Сомерсет Моэм

Пятидесятилетняя женщина

Мой знакомый Уаймен Холт — профессор английской литературы в одном из маленьких университетов на Среднем Западе. Узнав, что я выступаю в соседнем городке (соседнем по масштабам американских просторов), он написал мне и попросил приехать прочесть лекцию его студентам. Он также пригласил меня погостить у него несколько дней, обещая повозить по окрестностям. Я принял приглашение, однако предупредил, что дела позволят мне пробыть у него не более двух суток. Уаймен встретил меня на вокзале, отвез к себе, и мы, пропустив по коктейлю, отправились в университет. Когда я увидел, сколько в зале народу, мне стало не по себе: я рассчитывал человек на двадцать от силы и думал вместо полновесной лекции ограничиться непринужденной беседой. Немало испугало меня и количество лиц среднего и пожилого возраста, в том числе, предположил я, преподавателей факультета. Я опасался, что мое выступление покажется им поверхностным. Тем не менее выхода не было. Уаймен представил меня в самых лестных выражениях, которых, как я прекрасно понимал, мне в жизни не оправдать, и я начал. Сказал, что хотел сказать, ответил по мере сил на вопросы и вместе с Уайменом удалился со сцены в закуток за кулисами.

Несколько человек зашли к нам, чтобы сказать мне, как обычно бывает в таких случаях, что-нибудь любезное и приятное; я, как принято, вежливо их поблагодарил. Затем вошла какая-то дама и протянула мне руку.

— Так приятно снова вас видеть, — произнесла она. — Сколько воды утекло с нашей последней встречи.

Насколько я знал, раньше мы с ней не встречались. Растянув сухие натруженные губы в сердечной улыбке, я пожал ее руку с напускной импульсивностью и подумал: да кто же она, черт побери? Должно быть, профессор по выражению моего лица догадался, что я пытаюсь ее вспомнить, и сказал:

— Миссис Грин замужем за преподавателем нашего факультета и сама ведет курсы по Возрождению и итальянской литературе.

— Замечательно, — сказал я. — Весьма интересно. Я по-прежнему пребывал в полном неведении.

— Уаймен говорил вам, что завтра вы у нас ужинаете?

— Буду очень рад, — ответил я.

— Это совсем не прием, будут только мой муж и его брат с женой. Вероятно, Флоренция сильно изменилась с того времени.

«Флоренция? — подумал я. — Флоренция?». Именно там мы, судя по всему, когда-то были знакомы.

На вид женщине было лет пятьдесят. Седые волосы слегка завиты и уложены в незатейливую прическу. Чуть-чуть полноватая. На ней было добротное, но простое платье, купленное, как я заключил, в местном филиале какого-нибудь огромного универмага. У нее были довольно большие светло-голубые глаза и бледное лицо: она не пользовалась косметикой, лишь слегка подкрасила губы. Она вызывала симпатию. Было в ее манере нечто материнское, нечто безмятежное и умиротворенное, чем она меня тронула. Вероятно, я случайно познакомился с ней в один из частых моих наездов во Флоренцию, где она скорее всего была в первый и последний раз, так что наша встреча запомнилась ей лучше, чем мне. Должен признаться, опыт общения с женами университетских преподавателей у меня весьма ограничен, но она в точности отвечала моему представлению о том, какой надлежит быть жене профессора. Представив себе ее жизнь, содержательную, однако не богатую событиями, жизнь на скромные средства, в узком кругу родных и друзей, жизнь со всеми ее мелкими ссорами, сплетнями и однообразной суетой, я без труда поверил, что поездка во Флоренцию наверняка осталась для нее захватывающим и незабываемым событием. По дороге домой Уаймен заметил:

— Джаспер Грин вам понравится. Он умница.

— По какой части он профессор?

— Грин не профессор, просто преподаватель. Прекрасный ученый. Она за ним вторым браком, раньше была замужем за итальянцем.

— Вот как? — Это явно опровергало мои предположения. — Какую фамилию она тогда носила?

— Не имею понятия. Не думаю, чтобы она была счастлива в первом браке, — сказал Уаймен со смешком. — Это всего лишь моя догадка, но в ее доме ничто не говорит, что она когда-то бывала в Италии. Иначе там бы имелись по крайней мере раздвижной столик, пара старинных сундучков и расшитое покрывало на стене.

Я рассмеялся. Мне был знаком этот довольно-таки унылый набор, который иностранцы привозят с собой из Италии, — деревянные позолоченные шандалы, зеркала венецианского стекла и неудобные стулья с высокими спинками. В забитых старьем антикварных лавках эти предметы неплохо смотрятся, но, попадая в другую страну, слишком часто приносят владельцу горькое разочарование. Даже подлинные, что бывает редко, они все равно кажутся здесь случайными и неуместными.

— У Лауры есть деньги, — продолжал Уаймен. — После свадьбы она обставила их дом в Чикаго от подвала до чердака. Не дом, а местная достопримечательность, эдакий маленький шедевр пошлости и дурного вкуса. Всякий раз, как я попадаю в их гостиную, не устаю удивляться безошибочному чутью, с каким она превратила комнату в точное подобие номера для новобрачных во второразрядной гостинице где-нибудь в Атлантик-Сити.

Ирония Уаймена, должен заметить, объяснялась тем, что его собственная гостиная представляла собой сочетание хромированного металла и грубых тканей с абстрактным рисунком; на полу — коврик с режущим глаз кубистским узором, на стенах — репродукции Пикассо и рисунки Челищева.[4] Однако ужином меня Уаймен угостил превосходным. Мы провели вечер за приятным разговором на темы, занимавшие нас обоих, и завершили его парой бутылок пива. Отведенная мне спальня являла собой нечто вопиюще ультрасовременное. Я немного почитал и выключил свет, готовясь отойти ко сну.

«Лаура, — сказал я про себя. — Какая такая Лаура?».

Я напряг память и принялся перебирать всех моих знакомых во Флоренции, рассчитывая по ассоциации вдруг да вспомнить, когда и где встретился с миссис Грин. Раз уж мне предстояло с ней ужинать, нужно было припомнить хоть что-нибудь в доказательство того, что я ее не забыл. Людям очень обидно, когда их не могут вспомнить. Все мы, видимо, придаем собственным особам некое значение, и бывает унизительно сознавать, что мы напрочь выпали из памяти тех, с кем нас сводила жизнь. Я задремал, однако не успел погрузиться в благодатный глубокий сон: мучительное напряжение памяти перестало давить на подсознание, и оно, вероятно, сработало — я разом очнулся, потому что наконец вспомнил, кто такая Лаура Грин. Неудивительно, что я ее позабыл: стой поры, как я месяц провел во Флоренции и мы с ней по воле случая бывали в одной компании, прошло двадцать пять лет.

Только что закончилась Первая мировая война. Жениха Лауры убили на фронте, и они с матерью ухитрились добраться до Франции, чтобы поклониться его могиле. Они были американки из Сан-Франциско. Исполнив печальный долг, женщины перебрались в Италию и остались на зиму во Флоренции, где тогда была внушительная англо-американская колония. Я обзавелся там американскими друзьями. Полковник Хардинг и его жена (полковником он именовался по той причине, что занимал высокий пост в Красном Кресте) пригласили меня пожить на их большой вилле на виа Болоньезе. По утрам я, как правило, осматривал достопримечательности, а ближе к полудню заглядывал в бар «Дониз» на виа Торнабуони — встретиться со знакомыми и выпить коктейль. В «Дониз» все знали друг друга — американцы, англичане и водившие с ними компанию итальянцы. Там можно было узнать все городские новости и сплетни. На ленч обычно собирались в каком-нибудь ресторанчике или на одной из вилл со старым красивым садом в миле-другой от центра города. Я получил пропуск во Флорентийский клуб, так что после ленча мы с Чарли Хардингом отправлялись туда поиграть в бридж или в рисковый покер с колодой из тридцати двух карт. Вечером кто-нибудь устраивал ужин, который, случалось, завершался все тем же бриджем и нередко танцами. Приходилось вращаться в одном и том же кругу, но круг был достаточно широк и люди в нем разные, поэтому скучно никогда не бывало. Все более или менее интересовались искусством, что полностью отвечало духу Флоренции, а потому жизнь хотя и казалась праздной, однако была не совсем уж пустой.

Лаура и ее мать, вдова миссис Клейтон, остановились в хорошем пансионе. Судя по всему, они были неплохо обеспечены. Во Флоренцию они приехали с рекомендательными письмами и быстро обзавелись многочисленными знакомыми. История Лауры взывала к сочувствию, поэтому все как могли ублажали обеих женщин, но они и в самом деле были очень милые, за что их вскоре полюбили самих по себе. Они отличались гостеприимством и часто приглашали знакомых на ленч в один из ресторанчиков, где подавали макароны, непременное острое блюдо из устриц и вино кьянти. Миссис Клейтон, возможно, немного терялась в пестрой многонациональной компании, где серьезно или, напротив, шутливо обсуждали незнакомые ей материи, но Лаура вошла в этот круг как в родную стихию. Чтобы выучить язык, она наняла итальянку и вскоре уже читала с ее помощью Дантов «Ад». Книги по искусству Возрождения и истории Флоренции она глотала одну за другой, и я порой сталкивался с ней в галерее Уффици или в какой-нибудь церкви, где она с путеводителем Бедекера в руках прилежно изучала произведения искусства.

Ей тогда было двадцать четыре или двадцать пять, мне же далеко за сорок, поэтому наши отношения, хотя мы часто встречались, не выходили за рамки доброго знакомства. Отнюдь не красавица, она была привлекательна на свой необычный лад. У нее было овальное лицо, ясные голубые глаза и очень темные волосы, которые она укладывала в незамысловатую прическу с прямым пробором — зачесывала за уши и закалывала в пучок низко на шее. Чистоту ее кожи оттенял яркий природный румянец, черты лица были правильные, правда, ничем особо не примечательные, зубы — мелкие, ровные, белые. Однако больше всего в ней пленяла врожденная грация, сквозившая в каждом движении. Когда мне сказали, что танцует она «божественно», я нисколько не удивился. Статная ее фигура была чуть полнее, чем требовала мода тех лет. Мне кажется, ее внешность притягивала странным сочетанием намека на скрытую чувственность и сходства с Мадонной на запрестольном образе кисти одного из поздних итальянских мастеров. Это, несомненно, делало ее весьма соблазнительной в глазах итальянцев, которые по утрам толклись в «Дониз» и которых иногда приглашали на ленч или ужин на виллу какого-нибудь англичанина или американца. По всему было видно, что Лаура привыкла иметь дело с влюбчивыми молодыми людьми: она была очаровательна, мила, приветлива, однако держала их на расстоянии. Она быстро раскусила, что все они охотятся за богатыми американскими наследницами, чьи деньги способны восстановить их семейные состояния, и со скрытой иронией, которую я находил восхитительной, тактично давала им понять, что вовсе не так богата. Повздыхав, молодые люди возвращались в «Дониз», свои многообещающие охотничьи угодья, искать более подходящую дичь. Они по-прежнему танцевали и даже флиртовали с Лаурой, чтобы держать себя в нужной форме, но уже не помышляли о женитьбе на ней.

Впрочем, один молодой человек не желал отступать. Я был с ним немного знаком — он регулярно играл в клубе в покер. Сам я играл лишь время от времени. Выиграть там было практически невозможно, и недовольные иностранцы любили жаловаться, что итальянцы сговорились их обчистить. На самом деле все, возможно, объяснялось лишь тем, что итальянцы лучше нас играли в рисковый покер. Воздыхатель Лауры носил фамилию славного рода, оставившего след в истории Флоренции, поэтому я дам ему вымышленное имя — Тито ди Сан Пьетро. Он играл смело, даже отчаянно, и часто проигрывал столько, сколько не мог себе позволить. У этого красивого юноши хорошего среднего роста были большие черные глаза, густые черные волосы, которые он зачесывал назад и щедро смазывал маслом, оливковая кожа и классически правильные черты лица. Был он беден и где-то служил, что, впрочем, не мешало ему проводить время в свое удовольствие. Он всегда был прекрасно одет. Никто не знал точно, где он живет — то ли в меблированных комнатах, то ли в мансарде у кого-нибудь из родни. От огромных владений его предков осталась только вилла шестнадцатого века в тридцати милях от города. Я не был на ней, но мне рассказывали, что там изумительно красиво: обширный запущенный сад с кипарисами и вековыми дубами, разросшиеся живые изгороди из самшита, террасы, искусственные гроты и разрушающиеся статуи. На вилле жил в одиночестве его вдовый отец, старый граф, который перебивался на скудный доход от продажи вина с виноградника на крохотном участке, все еще принадлежавшем семье, и оливкового масла — в саду росли старые оливы. Граф редко наведывался во Флоренцию, поэтому мне не довелось с ним познакомиться, но Чарли Хардинг знал его довольно хорошо.

— Совершеннейший образец тосканского аристократа старой школы, — заметил Чарли. — В молодости он служил дипломатом, так что знает свет. У него безукоризненные манеры. Простую фразу вроде «Как поживаете?» он произносит так, что чувствуешь: он чуть ли не снисходит до тебя. Блестящий собеседник. За душой у него, понятно, ни гроша, доставшееся ему маленькое наследство он спустил на азартные игры и женщин, однако бедность переносит с большим достоинством. Держится так, словно деньги для него ничто.

— Каков его возраст? — спросил я.

— Пожалуй, лет пятьдесят, но он все еще самый красивый мужчина из всех, что я встречал.

— Вот как?

— Опиши его, Бесси. В первый же раз, как граф появился у нас, он сразу приударил за Бесси. До сих пор не знаю, как далеко у них зашло дело.

— Не говори глупостей, Чарли, — рассмеялась миссис Хардинг.

Она посмотрела на него так, как смотрит жена на мужа, который радует ее все долгие годы совместной жизни.

— Женщины находят графа весьма привлекательным, и он это знает, — сказала она. — Обращаясь к женщине, он как бы дает ей понять, что равной ей нет на всем белом свете. Женщине, конечно, очень лестно. Но это всего лишь уловка, и только последняя дура способна ему поверить. Он и вправду очень красив. Высок, худощав, с отличной выправкой. Большие блестящие черные глаза, совсем как у мальчика; по-прежнему густые, хотя и снежно-белые волосы. Контраст между ними и загорелым моложавым лицом по-настоящему впечатляет. Выглядит он как человек, которого изрядно потрепала жизнь, и в то же время как аристократ до кончиков пальцев, это и в самом деле невероятно романтично.

— Его большие блестящие черные глаза своего не упустят, — сухо заметил Чарли. — Он ни за что не позволит Тито жениться на девушке, у которой не больше денег, чем у Лауры.

— У нее собственного дохода около пяти тысяч долларов в год, — сказала Бесси, — а после смерти матери он удвоится.

— Матушка проживет еще лет тридцать, а на пять тысяч в год не выйдет содержать мужа, свекра, двух или трех детей и в придачу восстанавливать запущенную виллу, где мебели раз-два и обчелся.

— По-моему, мальчик влюблен в нее по уши.

— Сколько ему? — поинтересовался я.

— Двадцать шесть.

Несколько дней мы с Чарли не встречались за ленчем, а когда встретились у него дома, он сообщил, что утром столкнулся на виа Торнабуони с миссис Клейтон и та сказала, что во второй половине дня Тито повезет их с Лаурой представить отцу и осмотреть виллу.

— Что, по-твоему, это значит? — спросила Бесси.

— Думаю, Тито хочет показать Лауру своему старику и сделать ей предложение, если тот даст согласие.

— А он даст?

— Ни за что на свете!

Однако Чарли ошибся. Дамам показали виллу, затем повели смотреть сад. Миссис Клейтон и сама не знала, как получилось, что она оказалась на дорожке вдвоем со старым графом. Она не говорила по-итальянски, но он в свое время был атташе в Лондоне и сносно владел английским.

— У вас очаровательная дочь, миссис Клейтон, — произнес он. — Неудивительно, что мой Тито в нее влюбился.

Миссис Клейтон была вовсе не дура и скорее всего тоже догадалась, зачем молодой человек предложил им осмотреть свое родовое гнездо.

— Итальянские юноши такие впечатлительные. У Лауры хватает ума не принимать их ухаживания слишком серьезно.

— Я надеялся, что она не совсем равнодушна к моему сыну.

— Не вижу оснований думать, что он нравится ей больше любого другого из молодых людей, которые с ней танцуют, — возразила миссис Клейтон с холодком в голосе. — Мне, пожалуй, лучше сказать вам сразу, что у дочери весьма скромный доход и до моей смерти богаче она не станет.

— Буду с вами откровенен. Этот дом и несколько прилегающих к нему акров земли — все, что у меня есть. Сын не может себе позволить жениться на девушке без гроша за душой, но он не охотник за приданым и любит вашу дочь.

Граф обладал не только безусловным достоинством, но и большим обаянием. К последнему миссис Клейтон не осталась равнодушной и немного оттаяла.

— Все это не имеет прямого отношения к делу. В Америке мы не устраиваем браки наших детей. Если Тито хочет на ней жениться, пусть сам ее спросит, и если она готова за него выйти, то, вероятно, так ему и скажет.

— Именно это он сейчас и делает, или я чудовищно ошибаюсь.

Они шли по дорожке и вскоре увидели молодых людей — те направлялись к ним рука об руку. Догадаться, что произошло между ними, не составляло труда. Тито поцеловал руку миссис Клейтон и облобызал отца в обе щеки.

— Миссис Клейтон, папа! Лаура согласилась стать моей женой.

Помолвка всколыхнула флорентийское общество, в честь молодой пары устраивали один прием за другим. Что Тито влюблен, и сильно, было написано у него на лице, чего, однако, нельзя было сказать о Лауре. Он обожал ее, пылкий веселый красавец; она скорее всего тоже его любила. Но Лаура была не из тех девушек, что выказывают свои чувства, и оставалась такой, как всегда, — невозмутимой, благожелательной, серьезной, приветливой и прекрасной собеседницей. Я задавался вопросом, в какой степени на ее выбор повлияла громкая фамилия Тито со всеми ее историческими ассоциациями и прекрасная вилла с чудесными видами и романтическим садом.

— С его стороны, во всяком случае, это несомненно брак по любви, — заявила Бесси Хардинг, когда мы обсуждали помолвку. — Миссис Клейтон мне говорила, что ни Тито, ни его отец не проявили никакого желания выяснить, сколько у Лауры денег.

— Готов спорить на миллион долларов, что ее доход известен им до последнего цента и они давно подсчитали, сколько это будет в лирах, — фыркнул Хардинг.

— Ты отвратительный старый циник, милый, — сказала она.

Он снова фыркнул.

Вскоре я покинул Флоренцию. Свадьбу отпраздновали у Хардингов, пришла тьма народу поесть и выпить шампанского за их счет. Тито с женой сняли квартиру на Лунгарно, а старый граф вернулся на свою уединенную виллу на холмах. Я еще раз приехал во Флоренцию только через три года, да и то на неделю, и опять остановился у Хардингов. Начав расспрашивать о старых знакомых, я тут же вспомнил про Лауру и ее матушку.

— Миссис Клейтон возвратилась в Сан-Франциско, — ответила Бесси, — а Лаура с Тито живут на вилле у графа. Они очень счастливы.

— Завели детей?

— Нет.

— Выкладывай все, — сказал Чарли.

Бесси наградила мужа красноречивым взглядом.

— Не могу понять, почему вот уже тридцать лет терплю мужчину, который действует мне на нервы, — заявила она. — Они отказались от квартиры на Лунгарно. Лаура очень потратилась на виллу, там не было даже ванной. Провела центральное отопление и купила мебель, чтобы там можно было жить. А тут еще Тито просадил в покер круглую сумму, и бедняжке Лауре пришлось за него платить.

— Он, кажется, где-то служит?

— Одно только слово, что служил, да и этой службе пришел конец.

— Бесси хочет сказать, что его выставили, — ввернул Хардинг.

— Ну, короче говоря, они решили, что жить на вилле будет дешевле, да и Тито, как казалось Лауре, будет держаться подальше от греха. Ей нравится сад, она сделала из него картинку. Тито от нее без ума, старый граф тоже к ней привязался, так что все и в самом деле обернулось к лучшему.

— Возможно, вам будет интересно узнать, что в четверг на прошлой неделе Тито был в клубе, — заметил Хардинг. — Играл как одержимый, уж и не знаю, сколько он там спустил.

— Не может быть, Чарли! Он обещал Лауре больше не играть.

— Когда это игрок держал такое обещание? Все будет, как в прошлый раз. Он прольет слезу, скажет, что любит ее, но это долг чести и если он не достанет денег, то пустит себе пулю в лоб. И Лаура опять за него заплатит.

— У него у бедного нет воли, но это его единственный недостаток. Он не такой, как большинство мужей-итальянцев, не изменяет Лауре и к тому же сама доброта. — Бесси посмотрела на Хардинга с напускной суровостью. — Мне еще предстоит найти безупречного мужа.

— Тогда не тяни, начинай искать поскорее, милая, не то будет поздно, — парировал он с усмешкой.

Я возвратился в Лондон, оставив Хардингов во Флоренции. Мы с Чарли Хардингом плохие корреспонденты, прошло около года, прежде чем он мне написал. Как обычно, он сообщал, чем был занят все это время, упомянул, что съездил в Монтекатини на воды и вместе с Бесси навестил их римских друзей. Писал он и о наших общих знакомых во Флоренции: такой-то недавно приобрел работу Беллини, а такая-то отправилась в Америку подавать на развод. «Полагаю, вы слышали о семействе Сан Пьетри, — писал он дальше. — Нас всех это так потрясло, что мы только о них и говорим. Бежняжка Лаура страшно переживает, а ведь она ждет ребенка. Полиция все время ее допрашивает, от чего ей, понятно, не становится легче. Разумеется, она сейчас живет у нас. Суд над Тито будет в следующем месяце».

Я не имел ни малейшего представления, о чем идет речь, поэтому немедля написал Хардингу. На мою просьбу объяснить, в чем дело, он ответил длинным письмом. Я изложу только голые факты этой жуткой истории, и по возможности кратко. Узнал я о них частью из письма Хардинга, частью из того, что рассказали мне он и Бесси через два года, когда я снова у них гостил.

Граф и Лаура сразу прониклись друг к другу симпатией. Тито радовался, что между ними быстро завязалась сердечная дружба: отцу он был предан так же сильно, как любил жену. Тито нравилось, что граф стал наезжать во Флоренцию чаще, чем раньше. В квартире имелась свободная комната, граф жил в ней по двое-трое суток, когда у них останавливался. Он и Лаура обходили антикварные лавки и по дешевке покупали для виллы старинные вещи. Граф имел подход к продавцам и разбирался в антиквариате. Мало-помалу вилла с ее просторными комнатами и мраморными полами утратила запущенный вид и превратилась в уютное жилище. Лаура увлеклась садоводством, они с графом часами корпели над планами, а затем наблюдали, как рабочие возвращают садам их былое великолепие.

Лаура не переживала, когда из-за денежных проблем Тито им пришлось отказаться от квартиры во Флоренции. К тому времени она была по горло сыта флорентийским обществом и не без удовольствия перебралась в прекрасный дом, принадлежавший предкам Тито. Тому, напротив, нравилась городская жизнь, он маялся, однако жаловаться не мог: ведь урезать расходы понадобилось из-за его собственного безрассудства. Впрочем, у них оставался автомобиль. Тито подолгу гонял по окрестностям, пока его отец и Лаура занимались делами по дому. Если они и знали, что время от времени он наведывается во Флоренцию отвести душу за покером, то закрывали на это глаза. Так миновал год. И тогда у Тито — он и сам не знал почему — зародилось какое-то смутное дурное предчувствие. Ничего определенного, только тревожное ощущение, что Лаура, возможно, с ним не совсем такая, какой была в самом начале. Порой ему казалось, что он начинает раздражать отца. Лаура и граф, судя по всему, находили великое множество тем для беседы, однако у Тито создалось впечатление, что они исключают его из своих разговоров, словно для них он — маленький мальчик, которому положено сидеть смирно и не встревать, пока старшие обсуждают вещи, недоступные его разумению. Он чувствовал, что его присутствие нередко действует им на нервы и им куда свободнее, когда его нет рядом. Он знал отца, знал и о его сомнительной славе по части слабого пола, но проснувшиеся у него подозрения были столь чудовищны, что он их гнал от себя. И все же порой у него падало сердце, когда он перехватывал взгляды, какими они обменивались. Нежная властность в глазах отца, чувственное удовлетворение в глазах Лауры — обменяйся таким взглядом любая другая пара, Тито без колебаний сказал бы, что это любовники. Но он не мог, не желал допускать, что между его отцом и женой может быть нечто подобное. Удержаться от обладания женщиной было для графа свыше его сил, и Лаура, вполне вероятно, ощущала исходящий от него необычный магнетизм, но стыдно было хотя бы на миг предположить, что эти двое, которых он любит, вступили в преступную, чуть ли не кровосмесительную связь. Он был уверен: Лаура считает, что ее чувство не более чем вполне естественная привязанность к свекру молодой, счастливой в замужестве женщины. Тем не менее он подумал, что не мешает положить конец их постоянному общению, и в один прекрасный день предложил ей снова обосноваться во Флоренции. Для Лауры и графа его предложение было как гром среди ясного неба, они об этом не хотели и слышать. Лаура заявила, что истратила на виллу уйму денег и ей не по средствам обустраивать еще один дом, а граф сказал, что было бы глупо перебираться с виллы, которая стараниями Лауры стала такой уютной, в занюханную городскую квартиру. Возник спор, Тито разгорячился. Какую-то Лаурину реплику он перетолковал в том смысле, что она живет на вилле, только чтобы уберечь его от соблазна. Этот намек на его проигрыши за игорным столом вывел Тито из себя.

— Вечно ты попрекаешь меня своими чертовыми деньгами! — вспылил он. — Захоти я жениться на деньгах, нашел бы невесту побогаче.

Лаура побледнела и бросила взгляд на графа.

— Ты не имеешь права говорить с Лаурой в таком тоне, — произнес тот. — Болван неотесанный.

— Она моя жена, в каком тоне хочу, в таком и буду.

— Ошибаешься. Пока живешь под моей крышей, ты обязан оказывать ей уважение, она имеет на это право.

— Когда мне захочется, отец, чтобы ты поучил меня хорошим манерам, я сам тебе скажу.

— Ты дерзишь, Тито. Будь добр, уйди, — произнес граф строго и с достоинством.

Тито был в бешенстве, но и немного напуган. Он выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью, сел в машину и укатил во Флоренцию. В тот день он изрядно выиграл (везет в картах — не везет в любви) и, чтобы это отпраздновать, крепко напился. На вилле он объявился только под утро. Лаура, как обычно, была приветлива и невозмутима, но отец держался холодно. О сцене накануне никто не сказал ни слова, но с той поры события развивались от плохого к худшему. Тито ходил мрачный и замкнутый, граф был им недоволен. При случае они обменивались колкостями. Лаура не вмешивалась, но у Тито сложилось впечатление, что после той более чем резкой стычки она замолвила за него слово перед отцом, поскольку граф, не желая, чтобы ему докучали, начал обращаться с Тито как с капризным ребенком — осторожно и терпеливо. Тито внушил себе, что они сговорились у него за спиной, и его подозрения выросли до неимоверных размеров. Они еще усилились, когда Лаура со свойственным ей добродушием заметила, что ему, верно, скучно проводить за городом столько времени, и предложила почаще ездить во Флоренцию пообщаться с приятелями. Тито сразу решил, что сказала она это лишь для того, чтобы сплавить его с глаз долой. Он принялся следить за женой и отцом. Внезапно входил в комнату, где они были вдвоем, рассчитывая застать их врасплох, или же бесшумно крался за ними по укромным садовым дорожкам, чтобы подслушать всего лишь беспечную болтовню о разных пустяках. Лаура неизменно встречала его милой улыбкой. Тито не мог найти ничего такого, что определенно подтвердило бы терзавшие его подозрения. Он начал пить, сделался нервным и раздражительным. У него не было никаких, решительно никаких улик, что между теми двумя что-то происходит, и все же в глубине души он знал: они чудовищно, мерзко его обманывают. Он думал и думал об этом, пока не чувствовал, что начинает сходить с ума. В этом черном костре выгорело все его существо. В один из наездов во Флоренцию он купил пистолет. Он принял решение убить их обоих, если получит доказательство того, во что верил сердцем.

Не знаю, что именно привело к страшной развязке. На суде выяснилось лишь то, что Тито, дойдя до предела, как-то вечером направился в кабинет отца поговорить начистоту. Граф высмеял его в самой унизительной форме. Вспыхнула дикая ссора, Тито выхватил пистолет и застрелил отца, после чего выронил пистолет и с истерическими рыданиями упал на тело отца. На звуки выстрелов сбежались Лаура и слуги. Тито вскочил и схватился за пистолет — чтобы покончить с собой, как позже утверждал он. Но то ли он не решился, то ли слуги оказались проворней, а только пистолет они у него отобрали. Послали за полицией. В тюрьме Тито плакал почти не переставая, отказывался от еды, и его приходилось кормить насильно. Следователю он заявил, что убил отца, потому что тот был любовником его жены. Лаура — ее допрашивали снова и снова — клялась, что между нею и графом не было ничего, помимо нежной привязанности, как то и подобает невестке и свекру. Убийство повергло Флоренцию в ужас. Итальянцы не сомневались в вине Лауры, но ее знакомые, американцы и англичане, были убеждены, что она не способна на преступление, в котором ее обвиняют. Они в один голос твердили, что Тито, этот обезумевший от ревности неврастеник, принял ее по-американски раскованную манеру поведения за преступную страсть. Утверждение Тито представлялось нелепым со всех точек зрения. Карло ди Сан Пьетро был старше Лауры почти на тридцать лет, седой пожилой господин. Кому могло прийти в голову, что между ней и ее свекром возможна какая-то связь, когда ее муж молод, красив и любит жену?

В присутствии Хардинга Лаура встретилась со следователем и адвокатами, которых пригласили защищать Тито. Защита решила ссылаться на невменяемость Тито. Психиатры со стороны защиты обследовали Тито и признали невменяемым; психиатры со стороны обвинения тоже его обследовали и признали вменяемым. То, что он купил пистолет за три месяца до чудовищного преступления, указывало на преднамеренное убийство. Всплыл и тот факт, что он по уши залез в долги и кредиторы основательно на него наседали. Расплатиться с ними он мог, только продав виллу, которая перешла к нему после смерти отца. В Италии нет смертной казни, но преднамеренное убийство карается пожизненным одиночным заключением. В преддверии суда адвокаты со стороны защиты пришли к Лауре и заявили: спасти Тито от этой участи может только ее признание в суде, что граф был ее любовником. У Лауры кровь отхлынула от лица. Хардинг решительно возразил, указав, что у них нет права просить ее дать ложные показания и пожертвовать своим добрым именем ради спасения никудышного пьяницы и игрока, за которого она имела несчастье выйти замуж. Лаура хранила молчание.

— Хорошо, — промолвила она наконец, — если только это может его спасти, я согласна.

Хардинг пытался ее отговорить, но она стояла на своем:

— Я никогда себе не прощу, если Тито придется до конца жизни сидеть в одиночной камере.

Вот что было дальше. Начался суд. Ее вызвали, и она показала под присягой, что свекор был ее любовником. Тито признали душевнобольным и отправили в психиатрическую лечебницу. Лаура хотела немедленно покинуть Флоренцию, однако в Италии подготовка к судебному процессу тянется бесконечно долго, и, когда все завершилось, ей подошло время рожать. Хардинги настояли, чтобы она жила у них до самых родов. Лаура разрешилась мальчиком, но тот прожил только сутки. Она намеревалась вернуться в Сан-Франциско и пожить у матери, пока не подыщет работу: сумасбродства Тито, расходы на виллу и судебные издержки серьезно подорвали ее финансы.

Большую часть этой истории я услышал от Хардинга. Но однажды, когда он был в клубе, а Бесси пригласила меня на чашку чая и мы снова завели разговор об этой трагедии, она заметила:

— А знаете, Чарли вам не все рассказал, ему и самому кое-что неизвестно. Я ему не сказала. Мужчины на свой лад — странный народ, их куда легче шокировать, чем женщин.

Я вопросительно поднял брови, но промолчал.

— Мы с Лаурой поговорили перед самым ее отъездом. Она была очень подавленная, я думала — горюет о потере ребенка, и решила ее утешить. «Не надо так убиваться из-за смерти младенца, — сказала я. — При таких обстоятельствах, может, и к лучшему, что он умер». «Почему?» — спросила Лаура. «Подумайте, какое будущее могло ждать несчастного ребенка, чей отец — убийца». Она посмотрела на меня с этим своим удивительно спокойным выражением — и знаете что сказала?

— Совершенно не представляю.

— Она сказала: «С чего вы решили, что его отец — убийца?» Я почувствовала, что заливаюсь краской. Я отказывалась верить собственным ушам. «Господи, Лаура, что вы хотите сказать?» «Вы же были в суде, — ответила она. — Вы слышали, как я заявила, что Карло был моим любовником».

Бесси Хардинг впилась в меня взглядом, как, должно быть, впилась тогда в Лауру.

— И что вы на это сказали? — спросил я.

— А что мне было сказать? Ничего не сказала. Я не столько ужаснулась, сколько была ошарашена. Лаура на меня посмотрела, и, хотите верьте, хотите нет, я готова поклясться, что в ее глазах мелькнул озорной огонек. Я чувствовала себя последней дурой.

— Бедняжка Бесси, — улыбнулся я.

«Бедняжка Бесси», — повторил я про себя, мысленно возвращаясь к этой необычной истории. Они с Чарли давно в могиле, смерть отняла у меня хороших друзей. Потом я заснул. На другой день я отправился с Уайменом Холтом в долгую поездку.

Грины ждали нас на ужин к семи часам. Мы прибыли минута в минуту. Теперь, когда я вспомнил, кто такая Лаура, мне было до смерти любопытно посмотреть на нее еще раз. Уаймен не сгустил краски. Гостиная, куда мы проследовали, являла собой квинтэссенцию безликости: довольно удобная комната, однако напрочь лишенная индивидуальности, словно всю обстановку до последней мелочи выписали по каталогу. Унылая, как казенное заведение. Меня познакомили с хозяином дома Джаспером Грином, затем с его братом Эмери и невесткой Фанни. Джаспер Грин был высокий полный мужчина с круглым, как луна, лицом и густой копной нечесаных черных волос. Он носил очки в толстой пластмассовой оправе. Меня поразило, до чего он молод — немногим более тридцати, стало быть, почти на двадцать лет моложе Лауры. Его брату, композитору и преподавателю одной из нью-йоркских музыкальных школ, было лет двадцать семь — двадцать восемь. Жена Эмери, хорошенькая малышка, была актрисой и сидела в то время без работы. Джаспер Грин угостил нас вполне приличным коктейлем, в котором было чуть-чуть многовато вермута, и мы сели ужинать. Разговор за столом шел веселый, даже шутливый. У Джаспера и его брата были громкие голоса, и все трое — Джаспер, Эмери и Фанни — болтали наперебой, подначивали друг друга, шутили, смеялись. Они обсуждали искусство, литературу, музыку и театр. Уаймен и я тоже вставляли слово, когда выпадала редкая возможность. Лаура не пыталась принять участие в разговоре. Безмятежная, она сидела во главе стола с довольной снисходительной улыбкой и внимала их легкомысленной чепухе. Чепухе вовсе не глупой, напротив, умной и самой что ни на есть современной, но все-таки чепухе. В ее манере чувствовалось нечто материнское, и я почему-то подумал о большой холеной таксе, как она лежит, развалившись, на солнышке и лениво, однако бдительно приглядывает за своими щенками, что возятся и играют рядом. Меня занимала мысль о том, приходит ли ей в голову, что вся эта болтовня про искусство — сущие пустяки по сравнению с исполненной крови и страсти историей, которая у нее на памяти. А вдруг она не помнит? Все давно отошло в прошлое и, возможно, представляется ей теперь всего лишь страшным сном. Вероятно, она для того и выбрала эту заурядную обстановку, чтобы забыть, а в обществе молодежи отдыхает душой. Вероятно, умные глупости Джаспера ее успокаивают. Быть может, после той страшной трагедии она хотела единственного — надежно укрыться в однообразии.

Уаймен был специалистом по драме эпохи Елизаветы I; поэтому, видимо, эта тема вдруг всплыла в разговоре. Я уже понял, что нет такого вопроса, по которому Джаспер Грин не был готов вынести безапелляционное и окончательное суждение. Высказался он и по этому поводу.

— Нынешний театр выродился, потому что нынешние драматурги как огня боятся неистовых чувств, а ведь на них только и можно строить трагедию, — гудел он. — В шестнадцатом веке к услугам драматургов был непочатый край драматичных и кровавых сюжетов, вот они и создавали великие пьесы. А где нашим авторам взять сюжеты? Наша ленивая жидкая англосаксонская кровь не способна проявить себя так, чтобы они смогли хоть что-нибудь из этого выжать. Поэтому им только и остается, что живописать пошлости человеческих отношений.

Я задавался вопросом, как Лаура восприняла эту тираду, однако избегал ее взгляда. Она-то могла поведать им историю преступной любви, ревности и отцеубийства, за которую ухватился бы не один наследник Шекспира. Если б такая пьеса была написана, ее автор, кажется мне, счел бы себя обязанным закончить ее по меньшей мере еще одним трупом на сцене. На самом же деле, как я теперь знаю, развязка этой истории, при всей ее неожиданности, была уныло прозаичной и немного нелепой. В реальной жизни все чаще кончается всхлипом, а не взрывом. А еще я ломал голову над тем, почему она так упорно стремилась возобновить наше давнее знакомство. Оснований считать, что мне известно то, что я знал, у нее, понятно, не было. Возможно, верное чутье подсказало ей, что я ее не выдам; возможно, ей было все равно, выдам я ее или нет. Время от времени я на нее украдкой поглядывал. Она спокойно внимала возбужденной болтовне трех молодых людей, но ее приятное приветливое лицо ни о чем мне не говорило. Не знай я всей правды, я бы поклялся, что ничего плохого ни разу не возмутило ровного течения ее небогатой событиями жизни.

Вечер закончился, а с ним и моя история, но я хочу еще рассказать о забавном происшествии, случившемся уже после того, как мы с Уайменом вернулись к нему домой. Мы решили распить на сон грядущий бутылку пива и прошли на кухню. Часы в прихожей пробили одиннадцать, и в этот миг зазвонил телефон. Уаймен вышел ответить; возвратился он, тихо посмеиваясь.

— Что вас рассмешило? — спросил я.

— Звонил один мой студент. Вообще-то им не положено звонить преподавателям после половины одиннадцатого, но он был взволнован и вне себя. Ему хотелось знать, откуда взялось в мире зло.

— И вы ему объяснили?

— Я сказал, что святого Фому Аквинского тоже волновала и выводила из себя эта проблема, так что лучше ему самому поломать над ней голову. Сказал, что, если найдет ответ, пусть звонит мне в любое время, хоть в два часа ночи.

— Думаю, спокойный сон обеспечен вам на долгое время, — заметил я.

— Не стану скрывать, я и сам склоняюсь к такому выводу, — ухмыльнулся он.