Владимир Кунин

Шалаш

Когда-то я все хотел написать про это рассказ, но трусил. То есть не трусил, а просто отчетливо понимал, что его ни за что не напечатают. А так как я уже к тому времени достаточно удачливо работал в кинематографе — писал сценарии, то сочинять какой-то там рассказик «в стол» мне было не с руки.

Теперь же, когда прошло очень много лет и порядком поисписался, и мне все труднее и труднее выдумывать что-то новое, я стал лениво рыться в своей уже слабеющей памяти и с трудом выкапывать оттуда разные сюжетцы и случаи, сочиненные мною в той, прошлой, жизни или действительно когда-то произошедшие со мной или моими знакомыми.

Вовке — моему сыну — исполнилось тогда всего семь лет...

Представляете себе, как это было давно, если сейчас ему сорок два? И если этот рассказик прочтут или услышат люди примерно моего возраста, может быть, они припомнят, из чего складывалась их собственная бывшая жизнь, и, вероятно, посочувствуют моему сыну — маленькому Вовке и его приятелю — крохотному, худенькому армянскому мальчику с тяжелым булыжно-набатным именем Гурген.

Вовка и Гурген учились в первом классе, и в один из выходных майских дней я решил устроить им поездку за город. Несмотря на всю неверность моего сценаристского бытия — то густо, то пусто, — я был обладателем старой и раздолбанной «Победы», на которой нахально разъезжал по всему Ленинграду и его окрестностям, а иногда даже мотался на ней в Москву и Прибалтику.

После неожиданного увольнения из армии и еще более неожиданного отказа принять меня — военного летчика с серьезным и солидным налетом часов — в систему Гражданского воздушного флота я, чтобы не спиться от обиды и сознания собственной никчемности, пошел работать в такси обычным шоферюгой. Там же, в своем родном втором таксомоторном парке, за совершенно символическую плату я и приобрел этот механический полутруп автомобиля «Победа», это списанное страшилище, готовое спокойно умереть естественной смертью от изношенности и усталости. Так что Вовка родился уже при автомобиле...

На то время, когда ему стукнуло семь лет, а мне тридцать пять, за нашей, «Победой» тянулся шлейф пробега почти в полмиллиона километров! И тем не менее...

И тем не менее мы с маленьким Вовкой и его крохотным приятелем Гургеном могли в тот воскресный день поехать на этой «Победе» куда угодно — в Петергоф, в Гатчину, в Царское Село...

— В Разлив, — строго сказал Вовка.

— В шалаш... — прошелестел армянский мальчик Гурген.

— К дедушке Ленину, — сурово добавил Вовка.

— Нам задано... — еле слышно прошептал Гурген.

К шалашу Ленина ехать не хотелось смертельно!

Накануне там открылся новый грандиозный и уродливый Ленинский гранитный комплекс, и наши власти обязали «Интурист» возить туда всех иностранцев, посещавших Ленинград. Я как-то ехал в Разлив — посмотреть на это седьмое чудо партийно-политического света. Стоянка автомобилей была забита черными «Волгами» и интуристовскими автобусами; дорожки, выложенные мраморными плитками, вели к какому-то чудовищному сооружению из розового гранита величиною с самолетный ангар, отдаленно напоминающий жилище Гулливера в стране лилипутов.

Нет, в Разлив мне совершенно не хотелось ехать!..

Я представил себе, что нашу «Победу» придется оставлять черт знает где, а потом пешком топать до этого дурацкого каменного шалаша-гиганта, продираться сквозь тоскливые толпы туристов и гидов-переводчиков, воспевающих это эпохальное местечко на всех языках планеты...

Представил себе, как я жалким и заискивающим голосом вымаливаю у дежурных милиционеров разрешение пройти с детьми туда-то и туда-то, куда пускают только в так называемом «организованном порядке»... И ужас охватил все мое утренне-воскресное существо.

— Кем ЭТО вам задано?!. — в отчаянии заорал я.

Но ни мой полуеврейский Вовка, ни чистокровный армянский Гургенчик не испугались моего рыка. Чутким детским ухом они расслышали в моем грозном крике бессилие и обреченность, а посему храбро и твердо заявили:

— Марина Васильевна сказала, что мы все обязаны там побывать, а потом на уроке рассказать про наши чувства к дедушке Ленину.

Марина Васильевна — классная руководительница Вовки и Гургенчика — была очень даже сексапильной дамочкой, откровенно строила мне глазки на родительских собраниях, и я все ждал случая, чтобы захороводить эту Марину Васильевну в свою койку.

— Папочка, мы сейчас поедем в Разлив. В шалаш, — безапелляционно заявил Вовка, будто «папочкой» был он, а его семилетним сыном — я.

— В шалаш дедушки Ленина, — тихо уточнил маленький Гургенчик.

«Ну, я это тебе припомню, стерва!..» — мысленно пригрозил я Марине Васильевне. В то время мне еще даже очень было чем грозить!

Все — как и ожидалось... Хорошо еще, что удалось приткнуть машину неподалеку от Разлива, загнав ее в жидкие прибрежные кустики.

Неимоверное количество свезенных сюда людей грустными толпами слонялись по вылизанному Ленинскому комплексу.

Несчастные Вовка и Гургенчик растерянно разглядывали высоченное гранитное убожество, изображавшее «ПАМЯТНИК ШАЛАШУ ЛЕНИНА»..

— А в книге для чтения другой шалаш нарисован... Настоящий, — прошептал крохотный Гургенчик, а у Вовки задрожал подбородок.

Ах, как заныло у меня сердце!.. Как безумно стало жалко этих двух маленьких семилетних человечков, уже замордованных обязательным взрослым враньем.

И вдруг!..

Ну, прямо луч света в темном царстве... Неожиданно метрах в тридцати от главной мраморной аллеи я увидел настоящий шалашик, сплетенный из сухих веток и огороженный позолоченным канатиком на четырех невысоких золотых столбиках!

Рядом была врыта зеленая палочка с табличкой, на которой, вероятно, была запечатлена мифическая история этого скромного убежища, давшего миру сотни тысяч статей и очерков, новелл и ораторий, од, саг и романов! А уж стихов, посвященных этому шалашу, было не меньше миллиона тонно-километров...

Я понимал, что каждую весну к открытию музейного сезона этот шалаш сооружается руками полупьяных работяг Сестрорецкой районной садово-парковой службы. И глубокой осенью, при закрытии комплекса на зиму, сжигается вместе с пожухлыми опавшими листьями. А следующей весной строится заново...

И все-таки это было хоть и жалкое, но какое-то подобие подлинности! Вовке и Гургенчику знать это было совершенно ни к чему, и я тут же устроил маленький спектакль: я всплеснул руками и негромко прокричал фальшиво и радостно:

— Есть!.. Есть шалашик вашего Ленина! Смотрите...

Боже мой, какой восторг вспыхнул в глазах моих юных и верных ленинцев!.. Может быть, только ради такого мгновения и стоило ехать в этот кретинский Разлив, к этому уродливому и лживому политпросветкомплексу?!

Вовка и Гургенчик сорвались с места и понеслись к шалашу.

— Подождите! Подождите!.. — безуспешно вопил я.

Я же знал, что здесь запрещено все: перелезать через ограждения, что-то трогать руками, ходить по газонам, курить и даже громко разговаривать. За этим тщательно следили молоденькие милиционеры и пожилые сотрудники Ленинского комплекса из отставников.

Я догнал их у самого золотого ограждения. Своего я схватил за шиворот, а Гургенчика за штанишки. У него шиворота не было — только майка.

— За ограду — нельзя! — прошипел я и трусливо оглянулся — не наблюдает ли за нами кто-нибудь, кому это положено.

Неподалеку прохаживался сержант милиции. Я следил за ним, как пугливая лань за голодной львицей.

А мои рвались у меня из рук и умоляли:

— Папочка!.. Папочка!.. Ну можно туда хоть на секундочку?!.

— Вы что, с ума сошли?!! — пытался я их удержать.

— Ну пожалуйста, дядя Вова!.. — взвизгивал Гургенчик.

— Только на секундочку...

— Ну полсекундочки!.. — Пацаны мои совсем осатанели.

На мгновение я представил себе их Марину Васильевну в своей койке, и это придало мне мужества. Я заметил, что сержант милиции отвернулся и пошел к главному зданию. И тогда я сказал:

— Только по моей команде. И не больше трех секунд. Сделайте вид, что читаете табличку. Понятно? Исходное положение принять!

Пацаны бухнулись на колени перед табличкой, как перед иконой Божьей Матери. Я еще раз огляделся, убедился, что никто не смотрит в нашу сторону, и отчаянно скомандовал:

— Пошел!!!

Будто две маленькие собачонки, Вовка и Гургенчик молниеносно юркнули в «ленинский» шалаш.

На мгновение наступила тишина, затем там внутри кто-то ойкнул, послышалась суетливая возня, из шалаша полетели скомканные обрывки газет, ссохшиеся ивовые веточки, и тут же на свет Божий вынырнули две мальчишечьи головы.

Они были поразительно похожи на двух небольших песиков, наполовину высунувшихся из конуры. Лежа по пояс в шалаше, они опирались на выпрямленные руки, словно щенки на передние лапы, в их глазах был ужас, на мордочках растерянность, граничащая с трагическим потрясением...

— Папочка-а-а... — срывающимся голосом в панике прокричал Вовка. — Папочка!!! Там... Там!.. Там НАКАКАНО!!!

* * *

Я был жесток с ними, как царь Ирод!

Я раздел их Догола, загнал в холодную воду Разлива, залез туда сам и добрых полчаса отмывал от дерьма этих двух верных ленинцев губкой, которой обычно протирал стекла у своей «Победы».

Когда юные ленинцы стали сизо-голубого цвета от холода и перестали исторгать запах загаженного вокзального сортира с несмытыми горшками, я насухо растер их старой автомобильной ветошью, завел двигатель, врубил на полную мощность обогреватель, завернул ленинцев в брезентовый чехол, которым изредка покрывал свою «Победу», и запихнул их в машину — отогреваться. А сам взялся стирать их штанишки, трусики, майку и рубашку. Мощной санитарной обработке пришлось подвергнуть и обувь моих славных октябрят, так удачно побывавших в убежище вождя революции.

Потом я расстелил на горячем капоте нашей «Победы» все их бельишко, зашел в кусты, отжал собственные трусы и надел брюки прямо на голое тело.

Когда шмоточки подсохли, я побросал их в машину, сел за руль, и мы покатили по Приморскому шоссе домой, в Ленинград.

Упакованные в брезент ленинцы сидели позади меня и вели себя тихо, как две обгадившиеся мышки. Только изредка я слышал из-за спинки своего сиденья шепот то одного, то другого. Вовка настаивал на том, что ЭТО сделал сам хозяин шалаша, а разумный Гургенчик резонно возражал, утверждая, что тогда ЭТО было бы засохшим. Может быть, даже окаменевшим. А ОНО было совсем свежим...

И вообще, что они теперь скажут Марине Васильевне?..

Мне это было тоже достаточно интересно, но я решил не вмешиваться. В конце концов, это их дело.

Но вот что забавно: казалось бы, историйка, не имеющая никакого отношения к естественным половым устремлениям молодого, здорового тридцатипятилетнего мужика. А вот поди ж ты — из-за этой поездки в Разлив Марина Васильевна для меня разом утратила свою сексуальную привлекательность, и мне напрочь расхотелось когда-либо увидеть ее в собственной койке.

Странно, правда? Казалось бы — никакой связи...