Предисловие
Как-то вечером в конце февраля девяносто первого года у меня дома зазвонил телефон. Незнакомый женский голос начал разговор весьма банально:
— Вы меня не знаете, но мне необходимо встретиться с вами.
О\'Генри
Подобного рода звонки случаются довольно часто. Как обычно, люди на другом конце провода либо жаждут сниматься в кино, либо хотят работать у меня в съемочной группе, либо предлагают сочиненный ими сценарий. Умение отвертеться и остаться вежливым — дело непростое. В особенности если ты смертельно устал, а собеседник настырен.
Две отставки
Я около месяца назад закончил съемки своей новой ленты «Небеса обетованные» и, собрав в кулак остатки сил и здоровья, вовсю занимался монтажом и озвучанием. Встречаться с кем бы то ни было совершенно не входило в мои планы. Для начала я поинтересовался: а по какому поводу нам «необходимо» встретиться? Оказалось, незнакомка намерена передать мне рукопись повести недавно погибшего писателя, чтобы я ее прочел.
О.Генри
Тут я соврал, что для следующей постановки у меня уже готов новый сценарий.
Две отставки
— Речь идет не об экранизации повести, — объяснила мне собеседница, — а о том, чтобы ее опубликовать.
Прежде чем опустить занавес над этой комедиен, сшитой из пестрых лоскутьев, мы считаем своим долгом выполнить три обязательства. Два из них были обещаны; третье не менее важно.
— Извините, как вас зовут? — осведомился я.
В самом начале книги, в программе этого тропического водевиля, мы обещали поведать читателю, почему Коротыш О\'Дэй, агент Колумбийского сыскного агентства, потерял свое место. Было также обещано, что загадочный Смит снова явится на сцену и расскажет, какую тайну он увидел в ту ночь, когда сидел на берегу, на песке под кокосовой пальмой, разбрасывая вокруг этого дерева столько сигарных окурков. Но, кроме того, мы обязаны совершить нечто большее - снять мнимую вину с человека, совершившего, если судить по приведенным выше (правдиво изложенным) фактам, серьезное преступление. И все эти три задачи выполнит голос одного человека.
— Людмила Алексеевна.
Два субъекта сидели на одном из молов Северной реки в Нью-Йорке. Пароход, только что прибывший из тропиков, стал выгружать на пристань апельсины и бананы. Порою от перезрелых гроздьев отваливался банан, а порою и два, и тогда один из субъектов не спеша вставая с места, хватал добычу и делился с товарищем.
— Дорогая Людмила Алексеевна, — почти торжествующе сказал я, — в данном случае вы ошиблись адресом. Я не учреждение. Вам надо обратиться в редакцию какого-нибудь журнала. Или же в издательство, благо их сейчас расплодилось множество…
Один из этих людей был в состоянии крайнего падения. Все, что могли сделать с его платьем солнце, ветер и дождь, было сделано. На лице у него было начертано чрезмерное пристрастие к выпивке. И все же на его пунцовом носу сверкало безупречное золотое пенсне.
— Нигде не станут разговаривать всерьез с человеком с улицы. Я уже пробовала, они даже не взяли читать. Вещь написана известным писателем, но под псевдонимом. Я не имею права раскрыть его. Я обратилась к вам, потому что вы у меня вызываете доверие…
Сейчас она начнет расточать комплименты моим фильмам и тому, как я вел «Кинопанораму»…
Другой еще не успел так далеко зайти по наклонной Дороге Слабых. Правда, он тоже, по-видимому, знавал лучшие времена. Но все же там, где он бродил, еще были тропинки, по которым он мог, без вмешательства чуда, снова выйти на путь полезного труда. Он был невысокого роста, но коренастый и крепкий. У него были мертвые рыбьи глаза и усы, как у бармена, смешивающего за стойкой коктейли. Мы знаем этот глаз и этот ус: мы видим, что Смит, обладатель роскошной яхты, щеголявший таким пестрым костюмом, приезжавший в Коралио непонятно зачем и уехавший оттуда неизвестно куда, - этот самый Смит опять появился на сцене, хотя и лишенный аксессуаров былого величия.
— Я думаю, вы, вероятно, знали автора, хотя он вывел себя в повести под псевдонимом. Кроме того, судя по всему, вы, наверняка, человек отзывчивый.
Сунув себе в рот третий банан, человек в золотом пенсне внезапно выплюнул его с гримасой отвращения.
«Телезрители даже не подозревают, как обманчива внешность человека, вещающего с экрана», — подумал я и пробормотал:
- Черт бы побрал все фрукты! - сказал он презрительным тоном патриция. - Два года я прожил в тех самых краях, где растет эта дрянь. Ее вкус навеки остается во рту. Апельсины лучше. Постарайтесь, О\'Дэй, подобрать мне в следующий раз парочку апельсинов, если они выпадут из какой-нибудь дырявой корзинки.
— Спасибо большое, но я вряд ли смогу помочь.
— Если захотите, сможете, — твердо сказал голос, — Поймите, речь идет о последнем, предсмертном произведении писателя.
- Так вы жили там, где мартышки? - спросил О\'Дэй, у которого немного развязался язык под влиянием солнца и благодатных плодов. - Я тоже там был как-то раз. Но недолго, несколько часов. Это когда я служил в Колумбийском сыскном агентстве. Тамошние мартышки и подгадили мне. Если б не они, я бы и сейчас был в сыскном. Я расскажу вам все дело.
— Но я не занимаю никакой должности, — затянул я привычную песню, — И не могу повлиять…
В один прекрасный день получается у нас в конторе такая записка: \"Пришлите сию минуту О\'Дэя. Важное дело\". Записка от самого шефа. Я в ту пору был один из самых шустрых агентов Мне всегда поручали серьезные дела. Дом, откуда писал шеф, находился в районе Уолл-стрит.
— Неужели вы такой же сытый и заплывший бездушием человек, как вся наша интеллигенция? — В ее голосе звучало отчаяние, а не желание обидеть, горечь, а не злость. — Это вещь недлинная, прочитать ее не займет у вас много времени. Каждый человек должен делать добро, и оно к нему вернется. Где я вас завтра увижу?
Приехав на место, я нашел шефа в чьей-то частной конторе: его окружали большие дельцы, и у каждого была на лице неприятность. Они рассказали, в чем дело. Президент страхового общества \"Республика\" убежал неизвестно куда, захватив с собою сто тысяч долларов. Директоры общества очень желали, чтобы он воротился, но еще больше им хотелось воротить эти деньги, которые, по их словам, были им нужны до зарезу. Им удалось дознаться, что в этот же День, рано утром, старик со всем семейством, состоявшим из дочери и большого саквояжа, уехал на фруктовом пароходе в Южную Америку.
Я проклял себя за бесхребетность, но что-то в голосе незнакомки, какое-то подлинное горе заставило меня сдаться.
В следующий вечер Дом кино устраивал встречу с читателями «Экрана», где я числился членом редколлегии. Я назначил свидание у входа перед началом вечера и, честно говоря, повесив трубку, тут же позабыл о разговоре.
У одного из директоров была наготове яхта, и он предложил ее мне, carte blanche. Через четыре часа я уже мчался по горячим следам в погоне за фруктовым суденышком. Я сразу смекнул, куда улепетывает этот старый Уорфилд - такое у него было имя: Дж. Черчилл Уорфилд. В то время у нас были договоры со всеми странами о выдаче преступников, со всеми, за исключением Бельгии и этой банановой республики, Анчурии. В Нью-Йорке не было ни одной фотографической карточки старого Уорфилда; он, лисица, был слишком хитер, не снимался, но у меня было подробное описание его наружности. И, кроме того, с ним была дама - это тоже недурная примета. Она была важная птица, из самого высшего общества, не из тех, чьи портреты печатают в воскресных газетах, а настоящая. Из тех, что открывают выставки хризантем и крестят броненосцы.
Назавтра после утомительной смены в душном ателье (новую тон-студию построили так, что забыли сделать вентиляцию) я, выпотрошенный до конца, подрулил к углу Брестской и Васильевской, думая с отвращением, что сейчас мне придется вылезать на сцену и какими-то байками развлекать публику. В этот момент ко мне приблизилась женщина с канцелярской папкой в руках. Я мгновенно вспомнил вчерашнюю настойчивую особу и в глубине души послал подальше и ее, и себя заодно. Рассмотреть ее я не успел, было темно, да и некогда. Она всучила мне рукопись, а я нелюбезно буркнул, чтобы она позвонила мне в воскресенье вечером. Потом я вернулся к автомобилю, зашвырнул на сиденье опус, чтобы не таскать его в руках, и нырнул в здание.
Представьте, сэр, нам так и не удалось догнать эту фруктовую лоханку. Океан велик, - вероятно, мы поехали разными рейсами, но мы всё держали курс на Анчурию, куда, по расписанию, направлялся и фруктовщик.
Через несколько дней, часа в четыре, мы подъехали к этой обезьяньей стране Недалеко от берега стояло какое то плюгавое судно, его грузили бананами. Мартышки подвозили к нему бананы на шлюпках. Может быть, это был тот пароход, на котором приехал мой старик, а может быть и нет Неизвестно. Я пошел на берег - порасспросить, поискать. Виды кругом красота. Я таких не видал даже в нью- йоркских театрах. Вижу, стоит на берегу среди мартышек рослый, спокойный детина. Я к нему, где здесь консул? Он показал. Я пошел. Консул был молодой и приятный. Он сказал мне, что этот пароход - \"Карлсефин\", что обычный его рейс - Новый Орлеан, но что сейчас он прибыл из Нью-Йорка. Тогда я решил, что мои беглецы тут и есть, хотя все говорили, что на \"Карлсефине\" не было никаких пассажиров. Я решил, что они прячутся и ждут темноты, чтобы высадиться на берег ночью. Я думал: может быть, их напугала моя яхта? Мне оставалось одно: ждать и захватить их врасплох, чуть они выйдут на берег. Я не мог арестовать старика Уорфилда, мне нужно было разрешение тамошних властей, но я надеялся выцарапать у него деньги Они почти всегда отдают вам украденное, если вы нагрянете на них, когда они расшатаны, устали, когда у них развинчены нервы.
Через час, выступив и по мере сил развеселив полупустой зал, я покинул Дом кино. На какой-то заграничный фильм я не остался. Попрощавшись с билетершами, которые знали меня уже много лет, я вышел в февральский промозглый вечер. Ветреная, стылая, пронизывающая дрожью погода подчеркивала неуютность разваливавшейся повсюду жизни. Подходя к своему «жигуленку», я сразу почувствовал что-то неладное. И действительно, шоферская дверца была полуоткрыта, видно, незваный гость посетил мой автомобиль. Я ускорил шаг и распахнул дверь. Магнитофон с радиоприемником были вырваны с корнем, только торчали оборванные концы проводов. В «бардачке» обычно лежал пропуск для въезда на «Мосфильм», газовый баллончик и еще что-то, чего я не мог сейчас припомнить, но в данный момент «бардачок» оказался пуст. Испарилась также моя кожаная заграничная сумка, в которой я носил с собой на съемку полдники, ибо советское казенное общественное питание я — инстинкт самосохранения — отменил много лет назад и кормился только тем, что приносил из дома. Больше брать было нечего. Тут я увидел, что на лобовом стекле, под «дворниками», лежит какая-то папка. Я вылез из машины. Это оказалась та самая папка, в которой находилась рукопись неизвестного автора. Значит, литературным шедевром жулики побрезговали. Они предпочли менее духовные ценности. На душе было омерзительно, как всегда, когда тебя обворовывают, надувают, обманывают. Я открыл багажник, но там вроде было все в порядке: то ли не добрались, то ли их кто спугнул. Я стоял разозленный. Раньше вместо стыренных вещей можно было купить другие. Но сейчас в стране шел особый период, когда купить ничего было невозможно. Я еще не подозревал, что через месяц, второго апреля, стоимость украденного благодаря заботам правительства как минимум утроится. Вообще я обратил внимание, что последние месяцы мы стали жить иначе, нежели раньше. Прежде, если, к примеру, рвались носки, их выбрасывали в мусоропровод и покупали новые. Теперь жена садилась вечером и старательно заштопывала дыры, поскольку приобрести новые носки было негде. В застойные времена, если изнашивались старые рубашки или, пардон, трусы, ими пользовались как тряпками для мытья машины. Теперь на них нашиваются заплаты.
Чуть только стемнело, я сел под кокосовой пальмой на берегу, а потом встал и пошел побродить. Ну уж и город! Лучше оставаться в Нью-Йорке и быть честным, чем жить в этом мартышкином городе, хотя бы и с миллионом долларов.
Я машинально вынул из-под «дворника» чужую, не нужную мне папку, и в этот момент она случайно раскрылась. Из нее посыпались на тротуар листы. Я не успел нагнуться, как вихревой порыв ветра понес белые прямоугольники, испещренные машинописью, на мокрую, грязную, местами заснеженную мостовую. Из папки высыпалась добрая половина ее содержимого. Некоторые страницы сразу же прилипли к шинам автомобилей, мчащихся по 2-й Брестской, и уехали навсегда и бесповоротно. Я было попытался догнать листы, да куда там! Мне удалось схватить только две или три мокрые, испачканные страницы. Остальные же сумасшедший ветер разметал в разные стороны, и листочки со страшной скоростью исчезли из моего поля зрения. Это меня как-то совсем доконало. Я выругался и, поняв, что заявлять в милицию — дело безнадежное, отправился домой…
Глиняные гнусные мазанки; трава на улицах такая, что тонет башмак; женщины без рукавов, с голой шеей, ходят и курят сигары; лягушки сидят на деревьях и дребезжат, как телега с пожарной кишкой, горы (с черного хода), море (с парадного). Горы сыплют песок, море смывает краску с домов. Нет, сэр, лучше человеку жить в стране господа бога (1) и кормиться у стойки с бесплатной закуской.
В воскресенье вечером мне позвонила Людмила Алексеевна. Я, разумеется, рассказал ей о случившемся, о краже и о потере существенной части рукописи. И посетовал, что не смог выполнить ее просьбу. Она посочувствовала мне в том, что касалось воровства, а затем сказала буквально следующее:
Главная улица тянулась вдоль берега, и я пошел по ней и повернул в переулок, где дома были из соломы и каких-то шестов. Мне захотелось посмотреть, что делают мартышки у себя дома, в жилищах, когда они не шмыгают по кокосовым деревьям. И в первой же лачуге, куда я заглянул, я увидел моих беглецов. Должно быть, высадились на берег, покуда я шатался по городу. Мужчина лет пятидесяти, гладко выбритый, нависшие брови, черный плащ и такое лицо, будто он хочет сказать: \"А ну-ка, маленькие мальчики, ответьте мне на этот вопрос\", - как инспектор воскресной школы. Подле него саквояж, тяжелый, как десять золотых кирпичей; тут же на деревянном стуле сидит шикарная барышня - прямо персик, одетая, как с Пятой авеню. Какая-то старуха, чернокожая, угощает их бобами и кофе. На гвозде висит фонарь - вот и все освещение. Я вошел и стал в дверях. Они посмотрели на меня, и я сказал:
— Вы знаете, Эльдар Александрович, рукопись, которую я вам передала, обладает какими-то странными свойствами, я бы сказала, необъяснимой живучестью. У меня было два случая, когда мне казалось, что экземпляр погиб, утрачен навсегда, а на следующий день повесть оказывалась на месте, целая, нетронутая, листочек к листочку. Не сочтите за труд, взгляните в папку… Может, и на этот раз все страницы в порядке…
- Мистер Уорфилд, вы арестованы. Надеюсь, что, щадя свою даму, вы не станете сопротивляться и шуметь. Вы знаете, зачем вы мне нужны.
— Но я ж сам видел, как ветер унес…
- Кто вы такой? - спрашивает старик.
— Я верю, не сомневаюсь. И все-таки прошу вас, загляните в папку…
- О\'Дэй, - говорю я. - Сыщик Колумбийского агентства. И вот вам мой добрый совет: возвращайтесь в Нью-Йорк и примите то лекарство, которое вы заслужили. Отдайте людям краденое; может быть, они простят вам вину. Едем сию же минуту. Я замолвлю за вас словечко. Даю вам пять минут на размышление.
— Это просто смешно, — с легким раздражением сказал я и не совсем вежливо добавил: — Хорошо, подождите!
Я вынул часы и стал ждать.
Я отыскал эту проклятую папку и открыл ее. На первом листе было напечатано заглавие: «Предсказание». Далее действительно все страницы следовали одна за другой, как и положено. Вторая шла за первой, третья за второй, четвертая за третьей и так до конца. Мне стало не по себе. Я же сам видел: исчезло немалое количество листов. Обескураженный, я вернулся к телефонной трубке и смущенно пробормотал:
Тут вмешалась эта молодая. Высшего полета девица! И по ее платью и по всему остальному было ясно, что Пятая авеню создана для нее.
— Там, и правда, все страницы! Но этого не может быть.
- Войдите! - сказала она. - Не стойте на пороге. Ваш костюм взбудоражит всю улицу. Объясните подробнее, чего вы хотите?
— С этой вещью может! — убежденно сказала моя собеседница.
- Прошло три минуты, - сказал я. - Я объясню вам подробнее, покуда не прошли еще две. Вы признаете, что вы президент \"Республики\"?
— Но это же какая-то чертовщина! — недоуменно процедил я.
- Да, - сказал он.
— Вы правы, тут и в самом деле замешано что-то потустороннее. Так прочитаете?
- Отлично, - говорю я. - Остальное понятно. Необходимо доставить в Нью-Йорк Дж. Черчилла Уорфилда, президента страхового общества \"Республика\", а также деньги, принадлежащие этому обществу и находящиеся в незаконном владении у вышеназванного Дж. Черчилла Уорфилда.
Я промычал нечто, обозначающее согласие.
- О-о! - говорит молодая леди в задумчивости. - Вы хотите увезти нас обратно в Нью-Йорк?
— Когда мне вам позвонить? — спросила Людмила Алексеевна.
- Не вас, а мистера Уорфилда. Вас никто ни в чем не обвиняет. Но, конечно, мисс, никто не мешает вам сопровождать вашего отца.
— Ну, дня через три, — промямлил я.
Тут девица взвизгивает и бросается старику на шею.
- О, отец, отец, - кричит она этаким контральтовым голосом. - Неужели это правда? Неужели ты похитил чужие деньги? Говори, отец.
Черт побери, я же отчетливо видел, как по меньшей мере половина этого сочинения унеслась в тартарары, в февральскую мглу. А во всяческие ведьмизмы и прочее колдовство я не верю абсолютно. Тут мелькнула мысль, что, вероятно, в папке лежали два экземпляра повести, по счастливой случайности исчез один экземпляр, а второй остался в целости и сохранности. Когда Людмила Алексеевна позвонит в следующий раз, я ее непременно спрошу об этом. Собравшись с духом, я принялся за чтение, ибо ждал, разумеется, графоманства. Однако вещь читалась легко и даже с интересом. Опус носил явно автобиографический характер, но ни с кем конкретно не ассоциировался. Я узнавал детали, места действия, известные мне личные истории, но принадлежали они все разным людям, а не какому-то единому прототипу. Я неплохо знаю писателей того поколения, которое изобразил автор, он же герой повести. Со многими дружу, с иными знаком, о некоторых наслышан. Кое-какие факты я мог отнести, скажем, к Окуджаве, другие подробности — к Войновичу или Искандеру, нечто прилипало к Аксенову или Трифонову, а действие происходит там, где живет Горин. А то, что герой вел популярную телепередачу и его узнавали в лицо, с успехом мог бы отнести и на свой собственный счет. И все-таки, думаю, сочинитель обрисовал некий обобщенный образ или тип, не знаю уж, как точно выразиться с литературоведческой точки зрения.
Вас бы тоже кинуло в дрожь, если бы вы услыхали ее музыкальное тремоло.
Конечно, у меня возникали кое-какие подозрения по поводу личности автора, но поскольку с ним я не был знаком, то полной уверенности, что это именно он, у меня не было.
Старик вначале казался совершенным болваном. Но она шептала ему на ухо, хлопала по плечу; он успокоился, хоть и вспотел.
Она отвела его в сторону, они поговорили минуту, а потом он надевает золотые очки и отдает мне саквояж.
Людмила Алексеевна не позвонила ни через три дня, ни через пять дней, ни через десять. Не позвонила никогда. Я был занят окончанием фильма и сперва не вспоминал о том, что у меня на руках анонимная рукопись. На титульном листе фамилия автора не фигурировала, одно лишь название. Кроме того, не существовало обратного адреса или номера телефона этой самой Людмилы Алексеевны. Но потом работа над фильмом завершилась, и все чаще и чаще стало всплывать в моем сознании смутное чувство невыполненного долга, неясное ощущение вины. Вещь, как мне показалось, стоила того, чтобы ее опубликовали. Ибо в ней странным образом соединились мистический сюжет и наше очень реальное время, тревожное, пугающее многих, быстро меняющееся.
- Господин сыщик, - говорит он. - Я согласен вернуться с вами. Я теперь и сам кончаю видеть (говорил он по-нашему ломанно), что жизнь на этот гадкий и одинокий берег хуже, чем смерть. Я вернусь и отдам себя в руки общества \"Республика\". Может быть, оно меня простит. Вы привезти с собой грабль?
Я решил отдать повесть в «Юность» и позвонил главному редактору журнала Андрею Дементьеву с просьбой, чтобы он прочитал сочинение неведомого мне автора, которое я сопроводил добрыми словами. Прежде чем отнести рукопись в редакцию «Юности», надо было снять с нее копии: в журнал следовало отдать два экземпляра, а третью копию я хотел оставить себе. Так, на всякий случай. У нас на «Мосфильме» есть типография, где установлен ксерокс, и я упросил барышень скопировать мне с оригинала два отпечатка. Когда я на следующий день заглянул в комнату, где находится ксерокс, я увидел траурные лица сотрудниц и следы весьма приличного пожара. Стены были закопчены, потолок в саже, вороха черной, рассыпавшейся под ногами сгоревшей бумаги шуршали, пачкая обувь.
- Грабли? - говорю я. - А зачем мне...
— Это все случилось ночью, видимо, проводка загорелась, — сказала симпатичная Сима, которая, собственно, и согласилась помочь мне. — Я отпечатала вам два экземпляра, но они сгорели вместе с кучей сценариев, приказов и всего остального. Вроде сама копировальная машина не очень пострадала.
- Корабль! - поправила барышня. - Не смейтесь. Отец по рождению немец и неправильно говорит по-английски. Как вы прибыли сюда?
— А оригинал рукописи тоже сгорел? — спросил я напрягшись.
Барышня была очень расстроена. Держит платочек у лица и каждую минуту всхлипывает: \"Отец, отец!\" Потом подходит ко мне и кладет свою лилейную ручку на мой костюм, который, по первому разу, показался ей таким неприятным. Я, конечно, начинаю пахнуть, как двести тысяч фиалок. Говорю вам: она была прелесть! Я сказал ей, что у меня частная яхта.
— Это просто какое-то чудо! Папка лежала на окне, и пламя ее не коснулось. Вот оригинал в целости и сохранности.
- Мистер О\'Дэй, - говорит она, - увезите нас поскорее из этого ужасного края. Пожалуйста! Сию же минуту. Ну, скажите, что вы согласны.
И Сима протянула мне бессмертную папку. Я почувствовал, как дрожь пробежала по моей спине.
- Попробую, - говорю я, скрывая от них, что я и сам тороплюсь поскорее спустить их на соленую воду, покуда они еще не передумали.
Я поблагодарил, сказал какие-то добрые слова погорелицам и выкатился весь в поту. Конечно, можно считать все эти случаи счастливыми совпадениями, но все же, все же… Я решил поскорее избавиться от рукописи, отвез ее в редакцию журнала и вручил в собственные руки главному редактору.
Они были согласны на все, но просили об одном: не вести их к лодке через весь город. Говорили, что они боятся огласки. Не хотели попасть в газеты. Отказались двинуться с места, покуда я не дал им честного слова, что доставлю их на яхту не говоря ни одному человеку из тамошних.
Через некоторое время, прямо скажем, не короткое, Дементьев пригласил меня для разговора.
Матросы, которые привезли меня на берег, были в двух шагах, в кабачке: играли на бильярде. Я сказал, что прикажу им отъехать на полмили в сторону и ждать нас там. Но кто доставит им мое приказание? Не мог же я оставить саквояж с арестованным, а также не мог взять его с собою боялся, как бы меня не приметили эти мартышки.
— Мы решили опубликовать вашу вещь в первом номере девяносто второго года. Раньше мы не успеем, поскольку печатаем большой роман Василия Аксенова. Просто нет места.
~ Но барышня сказала, что черномазая старуха отнесет моим матросам записку. Я сел и написал эту записку, дал ее черномазой, объяснил, куда и как пойти, она трясет головой и улыбается, как павиан.
— Спасибо. Но это не моя вещь.
Тогда мистер Уорфилд заговорил с нею на каком-то заграничном жаргоне, она кивает головой и говорит \"си, сеньор\", может быть, тысячу раз и убегает с запиской.
— Что значит не ваша? — опешил Андрей Дмитриевич.
- Старая Августа понимает только по-немецки, - говорит мисс Уорфилд и улыбается мне. - Мы остановились у нее, чтобы спросить, где мы можем найти себе квартиру, и она предложила нам кофе Она говорит, что воспитывалась в одном немецком семействе в Сан-Доминго.
Я рассказал, как рукопись попала ко мне.
- Очень может быть, - говорю я - Но можете обыскать меня, и вы не найдете у меня немецких слов; я знаю только четыре: \"ферштей нихт\" и \"нох эйне\" (2). Но мне казалось, что \"си, сеньор\" - это скорее по-французски.
Андрей Дмитриевич слушал меня недоверчиво, считая мои слова россказнями и фантазиями и не понимая, зачем мне все это нужно.
И вот мы трое двинулись по задворкам города, чтобы нас никто не увидел. Мы путались в терновнике и банановых кустах и вообще в тропическом пейзаже. Пригород в этом мартышкином городе - такое же дикое место, как Центральный парк в Нью-Йорке. Мы выбрались на берег за полмили от города Какой то темно-рыжий дрыхнул под кокосовым деревом, а возле него длинное ружье в десять футов. Мистер Уорфилд поднимает ружье и швыряет в море.
— Так вы что, хотите напечатать вещь под псевдонимом? Нас это не устроит. Нам в интересах подписки нужно, чтобы повесть вышла под фамилией автора, то есть под вашей. — Тон редактора был непреклонен. — Мы дадим хорошую рекламу. Мы не хотим терять подписчиков.
- На берегу часовые, - говорит он. - Бунты и заговоры зреют, как фрукты.
— Но на рукописи нет моей фамилии, — сказал я.
Он указал на спящего, который так и не шевельнулся.
— Ошибаетесь!
- Вот, - сказал он, - как они выполняют свой долг. Дети!
И Дементьев протянул мне заветную папку. На титульном листе, над названием, было напечатано: «Эльдар Рязанов». Я сразу определил, что напечатано на той же пишущей машинке, что и весь остальной текст повести.
Я видел, что подходит наша лодка, взял газету и зажег ее спичкой, чтобы показать матросам, где мы. Через полчаса мы были на яхте.
Опять я почувствовал, что соприкасаюсь с чем-то бесовским, необъяснимым, перед чем я бессилен.
Первым долгом я, мистер Уорфилд и его; дочь взяли саквояж в каюту владельца яхты, открыли его и сделали опись всего содержимого. В саквояже было сто пятьдесят тысяч долларов и, кроме того, куча брильянтов и разных ювелирных вещичек, а также сотня гаванских сигар. Я вернул старику сигары, а насчет всего остального выдал ему расписку как агент сыскного бюро и запер все эти вещи у себя в особом помещении. Никогда я еще не путешествовал с таким удовольствием. Чуть мы выехали в море, дама повеселела и оказалась первоклассной певицей. В первый же день, как мы сели обедать и лакей налил ей в бокал шампанского, - а эта яхта была прямо плавучей \"Асторией\", - она подмигивает мне и говорит:
— Хорошо, — покорно сказал я. — Но тогда я предварю вещь предисловием, в котором объясню, что это писал не я, расскажу, как повесть попала ко мне и про странности, которыми сопровождалась вся эта дьявольщина.
- Не стоит нюнить, будем веселее! Дай бог вам скушать ту самую курицу, которая будет копошиться на вашей могиле.
— Делайте, что хотите. Это ваше авторское право. Были в истории литературы «Повести Белкина», «Театр Клары Гасуль» и еще многое другое, — сказал главный редактор, — Все равно мало кто поверит, что «Предсказание» написали не вы.
На яхте было пианино, она села и начала играть, и пела лучше, чем в любом платном концерте, - она знала девять опер насквозь; лихая была барышня, самого высокого тона! Не из тех, о которых в великосветской хронике пишут: \"и другие\" Нет, о таких печатают в первой строке и самыми крупными буквами
После этой беседы стало ясно: или вещь придутся публиковать под своим именем, или она будет похоронена. Я выбрал первое.
Старик тоже, к моему удивлению, поднял повешенный нос Однажды угощает он меня сигарой и говорит веселым голосом из тучи сигарного дыма:
Далее публикуется то, что оказалось в папке, переданной мне Людмилой Алексеевной промозглым февральским вечером.
Эльдар РЯЗАНОВ
- Мистер О\'Дэй, я почему-то думай, что общество \"Республика\" не доставит мне многие хлопоты. Берегите чемодан, мистер О\'Дэй, чтобы отдать его тем, кому он принадлежит, когда мы кончим приехать.
Приезжаем мы в Нью-Йорк. Я звоню по телефону к начальнику, чтобы он встретил нас в конторе директора. Берем кэб, едем. На коленях у меня саквояж. Входим. Я с радостью вижу, что начальник созвал тех же денежных тузов, что и прежде. Розовые лица, белые жилеты. Я кладу саквояж на стол и говорю:
- Вот деньги.
После ливня летний лес в испарине.
Душно. К телу липнет влажный зной.
Я иду, а мне навстречу парень,
он черноволосый и худой.
Он возник внезапно из туманности
со знакомым, близким мне лицом…
Где-то с ним встречался в давней давности,
словно с другом, братом иль отцом.
Время вдруг смутилось, заколодилось,
стасовалось, как колода карт…
На меня глядела моя молодость —
это сам я сорок лет назад.
Головой кивнули одновременно,
посмотрели пристально в глаза.
Я узнал родную неуверенность,
о, как мне мешали тормоза.
На меня взирал он с тихой завистью,
с грустью я рассматривал его…
В будущем его, я знал безжалостно,
будет все, не сбудется всего.
Он застенчив, весел, нет в нем скрытности,
пишет безысходные стихи…
Я провижу позднее развитие,
Я предвижу ранние грехи.
Будут имя, фильмы, книги, женщины…
Только все, что взял, берешь ты в долг.
И когда приходит время сменщика,
то пустым уходишь в эпилог.
Главное богатство — это горести,
наживаешь их из года в год!
Что имеет отношенье к совести,
из печалей и невзгод растет…
Он в меня смотрелся, словно в зеркало,—
отраженье было хоть куда!
Лишь бы душу жизнь не исковеркала,
если остальное — не беда.
Слушал он, смеялся недоверчиво,
сомневался в собственной судьбе…
Прошлое и нынешнее встретилось!
Или я немного не в себе?
Попрощались мы с улыбкой странною,
разошлись и обернулись вслед…
Он потом растаял за туманами,
будто его не было и нет.
Только капли россыпями с дерева
шлепаются в мокрую траву…
Мне, пожалуй, не нужна уверенность,
было ли все это наяву?
- А где же арестованный? - спрашивает начальник.
Я указываю на мистера Уорфилда, он выходит вперед и говорит:
- Разрешите сказать вам слово одно секретно.
Они уходят вместе с начальником в другую комнату и сидят там десять минут. Когда они выходят назад, начальник черен, как тонна угля.
- Был ли у этого господина этот чемодан, когда вы в первый раз увидели его? - спрашивает он у меня.
Глава первая
- Был, - отвечаю я.
Начальник берет чемодан и отдает его арестанту с поклоном и говорит директорам:
Думая о том, как начинать эту повесть, в какой манере ее писать, я понял, что никакого литературного пороха не изобрету. И очень огорчился. В глубине души я давно знал про себя, что стал совсем консервативен. А сейчас окончательно в том убедился. Черт побери, я самый настоящий традиционалист. А в наши дни это особенно отвратительно! У меня не получается, чтобы фраза обгоняла фразу, чтобы одна мыслишка налезала на другую, подминая предыдущую. Я не умею сочетать в одном предложении несочетаемое, сшибать нескладные противоположные ассоциации. Кажется, подобный стиль называется «потоком сознания». Когда я читаю литературу «потока сознания», я восхищаюсь буквально всем: и якобы случайным нагромождением одних и тех же слов, и нарочитой неряшливостью эпитетов, и свободными ассоциациями, причинность которых может быть понятна одному только автору, да и то вряд ли. Впрочем, все это не имеет значения, ибо важна не мысль, а нагнетание речи, повторение глаголов или прилагательных до неимоверного количества, в результате чего что-то рождается или не рождается. В конце концов не в смысле дело. Мне особенно нравится фраза типа «шел дождь и два студента». Ведь написано это совсем не от неграмотности и отнюдь не от бескультурья. Поскольку писатель не может не знать букваря, грамматики и синтаксиса, следовательно, все сделано им сознательно, в полете новаторства, для обновления языка. Но те читатели, которые считают, будто писатель, выражаясь подобным образом, на самом деле думает, как пишет, считают неправильно. Так думать противоестественно. Это все равно что правой рукой чесать левое ухо. За эдакой манерой письма стоит тяжелая работа, каторжный писательский труд, страшенный отбор словес, в результате которого будто бы и рождается беспечная моцартовская легкость рассказа, переходящая не то в свежий стиль, не то в оригинальный авторский почерк, не то в нечто новое, чему еще нет названия. Короче, мне это не по плечу, не под силу. У меня так писать не выходит. То ли нет потока, то ли неважно с сознанием. Меня душат логика, смысл и обстоятельность, что сейчас никому не интересно. Требуется непосредственная, наивная словесность, вроде бы неорганизованная, лишенная закономерности, вне правил и, главное, не совсем понятная. Ибо раньше в нашей литературе было понятно все и даже чересчур, а это надоело. Однако пора кончать с тем, что не имеет отношения к сюжету…
- Знает ли кто-нибудь из вас этого джентльмена?
Все сразу закачали своими розовыми головами:
Я решил поведать о странной истории, которая приключилась со мной, но мешает то, что я не знаю, как к ней подступиться. Писать по-старому — никто читать не станет, кроме старичья, а по-модному не умею. Но история весьма фантасмагорическая, и не рассказать ее жаль. Так и тянет начать: «В то серое, осеннее утро я возвращался из Ленинграда. «Красная стрела» подползала к перрону. Поезд — это стало обычным в последние месяцы — опоздал на два часа…» Но придется себя переломить и начать как-нибудь пооригинальнее. Или вообще начать без начала, откуда получится…
- Нет, не знаем.
У меня с собой был тяжелый чемодан с редкими книгами. Я купил их в Ленинграде у одного дантиста, который намылился уехать в Израиль и поэтому распродавал все. Он не верил в будущее страны и боялся погромов. Он решил бросить все, чтобы его дети росли на свободе, в сытости и безопасности. И за это его не стоит осуждать, ибо у него имелись основания для беспокойства. Внешность его, и у детей тоже, была, что называется, ярко выраженной. Как говаривала моя покойная жена, «такая внешность — пособие для антисемитов». Дантист продавал книжки за бешеные деньги, но, хоть спасибо, за советские. Поскольку рубли уже не деньги, а книжки, наоборот, еще книжки, я без сожаления отдал за них все, что заработал в Ленинграде творческими встречами. Казалось, гонорары мне платили немыслимые, но это только казалось до первой же встречи с жизнью.
- Позвольте мне представить вам, - продолжает начальник, - сеньора Мирафлореса, президента республики Анчурия. Сеньор великодушно согласился простить нам эту вопиющую ошибку, если мы защитим его доброе имя от всяких могущих возникнуть нападок и сплетен. С его стороны это большое одолжение, так как он вполне может потребовать удовлетворения по законам международного права. Я думаю, мы можем с благодарностью обещать ему полную тайну.
Розовые закивали головами.
Носильщик, на тележке которого было выбито, что цена одного места стоит 30 копеек, заломил 30 рублей. Мне уже за шестьдесят, и врач запретил таскать тяжести. Я попробовал поторговаться, но носильщик понимал, что имеет дело с вшивым интеллигентом. Пришлось покориться. Носильщик повез мой многопудовый чемодан по перрону, ловко объезжая пассажиров и группки спецназовцев с автоматами. Видно, солдаты несли караул на вокзале. Среди пассажиров «Стрелы» было немало знакомых, и я все время с кем-то раскланивался. Внезапно я встретился глазами с молодой цыганкой. У нее на руках хныкала запаршивевшая девчушка лет двух. В конце перрона на тюках и чемоданах жил целый табор. Мне показалось, что там даже горел костер, на котором в котелке что-то варилось.
- О\'Дэй, - говорит мне начальник. - Вы не пригодны для частного агентства. На войне, где похищение государственных лиц - самое первое дело, вы были бы незаменимым человеком. Зайдите в контору завтра в одиннадцать.
Недаром говорят, что не надо смотреть цыганам в глаза. Через секунду цыганка уже вертелась около меня.
Я понял, что это значит.
— Шеф, дай Бог тебе здоровья… Видишь, дочка у меня больная… Позолоти ручку, сделай доброе дело…
- Так что это обезьянский президент? - говорю я начальнику. - Почему же он не сказал мне этого?
Пока я доставал кошелек, ко мне подскочила еще одна цыганка, чуть постарше, с тяжелым, но красивым и значительным лицом. Не успел я раскрыть бумажник, как красненькая десятка мгновенно перекочевала в руки молодой мамаши:
- Так бы вы ему и поверили!
— Спасибо, начальник, душа у тебя хорошая!.. Зачтется тебе!..
1) - Ироническое название Соединенных Штатов.
Я попытался было пуститься вдогонку за носильщиком, но другая цыганка властно схватила меня за руку.
2) - \"Не понимаю\" и \"еще одну\" (рюмку).
— Давай погадаю тебе, молодец, все поведаю… И про прошлое, и про то, что ожидает тебя. Не скупись, супермен ты мой ненаглядный…
Я заметил, что цыганки взяли на вооружение вместо старинных слов «барин», «красавец» новые, современные.
И не успел я очухаться, как красотка-гадалка с ловкостью необыкновенной выхватила из моих рук двадцатипятирублевую купюру.
— Эй-эй! — только и сумел воскликнуть я.
Но цыганка воспаленными глазами, в которых сверкало что-то колдовское, уже изучала линии моей ладони.
Я оглянулся: носильщик с моим чемоданом скрывался в привокзальной толпе. Я попытался вырваться, но предсказательница держала меня мертвой хваткой.
— Было у тебя две жены, с одной развелся, другая померла… Дочь у тебя есть от первого брака… Внучка трехлетняя…
Цыганка говорила правду, но я не очень-то изумился. Все-таки человеком был достаточно известным, несколько лет вел по телевидению популярную литературную передачу, многие меня узнавали в лицо. Обо всем этом цыганка могла иметь представление.
— Ждет тебя встреча с незнакомой женщиной…
— Женщина, конечно, красивая и молодая? — с иронией поинтересовался я. — Вроде тебя?
Действительно, глядя на ее смуглую, дьявольскую, восточную красоту, можно было понять предков, которые из-за цыганок пускались во все тяжкие.
— Зря насмешничаешь, — хриплым голосом сказала гадалка. Вдруг посмотрела на меня нежно, улыбнулась. Лицо ее преобразилось и стало домашним, притягательным. — Был бы ты помоложе, да позвал бы меня, я бы… — Потом она снова перешла на профессиональный тон пророчицы: — Женщина будет молодая и красивая. Любовь у вас вспыхнет, но недолго продлится… Потому что…
Тут цыганка вдруг нахмурилась и замолчала.
— Продолжай, — сказал я и еще раз попытался обнаружить своего носильщика, но тщетно. Он исчез.
— Не стоит, барин. Тут что-то невнятное. Ступай своей дорогой. Не вышло у меня с тобой гадания…
Я уставился в ее бездонные глаза. Цыганка уклончиво отвела взгляд.
— Говорить не хочешь? Что-то неприятное разглядела?
— Не пытай, ясный сокол. Зачем тебе знать? — Голос у гадалки, несмотря на хрипотцу, был грудной, низкий, таинственный.
Я поневоле забеспокоился.
— Что на роду написано, того не миновать, — настаивал я. — Не скрывай. Но ведунья отпустила мою ладонь и хотела отойти. Тогда я схватил ее за локоть.
— Давай выкладывай! Я человек: крепкий. Не испугаюсь… Да и потом это все так… слова…