсье.

По правде говоря, все началось, как грипп. В машине г-на Монда зазнобило. Он всегда страдал насморками. В иные зимы мучился целыми неделями и ходил с полными карманами мокрых платков, что его унижало. Возможно, сегодня он чувствовал себя разбитым еще и потому, что спал в неудобной позе или на его пищеварение плохо подействовал вчерашний ужин.

«Кажется, я заболею!» – подумал он. Потом, когда машина проезжала Большими бульварами, он вместо того, чтобы, по обыкновению, посмотреть время на пневматических часах, машинально поднял глаза и увидел розовые горшочки труб, выделяющиеся на бледно-голубом небе, где плыло маленькое белое облачко.

Это напомнило ему о море. От гармонии розового с голубым на него словно повеяло Средиземноморьем, и он позавидовал тем, кто живет сейчас на Юге и ходит в тонких белых шерстяных брюках.

Навстречу плыли запахи Центрального рынка. Машина остановилась у подъезда, над которым вывеска с желтыми буквами гласила: «Торговый дом Норбер Монд, основан в 1843».

За воротами раскинулся старый двор; взятый под стеклянную крышу, он теперь походил на вокзал. Двор окружали высокие, как на железной дороге, платформы, где на машины грузили ящики и тюки. Мимо, толкая перед собой тележки, проходили кладовщики в синих халатах и здоровались:

– Добрый день, господин Норбер.

Конторки со стеклянными дверьми, каждая под своим номером, располагались все на одной стороне, тоже как на вокзале.

– Здравствуйте, господин Лорисс.

– Здравствуйте, господин Норбер.

Поздравит Лорисс его с днем рождения или нет? Нет, не вспомнил, а ведь страничку календаря уже вырвал. Г-н Лорисс, которому перевалило за семьдесят, сортировал, не вскрывая, письма и раскладывал их маленькими кучками перед хозяином.

Этим утром стеклянная крыша двора была желтой. Она не пропускала солнца: слишком толстый слой пыли покрывал ее, но в хорошие дни крыша казалась желтой, светло-желтой; правда, даже в апреле, когда, например, солнце вдруг скрывалось за облаками, она, случалось, становилась настолько темной, что приходилось зажигать лампы.

Сегодня солнце имело огромное значение. Так же как и запутанная история с клиентом из Смирны, человеком явно недоброжелательным, процесс с которым тянулся уже больше полугода, но которому каждый раз удавалось уйти от своих обязательств, да так ловко, что, хотя он и был не прав, с ним в конце концов, устав спорить, соглашались.

– В бордоский «Голубой дом» груз отправили?

– Вагон скоро уйдет.

В девять двадцать, когда все уже были на своих местах, г-н Монд увидел Алена – тот шел к себе в иностранный отдел. Ален, сын Монда, не зашел к отцу поздороваться. Каждый день одно и то же. Тем не менее г-н Монд неизменно страдал от этого. Каждое утро ему хотелось сказать сыну: «Мог бы и ко мне зайти».

Он не решался. От застенчивости. Он стыдился своей уязвимости. Кроме того, сын мог неправильно истолковать его слова, посчитав, что за ним устанавливается контроль, – он ведь всегда опаздывал. К тому же Бог знает почему! Выйди он чуть раньше, сел бы в машину с отцом.

Неужели только из принципа, из желания показать свою независимость он приезжал в контору один, на автобусе или метро? Однако год назад, когда он понял, что явно неспособен сдать экзамены на бакалавра, на вопрос, что он собирается делать, Ален сам ответил:

– Работать у отца.

Только часов в десять-одиннадцать г-н Монд словно ненароком заходил в иностранный отдел, небрежно клал руку Алену на плечо и тихо ронял:

– Здравствуй, сын.

– Здравствуй, отец.

Ален был хрупок, как девушка. Его длинные загнутые девичьи ресницы взлетали, словно крылья бабочки. Он всегда носил галстуки пастельных тонов, а карманчик его пиджака украшали кружевные платочки, которые очень не нравились отцу.

Нет, это не грипп. Сегодня у г-на Монда все шло не так. В одиннадцать позвонила дочь. Именно тогда, когда у него в кабинете находились два важных клиента.

– Извините.

На другом конце провода раздалось:

– Это ты?.. Я в городе. К тебе можно заехать?.. Да, сейчас.

Сейчас он не мог ее принять. Чтобы закончить с клиентами, потребуется не меньше часа.

– Нет, днем не смогу... Я заеду завтра утром... Дело терпит.

Деньги, разумеется. Опять деньги! Муж-архитектор. Двое детей. Им всегда не хватает денег. Интересно, что они с ними делают?

– Хорошо, завтра утром.

Вот и она не вспомнила, что у отца день рождения. Монд пообедал в одиночестве в ресторанчике, где для него всегда был накрыт столик и официанты звали его просто г-ном Норбером. На скатерти и графине играло солнце.

Когда гардеробщица надевала на него толстое пальто, он увидел себя в зеркале постаревшим. Зеркало, похоже, было неважное: свой нос он видел там неизменно кривым.

– До завтра, господин Норбер.

До завтра... Почему это слово так врезалось ему в память? В прошлом году в то же самое время он почувствовал себя усталым, пресытившимся, связанным одеждой, совсем как сейчас. Он рассказал об этом Букару, приятелю-врачу, с которым часто встречался в «Арке».

– У тебя в моче нет фосфатов?

Никому ничего не говоря, Монд тайком взял на кухне баночку из-под горчицы, утром помочился в нее и увидел в золотистой жидкости нечто похожее на мелкий белый песок.

– Тебе надо отдохнуть, развлечься. А пока принимай утром и вечером вот это.

Букар выписал ему рецепт. Больше г-н Монд не решался мочиться в банку, которую, впрочем, выбросил на улице, предварительно разбив, чтобы никто ею не воспользовался. Он прекрасно понимал – здесь совсем другое.

В тот день в три часа, без всякого настроения работать, он стоял на одной из платформ застекленного двора и отрешенно смотрел на суетившихся кладовщиков и шоферов. В крытом брезентом грузовике слышались голоса. Почему он прислушался? Какой-то мужчина говорил:

– За ней бегает сын хозяина, подарки делает. Вчера он принес ей цветы.

Г-н Монд побледнел как полотно, застыл на месте, но, признаться, открытия для себя не сделал-с некоторых пор он догадывался. Речь шла о его сыне и о шестнадцатилетней помощнице кладовщика, которую взяли на работу три недели назад.

Значит, так оно и есть.

Он вернулся к себе в кабинет.

– Звонила госпожа Монд.

Машина потребовалась.

– Скажите Жозефу...

С этого момента он больше не думал. Колебаний у него не возникало. И необходимость принимать решение явно не назрела: никакого решения просто не было.

Лицо его оставалось бесстрастным. Работающий напротив г-н Лорисс несколько раз посмотрел на него украдкой и нашел, что сейчас он выглядит намного лучше, чем утром.

– А знаете, господин Лорисс, мне сегодня стукнуло сорок восемь.

– Боже мой! Простите, мсье, я совсем забыл. Дело со Смирной окончательно выбило меня из колеи.

– Ничего, господин Лорисс, ничего.

В голосе Монда, как вспомнил потом Лорисс, слышалась непривычная легкость. Позже кассир признался старшему кладовщику, который служил в фирме почти так же давно, как и он сам:

– Странно, но у него был такой вид, словно он избавился от всех забот.

В шесть г-н Монд отправился в банк, где прошел в кабинет директора, по обыкновению с готовностью принявшего его.

– Не посмотрите ли, сколько у меня на счету? На счету оказалось триста сорок тысяч франков с небольшим. Г-н Монд подписал чек на триста тысяч и получил деньги в пятитысячных купюрах, которые разложил по карманам.

– Я мог бы отправить их вам, – предложил заместитель директора.

Впоследствии он понял, вернее, так ему показалось, что в тот момент г-н Монд был еще готов оставить деньги и взять лишь несколько тысячефранковых купюр. Но об этом никто никогда не догадался.

Он подумал о ценных бумагах в сейфе. Там хранилось их больше чем на миллион.

«При такой сумме, – решил он, – у моих не возникнет затруднений».

Он знал, что ключ от сейфа в ящике его письменного стола, жене это известно, и доверенность в порядке.

Сначала он собирался уехать без денег: забирать их казалось ему низостью. Это все портило. Выйдя из банка, он покраснел и даже чуть было не вернулся назад.

А потом он больше ни о чем не хотел думать. Он пошел по улицам, время от времени поглядывая на себя в стеклах витрин. Возле Севастопольского бульвара зашел в третьеразрядную парикмахерскую, занял очередь, а когда она подошла, сел во вращающееся кресло и поспросил сбрить ему усы.

Глава II

Он делал большие глаза, по-детски, трубочкой, вытягивал губы, стараясь в зеркале не смотреть на других, а сосредоточиться на своем собственном изображении. Ему казалось, что он не такой, как все, и что теперь, разделавшись с ними, предает их. Еще немного – и он вопросил бы у них прощения.

Молодой парикмахер, однако, обслуживал его с безразличным видом. В тот момент, когда г-н Монд откинулся в кресле, парикмахер подмигнул коллегам, подмигнул быстро, машинально, без улыбки или иронии, что походило, скорее, на какой-то масонский знак. Неужели он настолько отличается от других своей ухоженностью, хорошей, из тонкого сукна, одеждой, изящной, сшитой на заказ обувью? Он был в этом уверен. И торопился завершить превращение.

К тому же ему неприятно было смотреть на парикмахера, на его розовый, выпирающий на затылке пластырь, который, видимо, скрывал мерзкий фиолетовый фурункул. Неприятно было смотреть и на коричневый от табака указательный палец, мелькавший перед глазами, вдыхать отвратительный запах никотина и мыла для бритья. Но даже эти маленькие страдания доставляли ему удовольствие!

Он только-только входил в новую для себя роль. Превращение еще не закончилось. Он не хотел глядеть ни Налево, ни направо и видеть в исписанном мелом зеркале мужчин в очереди; все они читали спортивные газеты, бросая время от времени безразличные взгляды на сидящих в креслах.

Когда в день первого причастия – он тогда учился в коллеже Станислава-Монд, опустив глаза, осторожно вернулся на свое место, закрыл лицо руками и долго сидел неподвижно в ожидании обещанного ему превращения.

То, что происходило сейчас, казалось ему бесконечно более важным. Он вряд ли мог бы не то что это объяснить, но даже логически обдумать случившееся. Когда он только что решил... Да нет, ничего он не решал. И ничего не должен был решать. Все, что он сейчас переживал, не столь уж ново. Вероятно, он часто мечтал об этом или же так часто думал, что, казалось, сейчас просто повторяет нечто уже сделанное.

Он смотрел на себя – его щека была натянута пальцами парикмахера – и думал: \"Итак, жребий брошен! \"

Он не удивлялся. Он готовился к этому уже давно, всегда. Только нос его не привык к запаху дешевого одеколона в таком количестве: раньше он чувствовал его, лишь когда проходил мимо какого-нибудь расфранченного рабочего. Коробил его и пожелтевший от табака палец, и пластырь, и сомнительной чистоты простыня на собственной шее.

А может быть, он сам мозолил глаза: его ведь удивляло, например, что десять человек читают одни и те же спортивные газеты; может быть, это он раздражал всех и на него будут указывать пальцем?

И если он пока не испытывал бурной радости от избавления, то лишь потому, что превращение только-только начиналось. Да, он еще совсем новичок.

– Освежить?

Он расслышал, но помедлил; затем быстро ответил:

– Простите?.. Да, пожалуйста.

Однажды он сбрил свои усики щеточкой, которые сегодня вновь исчезли. Это было давно – в самом начале его второго брака. Радостный и, как ему казалось, помолодевший, он вернулся домой на улицу Балю. Жена посмотрела на него маленькими черными, уже жесткими глазками и процедила:

– Что с вами? Вы просто неприличны.

Нет, он не стал неприличным, он стал совсем другим человеком. В его лице появилось вдруг что-то простодушное, и причиной тому явились как выдававшаяся вперед верхняя губа, так и весь рот, который, казалось, постоянно о чем-то умоляет, не то дуется и капризничает.

Монд расплатился и неловко вышел, все время извиняясь, поскольку спотыкался о вытянутые ноги ожидающих.

Всякое начало – а это было именно начало – трудно. Монд нырнул в переулок и пошел по едва знакомым кварталам. Ему казалось, что все на него смотрят, он чувствовал себя виновным и в том, что сбрил свои усы, как преступник, который боится быть опознанным, и в том, что в его карманах триста тысяч франков. А вдруг полицейский на углу бульвара остановит его и спросит...

Монд выбирал самые темные, самые таинственные улицы, освещенные почти так же скупо, как в былые времена.

Ну разве не удивительно в сорок восемь лет – именно в сорок восемь! -решиться на то, что не удалось в восемнадцать, ровно тридцать лет назад? И чувствовать себя почти так же, как тогда: не думать ни о жене, ни о детях, ни о чем случившемся с тех пор?

Он прекрасно помнил свою первую попытку. Был такой же зимний вечер. Он жил на улице Балю – он всегда жил там, – хотя занимал тогда комнату на третьем этаже, над кабинетом отца, теперь это комната Алена. В то время освещались еще газом.

Было часов одиннадцать вечера. Они поужинали вдвоем с матерью, женщиной доброй, с тонкими чертами лица, матовой кожей и меланхоличной улыбкой. В тот вечер она выглядела бледнее обычного, глаза у нее были красные, заплаканные, и огромный дом вокруг них казался пустынным. Слуги ходили бесшумно и разговаривали тихо, словно в доме несчастье.

Отец еще не вернулся, что случалось нередко. Зачем же тогда около пяти он прислал кучера за чемоданом и шубой?

Он вечно менял любовниц. С недавних пор ею была маленькая актриса ее афишами пестрел весь Париж, которая казалась опаснее других.

Отец всегда был весел, одет с иголочки; каждое утро к нему в особняк приходил парикмахер, после чего отец отправлялся в клуб заниматься фехтованием, а днем его уже видели на скачках в серой шляпе и визитке.

Неужели он ушел навсегда?

Норберу очень хотелось утешить мать.

– Иди спать, – сказал он ей с чуть печальной улыбкой. – Ничего страшного.

В тот вечер он долго стоял в своей комнате у окна, прижавшись лицом к стеклу. Погасив свет, смотрел на улицу. Шел мелкий дождь. Улица Балю вымерла, он не видел ничего, кроме двух огней: пламя газового рожка метрах в пятидесяти от дома и красноватый, словно светящийся экран, прямоугольник штор какого-то окна, за которым порой мелькала тень.

Со стороны улицы Клиши угадывалась жизнь, и Норбер Монд, прижавшись пылающим лбом к стеклу, чувствовал, как его охватывает дрожь. Позади царила глубокая, полная, пугающая тишина. Знакомый особняк, привычные комнаты, предметы, которые он видел изо дня в день, все они – он это чувствовал – жили угрожающей и страшно неподвижной жизнью. Даже воздух казался живым, таил в себе угрозу.

Черный призрачный мир сжимал его, стараясь любой ценой удержать, помешать ему уйти, узнать другую жизнь.

И тут прошла женщина. Он видел лишь черный силуэт, зонтик. Подобрав платье, она быстро шла по блестевшему от воды тротуару, потом повернула на углу улицы, и его охватило желание бежать, вырваться из дома; казалось, он, пусть даже с огромным трудом, еще может это сделать и тогда, выбравшись наружу, будет спасен.

Его подмывало сорваться с места, броситься сломя голову в поток жизни, несущийся мимо застывшего дома.

Норбер вздрогнул: в темноте бесшумно отворилась дверь. От страха он чуть не закричал и уже открыл было рот, но нежный голос чуть слышно спросил:

– Спишь?

В тот день у него еще был выбор, но он упустил свой час.

И снова упустит его, намного позже, когда будет женат первый раз.

Удивительно сладостно и одновременно страшно думать об этом теперь, когда он наконец совершил то, на что уже давно решился.