ПРИЗРАКИ БИЗОНОВ

Американские писатели о Дальнем Западе





Составление и предисловие А. Ващенко

Иллюстрации Ю. Метельского













ПРЕДИСЛОВИЕ

Американская буржуазная мысль стремится представить покорение Дальнего Запада как эпоху национальной славы и величия; она внешне выглядит ярче и экзотичнее, чем будни капиталистической современности. Но факты показывают, что «покорение» Запада связано с настоящим колониализмом, по волчьим законам которого накапливалось то богатство, которое сделало страну мощной империалистической державой.

Литература о Дальнем Западе четко отразила это общее противоречие истории США: масса дельцов от литературы стала сколачивать капитал на производстве бесчисленных коммерческих романов-вестернов, насквозь пропитанных колониалистскои моралью; напротив, серьезных американских писателей (со времен Твена и Брета Гарта) отличало сильное желание разобраться в уроках, оставленных им в наследство американским Западом. Чтобы понять, что означает для Америки Дальний Запад, нужно точнее представить себе его во времени и пространстве — исторически и географически.

Конечно, всякий, кто хоть краем глаза видел стремительные вестерны, фильм о ковбоях и индейцах, скажет, что Дальний Запад — это прерии и пустыни в глубине Северной Америки. На первый взгляд точнее и не требуется знать о месте и времени действия, когда речь идет об американском Западе.

На самом деле все как раз наоборот. Место и время — основа всякого действия — имеют особую важность именно для Дальнего Запада. В одном из рассказов о нем герой, например, обнаруживает, что находится «в пятидесяти милях от воды, в ста — от топлива, в миллионе — от бога, в трех футах от ада». К тому же у американского Запада множество прозвищ: Дикий Запад, Старый Запад, Индейский Запад и даже Ревущий Запад. Все они тоже тесно связаны с конкретной эпохой и местоположением.

Откуда же начинается американский Запад?

«На заре американской истории «Западом» считалось побережье Атлантического океана; но с первых же лет колониальной истории начал отделяться свой, «американский», Запад. Продвижение черты поселений на Запад, образование своего пионерского фермерского Запада, отличного от промышленного и рабовладельческого Востока, обозначилось уже в колониальный период; по мере расширения зоны колоний понятие Запада получает каждый раз другое содержание».[1]

В настоящее время считается, что американский Запад — это примерно две трети территории США, лежащие западнее реки Миссисипи.

Первое описание северной части этого обширного края составила экспедиция М. Льюиса и У. Кларка, проведенная по заданию президента Т. Джефферсона в 1804–1806 годах.

Первопроходцы и путешественники шли необозримыми и безлюдными просторами, на которых позже, в течение десятилетий (примерно с 1849 по 1890 год), разыграется национальная трагедия американцев.

Судьба неосвоенных земель на Западе составляла важный пункт политических разногласий между Севером и Югом накануне и во время гражданской войны. Принципиального решения требовал вопрос о том, станут западные земли рабовладельческими или нет. Принятый в 1862 году так называемый Гомстед-акт предоставил западные земли в пользование переселенцам, за которыми с 1863 по 1900 год было закреплено около шестисот тысяч наделов общей площадью восемьдесят миллионов акров.

Основные действующие лица исторической драмы американского Запада — это, конечно, индеец, ковбой, первопроходец-траппер. Всех их читатель найдет на страницах этой книги. Кэл Кроуфорд из рассказа Дороти Джонсон «Пора величия» «прошел по всему Йеллоустону… сиживал в совете вождей, снимал скальпы и ухитрился сберечь собственный. Эти смелые одиночки, искавшие волю лишь для себя и вместе с тем — независимость от буржуазных законов, сразились один на один за новые владения, но вскоре были вынуждены уступить весь континент другим — тем, кто шел вслед за ними: сначала первым поселенцам-фермерам, а те — перекупщикам, земельным спекулянтам, крупным арендаторам, лавочникам и скотоводческим королям — словом, тем, кто постепенно прибирал к рукам природные ресурсы Дикого Запада. Действительно, дух наживы насквозь пронизывает колонизацию Запада, заглушая подчас пафос геройского единоборства человека с опасностями дикого края и невероятных приключений. Возникшие было у части населения страны надежды на то, что на Западе удастся сохранить подлинную демократию отношений между людьми, обеспечить всем безбедное существование, что на Западе все окажутся по-настоящему свободными от любого угнетения, оказались утопией.

По мере истощения земли на Юге мало-помалу на Запад стали перебираться плантаторы. Они усиленно поддерживали спекуляцию землей, заверяя общественность, будто она способствует скорейшему освоению края. На самом же деле она приводила к быстрой концентрации земель в руках самих плантаторов, владельцев крупных скотоводческих ферм — ранчо. Подобный конфликт между скотоводческим королем, шантажирующим мелкого арендатора, и простым гомстедером раскрыт в новелле О. Генри «Последний из трубадуров».

Завоевание Запада вскоре повлекло за собой и множество других фатальных последствий. Подлинной трагедией назовешь судьбу коренных жителей страны — индейцев и тех природных даров, которые составляли основу их существования.

До появления европейцев просторы Запада были владениями массы индейских племен, чрезвычайно разнообразных по внешним признакам и укладу жизни. В основном это были кочевники, в культуре которых на протяжении последних лет происходили коренные изменения. Это случилось после того, как испанские конкистадоры, впервые появившись на юго-западе США в XVII веке, завезли туда лошадей. Лошадь быстро заняла центральное место в жизни индейцев Запада — в охоте, войне и торговле. Племена дакотов, шайенов, кроу и другие беспрестанно кочевали по всему пространству Великих равнин (как называют еще американские прерии), в зависимости от времени года и продвижения бизоньих стад. А на юго-западе те же испанцы столкнулись с совсем иными обитателями — там были оседлые поселения, надежно укрытые в скалах от нападения кочевников, напоминающие крепости из кирпича-сырца, — вроде того, что описано в рассказе У. Кэзер «Очарованная скала».

Земли Дальнего Запада обладали поразительными богатствами. Изобилие дичи, редкое разнообразие флоры и фауны заставило первых европейских путешественников отзываться о Дальнем Западе как о «райском саде» на земле. Неисчислимые стада бизонов паслись на Великих равнинах. Несмотря на примитивность индейского земледелия, условия Запада позволяли снимать урожай кукурузы и других культур по два раза в год. Между природой и ее населением существовал своеобразный и довольно устойчивый экологический баланс.

«Мы мерили расстояния так же, как птицы, земля была открыта для наших дорог, как небо для их полетов… Только для белого человека природа была «чащей», а земля «наводнена» дикими зверями и дикарями. Для нас она была домом. И лишь когда явился заросший волосами человек с востока и с лихорадочной поспешностью нагромоздил друг на друга жестокости И несправедливости, Запад стал для нас «Диким». Когда самые звери лесные устремились в бегство с его приближением, вот тогда начался для нас Дикий Запад», — вспоминает об этом времени индейский вождь Стоящий Медведь.

Коренные жители Запада оказались наиболее пострадавшими участниками этой исторической драмы.

Освоение территорий под давлением прибывающих масс по-селенуев сопровождалось жестоким истреблением индейских племен. Тогда возникли лозунги «Индеец должен уйти», «Хороший индеец — мертвый индеец». Чтобы подорвать экономический уклад кочевых племен, принялись безжалостно уничтожать стада бизонов. Генерал Шеридан, прославившийся жестокой политикой по отношению к индейцам, сказал по этому поводу: «Пускай убивают, снимают шкуру, продают, пока не изведут всех… Это единственный способ достичь прочного мира и ускорить поступь цивилизации».

С постройкой дорог появились и профессиональные охотники на бизонов. Железнодорожные магнаты поощряли избиение бизонов и ради спорта, устраивали экскурсионные поездки по прерии. В результате примерно за двадцать лет, к 1883 году, количество бизонов, словно от эпидемии, сократилось до нескольких сотен голов Лишенные основного источника пищи и своих земельных и охотничьих угодий, индейцы были обречены на вымирание…

Закономерно, что люди, вставшие во главе колонизации Дикого Запада, не могли быть подлинно народными героями. Несмотря на показное благородство, на удаль, часто вызывавшую безрассудство, крайний индивидуализм и крайнее самодурство, их карьера была всего лишь судьбой апологетов и верных слуг экспансии, а сомнительная популярность — дешевой популярностью буржуазного мифа.

Таким был Кит Карсон, проводник первых экспедиций в глубь материка, выдвинувшийся как упрямый воитель с индейцами, позже ведший с племенами юго-запада жестокую войну на уничтожение.

Мелочность, самовластная жестокость, тщеславие — основные качества генерала Джорджа Армстронга Кастера. Опьяненный азартом истребления индейских становищ, этот эгоистичный и грубый человек обладал непомерными претензиями на роль Наполеона и рыцаря без страха и упрека. Многие черты подобной личности верно схвачены в образе Тетли в романе у Ван Тилберга Кларка «Случай у брода».

Под стать Кастеру был и «легендарный» Баффало Билл, разведчик прерий, работавший на Кастера, а в 1850-х годах приложивший руку к истреблению бизонов. Склонный к показной славе и франтовству, Баффало Билл организовал спектакль «Шоу о Диком Западе», с которым пустился по свету, торгуя экзотикой края и рекламируя самого себя. Уже при жизни он представил бульварной литературе героя, которого она давно искала. О жизни всех этих людей справедливо сказал один историк Запада: «…она полна теней, и конец ее, непроглядный мрак смерти, напоминает для них страшное пробуждение от нестерпимого кошмара».

Иное дело представляет собой история подлинно народного героя Дальнего Запада — история простого ковбоя.

Первые ковбои происходили в основном из Техаса. Это были ветераны гражданской войны, бывшие рабы и мексиканцы; позже движение на Запад стало массовым, стали прибывать люди самых разных национальностей и профессий. «Век ковбоев был краток: три десятилетия, с 1866 по 1896 год», — указывают историки. В реальной жизни, а не в легенде ковбой был усердным тружеником, все существование которого было подчинено заботе о стаде или о табуне.

Несмотря на изнурительный труд, на суровости быта, товарищество ковбоев, работающих по найму, «одной артелью», было чрезвычайно прочным, а сами они просты и сердечны в общении.

Демократия и свобода предпринимательства, будто бы процветавшие на Западе, не стали уделом ковбойской массы. Из документов современников проясняется картина жестокой войны, которую вели в 1880–1890 годах в штате Вайоминг крупные скотопромышленники против мелких ковбоев и фермеров. В числе использованных методов был и найм целых групп убийц для устранения «непокорных» конкурентов.

«На Западе господствовало право сильного и полное равенство в смысле отсутствия наследственных привилегий. Здесь не было судов, кроме суда Линча, который мог под любым деревом учредить каждый белый с двумя белыми помощниками, если v него было достаточно силы, чтобы привести приговор в исполнение. Здесь не было вассалов, а были соседи, которые приезжали на лошадях, иной раз за тридцать — сорок миль, чтобы помочь… и могли, в свою очередь, потребовать такой же услуги для себя».[2]

Сыграв важную роль в накоплении богатства «позолоченным веком», сам ковбой не разбогател. В этом смысле судьба его была типичной для большинства, простых тружеников США.

Острые проблемы колонизации Запада, порожденные ею социальные конфликты и составили содержание прозы об американском Западе; она заняла особое место в литературе США.

И вновь достаточно спросить любого читателя не о географической, а о литературной карте США, как он сразу же скажет: Восток страны дал Фенимора Купера, Генри Лонгфелло, Эдгара По, Мелвилла и Уитмена. Американский Юг — это, конечно, Фолкнер, а за ним и целый ряд писателей. А что дал американской литературе Запад? Оказывается, не столько имена, сколько один литературный жанр — вестерн.

История этого жанра в литературе США не менее противоречива, чем отраженная в нем эпоха.

В XX веке социальные конфликты империалистической Америки заставили массы взглянуть по-новому на ушедшую эпоху покорения Запада — с ностальгией и сожалением о минувшем укладе жизни, о яркой индивидуальности типов, о цельности и решительности характеров, исчезнувших в условиях буржуазной стандартизации, обезличивания отношений между людьми. Иллюзорная свобода человека, будто бы предоставленного на просторах Запада самому себе, стала теперь казаться абсолютной.

В 1902 году вышел роман «Виргинец», считающийся и поныне первым вестерном в литературе США. Книга, созданная средним по дарованию писателем Оуэном Уистером, имела бешеный успех; по ней четырежды снимались фильмы, а тип героя, внешние приемы сюжета сделались отныне принадлежностью всякого вестерна. Между тем история ухаживания молодого ковбоя за учительницей Молли Вуд (прерываемая идиллическими сценами пастбищ и сведениями счетов с местным злодеем) пересыпана множеством выспренних рассуждений о достоинствах американской демократии и о подлинной свободе, которую человечество смогло обрести будто бы только на Западе. В финале герой женится и становится скотоводческим магнатом и владельцем копей. Роман, таким образом, подменил действительность выдумкой в угоду буржуазному читателю. «Рецепт» Уистера был подхвачен другими литераторами; подобную же технологию стал разрабатывать еще один «отец» вестерна — Зэйн Грей. Смена головокружительных приключений неразборчивых героев Зэйна Грея обнаруживает нищету мысли; писатель не хочет понять больше, чем «стопроцентные янки», действующие в его романах, разделяет их расистские взгляды на индейцев и мексиканцев. Голливуду оставалось только перенести на экраны готовую для продажи буржуазную идеологию из романов Зэйна Грея, что и было проделано. Творчество многих его последователей, особенно Луи Л\'Амура, продолжает замутнять собой поток прозы о Западе.

Но вместе с тем вскоре стало ясно, что внутри жанра вестерна развернулась идейно-художественная борьба. В уроках американского Запада лучшими писателями были обнаружены проблемы общечеловеческой значимости — «больших ожиданий» и «утраченных иллюзий», эпического единоборства с диким краем, борьбы сил добра и зла в самом сердце человека. Именно эти качества позволили впоследствии прозе о Дальнем Западе выйти за пределы своей страны и покорить читателя.

Разберемся серьезно — что же это такое, «вестерн»? У самих американцев нет однозначного представления о нем. В обиходе «это вестерн!» могут сказать и о фильме, и о романе, поэме или документальной книге, так же как о предмете быта, о седле или ружье (подобно тому, как говорят: «подлинный модерн» или «настоящий антик»), если в нем уловлен дух Старого Запада. Не просто колорит, а проблемы, характер, «сердце Запада». И оно-то как раз сильнее всего выразилось в литературе, где вестерн — это прежде всего приключенческий роман о Дальнем Западе. Приметами его (как теперь говорят, формулами) стали стремительная интрига, иногда отчетливо сказочный, легендарный фон, «заданные» типы характеров (добро против зла) и целый ряд вспомогательных типов: новичок с Востока страны, которому еще предстоит познать настоящую жизнь и «сердце Запада», бывалый и опытный старожил, загадочный и верный (или коварный) индеец, наконец, пленительная молодая женщина. Все это — внешние, формальные приемы романтической сцены, придающие вестерну с его противоречиями и находками национальный характер. Вместе с тем присутствуют и принципиально важные моменты содержания. Недаром героев вестерна волнуют общеамериканские проблемы: личность и общество (которое часто выступает только в негативном виде, как толпа), дикость и цивилизация (часто представленная как неволя, регламентация личности), законность и беззаконие. Положение робинзонов, как бы освобожденных от норм и обязанностей, навязываемых обществом, заставляет героев вестерна то и дело задаваться вопросом о том, каковы пределы ответственности человека и насколько способен он при определенных условиях поддаться власти произвола. Попадая в самые непредвиденные, невероятные ситуации, герой вестерна вынужден каждый раз заново постигать самые простые истины, главные нормы морали, присущие человечеству, и искать ответ в глубине собственной души. Какие правила и порывы должны управлять человеком там, «в миллионах миль от бога» и в пятидесяти от ближайшего источника с водой? «Где у вас тут представитель закона?» — спрашивает герой, въезжая в какой-то городишко. И слышит в ответ: «А у нас тут нет никакого закона. Только кладбище». От того, какое решение принять — остаться человеком или поставить себя вне человеческого, — зависит духовная жизнь или смерть героя; ведь духовная гибель лишь неизбежно предшествует гибели физической, как это и происходит в рассказе Макса Брэнда «Вино среди пустыни».

В дальнейшем весь поток этой прозы стал все резче разделяться на два русла: по одну сторону — развлекательная «массовая» беллетристика, по другую — серьезная литература, использующая романтику Дальнего Запада для анализа эпохи, «когда был отвоеван Запад и утрачена наша цивилизация». Это выражение пришло в 1960 годы, когда писателей США все больше стали волновать события прошлого столетия, словно от верного их понимания зависит наша современность: великое столпотворение народов на необозримо широких просторах, социальный хаос, истребление аборигенов, расхищение природы. Разве XX век не принес с собой бесчисленных доказательств актуальности этих тем? Когда весь мир облетела весть о неслыханной бойне, учиненной американскими вояками во вьетнамской деревне Сонгми, вспомнилось, что подобные события не были редкостью в эпоху колонизации Запада США. И тогда заговорили о геноциде сотен женщин, детей и стариков, индейских племен при Сэнд-Крик, Уошите, Вундед-Ни…

Для понимания того, что же на самом деле произошло на Западе в прошлом столетии, для развития серьезной прозы о нем много сделали такие писатели, как Юджин Мэнлав Роудз, Уолтер Ван Тилберг Кларк, Джек Шефер, Дороти Джонсон и целый ряд других. Приемы и формулы вестерна в творчестве этих писателей стали особым языком общения с читателем, удобным способом художественного мышления. О значении наследия американского Запада для современности с достаточной откровенностью говорит Дороти Джонсон: «Мы убегаем от нового к старому, от наших конфликтов к их конфликтам, от нашей силы (в которой мы подчас сомневаемся) к силе, на которую можно положиться».

В самом деле, на первый взгляд кажется, что лишь с шуткой и мягким юмором можно воспринимать Трубадура из рассказа О. Генри, героя, чье обаяние и лень безграничны. Но внезапно, читая далее, мы вспоминаем, что все трубадуры были настоящими рыцарями, вот почему слово трубадур не расходится с делом, а сам он не только колоритный персонаж, но личность героическая. И почти былинная…

Кажется, ну что особенного в том, что шериф городка Йеллоу-Скай решил жениться? Но появление новобрачной, молодой женщины на самом фронтире, оказывается, полно глубокого смысла, оно означает конец буйным патриархальным нравам, начало благопристойного, упорядоченного буржуазного уклада.

Переоценка наследия Дикого Запада неизбежно вела к дегероизации фальшивых кумиров и обращению к судьбам простых пионеров, которые не могли не оказаться печальными, не повлечь за собой горьких раздумий над прошлым и критических мотивов. Отсюда последовал и почек иного героя, интерес к индейцам, мексиканцам, простому ковбою и его жизни. Теперь, в «серьезном вестерне», тема Дальнего Запада — это тема столкновения с жестокой и трезвой реальностью жизни, к которой современный герой часто оказывается неподготовленным по своим моральным качествам. Примечательно, что Шефер, начавший с «архимассового» вестерна «Шейн», впоследствии пришел к трагической повести «Пятый человек», к документальной книге «Герои без славы: несколько добрых людей с Запада». Успех вестерна начиная с 40—50-х годов нашего века относится все чаще к пусть немногим, но действительно глубоким по содержанию произведениям, которые широко используют приемы этого жанра и в то же время легко переступают его границы, когда того требует необходимость.

Показательно, что писателем именно такого рода является Уолтер Ван Тилберг Кларк. Он начал с трагического решения темы о Дальнем Западе в романе «Случай у брода». При этом Кларк вполне ясно отдавал себе отчет в том, какую проблему перед собой ставит, а также в том, что во многом порывает с существующими традициями литературы о Диком Западе. Позднее он говорил об этом: «Книга писалась в 1937 и 38-м, когда весь мир испытывал все большую тревогу в связи с Гитлером и нацизмом, и в эмоциональном плане книга возникла оттого, что я разделял эти волнения… Но никто… не заметил, однако, хотя это, конечно же, следовало весьма ясно из смысла и сюжета всей моей истории, что я говорил об американском нацизме…

Я хотел сказать вот что: «Это может произойти и здесь. Это уже происходило здесь, в малых, но достаточно определенных формах, и неоднократно».

Трагедия героев Кларка в отличие от Медвежонка или Сэма Галовея в том, что они ничего решить не в силах, будучи втянуты против воли в грязное дело охоты на людей. «Случай у брода» — первый вестерн «без героев», непосредственно обращенный к проблемам современной Америки, где Запад перестает быть замкнутой в себе, условной «территорией с прошлым».

Во всей прозе, посвященной американскому Западу, происходит сейчас глубокая переоценка ценностей. Писатели ищут связи истории с современностью, способы рассказать о нынешнем дне фермеров, ковбоев, индейцев, об их повседневных нуждах и заботах.

Удел потомков покорителей дикого края — это тяжкий труд скотоводов, основанный на взаимопомощи, исподволь раскрывающий будничный, скупой героизм простых людей, воспитанных американским Западом.

Несомненно, трагические уроки американского Запада не в том мишурном блеске «позолоченного века», который усиленно пытается придать эпохе буржуазная «массовая культура». Они заключены в той части «западного» наследия, которая богата цельностью и подлинностью характеров, оптимистическим юмором, всем, что согрето прикосновением народа. Современная литература об американском Западе явилась продолжением тем в творчестве Марка Твена, Брета Гарта и Джека Лондона, потому что идеалы храбрости, чести, верности и самопожертвования — непреходящие Ценности.

Настоящий сборник прозы о Дальнем Западе представляет советскому читателю прежде всего национальных классиков, зачинателей темы Запада в литературе США: О. Генри, Стивена Крейна, Уиллу Кэзер. Их произведения по-прежнему волнуют читателя, потому что с большой силой воплотили драму Дикого Запада, соединив и чувство горечи, сомнений в «американских добродетелях», и чувство глубокого восхищения великодушием простого человека.

А. Ващенко

















Вэчел Линдсей

ВСКОРМЛЕННЫЕ ЦВЕТАМИ БИЗОНЫ



Вскормленные цветами бизоны

Давно миновавших лет

Мчались там, где грохочут вагоны

И цветов на прерии нет,

Там, где метались душистые травы,

Пшеница стоит стеной,

Поют свистками составы, составы

Сладкой доселе весной.

Вскормленные цветами бизоны

Давно миновавших лет

Отревели свое, отбодали свое,

Отрыскали по холмам свое,

И индейцев-поуни нет,

И черноногих нет.











Джек Шефер

КАНЬОН







Отыщите на карте край плоскогорий и высоких пиков, протянувшихся у северной границы Соединенных Штатов. Двигайтесь па запад, вдоль Северной Дакоты и Монтаны. Двигайтесь в сторону «ковша» Айдахо, к ровной сверху линии его «ручки», круто сверните на юговосток близ главной гряды Скалистых гор, потом к Вайомингу. От гряды Абсарока берите на восток. Около восточной границы Южной Дакоты поверните к северу по новой дуге, а после вновь напрямик через Северную Дакоту до канадской границы. Район, который вы очертили, — это сердце горного пограничного края, с огромными пространствами Монтаны, напоминающей по очертанию быка, с ручкой «ковша» Айдахо и верхней частью Вайоминга; охватив обе Дакоты, он простирается на восток за широкую Миссури, где постепенно переходит в не столь высокие равнины, полого спускаясь до Миннесоты.

Эти названия значатся теперь на наших картах. Но тогда этих названий не существовало. Край не был даже нанесен на первые карты, а позднее многие годы по неведению обозначался как часть Великой Американской пустыни. Сиу, которые впоследствии завладели большей его частью и сделали своей последней твердыней, еще обитали к востоку от Миссури, передвигаясь на своих двоих. Их миграция на запад только начиналась, лишь первые разрозненные отряды проникли за реку, столкнулись с обитавшими там племенами, открыли для себя свободу, даруемую лошадью. Но кроу уже были там, и пауни, и команчи, и арапахо. И шайенны. Последние двигались все дальше на запад от своих поселений на правом берегу Миссури, следуя за бизонами в глубь пастбищ раскинувшегося на плоскогорьях края. А далеко на востоке, недосягаемые, словно затерянные на какомто ином континенте, двенадцать колоний, которым предстояло превратиться в тринадцать, будоражили Атлантическое побережье насаждением цивилизации, и мысль об их независимости лишь смутно брезжила в некоторых умах.

Отыщите теперь на полпути между Миссури и полумесяцем БигХорна, на линии, разделившей Вайоминг и Дакоту, почти округлую тень Черных Холмов. Они покоятся на карте между бурным южным рукавом реки Шайен и красивым длинным коридором северного рукава. Потоки, питающие эти реки, берут начало далеко в этих холмах, что и не холмы вовсе, а горы: их каменные с острыми уступами скалы поистине степенны и могучи. Если подняться правым из этих притоков, в конце концов очутишься подле отвесного твердокаменного обрыва футов в сто. Влево от него, на плоскогорье, всхолмленное пастбище постепенно поднимается, покуда не сравняется высотой с верхом отвесного обрыва. Тут вы попадаете на плато, которое тянется дальше на милю или больше. Теперь вам надо двигаться осторожно. Среди высоких трав и редких низких кустов земля внезапно разверзается огромной расселиной в скале, служащей основанием плато, отвесно низвергаясь футов на восемьдесят к почти ровному ложу и вновь поднимаясь на другой стороне до уровня плато, так что на малом расстоянии глаз не заметит обрыва. Перед вами былой каньон Медвежонка.

Много столетий тому назад, когда земная кора корчилась в потугах, выжимая кверху горы Запада, в результате какогото сдвига слоев образовался этот каньон. По форме он напоминает вытянутый, затупленный по концам треугольник. Довольно узкий в своем верхнем углу, где с высящихся над плато склонов падает поток, образуя в углублении, выдолбленном на дне лощины, небольшое озерцо, каньон постепенно расширяется, достигая футов пятисот в нижнем конце, где поток исчезает в расщелине. Отвесные, почти вертикальные стены каньона отутюжены природой. Лишь коегде на узких уступах приютились пучки скудной травы и одинокие кустики, силящиеся удержаться корнями. Только глупец предпримет попытку одолеть в одиночку — вверх или вниз — эти склоны. Но в одном месте, где несколько уступов высятся друг над другом на расстоянии пятнадцатидвадцати футов, между ними в камне видны углубления, схожие по форме, размещенные равномерно. Они, несомненно, несут отпечаток мысли и руки человека.

Тогда в камне не было никаких углублений. Был опоясанный крутыми скалами затупленный треугольник каньона, утаенный средь плато в сердце Черных Холмов. Бизоны, найдя каньон и обнюхав его край, фыркали, обнаружив обрыв, и повертывали прочь. В незапамятные времена какоето вспугнутое неосторожное животное, спасаясь в темноте от опасности, прыгнуло с обрыва навстречу мгновенной смерти от сокрушительного удара оземь или же медленной смерти от перелома костей. А както безлунной ночью в дали несчитанных лет, когда странная, охватившая все небо зарница вспыхнула во тьме, по чистому полю понеслось целое стадо; самые первые полетели с обрыва, а те, что мчались за ними, попытались повернуть, но сзади напирали, и поток живой плоти переливался через край, громоздясь кровавым месивом, на которое рухнули последние. При первом свете дня в каньоне рядом с грудой мертвых животных было семь живых бизонов; четверо из них еле волочили свой разбитый остов и постепенно угасли. Осталось трое, две коровы и бычок; и этого достало. Здесь были хорошие травы и ручей. Были деревья, дававшие летом тень, когда солнце стояло высоко. Были отвесные скалы, защищавшие от жестоких буранов. Впоследствии брачные бои быков и беспощадность зимы истребили слабейших, сохраняя поголовье почти неизменным, — небольшое стадо, никогда не более пятнадцати голов и редко меньше восьми животных.

Тогда на поднимающейся ввысь скале не было выбитых человеком углублений. Только каньон, да бизоны в нем, да хорошие травы, да деревья, да бегущий ручей. К западу отсюда, перенося свои лагеря с места на место, двигались вслед за свободно бродившими по равнине бизонами команчи и пауни. К северу и к востоку следом за другими стадами шли шайенны, проникая в глубь холмов, чтобы, заслышав предупреждения ветров в молодом строевом лесу, нарубить свежих кольев для своих жилищ. Не спрашивайте, в каком точно году это было, в какие годы. Лишь с появлением в том или ином краю белых людей происходят ужасные перемены, для которых нужны точные даты. Тогда белые все еще пребывали далеко на востоке, едва начав преодолевать барьер Аппалачей. Их существование было для западных племен почти что легендой, которую старики на разные лады рассказывали ребятишкам, легко смешивая с рассказами о бродячих мексиканских торговцах, забиравшихся на север чуть не до самого БигХорна. Былой каньон Медвежонка, еще не получивший имени, покамест еще и не найденный, мирно жил в череде времен года, в глубине Черных Холмов, в краю плоскогорий и пиков, где высятся в середине континента:

Таковы место и время действия.

Жилища в деревне шайеннов поставлены широким кругом, десятью группами по числу кланов, с более широким разрывом с востока — там вход в деревню. Внутри круга стоят два вигвама, отмеченные двойными крестами, один — священный вигвам заговоренных стрел, другой — бизоньей шапки. В одном из жилищ на западной стороне женщины приготовили пищу, заботливо разожгли очаг и удалились — тут будет раскурена ритуальная трубка. В жилище входят мужчины. Войдя, каждый делает шаг вправо и останавливается, пока хозяин со своего ложа не поприветствует его и не покажет, где сесть: если на особо почетное место, то слева, если же на просто почетное — справа. Каждый идет к своему месту, стараясь не оказаться между очагом и хозяином, самые же учтивые — вообще не пройти между очагом и кемнибудь, а только позади тех, кто уже сидит и теперь наклонится, чтобы пропустить входящего.

Все едят. Даже те, что плотно поели в своем жилище. Нельзя оскорбить хозяина, который им друг. Закончив еду, он вытирает руки. Ждет, пока все не вытрут руки. Достает свою ритуальную трубку и набивает ее домодельным табаком, в который добавлено немного толченой коры красной вербы. Держит перед собой трубку чубуком вверх и говорит:

— Друзья мои. Наши враги стали лагерем в шести днях пути от нас. Лик зимы был жесток. Сейчас идет месяц луны, под которой бизон начинает нагуливать тело. У наших врагов много хлопот. Они не ожидают нас. Мое желание — повести против них боевой отряд и угнать лошадей. Пойдете ли вы со мной?

Он уже водил боевые отряды. Ему не нужно испрашивать совета многоопытного старца и нести дары священным стрелам или, того пуще, целый день провисеть на шесте ради жертвы, которую должен принести молодой человек, пожелавший впервые возглавить боевой отряд. Он мог вот так собрать своих друзей, без заблаговременных упреждений и приготовлений по всем правилам, просто когда у него появилась к этому охота. Походы, которые он возглавлял, были успешны, и потому он не сомневался, что многие пойдут с ним. Он указывает чубуком вверх, на небо, и вниз, на землю, и в четыре главные стороны вокруг себя, на восток, на север, на запад, на юг, моля духов, что обитают в тех пределах, даровать ему успех и честь. Зажигает трубку, закуривает, передает ее человеку, сидящему по левую руку. Тот берет трубку, держит головкой вниз, медлит; быть может, взвешивает в уме решение, а быть может, ему нравится вызывать чувство неопределенности. Сидит он на самом почетном месте, и то, что он сделает, повлияет на остальных. Он поднимает трубку. Он курит ее. Он пойдет.

Трубка переходит от одного к другому. Каждый поступает согласно обычаю племени и особенностям, принятым в его клане. Каждый курит ее. Каждый пойдет. Это будет хороший поход. Наконец, трубка переходит к человеку, сидящему справа, на втором месте от входа. Он похож и непохож на остальных. Уши рассечены, но в них нет никаких украшений, волосы не схвачены сосновой смолой и не заплетены в косы, а просто распущены. Одежда его проста, на нем одеянья из шкуры бизона. Он присутствует здесь, потому что он мужчина и это его дом, не присутствовать значило бы оскорбить жилище. Он молод, но не первой молодостью, полной желаний. Здесь есть люди и помоложе, но те уже ходили в походы и добыли удачу, а он нет. Он всегда передавал трубку дальше, так и не затянувшись. Хозяин жилища опечален тем, но не выдаст ни словом, ни иным проявлением чувств, что у него на сердце. Другие все понимают и держатся так же. Размышляют, что сделает этот человек, похожий и всетаки непохожий на них, с трубкой, которую он держит в руке. Он сидит неподвижно, глядя в землю. С тех пор как объявилась трубка, он еще не поднимал глаз. Не поднимает он их и сейчас. Слышно его дыхание. Он держит трубку согласно обычаю. Он передает ее дальше, так и не курив:

Таков наш герой.

I

Его звали Медвежонок. То не имя, данное ему по всем правилам — братом отца или дедом, вместе с лошадью в подарок. Так его называли отец — сухтай и мать — цисциста, когда он был маленький. Он был толстеньким младенцем, с короткими ручками и ножками, более короткими, чем обычно, ведь шайенны из родственных племен сухтаев и цисциста, которые соединились в одно племя, люди высокие и хорошо сложенные. Толстунчиком прозвали его родители, кругляшом, а когда он начал ползать и пытался встать на свои короткие ножки, то превратился в их Медвежонка. Когда ему исполнилось шесть лет — в этом возрасте полагается дать имя, — отец и близкие родственники отца умерли, мать — тоже, как и ее ближайшая родня. Их унесла болезнь, которая пробралась в летний лагерь добрых охотников и их семей, оставивших деревню, чтобы следовать за бизонами, и, когда болезнь ушла, остался только один старик, две женщины и четверо детей, которым выпало вернуться в деревню.

Ни один шайенн не голодает, когда у другого шайенна есть запас мяса. Ни один шайенн не остается без крова, покуда у другого шайенна есть кров. Медвежонка приютили в жилище Сильной Левой Руки. Тут была пища и был кров, и приемные родители дали ему одежду и во всем обращались с ним, как с собственными детьми. Но Медвежонок всегда сознавал разницу. Когда ему исполнилось двенадцать лет, Сильная Левая Рука подарил ему лошадь, пятнистого пони с крепкими ногами; такой подарок Сильная Левая Рука сделал два года назад своему старшему сыну и так поступит через год, когда придет черед его младшего. Но все равно Медвежонок сознавал, что разница есть. Он был сиротой в жилище, которое не было жилищем его отца и его матери. Ему полагалось передавать новости, резать табак и пасти в лугах лошадей Сильной Левой Руки. Правда, сыновья Сильной Левой Руки делали то же в равной мере, потому что отец их был человек справедливый, и жена его была такая же во всем, что касалось женской работы. Но сыновья делали свою работу по праву членов семьи. От Медвежонка того же ждали взамен пищи, которую он ел, и крова, и одежды, которую он носил. И он помнил время, когда было не так.

Он помнил смех отца и тихий голос матери и тепло, бывшее не просто теплом очага. Он помнил, как отец, хороший охотник и хороший воин, подбрасывал его вверх тормашками в высокой траве и говорил, что надо развивать в руках силу, равную силе гризли, чтобы восполнить нехватку длины в ногах. Он помнил, как мать пела ему тихие песни, хоть он уже миновал возраст, когда засыпают под песню, и шила много мокасин и бахромчатых кожаных чулочков своему единственному ребенку, зная, что у нее не будет другого. Он помнил ее слова, что он не таков, как прочие мальчики, ибо уши ему проткнул Стоящий Всю Ночь. Это она рассказывала всегда одинаково, всегда одними и теми же словами,

Состоялось это в Священной Хижине, во время священного собрания в пору летнего солнцестояния, в огромном лагере на равнине, куда стекались из всех деревень, отделенных многими днями пути. Вечером третьего из четырех дней танцев и церемоний, по завершении танцев этого дня и совершения обряда очищения трубки, матери, взяв на руки своих малышей, несли их на главную площадь собрания, а отцы просили старика глашатая воззвать к тем или иным людям с просьбой проткнуть уши ребенку. И тогда мать Медвежонка взяла мужа за локоть и шепнула, чтобы он попросил Стоящего Всю Ночь. То была смелая мысль.

Стоящий Всю Ночь не был по рождению шайенном. Он принадлежал к арикара, женился на девушке из манданов и сперва поселился в ее деревне, неподалеку от деревни шайеннов. Он был еще молод, когда покинул ту деревню и ушел жить к шайеннам, поскольку ему понравились эти люди и их обычаи. Они приняли его в свое племя. Теперь он был стар. Даже в самых дальних деревнях все знали его храбрость, мудрость и достоинства, которыми он отличался все годы. Он ведал больше про шайеннов и их таинства, нежели старцы, рожденные в племени и прожившие в нем всю жизнь. Его уважали, как редко кого уважали. Не такой это человек, чтобы просить его проткнуть уши толстому круглому коротконогому младенцу из отдаленной деревни подле гор. Отец Медвежонка услыхал за своей спиной шепот, рассмеялся, словно шутке. Взглянул на жену, на их Толстунчика у нее на руках и больше не смеялся. Он взял сына и стал искать старика глашатая.

Голос глашатая Стоящий Всю Ночь услышал в вигваме, где отдыхал после церемоний. Он прошествовал в центральный круг, освещенный огнем костра. Глубокий старик, и вся храбрость, и мудрость, и достоинство его годов при нем. Он взглянул на Медвежонка, которого держал на руках смешливый отецохотник, теперь не смеявшийся. Мог бы отвернуться, и ни один не остановил бы его. Ведь он — Стоящий Всю Ночь. Он взглянул и увидел нечто такое, чего не увидели другие, и голос прозвучал сильно, несмотря на бремя годов: «У этого малыша луна в глазах». Он стоял прямо и рассказывал в честь малыша об удаче, как подобает собирающемуся протыкать уши. Никто не слышал, чтобы он когданибудь раньше рассказывал об этой, такой непохожей на иные, удаче, ни разу за долгие годы, что прожил в племени. «Давнымдавно, живя в жилище моего отца, я захотел стать воином прежде, чем достигну совершеннолетия. Я тайком выбрался из жилища отца, чтобы последовать за отрядом. Я его не нашел. Я заблудился. Три дня бродил без пищи. Ослабел и напугался. Меня нашел мужчина кроу, накормил и сказал, куда мне идти. Через три весны я шел с боевым отрядом. Ночью мы вошли в деревню кроу, чтобы захватить лошадей. Какойто мужчина проснулся, выбежал из своего жилища и схватил меня. Я ударил дубинкой, и он упал. У него из носа струилась кровь, и он умер. Блеснула луна, и я узнал человека, который накормил меня».

Стоящий Всю Ночь вытащил нож, нож с железным лезвием, приобретенный у бледнокожего торговца на востоке от большой реки. многомного лет назад. Согласно обычаю прорезал уши Медвежонка с наружной стороны. Каждый раз, когда вонзался нож, Медвежонок издавал слабый звук, по не сопротивлялся и не плакал:

Все это жило в памяти Медвежонка. Не давало забыть о разнице. А недостаточная длина ног ранила душу; хоть рана наконец затянулась, шрам остался. Медвежонок не мог бегать вровень с самым медленным из мальчишек Они не хотели принимать его в игру, в которой нужно было бегать. Когда играли в охоту на бизонов и он был всадником на палочкелошадке, то не мог догнать мальчиков, которые были бизонами. Когда держал шест с приколотым листом колючей груши, чьи шипы изображали рога бизона, происходило то же самое. Он изо всех сил метался из стороны в сторону и бросался, стараясь подцепить охотников шипами, а если одна из игрушечных стрел попадала в намазанное землей пятно на листе, изображавшее сердце бизона, падал и катался, взрывая пыль и затихая, как умирает подстреленный бизон. Но охотнику мало чести подстрелить такого бизона: слишком быстро его догонишь, его выпадов слишком легко избежать. А когда играли в угон лошадей, от него вовсе не было проку. Он выходил из подобных игр, усаживался, скрестив ноги, на возвышении и смотрел, как играют другие дети, а когда те исчезали из виду, все так же сидел и смотрел на широкий мир, мысли шли и шли.

Когда у него наконец появился пятнистый пони, стало лучше. Медвежонок скакал на нем верхом, как всякий шайен. Верхом на пони он был не ниже любого другого мужчины. В пылу охоты он обрел смех, игравший на губах, и храбрость подъезжать близко и пользоваться копьем. Он не наносил ударов в почки, как некоторые мужчины, которые, изувечив животное, на безопасном расстоянии поджидали его смерти. Он бил в грудь, прямо в сердце, а если бизон пытался увернуться и напасть, крепко держал копье и нажимал до тех пор, пока собственная сила и сила пони и противоборствующая им сила бизона не вонзали острие, поражая насмерть. Но когда Медвежонок сходил на землю, чтобы освежевать и разделать тушу, чтобы нести в лагерь, то вновь вспоминал про свои короткие ноги и ту разницу, которую они порождали. Изза этогото ему казалось, что не подобает украшать свои уши кольцами или бисерными подвесками, убирать волосы, как принято, или сидеть в кругу гостей в одеянье из шкуры бизона, украшенной прекрасной отделкой, а нужно держаться просто и незаметно.

Он вырос добрым охотником. Как подобает мужчине, помогал снабжать жилище, дабы не переводились мясо и свежие шкуры, из которых женщины шьют одежду и спальные покрывала. При нем у Сильной Левой Руки оставалось больше времени для тропы войны и для собственных сыновей. Когда сыновья достигли совершеннолетия, они курили трубку, когда их просили в их жилище или в других жилищах, и стали хорошими воинами, не знали устали в пути и угнали много лошадей, больше, чем потеряли, и когда возвращались с удачей, не было случая, чтобы они не подарили Медвежонку одну из лучших лошадей, чтобы в праздники он мог согласно обычаю делать подарки. Уважали его за храбрость во время охоты и за тихое достоинство у семейного очага. Сильная Левая Рука гордился чувствами, которые связывали его сыновей и приемного сына. Но ни он, ни его сыновья не могли даже понять, почему этот приемный сын и брат не желает курить трубку войны. Да и сам Медвежонок не понимал этого. Он радовался, что его названые братья показывают себя хорошими воинами и добывают себе богатство и честь в глазах деревни. Тем не менее когда ему передавали трубку и он заглядывал в свое сердце, решая, как поступить, неизменно не находил в себе никакого желания добывать честь таким путем. Была лишь память о разнице, непостижимой его уму:

В трех милях от деревни остановился в ложбине возвращавшийся из удачного похода отряд, готовясь поразить односельчан возвращением с победой. Убивши бизона, сняли часть шкуры, подвесили на вбитых в землю колышках так, что посередине она провисала, образуя подобие котла. Спустили в котел кровь. Нарвали пучков плевел, туго скрутили их, подожгли концы, а пепел высыпали в кровь, размешали, и смесь потемнела. Расстелили на земле свои одеяния. Один из стариков взял остроконечную палку, погрузил в котел и начал наносить узоры на одеяния. Работая, он разъяснял молодым, почему делает то или другое. Он нарисовал на одеждах параллельные линии, а между ними — следы медведя и следы волка и разное другое, имевшее свое значение. Высыхая, краска чернела и прочно ложилась на кожу.

Окончив разрисовку, сожгли маленькие кустики и темным пеплом разрисовали себе лица. Молодые мужчины провели на лбу и щеках полосы, а мужчины постарше покрыли пеплом все лицо. Все оделись так, как во время набега на врагов. Сели на боевых пони, а остальных вели за собой на веревках из сыромятной кожи. Поднявшись на последний пригорок перед деревней, издали боевой клич и ринулись к расположенным по кругу жилищам.

То был волнующий миг, который любой воин не скоро забудет. Вся деревня — мужчины, женщины, дети, собаки с криком и лаем — высыпала навстречу, приветствуя героев. Поскольку приближались стремительно, не задержавшись на вершине пригорка помахать развернутыми одеялами, все знали, что не потеряно ни одного человека. Поскольку вели много коней, стало ясно, что добыто немало богатств и чести. Люди вскидывали руки, обнимая воинов и помогая им спешиться. Вокруг расхаживали певцы и пели о них песни. В подтверждение своей гордости и радости их родные подносили подарки тем, кому не повезло, так как в отряде не было ни одного представителя из этой семьи.

Вскоре занялись приготовлениями к пиру. Между жилищами сновали детишки, передававшие слова приглашения. Из отверстий для дыма летели в вечерний сумрак искры от наново возжженных очагов. В сгущающейся тьме языки огня, видневшиеся сквозь входные проемы, очертили круг, по которому расположилась деревня. Бой барабанов наполнил воздух дробным грохотом; большие гремели там, где исполнялись ритуальные танцы, те, что поменьше, сопровождали азартные игры, время от времени их прошивало стремительное стаккато, всякий раз отмечавшее момент высшего накала в большом жилище, где члены отряда рассказывали, соревнуясь, о своих успехах.

Шумное веселье затянулось надолго; совсем стемнело. Наконец погасли костры. Люди разошлись по своим жилищам, улеглись. Замолкли барабаны и трещотки, и единственная музыка, которая теперь раздавалась, — одинокая песня любви какогото юноши, наигрывавшего на флейте у жилища любимой. Но и флейта затихла. Замерли вздрагивавшие на привязи лошади, и собаки свернулись в пыли, каждая на своем излюбленном месте. Последними искрами вспыхнули угли и погасли; деревню, неотъемлемую часть бескрайней равнины, волнами катившейся к холмам и высоченным горам, объяли сон и тишина.

Медвежонку не спалось. Он лежал на постели из ивовых прутьев, на подстилке, сплетенной из тростника, у самого входа, оставшегося открытым. Лившийся в жилище млечный свет поздней луны манил. Медвежонок тихонько встал, пошел через деревню на открытую равнину. Сел, скрестив ноги, среди высоких трав и слушал шелестевшие в них ночные ветерки. Смотрел на луну. Долго сидел он. Вдалеке завыл койот, откликнулся другой, и еще один, и понесся тягучий, скорбный, тоскливый вой. Потом наступила тишина. Не беззвучная тишь, ибо в шелесте трав он различал голоса Майюнов, духов, которые обитают в земле.

— Что тревожит этого, — говорили они, — почему не может он быть как другие мужчины? Он сражается с могучим бизоном, не бежит от его острых рогов, но с врагами своего народа сражаться не желает. — Клок облака, проплывая, скрыл луну, но Медвежонок попрежнему не отрываясь смотрел на нее и слушал, о чем говорят Майюны:

— Его разум отяжелел от дум. От дум, что идут вразрез с добрым обычаем. Он должен облегчить душу жертвой, так велит старец.

Долго размышлял об этом Медвежонок и понял, что ему делать. Он поднялся и вернулся домой. Взял только необходимое: трубку, кисет с табаком и мешочек с пеммиканом. Водрузил на пятнистого пони набитые травой подушки, которые служили ему седлом, и поехал на восток, навстречу подымающемуся солнцу.

Весь день ехал Медвежонок, а потом — всю ночь. Он останавливался лишь затем, чтобы попить, немного отдохнуть и дать отдых лошади. К середине следующего дня он достиг деревни, которую искал. Узнал жилище по выведенным на нем узорам. Перед входом девушка варила на костре похлебку в небольшом горшке. Он прошел мимо нее, войдя, отступил вправо и стал ждать. С ложа на него смотрели, ярко блестя на изборожденном морщинами, беззубом лице, глаза старика, возлежавшего на груде бизоньих шкур, глаза старца, глаза великого, Стоящего Всю Ночь, самого старого из всех живущих шайеннов, такого старого, что и не сосчитать лет, способного теперь принимать лишь жидкую пищу и двигаться лишь с помощью двух здоровяков правнуков.

Старик показал на место у себя в ногах. Медвежонок подошел, старательно обходя очаг. Сел, достал трубку, набил ее, протянул руку к горящему полену, закурил. Когда трубка раскурилась, он протянул ее старцу чубуком вверх. Старец протянул руку, взял трубку. Закурил.

Не один раз наполнял Стоящий Всю Ночь легкие ароматным дымом, медленно выдыхая его. Выкурив трубку, он вернул ее Медвежонку. Старческий голос, выходивший из тщедушной груди, раздавался словно эхо:

— Мой друг, чего хочешь ты от меня? И Медвежонок поспешил произнести слова, которые твердил про себя по дороге:

— В мыслях моих — просить тебя пойти со мной на гору.

В тот миг, как раздались эти слова, Медвежонок устыдился. Молодой человек, который желает принести жертву, должен просить когото старшего и опытного дать ему наставления, отвести в надлежащее место, явиться за ним в конце назначенного срока и спуститься вместе с горы. А он, приемыш из какойто дальней деревушки, который ни разу не знал удачи и даже не имел имени, данного по всем правилам, обратил слово к великому, к Стоящему Всю Ночь, который уже больше не может ходить, не может пройти никакого расстояния от своего жилища, даже опираясь на сильные плечи правнуков.

Велик был стыд в груди Медвежонка, уронившего голову и опустившего взор. Но голос Стоящего Всю Ночь заставил его вновь поднять голову.

— Мой друг, посмотри на меня.

Он посмотрел на Стоящего Всю Ночь, а старик посмотрел на него и чтото увидел в его лице, чего не видели другие.

— Мой друг, ты тот малыш, у которого была луна в глазах. Что тревожит тебя?

И Медвежонок заговорил, ведь перед ним тот, кто рассек ему уши, и старческий голос исполнен доброты. Медвежонок заговорил о разнице, которую неизменно чувствовал, о мыслях, что наливались в нем тяжестью:

—:И есть у человека кобыла, а у кобылы — жеребенок. Четыре времени года должен ждать человек рождения жеребенка, и потом еще дважды, а то и трижды по четыре, пока тот не подрастет, чтоб стать хорошим конем. И все же на нем человек поедет на войну, хотя коня могут убить, пустив стрелу или вонзив копье. Или так случится, что человек добудет лошадь врага. А этот враг должен был прежде ждать четыре времени года, пока у его кобылы родится жеребенок, и дважды, а то и трижды по четыре, пока не вырастет и не станет пригоден к делу. А теряет его в один миг. — И еще сказал Медвежонок: — Когда курят трубку войны и вступают на тропу войны, может порой показаться, что они как играющие дети. Но эта игра может принести раны, траур по погибшим что в одну деревню, что в другую. Охота тоже может принести раны и траур по погибшим. Но охота — другое дело.

Так сказал Медвежонок. Когда у него вышли слова, он замолчал, и стало слышно дыхание тишины. Стоящий Всю Ночь долго оставался недвижим.

— Мой друг, — промолвил он, — один человек не может изменить племя. И\'это хорошо. Иначе бы все и вся без конца менялось то на один лад, то на другой, причиняя много горя и мучений всем людям. Так оно и следует, чтобы человек поступал по обычаям племени. Также следует, чтобы ни один не совершал поступка, зная в сердце своем, что было бы дурно поступить так. Это трудно. Нужна уверенность, что сердце говорит правду. — Стоящий Всю Ночь откинулся на груду бизоньих шкур, закрыл глаза. Когда они закрылись, казалось, свет жизни покинул его. Но вот глаза его открылись. В них светилась новая сила. — Мой друг, мой странный малыш, к кому взывает луна. Ты должен исполнить то, что в твоих мыслях. Ты должен пойти в горы и голодать там. Я пойду с тобой. Эти старые кости и клочья плоти, что все еще есть на них, останутся здесь и будут питаться похлебкой, которую готовит для меня моя правнучка. И все же я буду с тобой. Ты должен поступать, как я скажу, и когда завоет волк и ни один не подхватит, прислушайся — я буду с тобой:

При свете луны на открытую равнину выходит человек. Идя короткими шагами, он из того малого мира, что знаком и привычен ему, попадает в бескрайнюю ширь. Перед ним, раскинувшись во все стороны, открывается огромное пространство. Здесь нет дорог и конечных остановок. Только земля, бесконечная и живая, простирается за пределы воображения, к вечно отступающему горизонту.

Он садится в густой траве, скрестив ноги. Куда ни глянь, его окружает край света. Всего на несколько футов ниже, однако теперь он бесконечно ближе к сердцу земли. Он — часть великой тишины, которая живет и дышит вокруг, и в тишине ему слышен шепот ветра среди травинок. Здесь — древнее чудо начал человека.

Впереди был отлогий подъем. Медвежонок шел, медленно шел. Пятнистый пони остался в двух днях пути на восток, у родимой деревни, вместе с лошадьми его приемной семьи. Человек, который собирается принести жертву, должен смиренно идти пешком.

Он ушел далеко в горы. Другие юноши приносили жертву неподалеку от деревни. Но слова старца обязывали — он подчинялся. Боялся, но подчинялся. Такой вот край, с глубокими лощинами меж высоких холмов и громоздящимися горными кручами впереди, мог охватить своим далеко проникающим взором Химмавихийо, Мудрый Верховный, когда взирал на сотворенную им землю и людей. В таком вот краю, где среди прекрасных лугов вдруг встают скалы причудливых очертаний, живут злые Майюны, которые любят напускать болезни и смущать душу темной тревогой. Он боялся, но шел вперед и не оглядывался.

Он дошел до того места, где сливались два потока, и не знал, вдоль какого идти. Вспомнил слова старика и, сорвав длинную травинку, стал держать ее перед собой. Повеял ветерок — травинка склонилась влево. Медвежонок пошел вдоль левого потока, держась по обычаю правого берега.

Он дошел до плоского уступа, высившегося недалеко от потока, с правой стороны. Место хорошее. На востоке холмы расступаются, видно все до самого горизонта, где каждое утро будет всходить солнце. На краю уступа он сложил трубку, кисет с табаком, палочки для разжигания костра, мешочек с пеммиканом, которого он теперь не должен касаться четыре дня и четыре ночи. Принес несколько охапок травы и, расстелив на камне, устроил себе ложе. Вынул нож, нож с железным лезвием, добытый у бледнокожего торговца за большой рекой в далекие дни, нож, который рассек ему в младенчестве уши, и храбрый смех его отца и нежный голос матери еще свежи в ушах, которым предстояло тогда быть рассеченными; нож с ним теперь в знак того, что старик — рядом. Медвежонок положил нож на плоский камень, острием на восток, в ту сторону, где расступаются холмы, лег на расстеленные травы, лицом туда, куда указывал нож. Лежал и лежал, и бежали часы.

Солнце опустилось за гигантскую яйцевидную громаду горы. Над холмами пополз сумрак. Медвежонок поднялся, развел костерок. Поставив одну из палочек так, чтобы концом упиралась в выемку, сделанную в плоской деревяшке, крутил ее между ладонями до тех пор, покуда у края выемки, в толченом бизоньем кизяке, не засверкали искры, а раздув огонь, подсовывал в него веточки, пока не разгорится. Он набил трубку и закурил. Это разрешалось три раза в день: когда солнце встает, когда солнце стоит прямо над головой и когда оно опускается на западе за горизонт. Но есть нельзя. И нельзя пить из потока.

Он лежал на расстеленных травах. Костерок догорел и потух. Пала тьма. Страшно. Время от времени в расщелинах далеких утесов стонали ночные ветры, и Майюны гор переговаривались меж собой, но он не понимал тех голосов. Дрожал от ночного холода и от страха. Завыл волк, и другой отозвался ему, и еще один, и их вой волнами прокатился по лощинам. И волк завыл глуше, и не было ему ответа. Медвежонок прислушался, и с ночными ветрами до него донесся — он это слышал и не слышал и всетаки слышал — старческий голос, словно эхо, звучавший из тщедушной груди: «Мой друг, все хорошо. Я здесь!»

Ночью он не видел снов. Спал, просыпался и снова крепко засыпал, утомленный долгой дорогой, которую проделал пешком. На следующий день — второй — он лежал на травах, и солнце лило свое тепло, и голод грыз нутро, словно суслик. И бежали часы.

В эту ночь — вторую — явились сны. Он падал в черноту, в ушах свистело. Вскрикнув, он проснулся, дрожа от ночного холода, однако от страха, вызванного падением, прошибал пот. Всколыхнулся ветерок, пробежал по его лицу и смахнул капли пота. Словно рука, старческая, морщинистая, успокаивающая. Он заснул, и снова явились сны. Он стоит в незнакомом месте; куда ни посмотри, вокруг крутые скалы. Он двинулся вперед, прошел сквозь скалу и зашагал по ровной земле, и перед ним было прекрасное жилище из умело сшитых шкур, и он знал, что это его жилище, а у входа стояла женщина и, кивая головой, подзывала его. Он пошел к ней, и она исчезла вместе с жилищем. Подступила глубокая печаль, он повалился на землю и стал бить по ней руками, и проснулся, содрогаясь в ночном тумане. Он лежал ничком, не на подстилке из трав, а на твердом ровном камне, и руки болели от ударов. Он встал и подул на руки, чтобы облегчить боль. Снова улегся на подстилку из трав, головой на восток, где расступаются холмы. Наконец голова освободилась от всех мыслей. Словно дым, вышли из своих жилищ в далеких утесах Майюны и обступили его. И превратились в бизонов, и на их рогах блестел свет звезд, и глаза их сверкали.

— Это тот человек, — спросил один, — что не желает быть как другие?

И второй промолвил:

— Он уверен, что смиренно принимает свое обличье, но в таком смирении много гордыни.

И еще один сказал:

— Не напустить ли нам на него болезнь, от которой он зачахнет?

И еще один произнес:

— Пусть проживет все назначенные ему дни. Это может оказаться тяжелее, чем зачахнуть.

Утром — это был третий день — солнце с трудом пробилось сквозь упорно державшийся туман. Одежда Медвежонка отсырела. Табак из кисета не раскуривался. На земле рядом с уступом он увидел много раздвоенных бизоньих следов — это было странно, потому что Майюны невесомы и не оставляют на земле отпечатков. Он лежал на подстилке из трав, солнце победило туман и высушило его одежду, и мучительный голод сводил его нутро. Когда солнце стояло прямо над головой, табак из кисета все еще не раскуривался, но голод утих, замер внутри, и Медвежонок ощущал странную легкость и головокружение, словно взобрался на огромную высоту. Тело пребывало тут, на уступе, но дух свободно блуждал, являлись мысли о снах, ибо известно: что человек увидит во сне, когда, голодая, совершает жертву, это должно непременно исполниться.

Солнце клонилось к яйцевидной горе, воздух пропитали незримые предвестья. В сумерках тишина придавила холмы. Дух возвратился в тело. Медвежонок встал и развел костерок, и было это нелегко, ведь с трудом удавалось удержать в теле дух, руководивший движениями. Табак высох и хорошо курился, но дым драл иссохшее горло, и голова кружилась. Он отложил трубку, скорчился над огнем, и тишина распалась; с разных сторон примчались ветры, смешались и взревели в вышине. Заметались молнии, огненные шары заплясали вдали. Он ниже склонился над огнем и ждал дождя, но дождь не пролился. Только молнии метались окрест, да ревел ветер. Рядом глухо завыл волк, и другие ему не ответили. Медвежонок прислушался и распознал голос кричавшего ему. «Ступай следом. Ступай следом», — твердил он. Медвежонок поднялся и стоял покачиваясь. Заметались молнии, и показался волк: стелясь по земле, тот мчал в темноту, и огненный шар сидел на хвосте. Не размышляя, Медвежонок собрал вещи, покорно пошел туда, куда вел его волк.

Путь был тяжел. Мышцы ослабели, и Медвежонок часто падал, но продолжал ковылять на своих коротких ногах. Огненный шар неизменно указывал путь, вел его вдоль потока вверх по течению, вел все дальше и уперся в каменную кручу, неровными уступами уходившую ввысь. Медвежонок не знал, куда свернуть, но тут огненный шар показался на той стороне потока. Прошлепав по мелкой бурлящей воде, человек последовал за волком. Теперь земля, покрытая пучками низкой травы, стала ровнее, двигаться стало легче. Ветры немного улеглись, молнии прекратились. Голова невесомо держалась на плечах, зато ноги совсем отяжелели. Он вышел на широкое плато и остановился.

Ветра стихли до шелеста, стояла кромешная тьма. Вдали он заметил в траве какоето мерцание и заковылял туда, однако оно померкло, и он пытался отыскать то мерцание, и вынесенная вперед левая нога ощутила под собой только воздух. Медвежонок упал. Повинуясь инстинкту, тело извернулось, пальцы уцепились за чтото. Разум кружил наводящими дурноту кругами. Медвежонок дрыгал ногами, стараясь перекинуть их через край обрыва и вскарабкаться назад. Но слабость, вызванная голоданием, одолевала. Он болтался в глубокой тьме. И тело его обмякло. Пальцы заскользили, сначала медленно, потом быстрее, он сорвался, пятнадцатью футами ниже ударился левым бедром о какойто выступ, от удара потерял сознание, тело отбросило вбок, он безмолвно летел и врезался в густую крону сосны. Тяжестью падающего тела сломало верхние ветки и пробило нижние, но движение замедлилось, и толстый ковер опавшей хвои приглушил шум последнего столкновения.

II

Ветры, шепчущие в травах, — это голоса духов, что живут в земле и обращены к душе, которой ведомо о существовании таких духов. Дух друга может преодолеть многие мили и незримо пребудет с человеком, который верит в друга и в силу дружбы. Порывы ветров, полыхание молний, зверь, привидевшийся во тьме во время вспышки зарницы, — все это знаки человеку, который готов их читать и слился с силами природы:

Онито и привели Медвежонка к его каньону.

И вот он здесь. Груда раздробленных костей и плоти на толстом ковре опавшей хвои, под сосной на дне каньона, за дальними холмами, что и не холмы вовсе, а горы, у южного края пограничного плоскогорья. Искра человеческой жизни в обнесенном скалами, узком, диком, ничейном месте.

Шел дождь. Холодные капли собирались на ветках сосны и скатывались вниз; они вернули сознание в растерзанное тело. Медвежонок пошевелился, и боль, накатив волной, пронзила тело, он вновь потерял сознание. Дождь перестал. Над плато разлилась заря, проникла и в каньон. Встало солнце. Понемногу, елееле сознание возвращалось. Он лежит, распластавшись на спине. Одежда изодрана. На теле во многих местах запеклась кровь. Правая нога, придавленная его собственным телом, неуклюже подогнута — сломана у щиколотки. Дышать трудно, с каждым вдохом боль в груди подступает, потом отступает и подступает вновь.

Долго, не отрываясь, смотрел он на ветки сосны. А когда зашевелился, солнце стояло почти над головой. Ужасная боль прорезала все его тело, но жить — значит двигаться, и он начал двигаться. Чуть приподнялся и огляделся. Не помня, что произошло. Не помня, что он — Медвежонок, приемный сын Сильной Левой Руки, и пришел в горы для жертвы — голодать. Теперь он простейшее существо, ищет лишь малости, чтобы выжить. Глаза обнаружили мешочек с пеммиканом, оброненный, когда сам он сорвался с обрыва. Совсем неподалеку. Медвежонок подполз к нему, так вот, лежа, попытался поесть, но во рту пересохло, ничего не проглотить.

Он сел и вновь осмотрелся. С такой высоты видно дальше. В двухстах футах он увидел родник. Снова перекатился на живот, зажав в зубах верхний край мешочка, стал подтягиваться на руках, помогая левой ногой. Извиваясь как червяк, приполз к роднику. Свесил голову и с жадностью набросился на воду, но все равно не мог глотать. Тогда набрал в рот воды, приподнял голову, и топкая струйка просочилась в горло, иссохшие мышцы увлажнились, и воду удалось проглотить, делая в раз по небольшому глотку. Он нагнул голову и стал пить, но вода потекла внутрь чересчур сильно, его вырвало, и он отпрянул от потока. Опустил руку в мешочек с пеммиканом, вновь попытался поесть. Челюсти саднили, он жевал с трудом. Но провяленное мясо, нарубленное мелкими кусочками, не надо и жевать. Он набил рот и, судорожно глотнув, пропихнул мясо. Потянулся было, чтобы достать еще, и в этот миг вновь тьма — беспамятство:

В желудке вода, немного пищи. Пришла в действие химия жизни:

Дневной свет померк в каньоне. Все объял сгустившийся мрак. Изза холмов бесшумно встала луна и посеребрила плато, поднялась выше — и бледный свет скользнул вниз по дальней стене каньона, медленно пополз по его ложу. Нежное мерцание коснулось распростертой у потока безжизненной фигуры и, перебравшись через нее, заскользило дальше. Беспамятство сменилось сном, сон — пробуждением. Глаза устремили взгляд вверх, на проплывавшую луну.

Теперь он знает, кто он. Медвежонок, приемный сын Сильной Левой Руки. Он лежит на земле, в изголовье нежно журчит ручей. Взаправду сорвался. Много ушибов. Правая нога сломана.

Он не знает, где он. Но луна все та же, что вызвала его на равнину за деревней слушать разговор Майюнов.

Мышцы одеревенели. Двигаться — значит накликать боль. Но он снова был мужчиной и мог сжать зубы и бороться с этой болью. Он попил из ручья. Поел пеммикана, что оставался в мешочке, но немного — мешочек невелик и уже почти пуст. Ползком добрался до ручья и, опираясь о большой камень, поднялся на левой ноге. Опять огляделся. Повсюду, со всех сторон, он наконец увидел вздымавшиеся вверх каменистые кручи, одни — рядом, другие — подальше, одни — в лунном серебре, другие погружены в тень, но все каменисты, все отвесны. И странно было ему и не странно. Луна плыла в вышине, и ее нежный свет скользил дальше по дну каньона, звал, указывал путь, тускло блестя на полоске железа у кромки темного островка под сосной с изломанными ветвями. Медвежонок, подтягиваясь, пополз туда, протянул руку и взял нож — и было это хорошо. Обрыскал взглядом землю вокруг и нашел одну из палочек для получения огня — острозаточенную, из твердого сального дерева. А вторую найти не смог. Стал собирать сучки и ветки, сгребал, толкая их перед собой в кучу. Он ползал, извиваясь, и куча хвороста росла. От работы боль в мышцах немного утихла, перешла в ломоту, которую можно бы снести, но боль в правой ноге терзала со всевозрастающей силой. Он боролся с этой болью и собирал сучья. Боролся, и был побежден, и, едва дыша, перекатился на спину, дернулся и замер:

Солнце вышло над краем холмов, лучи заскользили вниз по стене каньона. Медвежонок встал на колени у кучи сучьев. Вся его тяжесть приходилась на левое колено, правое же едва касалось земли, лишь помогая держать равновесие. Он стал быстро вертеть меж ладонями палочку из сального дерева, уперев ее острием в выемке на плоском оструганном куске из более мягкого тополя, и крошечная струйка дыма поднялась рядом с выемкой, над бурым сухим порошком из сосновых игл. Стал вертеть быстрее, и струйка дыма сделалась побольше. Он бросил остроконечную палочку, наклонился над порошком и тихонько подул. Порошок закраснел, и он, осторожно положив сверху несколько тоненьких сучков, снова подул, прикрывая руками искорки. Так он раздул костерок и подбросил сучьев покрупнее. Костер весело горел, только успевай подбрасывать в него сучья из кучи хвороста.

Столб дыма поднялся прямо вверх, всплыл над каньоном. Когда над плато пробегали дневные ветерки, он клонился в сторону, вновь выпрямляясь, как стихнет ветер. Стройным плюмажем поднимался в небо этот сигнал.

Медвежонок лежал и ждал. Не шевелился; боль в правой ноге притупилась и не пронзала его при каждом ударе сердца. Костер прогорел, и он опять подкинул в него сучьев. Хвороста он не жалел.

Все утро, до полудня, лежал он и ждал. Никто не пришел. Медвежонок попил из ручья и поел пеммикана, дважды наполнив рот. Неподалеку от ручья обнаружил ростки лакрицы, срезал их и съел. В небо поднимался стройный столб дыма. Он ждал весь день, до самого вечера. Дым стал уже не так заметен, потом растворился во тьме. Он лежал неподвижно и ждал, и никто не пришел:

Никто и не мог прийти.

В его родной деревне никто не знал, что он ушел голодать в высокие горы. Губы его печатью сомкнуло безмолвие, чтобы избежать дурных предзнаменований. И поступил он не так, как другие юноши. Совершая жертву, те уходили на гребень холмистой равнины, чтобы быть не дальше чем за полдня пути и всегда видеть дым костров своей деревни. Никто не знал, что Медвежонок ушел много дальше, в высокие горы, а там — далеко вглубь, туда, где Майюны могущественнее и сны проникновенней. И никакой опытный старец не сопровождал его, чтобы выбрать надлежащее место и потом вернуться за ним в конце назначенного срока. С ним пошел лишь дух старца, великого, дух Стоящего Всю Ночь, чьи древние кости и все еще державшиеся на них остатки плоти находились там, далеко на востоке, где о его последней немочи, сопровождаемой кашлем, печаловала правнучка.

Никто и не мог прийти. Ни один охотничий отряд из любого племени не ходил по следу бизонов даже по отрогам холмов, а лишь на открытой равнине, где гнались за самыми большими стадами, совершавшими переходы в конце весны. Только осенью возвратятся в горы их отряды: нарубить шестов для вигвамов и набрать кремней для наконечников стрел, да и то не пойдут далеко вглубь.

Луна шла на убыль, навстречу своей смерти и возрождению. В ее нежном мерцании Медвежонок занялся распухшей правой ногой. Он сжал скрюченные мышцы, и боль резанула так, что он понял — нужно хорошо подготовиться, а уж потом предпринимать задуманное. В куче оставшегося хвороста отобрал, а затем остругал пять коротких веток, каждая толщиной в палец. Срезал остаток кожаного чулка на правой ноге, из этих лохмотьев накроил тонких полосок. Положил в рот кусочек кожи, крепко сжал зубами. Обхватил правую ногу, одной рукой — ниже перелома, другой — выше. Перелом чистый, но края кости. сместились. Он тянул в разные стороны и впивался зубами в кусочек кожи, что лежал у него во рту. И услышал, как края кости заскрежетали, цепляясь друг за друга, и сошлись; от боли в голове взвыл бессловесный рой звуков, нога от колена до щиколотки стала прямая. Поспешая управиться дотемна, он быстро привязал к ноге кожаными полосками пять палочек, туго затянул узлы. В голове волнами прокатывалась боль, каждая волна выше предыдущей, и одна поднялась неодолимо, он упал и замер:

Все утро присматривал Медвежонок, приемный сын Сильной Левой Руки, за новым своим костром. Надеялся, но уж не ждал. Опираясь на толстую палку, то стоял, то прыгал на левой ноге. Когда находил чтото нужное, опускался на землю и доставал нож. Нарезал много лакрицы, нарыл клубней, похожих на белый картофель, — клубни еще совсем молодые, мелкие и страшно твердые, но они питательны; обнаружил несколько кустов крыжовника, в мелких зеленых ягодках. Всю свою добычу сложил у ручья, рядом с остатками пеммикана.

Больше он ничего не мог делать: нога все распухала и давила на палочки и кожаные ремешки, боль нестерпимо отдавалась в мозгу. Разорванные краями кости ткани воспалились и распирали кожу, надувая ее дурной жидкостью. Он забыл про костер, тот прогорел и потух. Он повалился наземь. Стал кататься по земле, цепляясь за пучки травы. И затих, уставясь в небо. Сознание то оставляло его, то возвращалось, и часы проносились над ним:

Густые тени овладели каньоном. Вечерние ветерки забродили на плато, тихо вздыхая в вышине. Медвежонок лежал неподвижно, боль в ноге стучала в лад ударам сердца, и жар горел в крови. Гдето в горах завыл волк, глухо, скорбно, протяжно, безответно. Не было слышно ни звука. Снова завыл волк, вой его стоном разнесся на кромке ветров и затих вдали. Больше ничего не слышно, только тихие вздохи ветров в пустынном небе.

Тьма залила каньон. Медвежонок лежал неподвижно. От боли мозг с тупым остервенением бился о кости черепа. Гвоздило, словно дубинкой. Все глубже и глубже погружался он во тьму.

Над плато заходили ночные ветерки; не спускаясь по обрыву, рассылали в трещины пронырливые сквознячки, которые гулко пересмеивались между собой. И Майюны утесов каньона выплыли, как туман, оттуда, где хоронились, и стали искать его, и обратились в кроликов, и отыскали его. Скакали и хохотали, насмехаясь над ним, заливаясь странным, бередящим смехом, что ужаснее любого другого звука. Длинные уши торчком. Смех звенит в ночи:

— Поглядитека, он борется с воспалением, которое внутри, ему страшно. — Их уши вытянулись, словно столбы восходящего дыма, смех звенит. — Воспаление не только в ноге, страхом воспалена его душа.

Боль мерно надвигалась, Майюны смеялись, и в самой глубине его существа, где таилась жизнь, нарастал гнев, который накатил и заполнил его целиком. Оглушительный крик прорвался наружу:

— У меня во рту — смех моего храброго отца. Я плюю его вам в лицо!

Майюны запрыгали, растворились в тумане, а он сидел и сжимал нож, тот нож, что рассек ему уши и не был чужим для его плоти, тот нож, что знал руку Стоящего Всю Ночь; Медвежонок размахнулся и вонзил лезвие в распухшую ногу. Невыносимая боль промчалась по телу, словно вопль, он быстро повернул нож, расширяя надрез, вытащил нож, и дурная жидкость, густая и зловонная, ударила фонтаном. Он на руках дополз до ручья. Растянулся на берегу, опустил правую ногу в поток, и прохладная, быстрая вода сомкнулась над ней:

Вода, наследие зимних снегов на вершинах, сбегала с высоких холмов маленькими ручейками. Крошечные струйки соединялись и стекали вниз, встречая за время долгого спуска много других. Вода, прозрачная и холодная, без конца освежалась чистым воздухом, играя и бурля у порогов, бурно вскипая вокруг камней. Она бежала вниз и выходила на равнину. Здесь вода замедляла бег, текла лениво меж влажных своих берегов, сооружая, перестраивая и постоянно перекраивая крошечные песчаные отмели с волнистым, точно покрытым рябью, дном, и спокойно переливалась через край обрыва, собираясь внизу в небольшое озерцо. Вытекая из озерца, она бежала по ложу каньона, мягко извиваясь, и исчезала в расщелине, в нижнем, более широком конце. Свежая, прозрачная, холодная вода омывала правую ногу Медвежонка и бежала дальше, унося с собой недомогание плоти.

Три дня пробыл Медвежонок на том месте у ручья. Он очень ослаб. Пил прозрачную воду. Ел пищу из заготовленной им маленькой кучки. Много спал. Он часто погружал правую ногу в холодную свежесть ручья и увидел, что она начала заживать. Обследовав все пространство каньона, со всех сторон, он увидел, что повсюду поднимались отвесные утесы.

Рано утром, в первый же из этих дней, он увидел бизонов; лохматые, горбатые фигуры посреди невысокого кустарника и куп деревьев, в нижнем, более широком конце каньона, где росли самые лучшие травы. Сосчитал. Один старый бык и один молодой, пять коров, четыре теленка — всего одиннадцать. Когда Он их увидел, сердце его запрыгало, исполнившись надежды. Как только он наберется сил, он пойдет по их следу, и они покажут, как выбраться из каньона. Но к вечеру третьего дня им овладело беспокойство. Бизоны всегда оставались тут, все в том же числе, все те же бизоны. Они бродили в нижнем конце каньона. Забредали порой и вверх по течению, неподалеку от того места, где расположился Медвежонок, и, когда он кричал и махал руками, фыркали и удалялись. Но они всегда оставались тут.

Утром четвертого дня он снял повязку с правой ноги, переставил палочки и снова перевязал. Взял остальные тонкие кожаные ремешки, сплел из них тоненькую веревочку. На одном конце сделал небольшую петлю и надел на щиколотку правой ноги, на другом — большую петлю, ее набросил на грудь, справа под мышку и на левое плечо. Когда он, опираясь на толстую папку, встал во весь рост, веревка поддерживала ногу, не давая коснуться земли. Он крепко сжимал палку обеими руками, выбрасывал ее вперед и, навалившись на нее всей тяжестью, прыгал на левой ноге. На берегу оставались странные следы: след мокасина, потом маленькая круглая ямка в мягкой земле, вновь след мокасина и опять маленькая круглая ямка. Теперь он не тащился низко над землей. Ступал прямо, как и подобает мужчине.

Он пошел напрямик до ближнего каменистого обрыва и пошел вдоль него в обход по каньону. Это заняло целый день. Он двигался медленно и часто отдыхал; сосал корни, которые захватил с собой. Бизоны смотрели на него долгим взглядом. Наблюдали за ним, и вновь щипали траву, и держались на расстоянии. Они не боялись, не приходили в ярость — просто проявляли осторожность в отношении новой, незнакомой им жизни.

Он вышел к расщелине, где исчезал ручей. Расщелина была мала, и поток заполнял ее почти целиком. Ступая по воде, человек мог протиснуться в нее всего на несколько футов — дальше камень стиснет его.

Он вышел к озерцу и водопаду в верхнем конце каньона. Вода падала отвесно с высокого уступа скалы. В воздухе стояло облачко брызг, в котором плавали радуги. Очень красиво. Но камень — и рядом с водопадом, и за ним — был гладок и вздымался отвесно, как и другие стены каньона.

Он совершил полный круг. Нигде не нашел он тропы, ведущей наверх, на высокогорное плато. Нигде не было места, где мужчина — даже мужчина на двух крепких ногах — мог вскарабкаться на край высокого обрыва. Выхода не было.

Медвежонок сидел на стесанном сверху валуне у озерца и водопада. С этого возвышения ему открывался весь каньон. Правая нога чесалась, и то, что она чесалась, было хорошо. Значит, нога быстро заживала. На нем была лишь набедренная повязка, торс обхватывал пояс мужества, на котором крепилась набедренная повязка. Летнее солнце согревало тело. У него была пища. Крыжовник отошел, а ростки лакрицы были больше непригодны в пищу, потому что уже распустились листья. Но белые клубни стали крупнее, мягче и вкуснее прежнего. И была уйма чертополоха, чьи остроконечные стебли, когда снимешь с них покрытую шипами кожицу, сладки и нежны. Всего этого было вдосталь. И он ловил в ручье рыбу, как ее ловят мальчишки: натыкав полукрутом вниз по течению палок в придонный ил от одного берега до другого так близко, чтоб между ними не могла пройти ни одна рыба, гонишь рыбу вниз к полукругу и быстро выхватываешь ее рукой, покуда не уйдет она, ускользнув от тебя вверх по течению. Был даже чай, приготовленный из листьев оленьей мяты, который он кипятил в мешочке, где прежде держал пеммикан. Всего хватало, а однажды он даже поймал в силки кролика, и все же настоящая сила не возвращалась в мышцы.

Сила не желала возвращаться, потому что у него не было настоящей мужской пищи. Сильного мяса. Ему не хватало силы, накопленной могучим животным, которая внутри него обратилась бы в его собственную. А тут рядом, запертое с ним в одном каньоне, разгуливало такое мясо — щипало траву, с любопытством наблюдало за ним и было недосягаемо.

Он смотрел, как разгуливает это мясо, старый бык, молодой бык, пять коров и четыре подрастающих теленка. Видел могучие ноги, которые могут обогнать любого человека, как бы ни были длинны его ноги. Видел мощь, которая, разъярившись, может поднять человека словно былинку и растоптать на земле, превратив в красное месиво. Видел острые рога, которые могут пронзить человека наподобие пики и, поддев, отбросить, уже безжизненного, на двадцать футов.

Он собрал всю кожу, какая оставалась от кожаных чулок с широкими отворотами по бокам, колыхавшимися при ходьбе, и от изодранной в клочья рубахи, доходившей до середины бедра, со свободно болтавшимся большим вторым покровом на спине. Разрезал всю кожу на тонкие полоски. Если эти полоски связать и сплести, получится хорошая веревка, вся в узлах, но крепкая.

Целый день провозился он с веревкой. Последние полоски приберег для другой цели. Ими он прикрутил черенок ножа к толстой палке, с которой ходил, тугонатуго затянул ремешки, а чтобы не скользили, скрепил их многочисленными узлами. К тому времени, как сгустились сумерки, у него была готова сплетенная в три толщины веревка около сорока футов длиной и копье с наконечником. Оно было выше его самого и заканчивалось железным острием.

Утром он пошел вниз по течению. Он прыгал, опираясь на копье, и веревка была обмотана у него вокруг тела. Дойдя до середины каньона, он остановился. Он узнал место. Много дней наблюдал он за бизонами, сидя на валуне, и постиг их привычки. Они спали в нижнем конце каньона у каменистого обрыва. В утренние часы паслись, медленно передвигаясь вверх по открытому ложу каньона. Около полудня сходились у потока на водопой и заходили в воду, где, окруженное кустами, лежало озерцо, достаточно глубокое, чтобы они могли доболтаться и освежиться в воде. Через кусты вела протоптанная ими тропинка. Другая вновь выходила на луг выше по течению. Покончив со своими делами на озерце, они отправлялись по этой второй тропинке. Там, где она выбегала на открытое место, густые кусты образовали свод, напоминая выход из туннеля. Рядом стояло большое дерево.

Здесь и остановился Медвежонок. На одном конце веревки он сделал крошечную петлю и пропустил через нее другой конец. Получилась затяжная петля. Он старательно приладил петлю под сводом кустов так, чтобы она обрамляла вход. Старательно пристроил веревку так, чтобы листва скрывала ее сверху и с боков, и Присыпал пылью там, где она по земле пересекала тропинку. Старательно отвел через кусты свободный конец и обвязал вокруг дерева у самого основания. Старательно улегся за деревом, чуть сбоку, чтобы видеть, что происходит. Со стороны тропинки его скрывали кусты. Ему был виден выход из тоннеля и на несколько футов вглубь, но этого достаточно. Он лежал неподвижно, а рядом с ним — копье с острым железным наконечником.

Он набрался терпения. Он ждал. Миновало утро, и солнце уже стояло высоко над головой. Он услышал, как бизоны прошествовали к воде. Услышал, как ступили на ту тропинку, сначала один, потом другой, потом остальные. Услышал, как плескались в воде. Он ждал и услышал, как они выбрались на вторую тропинку. Вперед пойдет старый бык, затем — молодой, затем — четыре коровы с телятами. Изза плотно подступавших кустов они будут идти цепочкой, пройдут прямо через петлю. Последней, подтягиваясь за остальными, будет идти корова, у которой нет теленка. Он дождется ее.

Они остановились. Вся цепочка, один за другим, замерла в неподвижности. Ему было не видно их сквозь кусты и не слышно ни звука. Он ждал. Он не слышал, но ощущал движение. Вот в просвете под сводом кустов показалась голова и грудь старого быка. Он увидел массивную голову с широким носом, длинную плеть волос, свисавших с подбородка наподобие бороды и переходивших сзади в темную гриву, маленькие глазки, острые рога, короткую толстую шею, которую едва ли можно вообще назвать шеей, и основание могучих сгорбленных лопаток. Бык стоял неподвижно, обозревая открывшийся перед ним луг. Он чувствовал запах человека там, где раньше не было запаха человека, и беспокоился. Это не означало опасности, присутствия врага, от которого надо бежать или с которым надо бороться, — еще не означало, но он был осторожен и не желал идти вперед. Бык отступил на шаг. Еще один — и он выйдет из петли. Однажды свернув с дороги, он уже никогда не поведет по ней свое крошечное стадо.

Медвежонок не смел ждать дольше. Быстро высунул изза дерева руку, схватил веревку и потянул ее вверх и назад, петля вымахнула из кустов, взвилась с земли и свободным кольцом легла на массивную голову позади рогов и прошла под подбородком. Старый бык рванул, сокрушая кусты, повернул кругом и бросился назад; веревка натянулась и, скользя, стиснула короткую шею; Медвежонок схватил копье и откатился по земле подальше от дерева, не обращая внимания на раздиравшие тело кусты. Он слышал, как с грохотом промчались сквозь заросли остальные бизоны, громко прошлепали по воде и понеслись напролом в дальний конец каньона. Он перестал кататься по земле, быстро поднялся и встал на левую ногу, опираясь на палку, которая была его копьем.

Старый бык втоптал кусты за деревом в землю. Он рвался, и веревка все туже сжимала его толстую шею. Он скакал и бросался из стороны в сторону, и с каждым прыжком, с каждым броском веревка глубже врезалась под жесткие волосы гривы и туже затягивалась, сдавливая ему горло. Он глубоко взрыл копытами землю, и его рев был ужасен. Веревка напряглась, как натянутая тетива лука; петля глубоко вгрызлась ему в шею. Рев прекратился, из глотки бизона вырывались хриплые, булькающие звуки. Налитые кровью маленькие глазки с красными веками потускнели. Бык повалился на колени и, как бы споткнувшись, рухнул вперед, наземь. Тяжесть переместилась вперед, петля расслабилась, громадные ребра приподнялись, и дыхание со свистом ворвалось в ноздри. Качаясь, бык встал на ноги и стоял, поводя головой, хриплое дыхание вырывалось из его легких. Глаза прояснились, бык попятился, встав на дыбы, и стал сопротивляться — опять скакал и бросался из стороны в сторону, и петля опять глубоко врезалась в шею.

Медвежонок наблюдал. Его охватил страх. Не тот, что иногда нападает на охотника, заставляя его повернуть от преследуемого им зверя. Он испугался, что веревка не выдержит этой нескончаемой схватки. Опираясь на копье, он прыжками обошел вокруг быка, пока не очутился сзади. Подождал, покуда бык вновь не встал, мотая головой, дыхание со свистом пробивалось через слегка ослабленную петлю. Быстрыми прыжками Медвежонок двинулся вперед, чуть забирая вбок. Когда он приблизился, всей тяжестью налегая на левую ногу, и его еще несло вперед, он, передвинув руки по древку, занес нацеленное вперед копье, крепко сжал и вонзил бизону в бок прямо за огромной лопаткой, тяжело навалившись на копье всем своим весом. Бык попятился одним могучим сокрушительным движением, веревка лопнула, и Медвежонка, который вцепился в копье, подбросило в воздух, он не удержал копья, упал и покатился по земле. Мысль о твердых копытах и острых рогах горела в его мозгу.

Копыта не топтали его. Рога не пронзали тела. Приподнявшись, он сел и огляделся. Старый бизон лежал на земле, кровавая пена пузырями стекала из его ноздрей. Медвежонок вонзил копье так, как и подобает хорошему охотнику, — глубоко и твердо. Когда веревка внезапно оборвалась, бык попятился, встав на дыбы, повалился назад и на бок, копье концом уперлось в землю, и бык собственной тяжестью глубже вогнал разящее острие.

Костер горел весело и ярко. Высоко во тьму бросал он свет пляшущими счастливыми языками. Туша бизона черным пятном горбатилась на земле. Медвежонок сидел между тушей и костром и глядел на вздымавшееся пламя. Он был очень сыт. Правая нога побаливала от напряжения, но короткие палочки, привязанные к ней, выдержали; он был очень сыт. Живот раздулся, наполненный сильной мужской пищей. С наслаждением отведал Медвежонок самых лучших лакомств: языка и носа бизона. А теперь сидел, освещенный костром, голова его качалась в полудреме, и костер, с удовольствием пожирая старое сухое дерево, радостно посылал свой свет ввысь.

Над плато заходили ночные ветерки. Они разослали по трещинам вдоль края обрыва пронырливые сквознячки, которые гулко пересмеивались между собой. И Майюны утесов каньона выплыли как туман. Они ни во что не обратились, а плыли над костром и смеялись. Они заполнили собой весь воздух, что был вверху, и смеялись, но они не смеялись над ним. Их смех был тих и приятен на слух.

— Вот он, — говорили они, — тот, что убил могучего бизона. На одной ноге костяной и на одной деревянной боролся он. Хитростью своего ума и храбростью своего сердца сразил он предводителя стада. — Они взлетели выше и умчались вниз по каньону, и назад донеслось эхо их смеха, слабое, замирающее. — Маленький брат. Живи хорошо. Живи долго:

III

Туша взрослого бизона — мясо, кости, шкура, внутренности — тянет почти на две тысячи фунтов. Сейчас, когда она лежит на земле и сила и способность к движению покинули ее, она кажется не такой массивной. Все чувства оцепенели. Сложнейшая работа живого организма прекратилась. Поспешая за известием о смерти, в какомто из некогда живых органов уже начался еле уловимый распад. Человек может пнуть ее, разрубить ее, взобраться на нее, может делать с ней все, что захочет, но она не сможет дать ему отпор. Только груда мертвечины лежит на земле, из которой когдато вышло все, что на ней есть.

Нет. Это жизнь и образ жизни.

Это пища. Если человек умеет обработать и приготовить ее, в пищу годится любая часть, кроме костей и копыт, и даже они, если в тяжелую зиму, полную лишений, раздробить и сварить их, дадут жир, который поможет продержаться. Очень вкусна кровь, если варить ее, пока она не превратится в густое желе. Тонким ароматом веет от подсушенных жареных легких. Хороша печень, особенно если сбрызнуть ее желчью. Из тонких кишок, набитых рубленым мясом, получается чудесная колбаса, которую можно варить или жарить. Проваренная как следует, с применением надлежащей зелени шкура нежна и вкусна. Великолепны мясо и жир в свежем виде. Разрезанное полосками, копченое или провяленное мясо может долго храниться.

Все животное целиком — пища.

Ото и одежда. Из чисто обработанной шкуры, выдубленной смесью из мозгов, печени, костного мозга и сизой юкки, которую легко найти, получается прекрасная кожа, прочная, не знающая сносу. Ее можно оставить толстой — для теплых покрывал и мокасин, которые носятся долго, можно, поскоблив, сделать тонкой и гибкой — для набедренных повязок и обмоток для ног и охотничьих рубах; чтобы зимой было теплее, можно оставить мех и вывернуть его внутрь.

Это и жилище. Из дубленой шкуры, натянутой на шесты, получается жилье, пригодное для любой погоды. Она не пропускает воды. Не пропускает ветра. И дождь, и ветер, и солнце отскакивают от нее. Летом, когда край шкуры, которой занавешен вход, откинут и воздух свободно попадает в жилище, поднимается вверх и выходит через отверстие для дыма в самом верху, в вигваме прохладно. Зимой, когда кусок шкуры у входа опущен и пылает костер, идущие по окружности наклонные стены сохраняют тепло.

Это сразу много вещей. Из волоса гривы и головы можно сплести очень прочную веревку. Из огромных сухожилий, протянувшихся по обе стороны спинного хребта, если их высушить и разделить на несколько прядей, получаются отличные нитки для шитья. Из мочевого пузыря и сердечной сумки можно сделать мехи для воды. Из крепкой подкладки, выстилающей брюхо, — чаши, горшки и котлы. Из разных по форме костей — изготовить ножи, орудия для выкапывания корней и клубней, скребки и шила для протыкания дыр во время шитья. Из рогов, которые можно распарить до того, что они станут мягкими и будут гнуться, получишь, придав им необходимую форму и затем высушив, ложки и черпаки. Оставив крошечное отверстие для воздуха в выдолбленном роге, можно переносить с места на место огонь и с помощью тлеющей гнилушки сохранять его в течение многих часов и даже дней. Из склеенных вместе и стянутых затем сухожилиями ровных кусков рога получается крепкий лук. Большое сухожилие, что проходит под лопаткой, — это тетива, которую не под силу разорвать даже самой сильной руке. В самой лопатке имеется естественное отверстие — с ее помощью можно размягчать свежевыдубленные кожи. Протащишь шкуру бессчетное число раз сквозь это отверстие — туда и обратно, — край отверстия обломает жесткость шкуры, и она станет мягкой и гладкой. Из звонкой, сыромятной кожи можно изготовить барабаны, лучше всего брать для этого шкуру с шеи, где она толще всего, можно насыпать в кожаные мешочки камней — получатся погремушки, а из костей, содержащих мозг, — флейты.

Туша означает все эти вещи и много чего еще. В ней — основа образа жизни человека, племени, народа.

Вот чем владел Медвежонок.

Он сидит с тушей старого бизона в своем каньоне на пограничной возвышенности. Нога его подживает. Пищи вдоволь. Есть из чего сшить себе одежду, построить жилище, сделать орудия, изготовить оружие. В запасе у него много долгих часов, чтобы работать, и размышлять, и мечтать, пока над холмами плывут дни и ночи лета:

Над каньоном стояло извечное солнце, отгоняя предвестия осени. Оно согревало прямые темные волосы Медвежонка, который сидел на земле, скрестив ноги, и мастерил себе лук из кусков рога. Он скрепил их теплым, похожим на желе клеем, сваренным из мелко наструганной кожи; клей остынет, возьмется и затвердеет. Он оплел лук плетями сухожилий, долго вымачивавшихся и еще влажных; сухожилия высохнут и затянутся еще туже. Этот лук будет лучше можжевелового, что лежит рядом с ним. Он кончил и положил новый лук на землю сохнуть.

Медвежонок встал и потянулся. Правая нога зажила. Вокруг кости, там, где был перелом, образовался небольшой бугорок, который прощупывался пальцами через мякоть тканей. Но нога хорошо выдерживала тяжесть; мышцы, долго стянутые шиной из палочек, вновь набирали силу. На нем была новая рубаха, новые чулки, новые мокасины, двойной толщины на подошвах. Он еще не нуждался в одежде для защиты от непогоды, но она была совсем новая, и он гордился ею.

Он опять осмотрел свой каньон. Хорошее место. На кустах поспели ягоды: поздняя малина, коегде смородина и уйма ирги — хватит и сейчас вдоволь поесть и порядком насушить про запас. Через несколько недель созреет дикий виноград, подоспеют и два дерева дикой сливы. Ниже по каньону паслись бизоны, молодой бык, пять коров, три теленка. Четвертого он изловил. Его шкура, более мягкая и тонкая, чем у старого быка, пошла на новую рубаху и чулки. Он сосчитал оставшихся. Девять. Его бизоны. Хорошее место. Отчего же не знает он покоя под теплым, клонящимся к вечеру солнцем?

Он пошел в верхний конец каньона, туда, где слева от водопада среди торчавших из земли камней росли кусты малины. Щадя правую ногу, он чуть прихрамывал. Передвигался медленно, срывая самые большие, самые отборные, самые спелые ягоды. Обогнув кусты малины, он увидел барсука. Тот лежал, вытянув на низком плоском камне свое коротконогое широкое тело, — спал на солнышке.

Это было очень странно. В каньоне не было барсука, не было даже его следов. Кролики — да, полевые мыши, немного каменных сусликов. Но барсука не было. Может, он свалился с высокого обрыва и выжил, потому что барсук — самый стойкий из всех зверей, и, даже если его много раз ударить большой дубинкой, он все будет жив и все будет сопротивляться тому, кто его бьет. А может, барсук очутился здесь какимто своим колдовством, ибо у барсука — большая власть, сильны его чары. Медвежонок стоял неподвижно, лишь единственно из уважения склонил голову. Случалось, барсуки дружили с шайенами. Они мудры и много знают. Известно, что иногда они разговаривают с людьми и говорят им, что делать и как жить. Медвежонок не обидит спящего.

Он сел на землю, скрестив ноги. Прошло время, и барсук открыл глаза и увидел его, но не вскочил в испуге, а смотрел на него своими черными блестящими глазками.

— О барсук, — сказал Медвежонок, — скажи мне.

Барсук спрыгнул с камня и был таков.

Он сидел неподвижно и долго размышлял об этом. Он поступил неправильно. Человек не должен говорить с барсуком. Барсук и без того знает, что у него на уме. Он должен был ждать, пока барсук не заговорит с ним. И на вид барсук очень худ. На вид он очень устал. Может, ему не понравится в каньоне и он уйдет, как пришел. Он питается мясом, его пища — обычные суслики да луговые собачки и прочее мелкое зверье, которых он мог добыть в их норах, куда быстрее их разгребая землю сильными передними лапами с огромными когтями. В каньоне не водилось ни обычных сусликов, ни луговых собачек. Полевые мыши — нежирно для такого вот барсука, и здесь много расщелин, куда они могут попрятаться.

Он поднялся и отправился назад, в свой лагерь на берегу потока, в том месте, где поток вытекал из озерца под водопадом. Он отправился в кладовку, устроенную справа от его жилища в большой трещине, которая уходила вглубь почти на шесть футов. Раскидал камни, скрывавшие вход. Достал из мешка, сделанного из тяжелой сыромятной кожи, кусок вяленого мяса и вновь отправился к малиннику, пробираясь среди торчащих из земли камней. Положил кусок мяса на низкий плоский камень.

Утром кусок исчез. Ежедневно в течение трех дней клал он на камень кусок мяса и ждал, долго ждал. Каждое утро на следующий день кусок исчезал. Но барсука он не видел. Ничего странного. Барсука нечасто увидишь, даже когда их много в этом месте. Они держатся сторожко. Они могут спрятаться там, где другим зверям кажется, что и спрятатьсято негде. Могут зарыться в землю, чтоб их не было видно, так быстро, что исчезнут прежде, чем успеешь заметить.

На четвертый день он положил кусок мяса на камень и стал ждать. Сидел, скрестив ноги, в двадцати футах от камня и наблюдал. Проходило время. Над камнем показалась темнокоричневая голова барсука с длинной белой полоской посередине до самого носа. Барсук увидел его. Но один миг смотрел он на Медвежонка. Потом зашевелился, и все его широкое серокоричневое с проседью тело показалось на камне. Он съел мясо. Пока ел, он наблюдал за Медвежонком, а когда кончил есть, растянулся на камне и все наблюдал. Он лежал совсем неподвижно.

Солнце грело Медвежонка и барсука, которые наблюдали друг за другом. В голове у Медвежонка роилось много мыслей и много вопросов, но он молчал. Он сидел неподвижно, и верчение в его голове замедлилось. Солнце припекало, и голова его, охваченная дремотой, свесилась на грудь. Барсук глянул на него, и его глаза ярко блеснули. Он заговорил.

— Большой брат, — произнес он, — отчего ты думаешь, что каньон — клетка? — Глаза барсука помутнели и закрылись, через некоторое время они открылись и блестели очень ярко. — Все люди живут в клетках, — сказал он. — Со всех сторон их окружают каменные стены обычаев, они ищут одобрения своих соседей. Их связывает необходимость добывать пищу для своей семьи. — Глаза барсука помутнели, потом голова поднялась, и глаза опять ярко заблестели. Он встал на свои короткие кривые ножки и повернулся, собираясь уйти. — Способ есть, — произнес он. — Если навалить камни на камни, они поднимаются вверх. Если ударить камнем о камень, откалываются мелкие кусочки.

Медвежонок шел вдоль ближнего отвесного обрыва, глядя вверх. Он увидел место, которого не замечал раньше. Место, где уступы скал поднимались один над другим на расстоянии пятнадцатидвадцати футов. Их было четыре, и каждый достаточно широк, чтобы человек мог твердо встать там. На земле у подножия обрыва валялось множество камней. Некоторые — просто огромные. Другие поменьше, так что человек мог поднять и перенести их. Он принялся сваливать их друг на друга в большую кучу, упиравшуюся в отвесный склон скалы и поднимавшуюся на высоту первого уступа в двадцати футах над землей:

Солнце освещало каньон. Оно светило ярко, но не могло сдержать подступов осени. Воздух был свеж. Камень под рукой Медвежонка обжигал холодом. Он тесно прижался к каменному обрыву над первым уступом. Ноги твердо стояли в углублении, выбитом в скале. Тело тесно прижато к камню. Левая рука уцепилась за край другого углубления чуть пониже плеча. В правой зажат кусок твердого кремня, который он нашел в нижнем конце каньона, неподалеку от расщелины, где морозы и оттепели бесконечно сменявших друг друга времен года откололи куски от жилы, рассекавшей другую породу. На уступе под ним приготовлена груда обломков кремня. Вытянув руку вверх, он ударил зажатым в ней обломком по камню. Ударил еще раз, еще — крошечные осколки заплясали вокруг.

Правая рука устала. Он плотнее прижался к обрыву и переменил руки. Теперь правая рука цеплялась за выемку пониже плеча. Левая сжимала кремень и била им по камню над головой.

Резкая судорога предупреждением пробежала сзади по его ногам, первый признак того, что скоро они онемеют. Он бросил кремень на груду камней на уступе. Спустился вниз и спокойно уселся на уступе, свесив ноги и прижимаясь спиной к отвесному склону. Он отдохнул. Сила доброго мяса была в нем. Он встал и снова взобрался наверх, к своим углублениям. Снова ударил по камню обрыва кремень.

Три дня бушевал буран. Три дня падал снег — то густо валил крупными хлопьями, то носился в воздухе легким пухом. Ветры зимы свистели над плато, проносясь над открытым пространством каньона. Они мчались над ним, не опускаясь на дно, но гнали снег через край дальней стены каньона, сметая в двадцатифутовый сугроб у подножия обрыва. Больше снега не осталось, небо прояснилось, сквозь бегущие облака проглянуло солнце и улыбнулось сияющей красоте одетого в белое каньона.

Медвежонок сидел в своем шалаше, построенном так, как, по словам стариков, строит шалаши его племя, когда живет в поселках у большой реки. Шалаш был маленький, но построен он был точно так же: шесты близко вогнаны в землю и сходятся вверху. Они перевиты пучками высокой травы, заполнявшей промежутки между ними, а сверху все обложено нарезанным дерном. Через верхнее отверстие, в самом центре, выходит дым от костра, в который он бросал кизяк и поленья, весь день пылает огонь, чуть теплится ночью. Тесный вход, через который он забирается в шалаш и выбирается наружу, завешен куском шкуры — его можно прочно закрепить, если подует ветер. Конечно, шалаш не то, что вигвам с аккуратными покатыми стенами из бизоньих шкур. Но в нем тепло. Это его жилище.

В такую погоду он не мог выбивать углубления на отвесной скале, которые теперь уже шли над третьим уступом. Это не беспокоило его. Дел всегда много. Когда бушует над землей буран, приятно поработать в шалаше.

Он заканчивал пару лыж. Смастерил их из ивы, согнул, чтобы придать нужную форму, связал и перевязал крестнакрест шнурами из сыромятной кожи, приделал ремни, которыми они крепились на ноге. Он заметил, что свет, проникавший через отверстие для дыма, прояснился. В шалаш больше не залетали снежинки, которые, попадая в тепло, улетучивались, превратившись в пар. Он развязал тесемки, закреплявшие маленькую дверцу, наклонился, выглянул и увидел красоту белого снега.

Он выбрался наружу. Подтянул отвороты доходивших до щиколотки новых зимних мокасин и плотно завязал их. Туго затянул ремни лыж вокруг мыска ноги и щиколотки. Он двигался по снегу широким, размашистым шагом, размахивая руками, чтобы кровь согрелась и бежала быстрее. Хорошо было вновь побыть на свежем воздухе, не просто пройти за водой к потоку или за пищей в кладовку, а на воздухе — мчать свободно по своему каньону куда угодно.

Выбрались и некоторые из его соседей. На припорошенный снегом камень опустилась птица и разгуливала по нему. Каждый отпечаток крошечной лапки точен и ясен. По разным приметам было видно, что неподалеку вылез кролик из норы, куда он забился во время бурана, и пустился в новый белый мир. Глупый кролик. Снег еще рыхлый, не слежался. Природные лыжи кролика были недостаточно широки. Собственные лыжи Медвежонка проседали на шестьвосемь дюймов. Кролик же вязнул даже в неглубоком снегу. Над следами лап отчетливо виднелся след от брюшка. Снег стал поглубже, следы исчезли. Кролик зарылся в белизну, чтобы в уютной ямочке, обогреваясь теплом своего тела, дождаться, покуда снег не уляжется неплотнее, образовав тонкий наст.

Глупый кролик. Очень глупый. Мягок мех кролика, из него много чего можно наделать. Из него выйдут отличные рукавицы. Метнувшись вперед, он нырнул в снег, и руки нащупали мягкое пушистое тело. С трудом поднялся он на ноги на своих неуклюжих лыжах. Он держал кролика за уши левой рукой, ребром правой ударил по шее у основания черепа — тот обмяк и безжизненно повис.

— О кролик, — сказал он. — Я печалюсь о тебе, но мне нужен твой мех. — Он вытряхнул снег из своих волос и на своих новых лыжах помчался к торчавшим из земли камням — они указывали место, где летом был малинник.

Он отыскал под снегом плоский камень. Смахнул белый покров — кусок мяса, положенный четыре дня назад, попрежнему лежал на камне. Ничего странного. Зимой барсук большей частью спит гденибудь в укромном месте, глубоко в земле; выходит, только когда случается подряд несколько довольно теплых дней. Выходить в такую погоду он не станет.

— О барсук, — сказал он, — здесь есть пища. Она ждет.

Он двигался вдоль ближайшей стены каньона, мимо того места, где ухабистый спуск из сваленных грудой камней наклонно поднимался к первому уступу. Но Медвежонок не смотрел вверх. Он смотрел в нижний конец каньона. Там выбирались из затишного угла, где они укрылись и понурив голову пережидали пору самого сильного бурана, бизоны. Они разрывали снег, добираясь до пучков схваченных морозцем трав, жевали тонкие ветки осин, что росли по берегам потока в нижнем конце каньона. Он сосчитал их: молодой бык, три подрастающих бычка, четыре коровы. Всего восемь. Он забил пятую корову, когда, предупреждая о холодах, подули первые ветры зимы. Ее шкура стала покрывалом, под которым он спал. В кладовке хранилось ее мясо, частью вяленое, частью копченое. В кладовке было много мяса. Еще оставалось немного мяса старого быка да мясо теленка. Может, не стоило забивать корову. Но ему была нужна ее шкура.

Хорошее это место для бизонов. Летом у них тут прекрасная пища. Зимой тоже хватает. Всегда рядом вода. Вода была проточная и никогда не замерзала совсем. Были густые заросли шиповника, в которых они могли летом спасаться от мошкары. Были высокие, нависшие над затишным углом каменные кручи, которые защищали их от зимних метелей. Хорошее для них место.

Уже поползли тени сумерек. Он вернулся в шалаш и освежевал зайца. Хорошо поесть свежего мясца, пусть в нем нет силы, зато это ароматное, доброе мясо. Он съел все за один присест. Живот округлился над поясом мужества. Приятное ощущение. Он лежал, завернувшись в покрывало из шкуры пятой коровы, наблюдая, как дым от тлеющего костра спиралью поднимался и вылетал наружу сквозь отверстие вверху. Для него каньон тоже хорошее место.

Над высоким плато свистели ветры зимней ночи. Они не опускались низко, не тревожили покоя каньона. И Майюны каменных круч мчались, подхваченные ветрами, и смеялись сами с собой. Проносясь в вышине, они глянули вниз:

— Маленький брат! Тепло ли тебе? Сыт ли ты?

В диких местах все, кто наделен жизнью, должны бороться за эту жизнь. Закон этот неизменен и вечен.

Густые тени скользили в ночи по плато у дальнего конца каньона. Небольшое стадо канадских оленей спустилось вниз с высоких горных кряжей, олень с рогами в семь ветвей и шесть ланей, обитатели горных лесов и высокогорных полян. На бегу они высоко вскидывали головы и казались выше бизонов, но они были не так массивны, легче по весу, тоньше в ногах. Сейчас они искали на плато открытых пространств, где ветры сдули снег, оставив между наметенными сугробами почти обнаженные участки. Олени нечасто добывали здесь пищу, тем более в ночное время, когда тьма скрывает опасность. Обычно они паслись рано утром или совсем под вечер. Но буран бушевал слишком долго. Они проголодались.

Еще одна черная тень скользила в ночи, крадучись, стелилась по земле, прячась за сугробами, громадная кошка, кугуар — лев горных хребтов. То был старый самец, почти восемь футов от приплюснутого носа до кончика черного хвоста, двести фунтов сокрушительного голода. Кугуар крался совсем рядом с оленями с наветренной стороны, в тусклом свете одиноких звезд на снегу, безмолвный и бестелесный, словно тень. Одна из ланей приближалась. Кугуар, как бы перелившись вперед, прыгнул, целясь в шею, чтобы ошеломить, навалиться всем весом на голову и с огромной силой вонзить челюсти в хребет под затылком.

Снег был рыхлый. Ноги скользили. Кугуар промахнулся на несколько дюймов и опустился на лопатку лани. Когти вонзились под шкуру, и он повис, стараясь теперь дотянуться острыми клыками до бьющейся на нижней стороне шеи большой вены. Лань в ужасе метнулась вперед. Огромными прыжками перемахивала она через сугробы. Увидела черноту открытого пространства впереди и шарахнулась в сторону; кугуара рвануло, он барахтался, бесполезно цепляя лапами, и его швырнуло в снег, на край высокого отвесного обрыва. Когти впились в дерн. под снегом, но слой почвы был тонок, и когти прорвали его. Кугуар полетел в черноту, прорезая ее все глубже и глубже, и упал в громадный сугроб двадцати футов высотой:

Медвежонка разбудил рев. Он заспался, набив живот добрым, свежим кроличьим мясом. Солнце уже час как стояло в небе, когда он проснулся, содрогаясь от ужасающего хриплого рева, который доносился из дальнего конца каньона. Медвежонок привстал и прислушался — ни звука. Потом услышал, как совсем рядом движутся бизоны, тяжело дыша и увязая в снегу. Подобрался к выходу, приподнял завешивавшую его шкуру и вылез наружу. Бизоны бежали вдоль подножия ближайшей стены каньона. Они прыгали, пробиваясь сквозь глубокий снег, и мчались дальше. Пробежав меж торчавших из земли камней, где летом был малинник, уперлись в обрыв в верхнем конце каньона и тут остановились. Стали, тесно сгрудившись, и, не отрывая глаз, смотрели туда, откуда пришли; их мышцы ходили ходуном и дергались от страха. Это было очень странно.

Он надел лыжи и понесся к бизонам. Они боялись его. Боялись с тех самых пор, как он убил старого быка, и всегда убегали от него. Но сейчас они не убегали. Только пятились назад, покуда не уперлись задом в отвесный откос, и, не отрывая глаз, смотрели на него и мимо него, вниз по каньону, и мышцы их дергались от ужаса.

Он остановился, сосчитал. Семь. Одного не хватает. Одного из подрастающих телят не было с ними.

Впереди стоял молодой бык. Он рыл снег передними ногами, опустил голову и фыркал ноздрями. Бык мог броситься на него. Медвежонок повернул и быстро помчался на лыжах вниз по каньону. Он недалеко ушел, когда обнаружил следы.