Сомерсет Моэм

Сила обстоятельств

Она сидела на веранде, поджидая мужа домой ко второму завтраку. Когда утренняя прохлада сменилась жарой, слуга-малаец опустил шторы, но одну из них она приподняла, чтобы можно было смотреть на реку. Под застывшим полуденным солнцем река покрылась мертвенной бледностью. По ней скользила долбленая туземная лодка, такая маленькая, что едва выделялась над поверхностью воды. Все краски потускнели, словно подернулись пеплом. Стали всего лишь разными оттенками зноя. (Так минорный восточный напев терзает нервы своим обманчивым однообразием, и слух нетерпеливо ждет разрешения, но ждет напрасно.) Исступленно и надрывно звенели цикады, но этот звон, непрерывный и однообразный, как шуршание ручья по камешкам, внезапно заглушило пение птицы, звонкое, ликующее, и у нее на мгновение сжалось сердце: ей вспомнились английские дрозды.

Тут она услышала шаги мужа по гравию дорожки позади дома — дорожка вела к канцелярии, где он работал с самого утра. Она встала ему навстречу. Он взбежал по невысокой лестнице — дом был построен на сваях, — и бой, ожидавший в дверях, взял у него из рук пробковый шлем. Он вошел в комнату, служившую им столовой и гостиной, и, увидев жену, просиял.

— Вот и я, Дорис. Голодна?

— Как волк.

— Сейчас только приму ванну, и можно завтракать.

— Ты поскорей. — Она улыбнулась.

Он исчез за дверью своей гардеробной, и она услышала, как он весело что-то насвистывал, раздеваясь и швыряя одежду на пол с неисправимой небрежностью, за которую ему вечно от нее влетало. В двадцать девять лет он все еще был школьником и никогда не станет взрослым. За это, возможно, она и влюбилась в него: ведь даже самое хорошее к нему отношение не могло убедить ее в том, что он красив. Он был кругленький человечек с лицом, как полная луна, и голубыми глазами. У него были прыщи. Она внимательно его рассмотрела и вынуждена была откровенно ему сказать, что ни одна его черта ей не нравится. Она много раз говорила ему, что он совсем не в ее вкусе.

— Красотой я никогда не блистал, — смеялся он.

— Не понимаю, что я в тебе нашла.

Но она, разумеется, отлично это знала. Он был веселый, неунывающий, ничего не принимал слишком всерьез, то и дело смеялся. Он и ее смешил. Жизнь для него была не проблемой, а скорее забавой, и у него была чудесная улыбка. С ним она чувствовала себя счастливой и умиротворенной. И ее трогала глубокая преданность, которую она читала в его веселых голубых глазах. Очень приятно, когда тебя так любят. Однажды во время их медового месяца, сидя у него на коленях, она взяла в ладони его лицо и сказала ему:

— Ты смешной жирный уродец, Гай, но что-то в тебе есть обаятельное. И не хочу тебя любить, а люблю.

От нахлынувшего волнения глаза у нее наполнились слезами. Она увидела, как под непосильным напором чувства его лицо на мгновение исказилось гримасой, и голос, когда он ответил, звучал нетвердо.

— Надо же, как мне не повезло, — сказал он, — женился на психически неполноценной женщине.

Она фыркнула. Он безошибочно угадал, какой ответ придется ей по душе.

Не верилось, что всего девять месяцев назад она даже о его существовании. Они познакомились в приморском городке, куда она уезжала на месяц отдохнуть вместе с матерью. Дорис работала секретарем у некоего члена парламента. Гай приехал в Англию в отпуск. Они жили в одной гостинице, и он сразу рассказал ей все о себе. Он родился в провинции Сембулу, где его отец тридцать лет служил при втором султане, и, окончив школу, тоже поступил там на государственную службу. Он был патриотом Малайи.

— В сущности, Англия для меня чужбина, — сказал он. — Мой родной дом — это Сембулу.

Теперь Сембулу и для нее будет родным домом. В конце ее отпуска он сделал ей предложение. Она этого ждала и твердо решила отказать ему. Отца у нее нет, у матери она единственный ребенок и не может ее бросить и уехать так далеко. Но когда дошло до дела, она, сама не зная, как это вышло, не устояла перед неожиданным наплывом чувств и согласилась. Уже четыре месяца как они поселились здесь, в крошечном административном центре подведомственного ему района. Она была очень счастлива.

Однажды она рассказала ему, что заранее решила ему отказать, если он объяснится.

— И теперь жалеешь, что передумала? — спросил он, весело проблескивая голубыми глазами.

— Я поступила бы как последняя дура. Так удачно получилось, что вмешалась судьба, или случайность, или как ее ни назови, и решила все за меня.

Сейчас она услышала, как Гай с грохотом сбежал по лестнице в ванную. Вечно он шумит, даже босиком не умеет ходить тихо. Но вот у него вырвалось какое-то восклицание. Он сказал что-то на местном диалекте, чего она не поняла. Потом кто-то заговорил с ним, не вслух, а свистящим шепотом. Безобразие — подстерегать его, когда он шел принимать ванну. Он снова заговорил, и хотя говорил негромко, было ясно, что он раздосадован. Теперь второй голос зазвучал слышнее, женский голос. Дорис решила, что кто-то пришел к нему с жалобой. Эти малайские женщины все норовят делать втихомолку. Но от Гая она, видимо, ничего не добилась — он ей сказал: «Уйди». Это-то Дорис поняла и тут же услышала, как он запер дверь на задвижку. Донесся плеск воды, которой Гай себя окатывал (ее до сих пор забавляло, как здесь устраиваются с умыванием: ванные под спальнями, прямо на земле, черпаешь воду ковшом из большого корыта и обливаешься), и через несколько минут он уже опять входил в столовую. Волосы у него были мокрые. Муж и жена сели завтракать.

— Хорошо, что я не подозрительна и не ревнива, — сказала она смеясь. — А то бы, вероятно, не одобрила, что ты ведешь оживленные разговоры с дамами, пока принимаешь ванну.

Когда он вошел, на его лице было несвойственное ему выражение досады, но теперь оно исчезло.

— Не очень-то я ей обрадовался.

— Я так и поняла по твоему тону. Мне даже показалось, что ты был немного резок с этой молодой особой.

— Нахальство какое, так меня подстеречь.

— Что ей было нужно?

— Честное слово, не знаю. Она здешняя, из деревни. Скорее всего, повздорила с мужем.

— Интересно, это она бродила здесь сегодня утром?

Он нахмурился.

— А разве кто-нибудь здесь бродил?

— Да. Я зашла к тебе в гардеробную навести там порядок, а потом спустилась умыться. Пока я спускалась, кто-то скользнул за дверь. Я выглянула, а там стояла женщина.

— Ты с ней говорила?

— Я спросила, что ей нужно, и она что-то ответила, но я не поняла.

— Не желаю, чтобы тут шатались всякие посторонние люди, — сказал он. — Я это прекращу.

Он улыбнулся, но Дорис обостренным взглядом влюбленной женщины уловила, что улыбнулся он одними губами, а глаза против обыкновения в улыбке не участвовали. Чем-то он, видимо, озабочен.

— Что поделывала? — спросил он.

— Да ничего особенного. Ходила погулять.

— Шла через деревню?

— Да, там один человек посылал обезьяну на цепочке срывать с пальмы кокосовые орехи, мне ужасно понравилось.

— Это я видел. Забавное зрелище, верно?

— Ах да, Гай, и среди ребятишек, которые на него смотрели, было два мальчика намного светлее остальных. Я подумала, может, они полукровки. Я с ними заговорила, но они по-английски ни слова.

— В деревне есть двое-трое детей смешанной крови, — сказал он.

— Чьи они?

— Мать из этой деревни.

— А отец?

— Дорогая моя, этого вопроса мы здесь предпочитаем не задавать. — Он помолчал. — Тут многие заводят себе жен из туземок, а потом, когда уезжают на родину или женятся, дают им денег на житье и отсылают домой, к родным.

Дорис отозвалась не сразу. Его слова, произнесенные так равнодушно, показались ей немного бессердечными. Когда она заговорила, на ее открытом, миловидном английском лице было написано грустное недоумение.

— А как же дети?

— Их, конечно же, не бросают на произвол судьбы. Всякий мужчина, насколько ему позволяют средства, заботится об их воспитании. Потом они идут работать клерками в каком-нибудь государственном учреждении, в общем, пропасть им не дают.

Она улыбнулась чуть виновато.

— Вряд ли ты ждешь, что я одобрю такую систему.

Он улыбнулся в ответ:

— Не будь слишком строга.

— Я не строгая. Но я страшно рада, что у тебя никогда не было жены-малайки. Я бы, кажется, этого не вынесла. Ты только подумай, вдруг эти два мальчугана были бы твои.

Слуга сменил им тарелки. Их меню не отличалось разнообразием. На первое — речная рыба, пресная и безвкусная, приемлемая только с изрядным количеством кетчупа, потом какое-нибудь мясное рагу. Гай обильно полил его острым соусом.

— Старый султан считал, что белым женщинам здесь не место, — сказал он, когда слуга вышел. — Он даже поощрял англичан к сожительству с туземками. Сейчас, конечно, многое изменилось. Обстановка в стране совершенно спокойная, и с климатом справляться мы в какой-то степени научились.

— Нл старшему из тех мальчиков было не больше семи лет, Гай, а второму лет пять.

— В этих местах бывает очень тоскливо. Иногда по полгода не видишь белого человека. Многие приезжают сюда совсем мальчишками. — Он улыбнулся той улыбкой, что так преображала его некрасивое круглое лицо. — Так что есть, знаешь ли, оправдания.

Она всегда находила эту улыбку неотразимой. Улыбка убеждала лучше любого довода. Взгляд ее смягчился.

— Ну конечно, есть. — Она потянулась через стол и дотронулась до его руки. — Мне посчастливилось, я успела перехватить тебя вовремя. Честное слово, я была бы в отчаянии, если бы мне сказали, что ты тоже так жил.

Он стиснул ее руку.

— Тебе хорошо здесь, родная?

— До неприличия.

В своем полотняном платьице она выглядела свежей, прохладной. Она совсем не страдала от жары. Красота ее была лишь красотою всякой молодости — только карие глаза по-настоящему хороши; но лицо пленяло открытым, безыскусственным выражением, а темные стриженые волосы были аккуратно уложены и блестели. В ней угадывался и ум, и воля, и не было сомнения, что тот член парламента, у которого она работала, имел в ее лице весьма толкового секретаря.

— Я сразу влюбилась в эти места, — сказала она. — Хоть я так много бываю одна, я, кажется, ни разу не соскучилась.

Она, разумеется, прочла не один роман о Малайском архипелаге, и у нее создалось впечатление о мрачной стране с могучими опасными реками и молчащими непроходимыми джунглями. Когда каботажный катер доставил их в устье реки, где их ждала большая лодка с дюжиной даяков на веслах, у нее дух захватило от открывшейся ей красоты, не устрашающей, а скорее дружелюбной. Такой легкой, веселой атмосферы, напоминающей птичье пение в листве деревьев, она никак не ожидала. По обоим берегам к воде стекали мангровые заросли и пальмы нипа, а дальше густо зеленели леса. Вдали, ряд за рядом, насколько хватало глаз, тянулись синие горы. Не замкнутое, угрюмое место, а скорее бесконечный простор, где воображение могло витать свободно и радостно. Зелень сверкала на солнце, голубое небо смеялось. Гостеприимный край словно приготовил ей торжественную встречу.

Гребцы вели лодку у самого берега, а высоко над головой летели два голубя. Наперерез лодке мелькнуло яркое пятнышко, живой драгоценный камень — зимородок. Две обезьяны, свесив хвосты, сидели бок о бок на ветке. Далеко на горизонте, на том берегу широкой и мутной реки над джунглями стояли в ряд крошечные белые облачка, единственные облака на всем небе, словно балерины в белых пачках, выстроившись в ряд, готовые к танцу, ждали, когда взовьется занавес. Сердце ее исполнилось радости, и сейчас, вспоминая этот день, она посмотрела на мужа с благодарностью и спокойной лаской.

А как интересно было устраивать их столовую-гостиную! Это была очень большая комната. Когда Дорис приехала, пол здесь устилали рваные, грязные циновки; на некрашеных деревянных стенах висели (слишком высоко) гравюры с известных картин, даякские щиты и паранги. Столы были покрыты туземными тканями в темных тонах, на них стояли брунейские медные фигурки, давно не чищенные, жестянки из-под папирос и местные серебряные изделия. На грубо сколоченной деревянной полке — романы в дешевых изданиях и старые книги путешествий в потертых кожаных переплетах, другая полка забита пустыми бутылками. Холостяцкая комната, неопрятная, но казенная, — она и позабавила Дорис, и переполнила жалостью. Какой унылой, безрадостной жизнью жил он здесь без нее! Она, смеясь, обняла его и расцеловала.

— Бедненький мой!

У нее были ловкие руки, и комната быстро приняла живой вид. Она передвигала, переставляла, перевешивала, лишнее убирала с глаз долой. Помогли и ее свадебные подарки. Теперь комната выглядела приветливо и уютно. В стеклянных вазах стояли прелестные орхидеи, в больших кувшинах — огромные букеты цветущего кустарника.

Она гордилась тем, что у нее есть собственный дом (до сих пор она жила только в тесных квартирках) и что она сделала его таким восхитительным для своего мужа.

— Ты мною доволен? — спросила она его, когда все было готово.

— Вполне, — улыбнулся он.

Эта нарочито сдержанная похвала тоже пришлась ей по вкусу. До чего же хорошо они понимают друг друга! Оба они стыдились проявлять свои чувства и, кроме как в редкие минуты, скрывали их за иронией и шуткой.

Позавтракав, он бросился в шезлонг поспать. Она тоже двинулась в спальню. Ее удивило, что он перехватил ее, пригнул к себе и поцеловал в губы. Ласки в любое время суток не были у них в ходу.

— Расчувствовался на сытый желудок, бедненький, — поддразнила она его.

— Вон отсюда, и чтобы я два часа тебя не видел.

— Смотри не храпи.

Она ушла. Поднялись они, как всегда, на рассвете, так что через пять минут уже крепко спали.

Ее разбудил плеск воды — Гай опять мылся в ванной. Стены в доме пропускали каждый звук, что бы один из них ни делал, другому все было слышно. Двигаться было лень, но, услышав, что бой накрывает стол к чаю, она вскочила и тоже побежала умыться — у нее была своя ванная. Вода, не холодная, но прохладная, приятно ее освежила. В гостиной Гай вынимал из прессов ракетки, — когда спадала жара, они обычно играли в теннис. В шесть часов уже темнело.

До теннисного корта было двести-триста шагов, они пошли туда сразу после чая.

— Ой, посмотри, — сказала Дорис, — вон та женщина, которую я видела утром.

Гай быстро оглянулся. На мгновение взгляд его остановился на туземной женщине, но он ничего не сказал.

— Какой у нее красивый саронг, — сказала Дорис. — Интересно, где она такой купила.

Они прошли мимо нее. Она была миниатюрная, с большими темными, блестящими глазами своего племени и густыми иссиня-черными волосами. Когда они проходили, она не двинулась с места, только странно на них посмотрела. Дорис увидела, что она не так молода, как ей показалось сначала. Черты ее были тяжеловаты, и кожа темная. Но она была очень хороша. На руках она держала ребенка. Дорис, увидев его, чуть улыбнулась, но у женщины даже губы не дрогнули в ответ. Лицо ее осталось бесстрастным. На Гая она не смотрела, только на Дорис, и он прошел мимо, словно не видя ее.

— Крошка какой очаровательный, правда?

— Не обратил внимания.

Он выглядел как-то странно. Сразу побледнел, и прыщи, которые всегда ее огорчали, стали особенно видны.

— Ты заметил, какие у нее изящные руки и ноги? Прямо как у герцогини.

— Здесь у всех туземцев руки и ноги красивые, — отвечал он, но не с веселой готовностью, как ему было свойственно, а словно принуждая себя говорить.

Но Дорис не унималась.

— Кто она, ты знаешь?

— Здешняя, из деревни.

Они дошли до корта. Гай пошел к сетке проверить, туго ли натянута, и на ходу оглянулся. Женщина стояла все там же. Глаза их встретились.

— Мне подавать? — спросила Дорис.

— Да, ведь мячи у тебя.

Он играл очень плохо. Обычно он давал ей очко вперед и обыгрывал ее, сегодня же она выигрывала без труда. И молчал. Обычно от него было много шума — он все время что-то выкрикивал, ругал себя, когда мазал по мячу, подтрунивал над ней, когда она не успевала отбить его подачу.

— Распустились, молодой человек! — крикнула она.

— Ничего подобного.

Он стал бить сильнее, снова и снова посылая мяч в сетку. Никогда еще она не видела у него такого свирепого лица. Неужели он так злится на себя за то, что плохо играет? Стемнело, они пошли домой. Женщина стояла на том же месте и проводила их таким же непроницаемым взглядом.

Шторы на веранде были подняты, на столике между двумя шезлонгами стояли бутылки и содовая вода. В этот час они обычно выпивали — впервые за день, и Гай смешал два бокала джина с сахаром и содовой. Река широко раскинулась у их ног, на дальнем берегу джунгли уже окутывала таинственность близкой ночи. Туземец, стоя на носу своей лодки, греб двумя веслами против течения.

— Я играл бездарно, — сказал Гай, нарушая молчание. — Что-то я неважно себя чувствую.

— А может, у тебя температура поднялась?

— Нет, что ты. Завтра буду как огурчик.

Стало совсем темно. Громко квакали лягушки, время от времени коротко вскрикивала ночная птица. Светляки носились по веранде, поблескивали в деревьях, как крошечные свечи на рождественских елках. Дорис послышался легкий вздох. Это вызвало в ней смутную тревогу. Гай всегда был такой веселый.

— Что с тобой, милый? — спросила она мягко. — Расскажи мамочке.

— Ничего. Не допил немножко, — сказал он, встряхнувшись.

Утром он снова был самим собой, к тому же пришла почта. Каботажный катер заходил в устье реки дважды в месяц: один раз по дороге к угольным разработкам, другой раз — когда возвращался оттуда. На пути туда он привозил почту, за которой Гай высылал лодку. Прибытие почты было главным развлечением в их бедной событиями жизни. В первые два дня они бегло просматривали все подряд — письма, газеты из Англии, газеты из Сингапура, журналы и книги, с тем чтобы в последующие недели заняться ими более подробно. Иллюстрированные журналы они рвали друг у друга из рук. Не будь Дорис так поглощена почтой, она заметила бы в муже перемену. Ей нелегко было бы определить ее, а тем более объяснить. Глаза его глядели настороженно, губы беспокойно подергивались.

А неделю спустя, когда она сидела утром в затемненной комнате, погрузившись в малайскую грамматику — она прилежно учила местный язык, — до нее донесся с улицы какой-то шум. Она расслышала голос их боя, сердито что-то говорившего, потом второй голос — кажется, водоноса, а потом женский голос — пронзительный и бранчливый. И возня. Она подошла к окну и отворила ставни. Водонос, ухватив за плечо какую-то женщину, тащил ее прочь от дома, а бой обеими руками подталкивал ее в спину. Дорис сразу узнала в ней ту самую женщину, что как-то утром слонялась возле их дома, а позже в тот же день стояла близ теннисного корта. К груди она прижимала ребенка. Все трое злобно горланили.

— Перестаньте! — крикнула Дорис. — Что вы делаете?

Услышав ее голос, водонос разом отнял руку, и от нового толчка в спину женщина упала наземь. Внезапно стало тихо, бой угрюмо смотрел в пространство. Водонос с минуту колебался, потом улизнул. Женщина медленно поднялась с земли, поудобнее перехватила ребенка и застыла, уставившись на Дорис. Бой что-то сказал ей — Дорис не разобрала, да и все равно не поняла бы; женщина не ответила ни словом, ни жестом, но повернулась и побрела прочь. Бой проводил ее до самых ворот в деревню. Когда он возвращался, Дорис окликнула его, но он сделал вид, что не слышал. Не на шутку рассердившись, она повысила голос:

— Подойди сюда сейчас же.

Угрюмо избегая ее гневного взгляда, он подошел к дому. Вошел и стал на пороге, хмуро на нее поглядывая.

— Зачем вы обижали эту женщину? — спросила она резко.

— Туан сказал, она сюда не ходить.

— Разве можно так обращаться с женщиной? Я этого не допущу. Я все расскажу туану.

Бой не ответил. Он отвел глаза, но она чувствовала, что он следит за ней сквозь длинные ресницы. Она отпустила его:

— Можешь идти.

Он молча повернулся и ушел в людскую. Она была до крайности раздражена, никакая малайская грамматика уже не лезла в голову. В положенное время бой явился накрывать на стол к второму завтраку. Вдруг он круто повернулся к двери.

— Что там? — сказала она.

— Туан идет.

Он вышел, чтобы принять у Гая шлем: его острый слух уловил шаги по гравию намного раньше ее. Гай против обыкновения не тотчас взбежал по ступенькам, и Дорис поняла, что бой спустился ему навстречу, чтобы рассказать об утреннем происшествии. Она пожала плечами. Хочет, видно, изложить дело по-своему, ну и пусть. Но когда Гай вошел, она не знала, что и подумать. На нем лица не было.

— Гай, ради бога, что случилось?

Он густо покраснел.

— Ничего не случилось. А что?

Она так оторопела, что дала ему пройти к себе, не заикнувшись о том, о чем хотела спросить сейчас же. Он мылся и переодевался дольше обычного и пришел, когда завтрак уже был на столе.

— Гай, — начала она, как только они сели, — эта женщина, которую мы тогда видели, сегодня опять сюда приходила.

— Знаю.

— Слуги безобразно с ней обращались. Мне пришлось их остановить. Ты с ними поговори на этот счет.

Малаец, понимавший каждое ее слово, как будто и не слышал.

— ей не велено было сюда приходить. Я распорядился, чтобы, если она опять здесь появится, ее прогнали.

— Но зачем же так грубо?

— Она не желала уходить. Иначе они, должно быть, не могли с ней справиться.

— Это было отвратительно — так обращаться с женщиной. К тому же у нее на руках был младенец.

— Какой там младенец, три года.

— А ты откуда знаешь?

— Я все про нее знаю. Она не имеет никакого права являться сюда и всем мозолить глаза.

— А чего она хочет?

— Того и хочет, что делает. Хочет, чтобы людям покоя не было.

Дорис умолкла, пораженная его тоном. Он говорил сквозь зубы. Говорил так, точно она вмешалась не в свое дело. Проявил себя каким-то нечутким. Нервный, взвинченный.

— Кажется, в теннис играть сегодня не придется, — сказал он. — По всему видно, будет гроза.

Когда она проснулась, дождь уже начался, выйти из дому нечего было и думать. За чаем Гай был молчалив и рассеян. Она занялась рукоделием, он уселся в кресло с теми из журналов, которые еще не успел прочесть от корки до корки; но он поминутно вскакивал, беспокойно шагал по комнате, выглядывал на веранду. Он смотрел на дождь. О чем он думал? Дорис было очень не по себе.

Заговорил он лишь после обеда. За столом пытался шутить, но шутки получались натянутые. Дождь перестал, небо усыпали звезды. Они вышли на веранду, погасив в комнате свет, чтобы не налетела мошкара. Внизу, могучая и грозно медлительная, бесшумно, загадочно и неотвратимо катила свои воды река. В ней было что-то от пугающей неторопливости непреклонной судьбы.

— Дорис, мне нужно тебе что-то рассказать, — произнес он вдруг.

Голос его прозвучал очень странно. Показалось ей это или он и правда готов был сорваться? У нее сердце сжалось от сострадания, и она ласково коснулась его руки. Он отнял руку.

— Длинная это история и, боюсь, довольно некрасивая, рассказать ее будет нелегко. Очень тебя прошу, не перебивай меня и вообще ничего не говори, пока я не кончу.

В темноте она не видела его лица, но чувствовала, какое оно измученное. Она не ответила. Он заговорил, но так тихо, что голос его почти не нарушил ночного молчания:

— Мне было всего восемнадцать лет, когда я сюда приехал. Прямо со школьной скамьи. Три месяца я пробыл в Куала Солор, а потом меня послали в один административный пункт на реке Сембулу. Там, конечно, жил резидент с женой. Меня поселили в помещении суда, но столовался я с ними и у них же проводил вечера. Это было хорошее время. А потом заболел чиновник, который работал здесь, и вынужден был уехать в Англию. Людей тогда не хватало в связи с войной, и меня назначили на его место. Я, конечно, был слишком молод, но язык знал с младенчества, к тому же многие помнили моего отца. А я был в восторге, что сам стану начальством.

Он умолк, выколотил трубку и набил ее снова. Когда чиркнула спичка, Дорис, не глядя на него, заметила, что рука у него дрожит.

— Раньше я никогда не оставался один. Дома, в детстве, были родители и обычно какой-нибудь подчиненный отца. В школе я был окружен мальчишками. На пароходе, когда плыл сюда, рядом все время были люди, и в Куала Солор тоже, и там, где я сначала работал. И люди-то все такие же, как я, можно сказать, родные. А я люблю людей. Я животное общительное. И повеселиться люблю. Мне часто бывает смешно, а смеяться нужно с кем-нибудь вместе. Здесь же все было не так. Днем, конечно, еще куда ни шло: я работал, всегда мог поговорить с даяками. Хоть они в то время еще охотились за черепами и время от времени устраивали какую-нибудь пакость, но, в общем, они славный народец. Я с ними отлично ладил. Хотелось, конечно, отвести душу с белым человеком, но и так было терпимо, да к тому же мне было легче, чем многим: здешние жители считали меня не совсем иностранцем. И работа мне нравилась. Вечерами скучновато было сидеть на веранде и в одиночестве выпивать стакан джина с тоником, но я много читал, и слуги были тут же. Моего боя звали Абдул, он знал еще моего отца. Когда мне надоедало читать, я всегда мог его кликнуть и потолковать с ним.

Ночи — вот что меня выматывало. Слуги после обеда уходили спать в деревню. Я оставался совсем один. В доме — ни звука, разве что чик-чак закричит неожиданно, среди полной тишины, даже вздрогнешь, бывало. Из деревни доносились звуки гонга и хлопушек. Там веселились, и так близко от меня, но мне туда ходу не было. Читать до бесконечности я не мог. В общем, был настоящим узником, хоть и не в тюрьме. И так из ночи в ночь. Я пробовал выпивать не один стакан виски, а три или четыре, но бодрости это мне не прибавляло, только утром потом мутило. Пробовал ложиться сразу после обеда, но не засыпал, а только ворочался в постели, и мне становилось все жарче и жарче, а спать хотелось все меньше. Я просто не знал, куда деваться. Ночи тянулись бесконечно. Мне было так скверно, так себя жалко, что бывало — сейчас об этом и вспомнить смешно, но мне ведь еще и девятнадцати лет не было, — бывало, не выдержу и разревусь.

И вот как-то вечером после обеда Абдул уже собирался уходить, но у двери остановился. Кашлянул и спросил, не скучно ли мне всю ночь одному в доме. Я сказал: «Да нет, ничего». Мне не хотелось, чтобы он узнал, что со мной творится, но он, наверно, и так все знал. Он стоял и молчал, но видно было: что-то хочет сказать. Я спросил: «В чем дело? Выкладывай.», — и тогда он сказал, что, если мне угодно иметь в доме девушку, он знает одну, которая бы согласилась. Очень хорошая девушка, он может ее рекомендовать. Мешать она мне не будет, а все живая душа рядом. И белье мне все перечинит. Я в тот вечер совсем захандрил. С утра лил дождь, даже размяться не удалось. Я знал, что усну не скоро. Он добавил, что мне это обойдется недорого, родители у нее бедные, с них хватит и небольшого подарка: двести малайских долларов. «Посмотреть можно, — сказал он. — Если не нравится, можно не надо.». Я спросил, где она. «Здесь, я позову». Он открыл дверь. Она, оказывается, ждала на ступеньках, и мать ее с ней была. Они вошли и сели на пол. Я угостил их сластями. Она, конечно, робела, но держалась спокойно и в ответ на какие-то мои слова улыбнулась. Она была совсем юная, почти ребенок, они сказали, что ей пятнадцать лет. Хорошенькая была, как куколка, и принаряжена. Говорила она мало, но охотно смеялась на мои шутки. Абдул сказал, что, когда она меня узнает поближе, у нее найдется, о чем со мной поговорить. Он велел ей подсесть ко мне. Она захихикала и отказалась, но мать велела ей слушаться, а я подвинулся в кресле, давая ей место. Она краснела, смеялась, но пришла и тут же ко мне приласкалась. Тогда и Абдул засмеялся: «Вот видите, она уже вас не боится. Ну как ей, остаться?». Я спросил ее: «Хочешь остаться?». Она, смеясь, уткнулась лицом мне в плечо. Она была очень маленькая и нежная. Я сказал: «Ладно, пусть остается».

Гай подался вперед и налил себе виски с содовой.

— Теперь можно сказать? — спросила Дорис.

— Подожди, я еще не кончил. Я не был в нее влюблен, даже вначале. Я взял ее, только чтобы в доме кто-то жил. Без этого я бы, вероятно, либо свихнулся, либо спился. Я к этому времени уже дошел до точки. Не мог я жить один, слишком был молод. А не любил я никогда ни одной женщины, кроме тебя. — Она прожила здесь до прошлого года, когда я уехал в отпуск. Это ее ты здесь и видела.

— Да, я уже догадалась. У нее на руках был ребенок. Он твой?

— Да, это девочка.

— Единственная?

— Ты на днях сама видела в деревне двух мальчуганов, помнишь, еще говорила.

— Значит, у нее трое детей?

— Да.

— Смотри-ка, целое семейство.

Она почувствовала, как его передернуло от ее слов, но он промолчал.

— И она не знала, что ты женат, пока ты не появился здесь с законной женой? — спросила Дорис.

— Она знала, что я намерен жениться.

— С каких пор знала?

— Я отослал ее в деревню еще перед отъездом. Я ей сказал, что все кончено. Дал ей, что было обещано. Она всегда зала, что сожительство наше временное. Мне оно уже давно осточертело. Я ей сказал, что женюсь на белой женщине.

— Но ведь ты меня тогда и не видел еще.

— Знаю. Но я уже тогда твердо решил, что женюсь, когда буду в Англии. — Он вдруг поперхнулся смешком, совсем по-старому. — Не могу от тебя скрыть, что к тому времени, когда мы с тобой познакомились, я уже почти потерял надежду. Но в тебя я влюбился с первого взгляда и тут же понял: либо ты, либо ничего.

— Почему ты мне не сказал? Тебе не кажется, что было бы только справедливо дать мне составить собственное мнение. Неужели тебе не пришло в голову, что для женщины это в некотором роде удар — узнать, что ее муж десять лет жил с другой и имеет троих детей?

— Ты бы не поняла. Здесь обстоятельства особенные. Здесь это обычное дело. Пять мужчин из шести так устраиваются. Я думал, может, ты будешь шокирована, и боялся тебя потерять. Понимаешь, я был без ума в тебя влюблен. Это и сейчас так. Ты вполне могла никогда не узнать. Я не думал, что вернусь сюда же. Как правило, после отпуска получают какое-то новое назначение. Когда мы сюда приехали, я предложил ей денег, чтобы она перебралась куда-нибудь в другую деревню. Она сперва как будто согласилась, но потом передумала.

— А почему ты теперь мне рассказал?

— Она устраивала мне ужасные сцены. Не знаю, как она пронюхала, что тебе ничего не известно. А тут сразу начала меня шантажировать. Я уж столько денег ей передавал. Я не велел подпускать ее близко к дому. Нынче утром она учинила скандал нарочно, чтобы привлечь твое внимание. Хотела меня запугать. Так не могло продолжаться. Я и решил, что остается одно — выложить тебе все начистоту.

Наступило долгое молчание. Наконец он накрыл ладонью ее руку.

— Ты ведь понимаешь, Дорис? Я сознаю, что достоин осуждения.

Ее рука осталась неподвижной. Он почувствовал ладонью, какая она холодная.

— Она что же, ревнует?

— Понимаешь, когда она жила здесь, кое-что ей перепадало, а теперь она этого лишилась и, конечно, недовольна. Но любить она меня никогда не любила, так же как я ее. Туземные женщины, знаешь ли, вообще не особенно жалуют белых мужчин.

— А дети?

— О, с детьми все в порядке. Я их обеспечил. Как только мальчики подрастут, я их отправлю в Сингапур в школу.

— И для тебя они ровно ничего не значат?

Он замялся.

— Буду с тобой совершенно откровенен. Меня бы огорчило, если бы с ними что-нибудь случилось. Когда должен был родиться первый, я думал, что буду любить его больше, чем любил его мать. Так оно, возможно, и было бы, если б он родился белым. Конечно, поначалу он был ужасно забавный и трогательный, но у меня все время было ощущение, что он не мой. Мне это самому иногда казалось неестественным, я ругал себя, но скажу честно, для меня они значат не больше, чем если б были чьи-то еще. У кого нет детей, те много сентиментальной чепухи о них болтают.

Теперь она знала все. Он ждал, что она скажет, но она молчала. Сидела, не двигаясь.

— Хочешь еще что-нибудь спросить, Дорис? — сказал он наконец.

— Нет. У меня что-то голова разболелась. Пойду, пожалуй, спать. — Голос ее звучал ровно, как всегда. — Я даже не знаю, что сказать. Очень это, конечно, получилось неожиданно. Дай мне время подумать.

— Ты очень на меня сердишься?

— Вовсе нет. Только… только мне хочется побыть одной. Ты сиди. Я пойду спать.

Она встала и положила руку ему на плечо.

— Очень сегодня жарко. Лег бы ты лучше у себя в гардеробной. Спокойной ночи.

Она ушла. Он слышал, как она заперла дверь в спальню.

Наутро она была бледна: как видно, провела бессонную ночь. В ней не чувствовалось озлобленности, говорила она обычным тоном, но с усилием, точно заставляла себя поддерживать разговор с малознакомым человеком. Они никогда не ссорились, но сейчас Гаю казалось, что так говорить она могла бы после размолвки, если бы и примирение не смыло обиду. Его смущало выражение ее глаз — он читал в них необъяснимый страх. Сразу после обеда она сказала:

— Мне нездоровится. Пойду лягу.

— Бедняжка ты моя! — воскликнул он.

— Это не страшно. Через два-три дня пройдет.

— Я попозже зайду к тебе проститься.

— Нет, не нужно. Я постараюсь поскорее заснуть.

— Ну так поцелуй меня сейчас.

Она покраснела. Минуту словно колебалась, потом, глядя в сторону, наклонилась к нему. Он обнял ее и потянулся к ее губам, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в щеку. Она быстро ушла, и он опять услышал, как в двери спальни тихонько повернулся ключ.

Он тяжело опустился в кресло. Попробовал читать, но слух его ловил каждый звук, доносившийся из спальни. Она сказала, что сейчас же ляжет, но никакого движения не было слышно. Почему-то эта тишина действовала ему на нервы. Он заслонил рукой лампу и увидел под ее дверью полоску света; значит, у себя она не погасила. Что она там делает? Он отложил книгу. Его бы не удивило, если б она рассердилась, устроила ему сцену или если бы плакала: с этим он как-нибудь сладил бы, но ее спокойствие пугало. И что это за страх он так явственно прочел в ее взгляде? Он снова перебрал в памяти все, что сказал ей накануне. Нет, никаких других слов он для этого не мог найти. Думай не думай, а суть в том, что он поступил, как поступали все, и что поставил точку задолго до того, как познакомился с Дорис. Конечно, теперь-то ясно, что он свалял дурака, но задним умом все мы крепки. Он прижал руку к сердцу — как болит, даже странно. «Вот это, наверное, люди и ощущают, когда говорят, что у них сердце разрывается, — подумал он.

И сколько же так может продолжаться?

Постучаться к ней, что ли, сказать, что им необходимо поговорить? Выяснить все раз и навсегда. Не может она не понять.». Но тишина отпугивала его. Ни звука! Лучше, пожалуй, оставить ее в покое. Конечно, для нее это был удар. Надо дать ей время прийти в себя. Она же знает, как преданно он любит ее. Терпение, только терпение, может, она еще не разобралась в своих чувствах; нужно дать ей время; нужно запастись терпением.

Утром он спросил, лучше ли она спала эту ночь.

— Да, гораздо лучше.

— А на меня очень сердишься? — спросил он жалобно.

Она поглядела на него ясными, честными глазами.

— Нисколько не сержусь.

— До чего же я рад. Я поступил как негодяй. Я понимаю, тебе это показалось ужасным. Но ты прости меня. Я так настрадался.

— Простила. Я даже не осуждаю тебя.

Он робко, виновато улыбнулся, глаза у него были как у побитой собаки.

— Плохо мне было целых две ночи спать одному.

Она чуть побледнела и отвернулась.

— Я велела вынести кровать, из-за нее в комнате было не провернуться. А вместо нее велела поставить походную койку.

— Дорис, милая, ты о чем?

Теперь она смотрела ему прямо в лицо.

— Я больше не буду жить с тобой, как жена.

— Никогда?

Она покачала головой. Он смотрел на нее растерянно. Может, он ослышался? Сердце тяжело заколотилось.

— А обо мне ты не подумала, Дорис?

— А ты обо мне подумал, когда решился привезти меня сюда при таких обстоятельствах?

— Но ты же говоришь, что не осуждаешь меня.

— Так оно и есть. Но то — совсем другое дело. Я не могу.

— Но как же нам тогда жить дальше?

Она опустила глаза, словно что-то обдумывая.

— Вчера, когда ты хотел поцеловать меня в губы, я… мне стало тошно.

— Дорис!

Она вдруг обратила на него взгляд, холодный и враждебный.

— Эта постель, на которой я спала, — та самая, где она рожала своих детей? — Он залился краской. — Гадость какая. Как ты мог? — Она стиснула руки, ее тонкие беспокойные пальцы извивались, как белые змейки. Но она овладела собой. — Решение мое принято. Я не хочу тебя обижать, но есть вещи, которых ты не в праве от меня требовать. Я все обдумала. Только об этом и думала с тех пор, как ты мне сказал, день и ночь, до полного изнеможения. Сперва я хотела тут же уехать. Катер ведь должен быть дня через три.

— А моя любовь ничего для тебя не значит?

— О, я знаю, что ты меня любишь. И я отказалась от этой мысли. Надо нам еще попробовать, и тебе, и мне. Я так тебя любила, Гай. — Голос ее дрогнул, но она не заплакала. — Я не хочу поступать безрассудно. Видит бог, я не хочу быть бессердечной. Ты можешь еще подождать, Гай?

— Я не совсем тебя понимаю.

— Просто оставь меня в покое. Меня собственные чувства пугают.

Значит, он не ошибся. Ей страшно.

— Какие чувства?

— Не спрашивай. Я не хочу говорить ничего, что могло бы сделать тебе больно. Может, я еще с этим справлюсь. Право же, мне этого очень хочется. Я постараюсь, обещаю тебе. Постараюсь. Дай мне полгода. Я для тебя что угодно сделаю, только не это. — Она умоляюще подняла руку.

— Мы ведь и так можем жить мирно и дружно. Если ты меня действительно любишь, потерпи.

Он глубоко вздохнул.

— Хорошо. Принуждать тебя я, конечно, не стану. Пусть будет так, как ты сказала.

Он еще посидел на месте, словно разом постарел, словно ему трудно было двигаться. Потом встал.

— Пойду работать. — Взял шлем и исчез за дверью.

Прошел месяц. Женщины умеют скрывать свои чувства лучше, чем мужчины, и заезжему гостю даже в голову бы не пришло, что Дорис чем-то озабочена. А Гай был явно сам не свой: его круглая физиономия осунулась, взгляд был голодный, загнанный. Он неотступно следил за Дорис. Она была словно бы весела, подтрунивала над ним, как бывало прежде; они играли в теннис, болтали о всяких пустяках. Но ясно было, что она всего лишь играет роль, и наконец, не в силах больше сдерживаться, он опять завел речь о своих отношениях с малайкой.

— Полно, Гай, стоит ли к этому возвращаться, — отмахнулась она. — Все, что можно было сказать на эту тему, мы уже сказали. Я ведь тебя не осуждаю.

— Так зачем ты меня наказываешь?

— Бедный мальчик, я совсем не хочу тебя наказывать. Я не виновата, что… — Она пожала плечами. — С человеческой природой не поспоришь.

— Не понимаю.

— И не пытайся.

Слова ее прозвучали бы жестоко, не смягчи она их милой дружеской улыбкой. Каждый вечер, уходя к себе спать, она склонялась над Гаем и легонько целовала его в щеку. Едва заметное прикосновение губ — точно бабочка на лету задела.

Прошел еще месяц и еще, и вдруг оказалось, что миновали все шесть месяцев, еще недавно казавшихся бесконечными. Гай спрашивал себя, помнит она или забыла. Теперь он с напряженным вниманием отмечал каждое ее слово, каждый взгляд, каждый жест. Она оставалась загадкой. Она просила дать ей полгода на размышление. Что ж, он дал ей полгода.

Каботажный катер зашел в устье реки, доставил почту и проследовал дальше. Гай прилежно готовил доклады и письма, которые катер должен был забрать на обратном пути. Прошло три дня. Был вторник, а на рассвете в четверг лодка отбудет вниз по реке, чтобы захватить его на стоянке. Последнее время они мало разговаривали, разве что за столом, при слугах, и в этот день, как всегда, после обеда углубились в чтение. Но когда бой убрал со стола и ушел на ночь к себе, Дорис отложила книгу.

— Гай, мне надо тебе что-то сказать, — начала она вполголоса.

Сердце вдруг толкнулось о ребра, он почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

— Что ты, милый, не пугайся, не так это страшно, — засмеялась она. Но голос ее чуть дрожал.

— Ну?

— У меня к тебе просьба.

— Родная, я готов для тебя что угодно сделать.

Он хотел погладить ее по руке, но она отняла руку.

— Пожалуйста, Гай, отпусти меня домой.

— Тебя? — крикнул он в ужасе. — Когда? Зачем?

— Я терпела, пока могла. А теперь дошла до точки.

— И насколько ты хочешь уехать? Навсегда?

— Не знаю. Наверно. — Она собралась с духом. — Да, навсегда.

— О господи! — В голосе его послышалось рыдание.

— Не сердись на меня, Гай. Я не виновата. Я просто не могу.

— Ты попросила полгода. Я принял твои условия. Ты не можешь сказать, что я тебе докучал.

— Нет, нет.

— Я старался не показывать тебе, до чего мне тяжело.

— Знаю. Я тебе от души благодарна. Ты был очень добр ко мне. Послушай, Гай, я хочу тебе еще раз повторить, что не осуждаю тебя ни за какие твои поступки. Да, ты был страшно молод и поступил, как все. Что такое одиночество в здешних местах, мне понятно. Дорогой мой, мне тебя так жаль, так жаль. Я с самого начала знала, как будет, потому и попросила полгода. Здравый смысл мне твердит, что я делаю из мухи слона. Я безрассудна и к тебе несправедлива. Но, пойми, здравый смысл тут ни при чем, тут все мое существо возмущается. Когда я вижу эту женщину и ее детей, у меня ноги подкашиваются. И все, что есть в этом доме, и как подумаю об этой постели, в которой я спала… Ужас, гадость. Ты и представить себе не можешь, что я вытерпела.