ИСКАТЕЛЬ № 1 1970





В. МЕНЬШИКОВ

КРАСНЫЙ СИГНАЛ

Рисунки Г. НОВОЖИЛОВА



НОЧНАЯ ТРЕВОГА

— Ауфмахен! Откройте!

Настойчивый стук в запертую дверь купе, требовательный голос, повторявший, одно и то же слово «ауфмахен», в конце концов разбудили немецких офицеров. Сердце инженер-майора Бломберга бешено заколотилось, и он, чертыхаясь, сбросил одеяло. Его попутчик уже вскочил на ноги и, стоя в одном белье, лихорадочно вырывал «вальтер» из кобуры, висевшей на стене.





— Кто там? — громко спросил Бломберг, недоумевая, что же такое могло стрястись на этом железнодорожном перегоне, в глубоком тылу рейха, если немецких офицеров рискнули разбудить столь бесцеремонным образом.

— Это я, проводник. Битте, ауфмахен! — снова послышался за дверью настойчивый голос.

— Франц, откройте ему, — приказал Бломберг и свесил ноги, пытаясь натянуть сапог, болтавшийся из стороны в сторону от сильной качки вагона. Бломберг нервничал и от этого злился: ведь его волнение могло и не укрыться от глаз гестаповского офицера. Внешне, однако, он постарался сохранить спокойствие.

Помедлив, Эйхенау сбросил цепочку и повернул ручку двери.

— Господа, через двадцать минут мы остановимся, и вы пересядете в автобусы. Они доставят пассажиров вместе с багажом в Вену.

— Что случилось? — торопливо спросили офицеры проводника, когда тот хотел перейти к следующему купе.

— Не знаю, господа, не знаю… Говорят, впереди не то поезд сошел с рельсов, не то два встречных состава столкнулись…

Бломберг присвистнул и соскочил на пол.

— Считайте, что родились в рубашке, — сказал инженер-майор побледневшему обер-лейтенанту.

Бломберг окончательно успокоился. Этот фронтовик-гестаповец был испуган еще больше, чем он, никогда не бывавший на передовой..

— Неужели и здесь партизаны? — силясь улыбнуться, проговорил обер-лейтенант, суетливо застегнул кобуру пистолета и вопросительно взглянул на Бломберга.

— Судя по вашему далеко не геройскому виду, обер-лейтенант, вам уже доводилось иметь с ними дело, — пуская в потолок кольца дыма, усмехнувшись, ответил Бломберг.

— Прошу прощения, господин майор, но ваше удивительное хладнокровие наводит меня на мысль: а сталкивались ли вы вообще с этими бандитами? — съязвил обер-лейтенант, оправившись от пережитого волнения.

— Нет. А что, разве это не забавно? — все больше подтрунивая над Эйхенау, ответил Бломберг.

Ему доставляло удовольствие отплатить этим гестаповцу, всю дорогу докучавшему Бломбергу бесконечными хвастливыми рассказами о своих фронтовых «подвигах».

— Любопытство таких, как вы, новичков, партизаны в России охотно удовлетворяют пулями, минами, кинжалами… — раздраженно ответил Эйхенау.

— О, в таком случае я предпочитаю с ними не встречаться! — Бломберг заметил, как у обер-лейтенанта задергалась в нервном тике щека. Но гестаповец, видно, сдержался.

Поезд заметно сбавлял ход. Тоненько звенели стаканы в деревянных лунках стенного ящика, где стоял графин с водой. Офицеры стали торопливо запихивать в портфели и саквояжи все, что было разбросано по купе.

Чемоданы гестаповца, упакованные еще в России, были набиты «трофеями», завоеванными отнюдь не на поле боя. В них лежали беличья шубка, черно-бурая лиса — подарки жене и матери — и целые комплекты каракулевых шкурок. Их он вез отцу — владельцу крупных меховых магазинов в Вене и Зальцбурге.

В коридоре раздался топот сапог, послышалась громкая перебранка, кто-то спорил, протискиваясь с тяжелой поклажей к выходу из вагона. Поезд остановился.

Бломберг и Эйхенау спрыгнули со ступенек. То тут, то там вдоль состава вспыхивали огоньки карманных фонариков: станционные служащие вели за собой к автобусам группы пассажиров.

Холодный предрассветный туман вызывал зябкую дрожь, словно паром заволакивало стекла очков. Бломбергу пришлось несколько раз останавливаться и протирать их.

Наконец показались автобусы. Их моторы приглушенно рокотали, наполняя воздух отработанным газом. Эйхенау поспешно вынул платок и приложил его к лицу. Противная мелкая дрожь рябью пробегала по спине гестаповца. Платок, обильно смоченный терпкими духами, перебил запах выхлопных газов, но Эйхенау не смог прогнать воспоминаний, вызванных угарным запахом. Они внезапно перенесли обер-лейтенанта в крымскую степь, к осыпавшимся краям противотанкового рва, где Эйхенау стоял, сжимая в руке холодную сталь пистолета…

…Это было на окраине Керчи. Обер-лейтенант обычно садился в кабину «душегубки» еще до того, как последний заключенный был заперт в кузове машины. Он не любил наблюдать, как люди, предчувствуя приближение казни, в отчаянии и ярости бросались на солдат зондер-команды, загонявших обреченных прикладами в раскрытую дверь «душегубки».

Эйхенау оставалось лишь пристреливать полузадушенных узников после экзекуции. Делал он это автоматически, не испытывая ни особой злобы, ни жестокой ненависти к жертвам. Ему было только смертельно скучно.

Но однажды обер-лейтенант наткнулся на листовку, сброшенную с самолета. Эйхенау прочитал ее, и ему показалось, будто он ознакомился с приговором русского трибунала, где окончательная черта подводилась и под его собственной судьбой.

Эйхенау остерегся показать листовку офицерам-сослуживцам: его могли заподозрить в «пораженческих настроениях». Гитлеровцы еще не пришли в себя от шока, вызванного сталинградским разгромом 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Но с того дня Эйхенау начал лихорадочно искать выхода из петли, которая неотвратимо затягивалась вокруг зондер-команды с каждым километром отступления гитлеровских войск.

О сдаче в плен для Эйхенау не могло быть и речи. Он достаточно ревностно выполнял свои обязанности палача, и командир зондер-команды представил Эйхенау к Железному кресту первой степени! Оставалось одно: любым способом вырваться из прифронтовой полосы, зарыться в глубоком тылу рейха, подальше от русских, поближе к Западу.

Эйхенау стал подолгу вылеживать в лазарете (помог запущенный гастрит). Натянув на голову одеяло, Эйхенау с дрожью вспоминал, как во время массовых экзекуций он стрелял в лежащих на дне противотанкового рва раздетых узников. Нет, он не раскаивался, его просто душил страх возмездия. Врач полевого госпиталя, регулярно получавший взятки от обер-лейтенанта, наконец предписал ему длительное лечение на одном из австрийских курортов. Несколько сот марок пришлось «проиграть» в «скат» командиру зондер-команды — и Эйхенау получил долгосрочный отпуск.

* * *

— Обер-лейтенант, вы что, заснули?

Эйхенау вздрогнул, словно очнулся от обморока. Неуверенными шагами подошел к автобусу. Шоферы уже закончили погрузку багажа и ждали, когда все пассажиры сядут в машины.

— Быстрее! Не ночевать же нам в этой дыре, — недовольно заторопил Бломберг.

В голове колонны автобусов взревел мотор патрульного мотоцикла с автоматчиками.

— Аллес ин орднунг?[1] — обернувшись к пассажирам, спросил шофер и мягко тронул с места автобус.

За окнами промелькнули пристанционные постройки, и автобус, набирая скорость, помчался по шоссе. После нескольких крутых поворотов шоссе близко подошло к железной дороге. Крутой насыпью она возвышалась над местностью. Все в автобусе прильнули к стеклам.

Две мощные прожекторные установки освещали место катастрофы или диверсии — этого еще никто не знал, — выхватывали из темноты силуэты людей, копошившихся в хаосе опрокинутых вагонов, и длинные цепи солдат.

Над перевернутыми, искореженными вагонами и платформами вспыхивали огненные фонтанчики. Сварщики автогеном разламывали груды сплюснутого железа, сцепившиеся, перевернутые вагоны, с дьявольской силой переплетенные рельсы…

Лишь несколько минут панорама катастрофы оставалась в поле зрения Бломберга. Но он успел заметить силуэты каких-то огромных фигур, застывших в причудливых позах. Они выплывали, раскачиваясь, из чрева большого вагона, лежавшего на боку, медленно поднимались над насыпью и исчезали за высокими бортами мощных грузовиков. На секунду луч прожектора вырвал из серой мглы стальные тросы железнодорожного крана, подцепившего крюком бронзового коня. Крылатое изваяние вздыбило к небу копыта, будто в отчаянном прыжке пыталось вырваться из обломков.

Бломберг успел заметить еще одну скульптурную фигуру. Она попала в сноп прожекторных лучей и четким светящимся контуром вырисовывалась на черном, словно залитом тушью, ночном небе.

«Ба, да ведь это же Франц-Иосиф, последний австрийский император!» — мысленно воскликнул инженер-майор. И тут же с тревогой подумал, не с этим ли составом шел и его груз «стратегического сырья» — целая коллекция бронзовых скульптур, собранная представителем концерна «Герман Геринг» в оккупированных городах России и отправленная для переплавки на металлургические заводы рейха.

— Очень похоже на диверсию, — прервал молчание Эйхенау. — Вы обратили внимание, — повернулся обер-лейтенант к Бломбергу, — под откос свалилась лишь хвостовая часть поезда. Как будто состав разорвали пополам. Локомотив же и несколько головных вагонов прокатились вперед.

— Возможно, — сумрачно ответил Бломберг.

Инженера все больше беспокоила судьба его многотонного груза. Еще в Харькове ему вручили телеграмму-«молнию» из Линца. Дирекция концерна требовала срочно ускорить отправку «стратегического сырья» в Остмарк: заводы Геринга выполняли экстренные военные заказы гитлеровской ставки и остро нуждались в дефицитном сырье.

В Харькове один из знакомых генералов, акционер концерна «Герман Геринг» под строжайшим секретом рассказал Бломбергу о скором «решающем наступлении» немецких армий на Курской дуге. И Бломберг отлично понимал, какую важную роль в подготовке этого «реванша за Сталинград» играют заводы концерна в Австрии, поставлявшие броню для тысяч немецких танков и сырье для военных, в том числе, и авиационных, фирм всего рейха. Любая задержка с поставками дефицитного стратегического сырья сказывалась на сроках выполнения военных заказов — следовательно, и на эффективности будущего наступления.

Инженер-майор машинально потрогал карман своего мундира. Пальцы нащупали толстый пакет. Среди служебных документов — телеграмм и писем, полученных Бломбергом от директора концерна и Восточного штаба рейхсмаршала, в пакете хранилась и железнодорожная квитанция с точным перечнем всех бронзовых скульптур, собранных для переплавки.

Этот список Бломберг знал наизусть. Бронзовые фигуры еще совсем недавно украшали фонтаны и музеи, исторические памятники и площади русских городов, тенистые аллеи парков и заповедные места этой огромной и загадочной страны. Бломбергу, ценившему красоту и хорошо разбиравшемуся в искусстве, приходили странные мысли. Почему русские большевики, эти «сибирские варвары», как их называла пропаганда Геббельса, бережно сохраняли художественное наследие прошлых времен? Неужели им доступны эстетические чувства цивилизованного мира?

Занося в блокнот вес бронзовых изваяний, Бломберг испытывал смешанное чувство. Он понимал, что эти памятники величественного прошлого большевистской России, ее громких побед будут переплавлены на заводах рейха, станут деталями немецкого оружия, вложенного рейхом и фюрером в руки немецких солдат, которые завоевывают Россию и весь мир. Но мысль о том, что уничтожаются произведения искусства, ценности истории и культуры, все больше тревожила инженера. Раньше она пульсировала в голове Бломберга чуть слышно, загнанная куда-то вглубь громкими фразами о «долге немецкого офицера», «безоговорочном подчинении приказам». Теперь же она заставляла серьезно задумываться над происходящим.

— Поразительна наглость этих бандитов, — снова заговорил Эйхенау. — Для меня остаются до сих пор загадкой духовные мотивы, которые побуждают русских партизан идти на нечеловеческие лишения, полудикарское существование в лесных берлогах, среди болот. Фюрер прав: их презрение к смерти — продукт азиатской отсталости. Фанатизм в боях — признак расовой неполноценности. С точки зрения цивилизованного человека поступки русских просто необъяснимы.

— Чем же вы, обер-лейтенант, объясните тогда диверсии и нападения на солдат и офицеров вермахта, совершаемые в оккупированных нами странах Западной Европы? — спросил Бломберг.

— Фюрер уже дал ответ на ваш вопрос, господин майор. Марксизм — вот главный враг рейха. Для русских безбожников он стал религией, идолопоклонством, священным алтарем, где они со скифским равнодушием приносят в жертву собственные жизни.

— Выходит, большевистская зараза успела проникнуть и сюда, в Альпы, — иронически заметил Бломберг.

— До тех пор, пока не уничтожим последнего русского, украинца, белоруса, казаха, грузина — всех до последнего большевика, мы не можем считать оконченной нашу священную миссию. Так учит наш фюрер, — с нескрываемой злобой и ожесточением проговорил гестаповец, зябко кутаясь в длиннополую шинель.

— Просто истребить — этого еще мало, — неожиданно произнес сидевший рядом с Бломбергом грузный мужчина в форме партийного чиновника оккупационного аппарата генерал-губернаторства. — Главное — убить в русском человеке большевизм, искоренить марксистскую идею!

— Вы знаете, господа, что меня больше всего поразило в России? — снова заговорил Бломберг. — Кстати, случай, свидетелем которого я был, быть может, даст вам ответ и на загадочность «русской души»…

Надрывно гудел мотор, с трудом вытягивая перегруженный автобус на вершину холма. Небо быстро светлело. Шофер выключил фары, и сразу стала видна пыльная полоса дороги.

Бломберг закурил, откинулся на спинку сиденья и начал свой рассказ:

— Одно время я был прикомандирован к специальному отряду, подчиненному Восточному штабу рейхсмаршала Геринга. Следом за наступавшими войсками мы вошли в Харьков. Обосновался я в штабе знакомого генерала, командира дивизии Ферма. Не успел я побриться, как адъютант генерала предложил съездить на окраину города, где подавлялись последние очаги сопротивления русских. В котельной одного из домов наши солдаты после жестокой перестрелки с какой-то отставшей группой русских захватили большой и тяжелый ящик. Вскрывать они его не рискнули, получив срочный приказ дожидаться офицера из Восточного штаба. Я не помню уже сейчас названия той улицы, но словно перед глазами вижу проломленную орудийным снарядом кирпичную стену котельной и с десяток трупов наших солдат, лежавших там, где их скосили русские пули. Отстреливались русские, засевшие в котельной, отчаянно. Потом мы обнаружили на трупах русских солдат — их было шестеро — по нескольку пулевых ранений. Но не удивительная стойкость Ивана поразила моих солдат. Вы бы видели их недоуменные глаза, когда я приказал взломать ящик и оттуда был извлечен… бронзовый бюст! Один унтер-офицер признался мне откровенно: его солдаты были уверены, что в ящике — его русские солдаты сняли с подбитой грузовой машины и унесли в котельную — были спрятаны ценности, может быть, золото. И чем ожесточеннее становился ответный огонь русских, тем больше крепла надежда наших солдат захватить богатую добычу. Этот унтер-офицер был, право, искренен в своем недоумении, господа. Согласитесь, ну кто бы без материальной выгоды стал сражаться за какой-то ящик, обрекая себя на гибель?

— Так что же это была за скульптура? — нетерпеливо перебил майора Эйхенау.

— Бюст Ленина!

Имя, произнесенное немецким офицером, прозвучало словно взорвавшаяся граната. Все в автобусе повернули головы к инженер-майору, удивленно и враждебно разглядывая Бломберга.

— Оказывается, солдаты фюрера проливали свою кровь, добывая бюст большевистского вождя, — бросил язвительную реплику в спину Бломберга сидевший сзади офицер. — Опасный трофей.

Майора не на шутку испугала реакция, с которой был встречен его рассказ. Его явно заподозрили в тайном преклонении перед мужеством и стойкостью русских! А это уже попахивало «политической неблагонадежностью»… Ведь его еще в штабе Ферча предупреждали: об эпизоде захвата бюста Ленина лучше помалкивать…

— Господа, — громко заговорил майор, — помимо уничтожения русских фанатиков-большевиков, наши храбрые ландзеры[2] захватили несколько десятков килограммов дефицитного стратегического сырья! И сейчас бюст Ленина отправлен на переплавку в рейх! Символично, господа: цель нашего восточного похода не только истребление и покорение народов, населяющих пространство России, но и полное и окончательное ниспровержение марксистской, большевистской идеологии!

И все же Бломберг не был уверен, что трескучими фразами из фашистских газет ему удалось сгладить впечатление, вызванное неосторожными словами. Никто с ним больше не заговаривал. Эйхенау уткнул свой длинный, хрящеватый нос в поднятый воротник шинели и угрюмо молчал. Сосед справа, тучный партийный бонза, громко чавкал, поглощая огромный бутерброд с ветчиной. За спиной майора раздавалось неприятное покашливание.

Бломберг попытался думать о предстоящем отчете коммерческому директору концерна. Мысли майора вошли было в привычное русло цифр. Но тут он снова вспомнил о своем рассказе. Он допустил оплошность: здесь не место для откровенных высказываний. Кто знает, чем обернется для него эта, быть может, непоправимая ошибка?..

ЦЕНА РИСКА

Осталось проскочить самый опасный участок. Старый, залатанный, видавший виды автофургон мчался с огромной скоростью. Днем бешеная скорость грузовика, обычно медленно и натруженно, словно ломовая лошадь, развозившего по домам Вены мешки с углем, вязанки мелко наколотых дров и торфяные брикеты, сразу же вызвала бы подозрения полиции. Но сейчас его борта и брезентовый верх, пропитанные угольной пылью, скрывала ночь, и водитель изо всех сил жал на педаль акселератора. Рядом с ним сидел молодой парень в форме железнодорожника.

В кузове грузовика, крытого брезентовым, навесом, навалом лежали угольные мешки, брикеты и плетеные с заплечными ремнями корзины, которые угольщики взваливают на спину, разнося свою тяжелую ношу. В глубине кузова, скорчившись, сидели два человека. Их потертые комбинезоны и куртки ничем не отличались от рабочих костюмов трубочистов, хотя они и не были «черными верхолазами», как иногда называют в Вене людей этой профессии. Рядом с ними лежали автоматы, прикрытые рогожей.

Основная группа подпольщиков, совершивших нападение на товарный состав, разделилась и отходила на партизанскую базу, в глубь Штирийских Альп. Эти двое направлялись в горняцкий поселок Грюнбах.





Доставить в Грюнбах после завершения диверсии руководителя шахтерского подполья, немецкого коммуниста Альберта Крафта, и его товарища, молодого забойщика Роберта Дубовского, было поручено боевой группе подпольщиков с венского Восточного вокзала. Возглавлял ее опытный боец-коммунист Шуман. Он был тяжело ранен, и партизаны унесли его в горы. Теперь от находчивости и хладнокровия его двух юных боевых друзей — сцепщика вагонов Конрада Майера и шофера Гюнтера Корха — во многом зависело, удастся ли подпольщикам прорваться в поселок…

От разъезда, где ночью была совершена диверсия, на юг, в сторону невысоких предгорий Альп, отходила железнодорожная ветка. Рядом тянулось асфальтовое шоссе. Километров через тридцать обе дороги упирались в ворота высокого забора с колючей проволокой наверху. Он опоясывал территорию шахты, где работали австрийские горняки и «восточные рабочие», пригнанные из соседнего концентрационного лагеря, филиала Маутхаузена, «Грюнэхюгель».

* * *

Альберт Крафт пришел в шахту перед самой войной, летом 1939 года. В конторе он предъявил направление на работу, выданное венской биржей труда. Администрация остро нуждалась в опытных проходчиках; много кадровых шахтеров было направлено в казармы вермахта, дирекция же концерна «Герман Геринг», владевшего одной из многочисленных в Австрии каменноугольных шахт, требовала резко повысить добычу дефицитного топлива. Концерн полным ходом работал на войну. Уголь был крайне нужен для металлургических заводов в Линце и Бриглице.

Подписи и печати на биржевой карточке Крафта оказались в полном порядке, и нового шахтера дирекция поставила в забой.

Среднего роста, коренастый, широкий в плечах, Крафт всем своим видом свидетельствовал, что он потомственный горняк, Да так оно и было. Еще прадеды Крафтов выковыривали из угольных ям «горящий камень», удивляя всех недюжинной силой, выносливостью и сноровкой. Должно быть, с тех пор и прозвали их «крафтами» — «силачами».

Свой нелегкий трудовой путь юный Альберт начал в шахтах черного Рура, куда по совету отца он отправился «выходить в люди». Трудные это были годы. В Германии свирепствовала безработица. Горняцкие руки мало кому были нужны. Кризис двадцать девятого года жестоко ударил по всем капиталистическим странам. И все же у горняка было больше шансов подыскать работу в Руре, чем у себя дома, в Тюрингии. Не знал тогда Альберт, что навсегда прощается с отцом, матерью, сестрой. Жизненные пути-дороги повели молодого рабочего совсем другим маршрутом, чем думалось и ему и его отцу.

…Шел 1932 год. На улицах германских городов бушевали водовороты острых классовых битв. Фашизм яростно атаковал. Факельными шествиями, бандитскими налетами штурмовиков на рабочие митинги присягали нацисты на верность рурским магнатам, пушечным королям, генералам рейхсвера.

…В первых шеренгах рабочих дружин, сжимая кулак в пролетарском салюте «Рот Фронт!», смело шагал молодой коммунист Альберт Крафт.

В часы глубоких раздумий над смыслом жизни, над ее главной целью Крафт определил и «свою генеральную линию».

«Я буду жить и бороться по-ленински», — сказал он шахтерам-коммунистам Рура, принимавшим его в свою боевую партийную ячейку.

* * *

Рядом с Крафтом восемнадцатилетний Роберт Дубовский казался молодым, тонким тополем, поднявшимся возле могучего и крепкого дуба. Никто в шахте не удивлялся той сердечной привязанности и настоящей мужской дружбе, которая зародилась с первого же дня работы Крафта под землей между этими двумя людьми, столь разными по возрасту и характеру.

…На глазах Роберта новый забойщик первым ринулся в черный зев дальнего штрека, где обвальным эхом прогремел взрыв. Должно быть, где-то в глубине забоя от искры воспламенился скопившийся рудный газ: дирекция шахты жестоко экономила на средствах безопасности, и подземная вентиляция часто выходила из строя.

Часть смены бросилась к центральному стволу шахты, к подъемнику. Панические крики: «Спасайтесь!», «Метан!» — ворвались тогда в сознание Роберта вместе с обжегшей его мозг страшной мыслью: «Там же отец…»

Вслед за Крафтом к месту катастрофы устремились и двое «восточных рабочих» — москвич Иван Лемезов и донецкий шахтер Петр Уманец. Оба они входили в подпольную лагерную антифашистскую организацию, и через них Крафт поддерживал связь с товарищами из подпольного лагерного штаба. Иван и Петр в смене Крафта были заняты на ручной откатке вагонеток и погрузке угля.

Мастер, являвшийся одновременно и надсмотрщиком за «восточными рабочими», сбежал к подъемнику в числе первых поддавшихся страху шахтеров.

Роберт рванулся было вслед за Крафтом к месту катастрофы, но его схватили за руки шахтеры.

Угроза обвала по пятам преследовала смельчаков, бросившихся на выручку товарищей.

Те несколько томительных минут, пока из штрека, где произошла катастрофа, не вернулись Крафт и двое русских, показались Роберту вечностью. Они несли, сгибаясь под низкими сводами забоя, чье-то безжизненное тело. Предчувствие беды резануло сердце Роберта.

Отца Роберта положили возле кучи нарубленного угля. Крафт опустился на колени и приподнял голову Дубовского. Один из шахтеров поднес к лицу Дубовского переносную лампу. Роберт с ужасом увидел, как струйка крови стекала с угла рта отца. Крафт расстегнул его куртку и приложил ухо к груди.

Когда он встал и снял с головы защитную каску, у Роберта затряслись плечи.

В тот же вечер Крафт пришел к ним домой. Он сел за столом на то же место, где всегда сидел отец. Роберт посмотрел на руки Крафта. Они были обвиты такими же синими, вздувшимися венами, как у отца. Только голос Крафта показался Роберту резче и суше.

Они проговорили до утренней зари. Велика была тяжесть обрушившегося на их семью горя. Она могла и сломить, подкосить юношу. И вот в такую критическую минуту жизненного испытания Роберт ощутил поддержку сильного человека с добрым сердцем и железной волей, наделенного чуткой душой и ясным умом.

А на следующей день Крафт организовал на шахте среди горняков сбор денег в помощь вдове погибшего горняка.

Позже, присмотревшись к шахтерам, проверив их настроение и взгляды, Крафт сколотил небольшую, но стойкую подпольную антифашистскую ячейку.

Создавать партийную организацию пришлось на шахте заново. Сразу после захвата Австрии гитлеровской Германией гестапо нагрянуло в горняцкий поселок и арестовало несколько коммунистов. Их семьи находились под постоянным полицейским надзором. Вскоре почтальон стал заходить в их дома, оставляя в ящиках извещения, присланные из Маутхаузена. Канцелярия концентрационного лагеря сообщала родным и близким о кончине заточенных шахтеров «вследствие заболевания». И только через письма, нелегально вынесенные из фашистских тюрем, семьи погибших узнавали о жестоких побоях и пытках, о бесчеловечном режиме в концентрационных лагерях, жертвами которого стали их отцы, сыновья, братья…

Накануне рейда подпольщиков и партизан к железнодорожному разъезду Крафт показал Роберту одно такое письмо. К тому времени Роберт уже стал надежным помощником Крафта по нелегальной работе, членом коммунистической партии. Рекомендовал его в партию Крафт. В боевые ряды коммунистов-подпольщиков юноша был принят на собрании их шахтерской ячейки, в заброшенном штреке, где сходились на конспиративные встречи члены подпольного комитета.

Вдвоем с Крафтом они вышли из поселка и лесной тропой, петлявшей среди скал, поднялись на гору, гигантской подковой охватившей Грюнбах с юга и востока.

Крафт положил свою тяжелую шахтерскую руку на плечо юноши. Роберт с волнением развернул сложенные вчетверо листки папиросной бумаги, исписанной мельчайшим убористым почерком. Прежде чем это письмо попало к подпольщикам, оно прошло длинный путь. И люди, которые его вынесли на волю из тюремного застенка, рисковали собственной головой.

«…Я хочу на этих листках сообщить вам мои последние мысли и пожелания», — начал читать Роберт строки прощального письма забойщика с их шахты, профсоюзного вожака. Гитлеровцы схватили Карла Магера летом 1942 года вместе с другими товарищами по партии.

«При всей нашей выдержке и несмотря на постоянную готовность к встрече со смертью, — писал своей семье, оставшейся в Грюнбахе, Магер, — все же это ужасное испытание для нервов, когда из нашей или соседней камеры забирают узников на казнь. В те дни, когда это происходит, большей частью в среду, четверг или пятницу, вздрагиваешь еще тогда, когда слышишь приближающиеся к камере шаги или бряцанье ключей перед дверью».

Роберт, почувствовав на своем лице пристальный взгляд Крафта, оторвался от письма. «Зачем он раскрывает передо мной ворота тюремных ужасов? — неожиданно мелькнула недоуменная, беспокойная мысль в сознании юноши. — Неужели он думает, что я отступлю?»

«С 23 ноября 1942 года, — продолжал читать Роберт, — то есть на протяжении 55 дней моего пребывания здесь, было уже казнено 110 человек. Я ожидаю приближающуюся смерть, взяв себя в руки. Я всегда был верен моему народу и моей родине… Мое пролетарское мировоззрение привело меня к сплачивающему народ интернациональному социализму… Я должен умереть, потому что мои товарищи, их жизнь, мои коллеги по работе и их жизнь для меня дороже, чем собственное спасение».

Роберт опустил руку с письмом и прислонился спиной к шероховатому стволу могучей, высокой сосны. Она поднимала свою мохнатую крону, казалось, к самым облакам, проносившимся над скалистыми утесами альпийских предгорий. Отсюда с вершины горы открывалась свободная, пронизанная солнечным светом и расчищенная вольными ветрами панорама гор, долин, зеленых массивов, змеившихся рек и ручьев.

— Ты сейчас узнал, Роберт, о чем думают борцы-антифашисты на пороге смерти, подводя итог своей жизни, часто короткой, ибо многим из них лишь по девятнадцать-двадцать лет… — тихо произнес Крафт. — Вдумайся в то, что завещают они нам, своим товарищам по борьбе, когда в последний раз пишут письма родным, соратникам по подполью…

Роберт понимал: Крафт обращался к нему, к его разуму и сердцу.

— В чем видят они смысл жизни? Что помогает им переносить самые зверские пытки и мучения и победить в моральной схватке с гестапо, тюремщиками и юстицией «третьего рейха»? — Голос Крафта поразил Роберта незнакомой ему взволнованностью и силой, он заметил: Крафт говорит о погибших коммунистах-подпольщиках как о товарищах, которые по-прежнему стоят в их рядах. И ведь так оно и было: борьбу продолжали в тюрьмах и концлагерях соратники казненных!

Глубокое волнение охватило юношу. В душе его столкнулись два чувства. Одно было вызвано письмом казненного товарища-шахтера; другое — окружавшей его природой.

Еще никогда свобода не казалась Роберту таким драгоценным даром, как в то светлое и чистое утро. Все его юное существо противилось мысли о смерти. Когда он понял, как ему хочется жить, изведать счастья, познать радость дерзания и побед, быть любимым и самому любить, краска глубокого внутреннего волнения зарумянила его лицо. Ему вдруг стало стыдно этого нахлынувшего чувства, и он смущенно стал смотреть себе под ноги, боясь поднять голову и встретиться с глазами Крафта.

Но тот хорошо понимал состояние юноши и, помогая Роберту самому встать на ступеньки духовного возмужания, прочел заключительные строки письма из фашистского застенка.

«Дорогая, горячо любимая мама, дорогой отец! — обращался к родным Карл Магер. — Несмотря на все тяжкие испытания в заточении, мое мужество осталось несломленным и останется таким до конца.

…Я боролся за свои идеалы, я пожертвовал собой для будущего миллионов людей. Поверьте мне, наши идеи стоят того, чтобы за них умереть! Вы же знаете, еще с самых ранних лет я был на стороне бедных и бесправных. Коммунистическое движение, наконец, дало мне возможность делами, действиями приблизить осуществление моих самых горячих стремлений, которые в конечном счете являются стремлениями миллионов угнетенных. Вот почему я воспринимаю свою смерть лишь как уход из строя после выполненного долга».

Над головой Роберта и Крафта зашумели сосны. Большая свинцовая туча выползла из-за ледяных пиков гор. Сразу стемнело. Потянуло сырой изморосью.

Они заторопились вниз, спускаясь по тропинке, проложенной рабочими высокогорных лесоразработок, усыпанной блестящими порыжевшими хвойными иголками. Рядом широкой просекой пролегала трасса канатной дороги. Казалось, будто огромное бревно, сброшенное с горы, прокатало в лесу лыжный трамплин, над которым провисли от мачты к мачте стальные тросы подъемника.

Расставаясь с Робертом возле маленького домика Дубовского, сложенного еще его дедом из грубого кирпича, Крафт задержал протянутую на прощание руку юноши..

— Мы верим в тебя, Роберт. Верим: ты не подведешь своих товарищей, бойцов-антифашистов в трудную минуту. Сегодня вместе со всеми подпольщиками ты выйдешь на первый бой…

* * *

— Хальт! Стой!

Резко взвизгнули тормоза, Крафт и Дубовский не смогли удержать равновесия, повалились на мешки и брикеты.

После неугомонного рокота мотора и тягучего посвиста ветра наступила пугающая тишина. И в ней — тяжелый стук об асфальт кованых сапог жандармов, подбежавших к грузовику.

— Документы! — услышали Крафт и Дубовский нетерпеливый приказ, видимо, старшего из жандармов. Они остановили машину на перекрестке шоссейных дорог, последнем перед Грюнбахом.

Через несколько секунд в резко откинутую брезентовую дверцу просунулось дуло автомата и ударил свет карманного фонаря. Луч света проскользнул по опрокинутым плетеным корзинам, груде черных мешков и снова исчез за пологом фургона.

Подпольщики, укрывшись под рогожей, держали пальцы на спусковых крючках автоматов, затаив дыхание вслушивались в голоса жандармов, окруживших кабину грузовика.

К счастью, все обошлось благополучно. То ли патруль удовлетворил ответ Гюнтера, что они, мол, едут на склад шахты «Грюнбах» за углем и дровами, то ли жандармы не захотели пачкать об угольную пыль свою новенькую, только что полученную униформу. Проверив документы у шофера и пассажира, они махнули рукой и пропустили машину.

Гюнтер молниеносно выполнил приказ. Грузовик, взревев мотором, рванулся к повороту на Грюнбах.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

— Где, где? — Брови фонт Зальца, жесткие, как щетина, сошлись на переносице. — Не может быть… Какая наглость!

Заместитель начальника венского гестапо нервно крутил, телефонный шнур, сползавший на персидский ковер, где, вытянув мощные лапы, лежал серый дог. Маленькие уши собаки были настороженно повернуты к хозяину. Она чутко улавливала волнение, звучавшее в голосе фон Зальца. Беспокойство хозяина передавалось догу. Его бока бурно вздымались. Из раскрытой пасти на темно-красные узоры ковра капала слюна.





— Перекройте все дороги вокруг Вены, поднимите на ноги жандармерию, хватайте всех подозрительных, немедленно докладывайте мне! — прокричал фон Зальц дежурному офицеру гестапо.

Он швырнул трубку на рычаг. Дог глухо зарычал. Фон Зальц цыкнул на собаку и заметался по кабинету, зябко кутаясь в длинный шелковый халат, наброшенный поверх пижамы.

Со стороны ратуши донесся бой часов. До рассвета оставалось часа два… Фон Зальц остановился перед столом и снова схватил трубку.

— Поднимите с постели, где угодно разыщите и сейчас же доставьте ко мне всю оперативную группу. Да не на дом, идиот, а в гестапо! — раздраженно кричал фон Зальц. — Пришлите за мной машину, немедленно!

«Неслыханно дерзкая диверсия — и где, за тысячи километров от фронта! У нас под носом!» — растерянно думал гестаповец.

Фон Зальц распахнул дверцу бара. Целая батарея бутылок пестрела этикетками знаменитых винных погребов и подвалов Европы. Фон Зальц вытащил четырехгранную флягу. Внутри у него нестерпимо пекло: накануне они здорово кутнули в погребке «Святой Августин», празднуя «окончательный» разгром коммунистического подполья в Остмарке. В Берлин уже полетел пакет, засургученный фон Зальцем. Он был адресован шефу гестапо Мюллеру. Фон Зальц не пожалел красок, расписывая операцию, завершившуюся арестом группы подпольщиков-коммунистов в столице Австрии. Известие о ночной диверсии поразило его как гром с ясного неба.

«…Пустить под откос эшелон, с оружием в руках напасть на охрану… О, это дело опытных рук!»

С улицы донесся протяжный гудок автомобиля. Фон Зальц коротко свистнул, и дог стремительно поднялся с ковра.

* * *

К приезду фон Зальца вызванные в управление гестаповцы уже находились в приемной его кабинета. Фон Зальц прошел к себе мимо строя вытянувшихся подчиненных. С неудовольствием заметил на их физиономиях следы ночного кутежа. Винные пары явно не выветрились из голов гестаповцев.

В кабинете фон Зальц подошел к сейфу, повернул диск, похожий на телефонный, и открыл тяжелую дверцу. Осторожно просунул руку в глубь сейфа и извлек зеленый пузырек. Потом направился к столику, где стоял сифон с содовой водой, окруженный хрустальными стаканами, открыл пузырек и отсчитал по нескольку капель в каждый стакан. Спрятав пузырек в сейф, фон Зальц вызвал гестаповцев.

— Прошу освежить мозги!

Фон Зальц налил гестаповцам в стаканы из сифона.

— На железнодорожном участке Винер-Нейштадт — Вена взорван эшелон… Но это еще не все. Неизвестными бандитами уничтожена охрана поезда, в котором на военные заводы рейха следовали оборудование для ракетных заводов и стратегическое сырье! Вы понимаете, какое значение придается сохранности этого груза в РСХА?[3] Мы все, — фон Зальц сделал угрожающую паузу, — попадем на Восточный фронт, в штрафные роты, если не поймаем мерзавцев.

Фон Зальц резко взмахнул рукой.

Дог, лежавший на привычном месте, возле двери, поднял массивную голову и проследил за движением руки хозяина. Ему давно и хорошо был знаком этот жест. Достаточна было иногда одного такого движения, и собака с яростью бросалась на человека.

Гестаповцы слушали молча и сосредоточенно. Лекарство, подлитое фон Зальцем в стаканы с «сода-вассер», быстро нейтрализовало действие алкоголя. Протрезвление гестаповцев уже отметил их шеф.

— Немедленно отправляемся на товарную станцию Восточного вокзала.

Фон Зальц подозвал к себе дога и стал чесать короткую шерсть под массивным серебряным ошейником. Делал он это привычно, словно перебирал монашеские четки, — успокаивало взбудораженные нервы.

— Займемся железнодорожниками, — продолжая ласкать собаку, медленно говорил фон Зальц. — В первую очередь необходимо узнать, кто был в поездной бригаде, кто в диспетчерской. Проверять надо всех, кто имел какое-либо отношение к рейсу состава. И с двух концов — от пункта отправления до станции назначения.

Фон Зальц вдруг вспомнил, что завтра утром он должен явиться во дворец Хофбург на доклад к гаулейтеру Вены Бальдуру фон Шираху. Помощник гаулейтера бригаденфюрер СС Дальбрюгге накануне предупредил фон Зальца и порекомендовал составить «полицайберихт»[4] на основе фактов, которые бы «порадовали» имперского наместника. Еще вчера это было сделать нетрудно, но теперь…

Фон Зальц нажал кнопку звонка, врезанную в крышку стола.

— Срочно выясните, не было ли донесений от «Монаха», — приказал он своей секретарше, фрейлейн Инге. — Я выезжаю на Восточный вокзал.

* * *

— Ефрейтор Вок, помощник начальника пакгауза «Ост-Банхоф VI», при исполнении служебных обязанностей!

Ефрейтор, совсем еще молодой новобранец, мигом вскочил, когда фон Зальц рывком распахнул дверь дежурной комнаты.

Еще раньше ефрейтор услышал рев автомашины, подкатившей к железнодорожному складу, а потом увидел и самих гестаповцев в окно дежурной комнаты, когда они вошли в помещение пакгауза. Нервы юноши напряглись до предела. «Быстро они всполошились, — мелькнула у Густава тревожная мысль. — Не случилось ли что с Крафтом? Лишь бы их не перехватили по дороге на шахту. Может быть, арестовали курьера, с которым я передал Крафту информацию об этом эшелоне? Фу ты, черт возьми, взбредет же такое в голову! Ну, чего я паникую!

Ведь так и должно быть: эшелон мы пустили под откос на нашем же участке, гестапо и бросилось сюда. Рельсы от того разъезда ведут к Восточному вокзалу…»

Фон Зальц метнул подозрительный взгляд на ефрейтора и направился к нему. Густав, по-прежнему вытянувшийся, не спускал глаз с гестаповца.

— Где документация грузов, следовавших товарным составом номер сорок семь? — резко спросил фон Зальц.

— Ее взял к себе начальник товарной станции «Ост-Банхоф» Кюльман, господин майор!

— Почему?

— Состав номер сорок семь — специальный поезд, и порядок прохождения документов изменен.

— Вы, ефрейтор, знали, что именно вез сорок седьмой?

— Так точно, господин майор. Накладные поступили из Варшавы три дня тому назад.

«…Нам удалось установить: товарным составом, маршрут № 47, в районе Бад-Аусзее, а также на авиационные заводы Юнкерса в Винер-Нейштадте отправлены детали и материалы для подземных заводов, выпускающих ракеты ФАУ…» — промелькнули в голове Вока строки информации, которую он незадолго до диверсии передал по поручению руководства подпольной организации железнодорожников шахтерам-подпольщикам Грюнбаха.

— Кто был еще в курсе дела?

— Начальник товарной станции, его помощник и секретарь.

— А поездная бригада? Диспетчеры? Обходчики? Телеграфисты?

— Господин майор, правила военного времени под страхом смертной казни запрещают разглашение секретных сведений. Я всегда действую строго по инструкции. Документы на поступление и отправку грузов хранятся в особом отделе. Я получаю и сдаю их под расписку только в служебное время.

— Предупреждаю вас, ефрейтор, ночное происшествие с поездом номер сорок семь — это тоже абсолютно секретное дело. Карать болтунов мы будем так же беспощадно, как за разглашение военной тайны!

Фон Зальц и сопровождавшие его агенты тайной полиции вышли из дежурной комнаты. Но в дверях, загородив выход, остался один гестаповец. Он приказал ефрейтору заниматься своим делом. Гестаповец недвусмысленно ткнул пистолетом в сторону рабочего места Вока.

Внутренним коридором фон Зальц прошел к центральному зданию и по винтовой железной лестнице поднялся на второй этаж в кабинет начальника товарной станции «Ост-Банхоф».

Катастрофа с эшелоном № 47 потрясла Кюльмана, ревностного службиста и фанатичного нациста. Фон Зальцу самому пришлось просматривать пачку накладных на столе начальника товарной станции. У Кюльмана от страха дрожали руки. Он заикался, сбивчиво называл станции, путал номера поездов…

— А это что? — Фон Зальц поднес к глазам Кюльмана синюю накладную. Она лежала в стороне от остальных бумаг.

— Документ поступил ко мне только сегодня утром, господин майор… Это квитанция партии груза, который находился в вагоне, прицепленном к эшелону номер сорок семь на промежуточной станции в Нижней Силезии. Вот, пожалуйста, копия телеграммы дирекции концерна «Герман Геринг». Мы получили ее из Линца позавчера.

Фон Зальц быстро прочел телеграмму. Дирекция концерна категорически требовала от железнодорожной администрации срочно обеспечить транспортировку груза, направленного в Линц уполномоченным концерна инженер-майором Бломбергом. Вагон с бронзовыми статуями, возмущалась дирекция концерна, почему-то застрял на захолустной станции на расстоянии суточного перегона от Линца…

— Ваш ефрейтор, как его?..

— Вок!

— …Знаком с этой телеграммой?

— О нет, господин майор! Я не посвящаю нижних чинов в такие деликатные случаи. Мною лично было отдано распоряжение прицепить вагон к эшелону номер сорок семь.

Фон Зальц внимательно перечитал весь список бронзовых скульптур, значившихся в накладной уполномоченного концерна.

— Где сейчас этот груз? — спросил фон Зальц Кюльмана таким тоном, что у того пробежали по спине мурашки.

— Платформа пять, путь седьмой, — испуганно пробормотал начальник станции.

— Сейчас мы отправимся туда.

* * *

Возле пакгаузов стояли тяжелые, трехосные армейские грузовики. Вперемежку с ними прижимались к дверям складов высокими бортами автомашины венских заводов и фирм, пестревшие яркими фирменными эмблемами. Грузы вручную перетаскивали в пакгаузы истощенные люди в полосатых тюремных одеждах. За их работой наблюдала эсэсовская охрана.

Гестаповский «мерседес» круто развернулся и притормозил около пакгауза, рядом с которым протянулся целый состав зачехленных брезентом железнодорожных платформ. Вдоль состава ходили часовые.

Фон Зальц вместе с начальником станции быстро поднялся по лестнице внутрь серого бетонного здания. Вызванный Кюльманом кладовщик, старый унтер-офицер, торопливо снял тяжелые замки с окованных железом дверей склада и раздвинул их в обе стороны..

Фон Зальцу показалось, будто он попал в подвал музея или в мастерскую скульптора. На бетонном полу причудливо громоздились бронзовые фигуры. На многих были видны царапины и вмятины — следы осколков и пуль. В хаосе опрокинутых, наваленных друг на друга скульптур гестаповец никак не мог отыскать бронзовый бюст человека, имя которого фон Зальц боялся даже произнести.

— Сколько нужно людей, чтобы растащить эти груды? — нетерпеливо спросил фон Зальц. — Вызовите пристанционный наряд жандармерии!

…Когда потные и красные от переноски многопудовых бронзовых скульптур жандармы поставили, наконец, на деревянный ящик бюст Ленина, в пакгаузе воцарилась необычная тишина.

Гитлеровцы молча разглядывали бюст, запечатлевший образ русского человека, который — фашисты этого не забывали — и после своей смерти остался вождем, знаменем большевистской России, мирового пролетариата, всех коммунистов на Земле.

Фашисты знали, какая титанически страшная для них сила заключена в этом русском имени. Его произносили запекшимися кровью губами немецкие коммунисты, сыны партии Тельмана, пройдя сквозь муки гестаповского ада, не сломленные пытками, гордые своей принадлежностью к великой ленинской армии бойцов за счастье трудового люда. Его писали на стенах казематов узники фашизма, уходя на казнь. С этим именем поднимались в атаку солдаты Советской России и бойцы антифашистского Сопротивления.

Имя Ленина прорывало колючую проволоку концентрационных лагерей, врывалось сквозь тюремные решетки в камеры, вселяло в людей мужество, объединяло их, сплачивало, укрепляло силы и веру в победу над фашизмом и капиталистической тиранией.

Фон Зальц смотрел на бюст Ленина, и ему мерещилось, будто вокруг Ленина, взявшись за руки, грудью заслоняя своего вождя, встают подпольщики, антифашисты живые и мертвые, те, кто продолжает сражаться, и те, кто замучен в застенках гестапо, расстрелян, казнен, задушен…

Фон Зальцу хотелось сорвать перчатки и зажать уши: ему слышалось и здесь, в бетонных стенах пакгауза, клятва верности Ленину, антифашистской борьбе, которую повторяли узники гестапо, когда их мучили гитлеровцы и истязали, надеясь заставить коммунистов отречься от ленинского учения, предать партию, изменить своему делу…

Фон Зальц провел ладонью по лицу, прогоняя страшное видение: «Уничтожить! Бросить в огонь! Навеки!» Гестаповец чувствовал, как страх душит его. Сейчас был уже не сорок первый год! На немецкие окопы Восточного фронта пала пугающая тень пережитой сталинградской катастрофы.

— Что здесь написано? — Фон Зальц ткнул пальцем в выгравированные по бронзе строки.

— У нас никто не знает русского языка, господин майор, — робко ответил начальник станции. — Может быть, кто-нибудь из восточных рабочих…

— Не надо! — резко оборвал его фон Зальц.

— Господин майор, разрешите я попробую! — неожиданно обратился к гестаповцу стоявший поодаль унтер-офицер. — Я был в русском плену еще в ту мировую войну…

— Хорошо, — подумав, ответил фон Зальц.

Унтер-офицер вытащил из старенького футляра очки и подошел к бюсту.

Художник, изваявший скульптурный портрет Ленина, запечатлел Ильича задумавшимся, сосредоточенным.

— «Храните единство партии, как хранил его Ленин. Десятому Всеукраинскому съезду КП(б)У от рабочих и служащих Жмеринского узла», — медленно, по слогам, делая паузу после каждого слова, прочел старый унтер-офицер.

Он снял очки и, обратившись к фон Зальцу, добавил:

— На бюсте дата, господин майор. Тринадцатого ноября 1927 года.

— Погрузить немедленно на самое дно вагона! Завалить всем этим хламом, — чтобы не дотянулась ни одна рука! — закричал гестаповец срывающимся голосом.

* * *

…Густав делал вид, что углублен в свои служебные бумаги. Он механически перебирал накладные, делал пометки синим карандашом, подкалывал документы в тяжелые, с металлическими запорами папки. Но мысли юноши блуждали вокруг одних и тех же вопросов: «Что узнало гестапо? Насколько опасен налет полицейских ищеек на Восточный вокзал? Как поступать дальше?»

Внезапно Густав вздрогнул. Хлопнула дверь, он увидел за стеклом промелькнувший плащ охранявшего его гестаповца. В ту же секунду на столе ефрейтора зазвонил телефон. Начальник станции приказал Густаву немедленно подняться в специальную часть.

Не зная, что и предположить, но готовый к худшему, Густав поднялся по винтовой лестнице на второй этаж, миновал таможенный отдел и остановился перед стальной дверью с закрытым маленьким окошком. Рядом на стене вровень с виском ефрейтора чернела кнопка звонка. Она сейчас напоминала Густаву впившуюся в кирпич пулю.

Ефрейтор нажал на кнопку. Прошла минута. За дверью послышались тяжелые шаги. Скрипнули замки, и начальник спецчасти жестом приказал Густаву войти.

Пройдя длинным коридором, Густав вошел в помещение, похожее на огромный стальной сейф. Он и не подозревал, сколько там было железных ящиков, полок, впаянных в стену ручек. И в одном из этих ящиков в пачке с другими «делами» лежало и его собственное, помеченное грифом «Совершенно секретно».

Начальник специальной части молча поставил на стол, за который сел Густав, железную коробочку, похожую на те, в которых хранят печати.

— Давай сюда руку, — приказал Густаву хозяин железного склепа.

Недоумевая, что же задумал этот неприятный тип с лицом, выщербленным оспинами, который буравил ефрейтора маленькими крысиными глазками, Густав протянул левую руку.

— Обе! — приказал гестаповец.

Он раскрыл коробку, схватил большой палец правой руки Густава и с силой прижал его к черной, сочившейся краской подушке. Потом, не выпуская палец, придавил его к листку бумаги.

Взволнованный неожиданным вызовом к гестаповскому чиновнику, Густав не сразу увидел на столе заранее приготовленный формуляр, Теперь же ему все стало ясно. С него взяли отпечатки пальцев.

* * *

— Эй, Вок!.. Пойдем прополощем горло!

Густав вздрогнул. Он и не заметил, как вышел из здания станционного управления.

Рядом с ним оказался унтер-офицер, начальник соседнего пакгауза. Алоис Фегль давно уже с симпатией относился к молодому новобранцу, которого по состоянию здоровья — Густав страдал врожденным плоскостопием — армейские врачи зачислили на нестроевую службу в тыловых частях вермахта. Фегль частенько заглядывал в дежурку Густава, чтобы «поболтать об умных вещах», как он, смеясь, говорил ефрейтору, и послушать его рассказы о людях, изобретающих машины. Густав действительно был великолепным рассказчиком, в особенности когда речь заходила об истории техники, великих ученых, изобретателях.

— Неприятности? Какая-нибудь зазноба подвела? — шутливо толкнув в бок ефрейтора, засмеялся Фегль. — Давай выпьем по крюгелю швехатского. Я приглашаю!

Густаву было неудобно отказаться: Фегль был старшим по званию, и это обязывало Густава выпить с ним по кружке пива.

В небольшом пристанционном гастхаузе «Дер гольдене лам» собрались на обеденный перерыв знакомые Густаву железнодорожники. Они разложили на столах завтраки, принесенные из дому, и запивали бутерброды с колбасой добрым швехатским пивом.

— Ты знаешь, Густав, мне сегодня снова пришлось вспомнить о далеких годах, когда я был вот таким же, как ты, бравым молодым солдатом.

Унтер-офицер Фегль пододвинул к Густаву высокую граненую кружку с пенившейся янтарной жидкостью.

— Красивые, я тебе скажу, в России девчата! Ведь я чуть было не остался там после плена. Заколдовала одна черноокая. Под Полтавой это было, в восемнадцатом…

Густав молча слушал, стараясь не выдавать охватившего его волнения. Он поставил на стол кружку и вынул из портфеля бутерброд, аккуратно завернутый в целлофан.

— А какие там галушки! Горилка!..

Густав никогда не слышал, чтобы Фегль говорил по-русски или по-украински. «Почему он вспомнил Россию, да еще так прочувствованно?» — мелькнула тревожная мысль.

— Ты, наверное, ломаешь голову, с чего это вдруг старый болтун ударился в воспоминания, да еще о Советской России…

— Мое дело солдатское: слушать то, что говорят старшие, и не морочить себе голову глупыми вопросами, господин унтер-офицер.

— Ну да ладно, меня, старика, не проведешь…

Фегль сдунул пену и отхлебнул пиво из полного до краев крюгеля.





— Видел я сегодня тут, у нас, одного человека, — навалившись на стол, зашептал Фегль. — Он-то и заставил меня вспомнить о русском плене… Гестапо у тебя было?

— Да, с час назад или поболее, — быстро ответил ефрейтор.

— У меня тоже. Ленина искали. Бюст. С эшелона, который так и не докатился до Вены…

Густав почувствовал, как у него перехватило дыхание. Но он боялся вызвать подозрения унтер-офицера излишним интересом к его рассказу. Кто мог поручиться, что Фегля не обработало гестапо? Хотя интуитивно Густав почувствовал: унтер-офицер не из числа нацистских холуев.

— Грузы с того, сорок седьмого, привезли к нам на грузовиках под утро, — все так же шепотом продолжал Фегль. — Краном свалили ко мне в пакгауз штук тридцать бронзовых памятников. Так и лежали они горой до прихода гестапо. Я и не знал, за кем они охотятся. Главный их начальник — как его, фон Зальц? — злой такой, пригнал жандармов. Они растащили памятники, нашли бюст Ленина. Долго рассматривали. И все молчком, словно языки проглотили, — с неожиданной для Густава ненавистью заговорил старый унтер-офицер. — Фон Зальц хотел узнать, что было выгравировано на бюсте. Я и вызвался прочесть. Трудновато было, столько лет уже минуло. Позабыл я русский-то. Но все же разобрался… Не простой это памятник!

Фегль с неожиданной для Густава проницательностью взглянул ему в глаза и, чуть прищурившись, добавил:

— В тысяча девятьсот двадцать седьмом году сделали этот бюст рабочие и служащие в подарок съезду большевиков Украины… Вот, должно быть, почему гестапо так заинтересовалось этим бюстом., Фон Зальц лично проконтролировал, чтобы на бюст сверху, когда памятники снова грузили в вагон, навалили побольше самых тяжелых. Боится, должно быть, как бы кому в голову не пришло взять бюст Ленина…

Густава поразили и то, как откровенно говорил унтер-офицер, и нескрываемая враждебность Фегля к гестапо, и в особенности его намек на то, что, мол, можно было бы и спасти бюст Ленина. «А вдруг все это тонко подстроенная гестаповская ловушка? — обожгло Густава возникшее подозрение. — Быть может, никакого бюста нет и в помине? И все, что здесь мне наговорил унтер-офицер, подсказано тем гестаповским офицером?»

Густав лихорадочно перебирал в памяти все железнодорожные квитанции, которые прошли через его руки за последние, дни, в особенности те, где значились грузы товарного состава № 47. Нигде и упоминания не было о бронзовых памятниках. Как же гестапо могло узнать о бюсте Ленина?

Унтер-офицер Фегль задумчиво и грустно смотрел на ефрейтора. Он понимал, в каком смятении находится сейчас молодой человек. Но больше того, что сообщил он Густаву, унтер-офицер Фегль сказать не мог. Он никогда не был ни коммунистом, ни социалистом, ни членом какой бы то ни было партии. Всю жизнь он трудился вот на этой товарной станции. Но Фегль был настоящим пролетарием. Только путь своей борьбы он избрал иной — одиночную борьбу. Фегль глубоко верил, что, действуя в одиночку, сможет подольше наносить вред фашизму, гарантируя себя от предательства и провала. Унтер-офицер проставлял неправильные данные в железнодорожных накладных, задерживал вагоны с военными грузами в пути, посылая дальней, кружной дорогой… Только сегодня, стоя перед бюстом Ленина, он понял, что ошибся в главном: надо было бороться вместе с товарищами, сообща! Вот почему Фегль впервые теперь решил рискнуть, приоткрыться Густаву, о котором он знал: сын его старого знакомого машиниста Вока не подведет. Унтер-офицер Фегль догадывался об антифашистских настроениях многих железнодорожников, в том числе и Густава. Но слишком долго он хоронился, замыкался в себе, чтобы вот так сразу взять и разорвать панцирь своей собственной замкнутости.

— Этот бюст погонят на переплавку? — нарочито грубо и как бы безразлично спросил Густав.

— На заводы Геринга, — сразу посуровев, ответил Фегль. — Ну, мы с тобой тут, кажется, засиделись. Прощай…

Унтер-офицер бросил на стол мелочь и вышел из гастхауза.

Густав вдруг понял, что неправильно повел себя с Феглем.

Но он не имел права верить ему на слово, а унтер-офицер почему-то не высказался до конца… Это Густав почувствовал очень хорошо. Разве мог он знать, какие барьеры пришлось преодолеть Феглю, чтобы довериться Воку, и сколько еще барьеров преграждали в душе унтер-офицера дорогу к товарищам, антифашистам, подпольщикам?