Все ищу.

А когда прекратишь?

Когда отыщу его. Или хоть след какой.

Марейд встала.

Спасибо за кофе, Джей-Пи.

Массон опорожнил корзину с бельем, вернул ей. Придешь сегодня?

Ты же сам сказал — я устала.

Он вернулся к работе, вновь заполнил комнату голосом Бан И Флойн, хранительницы языка, его защитницы, с презрением и безразличием отвергающей общепризнанный постулат лингвистических исследований, что, мол, женщины способны менять язык стремительнее мужчин, ради будущего своих детей, ради того, чтобы у детей было больше возможностей продвинуться по социальной лестнице. Не такова Бан И Флойн. Верноподданная языка. Воительница за сохранность речи. Как вот и моя мама, которая отправила меня на какие-то непонятные занятия классическим арабским, хотя мне нужен был только французский: говорить по-французски, читать по-французски, быть французом. Не такой, как была она. Какой остается. Там, на пятом этаже, с видом на далекое море. Женщина с нейтральной полосы.

Когда мы шли от учителя домой, она рассказывала мне про других мальчиков и их матерей: те тщательнее прикрывали тело, хуже говорили по-французски, чем на арабском, который в детстве освоили на улицах, рассказывали, как они попали во Францию, где покупают еду, как справляются с северным холодом и дождем, хотя привыкли к свету и жаре, но меня совсем не интересовали эти рассказы, эти мальчики, мои одноклассники, у меня были другие одноклассники, франкоговорящие, мальчики, с которыми мне хотелось играть, дружить, гулять в парке, встречаться на футбольном поле, говорить по-французски как они, а она не отпускала меня с ними играть, требовала, чтобы вместо этого я ходил к учителю, к этим мальчикам, к хорошим мальчикам, которые сидят и учатся, а не бегают в парках и не сквернословят на футбольном поле. Мне не нужны были эти мальчики, выбранные моей мамой, но ей я об этом сказать не мог, не мог сказать моей уже очень печальной, очень неприкаянной маме, что терпеть не могу классический арабский, учителя, этих мальчиков, женщин в темной одежде, что мне всего десять лет и мне не вынести груза ее разочарования. Я просто молча шел с ней рядом. Лишь кивал в ответ на рассказ, который она повторяла снова и снова, о детстве, о временах до того, как она познакомилась с моим отцом, о тех временах, когда она училась в Католическом колледже, изучала французскую литературу, молодая красивая алжирская франкофонка и франкофилка, достойный дар для моего красавца-отца, который приехал туда на войну, заронил в нее семя, ставшее мной, и семя, прорастая, дало знать, что она больше не алжирка, не одна из них, что ей здесь теперь небезопасно, потому что своим она стала чужой, стала француженкой, вот она и села на корабль, пересекла Средиземное море, оказалась в стране своей мечты, стала достойным даром для Франции, как и отец мой получил достойный дар в ее лице, она много читала и думала, собиралась сидеть в кафе, забитых интеллектуалами, вести политические дискуссии на уличных углах, диспуты и дебаты за ужином, обедом, завтраком, говорить о книгах, фильмах, театре, а ждало ее одно лишь молчание, одиночество в квартирке на пятом этаже, которую он, французский солдат, раздобыл для своей семьи. Впрочем, он уже не был солдатом, он работал механиком, чинил машины, специализировался на промывке карбюраторов, она же в результате стала специалистом по удалению масляных пятен с комбинезонов: каждый день по чистому комбинезону, над левым нагрудным карманом его имя, а вот ее имени не было нигде, разве что на письмах, которые время от времени приходили от родных из Алжира, но письма приходили редко, а она маялась в захолустье, ждала, когда сын наконец пойдет в школу и она сможет познакомиться с француженками, побывает во французских домах, войдет во французскую жизнь, сядет за их столы, но в школьном дворе все ограничилось вежливыми беседами о детях и домашних заданиях, о соревнованиях по плаванию и праздновании дней рождения — никаких тебе книг, театра, политики, и пришлось ей прибиться, прихватив с собой и меня, к осевшим во Франции алжирцам, арабским газетам и книгам, чадрам и длинным юбкам — так хоть получалось говорить с мужчинами в лавках о политике, со стариками и их сыновьями на кассах, выдавать на размен политические новости, воспоминания и рассказы о доме, смеяться с ними и улыбаться так, как она никогда не улыбалась отцу, который был уже не механиком, а почтовым работником, государственным служащим, он рявкал на нее, чтобы носила юбку покороче и сняла платок, рявкал, что она замужем за французом и после свадьбы стала француженкой. Но я не француженка, говорила она. Я ничто. Нигде. Женщина с нейтральной полосы. Ты в моей стране, в моем доме, никаких длинных юбок и платков. Она укоротила юбки, но продолжала повязывать платок, когда шла в лавочки, где мужчины говорили с ней о том, как сын ее учит арабский, где мужчины говорили со мной по-арабски, а я им отвечал по-французски.



Пол Рис, девятнадцатилетний сигнальщик, и Ричард Джеймс Фурмингер, девятнадцатилетний стрелок, в составе армейского конвоя выдвигаются в Южную Арму для осмотра сожженного автомобиля, из которого убили констебля Джорджа Уолша.

Четверг, второе августа. Пол Рис из Крю в Англии и Ричард Джеймс Фурмингер из Колчестера в Англии провели в Северной Ирландии девять дней.

В коллектор рядом с сожженной машиной бойцы ИРА заложили 150-килограммовую бомбу.

Осмотр закончен, бойцы Полка обороны Ольстера уводят конвой с места происшествия, он движется по дороге между Армой и рекой Мой, неподалеку от ирландской границы. Оба молодых солдата сидят в «лендровере» в середине конвоя. Взрывается бомба, заложенная ИРА. «Лендровер» падает в воронку. Бойцы ИРА открывают огонь по пассажирам «лендровера», оба молодых солдата погибают.



Что-то они на кардинала ноль внимания, сказала Марейд.

Уж верно, сказала Бан И Нил. Может, послушают понтифика, когда он через месяц приедет.

Может, и послушают, мам. А может, и нет. Марейд продолжила скоблить картофелину.

Ты поедешь на него смотреть, мам?

Золя Эмиль

Бан И Нил покачала головой.

Далековато для меня, Марейд.

Воздержание

Постучала себя по груди, по голове.

Эмиль Золя

Да и вообще, он у меня внутри, Марейд. Утром, днем и ночью.

Воздержание



1

Когда викарий в широком ангельской белизны стихаре взошел на кафедру, маленькая баронесса уже сидела с блаженным видом на обычном своем месте у отдушины жарко натопленной печки, перед приделом Святых ангелов.

В четверг, второго августа, в полицию Западного Белфаста поступает звонок от женщины — ее дом ограбили. Говорит, только что вернулась из отпуска, она в полном ужасе. В полиции проверяют ее личность и отправляют на место двоих сотрудников.

Приняв подобающую благоговейную позу, викарий изящным движением провел по губам тонким батистовым платочком, затем развел руки, подобно крыльям готового взлететь серафима, и, склонив голову, заговорил. Сначала голос его звучал под широкими сводами церкви, как отдаленный рокот ручьи, как влюбленный стон ветра в листве. Но понемногу дуновение становилось сильней, легкий ветерок превращался в бушующий ураган, и речь загремела мощными громовыми раскатами. Но даже среди самых страшных вспышек молний голос викария внезапно смягчался, и яркий солнечный луч пронизывал мрачную бурю его красноречия.

Полицейские подъезжают к ее дому на Клонда-ра-стрит, рядом с Фолс-роуд. Когда они выходят из «лендровера», бойцы ИРА открывают огонь из окна верхнего этажа на противоположной стороне улицы, в результате погибает двадцатишестилетний констебль Дерек Дэвидсон, протестант, женатый, отец четырехлетней дочери, уроженец Эдинбурга.

При первых же звуках шелестящего в листве ветерка на лице маленькой баронессы появилось то выражение сладостного восторга, какой должна испытывать особа с тонким музыкальным слухом, которая приготовилась наслаждаться тончайшими оттенками любимой симфонии. Она была восхищена нежной прелестью вступительных фраз; она с вниманием знатока следила за нарастанием грозовых нот так умело подготовленного финала, а когда голос викария достиг наивысшей силы, когда он загремел, повторенный многократным эхом высокого нефа, баронесса не могла удержаться и, удовлетворенно кивнув головой, скромно пролепетала:

\"Браво!\"



Это было райское блаженство. Все святоши млели от удовольствия.

Ллойд проснулся рано — его разбудил свет, разлившийся по будке. Быстро оделся, вышел наружу, чтобы застать восход солнца над морем — красный огненный шар касается поверхности неподвижного океана, окрашивает его алым, бордовым, багряным, пробуждает птиц на скалистых утесах

2

пернатые монахи

А викарий все говорил; музыка его голоса аккомпанировала словам. Темой его проповеди было воздержание, - викарий говорил о том, сколь угодно богу умерщвление плоти. Перегнувшись с кафедры, похожий на большую белую птицу, он вещал:

хором в соборе поют

- Настал час, братья и сестры, когда все мы должны, подобно Иисусу, нести свой крест, надеть терновый венец, взойти на Голгофу, ступая босыми ногами по камням и колючим кустарникам.

Он начал зарисовывать карандашом

Баронесса, видимо, сочла, что фраза очень приятно закруглена, она зажмурилась, и сердце ее сладко заныло. Симфония речей викария баюкала ее, и, слушая мелодичный голос, она погрузилась в полусон, полный интимных переживаний.

язычники на заутрени

Напротив баронессы, в помещении для хора, было высокое окно, серое и мутное. Очевидно, дождь еще не прошел. Милое дитя - она приехала послушать проповедь в такую ужасную погоду. Пожалуй, ради веры можно и пострадать немного. Кучер баронессы промок до костей, и сама она, выскочив из кареты, слегка замочила ноги. Впрочем, у нее была превосходная карета - закрытая, вся внутри стеганая, настоящий альков. Но как скучно смотреть из мокрого окна на вереницу озабоченных людей, бегущих по тротуарам с раскрытыми зонтами! И она подумала, что в хорошую погоду она приехала бы в виктории [открытый четырехколесный экипаж]. Это было бы куда веселей.

возносят хвалы

христу-солнцу

В сущности она очень боялась, как бы викарий не поспешил окончить проповедь: придется тогда ждать экипажа, - ведь не станет же она месить грязь в такую погоду. Она рассчитывала, что у викария никак не хватит голоса на прочтение двухчасовой проповеди, если он будет продолжать в том же духе; а ее кучер запоздает. Это беспокойство слегка портило ей благочестивое настроение.

3

Он рисовал, пока солнце не выкарабкалось из моря — утренний спектакль завершился, когда цвета потускнели до синего, желтого и белого. Он постоял еще немного, дыша полной грудью, прочищая прохладным воздухом легкие, потом вернулся в будку, пустую, без Марейд, несмотря на силу света. Он все равно стал ее рисовать, представляя себе, как бы падал свет на ее лицо, на изгибы бедер, груди. Позавтракал чаем и кашей — молока на все хватило, — собрал инвентарь и пошел на утесы. Джеймс

Викарий вдруг выпрямился; гневно встряхивая головой, выбрасывая вперед кулаки, как бы стараясь освободиться от мстительных демонов, он гремел:

уже был там, лежал на животе, свесившись с края, с блокнотом и карандашом в руках.

Рано ты пришел, Джеймс.

- И горе вам, грешницы, если вы не омоете ног Иисуса душистой влагой угрызений вашей совести, ароматным елеем вашего раскаяния. Внемлите же мне и с трепетом падите ниц на голые камни. Придите и покайтесь в чистилище, открытом церковью в эти дни всеобщего сокрушения; сотрите в прах плиты пола, бия челом, побледневшим от воздержания; терпите голод и холод, молчание и тьму - и вы заслужите в небесах прощение в лучезарный день торжества!

Хотел свет поймать, сказал мальчик.

При этом страшном взрыве благочестия баронесса забыла о своей тревоге и медленно кивнула головой, как бы соглашаясь с разгневанным священнослужителем. Да, она должна взять в руки прутья, укрыться в темном, сыром, холодном углу и там бичевать себя - в этом для нее не было сомнений.

Хороший нынче день.

Затем она снова углубилась в мечты, замерла в блаженном состоянии умиленного восторга. Ей было так удобно сидеть на низеньком стуле с широкой спинкой, протянув ноги на вышитую подушку, чтобы не чувствовать холодных плит пола. Запрокинув голову, баронесса любовалась церковью, ее высокими сводами, где клубился дым ладана, глубокими нишами, наполненными таинственной тенью, чудесными видениями. Неф с золотыми и мраморными украшениями, обтянутый красным бархатом, похожий на огромный будуар, освещенный мягким светом ночника, полный волнующих ароматов и как бы предназначенный для неземной любви, чаровал ее своим сиянием. То был праздник чувств. Все ее прелестное пухленькое существо плавало в блаженстве, а самое большое наслаждение доставляло ей сознание, что она такая маленькая и так безмерно счастлива.

Как солнце на камнях искрится, мистер Ллойд. Ллойд поставил мольберт, на котором был закреплен небольшой холст, стал писать солнце на морской глади, птиц, траву. Переключился на карандаш, нарисовал Джеймса, лежащего на животе с блокнотом и карандашом.

Не отдавая себе отчета, она, однако, больше всего радовалась теплу от отдушины, которое забиралось ей под самые юбки. Маленькая баронесса была очень зябкой. Струйка теплого воздуха ласково бежала вдоль ее шелковых чулок. И сон обволакивал ее в этой расслабляющей ванне.


картины острова: ученик живописца


4

Они работали молча, каждый был поглощен своим делом: рисовать, потом писать, потом снова рисовать, как свет падает на воду, на скалы, как ветер ерошит купы травы, перья чаек и бакланов, кружащихся в небе.

Гнев викария все еще был в полном разгаре. Он погружал своих духовных дщерей в кипящую смолу преисподней.

В одиннадцать Джеймс вытащил термос с чаем, куда уже было добавлено молоко, две чашки, хлеб с маслом и вареньем. Они сели рядом, смотрели на море, на прядающих вниз птиц.

- Истинно говорю вам: если до вашего слуха не доходит глас божий, если вы не внемлете моему голосу - голосу самого бога, в один прекрасный день вы услышите, как кости ваши захрустят от смертной муки, почувствуете, как плоть ваша будет жариться на раскаленных угольях, и тогда тщетно будете вы молить: \"Пощади, господи, пощади, каюсь!\" Господь бог безжалостно низвергнет вас в геенну огненную.

Ты ж не против, Джеймс?

Против чего?

Последние слова вызвали трепет в аудитории. На губах маленькой баронессы, которую усыпляло тепло, проникавшее во все ее существо, мелькнула чуть заметная улыбка. Маленькая баронесса была хорошо знакома с викарием. Накануне он у нее обедал. Викарий обожал паштет из лососины с трюфелями, а любимым вином его было помарское. Он безусловно красивый мужчина, лет тридцати пяти или сорока, брюнет; а круглое и розовое лицо викария легко можно принять за веселое лицо служанки с фермы. К тому же викарий - человек светский, любитель покушать, да и за словом в карман не полезет. Женщины обожали его, баронесса была от него без ума, ведь викарий говорил ей удивительно сладким голосом: \"Ах, сударыня, перед таким туалетом, как у вас, не устоял бы и святой\".

Что я рисую твою маму.

Но сам-то он умел устоять; он обращался так же любезно с графиней, с маркизой, с другими своими духовными дщерями и был баловнем всех дам.

Он пожал плечами.

Когда викарий приходил по четвергам к баронессе обедать, она не знала, куда его усадить, чтобы на него не подуло, - ведь он мог схватить насморк, или чем его накормить, - ведь неудачный кусок неминуемо вызвал бы у него несварение желудка. В гостиной кресло его стояло у камина, за столом слугам был отдан приказ особо следить за его тарелкой, наливать только ему особое вино - помарское двадцатилетней давности, которое он вкушал, благоговейно закрыв глаза, словно принимал причастие.

За меня-то можете не переживать.

Викарий был так добр, так добр! Пока он вещал с высокой кафедры о хрустящих костях и поджаривающейся плоти, маленькая баронесса в полудремоте представляла викария за своим столом: он блаженно вытирал губы и говорил; \"Дорогая баронесса, этот раковый суп снискал бы вам милость бога-отца, если бы ваша красота уже не обеспечила вам место в раю\".

А за кого переживать, за бабушку?

5

Не, она про маму не знает. Пока, по крайней мере.

Когда викарий излил весь свой гнев и исчерпал все угрозы, он принялся рыдать. В этом заключался его обычный прием. Над кафедрой видны были только его плечи, он стоял чуть не на коленях, затем, то вдруг поднимаясь, то снова поникая, словно подавленный горем, вытирал глаза, комкая накрахмаленный муслин воротника, протягивая руки, сгибался вправо, влево, принимал позы раненого пеликана. Это был последний букет, заключительный аккорд большого оркестра, волнующая сцена развязки.

Так за кого переживать?

- Плачьте, плачьте, - твердил он угасающим голосом, проливая слезы, плачьте о себе, плачьте обо мне, плачьте о господе боге.

За Франсиса.

Маленькая баронесса, казалось, спала с открытыми глазами, она словно оцепенела от жары, ладана, наступающей тьмы. Она сжалась в комок, она затаила в себе сладостные, полные неги ощущения и втихомолку мечтала о приятнейших вещах.

Ллойд подлил себе чая.

За него-то что переживать? Он тут при чем? Да вот при том.

Рядом с нею в приделе Святых ангелов находилась большая фреска, на которой была изображена группа красивых молодых людей, полунагих, с крыльями за спиной. На лицах их застыла улыбка любовников, а их согбенные, коленопреклоненные фигуры, казалось, с обожанием взирали на невидимую маленькую баронессу. Какие красавцы, какие у них нежные тубы, атласная кожа, мускулистые руки! Один из них положительно напоминал молодого герцога де П., большого приятеля баронессы. В забытьи баронесса спрашивала себя, хорош ли будет герцог нагим, с крыльями за спиной. А минутами ей казалось, что большой розовый херувим одет в черный фрак герцога. Затем сновидение становилось явственнее, это и вправду был герцог; нескромно одетый, он посылал ей из темноты воздушные поцелуи.

На Франсиса мне плевать.

6

И зря.

Когда маленькая баронесса очнулась, она услышала торжественные слова викария:

Почему?

- Да пребудет с вами милость господня! Она сперва удивилась; она думала, что викарий скажет ей: да пребудут с вами поцелуи герцога.

Он брат моего отца.

Ллойд покачал головой.

С шумом отодвинулись стулья. Все стали уходить, маленькая баронесса угадала: кучер еще не ожидал ее внизу на лестнице. Черт побери викария! Он поспешил окончить проповедь, он украл у своих прихожанок по меньшей мере двадцать минут красноречия.

Франсис мне побоку, Джеймс. А вот ты, как ее

Баронесса с нетерпением ждала кучера. Стоя в боковом приделе, она вдруг увидела викария, стремительно выходившего из ризницы. Он смотрел на часы с видом человека, который не хочет опоздать на свидание.

сын, что думаешь?

- Ах, как я задержался, дорогая баронесса, - сказал он. - Меня, видите ли, ждут у графини. Там сегодня концерт духовной музыки, а затем ужин.

Да какая разница.

Как так?

У меня своя жизнь, у нее своя.

Ты говоришь как взрослый человек.

Правда? Мать мне в голову не лезет, я ей не

лезу.

Ллойд пожал плечами.

У меня с матерью никогда так не получалось. Наверное, вы жили в большом доме. А в маленьком доме на маленьком острове иначе никак. Полагаю, так и есть.

А она еще жива?

Да, и отец тоже, но я редко их вижу.

А ваша жена? Ее вы часто видите?

Много ты вопросов задаешь, Джеймс.

Вы про нас все знаете. Моя очередь спрашивать. Справедливо.

Так вы часто видите жену?